de omnibus dubitandum 114. 191
Глава 114.191. НЕ ЯСМЕН СОКОЛ…
В горнице было тесно, жарко, шумно.
Среди жужжания и гула голосов занималась и падала песня. Макар, вспотевший, красный, растрепанный, разносил водку. За столом, рядом со служивым и против него, сидели старики. По лавкам у стен и на двух лавках посреди горницы разместилось родство и соседство, возрастом помоложе и женщины.
Молодежь стояла у задней стены, около трубки: мест на всех не хватило. В дверях и в чулане тесной, жаркой грудой жались и толпились зрители.
На крыльце через короткие промежутки стрелял из старого ружья-дробовика Онисим, старший из пяти братьев Варвары, осьмнадцатилетний белобрысый парень, тайный трубокур и картежник.
Служивый, сидевший в переднем углу, был центром, к которому обращались все речи, тосты, взгляды, улыбки и слова нескрываемого восхищения, лукаво-льстивые и наивно-откровенные.
Восторгались вслух офицерскими погонами, которые называли аполетами, количеством и великолепием костюмов, привезенных Гаврилом Юлюхиным со службы, – он уже два раза переоделся в первые же часы своего пребывания в родительском доме: сперва в синюю куртку, а затем в мундир с голубой подкладкой.
С почтительным изумлением смотрели на большой, туго набитый кошелек, который служивый не раз вытаскивал из кармана, открывал и не спеша обстоятельно перебирал пальцами сперва бумажки, потом серебро, доставал, в конце концов, медную монету и дарил малым ребятам на гостинцы.
Те, кто сидел поближе, даже заглядывали, вытягивая шеи, внутрь кошелька и подавленно крутили головами...
Это был настоящий триумф фамилии Юлюхиных, который с особенным упоением переживал старик Макар.
– Ребята!.. «Не ясмен* сокол»!..
*) ЯСМЕН СОКОЛ – мудрый сокол
Зачните «Не ясмен сокол»! – весь сияющий и неугомонно-шумный от счастья, кричал он молодежи, стоявшей у стены и исполнявшей роль хора. – Сват Ларивон! У тебя голос дозволительный, – зачни им «Не ясмен сокол»...
– Это самая ваша форма, Гаврил Макарич? – склонив голову набок и рассматривая льстиво-изумленным взглядом погоны служивого, спросил Тиун.
– Вобче – присвоенная чину подхорунжего.
– Очень прекрасная форма!..
– Играйте песни, ребята! Не молчите! – кричал Макар, разнося поднос с рюмками.
– Бабы, а вы чего сидите? Плясать!..
Сват Ларивон! «Не ясмен сокол»...
Над лесом солнце просияло,
Там ясмен сокол прокричал.
Прошли часы мои, минуты,
Когда с девчонкой я гулял.
Песня, не очень стройная, разноголосая, влилась в бурлящий гомон пьяных голосов, покрыла его, ударилась в стены, в потолок, через открытые окошки вылилась на улицу и на время одна царила в спертом воздухе, звеня, жужжа, крутясь и колыхаясь, в пахучей тесноте объединяя и сливая голоса молодые и старые, мужские и женские в одну симфонию, небогатую, однообразную, но, будившую в сердце отзвуки смутных воспоминаний о неведомой старой были, славной, гордой, обвеянной грустью протяжного мотива.
Бывало, кончу я работу,
Спешу на улицу гулять,
Теперь мне служба предстояла,
Спешу я коника седлать.
И входили новые лица, – в обычное время чужие, равнодушные люди, а ныне, в день торжества и ликования, вспомнившие о каком-то родстве, свойстве, кумовстве... Проталкивались к столу, радостно приветствовали, поздравляли с родительскими домами, умиленно рассматривали служивого, изумлялись вслух, говорили грубую, но приятную лесть.
Седлаю я коня гнедого,
Черкесским убранным седлом,
Я сяду, сяду и поеду
В чужие, дальние края.
Пел старый Данил Панфилыч стариковским сиплым басом, весь, всем существом своим пел, улыбаясь широчайшей улыбкой – так что и глаз не видно было в собравшихся морщинах, – крутил головой, вертел в воздухе растопыренными корявыми пальцами, наклонялся к соседям с таким выражением, словно рассказывал им нечто чрезвычайно важное, тайное, вложенное в звуки старой песни и в наивные ее слова...
Быть может там злодейка-пуля,
Прострелит сердце у меня,
А шашка, шашка-лиходейка,
Разрубит череп до мозга.
Пришел Карпо Тиун – с бутылкой водки, торчавшей из кармана шаровар. Он поставил бутылку и через стол троекратно облобызался с Гаврилом Юлюхиным. Потом осмотрел его с фронта, подался влево – посмотрел, затем вправо. Сделал все обстоятельно и толково, чем особое удовольствие доставил Макару.
– Вот, Карпо, бери придмер у Юлюхиных, как служить, – сказал старик наставительно. – Пойдешь на службу, служи, не ленись... строго наблюдай!..
И кровь горячая прольется,
Прольется быстрою струей,
И сердце, сердце встрепыхнется,
И не увижу край родной.
– Нынче ведь все с гармоньями гульба-то... – кричал Ларион Афанасьевич в промежутках служивому, – и песни пошли, слухать не хочется! С прибавками, забыли старинку-то...
Бывало от зори до зорьки
Лежал у милой на руке,
Теперь я от зори до зорьки
Стою с винтовкою в руке.
Варвара, раскрасневшаяся, нарядная, принесла на стол лапшу, потом подала курицу и баранину, порезанную на мелкие кусочки. Марья в новой полушальке и красных туфлях, подарке служивого, принесла блинцы, молоко и арбуз.
– Этой фрухты давно небось не ел, Гаврилушка? – спросил, нагибаясь через стол с ломтем арбуза, Данил Панфилыч, дед Варвары, бородатый старик с голым черепом и с «Георгием» на синем суконном халате.
Прощай, родимая станица,
Прощайте, вся моя родня,
Прощай, казачка молодая,
Прощай, лазоревый цветок.
Служивый, откинувшись слегка назад, подняв брови, глубокомысленно оглядел ломоть. Потом сказал – с тою изысканно-кудрявой манерой говорить, какая обыкновенно бывает у хорошо полированных людей:
– Действительно, что не приходилось. Хотя разные, можно сказать, кушанья едал в офицерском собрании... Иную и на конец языка не успеешь положить, – растаяла, как тоненькая лединка.
– Ну, тут уж таких кушаньев не придется, – с огорчением заметил тесть его, Ларион Афанасьевич, почитывавший иногда «ведомости» и страдавший в душе от окружающей необразованности.
– Тут кушанье простое, – виноватым голосом сказал пьяный Семен, зачерпнув деревянной ложкой лапши, – ушников наших... Офицерский леденец – что! Им сроду не наешься! А вот наших ушничков побольше – это так! Наелся, чтобы блоху на пузе раздавить можно было, – вот это по-нашему!..
Прощайте, все мои друзья,
Прощай, казачка молодая,
Уж не увижу я тебя.
Быть может раз и навсегда.
– Варвара Ларионовна! – спохватился вдруг подхорунжий Юлюхин и упрекающим взглядом поглядел на жену. – Почему же нет, что называется, вилок?
– На что их! – пренебрежительно воскликнул Семен. – Мы и так обойдемся...
– Почему же так, когда они есть? У меня в сундуке дюжина ножей и дюжина вилок лежит... литой стали!..
– Еще растаскают тут у нас... Вилка дело нежное... Да у нас с вилки и не умеют... После, после, Варвара! Ты играй песни! Муж пришел, – должна плясать...
– Да, тебя с радостью, Варька! – сказал дед Данил. – Супруг пришел...
Варвара застыдилась, потупилась, закрылась концом платка, засмеялась.
Раскрасневшаяся и взволнованная, она была очень красива, казалась радостно оживленной, счастливой. И когда глаза ее встречались иногда с веселым, смышленым взглядом подвыпившего Карпа Тиуна, она скользила по его лицу без смущения спокойным, равнодушным взглядом, как будто ничего не было в прошлом между ними, – умерло навсегда это мимолетное, короткое и милое, умерло и никогда больше не воскреснет.
– И горькая эта планида бабья! – пьяным голосом воскликнул Семен. – Муж уйдет на службу – первое время боится бабочка одна на баз выйтить... А потом, только понавыкнет, извольте радоваться: муж пришел...
– Ну, ты уж там не мели языком! – сердито отозвалась Филипповна, сидевшая на лавке, с новой шалью на плечах. – Бабы у нас жили правильно... завсегда заслуживают отдать благодарность...
– Мамушка! Я же политического ничего и не сказал...
– Ну и молчи!..
– А ежели я жалаю поговорить? – расслабшим голосом закричал Семен. – Я вот как скажу, а ты, мамушка, не обижайся, а вы, господа председящие, слухайте, правильно, ан нет?..
Он опустил голову, покрутил ею и рассмеялся.
– Пришел я, стал быть, со службы... Ну, первым долгом: жена, отвечай! Какого рода поведения была? На точном ли основании сдержала себя?.. А она мне: «Сема! Да ты уж не спрашивай: в скотине и то кровь ходит, а я – чел<ове>к... И в Писании, говорит, сказано: «не присиливай себя»... В Писании... Она у меня письменная, – с грустью вставил он. – «Побей, – говорит, – сколько надо, взыщи, да давай мириться...»
Смех рассыпался и потерялся в дробном гомоне пестрых голосов. Старый Данил гулким голосом сказал:
– Службы нынче короткие стали... Вот мы, бывало, служили, так служили...
– Было время бабам разгуляться? – шутливо спросил огненно-красный Савелий Терентьич, сосед Юлюхиных.
– И-и-и сколько душе угодно... У меня покойница моя была на вид вовсе лядащенькая, – я перед ней был молодец молодцом: вахмистр, из себя черноусый, тело белое, настроение развязное. А она – плюнуть не на что, вся с наперсток... А тоже... приобрела ведь мне одного... служивского...
– Какой же на вас сейчас чин, Гаврила Макарич? – льстивым голосом спросил Тиун, придвигаясь ближе к служивому.
– Чин подхорунжего... за сверхсрочную... Прослужа пять лет... Тиун восхищенно щелкнул языком.
– По этому чину хлебопашество вам будет трудно, пожалуй. За время службы от нашей польской работы небось отстали? Теперь бы вам полегче надо устроить жизнь...
Служивый повел плечами, украшенными погонами.
– Желание было, конечно, послужить в полку, ну, родитель не благословил, как говорится. А служба мне была преотличная: тридцать пять рублей на всем готовом... Командир уважал. Можно бы служить... Ну, и на родину, конечно, пожелалось – посмотреть родимые местные предметы...
Свидетельство о публикации №221010502042