Изерброк. Глава ХХvIII

ХХVIII



Туманы. Начало весны. С началом весны, как это обычно бывает каждый год, пришли густые туманы. Они накрыли город плотной с отдельными прорехами пеленой. В Среднюю Зону туман заползал с периферийной – из зоны трущоб. Болотный район был полностью утоплен в густом липком зловонном тумане, наползающим с болота. Вообще, казалось, что каждые конец зимы начало весны зловонные дурманящие туманы движутся с болота и постепенно затопляют город, охватывая его с окраин, проникая в Среднюю и ПромСектор, где смешиваются с заводскими выбросами и городским смогом. Туман, рождённый в диких болотных дебрях далеко за пределами коксохимического завода, в городе приобретает городские нотки, облагораживается, если можно так сказать; дым угля и мазута придаёт ему строгость и форму.

В эту весну туман был особенно густым и, как никогда, дурманящим. Среди горожан начали распространяться слухи, будто вместе с туманом из болота выходят и проникают в жилые кварталы различные болотные чудища. Всё это приурочивалось к концу света. И туман, естественно, был не просто гнилым туманом с болота, а туманом апокалипсическим.

В один из подобных вечеров, наполненных туманом и предчувствием конца света, Мамушка прогуливался по набережной привычным маршрутом от Бульвара Магнолий до Моста самоубийц. Желтые фонари совершенно утопли в тумане. Пространство напоминало слоистое месиво из сгустков мглы и мягкого матового света.
Сыщик постоял под фонарём – будто световой зонтик укрывал его от падающей сверху темноты, – докурил папиросу, бросил окурок в чугунную урну-цветок, прошёл мимо скамейки, на которой сидел, судя по очертаниям, человек, и пошёл вперёд, к следующему светлому пятну в кромешной мгле. Какой-то господин вышел к нему навстречу из тумана, приподнял цилиндр в приветствии и скрылся в тумане. Мамушка его не узнал. Возможно, и сам господин принял сыщика за кого-то другого.
Огни Моста самоубийц выглядели в тумане как жёлтые круглые пятна. Сам мост, его арки и опоры, вставали в тумане громоздкими затвердевшими продольными и поперечными массивами темноты. Эта зыбкая картина показалась Мамушке почему-то тревожной – в какой-то момент ему даже почудился женский вскрик со стороны моста, что-то тёмное промелькнуло промеж жёлтых пятен и тёмных вертикальных сгущений, и будто бы послышался всплеск воды. Мамушка отогнал тревожные догадки. Всё вокруг казалось ненадёжным, обманчивым – да если и действительно вскрик и всплеск ему не почудились, что он мог поделать? Немедленно побежать к мосту и броситься в воду наугад? В каком месте искать? И много ли шансов, даже если он добежит до воды достаточно быстро?

«Я никого сейчас не способен спасти», – подумал сыщик и пошёл прочь от моста.
Он желал как можно скорее найти какой-нибудь бар или кабачок, чтобы выпить и согреться. Фляжка на груди была почти пуста.
Преодолев Лосиную площадь – бронзовый лось на постаменте плавно выплыл ему навстречу из мглы, проплыл мимо и исчез за спиной – Мамушка узким переулком вышел на какую-то улицу и, увидев светящееся окно и два фонаря при двери, пошёл прямо на них. Фонари высветили облупленную вывеску над входом:

Бар
Королевский запас

В окне сияла рожа какого-то господина за столиком; зелёный напиток в рюмке перед ним светился.

Дверь скрипнула. Сыщик погрузился в небольшое помещение бара, словно в тёплый бассейн, пахнущий мятой, табаком, водкой, кофе и можжевельником. Снял шляпу, положил её на столик – на полях тонким слоем ещё лежали куски тумана, но они быстро растворились. Заказал себе рюмку джина и рюмку абсента, стакан воды. Попросил принести свечу.

В баре было тихо. Помимо него присутствовало ещё два посетителя: господин у окна и немолодая женщина за столиком в глубине зала, похожая на старую пьющую проститутку. На женщине была драная лисья горжетка и шляпа с вуалеткой, муаром и пером. Как только сыщик вошёл в бар, она принялась украдкой наблюдать за ним, чего сам Мамушка не мог не заметить. Играть в переглядки с ней сыщику было скучно и лень; он закурил, отпил из рюмки джин, уставился на огонёк свечи и сосредоточился на своих мыслях, которые в этот час были смутны, переменчивы и зыбки; более чем на мыслях Мамушка концентрировал внимание на своих чувствах и предчувствиях, ощущениях и отголосках эмоциональной памяти.

Погружаясь в самого себя, как в реку, он постепенно уплывал в самом себе от внешнего местопребывания – из местного он захватил с собой только свечу, две рюмки с напитками и стакан воды. Всё это находилось в тёплом шаре света, вместе с которым и перенеслось неведомо куда. Мамушка, плывущий, сначала вспоминал зыбкое ощущение далёкого счастья – когда-то он был незамутнённо счастлив, высоко, пронзительно – но, по всей видимости, кратко. Иногда казалось, что этот краткий бирюзовый миг ему просто приснился в прошлом; потом был забыт; потом несколько раз следы этого сновидения проступали на реальности в виде необычайно чистого и свежего воздуха (факт которого в Изерброке сам по себе чудесен), белых цветов на ветке, нотки сливочной карамели, внезапно обнаружившейся в послевкусии ливадийского портвейна; одинокой, чистой и мелодичной песне неведомой птицы по утру. Один раз следы счастливого сновидения проступили утренним инеем и вскоре исчезли.

Мамушка как будто захватив с собой тёплый шар света, вышел из бара в уже другой город. Он не узнал улицу. Таблички с названиями, вывески магазинов и заведений утопали в тумане. Туман усугублялся вечерней тьмой – впрочем, точного времени определить было невозможно. Мамушка по старой привычке не носил с собой часов. Точнее, он перестал их носить, когда стал брать с собой Смит-и-Вессон. Особенность привычки именно в этом и заключалась: никогда не носить с собой вместе часы и пистолет.

Он сделала попытку узнать время у прохожего – пошёл к нему, материализовавшемуся в тумане, то есть буквально кинулся, – прохожий отшатнулся от него. Мамушка успел только заметить, что вся нижняя половина лица прохожего замотана шарфом, воротник поднят, и весь он плотно упакован в одежду. Ему долго пришлось бы возиться, разматывая себя, добираясь до часов; вместе с тем время было бы упущено.
Мамушка пошёл вперёд. Круглые камни мостовой были влажными. Туман то редел, открывая тёмные проулки, скудно совещённые фонарями, то вновь сгущался до исчезновения стен, и тогда Мамушка как бы терял чувство равновесия, ему не во что было упереться взглядом. Так он вышел на узкую незнакомую ему улочку, расцвеченную помимо газовых фонарей ещё какими-то огоньками, пронзившими сплошное нагромождение фасадов, козырьков и пристроек, выросших по обе стороны улочки в три этажа.

Здесь были лавки старьёвщиков, чучельников, жестянщиков, каморки часовщиков, сапожников… В мутном свете ханьского фонарика висела словно в застоявшейся зелёной воде аквариума вывеска цирюльни: ножницы, подкрученные усы без лица и шляпа-котелок над ними. Проходя мимо, точнее проплывая в этом густом плотном зеленовато-жёлтом свете, Мамушка заглянул внутрь цирюльни. Дверь был открыта и сквозь дождь стеклянных бус в ярком золотом чуть дымчатом пространстве он увидел белый фаянсовый кувшин на табурете и горящую свечу.

Дальше он пересёк небольшой участок птичьего свиста и щебета – лавку птичника. Птичий шум не был густым, таким, каким он бывает в утренние часы, но уже в период активности вступали немногочисленные ночные птицы – голоса их звучали отдельно, гулко и странно на фоне общего жидкого гомона.

Дальше была тишина, густой туман. Огоньки и фонарики пропали, газовое освещение прекратилось. Мамушка вступил в улочку, которая казалось еще более узкой, чем прежняя, а затем он неожиданно для самого себя свернул в тёмный сырой проулок, будто в нору провалился. Тут ему пришлось даже пару раз освещать себе свой следующий шаг спичками. Несколько мокрых крыс проскочило подле ног. Наконец, впереди забрезжил просвет – некое светлое колыхание, намёк на источник света. Мамушка ускорил шаг и вскоре вышел на небольшую площадку, мощёную круглым камнем и освещённую единственным старым масляным фонарём, свисающим с крюка на стене. Стена принадлежала старому тёмному и глухому зданию с заколоченными на первом этаже окнами, осыпающейся штукатуркой и дырявыми водосточными трубами. Выше, на третьем этаже вроде бы одно окно светилось. На горчичного цвета штукатурке в пробоинах выделялись целые острова и континенты красно-бурого кирпича, среди которых зиял черный провал – арочный переход. В тусклом свете фонаря красно-бурый кирпич казался почти чёрным, коричневая штукатурка местами приобретала зелёный оттенок, а чернота перехода отдавала синью.

 Сыщик погрузился в переход, как в грот вечной ночи, но далеко пройти ему не удалось – кованая решётка преградила ему путь. В решётке имелась дверь, но она была заперта на ржавый амбарный замок. Мамушка постоял некоторое время, вглядываясь и невольно внюхиваясь в беспроглядную тьму между сырыми прутьями клетки. Ему захотелось присесть здесь в глухой нише, отдохнуть. Он непроизвольно вытянул ногу в сторону и чуть назад, надеясь нащупать там какое-нибудь подобие скамейки, ящик, табурет, полено…
Затем Мамушка как-то быстро вышел из ниши, словно вдруг решившись на что-то. Тусклый дворик под жёлтым керосиновым фонарём показался ему почти что ярким, радужным; здесь почти не было тумана. Протиснувшись в единственный проулок, каким можно было пройти, чтобы не возвращаться назад, Мамушка выбрался на улицу, показавшуюся ему удивительно знакомой: высокие серые дома с высокими тёмными окнами, узкая дорога, бордюры, мощёные тротуары, пара чахлых деревьев.

«Впрочем, – подумал он вскоре, – таких улочек сотни в Изерброке. Большей частью город из них и состоит».

Тут не было ни магазинчиков, ни баров, ни прочих заведений – вскоре выяснилось, что улица не только нелюдимая и как будто заброшенная, но и тупиковая. Она никуда не выводила, оканчиваясь каменной стеной – торцом одного из домов. Мамушка огляделся, ища пути, – поворачивать назад ему не хотелось, – заметил тёмный боковой проход, незапертую калитку, калитка скрипнула – Мамушка оказался в узком высоком подобном ущелью пространстве, зажатом двумя четырёхэтажными домами. Несколько шагов он проделал почти в полной темноте, ступая осторожно, почти на ощупь. Рукой он прикасался к одной из стен.

И всё время он вглядывался в темноту, вперёд, в тёмное узкое пространство между стенами. «Там должен быть просвет. Эти стены не могут длиться вечно», – думал Мамушка. На мгновение ему показалось, что он мыслит вслух, то есть бормочет себе под нос то, что думает. Он прикоснулся пальцами к губам, как будто желая проверить, шевелятся ли они. Губы были неподвижны. «Моё лицо окаменело», – вдруг подумалось ему. И в этот момент он увидел слабый просвет впереди – узкую полоску жёлтого света – светлую щель, которая буквально сразу затмилась голубым светом сверху прямо над головой сыщика. Сверху открылся источник яркого света – в нём отворилось окошко, в которое кто-то высунулся. В голубом свете – со дна тёмного ущелья этот свет казался ослепительно ярким – был виден только силуэт человека, торчащий из окна.

Мамушка снял шляпу, задрал лицо к верху и спросил:

– Любезнейший, не подскажете, куда ведёт этот проход?

– Не знаю, – чуть подумав, ответил тёмный силуэт.

Мамушка раскрыл рот, как будто собираясь что-то сказать, но окошко закрылось, и свет погас. Узкое пространство погрузилось во тьму. Темень сделалась гуще, плотнее, чем прежде, и увидеть за её слоями тонкую полоску света впереди уже не было никакой надежды. Мамушка уныло побрёл вперёд.

«Мне ничего не остаётся теперь, кроме как медленно на ощупь продвигаться вперёд», – думал он в темноте.

Шагов через семь или восемь в стене справа открылась невысокая полукруглая дверца. Жёлтый свет вылился из проёма в пространство, осветил влажную дорожку, напоминающую каменное дно высохшего ручья, сами стены с пробоинами в штукатурке, исцарапанные ботинки сыщика.

Вслед за светом высунулась голова в тряпичном, какой бывает у ярмарочных кукол, колпаке, – выдвинулось туловище, деревянная палка, рука, сжимающая палку, вторая рука с фонарём. Странная фигура, перехватив палку, взяла сыщика за рукав и нежно потянула за собой:

– Пойдёмте, господин сыщик. Вы ведь меня ищете? – голос был хриплым, дрожащим, пальцы – цепкими. Странная сила исходила от  голоса – сила человека, фанатично в чём-то убеждённого.

Мамушка склонился и проник за человеком в низкий проём, чуть не задев шляпой арочный свод. Дверь за ними закрылась. Узкое пространство между стенами вновь погрузилось во тьму.

Мамушка  выпрямился и огляделся: они стояли на небольшой площадке перед каменной лестницей, на несколько ступеней спускающейся вниз.

– Вернее, вы не меня ищите. Но я знаю, кого вы ищете. Я тоже в некотором смысле её ищу. Разрешите представиться, Панкратий Люр, он же Хромой Панкрат, он же Панкрат-крысолов, –  странный человек с достоинством кивнул головой, представившись.

Он выглядел действительно странно, вполне соответствуя своему внезапному удивительному появлению в раскрывшейся двери в стене. Среднего роста, широкий, кряжистый, горбатый; скорее худощавый, чем упитанный, с тощим вытянутым морщинистым и помятым лицом, заросшим  в нижней части седой щетиной – он был на первый взгляд замотан в какие-то нелепые тряпки от  верху до низу. Лет ему могло быть 50-т или 60-т. Черты лица тонкие, брови кустистые седые, из-под колпака на голове выбиваются волнистые полуседые-полусерые волосы. Глаза небольшие, подвижные, суетливые, глубоко и близко сидящие, но как бы горящие, вспыхивающие раз от разу стальным светом изнутри. Нос тонкий, длинный, на кончике красный, на щеке – бородавка с белым волосом. Щетинистый подбородок тонок и квадратен – в профиль почти острый.

Вообще, линия профиля его отличается острыми изломами.
Свет из керосиновой лампы золотым абрисом обводил острые черты его лица, чем-то напоминающие крысиные, его выступающий кадык, узкую грудную клетку, неожиданно круто выдающийся живот, точнее, брюхо. Оказывается, на нём был серый бархатный камзол, правда, с драными рукавами и одной оторванной фалдой. В прорехах и на местах вовсе отсутствующих обшлагов находилось нечто напоминающее тряпку. Разноцветное линялое тряпьё торчало из-под камзола в целом. Шаровары были суконные, военного покроя, коричневые в кожаных заплатах. На ногах были короткие потёртые, но вполне добротные сапоги.

Крысолов как-то криво сутулился на один бок, горбатился и, оказалось, что он и правда хромает и довольно сильно, что не мешало ему, между прочим, ловко и проворно передвигаться по лестницам и подвальным переходам, опираясь одной рукой о палку. В другой руке он держал фонарь. Он уводил сыщика куда-то вглубь дома, в тёмные глухие его подвальные каморы, и хрипло приговаривал при этом:
– Как неожиданно судьба сводит людей. Я думал о вас…
   Голос его неизменно дрожал в окончаниях фраз.