Зло и спасение 19

ТВОРЧЕСТВО
КАК ЖИЗНЬ

ОРИГИНАЛЬНАЯ СОВЕСТЬ

Для человека творчество есть Жизнь.
Через творчество жизнь восстанавливает и раскрывает изнутри себя духовность, реализуется как бытие в конкретике духовно-эротических смыслов и тем определяет себя как жизнь-к-вечности. И как жизнь-к-вечности, творчество есть высшее благо в пределах падшего мира, ибо зло этого мира, зло ещё худшее, чем сама смерть, есть время-к-смерти — безжизние — угасание духа, материализация, оплотнение в грубой вещественности, торжество природы не-бытия, то есть худший род смерти — смерть духовная, не просто предвещающая возвращение во прах, но уже при жизни распыляющая человека прахом.
Иисус Христос умер во плоти, но воскрес в Духе. Чтобы не потерять надежду воскреснуть в Духе, которую дал нам Спаситель, мы должны целостно ориентировать нашу земную жизнь на дух и духовное, избрать пути одухотворения и отвергнуть пути материализации. Мы должны упражнять в себе духовную свободу и творческую силу, прояснять и хранить во вдохновенных процессах нашу богосотворённую первосущность, Божественное «дыхание жизни».
Человек должен лелеять в себе духновение Божие. Он обязан трансцендировать, творить. Творить — вовсе не непременно означает творить ценности красоты или познания в устоявшихся исторических формах культуры. Необходимо творить саму жизнь. Не просто рождать её, а именно творить. Рождать можно и сугубой плотью, творит же только дух эротический, ибо только Эрос имеет творящую силу. Рождение, — мы уже говорили об этом в самом начале, — возможно и без Эроса, ибо сексуальность вовсе не непременно требует напряжений ду¬ховно-эротической воли. То, что люди условно обобщают под эротикой, эротическим влечением, эротическими эмоциями, в действительности может быть влечением сексуальным и эмоциями сексуальными (даже не целостно половыми, а ущербно сексуальными! о разнице между половым и сексуальным подробно ниже), начисто лишенными духа Эроса. Эго «подарило» человеку лёгкую и оттого ещё более жуткую способность чувствовать себя животным, мыслить о себе как о животном, на¬конец, становиться животным. Всё, что способствует рождению только во плоти, есть переживание и изживание человеком своей животности, своего падения, соступания на низшие ступени тварности. Акт, зачинающий плоть и рождающий плоть, в падшем мире оказался возможен для человека, как акт безэро¬тический, бездуховный, абсолютно нетворческий, акт этот оказался животным, он не определяется как акт человеческий. Переживания и изживания сугубой плоти — не только сексуальные, но и любые другие сугубо плотские эмоции, — развосуществляют, расчеловечивают человека.
Припомнив и суммировав свою житейскую практику, человек должен либо ужаснуться, остро пережив, что живёт жизнью нечеловеческой, либо успокоиться, тупо констатировав себя животным. Этим вторым способом и поступает большинство, а современная наука делает всё, что в её «силах», чтобы укоренить в человеке это убеждение. Но мы говорим о человеке как об Образе и Подобии Божием, поэтому такой способ для нас невозможен. Мы веруем, что жизнь человека должна быть вос¬хождением, а не нисхождением, восуществлением, а не развосуществлением, вочеловеченьем в Образ и Подобие Божие, а не расчеловечиванием в образ звериный. Образу звериному, звери¬ной несмысленной душе, дано своё место в Творении, и это место не человеческое. Человеку же, для того, чтобы занять и хранить подобающее ему место в иерархии тварности, необходимо всякое движение, всякое своё человеческое проявление (под человеческим мы понимаем проявление свободно-волевое в противоположность проявлениям биологическим, принудительно-детерминированным) делать творчески-одухотворяющим, то есть не только не сугубо плотским (животным), но и неформальным, нериторическим, — сущностным, а не знаковым. Нет риторики человечности, есть только человечность. Риторика человечности есть лишь грубо намалёванная маска, напяленная на образ звериный, который она всё равно не может скрыть. Противоположность ей — эротика. Движениями сущностными, нериторическими, могут быть лишь движения эротические, движения Любви, потому что только движение эротическое всегда сущностно и творчески направлено на сущность, только оно никогда не бывает пустой формой, риторикой, условным знаком. Мы повторяем бердяевскую мысль — зло может быть преодолено только положительной творческой силой, ибо только творчество направлено не на материальное подав¬ле¬ние зла силой, а на духовное отторжение зла через утверж¬дение иной нематериальной ценности. Единственная и уни¬версальная положительная сила, способная преодолеть зло, есть духо¬творяющая, творящая сила Любви.
Бердяев писал, что человеческая жизнь должна совершаться как цепь «творческих актов оригинальной совести». Трудно что-либо добавить к этой краткой и исчерпывающей формуле. Действительно, жизнь подлинно человеческая может состояться лишь в творческих актах оригинальной совести, то есть в своеобразии духовно-творческих движений, вызванных к жизни той самой тварной первосущностью, которая дана человеку в Образе и Подобии Божием как его общечеловеческая оригинальность, как уподобленность всех людей абсолютному Оригиналу, Богу. Бог же есть Любовь.
Образ и Подобие Божие и есть оригинальная совесть че¬ловека. Здесь не может подразумеваться никакое про¬извольное «оригинальничанье», установление особых (своеобразных!) нравственных критериев только для себя. В духовном спектре совести нет и не может быть никакого своеоб¬разия. Совесть есть единая, общечеловеческая ценностная основа. Совесть — это то, чего хочет и ждёт Бог от всех человеков. В конечном счёте совесть всех людей есть единый во¬прос, обращённый к каждому изнутри его тварной сущности: «То, что ты делаешь, делаешь ли по Любви?» Поэтому всякое действие не по Любви сопровождается — в зависимости от степени сформированно¬сти личности — либо неосознанными уколами, либо осознанными укорами совести.
Бог ведает, в чём благо для человека, а человек со-ведает это. Господь внедряет в человека Свою Волю, Свою идею о человечности, как интуитивное вeдение, как превышающее Знание, как внутреннюю весть. Совесть есть богоданная весть о Любви. Бердяев потому и назвал совесть оригинальной, что она никогда не своеобразна, не плюралистична. Совесть есть со-весть, весть со-вместная, общая всем. Со-весть не кладёт различий между человеками, а, напротив, конституирует колоссальную базовую духовную общность всех без исключения людей, уподобляет тварь Творцу по духу Любви. Со-вестью люди едины, как проницающей и соединяющей всех золотой нитью: «Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался на месте. Его сильно тронуло горе и сиротство — от какой-то неизвестной совести, открывшейся в груди, он хотел бы без отдыха идти по земле, встречать горе во всех сёлах и плакать над чужими гробами» (Платонов А. «Чевенгур») В Любви открывается человеку со-весть. Жгучая мука сострадания — одна из предельных форм переживания Любви человека к человеку. Бердяев писал, что «сострадание есть абсолютная заповедь», и это воистину так, ибо сострадание, которое в действительности есть род эротического вдохновения, могучий выброс духовно-эротического протеста против поругания сущности, — это голос общей спосланной всем людям вести... со-вести о Любви. Именно этой со-вестью люди опознают друг друга. «Совесть своеобразная»... «совесть по-своему» — невозможна, это уже гордыня, это извращение оригинальной совести, её отрыв от абсолютного Оригинала, Бога, Который и даёт общечеловеческие ценности, Который един, в Котором мы все едины, Который, собственно говоря, и есть источник оригинальной совести.
Оригинальная совесть обращается к каждому и ко всем, обращается не приказом, не угрозой, а голосом Любви. Вот почему столь широко распространённое неверие в Любовь есть выражение тупой глухоты человека к совести. Совесть настойчиво требует духовного свершения, напоминает каждому, что он ответственен перед Богом самим своим Образом и Подобием, напоминает о спосланных дарах Благодати, ожидающих творческого восуществления и преумножения. Действия человека в жизни, — будь то любой из видов культурного или социального творчества, будь то интимные отношения, будь то милосердие или святое служение, — должны быть сущностными эротическими движениями его собственной, раскрытой и познанной духовной глубины, его духовной воли. Только тогда это будут акты оригинальной совести, тогда им гарантирована непреходящая богочеловеческая ценность и жизнетворящая сила.


«СПРАВЕДЛИВОЕ» ЗЛО

Зло вошло в мир от первого сатанического обмана, и оно всегда обманывает человека прельщениями ложных ценностей. Зло заполняет призраками и фантазмами зияющие пустоты человечности, ничтожит подлинно ценное дурной бесконечностью фикций. Однако ничтожащая работа зла возможна лишь до тех пор, пока в человеке не пробуждена оригинальная совесть, когда им не раскрыто и не познано в себе его истинное тварное что, когда в нём бессилен дух Эроса. Танатос насаждает бессущностное лишь там, где нет сопротивления эротической воли к сущности.
Ориентация на уничтожение зла силой безэротична и потому есть зло. Такая ориентация ничтожит человечность, если превращается в целожизенную задачу. Так ничтоженье всегда провоцирует новое ничтоженье. Ведь силовая борьба со злом по необходимости ведётся средствами всё того же зла. Насилие преступления пресекается насилием обуздания, но не искореняет насилие, а продолжает его, делает его организованным. Из этого вовсе не следует, что не нужно пресекать зло обузданием, что не нужно в крайнем случае даже насилием обуздать насилие большее. Но надо отдавать себе отчёт в том, что силовая борьба со злом не искореняет его, а, наоборот, порождает новое (т. наз. необходимое) зло, замыкая порочный круг падшести. На этом пути не пресекается ничтоженье тварной сущности человека, надо до конца понять, что преодоление зла возможно лишь в ином ракурсе экзистенции, что к Спасению ве¬дут иные пути.
В замкнутом круге борьбы со злом средствами зла всё есть необходимость, ничто не есть свобода, всё — формализм и риторика, знак, а не сущность. Государство есть неизбежное насилие, риторика закона, и потому — зло; суд и осуждение человека человеком есть риторика справедливости и потому — зло; институты правоохранения и преследования правонарушений есть институты знаковые, а не сущностные, и потому — зло. На правосознании, выражающем себя формулой «разрешено всё, что не запрещено», лежит печать зла, вынуждающего общество обозначать границы дозволенного красными флажками параграфов законодательства. За всем этим стоит необходимость пресечь зло спонтанное, лавинообразное, злом контролируемым и организованным, введённым в границы, так сказать «договорным». Но «благие» условности «договорного зла» есть лишь новые серединные формы всё того же зла, продолжающего и в законе ничтожить человечность.
Люди, связывающие свою жизнь с преследующими и карательными структурами государственных машин, есть люди очень несчастные, нередко душевнобольные, ибо необходимость по роду службы постоянно иметь дело со злом спонтанным и пресе-кать его злом «договорным» подрывает в них доверие к человеку, иссушает в них Эрос, затрудняет им саму возможность видеть и уважать в человеке личность, Лицо, даже убивает в них веру в человека, как богосотворённую и священную сущность. И зло спонтанное, против которого они боряться всеми своими силами, и зло «договорное», средства которого они ис¬пользуют в этой борьбе, отравляет и в конце концов ничтожит их самих. Такие люди нуждаются в религиозном влиянии и духовной поддержке не меньше чем сами правонарушители, ибо легко и незаметно преступается грань между необходимой борьбой против насилия и преступления и неосознанным удовольствием и потребностью творить насилие, которое санкционирует закон.
Громадная сфера серединного, так сказать, неизбежного, умеренного зла, разработанная человеком в борьбе против зла крайне¬го, не выводит из порочного круга зла, а лишь множит его прикрвенные формы. И самым страшным из ничтожащих действий этого прикровенного зла оказывается демоническая очарованность человека силовой борьбой против зла, упоение мощью государственной машины, героизация в себе человека-волка, волка ручного, волка в законе, борющегося против диких волков волчьими же клыками, живущего среди людей как среди волков и всегда подозревающего в человеке волка. Здесь как нигде бессущностное попирает сущность, как нигде ничто¬жится тварное что человека, ибо своим тварным что человек принципиально отличен от зверя, а борясь против зла силою, он уподобляется зверю.
Для человечества, до сих пор продолжающего жить древним инстинктом мести, скрыта за семью печатями простая истина о том, что зло есть то, что из тебя исходит, а не то, что в тебя входит. Иисус Христос говорит об этом так: «...входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека... Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимство, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство. Всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека» /Мк. 7, 15, 21–23/. Трудное, почти непосильное для падшего человека дело, — «подставить другую щеку», вспомнить что «блаженны мировторцы», исполнить евангельскую заповедь невоздаяния злом за зло, и мы понимаем, что не в праве требовать этого всегда и от всех, хотя можем и должны надеяться на это всякий раз и в каждом, прежде всего в себе.
Часто в человеке кипит оскорблённое мирское достоинство, оно готово извергнуться ответной пощечиной, бранным словом, встречным насилием. А Танатос только и ожидает этого, ибо он празднует свой тёмный праздник ничтоженья не только всякий раз, как вершится зло, но и всякий раз, как в ответ на зло вершится возмездие. Возмездие, как ответ злом вторичным, «справедливым», на зло первичное, «несправедливое», так же бессущностно, как и первичное зло, ибо не восстанавли¬вает ущерба, нанесённого человеческой сущности — сущности духовно-эротической, свободной и творческой — а, наоборот, детерминирует человека страстной танатической зависимостью от причинённо¬го ему зла, искушает его и ввергает во зло ответное. Зло всегда ничтожит и всегда провоцирует на дальнейшее ничтоженье воз-мездием. Месть, порождающая фантазм «справедливого зла», есть одно из выражений адской ориентации мира. Возмездие никогда не может быть справедливостью, хотя в краткий момент своего торжества, может давать извращённое удовлетворение страстной стихии человека, несмысленной звери¬ной самости, вырвавшейся из иерархической соподчиненности духу. Возмездие не есть справедливость, ибо по справедливости, по праведности богочеловеческой, человеку должно исходить из зла, а не изрыгать зло из себя, отстраняться от него и отстранять его от себя, а не продолжать путь во зле, даже если оно пленяет беснующееся эго призрачной и краткомгновенной сладо¬стью «справедливого» возмездия. Справедливо человеку утверж¬дать в себе сущность, а не ничтожить себя бессущностным. Воз¬мездие за зло так же бессущностно, как и само зло. Мы знаем по собственному опыту, как трудно принять всё вышесказанное, когда ты чувствуешь себя безвинно обиженным, незаслуженно оскорблённым. Тем не менее, мы говорим это с уверенностью, ибо хоть и не творили никогда (?) прямого зла, но несём в душе тяжкий опыт зла возмездного... того самого зла, которое люди чаще всего именуют «восстановленной справед¬ливо-стью». Есть у Бердяева такая мысль: «Не только злоба против добра, но и злоба против зла разрушает духовный мир человека». Истинно, истинно так!
«Справедливое зло» часто оказывается неизбежным в падшем мире. Отрицать это значило бы закрывать глаза на падшесть ми¬ра, на бушующую в нём дикость, на повсеместное разнуздание в людях образа звериного. Но важно понимать, что в самой формуле «справедливое зло» нету справедливости, нет панацеи от зла, есть только зло, даже если оно, повторяем, сдерживает зло ещё большее. Руководствуясь собственным душевным опытом, мы берёмся утверждать, что любое зло, в том числе и «справедли¬вое», отравляет человека, мучает его, сеет в душе опустошение и тьму. Лишь отстраняя зло творчеством, преодолевая его навязч謬¬вые призраки целоличностным утверждением подлинных цен¬¬ностей, человеку удаётся если и не победить зло окончательно, то по крайней мере разорвать его порочный круг, освободиться от его клейких щупалец, обрести сущностную жизнь.


ПАРАДОКС ПРЕДЕЛЬНОГО ЗЛА
(мэоническое сомнение)

Смерть — предельное зло падшего мира. Что было предсказано человеку в Божием предупреждении не вкушать плодов от древа познания, то и сбылось. Человек «умер смертью», то есть не только сделался смертным, но, что ещё страшнее, заболел неиз-лечимым страхом смерти, стал её пожизненным пленником. Под знаком смерти проходит вся жизнь человека. Печать смерти лежит на всём мировом, она мучительно различима в каждой весне мира, она кричит бесполезным протестом в расцвете лета и стенает в золоте осени. «Представьте себе толпу людей в цепях, приготовленных к смерти; каждый день некоторые из них умерщвляются на виду у остальных; остающиеся видят своё собственное положение в положении им подобных и, смотря друг на друга с чувством скорби и безнадежности, ожидают своей очереди. Вот картина положения человечества»*. В падшем мире всякий человек есть смертник в ожидании казни.
Но оставаясь предельным злом, смерть парадоксально оборачивается и благом для падшего Творения. Парадокс смерти за¬ключается в том, что мир, отпавший от Бога, переставший быть в полном смысле слова Божиим миром, имеет в смерти и предель-ное зло и одновременно единственное избавление... единственную надежду, ибо надежда падшего Творения — на Преображение, а падшего человека — на Воскресение. Но Преображение мира возможно не раньше, чем настанет его конец, а Воскресение человека возможно только по смерти. Не прийди смерть в падший мир, он обречён был бы на безвыходность из дурной бесконечности времени. Это и был бы безысходный ад, обитель нескончаемой муки для всех и вся — бесконечный пот и бесконечная кровь в неостановимой борьбе каждого с каждым и всех — с «прoклятой землею», то есть с враждебным твари мирозданием.
Смерть каждого индивидуального человека есть в миниа¬тюре смерть мира. Сама конечность падшей твари означает, что неизбежен и конец падшего мира. Сколь ни велико добро заботы, сострадания, врачевания, но не оно, а только смерть действительно избавляет человека от страданий. Всё в падшем мире, что стремится временно отвоевать человеческую жизнь у смерти, возвращает человека к малым радостям и великим страданиям. Смерть одна разрешает его от плена падшести. Это совсем не значит, что не надо помогать человеку, что не надо облегчать его страдания, врачевать его раны. Это лишь говорит о тяжкой болезни Творения и о парадоксальности предельного мирового зла.
Именно неотвратимость смерти, проницающая не одно лишь сознание, а всё существо человеческое, именно ощущение этого абсолютного барьера между тем, что есть (хайдеггеровское Dasein), и тем, во что мы верим, — делает человека не просто живущим, но верующим... верующим в то, что можно перешагнуть бездну смерти, не сорвавшись в неё, не утратившись в ней без следа, что можно восстать из праха.
Страшный лик смерти, тяготеющий на миром и человеком, есть благо ещё и в том смысле, что перед этим ликом отступают на второй план все суетные псевдоценности жизни, вся нищета алканий и амбиций обыденности. Смерть оказывается единственной абсолютной мерой подлинной ценности жизни. Человек мечется и борется, урывает, подличает и ловчит, но стoит только лику смерти проступить сквозь угар повседневности, как он останавливается и приходит в себя, вспоминает и переживает с необычайной остротой, какую может дать только близость смерти, всю бессмыслицу мирских алканий, всю тщету напрасно растраченных сил, всё ничтожество временных «дел» и временных «достижений» перед лицом вечности, в которой ему отказывает падший мир, мир врмени-к-смерти.
В сгущающейся смертной мгле меркнет всё, что временно, всё что от времени и что на время. Внутренний взор человека на¬чинает различать ценности подлинно значимые, непреходящие. Перед лицом смерти становится ясно, что обыденность более смертельна для человека, чем сама смерть, ибо в обыденности он умирает духовно, истлевает душевно, окаменевает сердечно. Обыденный человек незаметно для себя впадает в тихий кошмар безжизния, и кошмар этот рассеивается только перед лицом смерти. В обыденности человек безнадежно взрослеет и черствеет, но перед лицом смерти вновь делается свеж и восприимчив как ребёнок, впечатлителен и впечатляем истинно важным, чувствителен к богочеловеческому. Перед лицом смерти у человека остаётся один друг и один защитник — Господь Бог. Человек начинает понимать, что важное, сущностное не вмещается в этот мир, уходит и уводит за его пределы, не покрывается миром времени-к-смерти, более того, что сущности вообще не имеют отношения к времени, но причастны вечности, что они лишь узурпированы временем, унижены им, загнаны в самый дальний угол поля духовного зрения. Перед лицом смерти чело¬веку становится ясен сатанический обман прельщений, постыдность кумиропочитания, иллюзорность соблазнов, ничтожество эго. Даже гордыня — это предельное состояние ничтоженья — порой отступает... отпускает человека перед лицом смерти, усту¬пает место смирению и духовному просветлению.
Величайшее человеческое мужество связано с преодолением страха смерти, а этот тотальный страх побеждается только верой. Парадоксальным образом именно смерть, предельное и предельно необоримое мировое зло, диктует нам веру в Бога. Преодоление страха смерти есть, в сущности, победа над страхом времени, до-верие вечности, которой мы не знаем, хотя и способны испытывать на себе её дыхание, улавливать её свет в кайросах на пике творческих экстазов. Вступить в духовную борьбу со страхом смерти — значит поверить, что кайросы, молниеносные вспышки вечности, озаряющие нас во вдохновениях Любви и творчества, не иллюзии сознания, не обманы чувственности, но лучики запредельного Света, Света Божия, который и есть вечность, который никогда и не гас, из которого лишь мы выпали во тьму времени. А победить страх смерти — значит поверить, что кайрос может стать целостным бытием, что мы вернёмся в Свет вечности, переживём собственный прах, бежим тления. Кенозис Бога во Иисусе Христе нам дан как великое и последнее уверение, что нас ожидает вечный Свет, что Воскресение возможно.
Высшая человеческая мудрость есть мудрость веры, которая одна освобождает нас от страха смерти. Потрясённость смертью и целосущностное пере¬живание этой потрясённости — как ни парадоксально — играет главную роль в обретении и сохранении веры. Слова пророка Ездры: «и говорили в сердце своем: «нет Бога», хотя и знали, что они смертны» /3 Ездра 8, 58/ имеют великий, непреходящий смысл. Сколько бы ни бряцал атеизм иронией и трезво¬стью, сколько бы ни потрясала наука перед затравленным взором человека «неоспоримыми самоочевидностями наявного бытия», сказать в глубине души своей «нет Бога», сказать это, зная, что ты смертен, не просто трудно... невозможно, ибо это равносильно констатации, что тебя, который уже есть со всем твоим миром — чувствами, мыслями и избраниями — что тебя по смерти твоей больше не будет. Не будет никак. Не будет нигде. Не будет никогда. Тысячу раз допустимая в рассудочном порядке обыденности, то есть в без-ответственной повседневной болтовне, эта констатация совершенно невозможна в экзистенциальной глубине личности, в глубине, которая часто открывается, увы! только перед лицом смерти. Нет такой силы, которая бы заставила душу человеческую, сердце человеческое произнести слова «Бога нет» перед гробом любимого, даже если губы его и произносят в порыве богоборчества эти безумные, безутешные слова. Нет такой силы, которая принудила бы человека в свой смертный час подумать, что Спасения не будет. Смерть стоит недреманным стражем у врат души человеческой и не впускает туда безбожие, хотя большинство людей до самого послед¬него своего часа не слышат, не знают собственной души. Но, наступая на человека, заглушая, а потом и вовсе выключая шумы мира, смерть даёт каждому возможность расслышать и узнать этот голос. Самое противобожеское, что есть в Творении, — сама смерть — так служит Богу. И не потому, что Бог попустительствует злу, не потому, что Он взял смерть себе в прислужницы, не потому, что хоть сколько-нибудь желает смерти для твари Своей, а потому что всемогущая Воля Бога даровать жизнь вечную даже в падшей твари подаёт голос против смерти. Прав Ма¬цейна: «Экзистенция непредотвратимо держится в трансценденции, поэтому стать безбожной в своих глубинах не может». Не может именно потому, что не в силах удержаться в сюстороннем, потому что имеет абсолютную, самой смертью продиктованную потребность найти себя в потустороннем, в трансценденции, в мире ином.
Даже те люди, которые в Бога не верят и урывают всё, что можно, от краткого «здесь» и «сейчас», — даже они так страстно любят жизнь вовсе не потому, что она временна и коротка, а потому что и они не верят, не могут до конца верить, что жизнь пресечётся окончательно... совсем... навсегда. Неверие в вечность есть тяжко укоренённое и всячески разжигаемое сатаной  н е д о в е р и е, мэоническое сомнение, яд которого бродит в падшем человеке. Мэоническое сомнение — это неспособность решить в себе мучительный эро-танати¬ческий конфликт. Решение этого основного экзистенциального конфликта трудно для всякого человека, человека обыденного, нетворческого. Его бессилие перед мэоническим сомнением особенно тяжко, почти непреодолимо. Он обречён на безысходное смятение под страхом смерти. Поэтому люди обыденности так не любят задумываться и тем более говорить о смерти, зато всячески озабочены здоровьем и не устают говорить о нём. Мэоническое сомнение в них тяжко преобладает, не может перейти ни в веру в Бога, ни в окончательную — до самых глубин — веру в смерть. Страх смерти в таких людях особенно напряжен, и они всячески топят себя в прокисшем борще повседневности, всеми способами ищут забыться, закрыть себя в Dasein. «В них есть тайный инстинкт, заставляющий их искать развлечения и внешних занятий и вызываемый постоянным ощущением своего бедственного положения»*. Любимая поговорка таких людей: «Главное — здоровье!», хотя никакое, даже самое богатырское здоровье не устоит перед временем и не победит смерть. «В здоровом теле здоровый дух» — без устали повторяют они, хотя в здоровых телах часто не отыскать даже слабого намёка на дух и духовную жизнь. Смерть, беспощадно разрушающая бренное человеческое тело, ука¬зы¬вает этим, что плоть падшего мира никогда не победит её. «Ищите в духе!» — говорит она, но чтобы расслышать это, надо мужественно вслушаться в её пугающую немоту.
Творчество и Любовь, а точней говоря, творчество как Любовь, потому и есть высшее человеческое «дерзновение к Богу», что оно от духа. Творчество, которое есть Любовь, это великое подспорье в борьбе с мэоническим сомнением, оно рассеивает его тьму, даёт вначале чувство, а потом и сознание, то есть веру в по-бедимость смерти. Целоличностное духовное творчество само по себе уже есть вера. Человек творит всегда на вечность, любит на вечность, и если любит — творит. Любовь истинная всегда духовно сотворяется, и как всё, что сотворяется, она сотворяется не на время, а на вечность. Никакие возражения рассудка, никакие провокации здравого смысла не играют тут реша¬ющей роли. Тут решает вера. Сущностной своей глубиной творец всегда чувствует себя соединённым с вечностью. Здесь лукавая логика сатаны бессильна, и потому сатана шарахается от творческого огня. Духовной природе творчества, — даже если творят не из камня и металла, а из звуков или из чистых чувств, — чужда идея временности. Рукописи могут рассы-пaться пеплом и безвозвратно утрачиваться в мире времени-к-смерти, но в вечности рукописи не горят.