Был ли Гарольд?

- Айм э джу.
- Ар ю? Оу…
- Да. И я знала человека по имени Шрага.
- И что это за имя?
- Не знаю. Смешное же! В Израиле таких полно. Не говоря уж о Сруликах и Шмуликах всяких.
- Ты была в Израиле?
- Жила. Я там жила десять лет.
- Оу! Тс грейт. Бит ю ноу хибрю. Когда мы увидаемся?

 «Бит» - это «поэтому», Леся уже знает. «Because of it».Как и всякие bf, gf and thnx.
«Увидаемся» - это очень нежно. Вообще-то его немецкий такой ласковый, порой душевнее французского. Он тут на днях переводил на хоре песенку про Марию Дурх («ду-ух, визаут «р»! – заклинал прямо), и звучал просто так тендерли… Говорит, в разных провинциях разный выговор. Похоже на то.
Они говорили на смеси английского и русского языков, иногда вставляя немецкие или израильские словечки, иногда заковыриваясь в гугл-переводчике.
Но часто - просто целовались.
Началось с обнимашек: при встрече, на прощание. Потом как-то влепились – и все, не разгонишь.
Гарольд сказал, что его родители в войне не участвовали. Сказал очень нежно, однако убедительно. Мол, его отец отсиделся где-то там на работе, его дед чем-то там владел и потерял, и они были довольно тихими мужчинами. Как и он, Гарольд: довольно тихий, когда не со своими «монстрами», как он называет учеников немецкой школы, в которой преподает уже пять лет.
Говорит об этом со вздохом, но хочет пожить здесь еще. Рассказывает Лесе про улицы, Ивана Грозного («Гросни, е?»), конфессии в разных церквях, даже о благосостоянии оных: это пуа, это нот со рич… Где есть органы, он знает: он органист, и ее это дико заводит. Привлекает – и заводит, она тоже играла на органе, когда подогнала ему местечко в музыкальной школе на окраине города. Именно там он рассказал ей о своей тихой немецкой семье. Надо взглянуть на карту, - в очередной раз подумала она, и опять забыла. Где-то возле Аахена, какой-то типа Моншау, но нет, тот – с другой стороны, и вообще не город, отмахнулся Гарольд.
Ну, не знаю!
Всякое место, где варят свое пиво, по-моему, в Германии – город.
А пиво варят в каждом местечке.
Так она возражала, и он улыбчиво соглашался.
Местечко – это не немецкое понятие: еврейское.
Смешение смешило.
Орган заводил.
Иногда ей хотелось быть пристегнутой и слышать какие-нибудь аухи и цвайны-швайны из его уст: в любом сексе мы ищем элемент агрессии, чтобы после разрядить всю свою нежность, простить и просто любить.
Когда это случилось в первый раз, - тот первый, теплый раз! - она не стала оставаться у него: быстренько оделась и уехала,просто взвилась, а он остался - обескураженный и напряженный. Пришлось его как-то расслаблять следующие дни. Кафе, пение, танцы – он учил ее танцевать, потому что сам умел когда-то.
«Увидались» еще и еще, и целовались, но оставаться у него Леся не спешила.

Потом был Новый год. И еще какие-то праздники. Фонарики, гирляндики, со бьютифл, сач э перфект… И они были перфект, такие два кусочка пазла, совершенного эклектичного - и тем и ценного.
Джу и джерман.
Джерман и джу.
Еврейская девочка с украинским именем и немецкий парень с признаками шутливого божественного героизма что в имени, что в профессии.
Кстати, о профессиях: она тоже была учителем.
Но это не мудрено: все они были учителями, даже те парни из фильма, на который она ходила одна, чтобы Гарольд не устал от русской речи и смог посмотреть его потом сам, без перевода. Те парни были и пьяницами, и учителями, об этом она с изумлением сообщила всему фейсбуку наутро. А он и не догадывался о ее социальной жизни, прятался в телеграмме и не был зарегистрирован больше ни в одном мессенджере, ни в одной социальной сети. Странный, думала она. И ее это заводило.
Он был странным немцем в союзе с не менее странной еврейкой.
Это жуть как заводило!
И он предложил съехаться, а она…
Он увидел, что она напрягается, но не мог понять, почему. Они еще несколько раз занимались сексом у него в мансарде, перед окном на город, это было крайне романтично, но оставаться на ночь Леся отказывалась категорически. Иногда она выглядела очень усталой, и Гарольд пытался разузнать, что произошло, но она отговаривалась бессонницей, любовниками, работой…
Про любовников они разговаривали тоже, да.
Это было одной из многочисленных тем: ее любовники.
Потому что Леся представилась полиаморной и сразу заявила, что это – ее суть, и справляться с ней она не собирается. С тех пор Гарольд стал жилеткой для изливания ее расставательных печалей и помощником – все же мессы устраивает, все же религиозный, хотя и непонятно до конца! – в разруливании разных историй.
Может, поэтому она предпочитала жить своей жизнью? Может, из-за любви к кому-то другому она не хотела жить с Гарольдом? Он был в недоумении, но предпочитал не форсировать события. Очень уж уставал на работе, среди своих маленьких «монстров».
Рассказывал с таким умилением, что и Лесе хотелось идти на работу – а то уж было время, что вообще не хотелось. И она шла, и играла, и пела, и рассказывала, и кормила конфетами: Гарольд как-то вытащил из сумки пакетик с мармеладом, когда они гуляли по городу, и накормил ее – она поняла, что мармеладки были предназначены детям, и взяла на вооружение в своей школе.
Были ли у нее дети, муж? – может, и были, но это была «другая история». Она часто так отвечала на его вопросы: «это – другая история». И он не настаивал. Единственное, на чем он настаивал – это на том, чтобы жить вместе. Готовиться к урокам, бренчать на синтезаторе, петь, танцевать и заниматься под одеялом теплым и волшебным. Или со «швайнами» - как она захочет!
И Леся сдалась.
Приехала с рюкзаком и баулом, чтобы остаться, потеснила его вещи в шкафу, его щетки в ванной – и осталась.
Весь вечер они пили глинтвейн: она любила, он - умел варить. Несколько раз она набирала много дыхания, чтобы что-то сказать, но, как видно, не решалась. Уже потом, когда она заливалась слезами оргазма (а бывало с ней и такое: бурный оргазм
вызывал много слез, не потому, что грустно, а потому, что… бурно!), ей пришлось, пришлось рассказать…
Гарольд не торопил, просил дышать и выпить еще. Сходили покурить; она курила, он же шутил, что подождет своей сигаретки с «канной», которую она обещает ему уже несколько недель.
- Ты готова сказать, что тебя тревожит?
- Нет. Но я хочу, чтобы ты не испугался ночью.
- Ночью?.. Ты превращаешься в монстра?! – попытался отшутиться, как всегда.
Леся рассмеялась, наставила на него ноготки, он ухватил руки, прижал к себе, обнял:
- Лесиа, плиз… Донт ворри.
- Я могу начать вести себя неадекватно во сне. Некая разновидность сомнамбулизма, понимаешь…
- … К врачу ходила? – нахмурился: его всегда настораживает эта вот русская неспособность решать вопросы, а она, хоть и еврейская… – а, хотя, может и еще хуже: тревожится, но вопросы не решает!!!
- Да-да, все под контролем, спасибо, ты только не волнуйся.
- И что мне делать, если я замечу похожее?...
- Просто буди меня, ок? Разбуди, и все.
- Так что ты делаешь? Царапаешь, кусаешь, убиваешь? – с нервной ухмылкой проговорил Гарольд.
- Неа, просто могу говорить странные вещи и как-то… страдать, что ли.
- О, я тебя утешу, милая. Не тревожься! – погладил по голове, поцеловал в макушку, и они вернулись в дом.

Той ночью было тихо, хотя он почти не спал: прислушивался, присматривался. Она иногда стонала, иногда морщилась – но он держал ее за руку, и, крепко сжимая ее, она безмятежно засыпала.
И на следующие ночи было так же.
До тех пор, пока они не уехали в Германию.
Он взял ее с собой на каникулы, и как-то разрулилось, что у нее тоже оказались каникулы, и все совпало – и вот они улетели.
Там она захотела жить в гостинице, несмотря на то, что у него был свой дом: не захотела встречаться и объясняться с матерью Гарольда, с его родственниками.
И в первую же ночь она заорала.

- Найн! Нааайн! Фу, это гадость… Не надо, пожалуйста! – навзрыд.
- Аппель-пляц, капо, шнелле!! Нихьт… найн! Эрнтефест.
Последнее слово она уже проговорила, смотря на трясущую ее Гарольда пустыми темными глазами.
- Ты была на сборе урожая? – прижал ее к себе Гарольд, дрожащую, в слезах.
- Да, там была музыка. Очень громко! Заглушала выстрелы. Я была голая. Лежала на голых мужиках, и ребенок страшно плакал. Но музыка… она заглушала все. И выстрелы. Я устала… - и Леся потеряла сознание.
Так повторялось каждую ночь, пока они были там, всю долгую неделю он отпаивал ее, отогревал, качал на руках, утешал, пел ей своим низким голосом – ничего не помогало, она уходила туда, и возвращалась с трудом, с тоской и очень утомленная. За неделю Леся похудела больше, чем на пять килограмм.
Вернувшись из Германии, они поговорили начистоту, и Гарольд сразу повез ее в больницу.
В такую, о которой сам знал, и по рекомендациям своих коллег.
Не какую-то там.
И вот она лежала, обследовалась, засыпала под учетом датчиков и анализов, и вот что ей сказали.
Вот что сказали им обоим, в сущности, потому что Гарольд был главным – как будто мужем, как будто опекуном.
Леся во сне проживала другие жизни, это было понятно. Кому из нас не снятся сны о дельфинах или самолетах? – о том, как мы рожаем, женимся, работаем совсем левую работу или судимся. Даже голыми выходим на публику, ведь правда? Бывает же?
А Лесе снилось, что она – в концлагере. И ее раз за разом убивали: то в газовой камере, то в грузовике, то у врача, то в яме, как это случилось на том самом «Эрнтефесте» в Майданеке. Каждый раз она говорила то по немецки, то по русски, то по польски, даже романомангавы и «миро дэвэл!», так шептала «про гера, про гера», что он подумал, это -про него, но она хотела оставаться на ногах…
Каждый раз рядом оказывался некийО’Брайен из ее любимого романа «1984» Оруэлла, который истязал и любил ее нежно. Его не было видно. Врачи, особенно психиатр, предполагали, что это Гарольд. Тот самый тихий Гарольд, да. Героический, но очень тихий, у которого басовый голос и теплая постель с видом на город. Который и оплачивает эти обследования. Об этом врачи Гарольду не рассказали: не решились. Но психолог, работавший с Лесей, обо всем догадался.
Гарольд же навещал свою девочку, писал ей письма, слал фотографии окна с подписью: «If everything seems grey and foggy there is still a friendly light».
Он оставался дружелюбным, этот Гарольд, и даже во сне, замучив ее до полусмерти, он принимал, и она принимала его. Как элемент агрессии… Тот еще элемент, да уж! Таких элементов, возможно, не хватало ей в жизни, предположил психолог, и она внесла их в свои генетические переработки?
Задумались оба.
Переспать с ним она не решилась: от нее до той поры по причине обоюдной влюбленности отказались уже двое. Профессиональная этика, так ее!
Леся несколько недель рылась в своей генетической памяти. До этого она много читала о том периоде истории, восторгаясь, возмущаясь, изумляясь: ста лет еще не прошло, ребяты, ста лет еще не прошло – а мы здесь, и мы вместе?! И никто никого не… - ?!?!
Как это возможно – и как это было возможно?!
Ни на один вопрос ответов не находилось ни у нее, ни у сколь угодно широкой общественности.
Ни одного ответа, за исключением психологических экзерсисов какой-нибудь Алис Миллер о корнях насилия и черной педагогике. Не забываем, что оба наших героя были педагогами! И что, что не забываем? На это тоже не было ответа. Корни насилия! – они в генетике. Хочется что-то сквизнуть, зашипеть, напасть. Так думала Леся, сидя напротив этого могучего человекопсихолога и представляя, как она ногтями рвет его кожу, прикусывая в то же время язык до крови. Жестокая! – или просто много себе позволяет, а это достойно в ее возрасте, кем бы она ни была.
Так кидало ее от надежды к отчаянию, от любви к ненависти, от вселенской мудрости к идиотическому ничегоневедению, вплоть до самой выписки.

Когда она выписалась, они с Гарольдом, проведя несколько свечных и каминных ночей в его мансарде («…is still a friendly light») , довольно тихих и теплых, решили отметить ее излечение в Испании.
На море.
Это был не очень правильный выбор, но кто же знал, куда ведет эта самая генетика!
В первую же ночь она сгорела.
Но как?! – в костре инквизиции, полагаю.
В Германии в шестнадцатом веке шла серьезная «охота на ведьм», а ведь она и была ведьмой.
И в Испании, как родоначальнице этой самой инквизиции, он ее поджег.
Во сне ли, он ли – непонятно.
Ясно, что остались от нее одни угольки.
…Да и постели не осталось.
Все сгорело.
А Гарольд?
«А был ли Гарольд?» – как спросил бы Горький.