Возвращение в магадан окончание

(из предыдущего номера)
Решил бросить эту затею с фотографиями, не напрягать мозг и просто нормально закончить свою прогулку. Рассмеялся в голос, удивив шедших навстречу гуляющих, вспомнив неожиданно придуманную скороговорку: «Визуализировался, визуализировался, и довизуализировался!»


 Дома всё-таки посмотрел альбом с фотографиями. Среди них попалась одна, сделанная года 3-4 тому назад на очередной встрече колымчан 31-го августа у Большого театра, это были Галины одноклассники, которые очень дружно все годы держат между собой связь и не только в последний день августа.

Связываюсь по скайпу с Галей:
   – Галя! Расшифруй, кто это? Узнаю только Нелю Субботину (она как была чёрненькой, так и осталась), ну, естественно, тебя справа от неё на фото и Олю Баранову слева.
   – Пожалуйста, по порядку слева направо: Вова Лашков, за ним выглядывает его жена Тамара, потом, правильно, Оля Баранова (к сожалению, её уже нет), сзади неё – Соколов Саша из следующего, девятнадцатого, выпуска, потом – Неля, я, за мной – ни за что не узнаешь –Габриэль Рыжевский (Ёлки-палки, думаю, Габриэль-то у нас был один: это Эрик Шавырин! Наш «Золотой голос Колымы», он жил в нашем же доме, в 5-ой квартире, там жили Варпаховские и Ая Фивейская, одна из лучших солисток классического балета, с которой мы вместе на смотре танцевали Венгерский танец), следующая за ним – Надя Бордовская…
   – Почему Надя? Оля!
   – Какая Оля? Со мной училась Надя, а Оля – её сестра!
   – Ой! Я вспомнил! Оля же училась на класс младше меня, она ещё играла на фортепиано! У меня же в том выпуске близких друзей было даже больше, чем в своём классе. Дальше кто?
   – Ира Чугуева, дальше – очень активная «девочка», бывшая жена нашего одного одноклассника Элеонора Жертунова (Миронова), потом Митраков Володя из одного класса с Соколовым, но он дружит с Берендтом Вовой (рядом с ним) – ты ж говоришь, что всех помнишь из следующего за тобой выпуска, он оттуда, – и оба Володи всегда приходят с нашими. Последнего не могу вспомнить.
   – Да. Если Вовке на голову одеть чёрные волосы и убрать очки, то, приглядевшись, – точно Берендт!..  Стоп! Ты сказала – первый Лашков. Как интересно! А как его отчество?
   – Владимирович.
   – Ой-ой-ой! Я аж заволновался! Я только что написал про магаданского первостроителя Лашкова Владимира! Может, он его отец? Как Вову найти?
   – Не знаю. Он, вообще-то, живёт в Санкт-Петербурге, но всегда приезжает. А помнишь, я тебе рассказывала, как однажды (давно) я решила организовать нашу встречу у себя в Доме Кино, в ресторане? И один из моих одноклассников пришёл рано и объясняет на вахте, что ему нужна Галя Арш. «У нас нет такой» – ему говорят. «Как нет?! Она сама мне сказала…» Мои ж одноклассники все зовут меня по старой фамилии, хотя я уже сто лет Толмачёва. Еле догадались, что ему нужна Галина Михайловна, а такая в Доме Кино оказалась одна я. Так, вот, это был Лашков Вова. Как его найти, пожалуй, знает Виталик Капустин. Он, когда был с Ниной у тебя в прошлом году, своего адреса не оставил?
   – Поищу. Кстати, а почему на выпускном фото нет ни Капустина, ни Лашкова? И на этой фотографии нет Капустина.
   – Как нет Капустина? А с фотоаппаратом кто? А на выпускном не только их нет. В 10-ом классе кроме них ещё человека три в районе Нового Года исключили из школы, и они заканчивали вечернюю, кажется.
   – Разве так бывает?
   – Что делать? Так было.
   – Послушай, а можешь спросить у Нели Субботиной, как её отчество? Я, ведь, и о прорабе Субботине написал. Вдруг она его дочь?
   – Вряд ли. Но позвонить ей не смогу: она очень сильно сломала руку, находится в больнице, а Надя Бордовская и Берендт сидят с ней, а также следят за квартирой и гуляют с собакой.
   – Ладно, пока. Буду завтра искать Виталия. Когда он мне позвонил, что отдыхает с женой в Кисловодске, и потом они приехали ко мне, я его элементарно узнал. И он мне говорит: «Ты совсем не изменился!» Я ему: «Ты что? Я повзрослел почти на 60 лет, погрузнел – почти на 35 кг, на макушке лысина, на бороде – борода (смеюсь), как не изменился?!» «Да нет, говорит, я тебя сразу узнал, не задумываясь!»

   На следующий день по скайпу (хорошая вещь – интернет!) связался с Капустиным, и он подтвердил, что родителей Лашкова зовут Владимир Васильевич и Елизавета Владимировна. Как же мне захотелось узнать о них поподробнее! Но Виталий сказал, что Вова сейчас лежит в больнице, в кардиологии. А Тома с ним. Поэтому к компьютеру никто не подходит. Пообещал, что, когда наберёт нужную для меня информацию, мне сообщит. Что ж, буду ждать. А пока ещё раз полистаю Глущенковский «Хронограф».

   Вдруг одна запись привлекла моё внимание и буквально поразила:
«29 декабря. В бухту Нагаева на пароходе «Уэлен» доставлено 4 отечественных самолёта П-5 (точнее Р-5. П-5 – более позднее название в Аэрофлоте. – Сост.) и С-1. Этим же пароходом прибыл первый лётный и технический состав авиаотряда Дальстроя: лётчики М.С. Сергеев, Д.Н. Тарасов, П.С. Карп, штурман Меньшиков, бортовые авиатехники В.П. Бордовский, И.Я. Хромов, Ф.М. Иванов и др. …»

   Авиатехник Бордовский В.П.! Только что мы с Галей говорили о Бордовских Надежде и Ольге и вдруг – такая же фамилия. Уж не отец ли он наших «девчонок»? Я сразу же поговорил с Галиной, она позвонила Наде, и вот она – новость: авиатехник Бордовский действительно их отец! Сын Нади прислал мне по электронке всё, что они знают о нём.

«ПЕРВЫМ ДЕЛОМ, ПЕРВЫМ ДЕЛОМ – САМОЛЁТЫ…»
              НУ, И ДЕВУШКИ… ПРИ ТОМ.

    «Под крылом самолёта о чём-то…» – нет, не поёт, а, наоборот, молчит. Молчит белая бесконечность. Снега, снега, снега! Сопки да сопки, небольшие равнинные участки с торчащими из-под снега деревьями, да иногда разнообразят пейзаж застывшие подо льдом русла рек и дорога – Трасса, которая, словно змейка, вьётся по сопкам, то с виду широкая, то превращающаяся в тонкую линию, а значит, ушедшая вниз…

    Бортовой авиатехник Виктор Николаевич Бордовский уже который день полётов внимательно до боли в глазах смотрит вниз на этот иногда ослепительно белый пейзаж! Это ж надо, как получилось! Под самый Новый Год, 31 декабря 1936 года, самый опытный лётчик отряда Сергеев Михаил Сергеевич получил приказ, на основании предписания начальника особого отдела Дальстроя Калныня, срочно вылететь на поиски пропавшего сотрудника этого отдела руководителя Астрономической экспедиции Михеева, местонахождение которого было практически неизвестно, так как точных карт местности, которыми как раз и занимался Михеев, не было. Оказывается, группа Михеева из четырёх человек, увлекшись работой, не заметила, как почти кончились продукты. Михеев вывел группу на место, где они оставили НЗ, но оказалось, что медведи их опередили. Чтобы не дать своим товарищам погибнуть от голода, он отдал им последние продукты и отправил налегке в ближайшие стойбища, а сам остался охранять результаты работы, приборы и ждать помощь.

    Так и не успев поднять рюмку за Новый Год, Сергеев, взяв с собой лучшего авиатехника Бордовского, немедленно вылетел на выполнение задания. Виктор Николаевич, внимательно всматриваясь в заснеженную землю под самолётом, невольно думал о семье, с которой так хотелось бы встретить Новый Год, а в памяти возникали картинки жизни чуть ли не с детства.

   Жили они тогда в Белоруссии в небольшом городке Горки, что на расстоянии около 10 километров от границы с Россией и примерно посредине между Могилёвом и Смоленском. Отец был агрономом, профессия в сельской местности востребованная, поэтому жили безбедно. Но… После революции 1917 года семья вынуждена была кочевать по Белоруссии в поисках материального благополучия.  Пришлось мальчишке, не закончив школу, браться за освоение ремёсел. Пройдя краткие курсы, Виктор в 16 лет уже работал на разных сельхозмашинах и в ремонтных мастерских. Вспомнив эти годы, он улыбнулся – как-то всё время по жизни его сопровождало число «два»! Шёл 1925 год. После двух лет работы в мастерских отец сказал Виктору:
   – Езжай-ка, сын, в Петербург (город уже год, как назывался Ленинградом,  но ещё не все к этому привыкли). Восемнадцать лет. Надо учиться. Пока жив, буду помогать.
   Однако, только добрался до места, узнал, что отец скоропостижно скончался, и помощи ждать стало не откуда. Что делать? Возвращаться? Так, ведь, деньги были только в один конец! Пришлось пойти на биржу труда. А что они могли предложить? Только временную работу, да на разных заводах – то на одном, то на другом, то на третьем… Так прошло два года. На счастье, нашёл его брат, уже обосновавшийся в Москве, и вызвал к себе. Там двадцатилетний Виктор после обучения на курсах в Институте труда получил профессию литейщика и работу на заводе. И – опять эта двойка! Через два года, в 29-ом году, его призвали в ряды РККА и направили на Дальний Восток, где исполнилась его давняя мечта: окончив курсы авиационных специалистов, с 1931 года (опять через два!) он стал авиамотористом 18-й авиабригады. Пусть не пилот, но всё равно лётчик! После армии два года проработал авиатехником Центрального авиаклуба ОСОАВИАХИМА, женился, и вдруг узнаёт, что на Колыме трест «Дальстрой» организовывает свой лётный отряд. Да ещё столько льгот для себя и семьи! Решили семьёй – едем!

     И вот, поезд Москва – Владивосток. В пути подружились с коллегами: таким же авиатехником Никитиным, который тоже ехал с семьёй, и лётчиком Шитцом, он так и представлялся – не по имени, скажем, Николай, а просто «Шитц» и всё. Ехали весело и во Владивостоке решили не ждать ещё около месяца остальных членов отряда, а уплыть первым попавшимся рейсом, им оказался пароход «Совет». «Трудный был рейс, – вспоминал Бордовский, – качка была ужасная! Пароход то, как с горы, бросался с волны носом вниз, и волна накрывала его чуть не полностью, то качался из стороны в сторону так, что, казалось, уже не сможет принять нормальное положение… Мы-то, лётчики, привыкли, а вот Ирина моя – бедняжка, так мучилась, так мучилась! Да ещё же была на втором месяце беременности. Очень мы переживали! Но, слава Богу, всё обошлось, и мы 3 декабря 1934 года оказались в бухте Нагаева.»

    А дальше, как мы уже знаем, 29 декабря пароходом «Уэлен» прибыли и первые самолёты (в разобранном виде), и лётный состав – пилоты Сергеев, Тарасов, Карп, штурман Меньшиков и авиатехники Хромов и Иванов.

    Работа началась сразу – надо было провести серьёзные операции по сборке самолётов (в том числе, самолёту П-5 потребовалось восстановление), привести в порядок ангары и небольшую, но достаточную для этих самолётов, взлётную площадку, которая тогда располагалась примерно в том месте бухты, где начиналась дорога к порту.

    И вот, уже 5-го января 1935 года Тарасов с Меньшиковым опробовали один из самолётов и провели первую ледовую разведку. В середине февраля Сергеев с Бордовским обнаружили на непривычно далёком расстоянии от бухты для полёта сухопутного самолёта над открытой водой ледокол «Красин», произвели ледовую разведку и затем проводку ледокола и парохода «Уэлен». А с 1-го марта после пробных полётов с грузами и пассажирами отряд открыл регулярную пассажирскую линию между бухтой Нагаева и посёлком Балаганное, центром сельскохозяйственного производства и рыбных промыслов.

    К радости отряда, дирекция Дальстроя не обошла все эти достижения своим вниманием – приказ заместителя Берзина Завена Арменаковича Алмазова от 5 марта 1935 года подвёл первые итоги работы. Сергеев, Тарасов и Бордовский были премированы охотничьими ружьями системы «Зауэр», Карп и Меньшиков – фотоаппаратами «ФЭД» и никто не остался без благодарности. Кстати, в будущем Бордовский тоже был премирован фотоаппаратом «ФЭД».

  Многое было для лётчиков впервые: 25-го марта 1935 года Карп первым перелетел Яблоневый хребет и совершил посадку самолёта на реке Колыме в районе Среднекана, 28-го марта на самолёте П-5 Тарасов с Хромовым вылетели и 9-го апреля успешно завершили задание по установлению самолётной связи с Хабаровском.

 «В те же дни, – вспоминал Бордовский, продолжая внимательно всматриваться в «пролетающую» под ними землю, – мы с Сергеевым тоже совершали первый полёт, как бы, в неизвестность. Ведь, как только появились в Дальстрое самолёты, они сразу стали нужны всем, и в первую очередь геологам, которые с нашей помощью могли в неимоверное количество раз сэкономить время и физические силы на дорогу к месту изысканий. Нам тогда дали задание долететь до Зырянки, куда ещё никто не летал, посадить самолёт на неизвестно как подготовленную площадку и доставить туда экспедицию Цареградского. Сергеев-то мой был, пожалуй, самым опытным пилотом – ещё до революции, в 1916 году, окончил Московскую авиашколу и потом до октября 17-го года учился во Франции в авиашколах «Шартр» и «Авор», так что опыта и знаний ему не занимать.

 Нехорошо хвастаться, но как-то получилось, что Михаил Сергеевич посчитал меня наиболее грамотным и, главное, как он говорит, «рукастым» авиатехником – вот и выбрал меня своим напарником. Так и летаем… Теперь, вот, ищем этого Михеева. Где он находится? Даже приставленный нам в качестве штурмана Брусенкин, который тоже занимался картами этого района, не может его найти. Может быть, перешёл на новое место? Вряд ли – он же, спасая от гибели своих трёх помощников, отправил их к любому поселению, а сам остался ожидать помощи и охранять специальное снаряжение и результаты, как сказал Алмазов, своих очень серьёзных научных изысканий. О-хо-хо! Лишь бы остался жив, тогда найдём!»

    Мысли Бордовского прервал крик Брусенкина:
   – Вон он! Смотрите – на опушке, вроде, человек. Махал руками!
   – Точно! - прокричал Бордовский, – Огонёк мелькнул. Наверное, костёр хочет запалить.
   – Проскочили, – это уже голос пилота, – ничего, сейчас снизимся, сделаем второй круг. На всякий случай приготовьтесь и, если это он, будьте готовы по моей команде сбросить тюки с едой и одеждой.

   Повезло – это был Михеев. Теперь можно было возвращаться и докладывать Алмазову, что Михеев жив и задание выполнено. Полетав ещё над местностью, нашли идущий на помощь небольшой караван оленьих нарт и указали им направление туда, где их ждал Михеев. Директор Дальстроя Берзин 17 января 1937 года в своём приказе отметил:
     «Экипажу самолёта Х-44 в составе лётчика Сергеева, бортмеханика Бордовского и штурмана Брусенкина, быстро и усердно выполнившему задание по розыскам и оказанию помощи сотруднику особого сектора астроному Михееву, объявить благодарность с занесением в личное дело».

     Вот теперь друзья могли сесть вместе за стол и выпить за Новый Год! Сергеев и Бордовский, несмотря на разницу в возрасте, уж не менее десяти лет, дружили. Опытный пилот Михаил Сергеевич очень ценил профессионализм и душевные качества своего бортмеханика, он вообще считал, что в полётах на Севере хороший бортмеханик гораздо ценнее любого, пусть даже самого лучшего, штурмана. Летать-то приходилось пока на одномоторных самолётах с двигателем водяного охлаждения. Да ещё ни радиосвязи, ни синоптических карт у экипажа не было. А ну, как сядешь на аэродроме, где, как правило, нет специального оборудования для обслуживания самолётов при низких температурах, или случится (мало ли?) вынужденная посадка? Двигатель надо будет не только разогревать, а буквально «разжаривать» паяльной лампой. А вдруг при посадке на необорудованной площадке лыжа сломается? Только хороший механик сможет всё поправить и устранить любую неисправность.

    Мужики выпили, стали песни петь за столом, Сергеев смотрел на своего друга и улыбался. «Хороший у меня сотоварищ! Мало того, что умелец, так ещё и умница! Всё время что-то придумывает. Вот по его предложениям изменили конструкции хвостового костыля и масляного фильтра «АССО» самолёта МП-1, предложил, как приспособить мотор М-11 к работе в условиях Севера… Не только руки, но и башка! Не зря два месяца назад к пятилетию Дальстроя его наградили серебряными часами!»

   – Слушай, Витя, а хочешь, я тебе почитаю, что я написал для газеты «Дальстроевец» про наш с тобой полёт с Цареградским?
   – Ты что, Михаил Сергеевич, писателем решил стать?
   – Да нет! Корреспондент прицепился – напиши да напиши! Говорит, всё-таки это был первый такой полёт на Зырянку.
   – Ну, почитай.
   – Слушай. Её, конечно, немного подсократят и подправят…
   «Нужно было доставить участников крупной геологической экспедиции В.А. Цареградского и медикаменты. (Помнишь, тогда грипп бушевал?) Перебираемся через грозные вершины хребта. Мотор работает ровно, чётко, питание его протекает гладко. Трасса, временами исчезая в извилинах горных подошв, мечется из стороны в сторону! Она то ярко вырисовывается, то превращается в верёвку – это говорит нам об изменении её высоты…»
    – О! Точно подметил, я на это тоже обратил внимание, когда мы сейчас летали. Прости, перебил, продолжай.
    «Дорога пропала, впереди, вдали у вершин, появилась синева, по времени – скоро аэродром. Вот и Колыма. Нашли аэродром, заходим на посадку; изловчась около мешающей сопки, приземлились. Ослепительно белый снег. Вижу укрывшегося в кабине бортмеханика Бордовского – нос и обе щёки белые. (помнишь?) Кричу ему, чтобы он быстрее вылезал и оттирал снегом лицо. Ничего, вовремя оттёр…»
   – Это мы с тобой тогда в Усть-Утиной сели? На дозаправку.
   – Конечно, где ж ещё? Слушай дальше: «Подрулили к месту заправки. Передохнув и заправившись, летим. Подлетаем к месту назначения. Видно, люди старались для приёма, обставили аэродром знаками. Но сумели ли они, неспециалисты, учесть необходимые для самолёта свойства поверхности?..»
   – Точно подметил! – прокомментировал Бордовский.
    «Снизился, хожу вокруг, осматриваю – аэродром маленький, поверхность обрабатывалась, но разобрать её пригодность с воздуха трудно. Делаю пробный заход на посадку, с точным расчётом сесть можно. Захожу второй раз, точно приземляюсь, машина «козлит» по буграм и останавливается.»
   – Стой! Поймут ли читатели, что значит «козлит»? Может, просто написать «делает подскоки из-за неровностей грунта»? А то подумают, что самолёт встал на «козла», то есть прямо вертикально на хвост.
   – Я думаю, поймут. Это же наше, специфическое, выражение…
«У места стоянки самолёта много нарт. Их седоки – коренное население; люди за несколько десятков километров приехали посмотреть самолёт. Но было и «дикое» население – юкагиры, они, видя в небе самолёт, опрометью бежали. Подъезжаем с Цареградским к посёлку. Для нашей встречи была выстроена триумфальная арка с приветственным лозунгом. Товарищ Цареградский постарался тепло принять нас и обеспечить всем необходимым…»
   – А ты не забыл написать про письмо детей?
   – Конечно, нет! Слушай: «Мне привезли письмо из Верхнеколымска. Вот оно: «Самому главному начальнику, управляющему самолётом. Мы, дети Верхнеколымска, видели самолёт на картинках, но никогда не видели наяву. Просим вас пролететь над нами и покружиться, за что вам спасибо». На обратном пути я ребячью просьбу с удовольствием выполнил и сделал приветственный круг над школой. Оставил помогавшему нам тов. Силкину инструкцию о поправке аэродрома. Под его руководством инженерно-технический персонал экспедиции хорошо выровнял площадку. Сейчас уже можно было спокойно взлетать и садиться.» Дальше концовку про телеграмму Цареградского Алмазову корреспондент сказал, что допишет сам.
   – Ну что? Всё точно описал. А у меня ж ещё есть фотографии, которые Валентин Александрович делал. У тебя есть?
   – А как же!
   – Ну что, Витя – давай ещё по одной. Чтоб количество посадок было равно количеству взлётов!
   – Давай!
   – Летом придётся, скорее всего, с геологами полетать, площадки находить будет нелегко.
   – Нет, Сергеич, я решил: с первым пароходом – в отпуск. Соскучился по своим девчонкам! Да и что за жизнь? Ребёнок растёт и отца не видит, да ещё хуже – я не вижу!
   – Что ж! Семья – дело святое.

       Вскоре Бордовский поехал в отпуск на материк, а вернулся в середине октября, да не один, а вместе с женой Ириной Варфоломеевной и аж с двумя дочками – трёхлетней Ольгой (моей будущей почти одноклассницей) и восьмимесячной Наденькой (будущей подружкой и одноклассницей моей сестрёнки Гали). Решил Виктор Николаевич в связи с этим прекратить полёты и остаться «на земле», стал работать младшим инженером аэропорта и был «врио начальника авиамастерских».

     Недолго длилась «земная» жизнь Виктора Бордовского – в 1939 году сразу после Нового Года командир отряда предложил ему вновь вернуться непосредственно к лётной работе.

*** 
Вынужден сделать небольшое отступление для объяснения сложившейся на Колыме в то время новой исторической обстановки.
     1937 и 38-ой годы вошли в историю как годы «Большого террора». После того, как в конце 1936 года расстреляли членов Политбюро ЦК ВКП(б) бывших соратников Ленина  Каменева и Зиновьева, а в марте 1937 года арестовали бывшего председателя СНК Рыкова и «любимца партии» Бухарина, а затем в мае маршала Тухачевского и целой команды военного руководства, по всей стране прошли митинги и собрания в поддержку мер по ликвидации «Антисоветского правотроцкистского блока». 
     11 ноября 1937 года на собрании партактива Дальстроя, пользуясь отсутствием находящихся в отпуске некоторых близких соратников Берзина, многие выступавшие подвергли резкой критике деятельность Берзина, обосновывая её борьбой с «замаскированными врагами народа».
    Берзин 14 ноября, выдвинутый накануне кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР, написал заявление о снятии своей кандидатуры. А через две недели в бухту Нагаева прибыла на пароходе «Николай Ежов» группа работников НКВД для замены Берзина и других работников Дальстроя, уходящих в отпуск. Это были: старший майор госбезопасности Павлов Карп Александрович как и.о. начальника Дальстроя, комбриг Ходырев А.А. как его зам, полковой комиссар Гаупштейн Ю.Г. на должность и.о. начальника политотдела, полковник Гаранин С.Н. и.о. начальника УСВИТЛ и другие. С ними вместе прибыла целая бригада НКВД, которая как раз и сфабриковала дело о якобы возглавляемой Берзиным антисоветской шпионской, террористическо-повстанческой вредительской организации.
     4 декабря Берзин отправился в отпуск, а 19 декабря, не доехав до Москвы, на железнодорожной станции города Александров был арестован.
      Конечно, все эти события лихорадили обстановку в Дальстрое, была опасность невыполнения всё возрастающих планов добычи золота и других ископаемых. В это время значительно увеличилось количество принятых заключенных, и в их жизни всё поменялось. При Берзине (это отмечал даже Шаламов в своих книгах) заключённым жилось относительно вольготно: многие лагеря были расконвоированными, лагерники имели возможность ходить по посёлкам при приисках свободно, пользоваться услугами почт, сберкасс, за труд получали по тем же расценкам, как и у вольнонаёмных, за вычетом стоимости содержания в лагерях, рабочие дни устанавливались в летние месяцы 10 часов, а зимой в северных районах, где температура опускалась ниже даже 60 градусов, – 4-6 часов… Новый начальник Дальстроя все требования ужесточил. У всех лагерей появились вышки, усилилась охрана, теперь даже артистов из магаданского лагеря возили в театр под конвоем, уже с 18 декабря был установлен 12-часовой рабочий день, отменены все лагерные льготы.
    Но, вот, с обеспечением как заключённых, так и вольнонаёмных жителей Колымы всем необходимым для жизни и работы, было непросто. Несмотря на то, что для организации собственного флота Дальстроя Берзиным ещё в 1935 году в Голландии были приобретены океанские пароходы, названные «Ягода» (затем «Дальстрой»), «Джурма», «Кулу», а позднее в Англии был приобретён пароход, получивший имя нового наркома Николая Ежова, вместо арестованного Ягоды, (затем – «Феликс Дзержинский»), в навигацию 1938 года флот не смог перевезти всё, что было запланировано.
   И ещё одна информация: 4 марта 1938 года постановлением СНК № 260 «Государственный трест Дальстрой преобразован в Главное управление строительством Дальнего Севера (ГУСДС) НКВД СССР («Дальстрой»)». Севвостоклагерь не входивший в состав ГУЛАГА, теперь же стал его частью с подчинением непосредственно ГУСДС. То есть Дальстрой стал частью НКВД, всем работникам присвоили воинские звания и обязали носить военную форму.            
 *** 

   В беседе с Бордовским командир отряда сказал:
   – Виктор Николаевич, вы ж помните, как на собрании актива нам рассказали, что во Владивостоке и Находке скопилось много недоставленного на Колыму груза, и начальник Дальстроя Павлов обратился к товарищу Сталину за помощью. Вчера получена телеграмма руководству Дальстроя, подписанная Сталиным, Молотовым и Берия, с поздравлением по поводу перевыполнения плана и – прямо по тексту: «Для доставки вам недовезённого оборудования и техники принимаем меры».

    Нам сказали, что готовится целый караван судов с ледоколом, обещают чуть ли не через восемь-девять дней сюда дойти. Поскольку я знаю ледовую обстановку, думаю, что это будет сделать очень трудно. К причалам они, конечно, подойти не смогут – слишком толст лёд в бухте. Решили, что будут разгружать суда на входе в бухту – то ли у мыса Чирикова, то ли у Каменного Венца, собираются туда провести связь, ледовую трассу для транспорта, поставить временные склады и даже полевую электростанцию для обеспечения круглосуточной разгрузки.

    Но это всё присказки. Главное для нас то, что именно от нашего отряда зависит ледовая разведка и указание наилучшего пути для проводки каравана. Допустить повторения «Челюскина» нельзя. Как это всё сделать – надо думать. Наши самолёты, ведь, так далеко над морем не летали. Самая дальняя для нас точка была – это мыс Южный на острове Завьялова, а это всего лишь 50-60 километров от берега. Поэтому задача – организовать срочно соответствующую подготовку самолётов, но… (командир вздохнул и перешёл на более доверительный тон) – Виктор Николаевич, ну, мало ли что случится в полёте или при посадке на лёд! В экипаже должен быть хороший авиамеханик. А ты у нас, как ни крути, имеешь среди них самый большой стаж и опыт лётной работы. Так что, бросай «земную» жизнь и возвращайся «в небеса», – засмеялся, – в хорошем смысле!

   На том и порешили. Рейс пароходов действительно был тяжёлым. И службы Дальстроя, и авиаотряд держали с караваном постоянную радиосвязь. Узнали, что пароходы Дальфлота «Беломорканал» и «Белоруссия» вместе с пароходом Дальстроя «Николай Ежов» 4 февраля 1939 года, через 8 дней после выхода в рейс, самостоятельно дошли до кромки льдов и стали ждать подхода ледокола «Красин», который вышел к ним вдогонку вместе с пароходом «Комсомольск». 7 февраля они соединились, относительно легко прошли льды толщиной 20-30 сантиметров, но 9 февраля вошли в сплошной лёд. Пять дней бились на этом участке. Сильный ветер и мороз осложняли задачу. Пока по пробитому пути проходил один пароход, другой ещё больше вмерзал в лёд. По рации передали, что они приняли решение провести сначала пароходы «Беломорканал» и «Ежов», на котором находилось 1000 пассажиров (большинство заключённых), а «Белоруссию» и «Комсомольск» отправят в Петропавловск-на-Камчатку, где будут ждать возвращения из Нагаево ледокола.

    Штаб авиаотряда, лётный состав всё время был в состоянии готовности, ждали, когда караван подойдёт на расстояние доступности самолётов.             9 февраля, когда караван застрял во льдах в Охотском море, начальник штаба, обсудив ситуацию с командиром, вышел к лётчикам.
   – Вельмер! Где Вельмер?
   – Здесь я!
   – Александр Иванович, вам не привыкать летать в необычных условиях и к Северу, я думаю, привыкли – на лёгком самолёте Я-6 со штурманом Ткаченко отправляетесь в разведку. Задача – проникнуть как можно дальше по ожидаемому курсу каравана и провести разведку льдов. Ясно?
    – Ясно!
   – Тогда к самолёту!

   Вельмеру ещё в январе приходилось вылетать за пределы острова Завьялова, тогда удалось проникнуть на расстояние 150 километров и составить детальную карту льдов. Но тогда ещё каравана не было, а сейчас необходимо было найти и долететь до него. Дважды полёт был безрезультатным, для получения исчерпывающей информации необходимы были полёты на более тяжёлых самолётах.
   – Ну что ж, товарищи, давайте готовить нашу «летающую лодку» – МБР-2, самолёт «Х-99». Фастрицкого нет, полетит Вельмер.

     Хотелось Бордовскому полететь в этот полёт, но на Х-99 был свой бортмеханик, к тому же перед ним уже была поставлена, может быть, даже более сложная задача, и он готовил свой лёгкий У-2 к её выполнению.                К 13 февраля подготовили МБР-2 и дали Вельмеру команду вылететь. Накануне командир отряда побеседовал с ним.
   – Александр Иванович, я, как и мы все лётчики, знаю, что тринадцатого вылетать – плохая примета, но выхода нет – пора находить караван и сейчас каждый день оказания ему помощи в проводке очень ценен.
   – Ничего. Мне на Памире приходилось летать и тринадцатого числа и даже в день своего рождения. Там тоже в борьбе с басмачами время вылета не выбираешь.
   – Что ж, желаю успеха. В экипаже радист есть, ждём регулярных докладов.

   Все бывшие в доме управления отряда столпились около радиста и ждали информации от полёта…
   – 12 часов 30 минут (уже час полёта) Полёт нормальный. Высота 1600 метров. Летим по 152 меридиану, под нами сплошные льды.
   – 13-00. На нас надвигается низкая облачность, вынуждены снизиться до 400 метров, под нами ледяные поля.
   – Облачность прижала. Летим на высоте всего 100 метров, видимость не более 2 километров. Удалось связаться с пароходом «Николай Ежов», но из-за пурги мы караван не видим. Вынуждены повернуть обратно.
     Это была одна из самых дальних разведок, покрыто было 900 километров.    15 февраля Х-99 полетел во второй полёт. Сообщили, что вновь их настигла низкая слоистая облачность, но она через 20 минут кончилась, самолёт смог вновь набрать высоту и наконец - Ура! – в полдень они увидели дым и через 10 минут были уже над караваном. На низкой высоте сделали несколько кругов над ним, сбросили вымпелы с ледовой обстановкой и по рации передали курс, по которому им следовало пройти.

   Вот теперь настала очередь лёгких самолётов Я-6 и У-2.
Первый вылет был неудачным: из-за ухудшения погодных условий и видимости самолёты были вынуждены вернуться. Поскольку самолёту У-2 с добавкой СП-1 (то есть – специального применения) была поставлена особая задача – сесть на лёд около ледокола, остаться там на несколько дней и проводить ближнюю разведку, экипаж – пилот Слюсаренко и бортмеханик Бордовский – решил ещё раз тщательно проверить его готовность.
   – Давай, Николаич, я читаю список, а ты проверяй. В дополнительные резервуары запас бензина и масла залиты?
   – Да, резервуары заполнены.
   – Прекрасно. Для разогрева мотора печка, лампы, керосин… НЗ продуктов, тёплая одежда, ружьё, ракеты…
   – Всё на месте.
   – Тогда взлёт!

   Долетели до каравана, сели на небольшую ледовую площадку рядом с ледоколом, чуть не упершись в торосы. И началось – с 18 февраля за неделю совершили около тридцати полётов, посадки на совершенно неподготовленные ледовые площадки, однажды даже сломалась правая лыжа, которую смогли быстро заменить. Для подготовки взлёта приходилось очищать льдины от торосов. Хорошо, что члены команд пароходов спускались на лёд и помогали. При очередной разведке удалось найти широкое разводье длиной почти в 30 километров и направить суда по нему, а вскоре нашли ещё одно почти такое же разводье, сообщили о нём и, улетая, видели, как ледокол проламывал перемычку между ними.

   Вот так трудами лётного отряда удалось «Сталинскому каравану», как его окрестили журналисты, благополучно 5 марта дойти до входа в бухту Нагаева, а уж там разгрузка была организована на самом высоком уровне.

   В 1940 году, после очередного отпуска, Бордовского командировали в Охотско-Колымское аэрогеодезическое предприятие, там уж он налетался с геологами и геодезистами!.. Когда началась война, на фронт его не пустили и направили обратно в Магадан. Отряд, уже получивший новые, в том числе и более тяжёлые самолёты, переместился с побережья бухты на современно оборудованный аэродром на 13 километре Трассы, оставив ещё базу гидросамолётов в бухте, но постепенно этот вид уходил от применения. Большую роль играла авиация в жизни Дальстроя, обеспечивая перевозку грузов, пассажиров, золота и других полезных ископаемых, оказанию медицинской помощи в необходимых случаях и, конечно, в поисках новых месторождений и аэрофотосъёмках.
             
   Причём здесь девушки, спросит читатель? С улыбкой отвечаю, как написано в названии главы: «При том!» Ну хотя бы: например, 24.02.38 года газета «Советская Колыма» сообщила, что на праздновании Дня Красной Армии комсомолка-хетагуровка И.М. Бородулина совершила первый в Магадане парашютный прыжок с высоты 900 метров. А, ведь, Ира была там не одна. Кроме парашютных прыжков ОСОАВИАХИМ с помощью наших же лётчиков организовал занятия и планерным спортом, там тоже были девушки. В те годы летать мечтали многие.

   А мне так захотелось вновь обуздать свою «машину времени» и опять оказаться среди любимых сопок! Но… В те годы я уже был довольно большим мальчиком, и меня вдруг охватило беспокойство по поводу возможной встречи с самим собой. Что я ему тогда скажу? И как он отреагирует на меня? Может быть, он не захочет стать таким, как я, и его судьба пойдёт совсем по другому пути… А как же тогда я?..  Нет, всё! Фантазиям – конец.    
   
   Какова дальнейшая судьба Бордовского? Последнее событие помню я сам. Правда, оно в моей памяти связано было не с фамилией Бордовского – в мае 1947 года несмотря на то, что официальной информации не было, в городе прошёл слух о пропаже очень тогда знаменитого в Магадане лётчика Фастрицкого – его самолёт 5 мая не вернулся на аэродром. Искали его, прочёсывая местность возможной трассы полёта, почти месяц. 31 мая газета «Советская Колыма» сообщила, что лётчик Кириллов Г.Я. обнаружил пропавший самолёт и с ним погибший экипаж в составе: пилот Фастрицкий Александр Сергеевич, штурман Крылов Николай Андреевич и бортмеханик Бордовский Виктор Николаевич. Первого июня их похоронили вместе на Марчеканском кладбище, памятник им с пропеллером их самолёта стоит до сих пор. Ни Оли, ни, тем более, Нади я ещё в ту пору не знал, мои обширные знакомства по школе начались только в следующем году.

«ЗДЕСЬ БУДЕТ ГОРОД ЗАЛОЖЁН!» (Продолжение)

     14 января 1938 года в предместье Калуги под названием Подзавалье мы отмечали «юбилейную» дату – моё пятилетие со дня рождения. Мы – это мама, бабушка, Галя и я. Папа наш уже был на Колыме и, как я совсем недавно узнал, «работал» на прииске им. Ворошилова в Тенькинском ГПУ. Недавно – потому, что никогда, повторяю – никогда, ни до, ни в то время, ни после, в нашей семье об этом периоде не говорилось ни слова. А вспомнил я эту дату потому, что практически в этот день в Магадане открылась кинобаза Дальстроя, с которой прочно моя жизнь была связана непрерывно с 1948 по 1951 год. Все эти годы я был киномехаником Дома пионеров, а старшим механиком был у нас заведующий этой самой кинобазой. Я там часто бывал, получая и сдавая фильмы, и там я впервые увидел собачью упряжку, на которой из Олы за фильмом приезжал киномеханик.
      
   В Магадане зимой уже совсем темно. И вот 22 января в 18.40 местного времени магаданцы увидели северное сияние. А я именно такое же увидел в феврале 1946 года, когда мы вышли из клуба ВОХР после заключительного концерта смотра школьной самодеятельности.

   Колымой тогда, как ранее уже упоминалось, «правил» К. А. Павлов. Длилось это недолго: в 1939 году на Колыме-реке случилось очень сильное наводнение, в результате которого были повреждены берега, снесены некоторые мосты, затоплены посёлки да много ещё чего натворила вода. Павлов выехал на место стихийного бедствия, несколько раз попадал в воду, сильно простудился, больного на самолёте вывезли в Москву, откуда он после лечения в Магадан уже не вернулся, и на его место был назначен генерал Иван Фёдорович Никишов.

    Тем не менее, Павлов успел сделать   кое-что хорошее для развития Магадана. Пожалуй, главным было то, что навсегда был закрыт вопрос о строительстве столицы Дальстроя в районе верховьях Колымы, в устье реки Таскан. Это ещё в 35-ом году Берзин решил там её построить (поближе к приисковым районам), отправив туда специальную поисковую экспедицию. А Нагаево-Магадан, мол, останется, пусть крупным, но всё же просто портовым городом, через который будут снабжаться все организации и предприятия Дальстроя.
    Павлов остановил это строительство и приказал составить новый генеральный проект застройки Магадана как административного центра Дальстроя, развернул строительство кирпичных жилых домов.Тем более, что вышел на полную мощность новый кирпичный завод в Марчекане, почти в 3 раза превышавший возможности старого завода за Магаданкой, да и рабочей силы прибавилось – только в 1938-ом году Магаданский порт принял более 70 тысяч заключённых. Были достроены дома справа и слева от школы, начато строительство 37-квартирного дома на Колымском шоссе (где после освобождения получил комнату наш отец). Внизу Колымского шоссе построено было прекрасное здание морского погранотряда, где в 1949 году разместился горный техникум, с некоторыми из студентов которого (особенно, боксёрами, так как сам в то время этим интересовался) я был по-товарищески знаком. Тогда же был объявлен конкурс на проект Дома Культуры, куда должен был переместиться уже работавший в Центральном клубе профсоюза рабочих золота и платины (бывший клуб УСВИТЛ) драмтеатр, получивший имя Максима Горького, а также библиотека с читальным залом и книгохранилищем, радиокомитет и кабинеты Дома политпросвещения.

   Строились поликлиники и детские сады-ясли, покрывались асфальтом улицы, появились деревянные тротуары, по центральным улицам для освещения было установлено 70 фонарей, обустраивался парк, стадион, начиналось строительство Дома пионеров… Всего, что было в те годы построено, невозможно поместить в несколько строк. И что очень важно для подтверждения статуса Магадана, разработан был проект и начиналось строительство самого «помпезного» для Магадана каменного здания – Главка, то есть Главного Управления Дальстроя, на том же месте, где когда-то стоял первый его барак. 
 
   И вот – 14 июля 1939 года Указом Президиума Верховного Совета РСФСР создан Колымский округ в Хабаровском крае с центром его в городе Магадане, то есть населённый пункт Магадан преобразован был в город.




КОЛЛЕКТИВНОЕ ТВОРЧЕСТВО

   Звенит скайп.
   – Аркадий, привет! Это Капустин.
   – Да вижу уже! Здорово! Что-то ты давно не появлялся.
   – Всё дачные дела. Но – уже дома. Послушай, я уже связывался с Лашковым, он по выходным тоже занимается дачей, а в будние дни – дома.
   – Подожди, Виталик, у него загорелась зелёная точка, он – на связи, сейчас я его вызову и будем разговаривать втроём. Минутку… Здравствуй, Володя, это Аркадий Арш.
   – О! Здравствуй! Я тебя ни за что бы не узнал!
   – Да если б я не видел твоё изображение на фото у Большого театра, я бы тебя тоже не узнал. Тем более, тебя нет на выпускном фото. Кстати, за что же вас тогда исключили?
Виталий смеётся:
   – За дело. Нахулиганили перед Новым годом – выкинули через окно парту в сторону дома Оли Барановой.
   – И как же вы?
   – Вовку отец спас, он его перевёл в седьмую школу, Женька Левин, по-моему, кончал вечернюю или тоже седьмую, а меня отец отправил в Усть-Омчуг, я там полгода жил в интернате. Да всё нормально!
   – Вова, расскажи мне про своих родителей, чем они занимались после 35-го года? Тебе ж Виталик рассказал, что я в новой книге написал про них как о первостроителях Магадана?
   – Я ж родился в октябре 36-ого, поэтому мама тогда временно не работала, а вообще их отправили на Таскан, где Берзин хотел построить столицу Дальстроя. Отца назначили начальником Тасканской строительной конторы. Город начали строить на острове Таскан – это при впадении реки в Колыму – там должен был быть административный центр, а всё остальное – на левом берегу Колымы. Родители рассказывали, что место там, конечно, замечательное. Красивая природа, нет таких ветров и туманов, как в Магадане, можно было рядом строить дачи, огороды, места отдыха, в 36-ом уже начали проводить туда дорогу от Дебина.
   – Ребята! Перебью, – включился Капустин, – в нашем подъезде этажом выше жил Иван Иванович Лукин, почётный строитель. Я с ним был хорошо знаком, и у меня есть его книга о первостроителях Магадана. Так вот, он пишет, что в 1938 году уже было разбито три квартала на острове, построено общежитие на 50 человек, домик начальника строительства…
   – Ну, да – это ж дом, где мы жили. А на левом берегу Колымы построили электростанцию, общежитие, мастерские, склады…
   – А ещё Лукин написал, слушайте: «А жильё строила энергичная никогда не унывающая прораб Клементьева Елизавета Владимировна». Это, Вовка, про твою маму.
   – Да, спасибо, так и было. Одно плохо – в тридцать девятом году страшное наводнение всё на острове на фиг снесло, пострадал мост, строения на берегу… Павлов прекратил это строительство, и мы вернулись было в Магадан, но Никишов в конце 39-го решил построить на руднике имени Лазо обогатительную фабрику и начальником строительной конторы назначил моего отца, там же он построил электростанцию на 495 киловатт, а в 43-ем году, уже набравшего опыта на энергостроительстве, его направили построить в Нагаево мощную паротурбинную электростанцию на два мегаватта.
   Я: – А на чём она работала?
   – Как на чём? – подключился опять Капустин, – Цареградский же на Хасыне нашёл уголь, ещё где-то в 30-ом году. Вот на нём и работала.
   – А я, – продолжал Лашков, – в следующем году пошёл в школу. Помню, как во втором классе зимой к нам пришла Галя Арш. Она была совсем не такая, как все наши девчонки, ростиком маленькая и очень общительная, так что быстро все с ней подружились. А потом она пошла в балет, и мы всегда ходили на её выступления. Я только иногда отсутствовал, так как родителей всегда куда-нибудь посылали по строительным делам.
   – Вот ещё, что я нашёл у Лукина, – это опять Виталий, – в 1957 году, когда вместо Дальстроя был организован Совнархоз, Управление строительства и промышленных стройматериалов возглавил Мешков, а его замами были Лашков и Лукин.
   – Ну, это я уже служил в армии.
   – Виталий, а твой отец был, кажется, связан с транспортом?
   – Да. Он с 33-го года был шофёром и постепенно дошёл до начальника аккумуляторного цеха автокомбината.
   – С тридцать третьего? Значит, он Геренштейна захватил?
   – Во всяком случае я от него о нём слышал. Когда пошла полоса арестов, Геренштейна тоже арестовали, но он на допросах никого не подставил, не назвал, стоял на своём, и с выбитыми зубами его выпустили. Шофера его уважали и помогли уехать на материк. Кстати, они же, когда его арестовали, помогли его жене с детьми быстро покинуть Магадан. А отец у меня был довольно знаменитым – он же проработал на Колыме 35 лет! Я нашёл газету, где рассказывается, как в Доме культуры комбината ему был посвящён вечер-портрет из серии «Хозяева колымских трасс». Очень интересно.
   – Виталик, ты, конечно, не помнишь, но, может быть, твой отец Николай Дмитриевич рассказывал, как строилась дорога от площади по Пролетарской до Весёлой? Ему ж приходилось ездить по всем дорогам.
   – Конечно, не помню – я ж тогда только родился. Но у нас дома часто собирались друзья отца. Бывало, они выпьют немного и как начнут вспоминать! Жаль, не догадался записывать. Этой дороги до бухты Гертнера было всего-то около пяти километров, но как она была трудна! Ты же помнишь, что та местность в долине Магаданки была довольно заболоченной? Приходилось не только вырубать просеку, раскорчёвывать пни, снимать верхний слой и устраивать насыпь, но ещё построить девять мостиков. Ты, если ходил там (а наверняка ходил), должен это помнить.
   – Ходил, конечно, и много раз, но, к сожалению, таких подробностей не помню.
   – А Пролетарская, вроде, одно время называлась Сталинской?
   – Кстати, а знаете версию, почему улица получила название Пролетарской? Это рассказал Сеня Данилов – может, помните его? То ли якут, то ли камчадал, часто бывал в школе, работал в Горкоме комсомола или в Окроно, у него ещё что-то было с ногой, он сильно на неё хромал. Мы с ним были хорошо знакомы, Семён старше меня был лет на пять-шесть, он из девятого выпуска школы - 45-го года. Так вот, он рассказывал, что в тридцать шестом году они с матерью приехали в Магадан и их поселили в Доме Колхозника на Пролетарской. Там он впервые услышал радио, в Рабочем клубе напротив увидел кино и полюбил ходить в краеведческий музей – рядом же. О! вспомнил – он потом в музее и работал. Так вот, он рассказывал, что жил на той улице один старикан, по имени Яшка, который первым в Магадане стал на своём огороде выращивать всякие овощи – картофель, капусту, редиску, держал свиней и кур, и охотно делился своим жильём с теми, кто в этом нуждался, причём, совершенно бескорыстно. А навеселе садился на завалинку и говорил всем прохожим: «Наша улица – самая настоящая пролетарская».
   – Потому и название?
   – Не знаю (улыбаюсь) – может быть. Ну, хорошо, мужики. Спасибо за информацию, за беседу. Попробую поместить это в книгу. Всем привет, не болейте!

(Далее в книге идёт глава «Я люблю тебя, Магадан!», которая практически повторяет первую часть книги «У синего моря за серыми скалами», и целый блок фотографий старого и нового Магадана. Много иллюстраций и по тексту книги. Так что, желающие иметь это всё, пишите, заказывайте, пока есть)

Вот первые куплеты моей любимой песни сегодняшнего вице-мэра Магадана Юрия Казетова «Про родной Магадан»

 «Город северных дней, город ветра морского,
  Город сильных людей, город честного слова…   
  И плывут корабли, и поют у причала:            
 «Здесь начало земли, здесь России начало!»

Припев: Магадан – был, есть и будет, город в надёжных руках!
        Магадан – был, есть и будет, город в надёжных руках!
Обручён с Колымой, верным ей и остался,
Этот город живой, этот город не сдался!
Это вера в успех – дух Колымского края!   
Территория всех, в ком закалка стальная!
Припев: …»

А мне захотелось добавить один куплет (это, конечно, не стихи – я не поэт, но они отражают моё душевное состояние):
«Обойди по стране города её снова и снова,
 Не найдёшь ты нигде таких встреч, как у Театра Большого!   
 И прохожий, спросив: «Кто вы – местные иль иностранцы?» 
 Слышит гордый ответ: «Нет! Мы все – магаданцы!»
Припев:   
Магадан – был, есть и будет!   
Город в надёжных руках!       
Магадан! Кто здесь был, тебя не забудет!    
На веки ты в наших сердцах»


Спасибо, дорогой читатель, что дочитал эту книгу до конца. Всем – здоровья и добра!
Всегда ваш – Аркадий Арш.

                ПОСЛЕСЛОВИЕ

   Я не стал заострять внимание читателей на больном для Магадана (да и всей страны) вопросе репрессий, хотя в этой обстановке страна жила более тридцати лет. Власть старалась всеми силами установить тот строй, ради которого была совершена революция 1917 года. И по её (власти) мнению все, кто явно или неявно противился этому, должны были быть уничтожены или, хотя бы, надёжно и надолго изолированы. Бандиты, всякого рода уголовники, контрабандисты, воры, крестьяне (не только кулаки, но и те из бедняков, которые не хотели расставаться с маленьким, но своим, наделом и скотиной для вступления в колхоз), священники и многие другие – вот объекты репрессий 20-х и начала 30-х годов. Арестовывались противники колхозного строительства и выступавшие против индустриализации, бывшие борцы против революционного движения при царском строе или контрреволюционных правительствах, а также в период гражданской войны, всякого рода саботажники…

    Интересная потом возникла идея: вместо концентрационных лагерей создать исправительно-трудовые (ИТЛ) и использовать заключённых для их «перековки» на крупных строительных работах. Особенно этим прославился Беломорканал, канал имени Москвы, тот же упоминавшийся в книге Вишхимз, города Комсомольск-на-Амуре, Воркута, Находка, да много ещё было строек, где работали заключённые. А после гибели Кирова и, позднее, 17-го съезда ВКП(б) пошла усиленная волна политических репрессий, в которую попали те, кто в той или иной мере боролся с новой системой, явно и неявно высказывал недовольство ею или подозревался в возможности этого, кто «знал и не доносил», и кто уже в конце тридцатых годов прямо или косвенно имел отношение к так тогда называемому троцкистско-зиновьевскому контрреволюционному блоку, о жестокой борьбе с которым было принято специальное постановление ЦК ВКП(б).

   Арестовывались партийные работники, руководители предприятий и строек, дипломаты и военачальники, близкие к ним помощники и подчинённые, страдали их семьи… К сожалению, в эти жернова попадали и те, кто вообще ни в чём не был виноват. Я не хочу анализировать эту тему, нет у меня для этого необходимых знаний (А у кого они есть? Кто может сказать, что знает всю правду?) Но поскольку я писал о Магадане, о Колыме, не могу не отметить ту огромную роль, которую сыграла в основании, развитии и достижениях этого города и региона огромная армия заключённых. Именно их трудом (не уменьшая заслуг приехавших на Колыму добровольно разного рода специалистов – геологов, инженеров, шоферов, и других работников) построен город, целая сеть дорог, прииски, рудники, обогатительные фабрики, города и посёлки, плотины, электростанции и всё-всё-всё, что было создано на этом обширнейшем регионе страны. Они добывали золото и другие металлы, которые помогли превратить Советский Союз в мощное индустриальное государство, расплачиваться с другими странами по так называемому лед-лизу, выиграть тяжелейшую войну.
   И я очень рад, что в Магадане кроме неоднозначной Маски Скорби, поставлен в городе памятник всем узникам Колымы.
А их было много. Мало написано о том, но это было, что заключённых на Колыму доставляли не только через порт бухты Нагаева, но и Северным морским путём до устья реки Колымы, где по идее Лукса был создан порт в бухте Амбарчик, и где затем соорудили огромный (до десяти тысяч человек) пересыльный лагерь, откуда речными пароходами (а в Зырянке было организовано Управление речного пароходства Дальстроя) по Колыме и её судоходным притокам заключённые и необходимые грузы доставлялись в нужные места. Правда, Лукс думал не о заключённых, их в то время на Колыме ещё практически и не было, а о снабжении местного населения.
  А я подумал – повезло Луксу, что он погиб в конце августа тридцать второго года: доживи он до тридцать седьмого, неизвестно, что с ним – бывшем руководителе меньшевиков Забайкалья – тогда бы случилось. Ведь не пощадили же Берзина и весь его аппарат, жизнь свою в буквальном смысле положивших на освоение совершенно безжизненного и не обжитого региона. Читал я, что ещё за три месяца до отъезда в свой последний и не состоявшийся отпуск появился в Магадане досрочно московским представительством отозванный из отпуска бухгалтер Дроздов. Он передал  Берзину письмо его жены Эльзы, в котором она (и на словах) рассказала мужу, что почти все его товарищи и сослуживцы по армии и ВЧК арестованы. Сам Дроздов через много лет вспоминал: «Вот уже вплотную и ко мне подошло ожидание чего-то страшного и неотвратимого. За что? За беззаветную и самоотверженную работу? По части незаконного стяжательства или присвоения? Так в Дальстрое вообще царила такая атмосфера честности, что просто диким показалось бы, чтобы кто-нибудь мог что-либо себе незаконное позволить. С таким настроением в первых числах сентября 1937 г. я ступил опять на колымскую землю. Разве мог я тогда предположить, что покинуть её мне суждено только через 20 лет».

 Уезжал тогда Берзин в отпуск с тяжёлым чувством, но что делать? Бежать? Куда и от кого? Он всё-таки надеялся… Ещё читал я, что в аресте и гибели Берзина и его соратников сыграла роль в том числе изданная за рубежом книга Локкарта, в которой он утверждал, что никакого заговора послов не было, а был заговор латышских стрелков под командованием Берзина.
   Даже полюбившийся нам Митя – Дмитрий Николаевич Казанли – пострадал: с 22.07.1937 года более трёх лет он просидел в Магаданской тюрьме, 11.11.1941 года был освобождён «за недоказанностью обвинения» без права оставаться в Магадане, уехал в Казахстан (кладезь геологических изысканий тех лет), работал в Геологическом институте АН КазССР, защитил кандидатскую диссертацию, написал популярную книгу о внутреннем строении Земли, потом уехал в Москву и стал лауреатом Ленинской премии за составление прогнозной карты Казахстана. Вот так-вот! Умер, жаль, рано, дожив лишь только до 55 лет. Кстати, и Цареградский, после расформирования Дальстроя и его мощной геолого-разведывательной службы, уехал в Казахстан и, наконец, нашёл время для подготовки и защиты своей кандидатской диссертации. 

   Четвёртого июля 1956 года Берзин был реабилитирован. Магаданцы его не забыли: его именем назвали один из приисков, улицы в Магадане, Анадыре, Билибино, а в 1989 году перед зданием Магаданской мэрии поставлен ему памятник в виде бюста.

   Не могу не написать немножко про Магаданский театр, в котором мой отец прослужил «верой и правдой» почти двадцать лет (администратором, заведующим постановочной частью и почти пятнадцать лет заместителем директора). Там тоже, особенно в начале, были «невольные» артисты. Их было около десятка, я запомнил из них, пожалуй, только «дядю Колю» Горбунова. Начальник Дальстроя Карп Александрович Павлов разогнал этих артистов, посадил в лагерь, а летом отправил на прииски мыть золото.
  При Никишове Иване Фёдоровиче силами его жены Гридасовой Александры Романовны, поставленной им начальником Магаданского ИТЛ, заключённые артисты, художники, музыканты, певцы и танцоры были со всей Колымы собраны в одном лагере, так называемом ОЛП-10 (отдельный лагерный пункт), находившемся почти напротив нашего дома, драматические артисты были расконвоированы (а некоторые – освобождены) и направлены в театр. Так там появились тот же Горбунов, а затем изумительнейшие артисты Александр Николаевич Демич (его сын – позднее очень популярный киноактёр – родился при мне в Магадане), Юрий Розенштраух (Кольцов) – оба, покинув в пятидесятые годы Магадан, стали народными артистами РСФСР, Георгий Жжёнов… всех не перечислишь! А из музыкантов и певцов наиталантливейшим режиссёром Варпаховским Леонидом Викторовичем, тоже «невольным», и тоже после отъезда на материк получившим звание народного артиста, была создана из заключённых труппа, позволившая ему поставить оперу «Травиата», а затем серию оперетт, благодаря чему театр стал называться музыкально-драматическим. Были прекрасные артисты и вольнонаёмные.
 Почти со дня основания театра работали в нём Сутырина, Шубин, Мария Удольская, учившиеся вместе с мамой артисты и режиссёры Азриэль Перлин и Анаторий Горшечников, а их жёны Анастасия Шутова и Евгения Лекарева вместе с артистом Владимиром Захаровым стали первыми в Магадане заслуженными артистами РСФСР. Был там и Эдди Рознер, и навсегда оставшийся в Магадане Вадим Козин. Стоят в городе памятники Вадиму Козину и посетившему Магадан с концертами Владимиру Высоцкому.
 
  На Колыме, и не только, я знал многих людей. Были среди них и всю жизнь вольные, и бывшие заключённые, большинство из них – пострадавшие безвинно (пострадавшие «за дело» обычно этим не делятся и мемуаров не пишут), среди тех и других были люди озлобленные и добрые, умные и не очень, хорошие и плохие… Мне повезло – я встречался только с хорошими.