de omnibus dubitandum 114. 193

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.193. КОНЧИЛСЯ МИЛЫЙ ПРАЗДНИК МОЛОДОСТИ…

    – Ну как, спокойно ай нет сейчас по России? – спросил бородатый умственный Ларион Афанасьевич, имевший слабость к политике.

    – Пока ничего. Бунты усмирены.

    – То-то по газетам не видать, чтобы...

    – Сейчас затихли. Как раньше, например, были эти самые забастовки, сейчас этого ничего не слыхать...

    – Гаврюша! – гулким голосом крикнул Данил Панфилыч. – Скажи ты мне на милость, через чего эти самые бунты бывают? По какой причине купоросятся те народы?

    – Да конечно – от неудовольствия...

    – Земли хотят?

    – Одни – земли, другие – в дороговизне товаров стесняются... А в обчем итоге надо счесть – и от необразованности...

    – Да кто же виноват, какая сторона? Зык идет и на начальство...

    – Начальство начальством, дедушка, да и сами виноваты: надо учиться...

    Данил грустно покрутил головой, задумался.

    – Поздно уж нам учиться, Гаврилушка... – тоном оправдания сказал он, – не в том сила, я думаю... Жили впредь их, не учились... а жили, не бунтовались, – просторней было... я еще захватил немножко хорошей жизни: садов не было, вышни в лесу сколько хошь рви... яблоки, груши, терен... Рыбы этой было!.. А нынче все перевелось... Зато все образованные, все в калошах ходят...

    – Вы говорите – учиться, Гаврил Макарич, – пьяным, спотыкающимся голосом сказал Карпо Тиун, вставая с своего места, – а дозвольте спросить: иде свободный доступ?

    – Ты бы сел, Карпо! – увещающим голосом обратился к нему Макар Юлюхин.

    Служивый строго, как старший чином, поглядел на Карпа, собрал подбородок на воротнике и строго сказал:

    – Кто в голове имеет, доступа добьется.

    Карпо несколько оробел, вспомнил, что он еще «серый», неслужилый казак и не следовало бы ему вступать в разговор старших. Но отступать было конфузно, и он неуверенным голосом возразил:

    – Опять – окупить права, например, – чем, где источник?..

    – Ты еще молод, – сядь! не влипай! – строго сказал сидевший за столом Савелий Терентьич. – Послужи сперва! Как служить надо, – знаешь?

    – Иде ему! – махнул рукой Макар.

    – Я-то знаю! – задорно возразил Тиун, обиженный пренебрежительным отношением к себе. – Я выслужу! А вот ты-то много ли наслужил? Никак, тухлое яйцо в ухо вылил, чтобы отстать?..

    – Ах ты, молокосос, сукин сын! – закипел Савелий. – Да у меня сын – приказный и кавалер, а ты смеешь ширять в глаза?..

    И вспыхнула ссора, недолгая, но оживленная и едкая, с взаимными обличениями и подвохами, возбуждавшими веселый смех слушателей и отчаяние Макара Юлюхина.

    – Сядь, Карпо! – увещевал он Тиуна. – Сядь и сиди, слухай, чего постарше тебя люди говорят!..

    – У меня сын имеет, по крайней мере, медаль за храбрость, а ты смеешь подкалывать, поганец! Гришка, ну-ка зацепи, где она у тебя?

    Рябой, неуклюжий казак, стоявший с другими у грубки, достал из кармана серебряную медаль на алой ленте, приложил к груди и сказал торжественно:

    – Святыя Анны...

    – За какой же именно случай? – почтительным тоном спросил сват Ларион.

    – Это – на конюшне я стоял. Командир пришел ночью, видит, все исправно и всю ночь я напролет не спал. «Вот это – молодец!» – говорит. И представил к медали...

    – Вот и бери пример, Карпо! – указал на медаль Макар Юлюхин. – Раньше его не звали – кроме «Гришка Шило», а сейчас – приказный и кавалер... А почему? Твердо дисциплину знает... Вот и бери во внимание! С стариками не перекоряйся, а слушай. Слушай стариков!.. И сиди на месте!..

    И снова жужжал, пересыпался и толокся одновременный бестолковый говор, прерываемый песнями. В духоте, в запахе потных тел и винных испарений тяжелели головы, тяжелели языки, но громче и шумнее становились голоса. Никто не хотел слушать других, каждый хотел говорить сам, все объяснялись в любви и дружеских чувствах, потом внезапно обижались, укоряли друг друга, бранились и мирились снова.

    Данил Панфилович расплакался о покойнице-старухе...

    – Среди пути бросила... померла, царство ей небесное... Скудненькая, с наперсток, была, а все, бывало, есть, кому рубахи починить, варежки связать...

    Служивый к вечеру ослабел окончательно. Заплетающимся языком он все еще рассказывал о службе, о своих отличиях, о любви к нему командира, о городах, которые видел, о городских увеселениях...

    Но уже не было кудрявой, изысканной манеры в его речи, и проскакивали казарменные крепкие слова... Он повторялся, забывал, о чем говорил. Порой склонял бессильно голову на стол и с трудом поднимал ее.

    Смотрел тупым, остановившимся взглядом на какого-нибудь собеседника и строго говорил:

    – Вольно! оправиться!..

    – Господа, давайте дадим слободы служивому, – несколько раз обращался к гостям сват Ларион.

    Но никто не слушал его. Водка еще была в посуде, гости чувствовали себя слишком хорошо, чтобы покинуть гостеприимный кров Макара Юлюхина, и только отдельные, вконец ослабшие – не ушли, а были уведены под руки заботливыми бабами.

    Горница продолжала жужжать от непрерывающихся песен, трястись от топанья и пляски.

    – Гаврюша! да ты бы отдохнул, болезный мой! – несколько раз принималась просить служивого Филипповна.

    Гаврил смотрел на мать строгим, изумленным взглядом, точно в первый раз видел эту сырую старуху в новой шали.

    – Позвольте, маменька, – я знаю, – говорил он обиженным голосом, указывая себе на грудь закорюченным большим пальцем, – я, кажется, уж не маленький... Хотя вы и родительница, например, но я в состоянии, кажется, одним словом... так сказать... и больше никаких...

    – Да я не указываю, чадушка, не обижайся... Только – отдохнул бы... Уморился ведь... Вот Варя тебе постелюшку постелет...

    – Это которая?

    – Ну уж... набрался! – заметила Варвара, готовая приступить к супружеским обязанностям. – В упор человека не видишь... Пойдем!..

    – Нет, позвольте! – остановил ее величественным жестом Гаврил. – Ваше дело – во фронт передо мной! Смир-но! равняйсь! Налево кругом – марш отцоль к...

    Он слегка поперхнулся на крепком выражении и, взмахнув руками, подхватил слова песни:

Сидит милый за столом,
Усы завивает...
Молодую молодицу
К сердцу прижимает...

    Засвистал, защелкал пальцами и, вылезши из-за стола, пошел плясать с Варварой и Марьей – бойко, лихо и изящно.

    – Жги, ребята! Говори веселей!

    Сидит милый за столом, Варенички ло-омит... Молодая молодица Белы ручки моет...

    – Эх, господа! – кричал он пьяным, огорченным голосом. – Сидите вы тут, в мурьях, свету не видите!.. Вот в городах, например, сады, тиятры... Одна музыка чего стоит!..

    – Это все – лишняя копейка! – возразил сват Ларион.

    – Зато уж музыка!..

    – У нас музыка на губах... Это для кармана сходнее...

    – Это иной разговор... Там без денег – бездельник. Зайдешь, думаешь: полтина не деньги. Ходишь этак, ходишь, все очень приятно: люди убранные, прохаживаются под ручку, представления разные... Забылся и присел. Сейчас лакей: «Что прикажете?» – «Пару пива!..» А пару пива – вот целковый и вылетел...

    ...Уже поздно ночью осталась наконец Варвара наедине с своим мужем. Ребятишек забрала Филипповна в избу. Семен с Марьей перешли в кухню. Горница была предоставлена офицеру.

    На столе горела лампа, от которой удушливо пахло керосином. Слепой огонек слабо мерцал в засиженном мухами стекле. В горнице все еще стоял запах водки и кожи.

    Гаврил в расшитой рубахе и шароварах с голубым поясом сидел на кровати, ухватившись растопыренными руками за постель, а Варвара стаскивала с его ноги сапог с лакированной голенищей.

    – Прошу у меня не забываться! Смирно! глаза налево!.. – бормотал заплетающимся языком служивый, тыкаясь вперед головой.

    – Сиди уж! Держись крепше, а то сползешь наземь...

    – Я?!

    – Ну да, ты!.. Давай другую ногу!..

    – Ты с кем говоришь, позволь узнать? Ты обязана... по уставу чинопочитания...

    – Сиди-и! Куда ты встаешь?.. Сядь!..

    Но он оттолкнул ее и встал, топнув ногой, – не той, которая была в сапоге, а другой, с болтавшейся портянкой.

    – М-мол-чать! Смир-но!

    Он уперся ей в лицо неподвижным, бессмысленно-грозным взглядом.

    – Я-а, голубушка моя, знаю! – грозя пальцем, сказал он нараспев тонким голосом.

    На одно мгновение мелькнула у ней тревожная мысль: неужели знает? И сейчас же она заставила себя взглянуть прямо в эти пьяные, влажные, остеклевшие глаза.

    «Нет, не знает», – решила она твердо и уверенно. И уже спокойно и смело глядела ему в лицо.

    – Я тебя на два аршина под землей вижу... Знаю!..

    – Знаешь?

    – Отлично!.. Мне, милая моя, все известно!..

    – Ну, и слава Богу. А теперь сядь вот да давай другую ногу.

    – Нет, не сяду! Отвечай сперва, по совести, как на духу...

    – По совести? Нечего мне по совести... Потаить нечего – как перед Богом, так и перед людьми...

    – Брешешь! – крикнул он, топая босой ногой. – Брешешь, сволочь!..

    Она глядела в его гладкое, пьяное лицо с расплывающимся носом и сизым подбородком, не страшное, несмотря на свое грозное выражение. И улыбалась.

    Но странною болью щемило сердце... «Вот и все... Вот и конец...» – бессвязно говорил кто-то невидимый, стоящий рядом. И было так жаль всего, что промелькнуло в эти короткие годы ее вольной, молодой жизни, всех мимолетных грешных радостей и сладкой тоски, и томлений, и беззаботной, бездумной жажды увлечений.

    Забыто было темное, горькое, страшное, – страшней казалась новая полоса с ее сухотой, подчиненностью, неизбежными взысканиями, бранью, побоями... Кончился милый праздник молодости... Пришли будни...

    – Сядь, разуться надо...

    – Стой! Отвечать на вопрос! Смирно! Равняйсь!..

    – Ну уж – извиняй... Я к фронту не обучена...

    – Говори, как на духу!

    – Нечего мне говорить! Сам говори! Небось, мамзелев там было...

    – М-молчать!

    Он неожиданно размахнулся и ударил ее кулаком в ухо. Платок съехал набок, растрепались косы. Плачущим голосом она закричала:

    – Да что ты, Гаврил Макарич, перекстись! Что ты... сбесился, что ль? За что, по крайней мере?..

    – Стерва! Я-а знаю!..

    – Чего ты знаешь? ну?.. Говори! – закричала она возмущенным тоном.

    Он опять размахнулся, но она сердито сунула его руками в грудь, и он, мотнув головой, затанцевал назад и опрокинулся на постель.

    – Нет! я не позволю! – замычал он, порываясь встать.

    Но она уже схватила его за ногу в сапоге, сердито дернула вверх, потом потянула к себе, отчего он несколько съехал вслед за сапогом, беспомощно упираясь руками в перину.

    – Лежи! – закричала Варвара сердитым, повелительным голосом. Потом взяла за ноги обессилевшее тело и вместе с периной, съехавшей набок, подсунула к стене.

    – Вольно... оправиться!.. – пробормотал супруг покорным, ослабшим голосом.
И когда она стянула с него великолепные его шаровары с лампасами, он нежно и растроганно промычал:

    – Варя!., надо наблюсть... по уставу чинопочитания...

    «Вот и все! Вот и конец! Прощай, милая воля, беззаботная жизнь, веселый угар молодой!» – говорил беззвучный голос рядом...