Ночной танец

               
 1.

   Они сидели рядышком, как озябшие птенцы: седовласый старец, похожий на церковного батюшку, и меланхолическая девушка в лохматом пальто. Где-то сбоку пребывал Маэстро. Посинел и  Бетховен на портрете, на него тоже дуло изо всех щелей широченного окна. Что-то потянуло меня в чужой класс... Наверно, фамилия руководителя на табличке:

                ВОКАЛЬНАЯ СТУДИЯ
                Скуратов Владимир Дементьевич
                заслуженный артист РСФСР

   Увидев меня, Маэстро обворожил улыбкой и, придя в движение, слегка даже засуетился, освобождая стул, а потом настойчиво-нежно приглашая, вытягивая из-за двери. Нет, нет, нет!! Он не отпустит. Можно ли уйти, не послушав его учеников? И широким жестом он указал на питомцев - они смотрели полyпросительно. Тоска по слушателю читалась у них в глазах.
   
И я осталась.

Была еще пианистка, которая пудрилась и взбивала упавшие кудри. Она делала это попеременно, и всякий раз ее притязания на совершенство оказывались обманутыми то ли пудрой, то ли расческой.

   - Мокей Авдеевич, - отрекомендовал Маэстро старца, - или попросту Мика. Ты ведь не обижаешься, детка?

   Незыблемая патриархальность исходила от грозного батюшки с его ровным пробором посредине косм и пышной белой бородой. Я не удивилась бы, скажи Маэстро: «Сила Силыч», «Тит Титыч» или другое замоскворецки-купеческое, но Мика?.. Да еще «детка»?

   - Этого негодяя  знаю сорок три года, - продолжал Маэстро. - Уму непостижимо!
Достойнейший человек, меломан, полиглот ... Но ленив, ленив!.. И скажу по секрету: Мику обожают женщины. Да-а. Представьте себе, души в нём не чают!

   Однако обращение это ничуть не смутило старца, он пребывал в состоянии нерушимого спокойствия, кротко глядя из-под сивых бровей.

   - Эк неймется тебе, Володя, - пробурчал Мокей Авдеевич. - Образованный человек и такая склонность к преувеличениям. Будет городить-то.

   Определенно, старцу было суждено заставать людей врасплох и посягать на устои. Не нуждался законченный образ Маэстро в топорной поправке, в этом расхоже-необязательном «Володе». Такое мог позволить себе разве  прирожденный смутьян или вечный путаник.

   - Verzehen Sie! Pardon, - извинился Скуратов, отошел в сторону и сказал: - Магистр... - взглядом исчерпывая тайный смысл своей характеристики.

   На суровом  лице старца  вспыхнула юношеская улыбка и тут же исчезла, оставив ощущение чуда. А Скуратов говорил:

   - Представьте, после долгого перерыва я встретил Мику в Крутицах... Нечесаный, рваный, в допотопном старье... Щека подвязана... Боже мой! Мика, детка! Ты же был вылитый Миклухо-Маклай! Изнуренный лихорадкой! Разве что без туземцев  и пифоны не ползали рядом. В покоях архиерея ... Среди хлама. А кругом! - жэковские коммуналки. До сих пор костяной звук в ушах. Ч е р е п а м и  мальчишки в футбол играли! Да-а, представьте себе... - И вдруг переключился на девушку в лохматом пальто: - А это Оля. Наша артистка, она сейчас нам споет.

   Девушка безропотно поднялась и встала возле рояля.

   Маэстро повелительно вскинул руку. Пианистка тронула клавиши.

          Снился мне сад в подвенечном уборе,
          В этом саду мы с тобою вдвоем...

   Мне почему-то представилось расплавленное золото, которое я никогда не видела жидким. Оно переливалось, играло, лучилось. И в то же время этот голос был одно с видением сада, исполнен его духом, от него замирала душа.

          Звезды на небе, звезды на море,
          Звезды и в сердце моем.

   Она даже не пела, она просто служила своему голосу, давала ему свободу. Голос перетекал из одной  формы в другую, отрешался от своей обладательницы; завораживал, приводил в действие силы,  которые внушали,  что  нет ничего желанней на свете.

   - Настоящее контральто, - шепнул Маэстро, - без дураков.

   Во все глаза смотрела я на певицу, не понимая, откуда что берется: среднего роста, даже не хрупкая, а тщедушная; тонкие руки придерживают пальто; на ногах - какие-то несуразные сапоги, в них заправлены брюки. Но всё это - оформление чуда, лишь подчеркивало его,  когда  слушатель не в состоянии шевельнуться. Однако Маэстро не разделял моего восторга.

   - Что за мимика? - спросил он. - Где позитура? В осанке должно быть достоинство. Если готовишься в профессионалы, будь любезна следить за спиной. Стоишь как кулачник на ярмарке. - И коротко приказал: - Сними шубу!

   - Мне холодно.

   - На сцене нет ни холода, ни боли ... Ничего! Бывало, голова болит - раскалывается, а выйдешь ... Куда всё подевалось?.. Я сам видел, как умер на сцене артист балета Рябцев. Да-а. Вот под эту музыку. - И Скуратов, отбивая ногой, стал напевать польку из «Ивана Сусанина». - Прямо, на балу. В роли ясновельможного пана. Сердце. Кордебалет окружил, оттеснил, прикрыл.- И с высоты своего представления о сценическом долге Маэстро заверил: - Публика ничего не заметила. - Оглядев всех, он вновь обратился к певице: - Александр Николаевич пел два куплета.

   - Я же не Александр Николаевич.

   - Надо сократить. Вертинский знал толк.

   В тот вечер мы уходили все вместе. Маэстро настойчиво убеждал:

   - Приходите к нам, приходите! Живой человеческий голос - это же удовольствие.
Несравненное! В следующий раз будет петь старец. Только для вас.

   Мы шли длинными узкими коридорами, потом через темную сцену - ее надо миновать, чтобы попасть в фойе, оттуда спуститься к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила вывеска: «ДОМ КУЛЬТУРЫ». Впереди чинно шествовал Мокей Авдеевич.

Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо, бесшумно притворим за собою двери. Но что это? Мокей Авдеевич прирос к месту. За ним остолбенели и мы.

Под звуки роскошного танго, в полумраке, тихо двигались пары. Кавалеры - обтянуты трико, дамы - в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы. За окнами, на проводах, качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы на длинном карнизе: «ВПЕРЕД, К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА!». Как в зеркале, плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями:  наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими,  проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, не доступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.Элегантный и гибкий, скользил между ними педагог. Громко отсчитывал: «Раз, два, три, четыре! Р-р-раз, два, три, четыре!» Кавалеры повиновались ему, склонялись над дамами и, резко притягивая их к себе, кружили, кружили... Старательные, одинаковые, точно сделанные на заказ. Стекла дробили и множили отражения.

   А в центре...

   В центре зала, обтянутый траурным крепом, стоял КАТАФАЛК. Люстры и зеркала были закрыты полупрозрачной тканью. Черно-красные ленты обвивали колонны.

   - Ну и ну, - сказал Маэстро. - В чистом виде Феллини... С доставкой в родное отечество. Признаться, на ночь я предпочел бы что-то менее эксцентричное.

   - Классическое танго! Неувядающее! Вечно юное! «Мода на короля Умберто», - сказал одинокий танцор, галантно поддерживая даму-невидимку, свою волшебную пленницу.

   И-и-и раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре! Профессиональная нога в узком лакированном ботинке безупречно шаркала по паркету. И сладостно замирала, слишком  легкая, странно женственная в подъеме, как будто созданная для показа. И опять требовательно, с едкой вкрадчивостью наступала. Несуществующая подруга изгибалась в его объятьях,  ядовитые  лжеиспанские завитки блестели у нее на висках.

   А танго навевало мечты. Оно стонало. И обольщало.Обволакивало эротическим тяготением. К победному аккордеону присоединилась томная гавайская гитара.

   - Тронулись, - сказал Маэстро двусмысленно.

   Мы проследовали по самому краю этой бесподобной импровизации, пахнущей здоровым пОтом, сокрушенные приступом самодеятельного вдохновения. Король Умберто был реальнее, чем мы.

   - Всё-таки здоровье - это... - не найдя нужного слова, Маэстро подчеркнуто отстранился от ближней пары, но всё же договорил: - Не в ладу с интеллектом. Легкий невроз им бы не помешал, он всё-таки лечится.

   На лестнице нам попался администратор, он нес фотографию с траурным уголком.

   - Молодой начальник автоколонны, - сказал администратор, глядя на нас расплывшимся красным пятнышком возле зрачка.

   С фотографии приветливо смотрели глаза, теперь уже закрытые навеки.

- Несчастный случай. Что-то с тормозами. Чья-то халатность. - И, поправляя ленту, уже по всей форме добавил: - Трагически погиб при исполнении служебных обязанностей, а гражданская панихида у нас.

   Мокей Авдеевич, в голове которого разомкнулись все связи, вдруг обрел дар речи, чуть ли не выкрикнул:

   - Они б еще на погосте танцы устроили! Разогнать всех! Нашли время. Вавилон новоявленный! Тьфу!

   Скуратов дернул «выступальщика»  за рукав, но понятливый администратор объяснил, что мероприятие неожиданное, оповестили часа два назад, даже занятия не успели отменить, а раз люди пришли, куда денешься?

   - Кого это вы «людьми»?.. - переспросил Мокей Авдеевич. - Этих прямоходячих? Разве это люди?.. - И повторил свое: «Тьфу!»

   Где-то над нами гремел репродуктор, заставляя вздрагивать и прикладывать ладони к ушам. Только на свирепом лице Мокея Авдеевича не дрогнул ни один мускул.

   - Где других-то взять? - спросил администратор.  - Спасибо, что такие  приходят. Не они для нас, а мы для них...

   В его словах была та извинительная человечность, которая восстанавливала хоть какой-то здравый смысл. Но всё равно к мертвому мы были добрей, чем к живым. Не оттого ли, что покойные всегда значительнее живых?.. О них можно жалеть,  ни о чем не заботясь. Жалеть тех,  кому это уже не нужно, - разве это не трогательно?

   А музыка набирала силу, она благословляла и воскрешала дух всеобщего братства. Танец становился чем-то более значимым - публичным действом, актом группового единения граждан. Даже виновник аварии, вопреки естественному ходу вещей, сейчас присутствовал в зале. Не отраженный в зеркале, размытый, потусторонний, он обнаруживал себя то в шарканье, то в церемонных поклонах. Погубленная улыбка начальника автоколонны сопровождала его движения.

   Мы двинулись к выходу.

   - Мика, у тебя скверный характер, - сказал Маэстро. - Что ты на всех нападаешь? Чуть не обидел достойнейшего человека.

   - Твоя правда, - согласился Мокей Авдеевич. – Преарапское поведение. Да что там, не характер, а просто беда.

   Маэстро принялся бранить его, припоминая старые грехи. Но через некоторое время, устав от самого себя, вдруг повернулся спиной к ветру и, обносимый снежными хлопьями, спросил:

   - Мика, а помнишь Марьи Юрьевны страсти в Даниловом монастыре?

   - Как не помнить... И забыл бы, да вот, поди ж ты, забудь.

   - Кошмар! - подтвердил Скуратов. - Почище нынешнего Феллини.

   - Пожалуй, что и почище... Не в пример... Шабаш сатаны! - опять согласился Мокей Авдеевич.

   Уловив наш интерес, Маэстро заговорил громче:

   - Образованнейший человек эта Марья Юрьевна. Она знала прошлый век как никто. Однажды мы гуляли с ней по Донскому. Она показывала на могильные плиты так, словно под ними лежали ее знакомые: «Вот здесь Иван Иванович, премилый господин, он спас того-то и облагодетельствовал такого-то, большой любитель света, женщин ... А тут Николай Петрович, он женился на княгине такой-то, состоял в родстве с декабристами, а здесь удивительный князь. Ничем особенным не отличился, но умер интересно. Выпил бокал вина - и готово!» Это нужно слышать! Она была у нас консультантом по эпохе. Специально пригласили, когда ставили «Декабристов». Я пел Рылеева. Труднейшая партия ... «Тюрьма мне в честь, не в укоризну…»

   - Эк куда тебя понесло, - перебил Мокей Авдеевич. - Скачешь с пятого на десятое, всё равно,  что горох молотишь.

   - Так вот, Марья Юрьевна Барановская была секретарем по эксгумации ... Ну и работка, доложу вам, - дежурить при гробах. Переносить с одного кладбища на другое.
 
   - Кого переносили, а кого и нет, - уточнил Мокей Авдеевич.

   - Ну, это как водится ... От широты душевной кое-кого с землей сровняли... Как мусор... У нас ведь недолго.

   - Наломали дров, накуролесили, а теперь хватились.  Дуралеи. Вот когда кощунство-то началось.

   - Вскрывали могилы  Гоголя, Языкова, Веневитинова...

   - Извини! Веневитинов Дмитрий Владимирович покоился в Симоновом  монастыре, - снова уточнил Мокей Авдеевич.

   - Да, но перстень на его руке был из раскопок Геркуланума! - взорвался Маэстро, не выдержав очередной придирки. - И подарен был Зинаидой Волконской! Это Марья Юрьевна позже передала его в Литературный музей. И она записала, что корни березы обвили сердце поэта. И она сказала, что зубы у него были нетронуты и белы как снег. Я тебе больше открою - и знай, что об этом ты ни от кого не услышишь, - Марья Юрьевна поцеловала прах Веневитинова в лоб и мысленно прочитала его стихи.

   На сей раз  Мокей Авдеевич промолчал, и Маэстро, остывая, продолжил:

   - Да-а! Она доверила мне с глазу на глаз. Поразительно! Откуда у двадцатилетнего юноши такой дар предвидения? Не надо бы тебя баловать... Ну да ладно... Прочту. Я не злопамятен.- И Скуратов остановился под деревом, тень от которого сетью лежала на снегу.

   О, если встретишь ты его
   С раздумьем на челе суровом...

   В это время  ветер рванул крону, тень ее закачалась под ногами, придавая нашей неподвижности иллюзию движения. Мы как бы зашатались, теряя опору, подвластные заклинанию:

   Пройди без шума близ него,
   Не нарушай холодным словом
   Его священных тихих снов
   И молви: это сын богов,
   Любимец муз и вдохновенья.

   Скуратов замолчал и первый вышел из колдовского переплетения теней. Вслед за ним шагнули и мы, с облегчением ощутив твердую почву.

   - Но вот дошла очередь до Хомякова, - продолжил Маэстро. - Идеолог славянофильства, интереснейшая личность... Подняли гроб, открыли, а на усопшем целехонькие сапоги... В тридцатые-то годы! А вокруг беспризорники-колонисты, они жили в монастыре. Как они накинутся на эти сапоги! Если бы не Марья Юрьевна, разули бы. А пока она отбивала Хомякова, кто-то отрезал от Гоголя кусок сюртука.

   - Вроде и берцовую кость прихватил, - добавил Мокей Авдеевич, мертвея от собственных слов. - Вроде Гоголь потом стал являться мерзавцу во сне и требовать кость. И за две недели извел. Безо времени. Покарал похитителя.

   Мы шли длинной малолюдной улицей, выходящей на вокзальную площадь, - там,  в сиянии огней,  клубился холодный неоновый дым. Перед нами скелетными рывками мотало на деревьях перебитые ветви. Повисшие, они напоминали рукокрылые существа – каких-нибудь летучих мышей или вампиров. Огороженная заборами, кирпично-каменно-цементно-бетонная улица казалась бесконечной. И было удивительно, что мы достигли ее конца. Над последней глухой стеной трещали и хлопали от ветра разноцветные флаги. Флагштоки, раскачиваясь в железных опорах, душераздирающе скрежетали. От этих звуков пробегал мороз по коже, так что не радовали и веселые цвета флагов. Призраки потревоженных писателей подавали голоса, слетаясь на зов Маэстро. Жу-у-у-утко! Холодно-о-о-о!!  Тя-я-я-яжко!!! Им вторило оцинкованное дребезжание водосточной трубы. На ней трепетала бумажная бахрома объявлений: «Куплю!», «Продам!», «Сдаю»...

   А Мокей Авдеевич предрекал:

   - Помяните мое слово, еще и не то будет!