Повесть о советском человеке

                Георгий Разумов

                ПОВЕСТЬ О СОВЕТСКОМ ЧЕЛОВЕКЕ
                Автобиографическая повесть

                Я люблю, тебя жизнь
                И надеюсь, что это взаимно
                К. Ваншенкин
               
                ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие
Часть I. Школьные годы
Глава 1. Эвакуация
Глава 2. Одесса
Глава 3. Черкассы
Глава 4. Снигиревка

        Часть II. Курсант
Глава 1. Первый курс
Эпизод 1. Постригли
Эпизод 2. Присяга
Эпизод 3. Лекции
Эпизод 4. Стипендия
Эпизод 5. Футбол
Эпизод 6. Увольнение в город
Эпизод 7. Самоволка
Эпизод 8. Безнравственный рассказ
        Эпизод 9. Приснилось
Эпизод 10. Домой. В отпуск
Эпизод 11. Напрасная встреча
Эпизод 12. Одесса
Эпизод 13. Ненапрасная встреча
Эпизод 14. Не верьте цыганам

        Глава 2. Второй курс (глава не окончена)
Эпизод 1. Гауптвахта    
Эпизод 2. Десять дней в селе               
Эпизод 3. СКС – самозарядный карабин Симонова

        Глава 3. Третий курс (глава еще не написана)

        Часть III. Офицер     
Глава 1. Нужны девушки
Глава 2. Путешествие по Советскому Союзу.
Глава 3. Приезд в часть
Глава 4. И начались будни
Глава 5. Самолет к полету готов
Глава 6. Суровая зима 58 года
Глава 7. Иногда они падают
Глава 8. Календарная весна
        Глава 9. Неожиданный отпуск
Глава 10. Мекка для одессита
(продолжение повести «ОФИЦЕР» пишется)

        Часть IV.  Научный сотрудник
Глава N.   Больница
Глава N.   Не состоявшееся чудо
Глава N.   Ностальгия по QBasic (продолжение пишется)

        Часть V.   Демократ  (продолжение пишется)

        Часть VI.  Государственник
Глава N.   Ненька моя Украина, или влияние математики на геополитику
        Глава N.   Либеральный путь и Россия
        Глава N.   Сказка о ковиде
        Глава N.   Наша история

                ПРЕДИСЛОВИЕ

В том, что я на восьмидесятом году жизни начал писать автобиографические повести, виноват Марк Исаакович Найдорф. Он и его супруга Анны Александровна Мисюк(это изсестные люди в Одессе), были наши, мои и Лидии Всеволодовны Ковальчук, самые ближайшие друзья. И в довольно частых посиделках, за праздничным столом, велись разговоры.

Разговоры обо всем, о культуре (Марик культуролог), о прочитанных книгах (я и Аннушка отдавали дань фентези), о работе, о культурной жизни города, о событиях в стране (как же без политики). И я, если приходилось к слову, рассказывал пришедшие в голову эпизоды из своей довольно длиной и разнообразной жизни.

Один из таких разговоров, Марик по наитию, не специально, записал на свой фотоаппарат. Прослушав и просмотрев полученное видио (см. в гугле с адресом – «Г.А. Разумов»), он предложил, что как-то придет к нам домой и запишет мои воспоминания о людях, с которыми я встречался, и о событиях, которые происходили в разные годы моей жизни.

Запись получилась довольно интересная (см. на сайте www.georg-a.com, в разделе «Видио»), но я понял, что запись не полная. Много интересных моментов упущено, а разговорная речь страдает отсутствием оттенков присущих письменному изложению. И решил восполнить этот пробел, написав автобиографическую повесть «Школьные годы».
По завершению написание повести «Школьные годы», которая включила в себя периоды жизни с 1940 года по 1954 годы, я решил продолжить рассказ.

Естественным продолжением повести является период с 1954 по 1957 годы, под названием «Курсант». К написанию, которого, я не медля, приступил.
Далее планирую опубликовать повести: «Офицер», годы 1957- 1966, «Научный сотрудник», годы 1966-1994, «Демократ», годы 1994-2006 и «Государственник», годы с 2006 по нынешнее время.

В них должны быть описаны события, произошедшие со мной и в стране, в которой я живу и люблю, в ее периоды расцвета, угасания, катаклизмов и неурядиц.
Но учитывая, что мне на сегодняшний день, уже пошел 87 год, то гарантировать соблюдения своих намерений не могу. Хотя и очень хочется.

Пока же мною опубликовано и передано на ваш суд, автобиографическая повесть «Школьные годы», частично повесть «Курсант», годы 1954-1956 (57?) и повесть «Офицер», годы 1957-1958, незавершенна, так как до 66 года еще так далеко.

Я стараюсь вести рассказ без скачков во времени происходящих событий, но без разрывов не получается, не все же я помню, но реперные места, стараюсь описать подробно, поэтому я так долго сижу на каждом году ушедшей в лету жизни.
А опомнившись, заглядываю в будущее и вижу, сколько еще предстоит рассказать, а времени становится все меньше и меньше. Шагреневая кожа же не бесконечная.
Спонтанно рождаются очерки, рассказы, посвященные тем разделам, которые, будто бы, были оставлены на потом. Вот они и входят в разделы, «Научный сотрудник», «Демократ» и «Государственник» без всякой на то очереди.

По возможности, почти каждый день, я стараюсь описать пропущенные дни о  своей жизни, что бы познакомить следующие поколения о событиях им незнакомым и частично оболганным. Может быть, хоть этим, мне удастся внести понимание о прошедших годах.               

20 декабря 2020 года.

                Часть первая
                ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
                1940 – 1954 годы
 
                Глава первая
                ЭВАКУАЦИЯ
                1940–1945 годы

Яркое солнечное утро. Балконная дверь распахнута. Со двора доносятся звуки пианино. Кто-то старательно наигрывает гаммы. На кухне тихо-тихо нежно жужжит примус. Я просыпаюсь. Сплю я в комнате. Комната называется гостиная. Она большая и высокая. И все вокруг большое и высокое.
Громадный шкаф с вырезанными на нем фруктами и овощами. Называется – сервант. В верхней части шкафа, за зеркальными витражами, стоит посуда. Там много всяких ящиков и выдвижных полок. Все это мне категорически трогать запрещено. Верхняя часть шкафа стоит на мраморной доске. В нижней части шкафа хранится стираное белье. Там много места и можно залезть и тебя никто не видит. Мне это тоже делать запрещено.
Посредине комнаты стоит стол, раздвижной, очень большой, круглый в собранном состоянии. Стоит он на одной многолапой ноге, покрыт бархатной бардовой скатертью с кистями. Скатерть достает до пола. Под столом много места и там можно спрятаться, и бабушка никогда меня там не находит но это тоже мне делать запрещено.
Над столом висит на длинном шнуре абажур, красный, с кистями.
Слева от моей кровати стоит пианино, на котором мать часто играет Шопена, Штрауса. Иногда, она подзывает меня, нажимает клавишу и спрашивает: «Что ты слышишь?», я долго думаю, она опять нажимает клавишу, и тогда я говорю: «Блям». Она с грустью смотрит на меня и говорит: «Не в меня».
Мне пять или шесть лет. Я точно не помню.
             …С улицы доносится песня:
             Утро красит нежным светом
             стены древнего Кремля,
             просыпается с рассветом,
             вся советская земля….
Тихо, спокойно… Бабушка на кухне что-то делает, примус жужжит приятными-приятными впечатлениями. Шелестит занавес балконной двери. Теплый ветерок гуляет по комнате.
Рядом с дверью весит зеркало. Зеркало большое, старинное, в громадной бронзовой раме. Оно отражает всю комнату. Также оно отражает и меня, маленького белокурого мальчика с большими удивленными голубыми глазами, круглолицего, с ямочками на щеках. В матросском костюмчике на шлейках. Точно так же, как оно отражало потом немного истощенного, но по-прежнему с ясными глазами, мальчика, вернувшегося после эвакуации. А затем мальчишку с громадной, пышной, «тарзаньей» прической. А затем юношу в строгой курсантской форме. А затем молодого офицера, а затем счастливого молодожена, а затем изредка появлявшегося мужчину в ГДРовском костюме. Я не знаю дальнейшую судьбу этого зеркала. Может быть, его увезли в Америку. Может быть, оно здесь в Одессе и продолжает отражать жизнь незнакомых мне людей.
Балкон выходит во двор. Двор у нас был прекрасный. Большой, зеленый, свободный. Посредине стоял водопроводный кран, который являлся центром притяжения всех мальчишек и девчонок нашего двора. Рядом с краном лежала перевернутая старая, вся рассохшаяся, рыбацкая лодка. Она тоже была непременным участником всех наших забав и игр.
И сарай. Вход в сарай был под нашей черной лестницей. Вообще-то сарай был не сарай, а бывшая штольня по добыче камня-ракушняка. Из этого ракушняка и был построен наш дом. Наша штольня соединялась с другими узкими коридорами. Все вместе они образовывали систему катакомб. Но всего этого мы еще не знали, а знали, что это очень удобное место для всевозможных игр. И хотя нам категорически было запрещено туда заходить, но кто же будет слушаться. Ведь все основные игры были связаны с исследованием таинственных закоулков, которых так много в этом «сарае».

***
В то время, о котором я теперь вспоминаю, в домах нашего двора проживало, кажется, четверо мальчишек (это вместе со мной и моим младшим братом Вовкой) и семь или восемь девочек. В памяти сохранились имена: Эрна Брентани, Неля Владимирова, Жанна Дубовская, Белла Коган, Борис Шнайдер. Примерно все были одного возраста. Кто-то чуть старше, кто-то чуть младше. Но жили мы дружно, и хотя крику и шуму было много, но драк никогда не было.
Все дети нашего двора учились музыке и по утрам со всех окон раздавались звуки изучаемых гамм или этюдов, а иногда и просто произведений классической музыки.
Это было такое время. Оно было спокойное, оно было уверенное, и мне было тогда спокойно, ясно, и жизнь у меня впереди тоже была ясная-ясная и, наверное, долгая-долгая, но я об этом еще ничего не знаю...
Да, так было, но…
…Я просыпаюсь от странного гула. В комнате горит свет. Абажур над столом шатается из стороны в сторону. Мать в длинной ночной рубашке стоит рядом с выключателем и кричит: «Софа, одевай Жорку и бегом во двор». Прибегает Софа, младшая сестра матери (полное имя София, по-домашнему – Софа, или Уфа, или Ува – как я ее по-детски называл). Начинает меня одевать, конечно, сикось-накось. Я собираюсь зареветь, но Софа хватает меня в охапку и бежит в кухню. По черной лестнице бежим во двор. Впереди, сверху рушится карниз. Сзади, накинув шаль, бежит мать с Вовкой на руках. Бабушка с дедом уже во дворе. Там полно народу. По земле змеится трещина.
В Одессе землетрясение…
…Мы бежим с матерью по улице. Улица мощенная. Мать держит на руках Вовку, я рядышком, держусь за ее подол. Мы бежим в бомбоубежище. Сверху падают осколки. Цок, цок, цок… Цоканье раздается при ударе о землю. Я потом понимаю, что это осколки от снарядов зенитных орудий, которые разрываются там, где гудит самолет. Гуу, гуу, гуу – тяжело и длительно. Мы бежим в бомбоубежище.
Это Война…
Я хорошо помню, как нас эвакуировали на тральщике из Одессы в Севастополь. Это был серый длинный корабль, неумолкаемо шумели машины, которые там работали, легкая зыбь под ногами. И шли мы, я не помню сколько, но это был долгий путь. А в Севастополе меня поразило то, что в том доме, где нас поселили, мы входили на первый этаж, а квартира была на втором. Это было поразительно и непонятно. В Одессе такого не было, в Одессе если это первый этаж, то это первый этаж, второй, так это второй.
В войну мы уходили из Одессы вместе с Черноморским флотом. Дядя Гриша – брат матери – закончил в Ленинграде военно-морскую академию и был распределен на Черноморский флот, на крейсер «Красный Крым». К началу войны он уже был капитан-лейтенантом и командовал связью на крейсере (точнее его должность я не помню). Закончил он службу капитаном первого ранга.
Было приказано увезти из Одессы все семьи военнослужащих, за нами прислали телегу и мы погрузили тот минимум вещей, который разрешено было взять. Квартиру закрыли, и ключи отдали дворнику. Привезли нас в порт, погрузили на тральщик и отправили в Севастополь, где размещалась база Черноморского флота. А семейка у нас была большая: я с Вовкой, бабушка с дедом, мать с младшей сестрой (старшая уже была на фронте и работала врачом в госпитале), жена дяди Гриши с двумя дочерьми. Четыре ребенка – мал-мала меньше, я самый старший.

***
В дальнейшем нас перевозили на кораблях, вместе с Черноморским флотом туда, где он базировался. Сначала в Севастополь, затем в Туапсе, затем в Батуми.
Единственный разрыв был тогда, когда во время осады Севастополя нас привезли в Армавир и посадили в теплушку (которую я назвал холодушка, т.к. уже было очень холодно, а теплушки не отапливались) и на поезде отправили в Туапсе.
В Армавире наш поезд долго стоял. Непрерывным потоком шли поезда с войсками на фронт. Холодно было очень. Вдруг разнеслась весть, что на вокзале дают горячую воду. Дед взял чайник и пошел добывать воду. Его долго не было. Бабушка очень волновалась, потому что никто не знал, когда будет отправлен наш эшелон. Но дед вскоре появился с горячим чайником и мы попили горячий чай, что как-то нас согрело. А я ухитрился отморозить себе палец на ноге, и он еще долгое время давал о себе знать, как только хоть немного холодало. Потом поезд неожиданно тронулся и очень медленно двинулся вдоль путей. Пассажиры, которые вышли, бежали за вагоном и с трудом карабкались на очень высокие ступеньки. Тот, кто влез, помогал остальным.
Я не помню, чьи семьи были еще в теплушке, но полки были все заняты. На очередной остановке распахивались двери и на вопрос: «Кто такие?» следовал ответ: «Семьи красных командиров». Обычно этого было достаточно, и нас оставляли в покое. Поезд шел очень медленно и постепенно теплело. Когда мы добрались до станицы Терновской, было даже жарко.
В Терновской, теплушка понадобилась фронту, и нас сняли с поезда и поселили в большой комнате клуба. Кроватей там не было и в помине, и мы дружно разместились на полу. Мать пошла в военкомат, где ей дали талоны на питание в столовке и сказали, что временно мы будем жить в Терновской. Когда отправят в Туапсе, неизвестно. Пока располагайтесь здесь.
В Терновской мы прожили несколько дней, я даже успел пообщаться с местными ребятами, которые интересовались, как мы жили в Одессе, когда ее бомбили. Я им рассказал об осколках, которые цокали по мостовой и какие они были горячие, когда их после отбоя тревоги мальчишки собирали по улице. В общем, насочинял я много, фантазия и тогда у меня была богатая. Но слушали меня внимательно.
Дорогу из Терновской до Туапсе я не помню, да и жизнь в Туапсе я помню отдельными фрагментами. Помню большую комнату на втором этаже, где нас поселили, помню молодого солдата из «Тифилиса» (он говорил на ломанном русском), он был из группы солдат, которых должны были вскоре посадить на транспорт и отправить под Феодосию. Их поселили на первом этаже. Почти все не говорили по-русски, и только его можно было как-то понять. По разговорам взрослых я понял, что все очень жалеют этого молодого солдата. А он очень боялся уходить в море, и все время говорил об этом.
Помню еще, что тетя Вера (жена дяди) забрала девочек и поселилась в другой квартире.
Отрезок этой жизни в Туапсе, просто стерт из моей памяти. Когда в Туапсе начались бомбежки, и немцы подходили уже к самому городу, нам пришлось перебазироваться в Батуми.

***
Сначала нас поселили в Махинджаури, в здании, путь к которому проходил через калитку, затем через зеленый-зеленый сад и где-то там наверху был дом с большим балконом, который нависал над садом. На балкон вела витая железная лестница. Нам выделили большую комнату на втором этаже. Хозяин дома – строгий серьезный мужчина, грузин, с пронзительными черными глазами жил на первом этаже. Там был свой выход во двор. Во дворе было много пристроек, и он выходил на другую улицу.
С балкона открывался чудный вид на сад. Сад. Что меня больше всего поражало, так это – «светлячки». Как только темнело – весь сад сиял, усыпанный яркими искрами «светлячков». Я не знаю, как называлось это чудо, но я называл этих летающих насекомых – «светлячками». Они не кусались, а только светились.
Мимо нашей калитки проходила дорога – каменистая, бугристая. Она тянулась вдоль всего села, и однажды, когда я проходил мимо одного дома, меня остановил запах. Запах леса. Запах свежеструганных досок. Пройти мимо я никак не мог. Я заглянул во двор. Там лежали доски, дощечки, бруски, планки. Из открытой двери дома раздавался перестук молотков. Там что-то забивали. Я зашел во двор и заглянул в открытую дверь.
– Чего тебе, бичо?
– А что это будет?
– Захади, дорогой. Видишь, ящики дэлаем. На фронт поедут.
И точно, на полу в углу лежали готовые ящики, длинные со съемной крышкой.
– Ты гиде живешь?
Я показал. На горе был виден наш дом.
– А, в палате. Есть хочешь? – и протягивает мне кусок круглого хлеба.
Есть я хотел всегда. Хлеб взял. «Спасибо». Я не забыл сказать спасибо.
Это был громадный, весь заросший волосами, с веселыми черными глазами человек. Он чуть прихрамывал, волочил ногу. Я не помню, как его звали, по-моему – Зураб, но это не точно. Это был очень хороший человек.
Потом, я неоднократно к ним наведывался. Сидел, молча наблюдал, как появляются все новые, и новые ящики. Иногда меня подкармливали, иногда нет, но мне все равно было приятно сидеть и дышать этим лесным воздухом.
Через некоторое время я изучил всю процедуру изготовления ящиков: на столах были установлены шаблоны, в них плотно укладывались дощечки. Потом на них клали две рейки и прибивали к дощечкам. Таких заготовок делали две и вытаскивали. В шаблон вертикально устанавливали еще четыре доски, прибивали их между собой, сверху размещали заготовку и прибивали к доскам. Вытаскивали из шаблона, переворачивали и снова, сверху, размещали вторую заготовку, укрепляли на ней петли и скобы. Ящик готов.
Я часто уговаривал Зураба: «Можно я тоже постучу?». Однажды Зураб дал мне молоток и показал, как забивать гвозди: «Только по пальцам нэ бэй». И я старательно стучал молотком, прибивая планку. По пальцам я ухитрялся не бить.
Время было голодное, очень голодное. Но, честно говоря, я голода не помню. Помню, как мы бежали за бричкой или телегой, на которой везли хлеб в магазин. От нее шел дико-приятный запах свежеиспеченного хлеба. Я кричал грузину: «Пури мамеци, геноцвали», что означало «дай хлеба, дорогой», я до сих пор помню эти слова.
Вова, вспоминая это время, рассказывал, как однажды, послала меня бабушка отоварить хлеб (отоварить – то есть получить в магазине хлеб по хлебной карточке). Меня что-то очень долго не было, а когда я пришел, то на хлебе ни передней ни задней корочки не было. Будто я все это съел. Я этого эпизода не помню. Но Вовке я привык верить – значит было.
А может быть, это и был голод?
Летом моряки Черноморского флота, организовали для детей военнослужащих пионерский лагерь. Лагерь находился на побережье у города Поти, и все воспитатели носили морскую форму. Я мало что помню об этом периоде своей жизни, помню только море, теплое, ласковое, помню бесконечный песочный пляж, где можно было изготавливать из песка куличи и строить крепости и замки. Помню воспитательницу, которая позволяла забираться к ней на спину и она заплывала со мной далеко-далеко в море. Не знаю, катала ли она других детей, но меня катала. Я это помню.

***
Наступило первое сентября 1942 года и я поступил в Махинджаури в первый класс грузинской школы. Посадили меня на заднюю парту рядом с девочкой. Звали ее Этери. У нее были очень красивые черные глаза, густые, полумесяцем, брови, длинные-длинные ресницы. Она была очень стеснительная, но мне удалось ее разговорить и мы подружились.
Учили нас по букварю, как складывать слова из букв, как рисовать косые палочки и как из этих палочек получаются буквы. Тетрадей у нас не было, и мать из оберточной бумаги сшивала для меня тетради, а я старался выводить корявые палочки и еще более корявые буквы. Они и сейчас у меня очень корявые.
Складывать слова из букв, у меня тоже не очень получалось, и вечерами мать заставляла меня делать уроки, а Вовка сидел рядом и внимательно слушал. В результате он раньше меня научился читать, что с удовольствием демонстрировал окружающим. Когда мы по делам ехали с матерью на поезде в Батуми, он доставал газету «Правда» и громко читал целые абзацы. Кругом все восхищались: «Какой маленький, и какой грамотный». Мать была довольна, я не очень.
Учили нас и грузинскому языку. Меня всегда восхищали грузинские буквы, они такие красивые, они такие выразительные эти грузинские буквы. Я до сих пор помню, как написать букву «а», букву «м», букву «о».
Так прошел этот 1942 год. Немцы наступали и брали одни города за другими, была оставлена Одесса, затем Севастополь, Краснодар, Туапсе. Было тревожно. И я это чувствовал. В коридоре школы висела большая карта Советского Союза. На ней, булавками с флажками, была отмечена граница фронта. И каждый день, директор школы, вкалывал флажки во все новые и новые города.
Мать все это время искала работу. Так как работающие люди имели рабочую карточку, а у нас была иждивенческая. А на рабочую карточку отоваривали больше продуктов.
Мы были иждивенцами. Дядя Гриша разделил свой аттестат на жену, тетю Веру с девочками, и на бабушку с дедом. Дед тоже искал работу. По профессии он был закройщиком. Он был очень хорошим закройщиком. В Одессе он хорошо зарабатывал и содержал всю семью. А здесь, кому была нужна новая одежда? И дед очень страдал, что он стал не главным, а главными были мы, дети. Наконец, он устроился на работу в какую-то пошивочную мастерскую, снял комнату и поселился отдельно от нас. Но этот год дед не пережил. В 1942 году он умер и был похоронен в Махинджаури.
Мать устроилась на работу в порту Батуми. Она стала работать в карантинной службе, в химической лаборатории, химиком-лаборантом. Ей приходилось очень рано вставать, идти на вокзал и ехать поездом в Батуми. Опаздывать было нельзя. Приходила домой она поздно. Частенько она забирала Вовку, и мы оставались одни с бабушкой, так как мне надо было ходить в школу.

***
Когда же занятия в школе закончились, и я перешел во второй класс, мы переехали из Махинджаури в Батуми. Матери там дали комнату. Была она в длинном одноэтажном, барачного типа, доме, где жило много семей. Дом стоял на самом берегу моря. Находился он под большим крутым зеленным холмом, который был окружен колючей проволокой. Скорее всего, это был не холм, а какое-то секретное военное сооружение. Но нам об этом ничего не было известно. Холм, так холм. Тем более что на нем было много кустов, и росли дикий зеленый лук и щавель. Это стало подспорьем к домашнему столу, и бабушка частенько посылала меня рвать и лук и щавель.
Подспорьем было и море. Правда, это было полем деятельности Вовки. Он всегда рано вставал, и бабушка посылала его собирать выброшенную морем тюльку. В море все время где-то что-то взрывали, и тем самым глушили рыбу. Море выбрасывало эту рыбу на берег, и это была Вовкина добыча. Приносил он полную миску тюльки, и бабушка запекала ее в виде пирога. Это был очень хороший завтрак. Я в это время обычно спал, а Вовка ходил гордый. Он был добытчиком. Зеленый лук и щавель добычей не считались.
В доме проживало много ребят, и все наше времяпрепровождение в то лето было связано с морем. Мы много купались и загорали. Я не помню, когда и как я научился плавать. Нырять в набегавшую волну я мог всегда и делал это с удовольствием. А тут обнаружилось, что я плаваю, правда, по «собачьи», но плаваю. Глубины я не боялся и плавал, пока не уставал. Море было теплое и тихое. Во всяком случае, больших волн я не помню.
Берег был песчаный, и мы частенько играли в футбол. Мячом нам служил старый женский чулок, туго набитый старыми тряпками и крест-накрест перевязанный веревкой. Такой мяч изготовлял один из старших ребят, и он командовал всеми нами. Правило: чей мяч, тот и командир.
В один из ясных теплых дней (в Батуми часто шли теплые дожди) мы, как всегда, гоняли в футбол. Я был в защите и, увидев набегающего на меня здорового Сеньку Мясо, с размаху хотел отбить подкатывающий на меня мяч, как что-то больно задело мою голую пятку. Летом мы все ходили босиком, обувь надевали только зимой. Посмотрев на свою ногу, я удивленно увидел фонтан крови, который быстро превращался в лужу. Больно не было, и потому я молчал. Увидев кровь, все вокруг забегали. Общим решением было доставить меня в карантинную лабораторию. Благо она была недалеко. Два парня, велев держаться за их плечи, потащили меня в здания карантина. Затащив в лабораторию, где работала мать, парни посадили меня на стул. Я был весь в крови, парни тоже. Кровь продолжала литься, но уже не фонтаном, а струей. В лаборатории тоже все забегали. Что случилось, где, как. Я молчал. Парни убежали и вскоре притащили большой ржавый гвоздь. Я молчал. Сотрудница лаборатории, достав широкий бинт и залив йодом ранку, туго перебинтовала мне ногу. Только пальцы торчали. Я молчал.
Сотрудница, посмотрев на мать, сказала: «Нужно сделать укол против возможного столбняка». Я внимательно посмотрел на сотрудницу. Она подошла к медицинскому шкафчику, порылась в нем, достала шприц и какую-то ампулу. Отбила горлышко от ампулы и наполнила шприц содержимым. И подошла ко мне. И вот тут-то я заорал, громко, пронзительно, с подвываниями. Мать подошла ко мне, начала успокаивать, уговаривать, что укол надо сделать, чтобы никакая зараза ко мне не пристала. Я продолжал орать.
На шум и гам, который я старательно воплощал в жизнь, зашла начальница. Узнав в чем дело, она подошла к столу, на котором лежала брошенная ампула, и побледнела.
Посмотрела на меня, посмотрела на мать и сказала: «В рубашке родился», и, отобрав у сотрудницы шприц и пакетик с ампулами, удалилась. Кричать я тут же перестал.
Потом я слышал, как мать рассказывала бабушке, что в лаборатории был большой переполох, зехер – по-одесски. Что многим досталось «на орехи», были выговоры и взыскания. Но никто не мог четко объяснить, каким образом, вместо сыворотки против столбняка, в лаборатории оказался экстракт этой сыворотки. Последствие от укола экстрактом мне не объяснили, но говорят, что последствие было бы плохое…

***
Кончилось лето. Я пошел в новую школу, во второй класс. Школа была русской, но вместе с нами учились и грузинские дети. Грузинский язык и литературу преподавали на грузинском языке, а русский язык и остальные предметы преподавали на русском. Общаясь с ребятами, я стал в разговоре с ними употреблять и грузинские слова.
Я помню, что тогда я впервые прочитал о Давиде Строителе, прочитал «Витязя в тигровой шкуре», «Великого Моурави», прочитал о царице Тамаре. Ну и, естественно, и все сказки Пушкина и русские народные сказки.
В школе, в коридоре под большим портретом Сталина висела карта Советского Союза. На карте в названия городов, которые были заняты немцами, и где проходила линия фронта, были вколоты флажки. Каждый день директор школы после прослушивания сводки Софинформбюро переставлял флажки. И все чаще и чаще он вставлял флажки в уже проколотые отверстия. Наши войска передвигались на запад, с боями отвоевывая ранее сданные города и села.
Была освобождена Одесса. И к нам подходили совершенно незнакомые люди и поздравляли нас с этим праздником. Наша учительница на уроке сказала: «Дети, у нашего Жоры сегодня праздник, освобожден его родной город – Одесса. Давайте поздравим его с этим радостным днем». И все дети встали и громко кричали «ура!». Я тоже встал и тоже кричал «ура!».
Из Одессы вернулся военный корабль, кажется эсминец или тральщик. Моряки, посетившие Одессу, рассказывали, что Одесса очень разрушена, много сгоревших домов. Первым делом все спрашивали, а как там наш театр? Театр был цел, но улица, примыкавшая к театру, была полностью разрушена. Затем, конечно, каждый интересовался своей улицей, своим домом. Но не обо всем моряки могли рассказать. Говорили, что разрушен железнодорожный вокзал, морской вокзал, Новый рынок, кирха. Все не перечислить, разрушений было много.
Наш дом остался целым, а вот дом, куда мы бежали в бомбоубежище, попала бомба, и от него практически ничего не осталось, сплошные развалины.

***
С фронта пришло письмо. Это был лист бумаги в клеточку, свернутый треугольником и проштампованный печатью с надписью «Полевая почта». Это было письмо от моей тети Бины, сестры матери (полное имя Бинуэла, по-домашнему Бина). Она все это время работала врачом во фронтовом госпитале. О себе она написала немного, но бабушка была счастлива – дочь нашлась, живая и здоровая. Она тоже перевела свой аттестат на бабушку, и нам стало немного легче жить.
Тут я должен рассказать о событии, которое, честно говоря, грызет меня до сих пор. С фронта пришла посылка. Это было настолько необычно, что все были страшно заинтересованы, что нам прислали.
Мы часто в школе собирали вещи и отправляли посылки НА ФРОНТ, с надписью: «Дорогому бойцу, нашему защитнику». А тут посылка пришла C ФРОНТА. Ее прислала тетя Бина. Это был туго завернутый в жесткую бумагу и перевязанный веревкой крест-накрест пакет.
Когда мама пришла с почты, и мы разрезали бечевку, то там оказался большой кусок бело-розового сала. Он так одуряюще пах, что у меня весь рот заполнился слюной. Бабушка отрезала каждому по тоненькому ломтику сала, и я свой ломтик тут же съел.
Ночью я неожиданно проснулся. Было тихо, все вокруг спали. Обычно я сплю очень крепко и долго. А тут вот проснулся. Во рту сохранился небывалый вкус съеденного сала. И мне очень захотелось съесть еще кусочек. Я тихо слез с кровати, подошел к шкафчику, куда бабушка положила кусок сала, взял нож и отрезал от куска небольшой кусочек. И съел. Потом еще кусочек, потом еще, потом еще.
По-моему, я съел почти треть куска. И мне стало плохо. Меня тошнило и рвало. И долго потом, наверное, лет десять, меня начинало тошнить только от запаха сала. А, чтобы съесть, не могло быть и речи. С годами это прошло и сейчас я с удовольствием съедаю с белым хлебом этот чудо продукт – бело-розовое сало.
В нашем доме заночевал военный. Он пришел в армейской серо-зеленной форме, весь перетянутый кожаными ремнями, даже сбоку висела кожаная сумка с клапанами и ремешками. На красных погонах сверкали две маленькие звездочки. Форма так резко отличалась от привычной морской, что невольно обращала на себя внимание. Он приехал к бабушке, привез письмо от тети Бины. Оказалось, что это ее довоенный знакомый. Он не так давно нашел ее адрес и написал ей письмо. Ее ответ он и привез бабушке. Одновременно он передал бабушке большой пакет. Бабушка велела называть его «Дядя Саша». Они долго о чем-то разговаривали. Но меня интересовал, конечно, пакет. Что в нем? Наконец-то бабушка взяла пакет в руку, развязала и распутала веревку, развернула бумагу, в которую он был завернут, и туго перетянут. Там были две большие квадратные банки и мешочек с крупой. Банки были американские. В них находилась тушенка. «Второй фронт», – сказал дядя Саша. На крышке банки был прикреплен ключик, с помощью которого бабушка открыла банку. По комнате сразу же разнеся небывало приятный мясной запах, от которого весь рот заполнился слюной, и приходилось ее проглатывать. Бабушка отрезала мне и Вове по куску хлеба и намазала его розовато-красным мясом. «Второй фронт» был очень вкусный. Особенно запах, который долго сохранялся в комнате, даже тогда, когда бабушка закрыла банку и спрятала ее высоко в шкаф. Видимо опасаясь повторения случая с салом. Но я уже приобрел опыт, и повторять его не стал.
Дядя Саша переночевал у нас и утром уехал на службу. По-моему, он говорил, что это где-то рядом с городом Краснодар. В мешочке была гречневая крупа, и бабушка отварила очень вкусную кашу с мясом из «второго фронта».
Война заканчивалась. Шли бои в самом логове фашистов – Берлине. Настроение у людей было радостное. Все жили в ожидании чего-то прекрасного, ясного, счастливого. Каждый день с надеждой ждали сводки Софинформбюро. И вот оно пришло. ПОБЕДА!
Конец войне. С утра все жители Батуми собрались на площади. Гарцевали кони. Всадники в белых папахах, размахивая саблями, носились с громкими криками по площади. Танцевали лезгинку и все грузинские танцы с саблями и без, громко звучала живая музыка, звуки зурн и барабанов – весь народ пел и танцевал на громадной площади в центре Батуми. Песни и танцы продолжались весь день и закончились только поздней ночью. Флот отмечал этот день разноцветием флагов и выстрелами из всех орудий.
Настало время возвращаться в Одессу. Тетя Софа списалась с университетом и ее восстановили на первый курс на истфаке, куда она была зачислена в 1941 году. Мать договорилась о работе в Одессе на консервном заводе имени товарища Ворошилова. Официально ее не отпускали с работы в карантинной службе порта. Но так как она не была военнообязанной, то мать на свой риск и страх решила уехать в Одессу. Я закончил третий класс и то же был рад переезду.
В 1945 году мы сели на пароход «Украина», взятый у румын в качестве военной репарации. Кажется, ранее он носил имя «Маршал Антонеску». Пароход медленно отошел от причала Батуми и начал свое путь в Одессу. И тогда я понял, что море для меня закрыто – меня укачало до невозможности. Я просто лежал трупом, и состояние мое было очень незавидным. С тех пор стоит мне только подняться на корабль, как палуба сразу же уходит из-под моих ног, и у меня начинается головокружение. Странно, конечно, ведь я летал на самолетах и там никогда не укачивался, а на кораблях всегда.
Пришли мы в порт ранним утром. Но по сути порта больше не было. Он был разгромлен, разбомблен и долго-долго мать искала телегу, чтобы забрали наши вещи и увезли на Дегтярную. Наконец-то она нашла какого-то битюга, и он цокал, цокал по разрушенным, заваленным мусором, с зияющими проемами горелых окон, пустынны[ улиц. Мы шли пешком, сзади телеги, от порта до нашей улицы, Дегтярной.
Октябрь, 2017 года.

                Глава вторая
                ОДЕССА
                1945–1948 годы
 
Когда мы после эвакуации вернулись в Одессу, то оказалось, что в нашей квартире живет чужая семья. Во время войны в дом, что рядом с нашим домом, попала бомба и его разбомбило. Семья, оставшаяся без квартиры, заселилась в нашу квартиру. Мешковы, я до сих пор фамилию помню, поселились в нашей квартире.
Квартира находилась на втором этаже и состояла из трех комнат и кухни. Большой комнаты – гостиной, средней комнаты – длинной, проходной. Из нее был ход в гостиную, кухню и в маленькую комнату. В общем, это была большая квартира. И когда мы вернулись, то Мешковы уступили нам большую комнату, и мы разместились там всей семьей, а нас было ни много ни мало: бабушка, мать, младшая сестра матери, я и младший брат Вова.
Долгое время мы жили вместе c Мешковыми. У нас из большой комнаты был свой выход, через парадную лестницу во двор, а Мешковы попадали во двор, через кухню, по «черной» лестнице. Так что у них был свой выход, а у нас свой. А потом с фронта вернулась сестра матери, тетя Бина, капитан медицинской службы, вся в медалях и орденах и поселилась тоже с нами. Мешковым сразу дали отдельную квартиру, а мы получили остальные наши две комнаты и кухню.
 Родителям удалось отправить меня на лето в пионерский лагерь. Лагерь был от Ворошиловского райисполкома, который тогда находился на улице Льва Толстого. Зампред этого исполкома – Воропаева Александра Евсеевна, была очень хорошей знакомой матери и она помогла устроить меня в лагерь.
Находился лагерь в районе Люстдорфа. Все руководство было из бывших фронтовиков, поэтому и жизнь в лагере была устроена в соответствии с воинскими правилами. Все дети, а они были собраны со всего района, были разбиты на отряды. Отряды были мужскими и женскими. У девочек были свои отряды, а у мальчиков – свои. Мужские и женские отряды были разбиты на три группы: старшие, средние и младшие. В зависимости от возраста. Я попал во второй отряд, во вторую группу. Нашим воспитателем был молодой парень, ни имени, ни фамилии его я не помню. Помню только, что у него дергалась щека, и он иногда заикался. На нашем собрании он выявил, кто может бить в барабан, и кто может дуть в горн. Потом он выстроил нас по росту и разбил на звенья. Я попал в третье звено. Нас снова построили, впереди встал горнист и барабанщик и под звуки горна и барабана нас повели в столовую на обед.
Что меня поразило, так это то, что нас тогда кормили четыре! раза в день. Был завтрак, полдник, обед и ужин. Причем кормили хорошо. Давали и молоко, и масло, и мясо.
Все передвижения в лагере были только строем, под звуки горна и барабана. Часто во время движения мы пели песни:
«Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих, близится эра светлых годов, клич пионеров: «Всегда будь готов!»…»,
«Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас! Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!…»,
«Мы летим, ковыляя во мгле, мы идем на последнем крыле, бак пробит, хвост горит и машина летит на честном слове и на одном крыле…».
Песен было много, мы их старательно учили и запоминали.
Купаться в море нас также водили строем, благо море было совсем рядом, теплое и ласковое. Свисток – и мы всей кучей бросались в воду. И море закипало. Свисток – и как бы ни хотелось, но надо было выбираться из теплой, ласковой воды и бежать сохнуть и загорать на солнце.
Однажды воспитатели решили устроить военную игру. Нас разбили на красных и синих. Я не помню, кто я был: красный или синий, но тоже бегал по лагерю, искал жестяную банку от американских консервов. В нее надо было засунуть гальку и со страшной силой трясти – это был пулемет!
Был организован штаб, определены разведчики и бойцы. Я был боец. И была поставлена задача: найти штаб противника и захватить его. Наш штаб мы спрятали посреди скошенного, пшеничного поля, замаскировав все подходы к нему.
Наши разведчики бродили по всему Люстдорфу, разыскивая штаб противника. Наконец, появились данные, что противник спрятал штаб далеко, километра за полтора, в стерне ячменного поля. И вот, часа в четыре утра, только-только засветилось на востоке небо, была объявлена тревога. Посреди комнаты стояло ведро с черной, жирной куяльницкой грязью. Нам было сказано, что мы, для маскировки, должны были измазаться этой грязью, взять свои «пулеметы» и бежать в атаку на штаб противника. Что мы и сделали и, стараясь не шуметь, побежали в сторону ячменного поля. Разведчики показывали дорогу. Я бежал босиком, так как мои туфли давно были спрятаны в раздевалке. Пока мы бежали по дороге, было даже приятно бежать по прохладной земле. Но вот началось поле, и бежать стало больно. Уж очень кололись остатки скошенных колосьев.
Наконец-то мы увидели стоящий в поле шест, к которому была прибита фанера с надписью: «ШТАБ». И все стали кричать: «Ура!». Мы взяли штаб противника.
К этому времени уже совсем рассвело и мы пошли к морю, смывать грязь и купаться.
Потом нам сказали, что победили не мы, а они. Они добежали до нашего штаба раньше, чем мы, и победа была присуждена противнику.
По выходным дням меня навещала мать и приносила пакетики из пергаментной бумаги с яблочным вареньем. Варенье варили на заводе, и мать прятала на себе пакетики, проходя через проходную. Я тут же съедал это варенье, хотя и не был голодным.
На последней линейке лагеря присутствовало все руководство исполкома, все родители, воспитатели и мы. Начальница лагеря подводила итоги работы. С гордостью она сообщила, что за этот месяц мы все вместе потяжелели на 350 килограммов и выросли почти на три метра.
Я не знал, много это или мало, но все хлопали в ладоши и радостно улыбались.
Почему я столько времени уделил этому эпизоду своей жизни? Я уверен, что месяц, который я провел в этом пионерском лагере, дал мне здоровье на всю остальную жизнь. Это я точно чувствую.

Наступило первое сентября. Вова пошел в первый класс, а я в четвертый. В четвертом классе изучали украинский язык. Он давался мне очень тяжело. Многие слова были непонятны, а другие было очень сложно произносить.
Грузинский язык мне шел легче. Когда мы жили в Батуми, я даже начал говорить по-грузински, помнил весь алфавит, а этот переход на новый язык давался мне с трудом.

***
Интерлюдия
Понятно, когда мне говорили, что «гамарджоба» это по-грузински – «здравствуйте», а «пури» – это хлеб, то все было ясно и просто – это были просто новые слова, которых в русском не было, и их надо было запомнить. Мой разум их не отторгал, а воспринимал, как данность.
А вот, если вместо слова «стол», которое уже жило у меня в голове, вдруг надо было говорить «стил», и это было одно и то же понятие, или вместо слова «пожалуйста» надо было сказать «будьте ласкави», то это было выше моего разумения.
Причем тут ласка? И так примерно со всеми украинскими словами. Слишком близко и непонятно зачем.
Если бы я начал изучать украинский язык до изучения грузинского, то, наверняка, этой коллизии не возникло бы. И, чтобы это прошло, нужно было время.

А тут еще меня стали периодически преследовать приступы, с высокой температурой и, соответственно, слабостью. Мать решила, что у меня малярия, так как тогда многие болели малярией, и стала лечить от малярии, заставляя пить очень горький хинный раствор, но легче не становилось.
Но хинный раствор это еще ничего, а вот то, что нас заставляли по утрам принимать большую ложку рыбьего жира – это был кошмар! Ничего противнее меня не заставляли пить. Я как мог сопротивлялся, но мать была непреклонной, и ложку приходилось глотать. Мне удавалось отбиться от этой процедуры только у бабушки, она не выдерживала моих воплей и выливала ложку с жиром обратно в бутылку.
Вова весь этот жир спокойно выпивал, и никаких воплей не происходило.
Приступы продолжались, и тогда тетя Бина повезла меня в больницу, что на улице Пастера. В приемном отделении меня осмотрели и сказали, что нужно срочно оперировать, так как у меня запущенный аппендицит и его надо вырезать. Меня тут же положили на каталку, отвезли в операционную, где под общим наркозом (я помню, как меня попросили посчитать до десяти) вырезали эту бяку.
Очнулся я в палате, где лежало много людей. Мне все сочувствовали, но тут пришла мама и сказала, что я должен лежать еще три дня и не крутиться. Чтобы мне не было скучно лежать, она принесла мне книгу «Приключения Карика и Вали».
И это была ее ошибкой, так как с первых же слов книги я начал дико хохотать и кричать от боли. Мне все говорили, что хохотать и кричать нельзя, так как могут, разорваться швы и надо будет делать новую операцию. Но я упорно продолжал читать, а хохотать старался тихо.
Но все заживало хорошо, шов зарубцевался и мне сняли нитки, которыми он был прошит. Я хорошо помню, как я лежал голеньким на столе, и мне было очень стыдно, что врач копается в моем животе. Я помню, как он вытаскивал нитки, мне было не больно, а щекотно и я тихонько подхихикивал при этом. Меня выписали, и мать увезла меня домой. Дома девчонки часто просили показать шрам, и я гордо предъявлял свою «боевую» рану.
Заканчивался учебный год. Дела с украинским языком были без всякого изменения, то есть плохо, а тут еще эта болезнь, и мать решила, чтобы я пропустил этот год и осенью снова пошел в четвертый класс, начав обучение сначала.

***
После демобилизации вернулся в Одессу дядя Саша, довоенный друг тети Бины. Он стал часто приходить к нам домой и вскоре они поженились. Дядя Саша переехал в нашу квартиру, и они стали жить вместе с нами. Он устроился на работу и неплохо зарабатывал. Тетя Бина работала врачом в районной поликлинике, где у нее были ночные дежурства, и она очень уставала. Бабушка все время проводила на кухне, готовила нам еду. Я старался ей помогать, ходил в магазины, где стали появляться продукты, за которые надо было платить деньги. Бабушка давала мне эти бумажки и долго объясняла, какую бумажку и за что я должен был отдавать. Я старался не напутать и приносить то, что она заказывала. Но иногда я ошибался, и тогда бабушка очень огорчалась, и я чувствовал себя виноватым.
Летом 1946 года стояла дикая жара. Мы все время проводили во дворе, даже спали во дворе. Как только спадала дневная жара, во двор выносились матерчатые раскладушки на козлах. Вокруг них собирались соседи и громко обсуждали дворовые и городские новости. Часто приносили матерчатый мешочек с нумерованными бочонками, торжественно раздавали карточки, и начиналась игра. Она называлась лото. Играли на деньги. Пять копеек карточка. И при этом произносились странные слова: «дедушка» – но никакого дедушки рядом не было, «барабанные палочки» – но никакого барабана не было, «квартира» – квартиры были у всех, и они никогда не запирались.
Я не сразу понял смысл этой игры, а когда понял, то стал тоже получать карточку. Правда, для этого надо было выпросить у бабушки пять копеек. Бабушка давала, но с большой неохотой. «Давать деньги детям в руки, вредно. Это их портит. Деньги – зло», – часто говорила она. Но если очень долго просить, то пять копеек она, все же, давала. Я их быстро проигрывал, и мне было при этом очень обидно. Были пять копеек, и вот их нет. Видимо, бабушка была права.
Но это была взрослая игра. Нам больше нравилась играть в «жмурки». Ведь это так весело, выбежать из подъезда Дубовских, подбежать к дереву, от которого отошла Эрна и заявить: «Дыр дыра за себя» и увидеть расстроенные глаза Эрны.
Играли мы и в тихие игры: «испорченный телефон», «кольцо-кольцо ко мне». Играли и в карты: в «дурака», «пьяницу», «ведьму», «кинг». Нам не запрещали играть в карты, но если при этом проходил кто-то из взрослых, то неизбежно следовало поучение: «Карты – нехорошая игра, лучше поиграйте во что-нибудь другое».
После того, как я научился читать «про себя», читал я с удовольствием, очень много, и часто, закончив чтение книги, начинал ее тут же читать заново.
Мать поощряла мое увлечение чтением и часто доставала свои любимые детские книги и советовала их прочитать. Так я прочитал «Дом шалунов» Чарской, книжку «Маленький лорд Фаунтлерой», книжку о подземных жителях, которые говорили стихами, о сыщике Пинкертоне, а в старом журнале «Нива», который я нашел на чердаке нашего дома, прочитал роман «Княжна Тараканова», еще с ятями, фитой и твердым знаком. В общем, читал я много, «запоем».
Кончилось лето, и я пошел снова в четвертый класс к новой учительнице. Звали ее Мария Павловна, МарьПаловна, как я ее тогда называл. Это была пожилая женщина с ласковыми глазами и усталым взглядом. Она ко мне очень хорошо относилась и, видно, это ее отношение сгладило мое изначальное неприятие украинского языка. К концу четвертого класса я уже мог удовлетворительно пересказать прочитанный отрывок и написать диктант с минимальным количеством ошибок, хотя бы на тройку. Это был прогресс.
 А осенью началось новое поветрие – шахматы. На слуху были имена: Смыслов, Ботвинник, Эйве. Все болели за Ботвинника. И все вдруг стали играть в шахматы. Мы тоже. Вовка играл лучше меня, и я часто ему проигрывал. Но в своем классе я у многих выигрывал, и считался неплохим игроком. Шахматные доски с фигурами тогда были большой редкостью, и мы играли в шахматы, передвигая, на картоне с черно-белыми клетками фигурки, вырезанными из толстого картона.

***
Мать решила обучить нас музыке. Она повела нас в музыкальную школу Столярского на прослушивание. Там было много мальчиков и девочек. Вызывали по одному человеку. Вызвали и меня. Я вошел в большой и светлый класс, где стоял рояль, и сидевшая за ним женщина, нажав клавишу, велела мне пропеть тот звук, который я услышу. Так как я ничего не услышал, то я молчал. Тогда она снова нажала клавишу, пропела «доооо» и велела повторить. Я повторил: «доо», тогда она снова нажала клавишу и сказала: «А вот это звук: рееее, запомнил?». Я кивнул. И так она пропела мне всю гамму. А потом она нажимала клавиши и просила пропеть тот звук, который я услышу. Я старательно пел, вслед за нажатием клавиш.
Потом в класс был вызван Вова, а мы с матерью сидели в коридоре и ждали, когда его отпустят. Затем в класс зашла мать, и о чем-то долго разговаривала с преподавательницей.
Всю жизнь, вспоминая это прослушивание, Вова убеждал меня, что он лучше пропел там все звуки. А скрипку мать все же купила мне.
В Одессе вдруг выпал снег. Земля еще была теплая, и он решил немножечко подтаять. И пошел дождик. А потом ударил мороз. Аж десять градусов. И все замерзло. Гололед. Мать решила меня в тот день в школу не пускать, и велела сидеть дома. А на улице мальчишки прикручивали к ботинкам коньки, «снегурки» или «дутыши», у кого какие были. У меня коньков не было. Да и кататься на коньках я не умел. Как-то попробовал, и мне не понравилось, на ногах стоять было невозможно, да и холодно. Так что мне оставалось только смотреть, как мальчишки прицеплялись к проезжающим полуторкам, и старались проехаться по улице.
Зима в том 1947 году выдалась морозная. Мать еще осенью выписала на фабрике машину шелухи от семечек и привезла домой. Шофер быстро разгрузил машину, высыпав шелуху во двор, и уехал. А я с матерью насыпал шелуху в ведро и спускал ее к нам в сарай. Благо наш сарай в штольне был первым, рядом с входом. И этой шелухой мы отапливали квартиру.
Зима выдалась не только холодная, но и голодная. В школе нам на большой перемене выдавали булочки. Вначале мне сказали, что мне булочка не положена, так как я достаточно упитанный. Мордочка у меня была круглая, на щеках ямочки, так что внешне все было благополучно. Но потом была медкомиссия, и когда я обнажил свой торс, то они испугались, одни ребра торчали наружу. И мне выписали справку, что булочка мне положена. Я не возражал.
Как-то раз, ранним утром, я шел в школу. Было очень холодно. На руках у меня были рукавицы, которые были пришиты к пальто, что бы я их не потерял. Но руки мерзли и чтобы их согреть, я размахивал руками. И вот, размахивая руками, я быстро шел по улице. И вдруг остановился, передо мной в сугробе лежала женщина, старая женщина. Лицо у нее было строгое-строгое. Я не знал, что делать. Оглянулся. Вдалеке шел мужчина. Я закричал: «Дядя, там тетя упала». Он подошел ко мне, посмотрел и сказал: «…мертвая …отмучилась…». Начал собираться народ, и мне велели, чтобы я шел быстрее в школу. Так я впервые встретил смерть.
Я очень хорошо помню это время.
Помню строгий ритуал мальчишечьих драк, в которых и я участвовал. Когда ссора переходила в драку, то кто-то объявлял: «Давай стукаться!» Тогда обязательно собирался круг ребят, и все вместе шли в разрушенные бомбежкой дома, которые назывались «развалка», «стукаться». Кто-то из ребят диктовал правила: «Драться до первой крови, ниже пояса не бить, лежачего не бить». И разрешал: «деритесь!». И надо было драться до тех пор, пока из разбитого носа не потечет кровь. Синяки не считались.
Помню игры, запрещенные для нас, в которые мы всё же играли.
Игра в монетки. Надо было своей монеткой, ударом по стене попасть в монетку напарника. Не попал, монетка ложилась сверху на монетку товарища, и так составлялся столбик и тот, кто разбил этот столбик, забирал все монетки себе.
Игра в землю. Чертился круг, делился пополам, и надо было, подкинув ножик вверх, попасть стоймя в землю напарника. После чего отрезался кусок земли у напарника, и так до тех пор, пока у напарника оставалась земля. Если же ножик не попадал стоймя в землю, то наступала очередь бросать ножик напарнику.
Игра в мяч. Так как мячей в то время не было, то брался чулок, набивался песком, и надо было, прыгая на одной ноге, другой ударять по мячу, столько раз сколько сможешь. Кто больше ударил, тот и выиграл.
Ну и конечно, в шахматы. Устраивались турниры. В классе, в школе, между школами. Чертилась таблица участников, кто с кем и когда играет, отмечались выигранные и проигранные партии. Всё по-взрослому. И я, и Вова, в них участвовали. Я иногда выигрывал, Вова – чаще.
 Помню, мать все же нашла мне учителя музыки. Ей посоветовали одного еврейского мальчика, который учился в консерватории. «Он очень талантлив, но беден». И он согласился обучать меня игре на скрипке. За урок надо было кормить его обедом.
Бабушка, из того минимума продуктов, что у нас было, сварила очень вкусный обед. Она это прекрасно умела делать. И когда мальчик пришел, его первым делом накормили обедом. Скорее всего, по возрасту, он был уже юноша, но все дома называли его «мальчик». Я не помню ни его имени, ни его фамилии, хотя в доме они звучали. (Спектор? – возможно.)
А потом мы пошли в большую комнату, и он взял скрипку и сыграл, что-то невообразимо прекрасное, странное, непонятное, но проникающее в душу, заставляющее задуматься и замереть, мечтая. Я не знаю, какую вещь он играл, но впечатление о ней, я помню до сих пор.
Потом он сказал: «Скрипка умеет разговаривать не только по-человечески, но и голосами разных животных». И сыграл петушиный крик, лай собаки, мяуканье кошки, и еще целый ряд непонятных звуков, но которые что-то о чем-то говорили.
И он спросил меня: «Ну что, хочешь научиться, так разговаривать со скрипкой?». Я молчал, потому что, честно говоря, не понял, как это можно, да я и по сей час этого не понимаю.
И начался урок. Он заставлял меня двигать пальцами, а они никак не хотели слушаться. Держать ими смычок, а он держался не так, как он хотел. Велел удерживать подбородком скрипку, а она падала и чтобы ее удержать, надо было успеть подхватить ее рукой. Я старался, а он все время меня поправлял. Я видел, что он недоволен учеником.
Приходил он к нам по воскресеньям, пытался мне что-то объяснить, показывал, но у меня ничего не получалось. Потом мне все это надоело, и однажды, когда он должен был прийти, я сбежал. Пошел в библиотеку, в читальный зал, и стал читать «Всадник без головы» Майн Рида. Это было намного интереснее, чем страдания с пальцами. Читал я долго, и пришел домой поздно. Конечно, его уже не было, и мне здорово досталось от матери. Во-первых, за поздний приход, во-вторых, за то, что надо считаться и со временем других людей. Я настаивал, говорил что музыка это не мое, что у меня ничего не получается и вряд ли получится. И больше он не приходил. Так закончилось мое музыкальное образование.

***
Я был тогда частым завсегдатаем библиотеки имени Ленина и библиотеки имени Крупской, которые находились на улице Красной Армии (ныне – Преображенской), сравнительно недалеко от нашего дома. У библиотекарей я был «на доверии» и потому мне безропотно выдавались и по три книги на дом.
 Я очень быстро читал и потому «проглатывал» одну книгу за другой. И был себе верен, как только я прочитывал книгу, то начинал ее читать снова, а иногда и по третьему разу. А некоторые книги я до сих пор перечитываю. И все эти книги я хорошо помню. Это и «Сказки дядюшки Римуса» про братца кролика, братца лиса и дядюшку енота. И книги Фенимора Купера «Следопыт» и «Последний из могикан», Майн Рида «Всадник без головы», и ставшая моей любимой на всю оставшуюся жизнь «Приключения Тома Сойера». И продолжение эпопеи Анны Антоновской «Георгий Саакадзе». И, конечно, Жюль Верна «Таинственный остров» и «Пятнадцатилетний капитан».
В общем, я читал много, в чем меня поддерживала и поощряла мама. Абонемент, куда записывались взятые домой книги, был у меня очень толстый.
Учился я средне, в основном были тройки, изредка четверки. С украинским языком проблемы были у многих, так что я не особенно выделялся на общем фоне. Хотя проблема украинского языка оставалась очень острой.
Так я закончил пятый класс. В нашем классе были только мальчишки. Это была мужская средняя школа № 107. У меня случайно сохранилась фотография моего класса. Серьезные детские лица. Из всего класса я помню только двух мальчиков: Сеню Шора и Женю Голубовского. Семен жил недалеко от нас, на Успенской улице угол Дегтярной, и я иногда бывал у них дома. А с Евгением Михайловичем Голубовским меня довольно часто потом сталкивала жизнь, и когда он был редактором газеты «Одесский вестник», и когда стал редактором газеты «Всемирные одесские новости» и вице-президентом «Всемирного клуба одесситов». А тогда это был низкорослый мальчишка, с большими грустными глазами. Всматриваясь в лица остальных ребят класса, я никого больше припомнить не могу.
Сейчас, проходя по улице Толстого, мимо моей школы, я вглядываюсь в угловые окна второго этажа и вижу наш класс. Три ряда черных парт с откидными крышками, один ряд у стены, один около плохо застекленных окон, из которых все время дуло и второй ряд посредине. И там, посредине второго ряда, моя парта. Я сидел рядом с мальчиком, ни лицо которого, ни имени не помню. Помню только, что именно он позвал меня «стукаться», и нас повели на развалку (теперь там педагогический институт), где мы старательно тузили друг друга, правда без синяков и тяжких последствий. Иначе бы мне дома тоже досталось, а я этого не помню.
В нашем доме появилась деревянная кровать-качалка, где лежал мой новый брат, сын тети Бины. Его назвали Золиком, в честь дедушки. Золик беспрерывно кричал и тетя Бина, брала его на руки и ходила с ним из комнаты в комнату, пока он не замолкал. Говорили, что он кричит и ночами, но я этого не слышал, так как я видно очень крепко спал. Брать его на руки мне не разрешалось, но, однажды, когда он закричал, и никого рядом не было, я вытащил его из кровати и взял на руки. Золик тут же замолчал, только смотрел на меня, мигая большими глазами. Вошла тетя Бина, отобрала у меня Золика, и он сразу же поднял такой вой, что тетя Бина снова отдала мне его. Золик у меня на руках никогда не кричал. И если я был дома, а Золик начинал кричать, то тетя Бина звала меня и отдавала мне тугозамотанный сверток с моим братом. Золик кричать переставал.
Осенью 1948 года из лагеря вернулся наш отец. Вообще, для меня он был не родной отец – отчим, но всю жизнь я его знал как отца, и он этого заслуживал.

***
Интерлюдия
В дальнейшем мой рассказ, посвященный судьбе отца – Арнольда Львовича Биллига, будет опираться не только на события, которые всплывают в моей памяти, но и на документальные сведения, хранящиеся в нашей семье.

***
В 1938 году отца арестовали и отправили в лагерь в Пермской области, где он работал на лесоповале.
После окончания в 1935 году рабфака химического факультета Одесского университета, отца призвали в армию, нацепили на шеврон гимнастерки один кубик и отправили в артиллерийскую часть, что была расположена в Казани. И мать со мной уехала туда же.
В 1937 году отец имел уже на гимнастерке три кубика (был воентехником 1-го ранга) и стал старшим лаборантом в химической лаборатории части. Военная карьера у отца складывалась вполне благополучно. И вдруг… взрыв.
Часов в 10 вечера отец закрыл лабораторию, пришел домой и буквально через пару часов раздался взрыв.
4 декабря 1937 года началось следствие. Естественно, как в то время в таких случаях поступали «органы», все начальство завода, технический персонал, и отец, в том числе, были арестованы. Первый допрос отца состоялся только 13 декабря, а уже 16 декабря было предъявлено обвинение. Всех обвинили во вредительстве, приписали диверсионные цели, которые будто бы были направлены на подрыв боевой готовности РККА, и в намерении осуществлять диверсионные акты во время будущей войны.
И всех оставили сидеть, в ожидании приговора, в Казанской тюрьме.
После ареста отца, мать вместе со мной, уехала в Одессу, так как была беременна Вовой и скоро должна была рожать.
23 января 1938 года на свет появился мой брат, назвали его Володей. Не хочу ничего утверждать, но скорее всего в честь В. И. Ленина, так как это были ленинские дни, а пропаганда тогда была чудовищной.
Роды были очень тяжелые, сказалась нервотрепка последних месяцев, мать и новорожденный нуждались во врачебной помощи, и их оставили в больнице.
О рождении сына отец узнал, находясь еще в тюремной камере.
1 февраля 1938 года выездная сессия военного трибунала утвердила обвинение и всех подсудимых приговорили к расстрелу. Выходя из здания суда, где заседал трибунал, отец успел крикнуть и показать жестом, приставив палец к виску, что его ждет.
Их поместили в камеру смертников и дали 72 часа для того чтобы написать прошение о помиловании. Это было трудно, просить о помиловании, тогда когда ты твердо знаешь, что ни в чем не виноват. Но писать надо, чем черт не шутит, может, и вправду, не расстреляют. И вот найдены необходимые слова: «Прошу сохранить жизнь, чтобы доказать свою преданность Родине». И снова ждать…
Решение трибунала матери прислали телеграммой. Но мать и младенец после родов были очень слабы. Все советовали: «Напишите Калинину, просите снисхождения».
Надо ехать в Москву, и тетя Роза, сестра матери отца, садится на скорый поезд и едет на прием к Калинину. В то время можно было записаться на прием к любому представителю власти. В приемной Калинина было много людей, но очередь двигалась быстро и тетя, подойдя к столу, где сидел Калинин, подавая прошение о помиловании, успела сказать только пару слов: «пожалейте молодость» и на этом встреча была закончена.
Не знаю, подействовало ли её прошение, но вскоре дело было пересмотрено, ему дали 10 лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей) и отправили в Пермскую область, на лесоповал.
На лесоповале нужно было вести учет. Грамотных людей практически тогда не было. А он хорошо знал математику и оказался самым грамотным, потому что, мог определять объем древесины по длине ствола и по начальному и конечному диаметру ствола.
Позже он составил свои таблицы, а затем и справочник, который помогал быстро и точно определять объем срубленной древесины.
В лагере он стал учетчиком, и потому спасся в тех условиях, где смерть была обычным делом.
Ноябрь, 2017 года


                Глава третья
                ЧЕРКАССЫ
                1948–1949 годы

В 1948 году отец вернулся из ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) в Одессу. Вернулся без права проживания в областных городах. А значит, нам надо срочно уезжать из Одессы. Иначе было нельзя.
Собрались друзья школьных и юношеских лет отца и матери. Долго обсуждали вопрос, куда нам ехать, где жить и работать. Рассматривались разные варианты районных городов, в том числе города Черкассы и Вознесенск. Общим мнением было принято решение уезжать в Черкассы. Там был большой консервный завод, где работали многие выпускники Одесского консервного института. Почти все друзья отца и матери тоже тогда работали в этом институте. Они написали письмо, всем своим знакомым в Черкассах, чтобы помогли нам с благоустройством.
Решение было принято, и родители уехали в Черкассы. Там мать стала работать в химической лаборатории химиком-аналитиком, а отец – бухгалтером в бухгалтерии консервного завода. Дирекция завода выделила им две комнаты в коммунальной квартире, почти в центре города. В одной должны были жить мы с Вовой, в другой – отец с матерью.
Но пока мы с Вовой оставались в Одессе. Нам нужно было заканчивать учебу в школе, мне – пятом классе, Вове – третьем. А после окончания занятий в школе мы с Вовой тоже приехали в Черкассы. Профком завода дал нам две путевки в пионерский лагерь.
Пионерский лагерь был расположен на старице Днепра, в очень красивом месте. Лагерь был небольшой, человек на двадцать мальчиков и девочек. Неожиданно для себя я оказался самым старшим и самым сильным, и впервые получил в руки «власть». Пользоваться ею я не умел и потому бывал очень жесток с ребятами. Вова до сих пор обвиняет меня в том, что я его обижал и даже бил. Хотя я этого не помню.
Воспитателем в лагере был бывший фронтовик. В армии он был командиром взвода. В конце войны был ранен и после лечения в госпитале и демобилизации приехал домой в Черкассы. И был назначен нашим воспитателем. В лагере он начал писать книгу, воспоминания о военных буднях, и написав несколько страниц, читал их нам.
К нему в лагерь часто приезжали друзья, тоже бывшие фронтовики, и тогда в комнате, где жил воспитатель, звучали громкие голоса. Они все еще жили войной, и слышно было, как они утверждали, что их ротный был идиотом, полкач дураком, а армией командовали предатели и трусы.
Купаться на Днепр мы ходили строем. Я шел впереди всех, рядом со мной держась за руку, шла девочка. Помню, что это была именно девочка. Ни имени ее, ни лица не помню. Но девочка была красивая.
Вода в Днепре была чистая и теплая. Видно было как вдоль берега в воде проплывали рыбки – пескари. Они мелькали в воде очень быстро и чуть что, сразу же зарывались в песок. Берег был песчаный и длинный-длинный. Он плавно переходил в воду, и на мелководье можно было долго барахтаться в теплой воде.
Однажды, заходя в воду, я оступился и упал навзничь. Я очень перепугался. Начал беспорядочно махать руками, захлебывался водой, и совсем забыл, что я умею плавать. Рядом, по пояс в воде, стоял Вова. Он протянул мне руку, я ее судорожно схватил и встал. Там было совсем мелко. Я так и не мог понять, почему мне тогда было так страшно. Это ощущение полной беспомощности осталось у меня на всю жизнь, и противодействие этой ситуации я долго мысленно отрабатывал. До тех пор, пока морально не стал готов к подобным событиям.
В лагере мы остались и на вторую смену. Пришли новые ребята и вместе с ними пришел и новый мальчик. Он был выше меня ростом и между нами стали возникать всевозможные непонятки. Дело доходило до драк, так как я продолжал чувствовать себя главным, а это ему не нравилось. Наше противостояние продолжалась почти всю смену. Никто не хотел уступать. Это был мой первый конфликт на бытовой почве. Но я не сдавался.

***
Лето заканчивалось, и нас записали в новую школу. Я пошел шестой класс, а Вова в четвертый. Школа была с сельскохозяйственным уклоном. При школе был большой сад и большой участок земли, где были посеяны зерновые и посажены овощи.
Нас всех записали в «юные мичуринцы». Мне был поручено ухаживать за плодовым участком сада. Помню, нам было показано, как делать прививки на деревьях, как поливать деревья, как разрыхлять землю на участке.
При школе был и «живой уголок». В клетках жили кролики, куры, утки, жил даже ежик и разного типа, певчие птицы. За всем этим хозяйством надо было ухаживать, убирать и кормить. Мне это было совершенно внове, но я старался и слушался.
Беда была в другом. Практически все дети говорили между собой на чистом украинском языке. Причем говорили очень быстро и непонятно. Когда я пытался, что-то расспросить, то меня тоже, не всегда понимали. Дело в том, что я тогда еще говорил на дворовом одесском языке, с явным одесским акцентом, и одесской интонацией. При этом ребята иногда улыбались, а иногда и передразнивали. Я не обижался.
Школа была с русским языком обучения, и только украинский язык велся по-украински. Мои тетради пестрели массовыми исправлениями, а диктанты были практически перечеркнуты и исписаны поверх красными чернилами. И только «двойки» были четко видны.
Я чувствовал себя все более и более неуверенным, а это влияло и на ответы по другим предметам. Я стал «двоечником», а значит «отверженным». Мать пыталась найти мне преподавателя, чтобы поправить дело в учебе, но все было напрасно. Мне грозило остаться и в этом классе на второй год.
У Вовы учеба шла прекрасно, в классе он был отличником. И в Одессе он тоже всегда был отличником.
Жили мы с ним в одной комнате, мать с отцом жили в другой. Видно, на нервной почве, мне стали сниться страшные сны. Причем сны были длинные, с продолжением на следующие ночи. О чем были эти сны, я не помню, но мне было страшно, и я кричал. Кричал я громко и пронзительно. Я просыпался, возле моей кровати стояла мать и успокаивала меня. И вновь, как только я засыпал, сон продолжался дальше и все страшнее и страшнее. И я снова кричал.
Правда, иногда мне снились и другие сны, где я был счастлив. Я летал. Летал я над землею, летал я над океанами, над волнами, над домами. Это были самые прекрасные сны, которые я видел в своей жизни.
По городу поползли слухи, что правительство Украины планирует создать новую область, с городом Черкассы во главе области. То есть Черкассы станут областным городом и отцу будет запрещено здесь работать.
На завод в качестве обмена опытом работы приезжали консервщики из других областей Украины. Были там и представители Туркульского консервного завода.
Обеспокоенные этими слухами, мать и отец стали советоваться с приехавшими гостями, о возможной работе для них. И быстро получили приглашение на консервный завод в село Туркулы Снигиревского района Николаевской области. Им была предложена работа, отцу – главным бухгалтером завода, а матери – заведующей химической лабораторией. Обещали и помощь с жильем. Были и другие предложения. Мать и отец долго сомневались: если в село – так они же горожане, а если в другое место (я не помню, какой им предлагался вариант) – то там зарплата была ниже. И родители решили ехать в Туркулы.
Туркулы были селом и довольно маленьким, это означало, что мы будем вести сельский образ жизни. А он, по нашим понятиям, неотделим от наличия рядом представителей животного мира. Поэтому, во-первых, мы купили на рынке двух крупных серых кроликов с длинными ушами и с красивой длинной шерстью. Мальчика и девочку. А во-вторых, нам подарили щенка, с мягкой коричневой шерстью, висячими ушами и большими грустными глазами. Сказали, что он охотничьей породы. И где-то отец подобрал кошку, с шерстью непонятного разноцветного пятнистого окраса.
Щенка я назвал Топ, так как я тогда увлекался Жюль Верном и читал «Таинственный остров». И вот в честь собаки из этой книги я назвал свою собаку тоже Топ. И он долго жил у нас и в Туркулах, а затем и в Снигиревке.
Кошкой должен был заниматься Вова. Отец его назначил на должность «Зав. кот». Как он ее назвал, я не помню.
А за кроликами следить должны были мы оба, они прыгали по комнате и везде оставляли свои шарики.
Приближалось время экзаменов, но так как я был двоечником, то от экзаменов меня освободили и дали справку, что я обучался в шестом классе и не закончил весь цикл обучения. Так там было сказано. Это было начало июня, и чтобы я не крутился под ногами, перед переездом решено было отправить меня в Одессу, к тете Бине. Вова оставался в Черкассах. Он должен был сдавать экзамены за четвертый класс и отъезд в Туркулы был назначен после окончания им школы.
Я же уехал в Одессу.
Тетя Бина сняла в Аркадии дачу. В Одессе стояла жара, и бабушке было очень тяжело дышать. Она стала совсем слепой и почти все время лежала в кровати. За нами приехала машина, и мы переехали на дачу. Дома остались дядя Саша – муж тети Бины, ему надо было ходить на работу, и Софа – она сдавала экзамены в университете. А бабушка, тетя Бина, Золик и я переехали. С нами также поехала знакомая девушка – Зоя. Она согласилась помогать тете Бине по хозяйству.
 Дача была большая. Две комнаты, большая и маленькая, веранда и фруктовый сад. В маленькой комнате жили бабушка и Зоя. В большой – все мы. Но так как, было довольно жарко, и ночи были теплые, то мне поставили раскладушку в саду и я прекрасно спал на свежем воздухе. Тем более, что это было мне удобнее, я никого не беспокоил, когда уходил и приходил домой. Эти два месяца, что я провел на даче, я очень хорошо запомнил. Я был полностью свободен в своих действиях и практически все время проводил на пляже. Жаль только было бабушку, ей становилось все хуже и хуже. Тетя Бина перевела ее из комнаты на веранду, там было больше воздуха и бабушке стало легче дышать. К концу отпуска, она даже стала сидеть и есть за столом.
Бабушка ушла из жизни весной 1951 года.
На пляже я подружился с местными ребятами, и мы частенько ходили в клуб смотреть кино. Книг там практически не было, но зато было море и солнце. Погода все время стояла жаркая, море было теплое, плыви – не хочу.
Мать прислала письмо, что Вова сдал все экзамены на «отлично» и получил грамоту. Они уже устроились в Туркулах и звали меня домой. В начале августа меня посадили на поезд, и я поехал в новую жизнь, в село Туркулы Снигиревского района.

                Глава четвертая
                СНИГИРЕВКА
                1949 – 1954 годы

Завод снял для нас две комнаты у хозяйки, в побеленной крестьянской хате. Хата была покрыта камышом, а пол был земляной. Нам с Вовой досталась большая комната, как хозяйка ее называла «зала», а мать с отцом жили в маленькой комнате.
В углу нашей комнаты весели четыре большие иконы, в старинном золотистом окладе, с белыми, вышитыми полотнищами, по бокам. И висела лампада с фитилем в масле. По ночам, эта лампада светилась уютным маленьким желтым огоньком. И мне сказали, что это Бог. И это была моя первая встреча с богом.
На противоположной стене весела застекленная деревянная рама, где под стеклом были размещены фотографии старых и молодых людей. Это были фотографии самой хозяйки в молодости, ее свадебные фотографии с мужем, фотографии близких ей людей и знакомых. Я подолгу мог рассматривать эти лица, и мне казалось, что они разговаривают со мной. По стенам комнаты висели их увеличенные копии, но уже в рамках, под стеклом.
Моя кровать стояла у «теплой» стенки. За стенкой, в комнате у хозяйки, стояла большая печь, называлась «грубой». Кровать брата находилась в торце комнаты, рядом с дверью.
Отец велел называть хозяйку Марией Ивановной, а хозяина – дядей Степаном. Марья Ивановна вела хозяйство в доме, а Степан работал на заводе. Хозяйство у них было большое. Была корова. И мать по утрам стала поить нас парным молоком. Молоко было теплое и очень вкусное. По двору бегали куры под присмотром большого, красно-золотистого, петуха. Он зорко осматривал все вокруг и когда я приближался к нему, он грозно растопыривал крылья и шипел. Я боялся и отходил подальше.
Были у них утки и гуси, но они утром отправлялись пастись на реку и домой их пригоняли только к вечеру. Корова домой приходила сама и громко мычала, чтобы ей открыли ворота.
В хлеву, где жила корова, стояли клети с кроликами. Белые кролики с красными глазами. В одной клети жили маленькие кролики, а в другой – взрослые. Они смешно двигали носами и ничуть меня не боялись. Мария Ивановна выделила и для наших кроликов, отдельную клеть. Мы с Вовой кормили своих кроликов, в основном зеленной травой и очистками из картофеля и моркови.
Рядом с хлевом лежали две кучи. Одна маленькая – для собранных сухих ветвей, другая, высокая - для «кизяков». «Кизяки» это такие лепешки из коровьего навоза и соломы. Мне сказали, что это было топливо на зиму.
Куринный навоз Мария Ивановна тоже собирала. Я несколько раз видел, как она его разводила водой и мыла им пол в комнате. Удивительно, но после мытья в комнате очень приятно пахло.
Дом стоял на берегу реки Ингулец. В воде, рядом с берегом, лежал полузатопленный баркас, с которого было очень удобно прыгать в воду. Вода была чистая и теплая, а берег топкий, илистый. В воде было много рыбы. Выше по реке, находился консервный завод, и все пищевые отходы сливались в воду. Особенно много плавало семечек от помидор. Рыба просто кишела. Я забрасывал удочку в воду, смыкал за леску с привязанным крючком и вытаскивал, очень часто за спинку, вертлявую плотвичку. Наловив двадцать-тридцать таких жерехов и плотвичек, я относил этот улов домой, и вечером после работы мать их жарила на керосинке.
Однажды я услыхал, что дядя Степан собирается идти на «зорьку», ловить судаков. Я его упросил взять меня с собой. В часа три ночи меня разбудил отец, и спросил, пойду ли я со Степаном. Я тут же оделся и вышел во двор, где Степан уже надел высокие резиновые сапоги и взял удочки. Мы пошли вместе к реке. Было чуть-чуть прохладно, скорее, зябко. Но я терпел.
На реке Степан отвязал лодку, я забрался и сел на нос лодки, а Степан, взяв весла, оттолкнул лодку от берега и поплыл в сторону завода.
Мимо носа, журча, проплывала черная вода. Было очень темно, даже звезд не было видно. Проплыв около получаса, Степан перестал грести и сбросил в воду привязанный веревкой тяжелый камень. Он плюхнулся в воду и лодка закачалась.
В темноте я видел, как мимо носа проплывала вода, и мне казалось, что мы снова плывем куда-то в неизвестность. Через некоторое время я почувствовал, что я тоже плыву в эту неизвестность. Голова стала кружиться, все вокруг поплыло. Ноги и руки стали терять опору, и я стал валиться на борт лодки. Степан, увидев, что мне плохо, стал спрашивать, что со мной происходит. Но я молчал, так как говорить уже не мог. Но было видно, что мне очень плохо. Степан поднял камень и поплыл домой. У меня продолжала кружиться голова, и когда мы приплыли к берегу, Степану пришлось на руках тащить меня домой. Так закончилась моя выездная рыбалка на лодке. Больше никогда в жизни я не выходил ни в море, ни на реке рыбачить. Морская болезнь и тут меня догнала.
Вечерами мы садились за стол ужинать. И мать с отцом беседовали на производственные темы. Отец говорил, что на заводе очень запущенная бухгалтерия, по сути дела ее вообще нет, и ему приходится много трудиться, чтобы как-то привести ее в порядок. А мать жаловалась на отсутствие необходимых для анализа препаратов и отсутствие необходимого оборудования. Отец сказал, что деньги есть и все, что нужно, она может приобрести на складах в Николаеве. Надо только сделать заявку и привезут все, что ей нужно.
Насколько я понял, в конце концов, они справились с этими неприятностями и больше о трудностях в работе при нас не говорили.

***
Заканчивалось лето и пришло время поступать в школу. В Туркулах школы не было. Школа была только в районном центре, в Снигиревке. От села Туркулы до Снигиревки, было чуть более десяти километров. Значит, снова надо было переезжать.
Завод купил дом в Снигиревке, но там надо было делать ремонт, и потому, временно, нам сняли полдома на другой улице.
В Снигиревке было две школы, одна – десятилетка, с украинским языком обучения, другая – семилетка, с русским языком. Но было уже известно, что на соцгороде заканчивается строительство новой школы. Туда будут переведены все учащиеся русской школы, и она станет десятилеткой.
Нас записали в эту русскую школу, где я снова пошел в шестой класс, а Вова в пятый. Обучение в школе проводилось в две смены. Младшие классы обучались в первой смене, с восьми утра до часу дня, а старшие, с двух часов дня до семи вечера. Это меня очень даже устраивало, так как я отроду был «вечерник» – «сова». Утром я очень плохо встаю и долго не могу принять рабочую форму. Для меня спасение – вторая смена. Скорее всего, именно поэтому, я и смог с успехом окончить среднюю школу. В Черкассах мы все учились в первой смене, и вставать надо было где-то к восьми часам утра. Может быть, потому у меня так и не ладилось с учебой.
Отцу и матери было намного сложнее. Они должны были в восемь утра быть на работе. А это десять километров грунтовой дороги в любую погоду. Погода в Снигиревке – это нечто… и дорога того стоила.
Завод выделил им лошадь с бидаркой, и отец вставал в шесть утра, чтобы запрячь лошадь. А этому еще надо было научиться. Мать в это время быстро готовила для нас завтрак, затем они садились в бидарку и ехали на завод.
Приезжали они поздно, часов в восемь вечера. Мать готовила ужин или поздний обед.
Отец распрягал Мартына, (так звали лошадь, которую выделил им для поездок завод), насыпал ему сена и поил из ведра водой. Иногда, он разрешал мне отвезти Мартына на речку. Тогда я взбирался на худой хребет лошади, и гордо, верхом, ехал по улицам Снигиревки через весь центр до реки. Это был все тот же Ингулец. На реке Мартын заходил в воду и, шумно чавкая и отдуваясь, долго пил воду. Напившись, он самостоятельно, выходил на берег и шагал домой.
В доме, который для нас снял завод, был большой сарай. В сарае стояли ясли для Мартына и клети для наших кроликов. Кроликов уже было много, штук шесть, а может быть и больше, я не помню. Отец иногда звал соседа. Тот приходил. Разделывал кролика, а шкуру забирал себе. Мать варила из крольчатины очень вкусные борщи.
Воду мы добывали из колодца. Колодец был недалеко от нашего дома. И там собирались жители близлежащих домов и воротом подымали воду ведром. Колодец был глубокий и цепь, на которой висело ведро, была длинной. Дома я брал коромысло, цеплял на него два ведра и шел к колодцу. Кто-то из пришедших соседей помогал мне набрать в ведра воду, и я тащил полных два ведра домой. Естественно, по дороге домой, ведра болтались и вода расплескивалась. Домой я приносил чуть более половина воды в ведре. Приходилось идти еще раз.
Однажды я пришел из школы домой поздно, отец с матерью уже приехали и Мартын уже стоял в стойле. Надо было ехать поить его на реку. Мы с Вовой пошли в сарай, и Вова помог мне взобраться на Мартына. Отвязали Мартына, и он пошел к выходу из сарая. Притолока двери сарая была очень низкая. Я же возвышался на спине Мартына почти под самый потолок. А Мартын идет. Я не знаю, каким образом, мне все же удалось пригнуться, почти лечь на спину Мартына и протиснуться через низкую дверь сарая. Вова очень испугался за меня, и иногда напоминал мне про этот случай, обвиняя меня в непродуманности моих действий. Надо было сначала вывести Мартына из сарая и лишь тогда забираться на его спину.

***
Все-таки, знания, полученные в Черкасской школе, как-то отложились в моей памяти. Часто я стал замечать, что то, что рассказывал преподаватель, мне уже известно. И я мог спокойно отвечать на вопросы, которые мне задавали. Так что «ущербным», я себе больше не чувствовал. Отвечал уверенно и спокойно. И соответственно, отношение ко мне в классе, было в корне другое.
Историю нам стала преподавать младшая сестра матери. Она в 1949 году закончила исторический факультет Одесского университета и по распределению должна была ехать на работу в одно из сел Украины. Мать сходила в Снигиревское районо, и по просьбе матери ей сделали запрос в Университет, чтобы распределение было в Снигиревский район. Так она оказалась в нашей школе.
Помню, что мне было очень неуютно ее присутствие в качестве преподавательницы в моем классе. Да и ей, наверное, тоже, потому что она вызывала меня отвечать к доске очень редко и всегда занижала мою оценку. Я обижался, и дома ей говорил, что она напрасно поставила мне за ответ тройку. Она отвечала, что знает, но так будет лучше. Жить она устроилась в домике на соседней улице. На следующий год ее перевели преподавать в другое село, в Васильевку. В ее судьбе большое значение сыграла Великая Отечественная война. Она была 1921 года рождения и практически все мужчины ее поколения были уничтожены войной. Может быть, тот парень, с которым она общалась во время эвакуации в Туапсе, и мог бы быть ее мужем, но… Всю жизнь она была одинокой и только сын, Дарий, скрашивал ее одиночество.
 Больше всего из всех предметов мне нравилась физкультура. Там мы строили пирамиды. Все сильные ребята, держась за руки, образовывали первый ряд пирамиды, на их спины взбирался другой ряд, затем третий. Наверх пирамиды взбирался самый маленький и худой. Чаще всего это был Валя Швец. Высота пирамиды зависела от высоты помещения. Иногда недостроенная пирамида с воплями рассыпалась, и надо было начинать все сначала. Виновного в разрушении пирамиды ждали не самые ласковые слова. Обычно меня ставили на второй, иногда на третий ярус пирамиды. В построении пирамиды очень активно принимали участие и девочки. И я с удовольствием карабкался наверх по упругим девичьим спинам. Когда все операции по построению пирамиды были нами четко освоены, нам предоставлялась сцена, что бы мы продемонстрировали свое умение всей школе.
Весной у наших девочек, все чаще и чаще стали появляться всякие выпуклости. Они становились все более заметными, и прикасаться к ним было нельзя. Прикасаться не неразрешалось, а просто было нельзя. Если случайно все же пришлось коснуться этого новообразования, то тебя встречал негодующий, а иногда и обиженный взгляд девочки. Так что лучше было не касаться.
Правда, в туалете, где курили мальчишки, ходили слухи, что вот Оля не протестует, если потрогать руками ее выпуклости. Я, однажды, набрался смелости, подошел сзади к Оле, и потрогал округлые и теплые запретные места. Оля обернулась, и я увидел ее глаза, полные слез. Мне стало очень стыдно, я отошел, и больше этого делать не стал.
На большой перемене мальчишки прятались в туалете, доставали припрятанные окурки папирос, назывались они «чинарики», и старательно дымили через нос. Курили. Некоторые умельцы старались выдыхать целые кольца, и ни одно, а сразу несколько колец. На них смотрели с уважением. Кольца, колыхаясь, подымались вверх, и таяли там, сливаясь с сумраком в потолке туалета.
Я в туалет не ходил, только по нужде. И не курил. Как-то в Одессе еще, мне дали «козью ножку» с табаком, и показали, как курить. Я закурил и, меня тут же, стошнило. После этого раза я ни за что не брал папиросу в рот. Было противно.
Обычаи в городе Снигиревка, а она недалеко еще ушла от села, были патриархальные. Например, я как-то шел по улице и, ничтоже сумняшеся, сплюнул на землю. Проходивший мимо мужик, а это был именно мужик, чуть было не заехал мне по «потылице». Я еле успел увернуться, а он мне серьезно так говорит: «На землю плевать нельзя, она нас кормит, она наша святая земля». И я это запомнил.
Или: «…співають ідучи дівчата…». Это точно, каждый вечер, то с одного конца, то с другого, а то и рядом с нами, раздавались песни, протяжные и печальные. Слов я не знал, но мелодии были изумительно прекрасные. Слышимость в тишине была хорошая, и сама тишина была пронзительной. А на небе горели звезды, большие и яркие.
Или: там я обучался и второму, новому для меня языку – матерному.
Когда собирались одни мужики, да и мальчишки тоже, то между собой они разговаривали на каком-то особом языке, вроде все слова были понятные, смысл слов тоже понятен, но сочетание слов были слишком неожиданные. Они разговаривали на матерном языке.
Это был мужской язык – явный пережиток патриархата. Женщинам слышать его, было запрещено. Как только рядом появлялась женщина или девочка, так кто-то заявлял: «тут женщина (девочка)», и мужской разговор заканчивался. И если кто-то продолжал разговор, употребляя известные слова, то его немедленно останавливали, в лучшем случае тумаком, а в худшем, вразумляли и посерьезнее.
На матерном языке можно было ругаться, используя те же слова, что и при обычном разговоре, но если в нем была слышна угроза, то обида была сильнее, и расплата должна была быть незамедлительной.
Я постепенно усваивал этот язык, но разговаривать на нем старался только в крайнем случае. 
В школе дела шли неплохо, я окончил шестой класс и успешно занимался в седьмом классе, а в седьмом классе надо было сдавать экзамены по всем предметам. Экзамены были устные и письменные. Письменные экзамены были по литературе – русской и украинской, и по математике. Темы письменных экзаменов никто не знал. А вот по устным экзаменам учителя составляли перечень вопросов, которые будут в билетах.
Перечень вывешивался на стене, и его надо было списать. Конечно, списывать их со стены мне было лень, проще было подойти к Алле Чалковой, и попросить переписать, записанный ею перечень. Алла была нашей отличницей. Она никогда не отказывала в просьбе переписать то, что она сделала. В отличие от Лиды Селедец, которая в таких просьбах всегда отказывала. Лида была стойкой девочкой.
В классе были две отличницы – Алла и Лида, они и сидели вместе. Остальные ребята были вроде меня: иногда делали домашние задания, иногда нет. По настроению. Значит, соответственно, получали тройки, если успевали списать задание, либо двойки, если нет. А если сделали самостоятельно, то и четверки. Почему-то учителя всегда знали, списал ли ты задание или сделал сам.
Двойки потом надо было исправлять на дополнительных занятиях в свое свободное время. А его было жаль, так что лучше было двоек не получать. Но не всегда получалось.
На стене вывесили расписание экзаменов. На каждый экзамен выделили, свободными для подготовки, два или три дня.
И началась подготовка. Ответы на вопросы надо было учить заново. Меня научили, как делать шпаргалки. Шпоры, по-нашему. Для этого надо было склеить длинную узкую полоску бумаги и мелким, по возможности, очень мелким почерком, постараться изложить содержание заданного вопроса. Потом эту полоску надо было сложить гармошкой так, чтобы на каждом из сгибов, разместился ответ на вопрос.
И тут я заметил за собой некую странность. После того, как я записал шпору, то я запомнил все, что там было записано. Правда, это знание хранилось в памяти не более трех-четырех дней. Но для сдачи экзамена мне этого хватало. А потом надо было писать новую шпору, для другого экзамена, и так для всех. Шпорами я не пользовался, их у меня забирали ребята.
С письменными экзаменами было сложнее. По русской литературе обычно задавались три темы. Две на знание материала, одна свободная. Я всегда выбирал свободную тему, не потому, что я не знал материал, а просто потому, что так я себя чувствовал более свободным и мог фантазировать все, что душе было угодно. Но оценка ставилась и за грамотность. А с этим были проблемы, дело в том, что рука не успевала за мыслью, и пропускала не только букву, но иногда и целое слово. И в результате получалась либо тройка, чаще всего, иногда четверка.
По украинской литературе я не чувствовал себя так свободно, и потому старался придерживаться темы материала, и хотя я очень старался, но непослушные украинские слова вели себя как им заблагорассудится. Но на тройку я все-же вытягивал.
 Математика была строгая девица. Место для фантазии тут полностью отсутствовало, и действовала только удача. Если я знал, как решить этот пример, я его решал, если нет, то, значит, нет. Но на экзаменах мне всегда везло, попадались примеры, где решение было мне известно. Так что тройка, а иногда и четверка, была мне обеспечена.
Таким образом, я сдал все экзамены, и, к моему удивлению, четверок было больше, чем троек. Отец и мать были очень довольны, а я получил аттестат об окончании обязательного начального образования.
Перед всеми ребятами встал вопрос, продолжать ли учебу в школе, либо идти учится в фабрично-заводское училище и приобрести рабочую специальность. Примерно четверть учеников нашего класса пошли в ФЗУ, а с остальными я встретился в восьмом классе. Отец и мать настаивали, чтобы я окончил десятилетку и получил среднее образование.
Вова с отличием (получил грамоту) окончил шестой класс и перешел в седьмой.

***
Летом 1951 года завершилось строительство новой школы на соцгороде, и нам предстоял переезд в новую школу.
Соцгород находился километрах в четырех от центра Снигиревки. Соцгород – город социалистического светлого будущего. Дорога туда была грунтовая, и в распутицу ее развозило так, что не только машины, но и телеги с трудом преодолевали этот кусок дороги. В соцгороде, все вновь построенные дома, были каменные, двух- и трехэтажные. И дорога, вдоль которой стояли эти дома, была каменистая.
В Снигиревке же, все дома были частными, с большими приусадебными участками, и только в центре несколько домов были каменные: дом культуры, наша школа, разрушенное во время войны здание мельницы и еще несколько зданий, назначения которых я не помню.
Вновь построенная школа была двухэтажная, с высокими окнами и светлыми классами. На входе был гардероб, где мы должны были оставлять верхнюю одежду и грязную обувь. Ходить в школе мы должны были только в сменной обуви.
Обучение также проводилось в две смены, утром малышня: первый – четвертый классы, ну а с двух часов, мы: пятый – десятый. Правда десятого класса еще не было, точно также как и девятого, но зато был восьмой, наш класс. И нам предстояло еще дорасти до десятого.
Вторая смена для меня очень подходила, можно было поспать подольше. А то в первую половину дня, я был практически не трудоспособен, мало что понимал и мало что мог сделать.
На первом этаже находились пятый и шестой классы и большой зал для занятий физкультурой. В спортзале была шведская стенка, с потолка свисали кольца, стоял турник и брусья. В углу зала стоял «козел», покрытый коричневой кожей, и грудой лежали маты для прыжков.
Наш класс находился на втором этаже, в правом углу здания. Парты были стандартные, с откидными крышками, покрытые черным лаком. В классе было три ряда парт, по пять-шесть парт в каждом. За каждой партой сидело двое, а иногда и трое, человек. В моем классе обучалось тридцать пять человек. Правда, к десятому классу, стало на несколько человек меньше.
Перед средним рядом стоял стол учителя. За ним на стене весела большая черная доска, над ней находился портрет Ленина, с прищуренными глазами. Я сразу же занял парту, рядом с учительским столом, и так и просидел там, до окончания школы.
На этом же этаже находились физический и химический кабинеты, учительская и кабинет директора. И большой просторный коридор, окна которого выходили во двор. Там мы обычно отмечали все праздничные мероприятия.
В общем, школа была отличная, никакого сравнения со старой школой. После нашего переезда в новую школу в старой планировали устроить дом технического и творческого развития детей.

***
Тем же летом 1951 года рабочие закончили ремонт нашего дома, и мы переехали в снятый для нас дом. Он состоял из трех комнат, маленькой моей, большой комнаты – гостиной, где спал Вова, и небольшой комнаты – спальни матери и отца, и кухни.
В начале у нас никакой мебели не было. Завод выписал отцу фанеру и доски для благоустройства. Выявилось вдруг неожиданно, что у меня хорошо идет работа с деревом. И я сам себе соорудил письменный стол из этих досок и фанеры. Стол получился громоздким, тяжелым, но свою функцию он выполнял. Кроме того я сделал себе кровать на козлах, застелил ее фанерой и накрыл матрацем.
Получилось очень удобно, спал я на ней хорошо. А спать я тогда очень любил, во-первых, я летал во сне. Это было прекрасно! Во-вторых – мне снились сны, большие, с продолжением и повтором.
 Электричество в то время периодически исчезало или его вообще еще тогда не было (не помню!). Все пользовались керосиновыми лампами. Лампа у меня была большая, двухфитильная. А вот стекол для ламп в продаже не было.
Но мы с матерью научились изготавливать их из консервных пол-литровых стеклянных банок. Нужно было только очень аккуратно отделить донышко от банки. Делалось это просто: суровая нитка, сложенная в несколько рядов, пропитывалась в керосине и обматывалась вокруг банки. И поджигалась. Банку с горящей нитью, нужно было резко опустить в воду. И все… Банка лопалась, донышко отлетало, и стекло для лампы было готово. Теперь сверху надевался колпак из жести в виде трубы, банка устанавливалась на плоскость, тоже жестяную, прикрепленную к горелке. Фитили перед этим поджигались, и в результате получался довольно яркий свет. Достаточный, чтобы спокойно читать книжку, либо делать уроки.
Правда, чаще всего, после опускания в воду, банка лопалась, как ей заблагорассудиться, приходилось ее выбрасывать, и все начинать сначала. Это было делом везения, но у матери получалось, а у меня очень редко.
О, сколько я перечитал книг за этим столом и под этой лампой! Читал я допоздна, ложился спать в три-четыре часа ночи, и, конечно, просыпал, опаздывая на первый урок.
В этом доме у меня была отдельная маленькая комната с одним окошком. Вова спал в большой комнате. У него была настоящая кровать. В комнате стоял большой обеденный стол, на стенах весели литографии известных картин и большой портрет Пушкина кисти Кипренского. В углу стояла этажерка с книгами, книг пока было немного, помню только серый том Герцена «Былое и думы» и еще книг двадцать. Ни авторов, ни названий не помню.
На стене висела черная тарелка громкоговорителя. По вечерам она сообщала новости и передавала классическую музыку. Однажды я сделал открытие, что, если договориться с соседским мальчиком и быть в одно и то же время около тарелки, то можно переговариваться через тарелку, когда она не работала. Звук был тихий, но ясный.
В третьей комнате была спальня матери с отцом. Заходить туда не рекомендовалось. На кухне стояла большая печь, которая зимой отапливалась дровами, изредка углем. На плите стояла керосинка, под названием «Грец». Она была трех фитильная. И на ней готовилась еда.
Рядом с домом была летняя кухня и сарай. Сарай был большой, там находилось стойло для Мартына, запас сена для него, и запас топлива для зимы – дрова и уголь. Кроликов мы больше не держали.
Была построена просторная будка для Топа. Раньше Топ жил вместе с нами в комнате. Но он здорово вырос и стал вонять псиной, так что пришлось ему перебираться жить в будку.
В кухнях (летом – в летней, зимой – в доме) обычно я мылся в дух тазиках, большом и маленьком. В маленьком тазике я мыл голову, а в большом остальные части тела. При этом вход в кухни всем был запрещен. Воду грел на керосинке. Вода была из колодца, которую каждый день приходилось носить на коромыслах из города. Туалет, как и положено, был во дворе.
Двор был большой, почти двенадцать, а то и пятнадцать соток. По сути это был не двор, а огород, в котором прежними хозяевами дома выращивались все огородные культуры. Но отцу с матерью заниматься огородом было некогда, и потому там росли только остатки фруктовых деревьев и трава. Что за фрукты на них вырастали, я не помню, а трава была дикая, сплошные репьяхи и пышная крапива.
Вначале выход во двор был прямо из кухни. Потом отец договорился с рабочими, и они сделали пристройку к входу на кухню, в виде тамбура. Его покрасили в зеленый цвет, и было где оставлять грязную обувь. Мыть которую было обязательно. Обувь всегда должна быть чистой.
Рабочие по просьбе отца и по его чертежам соорудили в огороде беседку. Четырехугольную беседку, с высокой, трапециевидной крышей со шпилем. Посредине беседки стоял стол, а по бокам, были расположены лавки. Ее тоже покрасили в зеленый цвет. Такого в Снигиревке ни у кого не было. Отец был доволен. В воскресные дни лета мать и отец с удовольствием там отдыхали. Мать читала книгу или вышивала, а отец читал газеты. Особенно он любил читать «Литературную газету», которую выписывал вместе с приложением. Ну, конечно, и газеты, которые полагалось обязательно выписывать: «Правду», «Известия» и местные газеты – Николаевскую и Снигиревскую.
Позднее, когда я уже учился в училище, беседку снесли, и на ее месте был построен дом для галичан, переселенцев из Западной Украины.
Мне было жалко беседку, уж очень она была уютная!

***
Первого сентября 1951 года мы торжественно пошли в новую школу. Был митинг, звучали напутственные речи. Все начальство присутствовало и тоже говорило о том, что надо учиться хорошо и беречь все, что было сделано для нас. Мы обещали.
В Снигиревке я наконец-то развернулся вовсю ширь. В нашей старой школе открылся Дом творчества. Я с Вовой записался в шахматный кружок и еще в литературный и авиамодельный кружки.
Дело в том, что я стал писать стихи. Они появлялись помимо моей воли, просто звучали в голове, и мне оставалось только записывать их в маленький серый блокнотик. Когда набралось какое-то количество, отец, увидев мое «творчество», купил мне толстую общую тетрадь в черном коленкоровом переплете. И я стал переписывать в него старые и новые стихи.
В литературном кружке было много и взрослых людей. Многие читали свои произведения и были очень интересные обсуждения. Ходил я туда по воскресеньям вместе со Славиком Козловым, с которым очень сдружился на основе увлечения поэзией. Мы тоже читал свои опусы, и отношение к нам было благосклонное. Ходили туда и несколько старшеклассников из украинской школы, но как их звали, я уже не помню.
Шахматный кружок устраивал турниры. Я с Вовой в них участвовал. По результатам турниров Вова получил третий шахматный разряд, я – четвертый. Вова был даже чемпионом района.
В авиамодельном кружке мы строили планеры и самолеты с резиновыми двигателями. Отец всячески поддерживал меня в этом увлечении.
Однажды он купил набор по постройке самолета с резиновым двигателем. Это был очень богатый набор. Насколько я помню, там помещались бамбуковые палочки длиной до 40-50 см, листы тонкой миллиметровой фанеры, листы папиросной бумаги, резиновые полосы, грубо обработанный пропеллер, баночки с эмалитовым и казеиновым клеем и подробнейшая инструкция как рассчитать и изготовить самолет с резиновым двигателем. Согласно инструкции до изготовления самого самолета нужно было рассчитать по формулам все точки для построения нервюр, шпангоутов и стрингеров и нанести их на бумагу. Затем вырезать по этим шаблонам из фанеры нервюры, изогнуть, нагревая на свече или на керосиновой лампе, шпангоуты и стрингера из бамбуковых палочек. Потом все склеить и высушить. Далее крылья, киль и стабилизатор обшить папиросной бумагой, смочить и высушить. Обработать пропеллер наждачной бумагой до «зеркального» блеска и гладкости, прикрепить полосы резины, закрутить против часовой стрелки пропеллер, с прикрепленной к нему резиной, и выпустить в полет.
В общем, работа предстояла большая. Но меня грели магические слова: НЕРВЮРЫ…, ШПАНГОУТЫ…, СТРИНГЕР… И я приступил к работе. Вначале надо было рассчитать по формуле точки изгиба деталей. А это значит перемножить и разделить целый ряд цифр. Попробовал на листочке проделать эти операции, и мне стало скучно. Это долго и нудно. Не для меня! Что делать? Вспомнил, что мать рассказывала, что у нее на работе есть счетная машинка «Феликс», арифмометр. Уговорил мать, что я поеду к ней на работу и посчитаю свою задачу. И вот, в один прекрасный день, я залез к ним в бидарку и поехал в Туркулы на завод. Но работать на арифмометре я не умел. Сел изучать прибор: нужно было двигать рычажки и крутить рукоятку. Арифмометр при этом так мелодично позванивал, что уже одно это придавало уверенности, что расчеты верны. В принципе ничего сложного. Двигай движки, крути ручку и считывай результат. И так можно рассчитать все кривые. Тоже долго и скучно, но… надо! Рассчитал, нарисовал, вырезал, согнул, склеил. Получился красавец самолет. Но запускать его было негде. Шла осень, холодная, грязная. Все дороги развезло, грязь по колено. Пришлось отложить запуск до весны. Так советовал руководитель авиамодельного кружка. Для запуска нужны были восходящие потоки теплого воздуха, а они появятся только после того, как земля прогреется, то есть не ранее весны. Пришлось отнести самолетик на чердак, он там мог спокойно дождаться своего часа. А так хотелось запустить его в небо и увидеть, как он парит в голубом просторе.
Но зуд творчества продолжался, и я начал изобретать. Решил сделать телескоп. Сперва рефрактор, затем занялся рефлектором. Из Одессы мне прислали очковые линзы, одну в одну диоптрию и вторую в 1/10 диоптрии. То есть степень увеличения в десять раз. И я впервые взглянул на ночное небо, увидел массу звезд, увидел щербатую луну, нашел на небе Марс и Венеру. Я был в восторге от этого великолепия. А вокруг меня всегда толпились ребята и просили: «Дай посмотреть, дай посмотреть».
Сделать рефрактор было довольно просто. Из папье-маше я свернул трубу большего диаметра, наклеив на круглую деревяшку целую кучу газет, и вторую трубу меньшего диаметра, под диаметр линз. Вставил одну трубу в другую, укрепил всё на деревянной треноге из трёх досок и, двигая малую трубу вперед-назад, достигал резкости изображения. Правда, изображение было перевернутым, но это меня не смущало. Честно надо сказать, что это я придумал после того, как прочитал книгу «Рефлекторы и рефракторы». Эту книгу я купил в нашем книжном магазине. Там было подробно рассказано, как делать телескопы. Все свои опыты я проводил в кабинете физики. Николай Павлович, наш учитель физики, доверял мне ключи от физкабинета, и я частенько застревал там допоздна.
Изготовление рефлектора требовало наличие двух толстых, десятимиллиметровых стекол, которым требовалось предать выпуклую поверхность, путем трения, с наждачными присадками, одного стекла о другое. Стекол и присадок у меня не было. Правда, мне обещали прислать из Одессы, пару круглых стекол от иллюминатора. Но еще не прислали. Так что изготовление рефлектора пока откладывалось. Теоретически я весь процесс изготовления освоил, нужны были только стекла.
Я учился не очень хорошо. У меня и тройки были, очень изредка и двойка появлялись, но в классе я пользовался определенным успехом. Во-первых, я писал стихи, и эти стихи всем там нравились, особенно девчонкам. Во-вторых, я строил авиамодели, планеры. Авиамоделизм – это был мой конек в то время. И когда я запускал эти планеры в воздух, вокруг меня всегда толпились ребята.

***
Директором школы тогда была Галина Арсентьевна Трандосир. Это была очень энергичная, веселая и добрая женщина. А нашим классным руководителем стал преподаватель истории, Павел Моисеевич Гринштейн. Это был очень умный, очень толковый человек. Он окончил истфак Одесского университета и к нам был распределен как учитель истории. Преподавал он уникально. Помню, когда он читал лекцию, мы сидели, разинув рот, слушали его. Он изумительно преподавал.
Я любил историю и хорошо знал ее – историю не только России, но и Англии, и Франции. Я много читал, и все свои знания черпал из художественной литературы. Я помнил всю династию Капетингов от первого – Гуго до последнего, по-моему, его звали Карл. Вообще историю Франции я знал назубок. Это сейчас, конечно, я практически ничего не вспомню, но тогда историю знал. А русские династии – Романовых и Рюриковичей, я знал не хуже, чем историю Франции. Даже теперь знаю.
Елена Михайловна, жена Павла Моисеевича, тоже окончила Одесский университет и читала у нас русский язык и литературу. Русский язык мне давался очень тяжело, там надо было запоминать наизусть правила, а все, что было связано с зубрежкой, всегда вызывало у меня определенные трудности. Короткая память у меня была плохо развита. И все же, мне как-то удавалось справиться и с причастным и деепричастным оборотами, и каким-то образом, хоть на тройку, но положительные оценки я по русскому языку получал.
Русскую литературу я любил и знал. Я очень любил Пушкина. Я знал наизусть многие отрывки из «Евгения Онегина». Причем, это была не короткая память, а долговременная. Я до сих пор помню эти стихи. Точно так же я помню стихи Маяковского, читал наизусть стихи Есенина, Блока, Симонова, Твардовского.
С удовольствием читал Пушкина, Лермонтова, Толстого (и Льва, и Алексея), Чехова, Тургенева. И более поздних – Станюковича, Новиков-Прибоя, Мамина-Сибиряка, Сергеева-Ценского и других писателей. Благо все эти произведения были доступны в Снигиревской районной библиотеке, куда я немедленно по переезде записался.
Вот Достоевского, точно также как и Коцюбинского, я так одолеть и не смог, уж очень тяжелый слог у этих писателей. Что «Преступление и наказание», что «Фата-Моргана» – язык очень трудный.
 Однажды на уроке литературы Елена Михайловна вызвала меня раскрыть образ Татьяны Лариной. Так это тогда называлось. И вот я вышел к доске и громко, на высоких тонах, прочитал:
...Татьяна, милая Татьяна...
...я так люблю
Татьяну милую мою!..
За то... что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте.
И класс замер. Ожидая, что я дальше скажу. А дальше… я объяснялся в любви к Татьяне, а может быть к тем девочкам, которых я, может быть, любил. Ревновал к Онегину, а может быть, к тем мальчишкам, которые мне не нравились…
В общем, закатил целую речь. Пятерка, за этот урок мне была обеспечена.
Украинскую литературу и язык нам преподавала очень симпатичная молодая женщина, я ее ясно вижу, но ни фамилии, ни имени-отчества не помню. Назову ее Валентина Ивановна, надо же как-то ее называть, так как многие воспоминания о школе связаны и с нею.
Вела уроки она только по-украински: «Бо розмовляти на уроці треба лише мовою».
Я много читал и по-украински – Нечуй-Левицкого, Лесю Украинку, Панаса Мирного, Франко, Котляревского. Некоторых писателей читал с удовольствием, некоторых по обязанности, но читал. И с каждой книгой читать становилось все легче и легче, хотя говорил по-украински я все же неважно. Прочитать книгу было одно, а вот пересказать текст на ломаном украинском языке – совершенно другое.
Особенно трудно было учить отрывки произведений наизусть. Например, сколько мук мне доставил отрывок из произведения Коцюбинского «Фата Моргана» « Ідуть дощі…».
Валентина Ивановна требовала, чтобы все отрывки мы запоминали точно, без искажения авторского текста, а я не только искажал, но и выдумывал новые слова, которых в тексте просто не было. В общем, я как-то, все-таки, выучил этот отрывок и свою тройку получил. Но мук зубрежки этого отрывка я не забыл, и в память о них, наберусь смелости, и приведу его в этом тексте:
Ідуть дощі. Холодні осінні тумани клубочаться угорі і спускають на землю мокрі коси. Пливе у сірі безвісті нудьга, пливе безнадія, і стиха хлипає сум. Плачуть
голі дерева, плачуть солом'яні стріхи, вмивається сльозами убога земля і не
знає, коли осміхнеться. Сірі дні зміняють темні ночі. Де небо? Де сонце?
Міріади дрібних крапель, мов вмерлі надії, що знялись занадто високо, спадають
додолу і пливуть, змішані з землею, брудними потоками. Нема простору, нема
розваги. Чорні думи, горе серця, крутяться тут, над головою, висять хмарами,
котяться туманом, і чуєш коло себе тихе ридання, немов над вмерлим...
 С украинским языком мне по-прежнему было очень сложно. И хотя читал я довольно бегло, но писал с большим количеством ошибок. Однако как-то на тройку удавалась выкрутиться.
По математике у нас был очень толковый учитель – Иван Семенович Халангот. Это был высокий сухощавый мужчина, в очках, с внимательным взглядом прищуренных глаз. Он очень редко ставил отличную оценку, даже за вполне удовлетворительный ответ. Получить у него пятерку было целое событие, практически невозможное. Но зато он в тысячный раз (нет, выразимся по-математически – в n-ый раз), мог объяснять своим оболтусам (это мы) значение теоремы Пифагора для всех тригонометрических уравнений. Честно признаюсь, что sinus-ом и cosinus-ом я овладел гораздо позже, по-моему, уже в вузе, но и тогда, что-то уже получалось. Ведь положительная оценка по тригонометрии (тройка) у меня была даже зафиксирована в аттестате. Видимо, за более приличные знания алгебры и геометрии.
Иван Семенович читал у нас не только математику, но и астрономию и черчение. Мне уже и тогда, удавалось увидеть объемное изображение в плоском рисунке.
Физику преподавал Николай Павлович, фамилию не помню. У меня с ним были очень хорошие отношения, он мне доверял ключ от кабинета физики, где я творил свои авиамодели и подзорные трубы (телескоп).
В Снигиревке были очень хорошие, знающие преподаватели по всем дисциплинам.

***
Кажется, в начале второй четверти, Елена Михайловна попросила меня задержаться после уроков в классе. Ребята все уже разбежались, когда в класс вошла Елена Михайловна. Она села за стол, достала книжку. Это был том Пушкина – я увидел. Спросила:
– Ты вслух читать умеешь?
– Умею…
– Можешь прочитать вот этот отрывок?
И дала мне раскрытую книжку, где был напечатан стих.
Я посмотрел и говорю:
– А как читать, с выражение или без?
– Читай без выражения…
Я начал читать:

           Вот и фонтан; она сюда придет.
           Я, кажется, рожден не боязливым;
           Перед собой вблизи видал я смерть,
           Пред смертию душа не содрогалась.
           Мне вечная неволя угрожала,......

 Она молча слушала. Потом сказала:
– А с выражением как?
Я начал читать с выражением…
– Стоп, стоп, стоп…
Остановила меня Елена Михайловна.
– Зачем ты стал завывать?
– Так ведь надо с выражением?
– Нет, лучше продолжи читать без выражения.
Я продолжал…
– Ну, ладно…. А выучить наизусть сможешь?
– А зачем?
– Скоро Новый год. Я хочу, чтобы вы выступили на новогоднем празднике с этим отрывком, перед всеми ребятами. Перед всей школой.
– А кто это – вы?
– Это отрывок из трагедии Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов». Отрывок называется: «Сцена у фонтана». Когда я училась в школе, то участвовала в ее постановке в своем классе. Предлагаю тебе и Светлане Клинковой из седьмого класса, сыграть эту сцену. Хорошо?
– Не знаю. А я смогу?
– Вот завтра и посмотрим. Придет Света и вы вдвоем, пока по книге, пройдете этот диалог. Тогда и увидим. Согласен?
– Согласен. Это, наверное, интересно.
И началась каторга. Каждый день после уроков мы с Еленой Михайловной оставались в классе и раз за разом читали вдвоем со Светой этот отрывок. Он даже стал мне сниться по ночам.
Света Клинкова была милая девочка. Русые волосы и голубые глаза, нежный застенчивый взгляд составляли образ такого необычного очарования, что он памятен мне и поныне. В моей черной коленкоровой тетради до сих пор хранятся стихи, посвященные ей.
 Света терпеливо приходила каждый день и все чаще и чаще произносила наизусть свою часть диалога. Мне было стыдно и пришлось заучивать свою часть.
Елена Михайловна поправляла произношение некоторых слов, исправляла интонацию, разъясняла непонятные слова. Много рассказывала об этом тяжелом периоде в истории России. Рассказывала о влиянии его на дальнейшую историю страны. И к концу месяца мы уже довольно уверенно, без подсказок, произносили текст.
Но царских костюмов у нас не было. Мать была очень довольна тем, что мне предложили сыграть роль в ученическом спектакле. И предложила сшить мне из темной саржи, материала, который мать купила для подкладки будущего пальто, плащ, который должен будет имитировать костюм «самозванца». Один из ребят в классе принес мне казачью саблю, правда с отломанной половиной лезвия, которая, как память, хранилась в их семье. Это была их дедова сабля.
Я ее с гордостью полувытаскивал из ножен, и со стуком вставлял обратно, произнося слова:
           …Царевич я. Довольно, стыдно мне
           пред гордою полячкой унижаться…
К новому 1952 году мы были готовы. А вот в каком платье была одета Света, я не помню, но Елена Михайловна была довольна и нашим внешним видом и нашим предстоящим выступлением.
На Новый год был назначен бал-маскарад. Весь коридор на втором этаже школы был украшен вырезанными из бумаги, раскрашенными акварельными красками в разные цвета и свернутыми кольцами. Они свисали гирляндами с потолка до пола, создавая праздничный, необычный вид школьного коридора. Наши девочки хорошо поработали, украшая его.
Все ребята были в масках, разукрашенных в разные цвета, с прорезанными отверстиями для глаз и с завязками из веревочек сзади. Какие костюмы были на них, я не помню, но у меня костюм был готовый, оставалось только надеть корону из картона, обклеенную серебряной бумагой и нацепить, такую же, маску. Фурор был обеспечен.
В начале вечера была художественная самодеятельность. Хор исполнял советские и народные песни, которым все подпевали.
Потом было наше выступление. Честно говоря, я не помню, как оно прошло, все было как в тумане. Заученные слова и интонации произносились, как бы помимо моей воли, меня как бы и не было. Хлопали в ладоши долго и громко. Но меня там не было. Потом говорили, что мы молодцы, что было очень интересно. Все хвалили Елену Михайловну, а она только застенчиво краснела и улыбалась.
Новый год мы встретили стаканом лимонада и танцами. Был приглашен пожилой мужчина, который играл на гармошке танцевальные ритмы. Ни вальсы, ни танго, ни тем более фокстроты тогда еще не звучали. Мы весело, взявшись за руки, под музыку гармошки, образовали «ручеек» и, пригнувшись, бежали под поднятые руки своих товарищей. Когда мы все напрыгались, то долго уговаривали преподавателей, поставить граммофон и сыграть нам современные танцы: польку и летка-енку в исполнении Миансаровой. Это была уже новая музыка ХХ века. Танцевали мы допоздна, и я впервые пришел домой в третьем часу ночи. Родители не спали, волновались. Как они встретили этот Новый год, я не знаю. Расспрашивали, как прошло выступление, но я был сонный и завалился спать.
Через несколько дней после Нового года, раздается стук в дверь. Это было необычно, так как к нам мало кто стучался. Если кто и приходил, то раздавался крик: «Жоркаааа!», и я выходил. «Вовкаааа!» – очень редко звучало. А тут вдруг стук в дверь. Двери никогда не запирались, даже на щиколотку. Мать открыла дверь. Перед дверью стояла девочка.
– Жора дома?
– Дома. Заходи в дом, дорогая.
– Я ненадолго. Мне надо передать…
– Заходи-заходи. Сейчас я буду поить вас чаем, с новогодним тортом.
Это была Светлана Клинкова. Девочки ко мне ранее никогда не приходили, мальчишки прибегали, орали и убегали. А тут девочка! Мать помогла снять пальто, завела в большую комнату и усадила за стол.
– Здравствуй! Ты ко мне? – удивленно спросил Вова. Света была его одноклассница.
– Здравствуй. Нет, меня Елена Михайловна просила передать Жоре, что завтра в четыре часа будет ждать нас у клуба.
Мать накрыла стол, поставила чашки и большую тарелку с тортом. Я не помню, что это был за торт, но обычно, по праздникам, мать пекла «Наполеон». Может быть, это был и он, я не помню.
Позвали меня. Я, как обычно, сидел в своей комнате и что-то читал. Я зашел в комнату, поздоровался со Светой и тоже сел за стол.
– Жора, Елена Михайловна просила передать, что будет ждать нас завтра в четыре часа в клубе.
– А что случилось, не знаешь?
– Нет, сказала только, чтобы мы были.
– Хорошо, я приду.
Мать нарезала каждому по большому куску торта и налила в чашки чай. Отец поднял свою чашку:
– С Новым годом!
– С Новым годом!… – дружно повторили все и принялись пить чай.
Я ложкой поковырял свою порцию торта. Никогда не любил торты и отставил его в сторону. Вова его потом доел.
Мама спросила гостью:
– Светочка, расскажи хоть ты как прошло ваше выступление, а то Жора ничего говорить не хочет.
– А что говорить? Произнес выученные слова. Они и без меня звучат, как музыка. Нет…, как гром! Вот. Мне оставалось только их повторить.
– Ну, а все же, как прошло…
– Знаете, мне не было страшно. Жора, так уверенно говорил, так держался, что мне рядом с ним было спокойно. Никакого страха не было.
– Ну, скажешь еще, уверенно, спокойно. Я весь дрожал, как последний заяц. И язык заплетался…
– А ведь это главное, быть спокойным и уверенным в своем партнере… Удачи, вам, ребята.
Мы еще немножко посидели за столом, а потом Света стала собираться уходить. И мать мне говорит:
– Одевайся, проводи девочку, а то уже очень поздно.
И правда, на улице уже темнело. Мы вышли, и я довел ее до дома.
– Завтра увидимся, пока…
Назавтра я проспал – всю ночь читал «Отверженные» Виктора Гюго. Судьба Жана Вольжана настолько захватила меня, что я не мог оторваться от книги, заснул где-то в шестом часу утра и, естественно, встал поздно. Проснулся я во втором часу дня. Пока оделся, умылся, съел двустороннюю яичницу и выпил чашку молока с толстенной пенкой, было уже около половины четвертого. Пришлось бросить грязную посуду и бежать в клуб.
В клубе я пошел не туда. Пошел через центральный вход в зрительный зал. Естественно, он был закрыт. Оглядываюсь. Где Света, где Елена Михайловна? Смотрю – бежит Светлана. Оказывается, они меня ждали у входа в кинобудку– там был задний вход в зал.
Пришлось извиняться. Мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице в будку, а потом спустились в холодный темный зал. Прошли на сцену. Елена Михайловна говорит:
– Слушай Жора. Я уже Светлане рассказала, зачем вас вызвала. Дело в том, что 7 января должен состояться районный смотр художественной самодеятельности всех школ района. От нашей школы рекомендовано выступить вам со «Сценой у фонтана». Отказываться нельзя. Вы будете представлять всю нашу школу. Это очень ответственное задание. Нужно выступить хорошо. Согласны?
– Ну, если отказываться нельзя, то что поделаешь? Света, как ты, согласна?
– Я уже согласилась. Но я боюсь. Ведь здесь будет вся Снигиревка!
– Раз вы согласились, то попробуем представить, как это будет происходить. Представь себе, Жора, что этот стул фонтан…
– Уже представил. Вот струя воды. Высоко, высоко рвется в небо и падает водопадом на землю…
– Молодец. Ты выходишь и говоришь свои слова: «Вот и фонтан… »
– … Она сюда придет. Я, кажется, рожден не боязливым…
– Очень хорошо. Вот и пройдем всю сцену здесь, еще раз, при открытых занавесях.
И мы повторили.
– Молодцы, но учтите, при полном зале людей, которые шумят и ничего не слушают, будет очень страшно. Ваша задача, заставить зал слушать вас. Ясно?
– Нет, но я думаю, что мы сможем. Правильно, Света?
– Прааавильно…

***
7 января Снигиревка пила водку.
Было грязно и шумно. Но зал клуба постепенно наполнялся. Я со Светой сели во втором ряду справа, у окна. Когда появилась Елена Михайловна, она присоединилась к нам.
Первый ряд был, как всегда, предоставлен ребятне. Они беспрерывно менялись друг с другом местами, толкались и шумели. Их никто не урезонивал. Сперва заполнялась галерка, потом постепенно, ряд за рядом, пока не заполнился весь зал. Мои родители пришли, минут за двадцать до начала. Светины родители подошли раньше и сели в середине рядов. Они не были знакомы друг с другом. Мы помахали им.
Участники самодеятельности в нарядных национальных костюмах расположились слева от сцены впереди рядов. Их было очень много, и все в комнатушке за сценой просто не помещались. Нам сказали, что наше выступление будет после чтения стихов Тараса Шевченко учеником из украинской школы. Просили быть внимательными и вовремя подняться на сцену.
Вначале сводный хор исполнил песню: «Широка страна моя родная, много в ней полей, лесов и рек!... », а затем «Песню о Сталине»:
От края до края, по горным вершинам,
Где горный орел совершает полет,
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ…
Затем были исполнены русские и украинские народные песни. Хор был молодец, голоса хорошие и, главное, громкие. Ребята старались…
И, наконец, танцы. Ребята из украинской школы порадовали красочными национальными нарядами и плавными народными танцами. Мальчишки старательно взлетали в воздух в бурном гопаке.
Были и сольные номера. Особенно понравилась девочка, кажется из села Петропавловка, которая грудным, приятным голосом исполнила песню: «Дивлюсь я на небо… », ей долго хлопали, и было за что.
Наконец, объявили:
«Тарас Григорович Шевченко. Твори. Виконує учень дев’ятого класу української школи Хоменко Семен».
Елена Михайловна поднялась, мы за ней, и прошли на сцену. Объявляют нас:
«Ученики восьмого и седьмого классов русской школы исполнят отрывок из трагедии Александра Сергеевича Пушкина «Борис Годунов»: Сцена у Фонтана».
Я выхожу, придерживая за эфес саблю, прохожу мимо стула, который изображает фонтан, и начинаю свой монолог. Затем, в свое время, выходит Света и тоненьким дрожащим голосом говорит:
               – …Царевич!..
               – …Вся кровь во мне остановилась…
Света… более уверенным голосом:
               – …Димитрий! Вы!...
               – … Она!.. Волшебный, сладкий голос…
и далее по тексту.
В общем, пьесу мы отыграли не хуже чем в школе. Мама была довольна.
Шума в зале было немного – значит, слушали, а потом хлопали. Что было в зале, я не видел, освещены были только первые ряды, а дальше темная, плотная, тяжелая масса. Непонятно, были ли это люди, или что-то иное? Так я и не понял.
Какое место мы заняли, я не знаю, но так как нас не пригласили на областной смотр, то, значит, пролетели. Наверное, это было и к лучшему. Еще одно наше выступление состоялось в соцгороде, и на этом моя артистическая карьера была завершена. Со Светой нас судьба никогда больше не сталкивала. И на сцену я больше никогда не выходил. Хотя нет, еще один раз… в училище. Но, об этом после...

***
Интерлюдия
Я могу точно назвать дату, когда Снигиревка вошла в ХХ век.
И когда с патриархальным укладом жизни было окончательно покончено.
Весной, в марте 1952 года, я был разбужен тяжелой поступью въезжавшей в сонную жизнь города армады тяжелых, грохочущих машин. ХХ век ворвался в Снигиревку.
Выполняя волю «отца народов», выполняя лозунг: «Нам нельзя ждать милости от природы, взять ее — наша задача», сонм тяжелых машин (скреперы, бульдозеры, грейдеры, экскаваторы) прибыли в Снигиревку. Грохот от проезда такого количества тяжелой техники стоял оглушительный, сотрясалась земля и сотрясались ветхие домишки горожан. Уходила тихая патриархальная жизнь, наступали новые времена.
Началось строительство Южно-Украинского канала. Воды Днепра должны были щедро оросить засушливые степи юга Украины. И, как положено, проводились митинги, звучали речи, газеты были полны статей о значении этого великого события.
Строились и другие каналы на юге Украины. Каховское водохранилище позволяло орошать земли Крыма, Донбасса, Одесской, Николаевской и Херсонской областей.
Предполагалось, что орошаемые земли Причерноморья дадут возможность выращивать более высокие урожаи не только злаковых культур, но и таких культур, которые никогда ранее не произрастали в степях Украины, например, хлопчатники. Что уж и говорить об обычных культурах. Бахчевые: арбузы и дыни, огородные: помидоры, огурцы, кабачки и тыквы обещали давать такие урожаи, что будут доступны всем в самых отдаленных уголках великой страны.
Да она и была великая. Это был грандиозный план, тогда он назывался: «Сталинский план преобразования природы в Советском Союзе». Вдоль всех железнодорожных путей были заложены посадки деревьев, так называемые лесополосы. Они должны были пересечь все поля, прорасти квадратами по всей огромной территории Советского Союза.
Жалкие остатки этих лесополос до сих пор сохранились в отдельных районах, выполняя свою роль по защите полей от выветривания и сохраняя снежный покров на полях.
 
 В общем, Снигиревку эти события преобразили. Появились новые рабочие места. Люди получили работу, которая оплачивалась намного выше, чем обычно. Приезжали новые семьи. Строились дома, магазины, школы, детские садики, больницы. Облагораживались улицы. Росло население и росло благосостояние народа.
Когда мы приехали в Снигиревку, там проживало не более десяти тысяч человек. К 90-м годам там проживало уже более двадцати тысяч человек.
Правда, сейчас, намного меньше!
 
***
В нашем доме пополнение. Мать купила корову, первотелку. Красивая такая, с мягкой, светлокоричневой шерстью и белым пятном на лбу между рожками. Назвали Зорькой.… Поселили ее рядом с Мартыном в сарае, сделав ей отдельное стойло.
Чтобы ухаживать за коровой, мать в Туркулах договорилась с пожилой женщиной, Евдокией Григорьевной, что она будет жить у нас и вести домашнее хозяйство. Евдокия Григорьевна велела себя называть Грыгорьевна с мягкой протяжной буквой «Г», которая звучала скорее как буква «ХА» «Хрыхорывна», и очень обижалась, когда я называл ее Григорьевна. Кровать ей поставили в кухне, рядом с окном. Нам приказали слушаться и во всем помогать Евдокии Григорьевне. Делать было нечего, пришлось помогать.
В углу кухни устроили закуток, куда поместили цыплят. Цыплят мама купила много, штук двадцать. Желтенькие, пушистые, они беспорядочно бегали по закутку и пронзительно пищали. Евдокия Григорьевна насыпала им пшено, и они старательно клевали его. Когда они подросли, их переселили в сарай, сделав им насест. Выжили не все, штук двенадцать. Было несколько петухов, остальные курочки. Петухи ссорились между собой, и низко наклонив голову, грозно шипя, ходили по кругу вокруг друг друга. Через некоторое время вопрос был решен. Красавец петух с ярко красным гребнем и золотистым оперением захватил власть и навел порядок. Куры, как одна, бегали за ним и он, громко кокая, показывал им, где есть пища. Остальные петухи больше никогда не дрались. Порядок есть порядок, но зато по утрам они громко кукарекали, встречая день. Куры неслись, и от боли, что снесли яйцо, громко орали на весь двор. Было весело…
По утрам Зорьку отпускали пастись. Приходил пастух, молодой парень, и длинным кнутовищем стучал по доскам забора. Зорька его встречала громким мычанием. Выходила Евдокия Григорьевна, открывала ворота и выпускала Зорьку. Мимо ворот уже проходило стадо, и Зорька занимала свое место в этом живом потоке. Пастбище было недалеко от города, на берегу Ингульца. Там было много зелени и коровам было привольно. Днем Евдокия Григорьевна шла с ведром на дневную дойку и приносила теплое жирное молоко. Я всегда с удовольствием перед школой выпивал чашку парного молока.
Вечером процедура повторялась в обратном порядке. Приходила Зорька и громко мычала, требуя открыть ворота. Ей открывали, и она шла в сарай в свое стойло. Евдокия Григорьевна брала цинковое ведро, наполняла его теплой водой и тщательно мыло Зорькино вымя, а потом кулаками, выдаивала теплое молоко. Струйки молока звонко цокали по стенам ведра, заполняя его. Зорька в сутки выдавала десять, пятнадцать литров прекрасного пахучего молока.
Отец купил сепаратор, и нашей с Вовой обязанностью стало заливать в сепаратор молоко и крутить ручку. При этом сепаратор, громко жужжа (обороты у него были очень большие, достигая 10000 об/мин), разделял молоко на сметану и обрат. Обычно обрат мать отдавала соседям, а когда у Зорьки появился теленок, поила им и теленка, и Зорьку. Сепаратор после работы надо было разобрать на диски и тщательно вымыть. Это тоже было нашей обязанностью.
Из сметаны мама в деревянной ступе взбивала масло или давала нам по стакану сметаны, на ужин. Я любил насыпать в стакан со сметаной горсть сахара, тщательно всё перемешать и съесть эту сладкую тягучую смесь.
Я мало интересовался экономическими проблемами, слышал одним ухом, что какое-то количество молока и мяса нужно было отдавать государству, но и того, что оставалось, нам хватало. Во всяком случае, по кружке молока утром и по стакану сметаны вечером мы выпивали. Были и еще расходы: мать платила за работу Евдокии Григорьевне, пастуху за выпас коровы и еще какие-то дополнительные выплаты. Но главные траты были на нас с Вовой.
Мы росли и на мне все горело. Подошвы от ботинок отрывались и болтались языками по земле. Приходилось идти к сапожнику и он, выплевывая изо рта деревянные гвоздики, приколачивал подошву, непонятно к чему и непонятно куда, но подошва снова держалась. Штаны зияли прорехами, особенно на попе, и мать, склоняясь при свете керосиновой лампы, тщательно штопала эти дыры. Новых штанов и ботинок покупать было негде да не на что.
Что такое деньги и их стоимость я тогда не понимал. Помню, что когда Софа, после приезда из Одессы, появилась у нас в новом пальто и в сверкающих новых полуботинках, я, узнав, сколько все это стоит, пришел в изумление, это было невероятное число. 1000 рублей! Я ее так тогда и называл: «тысячная Софа». Я не знал, что для того, чтобы приодеть окончившую университет девушку, скинулись все: и мама, и тетя Бина, и бабушка. Зато Софа выглядела весьма импозантно. Вот!
Сколько зарабатывали отец и мать, я не знал, и о том, откуда все берется, не задумывался. Было, что есть, что надеть, получить деньги на кино – и ладно.

***
Погода в тот год стояла удивительно теплая. Все вокруг зеленело и расцветало. Расцвело и опало белое кипение вишневых и яблочных расцветий. Вода в Ингульце прогревалась, и можно было уже купаться. При первой же возможности мы (я и Толик Шолом) бежали к обрыву и сбегали к воде. Мимо неслись светлые и теплые воды Ингульца. Так как у нас купальных трусов не было, а в кальсонах купаться мы стыдились, то плавали голышом.
Однажды мы с Толиком пошли на речку, быстро разделись и плюхнулись в воду. Переплыли реку. На том берегу никого не было. Из Васильевки мало кто приходил сюда купаться, у них были свои места для купания. Поэтому мы без стеснения стали загорать на солнце. На берегу стояли притопленные плоскодонки, привязанные цепью с замком к колу, вбитому глубоко в землю. Глядя на них, я сказал Толику, что хорошо бы иметь свою лодку и поплыть вниз по реке. Лавры Тома Сойера меня всегда очень волновали. Толик со мной согласился и тоже опечалился. Лодки у него не было. Нет, так нет. Мы еще немножко позагорали, а потом переплыли обратно, и пошли по домам.
Но мысль о лодке глубоко засела мне в голову. Если лодки нет, то ее можно построить. Я стал обдумывать, как и из чего я бы смог сделать лодку. Нужен материал: доски и фанера. Где их достать? Единственный, кто мог мне в этом помочь, был отец. Рассказал ему о своей идее, он отнесся к ней скептически, но обещал помочь. Через какое-то время он привез необходимый материал: бруски, фанеру и гвозди.
Пришел Толик. Я показал мое богатство. Надо было все это куда-то деть, да и где строить лодку? В сарае места не было. Оставался чердак. Добраться туда можно было по приставной лестнице, дробыне. Полезли. Крыша чердака двускатная, боковые стенки из досок. В передней стенке чердака, той, что на улицу, окошко. В задней – дверца, через которую мы и забрались на чердак. Пол покрыт толстым слоем сухого камыша и соломой. Светло. Сухо.
На балке висел сделанный когда-то самолет, моя авиамодель. Он так пока и не побывал в небе. Ждал, бедняга, своего часа.
Толик вцепился в самолет.
– Он у тебя летал?
– Нет.
– Почему?
– Ждет восходящих потоков.
– А что это такое?
– А это тогда, когда птицы летают, паря в воздухе, не шевеля крыльями….
– Думаешь запускать?
– Думаю. Вот будет хорошая погода – пойдем запускать. А сейчас знаешь что, надо занести сюда фанеру и бруски. А то, смотри, дождик собирается.
– Ну, пошли.
Мы слезли с чердака. Взяли лист фанеры и вновь полезли вверх. Лист не тяжелый, но большой и неудобный. Я полез первым, добрался до дверцы и вижу, что лист намного больше, чем проем дверцы. Что делать? Говорю Толику:
– Давай спустимся, осторожно согнем лист в рулон и протащим его через дверцу.
Так и сделали. Чтобы рулон не разворачивался, перевязали его веревкой. Полезли по дробыне снова. Я пролез на чердак, Толик на лестнице подает мне рулон. Не лезет. Кое-как, сдвигая стенки рулона, пропихнули его в дверь. Развернули рулон, положили фанеру на пол. Есть один! А надо еще три. Но имея опыт, пропихнули и их. С брусками было просто, длиной они были около двух метров. Так что только подавай и принимай. Весь материал на месте. Правда, запыхались здорово. Сидим, отдыхаем. Говорю:
– Нужно, что-то вроде верстака…
Верстака нет. Толик говорит:
– Может стол подойдет, у нас лежит поломанный большой стол. Починим, и на нем будем работать.
Пошли смотреть стол. Годится…, только ножки надо снять. Потащили по улице стол, я впереди, Толик сзади.
Затащили стол на чердак, прикрутили ножки, укрепили брусками, чтоб не шатался. Стоит, не шатается. Положили лист фанеры на стол. Сели на длинную скамейку, сидим, думаем, что делать дальше.
 – Что делать, что делать… Иван Семенович что говорил: делают чертеж, а по чертежу изготавливают деталь. Вот и давай, рисуем лодку.
Я взял лист бумаги и стал рисовать лодку. Рисую я плохо, криво, косо. Толик забрал у меня карандаш, немного подумал и стал рисовать. Смотрю, получается красивая лодка, плоскодонка.
– Ну а дальше что?
– Что дальше. Перерисуем твою лодку на фанеру и будем вырезать.
– Как перерисуем?
– В масштабе. Какой длины у нас будет лодка?
– Ну, метра два, два с половиной.
– А какой длины у тебя лодка?
Замерил.
– 19 сантиметров.
– Теперь делим 250 на 19, масштаб получается 1:13. В чертову дюжину раз больше.
– Не хочу в чертову. Давай тогда 1:12.
– Хорошо. Тогда длина нашей лодки будет 230 сантиметров. Переносим все цифры на фанеру, вырезаем, и лодка готова.
– Ну, уж… готова…
– Ладно, дальше разберемся. А пока снимем все размеры с твоего рисунка.
Так и сделали: на Толикином рисунке провели осевую линию, к ней через каждые 10 миллиметров, провели перпендикуляры. Циркулем (за ним пришлось Толику сбегать домой, так как я свой не смог найти) замерили расстояние к пересечению с контурами лодки и записали все размеры в миллиметрах. Умножили их на двенадцать.
Оказалась, что нарисованная лодка не симметрична. Расстояние от оси до контура у правой и левой половины лодки, разное. Толик говорит:
– Делаем лодку симметричной. За основу берем наибольшее расстояние, это правая сторона рисунка, и записываем эти данные, как для левой, так и для правой стороны.
Записали. Все, лодка в цифрах готова. Вот если бы так просто можно было бы изготовить и реальную лодку. Может, когда-нибудь так и будут изготавливать все изделия…
Было уже поздно. Нужно расходиться по домам. Толик ушел, я спустился вниз, зашел в свою комнату, зажег фитиль в лампе и сел делать уроки.
Дальнейшие работы по лодке решили продолжить в следующее воскресенье.

                Эпизод 10. Первый полет.
Я крепко-крепко сплю. И сквозь сон слышу, как кто-то старательно стучит в окно и громко орет «Жора!». Делать нечего, приходится просыпаться. На часах без пятнадцати десять. Совсем рано начинать день. Обычно я просыпаюсь в двенадцать – начало первого. Быстро одеваюсь, выпиваю чашку молока, жую яичницу, хватаю портфель со сделанными (иногда и не сделанными) уроками и бегу в школу. А тут такая рань. Злой как черт открываю дверь – там Толик Шолом.
– Чего надо?
– Смотри...
И показывает пальцем на небо.
– Смотрю, и чего там?..
– Ты чего, не видишь? Там коршун.
– Коршун?
Высоко-высоко в небе и в правду, распластав огромные крылья, висит птица. Коршун ли это, или орел, или ястреб, не знаю. Я в птицах не разбираюсь, но то, что это хищник, так это точно.
– Ну, хорошо, коршун, и что из того?
– Не видишь? Не машет.
– Чем не машет?
– Крыльями не машет. Восходящие потоки! Сам же говорил, что когда есть восходящие потоки воздуха, то птицы, держатся в воздухе, не работая крыльями.
– Ну хорошо, держатся, и что с того?
– Как что? Восходящие потоки. Видишь, как земля дышит. Мать говорит, что это к урожаю! Идем запускать твой самолет.
Я посмотрел вверх. Точно. Небо было голубое-голубое, бездонное-бездонное. Ни одного облачка. Ветра не было, тишина… Коршун куда-то улетел, только ласточки летали, рассекая воздух острыми крыльями. Я говорю:
– Согласен, пойдем…
Полез на чердак, осторожно спускаюсь, держа в руках свой самолетик.
Я уже давно решил, где можно будет его запускать. В конце нашей улицы, что вела в школу, был большой-большой пустырь. Там не росло ни одного дерева, не провисали провода, и было много-много места. По дороге к пустырю мы прошли мимо дома Толика Барковского. С ним мы вместе учились до восьмого класса. После седьмого класса Толик пошел учиться в ФЗО, приобретая рабочую специальность. Сейчас он был дома. Увидев нас, спрашивает:
– Куда это вы направляетесь?
– Да вот думаем запустить Жоркину модель. Идем с нами.
Толик согласился, а за ним увязался и его младший брат Ленчик.
Пришли на пустырь, и я говорю:
– Написано: надо стать против ветра, сделать пропеллером пятьдесят оборотов против часовой стрелки и с небольшим толчком, отправить модель в полет.
Ветра не было. Толик Барковский, засунул грязный указательный палец в рот, вытянул его и поднял руку с торчащим пальцем вверх.
– Дует оттуда, – уверенно произнес он, указывая пальцем в сторону соцгорода.
Я повернулся лицом к соцгороду и стал крутить пропеллер, громко считая обороты. Ребята вслед за мной тоже стали считать:
– …сорок пять, сорок шесть… пятьдесят!
Придерживая пропеллер от преждевременной раскрутки, поднял модель на уровень плеча и, отпустив пропеллер, легонько толкнул ее вперед.
Модель плавно скользнула вниз, но неожиданно, задрав нос, устремилась в небо. Пока раскручивался пропеллер, самолетик успел набрать высоту около десяти-пятнадцати метров и, когда тяга кончилась, стал снижаться. Но восходящие потоки поддержали крылья модели, и она устремилась вперед, в сторону моста, постепенно снижаясь. Как назло на пути стояло единственное дерево, которое росло около моста. Увидев это, мы бросились бежать, за самолетиком, громко крича: «Стой, стой, стой», будто это могло что-то изменить. И точно, он вдруг стал набирать высоту, но перелететь дерево, все же, не смог и всей своей массой рухнул в распростертые оголенные еще ветви с набухшими почками. Что-то отлетело в сторону, и он повис, без одного крыла, между двух ветвей дерева. Оторванное крыло валялась под деревом.
Мы, молча, подошли к месту катастрофы и стали смотреть на остатки модели. Потом Толик Барковский забрался на дерево и сбросил их на землю. Все посмотрели на меня:
– Сможешь починить?
Я осмотрел то, что осталось:
– Порвана обшивка на стабилизаторе и киле. Крыло надо делать заново, но нервюры целы, так что ремонт возможен, но не сейчас. Надо заканчивать с лодкой.
– Начать и заканчивать, – поправил меня Толик Шолом.
Собрав остатки модели, мы пошли домой. Я сложил всю эту груду в глубине чердака, и она долго еще лежала там, укоризненно глядя на меня, когда я бросал туда взгляд.
На очереди были другие срочные дела и события.

***
В воскресенье заняться лодкой нам не дали. В школе был объявлен воскресник и все были брошены на уборку двора и помещения. Девочки мыли окна в классе, мы собирали мусор и торжественно его сжигали. Подмели двор, побелили деревья, расчертили линейку и на мачте повесили красный флаг. К празднику Первого Мая школа была готова. На уборку ушел весь день, все устали, но были веселы и довольны общением друг с другом.
Весна! Грязь на улице стала подсыхать, так что пройти уже было не так трудно. Цвела сирень. Воздух был насыщен чарующими запахами зеленеющих кустов и деревьев. Дышалось легко и свободно. Тяжелую зимнюю одежду сняли и убрали подальше в шкафы и комоды.
Девчонки в легких платьях стали неожиданно очень красивы и казались нам совершенно чужими и незнакомыми. Стихи в моей тетради стали заполнять целые страницы. Я был полон любви, любил всех: и девочек, и учителей, и родителей. Это было прекрасное чувство. Я любил всех, и меня любили все, во всяком случае, так мне казалось.
Первого Мая был парад. К десяти часам все собрались во дворе школы. Я не выспался и потому был зол и угрюм. Вынесли красные знамена и знамя школы. Вынесли также транспаранты с лозунгами. Мальчишки их разобрали, а мне дали нести красный стяг. Пришлось нести. Построились колонной и запели:

                Утро красит нежным светом
                Стены древнего Кремля,
                Просыпается с рассветом
                Вся советская земля….
Флаги затрепетали под мягкими порывами теплого ветра. У поворота на центральную дорогу пришлось остановиться. Мимо проходила колона работников СМУ (строительно-монтажного управления). Строители Южно-Украинского канала протянулись длинной колонной, и мы ждали, когда они пройдут.
Вслед за этой колонной пристроились и мы. Старшеклассники степенно шествовали впереди (восьмой класс!), сзади мельтешила малышня. Все направлялись в центр города, где рядом с клубом должен был состояться митинг. Это и был наш парад. После окончания митинга все расходились по домам. Вечером в клубе будет концерт. Несознательный народ пошел пить водку. Я был сознательным и согласно революционным традициям пошел домой и стал читать «Красное и черное» Стендаля.
Уже после праздников меня вызвала к себе директор. Оказывается в школу пришла разнарядка отправить кого-то на месяц в лагерь для изучения и постройки авиамоделей. Лагерь находился в городе Вознесенск и занятия начинались первого августа. Она предложила эту бесплатную путевку мне. Я согласился.
Но нужно было наконец-то заняться и лодкой. А то все праздники и праздники. И вот в одно из воскресений я пошел к Толику Шолому домой. Но Толик был занят. Он должен был копать огород.
Так что пришлось разметку лодки делать самому. Залез на чердак. На столе лежал лист фанеры. Фанера была длиной 240 и шириной 150 сантиметров, а наша лодка (230х70) вписывалась в эти размеры. С помощью длинного бруска провел на фанере осевую линию. В школе у Ивана Семеновича я выпросил линейку от чертежного стола (рейсшину) и деревянный угольник. Прикладывая угольник с рейсшиной к осевой линии через каждые 12 сантиметров, провел перпендикуляры к оси. На перпендикулярах отметил записанные размеры. Через полученные отметки старательно провел линию контура нашей лодки. Все. Можно выпиливать днище лодки.
А вот тут-то и возникли проблемы. Ручная пила по дереву у меня была. Но при пропиливании фанеры с обратной стороны на фанере образовывались сколы. Получался неравный отрез. А ножовочных полотен для железа у меня не было. Пришлось идти к Толику Барковскому советоваться. Толик учился в ФЗУ на механизатора и пообещал помочь – достать пару ножовочных полотен. Будем ждать.
И, правда, через пару дней Толик принес пять полотен с мелкими зубьями. То, что надо. Сразу же полезли на чердак пробовать, какой получится пропил на фанере.
Станка для полотен не было. Пришлось один конец полотна обмотать тряпкой и потихоньку, стараясь не согнуть полотно, пилить. Это была тяжелая и долгая работа. Мозоли на руках образовывались довольно быстро и болели. Но, как говорится, охота пуще неволи. Поочередно, меняясь, пилили мы уже втроем. И недели через две заготовки днища лодки были готовы. Почему две? Потому что толщина фанеры была три миллиметра, а это было явно недостаточно для прочного днища.
Общим решением было принято: склеить казеиновым клеем обе заготовки. Казеиновый клей в гранулах продавался в хозяйственном магазине. Килограммовый мешочек стоил пятнадцать рублей. Пришлось снова обращаться к родителям. Матери это не очень понравилось, но она, молча, дала мне эти пятнадцать рублей.
В соответствии с рецептом развели казеиновый клей, тщательно протерли поверхности заготовок и тонким слоем смазали обе поверхности. Приложили их друг к другу, сверху положили кирпичи. И стали ждать результата.
Через пару дней я выкинул кирпичи. Осмотрел полученное днище лодки. Оно было внушительное, то есть внушало уверенность, что выдержит нашу тяжесть.
Оставалось сделать борта, настил для палубы на носу и банку в корме и посредине лодки.
Но лето уже вовсю вступило в свои права. Приближались экзамены. Пришлось временно о лодке забыть и заняться учебой. Тем более что по слухам в ритуале экзаменов наступали перемены.
И, правда, в субботу Павел Моисеевич на классном часе нам рассказал, что решением министерства образования сотрудники районо (районного отдела народного образования) должны присутствовать во время сдачи экзамена. То есть не один учитель будет принимать экзамен, а целых три человека: учитель, завуч и районо. Так что списать или использовать шпору будет в три раза сложнее. Кроме того, на письменном экзамене тему будет задавать не учитель, а пришлют в запечатанном конверте из министерства. Причем, так как тема будет одинакова для всех школ страны, то экзамен будет проводиться всюду в один и тот же день и час. Как быть с часовыми поясами, в решении не было разъяснено, видно было упущено. Может быть, для каждого пояса будет своя тема? Павел Моисеевич об этом нам ничего не сказал.
В общем, суматоху устроили знатную. Это были наши первые экзамены в новой школе. Все бегали и волновались: и директор, и завуч, и учителя, и вот наступил этот торжественный день. Мы скинулись по рублю, и купили целую кучу цветов. Расставили их на столе, где должны были сидеть преподаватели. Так что они, по идее, не должны были видеть то, что творится за партами. Так мы надеялись. Все оделись, кто в новое, кто в чистое. Вошли в класс и заняли свои места за партами.
Директор нашей школы принесла большой пакет, скрепленный тяжелыми красными сургучными печатями. В присутствии миловидной женщины из районо торжественно распечатала его и вынула лист бумаги с напечатанными темами наших сочинений. Отдала его Елене Михайловне и та подошла к доске и стала записывать их большими буквами. Одна тема, вторая и третья.
Я сейчас уже не помню, что там было нам рекомендовано сдавать министерством. По-моему, что-то про Кабаниху или про бедную Машу с Павлом Гриневым, не помню. Но была и третья тема, свободная. Я человек свободолюбивый, независимый и, конечно же, выбрал эту тему. Так как мне было все равно, о чем писать. Воображение и фантазия у меня была неиссякаемая, так что надо было только следить, чтобы в этом потоке слов было как можно меньше грамматических ошибок.
На следующий день были вывешены результаты проверки наших работ. Напротив моей фамилии стояла дробь: 3/4. Пошел узнавать, что это значит? Оказывается это моя оценка – по языку – 3, по литературе – 4. Значит, ошибок я наделал много. Елена Михайловна мне потом сказала, что за содержание, можно было поставит и пятерку, но так как были грамматические ошибки, поставили четверку. И пожурила меня:
– Нельзя быть таким невнимательным. Очень много слов с пропущенными буквами.
– Я не невнимательный, я торопливый…
Следующим письменным экзаменом была математика. Процедура освящения экзамена была аналогичной, только цветов было меньше. Директор распечатала конверт, и лист с заданием передала Ивану Семеновичу. Он прочитал задание, пожал плечами и сказал:
– Ничего особенного, вы и сложнее задачи решали…
Представитель районо, укоризненно поглядела на Ивана Семеновича и сказала:
– Никаких комментариев!
Иван Семенович повернулся к доске и переписал задание. Задача и два примера.
Я стал переписывать задачу на свои листы. Точно, я знал весь путь, чтобы ее решить. С примерами тоже было все ясно. Можно решать. Через час все было готово, и я сдал свои листы.
По математике я тогда получил четверку, видно, все-таки что-то, где-то напутал.
Устных экзаменов было много, почти по всем предметам, которые нам преподавали. Конечно, за исключением пения и физкультуры. По этим предметам экзаменов не было. Но и так их было много: русский и украинский языки, украинская литература, история, физика, химия, немецкий язык и что-то еще, честное слово, не помню. Почти до конца июня были расписаны экзамены.
На каждый предмет давали дня два-три для подготовки. Нужно было готовиться. Процедура подготовки у меня уже была отработана: я вначале делал шпаргалку и записывал краткое описание ответа. Но потом мне стало лень делать шпаргалку, все равно я ею не пользовался, и ответы стал записывать в другую тетрадку, так, как я бы их рассказывал, своим языком. Времени это занимало много, но и свободного времени было еще предостаточно.
В один из таких более или менее свободных дней я зашел к Толику Барковскому. Хата, в которой он жил, была саманная, крытая соломой, с маленькими проемами окон. Во дворе находилась летняя кухня, на крыше которой сидел Толик и задумчиво, можно сказать тоскливо, оглядывал двор. Я забрался к нему на крышу.
– Чего думаешь?
– Да вот, надо крышу глиной залить, а то вся потрескалась и протекает.
Действительно, вся крыша была усеяна мелкой сеткой трещин.
– Ну, так в чем дело, давай зальем.
– Глину копать надо, а яму весной залила грязная вода. А сейчас высохла и не добраться.
Яма находилась в конце огорода, была довольно глубокая и вся покрыта коркой засохшей, черной землей.
– Вот погреб думаем делать, глина там хорошая, плотная.
– Давай очистим! Только лопаты нужны.
Толик принес две лопаты, совковую и штыковую. Я взял штыковую и стал очищать бока ямы. Толик посмотрел на меня и говорит:
– Вылазь, вон как весь извозился.
Я осмотрел себя. Да, все брюки были измазаны землей и глинной.
– Давай, какие-нибудь старые брюки. А то я без трусов.
Толик притащил тяжелые брезентовые брюки. Они сползали с живота и грозили обнажить все мое естество. Кое-как веревкой опоясался, так чтобы брюки не сползали, и полез обратно в яму. Толик полез следом. Вдвоем быстро очистили яму. Я сбивал грязь со стенок ямы, а Толик, совковой лопатой выбрасывал землю наружу. В глубине ямы обнаружилась боковая выемка. Видно именно там добывали глину. Это был будущий вход в погреб. Мы набрали ведра два глины и вылезли из ямы. Толик притащил воду. Из добытой глины мы сделали пару ведер глиняного раствора, и полезли на крышу кухни.
День был теплый и солнечный. Дышалось глубоко и легко. Я посмотрел во двор. В маленьком окне промелькнул силуэт девушки. Толстая коса, небрежно заброшенная за спину, бархатный взгляд темных глаз, нежный овал лица.
– Кто это у тебя?
– Сестра, двоюродная.
– Познакомишь?
Только миг. И этот миг я помню всю жизнь. Эта была любовь, и это была моя будущая жена.
Мы закончили заливать раствором крышу кухни, а перед моими глазами все время стояла тонкая девичья фигурка, и больше ничего я не мог видеть.
Тетя Маша – мать Толика накрыла стол. Налила две глубокие миски борща и усадила нас за стол. Съев свой борщ, я получил еще миску отварной картошки с зеленью укропа и петрушки, щедро политой подсолнечным маслом. А потом была еще большая, пол-литровая кружка холодного молока, с толстым слоем тяжелой пенки. Я еле-еле встал изо стола.
– Спасибо… Толик, ты обещал, не забудь…
На устных экзаменах тоже были представители районо. Запускали по три человека. На столе разложены листки с вопросами. Это были билеты. Нужно было выбрать билет, сесть на заднюю парту и подготовится к ответу.
Обычно я входил одним из первых. Не любил стоять перед дверьми, ожидая своей очереди. Нельзя сказать, чтобы я волновался, подходя к столу и беря билет. Но какой-то мандраж, все же присутствовал. Долго обдумывать билет я тоже не любил, подымал руку и просил разрешение отвечать. Первые слова ответа были у меня заготовлены заранее, а дальше надо было полагаться на свою память и на везение. Мне везло.

***
Я успешно закончил восьмой класс, и так как в Снигиревке делать было нечего, мать меня отправила в Одессу, насладиться морем и культурой.
Лагерь будет в августе, теперь июль – времени навалом.
В Одессе я первым делом записался в библиотеку имени Ленина. Библиотекарь посоветовала мне взять книгу «Американская трагедия» Драйзера. Меня она заинтересовала, и я тут же стал ее читать. Я хотел знать, в чем же трагедия Америки. Оказалась, что все дело в законах страны. Бедный Клайд, бедная Роберта, мне они были очень симпатичны, и жаль что так, по воле автора, сложилась их судьба. Правда, автор вынужден был описать все так, как это сложилось. Ведь именно в этом и есть трагедия этой страны. Потом я прочитал и «Финансиста» и «Сестру Кери» и еще больше убедился в своих соображениях – нет соответствия между жизнью человека и писанными, а чаще всего, неписаными законами. Весь этот месяц был посвящен Драйзеру, значит и Америке. Мне было интересно.
И, конечно, я ходил на Ланжерон, к морю. Вода еще была прохладная, так что долго не поплаваешь. Но можно лежать на теплых, гладких плитах массива, смотреть на тихое, спокойное море под солнцем, и вдыхать, вдыхать необыкновенный воздух, весь наполненный запахами моря и пропитанный степными травами.
А вечерами двор. Наш зеленый, спокойный двор на Дегтярной. Правда, ни Нели Владимировой (она с родителями была тогда на даче в Аркадии), ни Эрны Брентани (она была где-то далеко, в Сибири) не было. Но зато была новая девочка с удивительным именем – Анжела. Она жила у своих родственников Подольских на первом этаже, как раз под нашей квартирой. Она была очень красива. Вьющиеся черные волосы, заплетенные в две тугие, длинные косы. Большие, можно сказать громадные, черные глаза с длинными ресницами, матовый цвет лица и две острые, торчащие даже сквозь материю платья, небольшие грудки. И взгляд, одновременно приветливый и настороженный. Говорили мы обо всем, в основном говорил я, и она мне верила. Я был покорен и мог думать только о ней. Образ этой девочки хранится в моей памяти до сих пор.
Июль пролетел очень быстро, нужно было собираться в лагерь.

***
В путевке было написано, что отъезд в Вознесенск будет из Николаева от речного вокзала в два часа дня. Поезд в Николаев прибывал рано утром. Я решил сразу же отправиться на речной вокзал, так как я не знал тогда этот город.
И не прогадал. Рядом с вокзалом находился знаменитый яхт-клуб, где кроме красивейших яхт (сразу же возникли все ассоциации связанные с морской романтикой), находился прекрасный пляж, и была столовая. Я проголодался и пошел в столовую позавтракать.
На пляже стояла высокая вышка для прыжков в воду. Там было много уровней, а самый последний был на высоте десять метров. Я еще никогда не прыгал в воду, с никакой высоты, и потому не представлял себе, что это за удовольствие. Естественно я стал забираться наверх. Мама, забери меня отсюда! Только я глянул в воду, мне поплохело. Очень высоко и очень страшно! Но лезть назад! Это невозможно. Я снова подошел к самому краю вышки, поглядел вниз. Голова закружилась. Высоко.
По лестнице кто-то взбирался наверх. Она вся гудела. Ничего не оставалось делать, и я прыгнул. Прыгнул ногами вперед. Время замедлилось. Я помню, как я сперва согнул ноги, затем выпрямил и шлепнулся в воду. Почему-то обожгло живот, и я глубоко погрузился в воду. Только инстинктивно я встал всплывать. Не помню, чтобы я о чем-то думал. Все делалось помимо моего сознания. Я вынырнул, доплыл до берега. Было далеко плыть. И лег на песок, прямо на кромке берега. Все тело жгло, как будто была сдернута вся кожа, особенно живот.
Больше я никогда не прыгал ни с какой вышки. Если не считать прыжков с парашютом. Но это другое дело…
Всю первую половину дня я провел на пляже. Много плавал, нырял, но на вышку больше не смотрел. Вода была удивительно теплая и чистая. Нырял я обычно с открытыми глазами и хотя видимость в воде была слегка размытая, но подводную жизнь было интересно наблюдать. Жжение в теле постепенно смягчалась, и видимых последствий прыжка не было.
Около двух часов я оделся и пошел к вокзалу речного порта. Там я увидел небольшую группу ребят и молодого парня, явно руководителя. Отдал ему свою путевку и присоединился к ребятам. Никто ничего не знал, ни что мы будем делать, ни где жить. Ждали, что нам скажут старшие.
Наконец, объявили посадку на корабль. Старшие нас построили и повели строем к трапу корабля. Всего нас было около двадцати человек. Как позже мы узнали, все были из разных городов Украины. И все были авиамоделисты, разной степени продвинутости. Некоторые уже участвовали в различных соревнованиях по авиамодельному спорту, но были и такие как я. Которые в школе построили примитивную модель планера или самолета и пытались ее запустить в воздух.
Руководители опрашивали каждого, что он уже успел сделать в авиамодельном деле. Я рассказал о постройки модели самолета из авиамодельного набора, который был мне куплен родителями. И о трагической попытке поднять его в воздух. Мне все сочувствовали и жалели, что я не привез обломки с собой. Говорили, что здесь, мы наверняка его бы починили и заставили бы летать. Я тоже жалел. Но мне пообещали, что в лагере каждый построит свою модель.
Потом нас отпустили, и мы разошлись по палубе корабля. Корабль уже отчалил от пирса и, шлепая колесами, медленно плыл вверх по реке. Южный Буг в районе Николаева был очень широким. Плыли мы, видимо, посреди реки. И берег, как с правого, так и с левого борта, был еле виден. Очень громко шумела паровая машина, но если забраться на нос корабля, то там шума было меньше и можно было разговаривать между собой.
Меня интересовала сама паровая машина. Я, недолго думая, отправился искать место, откуда исходил основной шум, правильно предполагая, что именно там находится источник моего любопытства. И точно, посреди корабля находилась дверь, открыв которую, я увидел крутую металлическую лестницу, ведущую вниз корабля. Именно оттуда и исходил оглушительный шум. И там было очень жарко. Но я все же спустился вниз по очень крутой лестнице. Там, разбрызгивая масло, крутились огромные шатуны. Они были большего размера, чем у паровоза. Но тут ко мне подошел матрос и велел убираться, так как здесь мне делать нечего. Ничего не поделаешь. Пришлось убираться на палубу. Ребята спросили, где я был. Я рассказал, как спускался в машинное отделение и как меня оттуда попросили. Мне сочувствовали.
Мы еще постояли около борта корабля. Буг медленно катил свои воды к морю. И корабль тоже медленно, медленно пробирался через изгибы реки. Мимо сел, где он постоянно останавливался, но все же постепенно приближаясь к конечной точке нашего маршрута. Примерно часа через два, появились каменные домики старинной купеческой постройки. Вознесенск. Причалили к пирсу вокзала.
На пирсе нас ждали две полуторки. Прошла команда: по машинам! Мы всей толпой бросились к машинам и через закрытые борта стали забираться в кузов. Я подошел к колесу машины и, схватившись за борт, забрался на колесо. Оттуда было довольно просто забраться внутрь. Мы опустили сидения, расположенные вдоль бортов машины, и я сел впереди, рядом с кабиной. Руководители сели внутрь кабины, рядом с шофером. Немного пропетляв по кривым улицам старинного городка, мы выбрались за его пределы. Подымая столбы пыли, машины быстро поехали по проселочной дороге вдоль свежескошенного поля пшеницы. Возле лесопосадки, увидели большие темно-зеленые палатки и две полевые кухни.
Это и был лагерь. Значит, жить будем в палатках. Нам сказали, чтобы мы занимали места в палатках. Я зашел внутрь. Вдоль брезентовых стен стояли кровати. Пять кроватей вдоль одной стены и пять кроватей вдоль другой. Возле каждой кровати стояла тумбочка. Посреди палатки стоял стол. Над ним висела керосиновая лампа с закрытым проволочной сеткой стеклом. Сказали, что лампа называется «летучая мышь». Я раньше такой никогда не видел. Вдоль стола стояли массивные табуретки. Я решил занять крайнюю кровать, рядом с боковой стенкой и положил свой узелок с вещами на одеяло, которым была покрыта кровать. Занято.
Позвали в столовую. Это было кстати, так как я к тому времени был очень голодный. И не я один. Столовая была и учебным классом и располагалась в такой же палатке, но только там стояли столы с деревянными скамейками без спинок. Накормили нас супом с клецками, гречневой кашей с котлетами и яблочным компотом. Белый хлеб лежал горкой на столе. Бери, сколько хочешь. Накормили сытно, я еле вылез из-за стола. Сразу же захотелось спать.
Пошли в палатки. Нам велели выбрать старосту. Посмотрели мы друг на друга. Еще никто ни с кем не был знаком. Стали знакомиться. Все были из разных городов Украины. Кто из Харькова, кто из Запорожья, кто из Херсона. Один сказал, что он «из Кыива», так он и остался Кыивом. Я сказал, что я из Одессы. На меня посмотрели с уважением. Одессу любили. Я стал «Одессит», я не возражал. Так было проще запомнить друг друга. Выбрали старосту – самого здорового. Звали его «Камень», он был из Каменец-Подольска. Он и был как камень, здоровый такой парень, плотный, молчаливый, но с удивительно добрыми голубыми глазами. Составили расписание дежурств: дежурные должны были следить за порядком и помогать на кухне: в основном чистить картошку. С каждой палатки по одному человеку.
Вечером было кино. На двух столбах натянули простыню, и как стемнело, запустили кинопередвижку. Что показывали в тот раз, я, конечно, не помню, но репертуар того времени помню хорошо. Это были советские кинокомедии и трофейные фильмы. Перед каждым сеансом крутили киножурнал о событиях на просторах огромной страны. После окончания фильма все завалились спать. Правда, кое-кто не выдержал и уложился спать раньше времени. Его не будили.
На следующий день нас подняли в семь утра. Дико хотелось спать, но физзарядка и умывание холодной колодезной водой прогнали весь сон. И мы с удовольствием позавтракали вчерашними котлетами и гречневой кашей. Запили холодным, только что привезенным молоком с янтарным медом из стоящей рядом бадейки. И пошли на занятия.
На занятиях нам подробно рассказывали об истории авиации. О братьях Райт – создателях первого самолета, о Нестереве, который первый полетел вниз головой в знаменитой мертвой петле, об одессите Уточкине. Рассказывали о конструкции самолетов, бипланах и монопланах. Рассказывали и об авиации в отечественной войне, о лавочкиных, ильюшенных, яковлевых и туполевых конструкциях самолета. О героях летчиках Иване Кожедубе и Александре Покрышкине, о летчицах Валентине Гризодубовой, Марине Расковой, Полине Осипенко. И под большим секретом рассказали, что на смену двигателям внутреннего сгорания теперь приходят самолеты с использованием реактивного двигателя. А реактивный двигатель способен доставить аппарат на луну и даже на Марс.
Рассказывали об основах аэродинамики и самолетостроения. О типах самолетов, ну и, конечно, об авиационном моделировании. Рассказали и о конструкции бензинового двигателя для авиамоделей. И не только рассказали, но и показали, как устроен этот двигатель, разобрав его на части. В общем, программа была большая, и мы узнали очень много нового.
Естественно, в конце дня обмен мнениями об услышанном продолжался еще довольно долго. Обсуждали возможности полетов и в космическом пространстве. Вспоминали книгу Жюль Верна о полете на луну, книгу Алексея Толстого «Аэлита». Эти книги все уже прочитали и были ими очень увлечены. Я рассказал о книге Эдгара Берроуза «Дочь тысячи джеддаков», о приключениях на Марсе капитана Джона Картера, которую я месяца два тому назад, не помню каким образом, достал, и как всегда, прочитав один раз, тут же начинал читать ее с начала.
Ребят заинтересовала эта книга, и они попросили меня рассказать о ней. Память у меня тогда была очень хорошая. Я начал рассказывать и заметил, что по мере рассказа, у меня всплывают страницы текста этой книги, и мне остается просто их зачитывать. Так, почитав минут пятнадцать, я заметил, что наступила полная тишина. Я спросил: «Что, спите?», и сонный голос мне сказал: «Нет, рассказывай дальше». Я продолжал рассказывать. Тишина становилась все глубже и глубже. Я перестал рассказывать и никто мне не возразил. Все спали, и я тоже провалился в глубокий сон.
На следующий день ко мне подходил, то один парень, то другой и спрашивал: «Слушай, одессит, я заснул, когда капитан умер, и его должны были увезти домой и положить в склеп. А что, дальше было, я уже не знаю. Расскажешь с этого места?», или другой: «Я заснул, когда Картер хотел рассказать о своей жизни и смерти». Я пообещал, что вечером, после отбоя, выясню, кто что помнит и повторю свой рассказ.
И повелось. Каждый вечер я продолжал рассказывать о судьбе первого попаденца, который сумел открыть серию книг для попаденцев нашего времени, ни в чем не отступающих от традиции того времени.
Учили и кормили нас хорошо. Я думаю, что это была пятая норма летного состава. В четверг, был рыбный день и на обед давали наваристую уху и большие куски жареной рыбы, чаще всего судака. А в обычные дни были супы или борщи с мясом из телятины или говядины. На второе подавались котлеты или тушеное мясо с пюре или с макаронами. И обязательно компоты. На завтрак молоко или сметана. На ужин чай. Я никогда до того так вкусно не ел.
Где-то недели через полторы нам выдали материал и стали показывать, как делать авиамодель. Я начал строить модель самолета с бензиновым двигателем и к концу августа модель была готова. Оставалось только сбалансировать ее, чтобы, она не клевала носом. Вот это у меня почему-то не получалось, как я ни старался, она все время стремилась воткнуться носом в землю. Поэтому на устроенные для нас соревнования моделей в конце месяца я не попал. Оставалось только любоваться, как у других парней модели легко парили в небе и изящно приземлялись далеко в поле. Конечно, случались и катастрофы, и мы сочувствовали парням потерявшим модель. Но таких было немного.
Нам было грустно расставаться и с лагерем, и друг с другом. Я так и не закончил рассказ о Джоне Картере. Но ребята записали название книги и автора и обещали ее прочесть. Тем более, что было и продолжение: «Боги Марса». Я его тоже пока еще не читал.
30 августа мы простились с лагерем и разъехались по домам.

***
Интерлюдия
Это было изумительное время. Громадное поле. Высокое, прозрачное, голубое небо. Чистейший, насыщенный запахами трав воздух. Здоровая, обильная пища. И друзья. Мы понимали друг друга с полуслова, мы думали одинаково, мы мечтали об одном и том же. Все мы преклонялись перед авиацией и мечтали связать свою дальнейшую жизнь именно с нею. Там я впервые окунулся в свою будущую профессию.
Я не знаю, кто нам подарил этот месяц отдыха и мечты. Говорили, что это общественная организация ДОСААФ (добровольное общество содействия армии, авиации и флоту), но конкретно я об этом ничего не знаю. Не знаю и того, был ли наш лагерь постоянно действующим, или нам крупно повезло. Но воспоминание об этом лагере одно из лучших воспоминаний в моей жизни.
Не знаю судьбу ребят, с которыми прожил тот замечательный месяц. Но уверен, вся их жизнь была посвящена авиации.


***
Девятый класс начался с гембеля. И все из-за моего неудержимого стремления поделиться теми знаниями, которыми я уже овладел.
Я помню, как в Снегиревке искали упавший где-то метеорит. Приехали искатели из Киева, и бродили по всей округе. Не знаю, нашли ли они что-то, но помню, что их пригласили выступить перед нами с рассказом о таком редком явлении. Пришли два бородатых молодых парня и стали рассказывать о падающих звездах, о летающих где-то больших камнях, которые крутятся вокруг солнца и периодически падают на землю. Большая часть их сгорает, и это и есть те самые падающие звезды. Слушали их все внимательно и по окончанию рассказа парни попросили нас задавать вопросы. Естественно, я немедленно встал и стал задавать вопросы, ответы на которые я знал или думал, что знал. Например, что такое болиды и чем они отличаются от метеоритов? Или: на Земле это падающие звезды, а на Луне? они же не сгорают, и как же там, что происходит? Это было еще в восьмом классе и это я тогда так самоутверждался.
И вот теперь, в начале сентября, наш директор объявила о созыве общешкольного собрания. В коридоре на втором этаже собралась вся школа. Директор Трандасир, обратилась к нам с предложением выбрать ученический комитет (учком) с целью привлечения учеников к управлению школой и для повышения эффективности учебного процесса.
Внимательно слушая директора, я подумал, что что-то подобное уже читал. И вспомнил: это же одна из моих любимых книг – «Кондуит и Швамбрания» Льва Кассиля. Там тоже описывается процесс ученического самоуправления, а тут нам предлагают участвовать в создании чего-то подобного.
Ну и как я мог после этого спокойно усидеть? Ведь все новое – это хорошо забытое старое. Уже тогда я это хорошо знал. И как только директор завершила свое выступление стандартной фразой: «Какие будут предложения, товарищи?», я тут же вскочил и произнес речь. Что я говорил понятно, и результат тоже понятен. Меня тут же включили в состав ученического комитета.
Кроме меня были включены Слава Козлов, как главный редактор стенной газеты, Алла Чалкова, у которой был очень хороший почерк, Толик Шолом, как главный художник и Аля Олейник, просто как очень справедливый человек. В состав комитета были включены и еще несколько ребят из других классов, но я, к сожалению, не помню их фамилии. Школа дружно и единогласно проголосовало за этот список, и ученический комитет был создан.
После окончания собрания учком собрался в полном составе и неожиданно для меня проголосовал за меня, как за председателя. И вот тогда-то и начался гембель. Нужно было издавать стенгазету, готовить школу ко всем праздникам, в том числе, и к новогоднему бал-маскараду, вызывать и отчитывать нерадивых учеников и ставить в пример отличников. В общем, работы было много, и она занимала много, как утреннего, так и вечернего времени.
Вначале мы с желанием участвовали в этом мероприятии, но со временем пыл стал угасать, и мне с большим трудом приходилось собирать участников для обсуждения очередного события. Для стенгазеты собирать материал было очень трудно, чаще всего заметки приходилось писать самим, а тут еще Толика Шолома стало тянуть к абстракции при оформлении стенгазеты, и неизбежны были разногласия между руководством и редколлегией. А мне приходилось выступать арбитром...
Времени категорически не хватало, а мне ведь надо еще многое сделать. Во-первых, надо заканчивать лодку, во-вторых, столько недочитанных книг, ну и уроки тоже надо делать. Тем более, что мне то и дело при любом случае, говорили: «А еще председатель учкома». В общем, гембель есть гембель. Я уже в тысячный раз проклинал свой длинный язык и наконец-то понял, что любая инициатива наказуема. Спокойнее жить, не высовываясь, но этого, как раз, я и не умел. За что и в дальнейшей жизни очень часто получал такой же гембель.

***
Подымаясь периодически на чердак, я с грустью смотрел на днище предполагаемой лодки. У нее был такой красивый абрис, казалась, она вот-вот должна стремительно помчаться по волнам. Оставалось сделать совсем немного: надо было установить транец, форштевень и срединную банку. Эти названия я выудил, просидев в читалке часа два и просмотрев целую кучу книг на морскую тематику. Я на лодках эти вещи видел, но как они называются, не знал. Теперь знаю. Толик будет удивлен и поражен.
Итак, форштевень – это передний брусок, который крепится к днищу, под небольшим углом вперед и закреплен укосиной для жесткости к поперечному бруску, прикрученному к днищу. По бокам к поперечному бруску крепится шпангоуты на высоту борта, и укрепляются верхним поперечным бруском. Все ясно? Мне, да. Это будет нос лодки.
Теперь – транец. Это задняя часть лодки. Транец надо делать из доски толщиной 20 мм и высотой на высоту борта, то есть примерно 60 см. Выше не получится, фанеры не хватит. Такой доски у меня нет, придется делать транец, проклеивая несколько фанерных заготовок. Транец будет прямым. Крепится транец к поперечному бруску, прикрепленному к днищу лодки. На расстояние 60 см по бокам лодки устанавливают второй шпангоут, и укрепляют вверху и внизу поперечными брусками. Все обшивают сверху фанерой. Все ясно? Мне, да. Это будет транец, или задняя часть лодки.
Теперь срединная банка. Это просто скамья посредине лодки. Устанавливают ее с помощью двух шпангоутов по бокам лодки, их крепят к поперечному бруску и вверху самой доской, шириной 30 см и толщиной 20 мм. Все ясно? Мне, да. Это будет сидение для рыбалки.
И последнее: вырезать из остатков фанеры четыре полосы шириной 60 см. И попарно склеить их казеиновым клеем. Все ясно? Мне, да. Это будут борта лодки.
Теперь этот стратегический план мне надо донести до моих совладельцев будущей лодки «Краса Ингульца».
Я пошел к Толику Шолому домой. Рассказал ему о стратегическом плане работ по завершению строительства лодки. С его стороны я не встретил ожидаемого восторга в связи с предстоявшими работами. Толик в последнее время увлекся рисованием и рассказал мне о своих планах рисовать масляными красками. Он стал копировать картину Перова «Охотники на привале» и лодка стала его меньше волновать. Я посмотрел на холст, на котором карандашом были нанесены контуры будущей картины и где в некоторых местах были уже нанесены мазки масленых красок и понял, что в ближайшее время от Толика пользы не будет.
Затем я пошел к Толику Барковскому. Он закончил ФЗУ и устраивался на работу в СМУ. Там хорошо платили, и тетя Маша с надеждой ожидала дополнительную прибавку к семейному бюджету. Ленчик тоже подрос, и расходы явно превышали их возможности. Так что и на участие Толика в строительстве лодки надежды было мало.
Пришлось соображать, что бы я мог сделать самостоятельно. Во-первых, я мог выпилить заготовки для борта лодки. У меня еще сохранились три ножовочных полотна. Два были сломаны при выпиливании днища лодки. И осталось еще два листа фанеры. На изготовления бортов хватит.
Я разметил листы и начал пилить. Удовольствие еще то. Полотно дрожало, кривилось и грозило сломаться. Пальцы рук уставали держать полотно, и хотя острые края были прикрыты тряпкой, все же кололись и натирали кожу рук. За пропилом тоже надо было следить, то и дело полотно съезжало с разметки и приходилось осторожно возвращать его обратно. Медленно, но дело двигалось. Чтобы выпилить четыре заготовки понадобилось почти три недели. Но я не сдавался.
Несколько раз приходил Толик Барковский и помогал пилить. Однажды я напомнил ему об обещании познакомить меня со Светой Кряквиной. Света тоже училась в девятом классе, но в украинской школе. Образ этой девушки периодически вставал в моей памяти. Толик обещал познакомить и однажды мы с ним пошли к ней домой знакомиться.

***
Видимо у нее дома все знали, что я хочу познакомиться со Светой. Поэтому мой приход не был для них неожиданным. Меня встретила Светина мама, Татьяна Ивановна. Это была худенькая женщина с гладко зачесанными волосами, покрытыми темным ситцевым платком. Она внимательно посмотрела на меня и пригласила в дом. Я сказал, что пришел пригласить Свету пойти погулять вдоль околицы. Недолго, с полчасика. Появилась Света в домашнем халатике. Я повторил свою просьбу. Светлана только хмыкнула, но согласилась, и пошла переодеваться. Выскочила младшая сестра Светы – Люда. Она с любопытством поглядела на меня и хихикая убежала обратно в дом.
Я с интересом огляделся. За высоким забором стоял длинный дом с пристройками, с двускатной крышей из соломы. За домом был большой сад с огородным участком. Там, низко согнувшись, что-то делала пожилая женщина. Это была Светина бабушка.
Вышла Света. Да, это была моя девушка. Она была немного простужена и потому периодически хмыкала носом. Но даже это мне в ней нравилось. Мы вышли из дома, и пошли по улице в сторону вокзала. Я хотел было взять Свету за руку, но она ее отобрала, и мы просто пошли рядом друг с другом. О чем я тогда говорил, что декламировал, я не помню. Помню только внимательный, исподлобья взгляд, редкую улыбку на губах, короткие ответные реплики.
Мы прошли до конца улицы и повернули обратно и когда Света, хотела уже пойти к своему дому, я крепко взял ее за руку и настоял, чтобы мы прошлись еще раз вдоль улицы. Света руку отобрала, но пошла со мной. Так, прогулявшись несколько раз, мы пошли к ней домой.
Дома уже был ее отец – Тимофей Денисович. Света зашла в комнаты, а Тимофей Денисович стал меня расспрашивать, как я учусь, чем занимаюсь, что меня привлекает и какие планы на будущее. Я старался подробно отвечать на его вопросы и, по-моему, он остался доволен ими. Я попросил разрешение периодически, в свободное от учебы время, посещать их дом и встречаться со Светой. Разрешение было получено, и я стал прощаться.
Я не часто бывал у них, но постепенно проникся духом этого дома.
Татьяна Ивановна была верующей женщиной. В Снегиревке церкви не было. Был молитвенный дом, где жил батюшка. Татьяна Ивановна была очень недовольна им. Раньше у них был пожилой батюшка и они к нему привыкли, но не так давно его перевели в другое село, а им прислали молодого. И по откликам Татьяны Ивановны он все делал не так. Она пела в церковном хоре, и однажды я стал свидетелем этого песнопения. У Татьяны Ивановны был очень нежный, проникновенный голос, и когда она пела, у нее было такое одухотворенное лицо, что мне становилось стыдно самого себя.
Светина бабушка была очень стара. У нее была в доме маленькая комната, большую часть которой, занимала груба. На ней она и спала. Она все время что-то делала, очень часто сидела на завалинке и щипала куриные перья в специальную котомку. Я пытался с ней разговаривать и, думаю, это ей нравилось.
Тимофей Денисович работал в совхозе. Он был очень высоким, на две головы выше меня и не особенно разговорчивым. У него был мопед, и он постоянно в нем копался.
Старшая сестра Светы – Валя не так давно окончила школу и работала парикмахером в Снегиревской парикмахерской. По-моему, я у нее несколько раз подстригался.
У них в доме я впервые увидел и раскрыл Библию. Я, конечно, слыхал об этой книге, но увидел ее впервые. Я пытался читать ее у них, но смог прочитать всего несколько страниц, нужно было заниматься какими-то делами. А попросить ее прочитать я не решался.
Конечно, я был убежден, что бога нет. Что это не более чем легенда и традиция, оставшаяся в народе. Но эти свои взгляды я там не высказывал. Вера – это личное дело каждого человека, и лезть к нему со своим мнением просто нельзя. Хочет верить – верь.
Мы часто гуляли со Светланой по проверенному маршруту, и однажды я пригласил ее в клуб, на вечерний сеанс в кино. Должна была демонстрироваться картина «Индийская гробница», по слухам очень интересное кино. Сеанс был в девять часов вечера, и Светлана получила разрешение родителей пойти со мной на этот сеанс. Договорились встретиться в Центре в восемь часов вечера.
 
***
Интерлюдия
Центр. Это была знаковое место в Снигиревке. Он начинался от каменного здания бывшей мельницы и доходил, в конце улицы, до ресторанчика. Как назывался ресторанчик, я не помню, но он имел имя, громкое имя, которое знали все. Это всего расстояния метров двести, не более. Каждую субботу и воскресенье, и в праздничные дни там организовывалось шествие. Молодежь и люди еще не солидного возраста, собирались группами и медленно проходили этот участок. Туда и назад. Здесь же решались важные вопросы, организовывались пары и группы, объединенные общими делами. Каждая группа имела своего неофициального лидера и соблюдала нейтралитет по отношениям к другим группам. Иногда возникали и потасовки, но они общими усилиями погашались. Обычно, мужские и женские группы шествовали отдельно, и только общепризнанные пары могли проходить этот путь вместе. Тут же крутились маловозрастные мальчишки и девчонки, на которых никакие правила не распространялись.

***
В Центр мы пошли вместе с Толиком Барковским и Валей Швецом. Валентин всячески старался участвовать во всех делах, которые мною организовывались. Но я его редко привлекал. Он был очень низкого роста и потому не внушал доверия. Он захотел пойти с нами, и мы пошли вместе. В Центре уже шествовала масса народа.
– Вон, наши девчонки, – сказал Толик, и указал на кучку девочек, стоявших в сторонке. Света пришла вместе с девочками из ее класса – Луцкиной и Подгорец. Я тут же подошел к девочкам, взял Луцкину и Свету под руку, и вместе с ними вклинился в общий поток.
Подгорец шла рядом со Светой, а Толик и Валя, чуть сзади. Мы прошли до конца улицы и повернули обратно. Я оживленно стал рассказывать девочкам, какую-то историю, когда мне дорогу заслонил Толик Халангот.
– Ты чего здесь ходишь? – грубо спросил Толик.
Он учился в Вовином классе, был низкого роста, рыжий, веснушчатый. Я удивился:
– А что, нельзя?
– Тебе нельзя!
– Это еще почему?
И вдруг мне стало тесно. Меня окружили четыре здоровых парня. От них несло водкой.
Время остановилось...
Ясно, что это были не учащиеся школ. Драться? – изобьют, как сидорову козу. Нужно уходить! Слабый участок – Толик. Пригнулся, оттолкнулся ногами, прыгнул. Толик отлетел на одного из парней. Тот отшатнулся. Есть проход. Быстро пошел по улице. Сейчас опомнятся. Ворота. Калитка. Собаки нет. Захожу. Во дворе сидят три женщины и два мужика. Щелкают кабачковые семечки.
– Можно я с вами посижу?
– А что случилось?
– Да вот… парни.
– Что, хотят побить? А что ты сделал?
– Не знаю. Видимо нарушил, какое-то правило.
– Ну, что ж, посиди. А кто ты такой?
Я объяснил.
– А, так это твои родители каждое утро ездят на бидарке?
– Да.
– Тогда понятно…
Я сел, мне предложили семечки, я отказался. Сижу. Один мужик встал, вышел за ворота. Вернулся.
– Можешь идти, там никого нет.
– Спасибо.
И я пошел домой.
Так неудачно закончилось мое первое свидание со Светой. У Толика Барковского я позже спросил, где же он был? Толик рассказал, что к ним подошли взрослые ребята и сказали, чтобы они шли домой. Это были ребята Сеньки малого.
Я не знал, кто такой Сенька малый. Тем более, не знал, есть ли Сенька большой. Но понял, что мне какое-то время вход на Центр закрыт. Закрыт, и не надо. Буду заканчивать лодку.

***
Приехали две подводы с топливом на зиму. Привезли дрова и уголь. Ну, с дровами было просто. Берешь охапку и складываешь ее стопкой в углу сарая, стараясь выстроить аккуратную поленницу. Дрова, это были обычно горбыли, от досок с лесопилки. Но были среди них и обрезки стволов различных деревьев. Укладывая это разномастное топливо в поленницу, меня заинтересовала одна толстая ветвь, неожиданной формы явно напоминающая форштевень лодки. Он своей формой как будто бы указывал, что это нос лодки, стремительно летящей по волнам. Он-то и был мне нужен. Немного поработать стамеской, подогнать и форштевень лодки готов. Я его сразу же уволок на чердак, где уже сохли проклеенные борта лодки.
С углем было сложнее. Его надо было загружать в ведра, относить их в угол сарая и там высыпать. Одному мне было не справиться, пришлось звать Вову. Он в комнате делал уроки. Но быстро оделся и пришел мне на помощь. Я сказал, что нужно залезть на подводу и наполнять ведра углем. Он наполнял два ведра, подавал их мне, а я относил их в сарай и высыпал в кучу. Мы быстро разгрузили телегу, и пошли домой. Там Евдокия Григорьевна кормила возчиков обедом. Они были удивлены, что водки у нас нет. Как же так, чтобы у людей не было водки? Но обошлось, видимо родители с ними уже расплатились.
В школе было тепло и шумно. Я вошел в класс. На первых двух уроках, мы должны были писать сочинение на тему «Пошук ідеалів і долі за романом Панаса Мирного «Хіба ревуть воли, як ясла повні?». Я этот роман уже прочитал, и мне всегда было трудно понять, почему так резко отличаются настроения людей в романах одной и той же эпохи в русской и украинской литературе. Вот взять, например, драму «Гроза» Островского, там тоже описывается тяжелая жизнь героев. Но нет такой «безнадеги», как в романах Панаса Мирного, да и в других таких романах украинской литературы. В общем, сочинение я написал. Сколько я сделал ошибок, не знаю, у меня по-прежнему было плохо с грамматикой, но надеялся, что тройку я получу.
Девчонки в классе ко мне приставали. Дело в том, что я отрастил себе бакенбарды, не потому что мне это нравилось, просто лень было бриться. По этому поводу я даже написал двустишье, приведу его, на всякий случай:

               Решил однажды я, друзья,
               Бакенбарды себе отпустить.
               Но, Алька Олейник сказала – нельзя.
               И решила меня подразнить.
               Сказала, что завтра в класс принесет
               Бритву большую свою.
               И с ней бакенбарды мои унесет,
               Иль голову снимет мою.
Бакенбарды я продолжал носить: растут, так пусть растут.
В эту осень стихи у меня лезли, не переставая. По любому поводу. Мне казалось, что я даже говорить стал в рифму. Как в той детской книжке, названия которой я забыл, и где подземные жители говорили только стихами. Стихи я записывал на покатой крышке парты. Она была черная, и на ней оставался четко видимый след графитного карандаша. Те опусы, которые заслуживали доверия, я потом переписывал в свою «черную» тетрадь, то есть в общую тетрадь в черном коленкоровом переплете, которую мне купил отец, специально для стихов.
Тогда-то, я особенно сблизился со Славиком Козловым. У него тоже стихотворный зуд лился не переставая. И мы часто сидели допоздна у него дома, и каждый писал то, что ему на ум приходило. Меня больше тянуло на любовные страдания – лирические стихи у меня преобладали. Славик любил затрагивать серьезные, жизненные темы. Даже, как я написал в одном своем стихотворении, посвященном ему, он «стихами Америку клеймил».
Но нам было интересно вместе. Он был у матери один, и жили они в доме над обрывом Ингульца. Его мама, когда мы очень увлекались, и было уже поздно, частенько кормила нас ужином. И мы ложились спать в одну большую кровать у него в комнате. Дома уже знали, что если я пошел к Славику, то домой приду очень поздно. Либо вообще не приду, останусь ночевать у Славика.
Частенько бывало, только уложимся, я уже начинаю задремывать, как Славик вскакивал с кровати. Босиком бежал к столу, записывая какую-то новую строфу для начатого ранее стиха. У меня тоже, с его легкой руки, стала проявляться эта мания, записывать приснившиеся стихи. Обычно, я сплю как убитый, разбудить меня очень сложно. Но Козлов на меня действовал одухотворяюще.
Так и хочется привести те стихи, что были тогда написаны. Особенно, посвященные Славику. Но я понимаю, что это не поэзия, а просто юношеские метания.

***
                Восемнадцать лет тому назад,
                В этот день, мальчишка запищал.
                Он заплакал, будто бы узнал,
                Что он прямо из утробы матери попал
                В нашу жизнь – сущий ад.
Да, сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Это уже был солидный возраст. Все мои друзья были моложе меня на два, а некоторые и на три года. Но так как я этого не ощущал, то и друзья этого не ощущали. Но я-то знал, сколько мне лет.
День моего рождения родители решили торжественно отпраздновать. Пригласили Павла Моисеевича и Елену Михайловну. Мать испекла свой знаменитый торт «Наполеон». Он был очень высокий и круглый. Отец подарил мне детекторный приемник «Комсомолец». Он его давно купил в Одессе и хранил на день моего рождения. Это был дорогой подарок, стоил целых пятьдесят рублей.
Сели за стол, налили мне рюмочку вишневки и пожелали мне успеха в жизни. Мать приготовила праздничный обед. Еды было поставлено много: салат «Оливье», картошка в «мундире», селедка с луком, свиные отбивные и жареная курица. И чай. Чая с тортом было выпито много. Чайника два не меньше. Ну и конечно, разговоры.
Я очистил и съел пару клубней картошки, пару кусков селедки с луком, замоченным в подсолнечном масле с уксусом, свиную отбивную на косточке и есть больше не хотелось. А хотелось как можно быстрее открыть пакет с приемником и рассмотреть, что там внутри. Я отпросился, встал из-за стола и пошел в свою комнату. Через некоторое время Вова тоже ушел на кухню, где стал читать какую-то книгу. Взрослые остались одни и продолжали пить чай, есть торт и вести разговор. Видно было, что им есть о чем поговорить.
 Пакет был очень тяжелый и тщательно упакованный. На упаковке проставлен адрес завода изготовителя: город Москва. Я очень аккуратно стал его раскрывать.
Внутри была инструкция и перечень предметов, которые входили в состав приемника. В пакете находилось: инструкция по установке приемника, круг тяжелой медной многожильной проволоки – 50 метров длиной, наушники, детектор, грозопереключатель и сам приемник с гнездами для подключения антенны, заземления и рукояткой тонкой настройки приема сигнала.
Это была фантастика – без проводов, без источников питания слушать эфир. Покрути рукоятку настройки, и ты уже в Париже, а хочешь – в Берлине, в Лондоне, в Нью-Йорке, и, конечно же, в Москве. Весь мир лежит в этой небольшой коробочке с надписью «Комсомолец». Такого ни у кого в Снигиревке нет, а у меня есть.

***
Работы навалом, но в принципе, прочитав инструкцию, все стало понятно: нужно натянуть антенну, как можно длиннее и выше, закопать в землю, на глубину одного метра кусок метала, соединить его проводом с гнездом заземления, закрепить на стене грозопереключатель, подключить приемник и наушники и слушать мир.
Я сразу же пошел во двор смотреть, куда закрепить антенну. Понятно. Если закрепить один конец антенны на фронтоне дома, а второй конец на крыше беседки, то это будет около 40 метров и останется еще кусок провода для заземления
Яму для заземления, лучше всего копать под моим окном. Листа металла у меня нет, так что, закопаю ведро. Все равно оно течет, не жалко.
Грозопереключатель устанавливаем на раме окна, а сам приемник, над моей кроватью, Чтобы можно было слушать мир, лежа в кровати.
В комплект детекторного приемника входила также целая куча разных деталей, начиная от самого детектора и включая разные мелкие деталюшки, как например керамические изоляторы, однополюсные вилки вплоть до шурупов, олова и канифоли. Так, что работать было с чем и над чем.
Но был уже вечер воскресенья и впереди целая неделя школьных занятий. Свободного времени практически не было, только по утрам. Но по утрам-то, я сплю. Однако, видимо, придется вставать пораньше и работать по утрам. Ничего не поделаешь, охота пуще неволи. Это я уже понял.
Я снова взял инструкцию и стал внимательно читать, что там написано. А написано было много. Инструкция была составлена настолько тщательно, что и совсем неумелый человек, мог бы собрать и подключить приемник.
Там все начиналось с крыши: как надо установить г-образную или т-образную антенну, как сделать ввод антенны в дом, как соорудить заземление и подключить его к грозопереключателю, как установить сам приемник и как подключить к нему антенну и заземление. И все это было описано очень и очень подробно. Мне все было ясно, что и как делать. Только когда? Установка антенны требовала, по меньшей мере, целый день. Значит, это можно было делать только в воскресенье, и без помощи ребят не удастся. Один я не справлюсь. Для установки заземления нужно было копать яму, желательно под окном и закопать в ней ведро. Да и не все инструменты у меня были.
Пришлось идти к отцу советоваться. Отец внимательно меня выслушал и сказал: «Напиши, что тебе понадобится для работы». Я записал: у меня нет дрели, сверл диаметром до десяти миллиметров, паяльника, двух брусков для установки антенны на крыше дома и беседки, проволоки для растяжек и ведра для заземления. И надо еще выкопать яму под моим окном.
Отец разрешил мне взять ведро и копать яму, а с остальным обещал помочь.
Утром я проснулся в десять и сразу же стал копать яму. Земля была мягкая, прошедшие заморозки еще не схватили землю. Но все равно, копать было трудно, так как яма находилась на дороге к калитке, и за столько лет была утрамбована до состояния камня. Лопата ее не брала. Нужна была кирка. Кирка была у Толика Барковского. Толика дома не было, но тетя Маша, выслушав мою просьбу, одолжила мне свою кирку.
С киркой работа пошла веселее. Я прокопал землю на два штыка, и пришлось прекращать грунтовые работы. Надо было идти в школу.

***
На большой перемене мальчишки убежали во двор гонять мяч. Это называлось играть в футбол. Тогда многие помешались на футболе, особенно когда по радио Синявский комментировал репортаж футбольного матча Динамо (Киев) – Динамо (Москва). Половина страны сидела тогда у тарелки радиоточки и неожиданно громко орала в самых непредсказуемых моментах. Я в футбол не играл и, честно говоря, даже немного боялся мяча. Особенно после того, как получил по голове от сильно удара случайно запущенного не в ту сторону мяча от ноги здоровяка Саньки. Звенела тогда в голове довольно долго, и ощущение было не очень приятное. Так что лучше от футбола быть подальше.
В классе оставались девчонки, которые не интересовались футболом, Славик Козлов, Толик Шолом и Валя Швец. Ну и я, конечно. Я спрашиваю у ребят:
– Ну, а кто мне скажет, где находится Англия?
Прореагировал только Валя:
– Англия находится в Англии.
– Молодец, а Швеция находится в Швеции, Франция во Франции, Италия в Италии и так далее…
– А что я тебе должен описать весь земной шар, что ли?
– Вон глобус, возьми и ткни пальцем, – посоветовал ему Славик.
– Верно, а что такое глобус? Это такой прибор, где все это обозначено. Значит, нужен прибор, чтобы найти эти страны.
– Хорошо, а где, по-твоему, находятся эти страны?
– Вот здесь! И, Англия, и Франция, и все, все находится здесь.
– Где это здесь?
– Здесь, в нашем классе. Слыхал про эфир? Так вот, эфир есть везде, и в нашем классе тоже. И нужен только прибор, чтобы выявить и услышать весь этот мир.
– Какой еще прибор?
– Прибор называется детекторный приемник. Мне его подарили на день рождения. Нужно только его установить, а для установки мне нужна ваша помощь.
– А что нужно делать?
– Нужно установить антенну. Знаешь, что такое антенна? Не знаешь, темный человек.
– Сам темный…
– Не обижайся. Антенна это такой длинный провод, который натянут между домами и присоединен к приемнику, что бы улавливать волны эфира. Я хочу в воскресенье установить антенну между домом и беседкой. Но нужна ваша помощь.
– Нет, в воскресенье я не могу, много работы по дому…
Это Толик Шолом. Смотрю на Славика. Тот мотает головой – нет. А ты, Валя?
– В воскресенье? А в котором часу?
– Часиков в десять. Раньше начнем, раньше кончим.
– Хорошо, я приду.
В класс толпой ввалились мальчишки. Мокрые, потные, шумные. Возбужденно обсуждают прошедшую игру. Заходит Иван Семенович, все встали.
– Садитесь…
Сели, успокаиваются. Иван Семенович подходит ко мне:
– Тебя вызывает директор. Можешь идти.
Я вхожу в кабинет директора.
– Ты когда думаешь собирать учком? Нужно уже начинать подготовку к Новому году. Времени мало осталось.
– Я уже говорил с ребятами. Наверное, на следующей неделе соберемся и начнем.
– Почему на следующей?
– На этой дел много дома накопилось. Вы не волнуйтесь, и стенгазету выпустим, и коридор украсим. Девочки такие кольца наловчились делать, что просто завидно становится. Красота неописуемая.
– Про бал-маскарад не забыл?
– Не забыл. Даже мальчишки какие-то костюмы собираются делать. Только вот с музыкой не ясно. Григорий Савельевич, говорят, заболел.
Григорий Савельевич был нашим гармонистом. Он на войне потерял ногу и, ковыляя на одной ноге, приходил в школу и под одну и ту же мелодию (так мне казалось) осуществлял музыкальное сопровождения всех наших мероприятий.
– Музыкой я займусь сама. Музыка будет. Ну, хорошо, иди.
И я пошел в класс.

***
Вечером мне отец говорит:
– Дрель и паяльник обещали принести завтра, остальное я тоже выписал, завтра получу. А что ты паять собрался? Мне сказали, что это не так просто. Уметь надо.
– Надо припаять провод заземления к ведру. Я, конечно, еще не паял, но у Толика в книжке по ремеслу вычитал. Нужно сначала зачистить место пайки, а потом залудить с помощью паяльника, канифоли и олова, а затем припаять провод. Так там написано, думаю, что получится.
– Хорошо, завтра все привезу.
– Спасибо.
Утром я опять вскочил чуть свет, то есть, аж в десять часов утра и, не завтракая, продолжил копать яму. Углубился на глубину выше колена. Копать стало неудобно, чтобы копать дальше, нужно было залезть в яму. Но она была узкая, я там не помещался. Нужно расширять яму. Пришлось начинать копать снова сверху, так что в глубину я сегодня больше не копал. Но зато я ней помещался.
В школе все было благополучно, хотя по немецкому языку я получил тройку. Но был не в обиде.
Вечером отец привез все необходимое для дальнейшей работы. И говорит:
– Мне сказали, что припаять к ведру провод с помощью канифоли вряд ли получится, тут нужна кислота. Надо с помощью спички, и намотанной на ней ватки, нанести кислоту на зачищенное место, приложить раскаленный паяльник с оловом и залудить это место, то есть покрыть это место тонким слоем олова, а потом уже припаивать медный провод. И еще, нагревать паяльник нужно открытым огнем, лучше всего на горелке примуса.
И передает мне маленькую от лекарств бутылочку с какой-то жидкостью.
– И смотри, будь осторожен с кислотой, ни в коем случае, она не должна попасть на кожу рук, и тем более в глаза.
– Спасибо, я буду осторожен.
Примуса у нас нет. Есть керосинка «Грец», но вряд ли это открытый огонь. Нужен примус. Придется в классе делать опрос, у кого есть такое средство нагрева. Дело в том, что почти у всех дома, стояли печи, и не было необходимости использовать дорогой керосин.
И, действительно, мой вопрос «У кого есть примус» был встречен в классе удивленным молчанием. Откликнулась только Валя Головко:
– У нас дома, вроде есть примус, но нужно уточнить у родителей.
Я напросился после занятий зайти к ней домой и уточнить этот вопрос. Валя Головко была общепризнанной первой красавицей нашего класса. Все мальчишки, ну пускай почти все, были в нее влюблены. Даже Славик Козлов «сох» по ней.
…Как колокольчик звонок голос,
Как дикой кошки гибок стан
   И словно пламень, вьется волос.
Ей всех пленять был гений дан!
У меня же с ней были только дружеские отношения, впрочем, как и со всеми девчонками нашего класса. Я предпочитал влюбляться в девчонок с украинской школы. Они были чужие, и тем привлекательны, а эти свои.
После занятий я пошел провожать Валю домой. Родители были дома и на мою просьбу ответили, что давно примусом не пользовались, и что керосина там точно нет. Я пообещал вернуть примус в целости и сохранности через пару дней. С драгоценным примусом я пошел домой.
До конца недели я копал яму. Наконец, когда из ямы стала торчать моя голова, я успокоился, глубины должно было хватить.
Примус был исправен, но чадил. Видимо, нужно было чисть горелку примусной иголкой. Иголки у меня не было. Пришлось изобретать. Чего я только не совал туда, все было тщетно. Наконец, Толик Барковский притащил мне кусок стального троса и я с трудом расплел его на отдельные пряди, а одну прядь на отдельные проволочки. Их диаметр был настолько мал, что провод успешно залез в горелку и примус утробно зарычал. Мне был приятен этот звук. Можно было греть паяльник.
Я старательно выполнил все условия и припаял провод к ведру. Ведро я наполнил землей и опустил его в яму. Все, можно было, наконец-то, засыпать яму. Она здорово мешала подходить к калитке.
В раме моего окна я просверлил отверстие и просунул в комнату второй конец провода заземления и припаял его к установленному на раме окна грозопереключателю.
Оставалось подключить антенну.

***
10 часов утра, воскресенье. Я сплю, блаженным сном. Меня будит Вова:
– Вставай, пришел Швец, говорит, что вы с ним договорились ставить антенну.
– Который час?
– Уже больше десяти.
– Хорошо. Сейчас встану. Скажи, пусть подождет. Заведи его в комнату.
– Вставай.
Я встаю. Не люблю, когда меня будят.
– Ну, что Валя, будем работать?
– Я уже полчаса тебя жду!
– Прости. Вчера поздно лег. Готовил объем работы на сегодня. Спасибо, что пришел, а то мне одному не справится.
– Так, что делать будем?
– Подожди, сейчас что-то перекушу, и пойдем на улицу, покажу.
Быстро жарю яичницу, съедаю стакан сметаны, выпиваю кружку чаю.
Зову Валентина. Выходим.
Показываю бухту медного провода.
– Это антенна. Ее надо протянуть от дома до беседки. Крепим на брусках, это будут мачты антенны. К ним я уже присоединил растяжки и подвеску антенны на изоляторах. Бруски прибиваем к фронтону крыши и к шпилю беседки. Укрепляем растяжки и протягиваем антенну через изоляторы. Снижение антенны пропускаем через оттяжку на крыше до окна и через раму окна подключаем к грозопереключателю. Вот и все наружные работы. Будем делать, и все станет ясно.
– Ну что ж, с чего начнем?
– Давай укрепим мачту к шпилю беседки.
Достали лестницу и полезли на крышу беседки. Четыре бревна крыши сходились вверху беседки, и к ним был прибит шпиль. Если прибить мачту к бревну и привязать к шпилю, то крепление будет достаточно надежным. Так и сделали. Затем натянули растяжки к трем сторонам крыши и укрепили. Остались довольны своей работой.
Перешли к заднему фронтону крыши. Здесь было проще. Надо было выпилить кусок козырька крыши и прибить мачту к балкам фронтона. Две растяжки укрепить было просто, а вот для третьей надо было лезть на крышу. Я говорю Вале:
– Ты легче, я тебя подсажу, а ты залезешь на конек крыши. Согласен?
– Да, пожалуй, я тебя не подсажу. Придется мне. Только страхуй хорошенько.
– Не боись. Поймаю обязательно.
Видно Валя вспомнил, как ему всегда приходилось карабкаться наверх пирамиды, и недолго думая, царапая меня ботинками, полез вверх крыши. Уцепился за козырек. Я его подтолкнул, и он сел верхом на конек крыши, свесив ноги по сторонам. Я подал ему молоток и гвозди и он, захватив третью растяжку, пополз по крыше. Когда растяжка натянулась, он прибил ее гвоздями к настилу крыши.
Спустился он благополучно, и мы уселись в сторонке, отдыхая и любуясь проделанной работой. А любоваться было к чему. Дом с мачтами антенн приобрел неожиданно устремленный к небу вид. Это было очень красиво.
Оставалось протянуть провод антенны. Опять полезли вверх на беседку. Привязали к изолятору подвески один конец провода антенны и спустились вниз. Аккуратно размотали бухту антенны и, не особенно натягивая, прикрутили оставшийся кусок к изолятору подвески мачты. Верхолазные работы были закончены.
Оставалось совсем ничего. Нужно было напротив окна установить оттяжку с изолятором. Просверлить отверстие в раме окна, поместить в отверстии керамическую трубку и протянуть оставшийся кусок провода антенны через оттяжку к окну и подключить к грозопереключателю. На это ушло немного времени.
Развели примус, нагрели паяльник и припаяли второй конец антенны к верхнему контакту грозопереключателя. Остаток провода отрезали.
К двум кускам изолированного провода припаяли по однополюсной вилке, а вторые концы припаяли: один к среднему контакту грозопереключателя, а второй к контакту антенны. Укрепили изолированные провода вдоль стенки комнаты и подвели их к корпусу приемника.
Всё, схема детекторного приемника готова к работе. Можно слушать эфир!
Опять сделали перерыв в работе для отдыха и изучения инструкции по работе с приемником.
Приемник позволяет работать в длинноволновом и средневолновом диапазоне. Каждый диапазон имеет по две фиксированные позиции волн: гнезда А1 и А2 – для длинных волн, и гнезда А3 и А4 – для средних волн. Вставляя однополюсную антенную вилку в одно из гнезд и вращая рукоятку точной настройки, можно настроиться на радиостанцию, работающую в этом диапазоне.
По-моему, нам все стало ясно. Пошли слушать мир.
Установили детектор в позицию для длинных волн, а вилку антенны в гнездо А1. Рукоятку грозопереключателя установили в верхнюю позицию. Включили вилку наушников в свои гнезда. Я одел наушники, повернул один из них так, чтобы и Валя мог слушать и начал крутить рукоятку точной настройки. Внезапно раздался оглушающий дикий треск и вой. Я чуть-чуть повернул рукоятку, треск и вой исчезли, и послышалась незнакомая мелодия. Кто играл и где играли, не было известно, но это было не важно, приемник работал, и наши труды были не напрасны. Спасибо отцу.
Валя отобрал у меня наушники и в соответствии со схемой инструкции стал исследовать весь доступный диапазон волн. Я же пошел собирать инструмент и оставшийся материал, то есть наводить порядок. У меня еще была впереди целая ночь. Так что я еще успею насладиться.
А сейчас все что я набрал, нужно было отдать людям. Во-первых, отцу: дрель, сверло и паяльник. Во-вторых, Барковским: кирку и совковую лопату и, в-третьих, Вале Головко: примус. Отложил все чужое в сторону, а все оставшиеся материалы отволок на чердак, может, пригодятся.
Отнес дрель, сверло и паяльник отцу и похвастался, что приемник работает. Взял кирку и лопату и пошел к Барковским. Я отдал инструмент тете Маше и узнал, что Толик спит. Я удивился, было еще очень рано для отдыха. Оказывается, у Толика вчера была первая зарплата, и они ее до сих пор отмечают. Примус я завернул в газеты и засунул в авоську, завтра отнесу его домой родителям Вали Головко.
Зашел домой. Швец сидел с блаженным видом, уставившись в стенку взглядом. На голове были наушники. Оказывается, он наткнулся на московский канал, а там передавали концерт Козловского. Валя даже сбегал в комнату, проверить – по радиоточке в это же время передавали новости. Так что, точно, он был в Москве.
По результатам ночного бдения мною было установлено, что в основном, почти на всех диапазонах, были слышны дикий вой, свист и другие нечеловеческие звуки.
Много было морзянки. Азбуку Морзе я знал, но понять хоть что-нибудь в этом бесконечном “тити, пипи, тити» было невозможно, ни одна буква азбуки не распознавалась, так-что я перестал даже прислушиваться. Работающих радиостанций я обнаружил не более семи, десяти. Из них только две говорили по-русски или слышны были знакомые мелодии. В основном это были европейские станции. Там звучал джаз, и говорили по-английски, по-французски и, видимо, по-итальянски. Немецких станций я не услышал вообще. Понять, слышна ли была Америка, я не смог из-за незнания английского языка.
Я зафиксировал и записал расположение вилки и детектора в местах, где была слышна русская речь и несколько мест, где была четко слышана джазовая музыка. И под звуки джазовой музыки я заснул.

***
На следующий день я пошел в школу, захватив с собой авоську с примусом. Одним из уроков в этот день была химия. Ее нам преподавала Мария Семеновна. Она была небольшого роста с пронзительными черными глазами. Очень быстрая, можно сказать даже суетливая, в своих движениях и с резкими переходами от одной темы к другой. Ко мне она относилась не очень хорошо, хотя оценки ставила справедливо, если знал – то четверка, если плохо – то тройка или двойка.
Химию я не любил и, хотя мать у меня была химиком, я совершенно не понимал тогда логику этого предмета. Значение каждого химического элемента из таблицы Менделеева я помнил, а вот их взаимодействие друг с другом я практически не ощущал. Видно где-то, что-то в запасе знаний мною было упущено.
Сегодня я слушал ее невнимательно. Мысли были заняты чем угодно, но не химией. Во-первых, надо было составить объявление о созыве учкома. Во-вторых, надо было подойти к директору и согласовать время и тему заседания. Тем я набросал очень много, на каких остановиться я не знал, так как если их все обсуждать, то действие затянется не на один день. Нужен был совет и решение, что главное.
На большой перемене я пошел в директорскую и постучался.
– Входите, – услышал. Я вошел. Галина Арсентьевна была одна и что-то писала в толстом журнале.
– Галина Арсентьевна, я по поводу заседания учкома. Я набросал пару тем, которые, думаю, надо обсудить на заседании. Хотелось бы с вами посоветоваться по этому поводу, да и когда мы будем проводить учком?
Я отдал лист с темами. Галина Арсентьевна внимательно прочитала мое творчество и сказала:
– Ну что ж, из этого обилия возьмем только две, нет, три темы. Во-первых, и это основное, подготовка к Новому году. Во-вторых – стенгазета, и в третьих – люди, кто и за что отвечает. Это хорошо, что люди есть. Но ты забыл главное – дисциплина и успеваемость. Она у нас еще здорово хромает. Вот, например, опять безобразный случай. Лопушанский из пятого «а» вновь безобразничает, подрался с Гешой – Геннадием Титовым. Апраксина из седьмого, имеет уже три двойки – по химии, по немецкому языку и по биологии, да и по другим предметам тоже неважно. Что с ней делать? Отчислять что ли? Не имеем права. Да и у вас в классе, Кальмус, тоже двойку по математики, наверняка, в четверти будет иметь.
– Так может быть их в стенгазету поместить, пусть вся школа читает. Стыдно им будет, исправятся.
– В стенгазету это хорошо, а может быть их на учком вызвать, поговорить, как старшие товарищи?
– Можно и на учком. Хуже не будет. Только Лопушанский на первой смене учится, а остальные во второй. Как тут быть?
 – Значит, заседание будем проводить после окончания занятий первой смены, в половине первого. Хватит полтора часа, чтобы обсудить все вопросы?
– Думаю, хватит. А в какой день будем проводить заседание?
– Сегодня понедельник. Вторник… среда…, нет, в среду я не могу, занята. Давай на четверг назначай. Пиши объявление: в четверг, в половине первого, заседание ученического комитета, перечисли основные вопросы и кого приглашаем на заседание, и повесь в вестибюле.
Да, кстати, я договорилась насчет гармониста. Правда, он в основном на свадьбах играет, но согласился провести новогодний вечер с нами. Так что будете с музыкой.
– Спасибо.
– Ну, иди, скоро звонок на урок.
После уроков я вместе с Валей Головко пошел к ней домой относить примус. Объявление я написал и отдал Алле Чалковой начисто переписать, оформить и повесить в вестибюле.
В четверг провели учком. Собрались все: я, Толик Шелом, Славик Козлов, Аля Олейник, Алла Чалкова, в общем, все-все-все. Был директор Трандосир Галина Арсентьевна, Павел Моисеевич, физрук. Лопушанского учительница привела за руку, хотел удрать. При нас вел себя смирно, только сидел, потупив глаза, и молчал, когда о нем говорили. Апраксина и Кальмус тоже сидели молча, слово из них вытянуть было очень сложно. Пообещали исправиться. Их отпустили.
Когда страдальцы ушли, начался настоящий учком. По всем вопросам у каждого было свое мнение, и каждый старательно стремился донести его до всех. Бедлам продолжался долго. Но за недостатком времени (уже начались занятия во второй смене) пришлось разойтись. В принципе все было ясно, на страдальцев в газете Толик решил поместить карикатуры в стиле Куккрыниксов, я обязался написать оду в честь Вали (она одна у меня отсутствовала в моей поэтической тетради), а Славик обещал поместить целый ряд заметок про наши трудовые будни.
Девочки согласились засесть за клейку гирлянды для украшения коридора, где должен был состояться бал-маскарад. Нужны были только газеты и акварельные краски. Галина Арсентьевна обещала обеспечить. Клейстер девчонки обязались варить сами.
Так что к Новому году мы почти уже были готовы. Придя домой после школы, я тут же засел за написания оды в честь получения двойки Валей Кальмус. Правда, ода не получилась, а получился рассказ о том, как Валя Кальмус во второй четверти получила двойку по математике. Рассказ был помещен в нашей стенной газете и наделал много шума. Валя на меня сразу же обиделась, а потом простила.
Других свидетельств того времени у меня не сохранилось, за исключением этого рассказа и то, благодаря тому, что он находился в моей черной коленкоровой тетради, которая чудом дожила до нашего времени. Я посмел его поместить в этой повести, понимая, все его недостатки. Всё же я думаю, что он хорошо отражает атмосферу того времени:
                Рассказ о том, как Валя Кальмус
                во второй четверти получила двойку

Весь девятый класс сидит
За покатой партой,
Всё собрание кричит
– двоечникам жарко.
Жить здесь двойкам
– ох! не сладко
Достается им порядком.
Всем придется вскоре
Жить лишь в коридоре.
Ведь в девятом классе
Так закон и гласит:
«Двойкам не найдётся
Места в нашем классе».
Разобиделись вдруг двойки:
«Что такое? Что за толки?
Как же, так, и как без нас
Обойдется целый класс?
Взбунтовались страшно двойки,
Собрались на свой совет,
Стали думать и гадать,
Как бы им ребят унять.
Стали планы предлагать
И секреты вспоминать,
Как боролись до сих пор
За свое существованье.
Чей-то голос перекрыл
Шум и гам собранья.
Это старый друг их был –
Кол – его прозванье.
Передал он им привет
И подал такой совет:
«Даром рот не разевать,
Тайны все не открывать,
А утихнуть, замолчать,
Выждать время, и … напасть!
А сейчас всем помириться
К Лени лучше обратиться».
Тут уж двойки зашумели,
Танцы, песни загремели,
И пошли все пировать
За победу выпивать.
А потом они все скопом,
С шумом, криком, гамом, топом
К Лени-матушке пришли.
Рассказали ей беду.
И её помочь просили.
Лень сказала: «Помогу»,
Повернулась на боку,
Встала, топнула ногой
(Двойки тут пошли домой)
Крылья на руки надела,
Оглянулась, полетела.
Дождь осенний моросит,
Ветер воет. Дом стоит.
Приглянулся домик ей
Открывает тихо дверь,
Видит – девочка сидит.
В книжку вовсе не глядит.
Заглянула Лень в тетрадь
Видит: плохо. Вальку хвать!
Валя сладко потянулась.
Рот открыла, улыбнулась.
Говорит: «Я спать хочу
Лучше завтра подучу».
Утром поздно Валя встала,
Быстро время пробежало,
Надо в школу поспешить.
« В школу… нет…, куда спешить.
Лучше дома посижу,
Лучше маме помогу.
А уроки подождут
И не к спеху они тут».
Просидела Валя дома
Аж до третьего часа.
А потом пошла уж в школу
Двойку в четверти неся.
Взбеленился тут наш класс,
Там где вовсе не глядели
Двойку в классе заимели.
Заболел актив за всех:
Ведь боролся за успех,
За успех стопроцентовый,
Каждый час боролся класс!
Из-за этой двойки новой
Духом наш актив упал.
Но не надо нам грустить
Лучше двойки победить
Чтоб они бы все забыли –
Не могли бы к нам зайти,
Чтоб дорогу к нам забыли,
Не смогли б её найти.
Вот какое пожеланье
Нам ребята произнес
Старый, добрый, Дед Мороз.

Я решил тоже подготовиться к бал-маскараду, нарядиться рыцарем. Рыцарю нужны были латы, шлем и меч. Латы было решено сделать из фанеры. Прикрепить к торцам куска фанеры киперные ленты, использовав запас фитиля для керосинки. Согнуть фанеру, натягивая ленту, так, чтобы в фанеру можно было поместиться, мне удалось. Каркас лат я обклеил кусочками «серебряной» фольги. Крепился каркас на шлейках, которые я тоже обмотал фольгой. Получился «серебряный» доспех.
Сложнее было изготовить шлем. Но я нашел выход. Среди старых шмуток у матери сохранилась моя тюбетейка, которую я носил еще в пионерском лагере. Я решил взять ее за основу шлема. Приготовил клейстер и стал на тюбитейку накладывать, пропитанные клеем, полосы газетной бумаги, стараясь придавать ими форму шлема. Когда толщина стенок показалась мне достаточной, я поставил сооружение сушиться у плиты. Из куска доски я изготовил меч. Правда, здесь мне пришлось долго провозиться, удаляя из доски лишние куски дерева. Но меч, после того, как я обклеил его фольгой, получился внушительным.
Шлем, после того как он просох, я тоже оклеил фольгой. У матери сохранился материал, из которого в прошлом году был сделан плащ Лжедмитрия. Я его тоже присоединил к рыцарскому костюму. Маска у меня сохранилась еще с прошлого года. Так что, к бал-маскараду я был готов.
И вот наступило 31 декабря 1952 года. Завтра выходной день – день Нового года. А сегодня сплошной гембель. С утра я уже был в школе. Свой бальный костюм я тщательно упаковал и спрятал в классе. Учком был весь в сборе. Мальчишки лазили на стены, прибивали гвозди. Девчонки подавали им гирлянды разноцветных колец, и мальчишки аккуратно их привязывали. Гирлянд девочки наделали много, так что весь потолок практически был прикрыт свисающимися струями колец. Это было красиво.
Со всех классов были собраны стулья. Достали из кладовок скамейки. Все аккуратно расставили в несколько рядов. Здесь должны были сидеть зрители, но все равно, всем места не хватит, будут стоять. «Артисты» расположились сбоку у стены. Впереди зала (обычно исполняющего обязанность коридора) поставили стол. Здесь должен был находиться ведущий. Им, как всегда, была Елена Михайловна. Ну вот, вроде все готово, можно начинать.
Постепенно начался собираться народ. Все сидячие места были заняты преподавателями и родителями, которые пришли посмотреть на своих чад. Особенно на тех, кто участвовал в представлении. Остальные ребята подпирали стены и потихоньку переговаривались.
Репертуар бал-маскарада остался традиционным. Вначале ребята младших классов продемонстрировали свое умение составлять пирамиды. Они очень старались и две пирамиды были устойчивыми, но третья, самая высокая, удалась не сразу, раза два или три она разваливалась, не успевая завершиться. Но, в конце концов, они ее успешно установили, и все им громко хлопали. Затем было выступление сводного хора. Исполняли советские и народные песни. Сольного исполнения не было. Девочка из седьмого класса, у которой был хороший голос, простудилась, и придти не смогла. Танцевальная группа была слабая, видно еще не сработались. Но все равно им тоже хлопали. Затем выступили мы: я и Славик Козлов со своими стихами. Что читал Славик, я не помню, но один мой стих из того репертуара сохранился в черной тетради, и я решил привести его в этом повествовании:

        Родная земля

Земля Украина. Цветущие нивы
Широки и вольны просторы полей.
Над самой водою свесились ивы
Как будто любуясь красою своей.
И рядом с водою шумит золотая
Пшеница, янтарным зерном налитая.

Поля и поля. Что сравнится с тобою
Моя Украина – родная земля?
Кто может поспорить с тобой красотою?
Где в мире такие растут тополя?
Где реки текут, как Днипро, многоводны?
И где велики так, страданья народны?

Чу! Топот коней вдруг послышался четкий!
И пылью клубится дорого вдали!
Стенанья и крики, и посвисты плетки…
Народ твой, то в плен, Украина, гнали!
То, значит, опять набежали татары,
Опять запылали в селеньях пожары.

Но видно еще не иссякли страданья,
И горечи чаша еще не полна:
Власть жадных поляков тяжелою дланью
На плечи твои, Украина, легла!
Паны наш народ за людей не считали:
«Холопами», «быдлом» так нас называли.

И снова под небом родной Украины
Звучали рыданья детей, матерей!
И снова дымились в селеньях руины,
И стиснут кулак у отцов, сыновей …
Их руки давно уж к оружью тянулись,
Бороться с врагами давно поклянулись.

И воин Хмельницкий, сражаясь с панами
В полки созывает крестьян, казаков:
«В Чигирин!», «К Богдану!», «На битву с врагами!»…
Проносится в селах призыв его слов.
И вновь Украина в боях запылала.
Минута для мщенья настала. Настала!

… И вот отгремели Пилявцы и Зборов.
В боях завоевана слава твоя.
Рождалась тогда в государственных спорах
Свобода твоя, дорогая земля.
…Но турки, поляки опять шевелятся,
И вновь захватить Украину стремятся.

Кто помощь окажет в годину невзгоды?
Кто руку протянет на помощь тебе?
С надеждою смотрят на север народы
И знают, что Русь им поможет в борьбе!
И помощь в сраженьях нам Русь оказала,
По-братски, нам в битвах она помогала.

С тех пор мы навеки с Россией едины,
И крепкий союз век от века растет.
Но только тогда расцвела Украина,
Как к власти приходит советский народ.
Живи же счастливо, земля дорогая!
Расти, процветай Украина родная!

1952 год.  г. Снигиревка

На этом торжественная часть встречи Нового года завершилась, и был объявлен бал-маскарад. Ребята разбежались по классам переодеваться. В нашем классе девчонки заперлись и никого в класс не пускали, и я долго ждал возможности зайти в класс и одеть, наконец-то, свой «рыцарский» наряд.
Когда я вышел, такой нарядный, то сразу же был окружен толпой ребят. Каждый посчитал нужным испытать прочность панциря, для чего старательно трахали по нему кулаками. Девчонки с меня стащили шлем и побежали мерить его в комнату, где было зеркало.
В общем, мне было весело. И я тогда понял, что за удовольствие быть рыцарем. Панцирь давил на ребра. При первой же попытки согнуться, он вгрызался в горло и больно царапал. При попытке присесть, он менял направление и царапал бедра. О том, чтобы вытащить меч и прогнать эту толпу насильников не могло быть и речи. Я с удивлением понял, как же неудобны были доспехи воинов, а им же еще предстояло сражаться. Но тут гармонист заиграл краковяк и от меня отхлынули. Начались танцы. Я еще немного походил гоголем, а потом все же скинул эту тягомотину и решил тоже танцевать.
На подоконнике уже был установлен кем-то принесенный, патефон. Около него крутился Валя Швец. Только ему можно было доверить крутить эту драгоценность, а особенно, ставить пластинки. Пластинок было несколько штук, кажется, на них были записаны вальсы и песни Утесова. То, что был вальс «Амурские волны», я помню точно. Он и сейчас звучит в моей голове. Но тогда танцевать вальсы я еще не умел, да и никто из мальчишек танцевать не умел. Мы, молча, стояли вдоль стены, и смотрели, как крутятся девчонки. Почему это всегда девчонки втягивают нас в новую авантюру?
А пока свадебный гармонист уже играл знакомые нам мелодии, ту же летка-енку, падеграс, падеспань. Ну и конечно, всеми любимый «ручеек». Танцы продолжались до одиннадцати вечера. Я ушел домой раньше, мама строго-настрого мне приказала быть дома в десять, так как Новый год – это семейный праздник, и встречать его надо в кругу семьи.
Весь выходной день, первый день Нового года, я провалялся в постели. В квартире было холодно, хотя Евдокия Григорьевна утром протопила печь. Но ветер был северо-восточный, холодный и пронзительный. Снега еще не было, грязь на улице мороз все-таки приглушил, и можно было ходить, не таская за собой килограммы жирной и липкой грязи. Но я на улицу не пошел, делать там было нечего. Да и приятно, надев наушники, закутаться в одеяло, лежать в теплой постели и слушать мир.
Вчера мы встретили Новый год под звуки московских курантов. С рюмочкой сливовой наливки. Отец произнес пожелание, а Вова открыл дверь в прихожей и впустил Новый год. Выпили все: я, Вова, мама с папой и Евдокия Григорьевна. С Новым 1953-м годом!
И вот, я валяюсь в кровати, читаю книжку. Меня, в последнее время, стала интересовать литература о Великой Отечественной войне 1941–1945 года. Меня интересовали сильные личности и сильные поступки, а в этих книгах было много примеров таких людей.
Сегодня я читал «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Я ее уже один раз прочитал и вот начал снова. Особенно мне запомнился случай, когда изможденного Маресьева поили бульоном, из единственной в отряде курицы, по прозвищу «партизанка». Я и сам очень любил золотистый куриный бульон с вермишелью. Мне были понятны те ощущения, которые испытывал Маресьев, когда он вкушал этот бульон, хотя наверняка вермишели там не было. Здоровье само вливалось в его тело.
Я уже перечитал много книг об этом историческом времени. Это и «Белая береза» Бубеного, и «Волоколамское шоссе» Бека, и «Живые и мертвые» Симонова. Книги были разные, но в них явно чувствовалось тревожное время войны. А главное, ощущение надежды, что это когда-нибудь кончится, и будет мир, и «будет счастье на земле».

***
Интерлюдия
 
Странная вещь – память человека. Она похожа на альбом с фотографиями. Вот лежит на дальней полке толстенный том. И память молчит. А стоит только открыть его и увидеть фотографию маленького мальчика, который стоит на стуле в матросском костюмчике с лямками, и сразу вспоминается: это же я. Помню, как мы с мамой ходили на парад, а после парада зашли в фотографию на Дерибасовской. Фотограф поставил меня на стул и приник к черному ящику, стоящему на длинных ногах. Помню, как он прятался под черным платком, а потом вылезал из-под него и крутил меня из стороны в сторону, и снова прятался под платком, а потом вылез и сказал: «Смотри, сейчас отсюда птичка вылетит». Но никакая птичка не вылетела, а что-то вдруг ярко зажглось, и фотограф снял меня со стула. А потом мама показала мне эту фотографию и сказала: «Помнишь, как мы ходили к дяде фотографу, а ты боялся и не хотел фотографироваться. Так вот это ты тогда был такой». Я не помнил, но через столько лет, вновь увидел фотографию, и вспомнил: и фотографа, и маму, и даже фотографию на Дерибасовской.
А вот другая фотография. Это фотография на паспорт. И вот что вспомнилось…
Мною заинтересовалось государство. Пришла повестка из военкомата. Оказывается, мои сверстники уже вовсю служат Родине. А я еще учусь. Я пошел в военкомат. Мне говорят, что нужно предъявить паспорт и справку от школы. Я говорю, что у меня нет паспорта, и справку от школы я тоже не брал.
Военком удивился и велел как можно быстрее подготовить и принести такие документы: паспорт, свидетельство о рождении, комсомольский билет, четыре фотографии 3х6, справку из школы, что я учусь в девятом классе и листок с автобиографией с основными сведениями о себе.
У меня ничего такого нет. Прихожу домой, вечером все рассказываю матери. Она задумалась и говорит: «Подожди у себя, я поищу те документы, что есть, посоветуюсь с отцом и позову тебя, поговорим». Я ушел.
Через какое-то время мать меня позвала. Она сидит за столом, перед ней куча бумажек. Отца нет. Он куда-то ушел. Мать дает мне какую-то фотографию и говорит:
– Смотри.
На фотографии видна колоннада и море. А сверху надписано прописью: «Гагры, 1950 год». Возле колоннады стоит мужчина в пальто и шляпе и рядом с ним девочка, в клетчатом пальто, с двумя косичками по бокам.
– Это твой отец и сестра. Отца зовут Александр Александрович, а девочку Юля. У них другая семья. Я с ними связь не поддерживаю.
– Почему?
– Так надо. Вот твое свидетельство о рождении.
И подает мне маленький квадратик серой бумаги, на котором напечатано:

Имя: Георгий.
Место рождения: г. Одесса
Год и дата рождения: 1934 г. 30 ноября.
Отец: Разумов Александр Александрович.
Год и дата рождения: 1905 г. 21 октября.
Национальность: Русский.
Мать: Прупес Кейла Фейга Залмоновна.
Год и дата рождения: 1912 г. 6 марта.
Национальность: Еврейка.

– Мама, а почему Кейла Фейга. Ведь ты же Калина Сигизмундовна?
– Я родилась до революции и ребе, с согласия родителей, так меня назвал. А потом я пошла в школу в Одессе и стала Калиной, так детям удобно было меня называть.
Теперь слушай, у тебя не стандартная ситуация. Во время войны вы с Вовой были на моем иждивении и всюду по бумагам проходили как Прупес Георгий Арнольдович и Прупес Владимир Арнольдович, и так было до сего дня. Но никаких официальных документов на эти фамилии у нас нет.
Тебе впервые понадобились официальные документы, и кроме свидетельства о рождении ничего другого нет. А при оформлении паспорта тебя обязательно спросят, на какую фамилию оформлять документ. И ты должен будешь сказать, какую фамилию ты официально будешь носить. Решай сам, я тебе ничего не собираюсь советовать. Ты уже взрослый и принимай решение сам. Завтра пойди в паспортный стол и отдай свидетельство о рождении, вот шесть фотографий. Пусть возьмут, сколько нужно. Напишешь заявление, у них должны быть бланки, и закажешь себе паспорт.
– Мама, фотографии-то летние?
– Ничего, сойдут и такие. Но если они потребуют другие, то на тебе деньги, зайдёшь в студию и сфотографируешься. Но думаю, что и этих хватит.
– Мама, а как же Вова, ведь он тоже Прупес?
– Мы с папой уже обсудили этот вопрос. Он возьмет после окончания школы фамилию отца. Будет Биллиг Владимир Арнольдович. Так принято на Руси, дети носят фамилию отца.
– Тогда и я тоже возьму фамилию отца? Буду Разумов Георгий Александрович.
– Смотри сам, как запишешь, так и будешь. В школе, на эту тему ни с кем не говори. Будешь по-прежнему Прупес и Вова тоже. Павел Моисеевич в курсе. Мы в день твоего рождения уже обсудили с ним этот вопрос, и он обещал все рассказать директору. А больше никому знать ничего не надо. Ясно?
– Ясно.
Через три дня я получил паспорт и пошел в райком комсомола. Объяснил ситуацию и написал заявление об обмене билета. К понедельнику все документы для военкома были собраны, и я пошел на прием к военкому. Он взял документы и начал читать.
– Подожди-подожди! Ты ж у нас проходишь по всем бумагам как Прупес. А паспорт у тебя на Разумова?
– Да, в соответствии со свидетельством о рождении.
Он взял свидетельство и начал читать.
– Ну, ты и даешь. Ты соображаешь, что ты наделал. Ведь теперь всю твою документацию надо переделывать, а бланков вообще нет. И времени нет. И людей нет. Когда это мы все сделаем? Ну, хорошо, можешь идти. Оставляй все документы, понадобишься – вызовем. Иди.

***
У нас дома снова пополнение. Отелилась Зорька и принесла чудного теленка. Всю ночь Евдокия Григорьевна и мама принимали роды. И вот, пополнение. Теленок, покачиваясь на тонких ножках, стоял в углу кухни. Маленький, лобастый, он грустными глазами искал мамку. Но Евдокия Григорьевна сказала, что отдавать его Зорьке еще рано. Пусть окрепнет в доме.
У Зорьки вместо молока выдаивалось молозиво. Это была густая, желтого цвета, жирная пища для теленка. Наш теленок ел ее с удовольствием, но и нам с Вовой тоже досталось немного. Евдокия Григорьевна запекла в духовке казанок с остатком этой жидкости, и получился очень вкусный, а главное питательный пирог. Не знаю, как назвать иначе эту уникальную пищу, но это было очень вкусно.
Я зашел в сарай к Зорьке. Обычно она молча жевала в яслях сено, и на меня никакого внимания не обращала. А тут, не успел я войти, как Зорька, повернула ко мне свою голову и протяжно замычала: «Мууууу…». Как будто бы спрашивая, а где мой маленький?
Я ее успокоил и сказал, что он поел и, наверное, спит. Я бы на его месте спал. Зорька снова, но уже не так протяжно, замычала: «Мууу …». Видно поняла, что с теленком все в порядке, накормлен, напоен и находится в тепле.
Я зашел к Толику Барковскому. Оказывается, он тоже получил повестку в военкомат, и осенью идет в армию. Тетя Маша была довольна. Она мне потихоньку рассказала, что на работе мужики очень много пьют. И в последнее время, Толик все чаще и чаще стал приходить с работы выпившим, а то и вовсе пьяным. Хотя деньги отдавал полностью. Вот мать и надеется, что три года в армии пойдут ему на пользу. Я обещал переговорить с Толиком и сказать ему, что водка никого никогда до добра не доводила. Толик и сам это знал, но против товарищей пойти не мог.
Приближались праздники. День Советской Армии и Международный женский день. Опять гембель. Галина Арсентьевна уже неоднократно напоминала, что приближаются праздники и нужно собирать учком. Нужно выпустить как минимум две стенгазеты к 23 февраля и к 8 марта.
Ребят удалось собрать только за неделю до 23 февраля. И то, Толик Шолом заболел, сидит дома, обмотав шею шерстяным шарфом, и сипит. Может быть и к лучшему, так как мне уже давно, то, что рисовал Толик, не нравилось.
В седьмом классе объявился еще один художник, и я пошел к нему домой посмотреть его рисунки. Мне они понравились, он рисовал акварелью и сделал несколько копий с картин, опубликованных на открытках. Мы с ним договорились, что в воскресенье он придет на учком и оформит стенгазету. Я предложил нарисовать Кремль с исходящими из него лучами света и написать поздравление воинам Советской Армии.
В воскресенье мы все собрались в учительской. Пришел и художник, как его фамилия я не помню, но помню только его белобрысую голову и чистые голубые глаза. Я давно уже написал объявление с просьбой писать заметки о событиях в классе или свои замечания о происходящем. Но никаких заметок не поступило. Пришлось всем сидеть и писать заметки о том, кто, что знал о делах школы. У меня стихов про армию не было, но Славик согласился написать стих и принес. Мы его одобрили и поместили в нашей газете.
Газету мы в тот день нарисовали, хотя и засиделись допоздна. Галина Арсентьевна дала добро и 23 февраля мы ее торжественно вывесили в коридоре.
Девчонки из нашего класса накупили открыток и подписали личные поздравления каждому мальчику. Им было проще. Девочек в классе было больше чем ребят, а нам еще нужно было их всех поздравлять и с восьмым марта. Хорошо еще, что этот день будет не завтра. Время есть, и что-нибудь мы придумаем.
А мне и Вове предстояло поздравлять с днем рождения нашу маму. Он у нее был шестого марта. Мы уже давно решили, что подарим мама духи. «Белая сирень» Рижской фабрики «Дзинтарс». Мы знали, что мама очень любит запах этих духов. А они были в продаже в нашем магазине. Стоили они дорого – 15 рублей. У меня было шесть рублей, остальные добавил Вова. У него всегда было больше денег, чем у меня. Хотя родители давали нам деньги на расходы одинаково. Я должен был пойти купить подарок загодя, а на восьмое марта, мы решили купить ей цветы и вместе с духами подарить ей открытки с букетом красных тюльпанов. Подписать открытку должен был каждый самостоятельно. Что я тогда написал, не помню, но теплые поздравительные слова наверняка нашел.

***
Заканчивался утопающий в грязи февраль. Пронзительно пахло весной и все было готово к ее встречи. И я не мог не радоваться этим дням. Стихи заполняли мою душу и рвались строчками на бумагу:

Идет весна, летит весна,
Звенит весна кругом.
Глубокой радости полна
Пришла весна к нам в дом.
И пряным запахом поля
Заполнены вокруг,
И вся моя – моя земля,
Помолодела вдруг.

В тот день я проснулся как обычно, около двенадцати. Застелил кровать, умылся под рукомойником, старательно щелкая стержнем клапана. Разогрел на «герце» то, что приготовила на обед Евдокия Григорьевна. Собрал учебники и тетради в свою матерчатую сумку, которую сшила нам мама.
Уроки я делал вечером, а после долго читал очередной роман. Вчера, я продолжил чтение романа Фадеева «Молодая гвардия», естественно зачитался и заснул, когда уже начало светать, и можно было потушить лампу.
Провозился я так до начала второго, и нужно было уже спешить идти в школу. Дорога в школу тогда уже была протоптана. Колея блестела черными глянцевыми боками, и если идти ровно и не шататься, то в свежую грязь можно было и не наступить и не испачкать ботинки. Но около мостика, как всегда, была большая лужа. Обходить ее было далеко, и этого никто не делал. Просто в лужу были брошены большие камни, и они торчали из-под воды мокрыми боками. Если очень постараться, то перепрыгивая с камня на камень, можно было добраться до сухого места, не замочив ноги. Но обычно, в самый последний момент, нога соскальзывала с камня и ты, разбрызгивая месиво грязи, влетал по щиколотку обеими ногами в это месиво. Кажется, в тот раз мне повезло, и я в грязи не испачкался.
Пока добирался до школы, то на первый урок я уже опоздал. В школе царила неестественная тишина и на меня глядели испуганные глаза гардеробщицы. Я быстро переоделся в школьную обувь и пошел в класс. В классе вместо учительницы немецкого языка сидел Павел Моисеевич. Я спросил разрешения и сел на свое место. Было необычно тихо. Настолько необычно, что я, наклонившись через проход, шепотом спросил у Аллы Чалковой:
– Что-то случилось?
– Ты что, не слушал последние известия?
– Нет, радиоточка у нас в другой комнате, а я туда не заходил.
– Сталин заболел…
– Кто?..
Павел Моисеевич укоризненно посмотрел на нас и сказал:
– Да. У товарища Сталина, по всей видимости, инсульт. Инсульт – это отказ деятельности части головного мозга. Это очень серьезное заболевание. В зависимости от того, что отказало, то это может быть либо отказ речи, либо паралич двигательной системы, либо отказ каких-то внутренних органов человека. Но у него сейчас лучшие врачи страны, и они обязательно найдут и вылечат пораженные органы. Будем все надеется, что товарищ Сталин скоро выздоровеет и продолжит вести нас к победе коммунизма.
Уроков в тот день практически не было. Учителя приходили на урок, молча садились за стол и ничего не говорили. Лица у них были отрешенными, а взгляд перебегал с одного лица на другое, ни на ком, конкретно не устанавливаясь. Все молчали и думали. Что будет завтра? Что будет со всеми нами. Надеялись, что все будет хорошо, но если…
Я подошел к Павлу Моисеевичу и спросил:
– Можно я пойду домой, сяду за свой приемник, и послушаю: что говорит мир.
– Иди. Придешь – расскажешь, что услышал.
Я пошел домой, нацепил наушники и стал крутить ручку настройки. В мире было спокойно. Миру было не до нас. Он жил своей жизнью, все также гремела джазовая музыка и была слышна морзянка. Изредка я попадал на иностранную речь и тогда я тщательно вслушивался в незнакомые голоса, стараясь уловить в них одно слово: «Сталин». Но этого слова я так и не услышал. На русских каналах звучала только классическая музыка. И Москва, и Ленинград, и Киев передавали то Чайковского, то Мусорского, то Баха. Была музыка, слов не было.
Я пошел назад в класс и на немой вопрос Павла Моисеевича, сказал:
– Там только музыка…
Музыка звучала и по радиоточке. Страна замерла в ожидании известий. Но известий все не было. И я вспомнил Батуми. Как все сразу стало ясно, пронзительно ясно, когда было произнесено это удивительное слово: «Победа!», и мир заиграл яркими красками, и стало все спокойно, спокойно и уверенно. А вот теперь, кажется, на улице и солнышко весеннее, и небо голубое-голубое, а вокруг вдруг все стало темным-темно и все серое-серое.
Точно так же прошел и следующий день, и только через день прозвучало: «Он умер…». И начался дождь, дождь слез и крики отчаяния. Вся Снигиревка рыдала. Из Васильевки пришла тетя Софа, вся в слезах, зареванная. Мать не стала ее утешать, сказала только: «Пусть поплачет», а отец долго молчал, а потом сказал: «Ну что ж… все мы умрем… когда-то…».
И был объявлен пятидневный траур.
Вся школа, все ученики и преподаватели собралась во дворе школы. На флагштоке был приспущен флаг. Начался прощальный митинг. Около флага был поставлен стол с портретом Сталина, увенчанный траурной черной шелковой лентой и каждый ученик должен был подойти к нему и сказать свои прощальные слова и произнести клятву, что он будет продолжать дело Иосифа Виссарионовича. Каждый подходил к столу и произносил свою клятвенную речь. Я тоже вышел к столу и не мог сказать ни слова, молча постоял, и встал в строй ребят. У меня, когда я чем-то очень эмоционально возбужден или взволнован, всегда перехватывает горло. И я ничего в этот момент произнести не могу. Видно по моему виду ребята поняли, что для меня это слишком много значило, и потому я ничего не сказал.
Это был тяжелый день и наконец-то он кончился.
На следующий день Вова разбудил меня рано утром, и мы пошли и поздравили маму с днем рождения. Духи ей понравились. Но, наверное, ей было уже известно, какой подарок мы приготовили ей на день рождения, так как я спрятал подарок в своей комнате, под столом, а духи так пахли, что весь дом пропах запахом сирени.
Праздновать день восьмого марта нам не разрешили, траур. Так что девочки остались без цветов и поздравительных открыток. Но мы, все равно, не громко, но поздравили с их днем.
Сталина похоронили в Мавзолее Ленина, девятого марта. Теперь он стал Мавзолеем Ленина и Сталина. Репортаж с похорон передавался по радиоточке, и мы молча стояли, и слушали передачу. Многие плакали. Потом пошли слухи, что в день похорон в Москве, в давке, погибло много людей. Но по радио об этом не говорили. Так что я не знал верить слухам или нет.
Пришли газеты с фотографиями похорон. Весь мир прислал делегации для прощания с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. Опубликовано массу соболезнований Советскому народу, от представительств разных государств. Так мир простился с этим человеком.

***
Интерлюдия
Кончилась эпоха. Наступало новое тревожное время. Где-то воевали, где-то проходили испытания атомного оружия и периодически, в разных концах света, взрывались атомные бомбы. Землю колбасило. На глазах менялся климат, менялась роза ветров. После каждого взрыва проносились пыльные бури, и мы догадывались, что опять, что-то, где-то взорвали. Иногда газеты сообщали об успешном испытании нашего атомного оружия, но чаще всего пыльные бури проходили без всякого сообщения.
Продолжалась война на Корейском полуострове. И хоть мы официально с американцами не воевали, но по слухам наши летчики, и даже Кожедуб, сбивали американские самолеты F-80 нашими современными реактивными истребителями МиГ-15. Война требовала дополнительных расходов, и вся финансовая поддержка корейских вооруженных сил велась за деньги Советского Союза.
Конфликты возникали и в восточной Европе. То в Германии, то в Польше, в Венгрии, в Чехословакии делались попытки пересмотреть установленный Сталиным мировой порядок. Конфликты жестоко подавлялись. Но тревожный остаток чувствовался в стране. Все ожидали, что вот-вот полыхнет и начнется новая война. Мы должны были быть к ней готовы.
В газете «Правда» была опубликована статья Георгия Маленкова. Он стал вместо Сталина руководителем Советского Союза. И предложил новый путь развития страны, поменяв приоритеты. Кроме развития тяжелой промышленности (группа А) предложил одновременно развивать и легкую (группа Б). Все старательно изучали эту статью. Там было и о развитии сельского хозяйства. То есть было предложено много новшеств и не все понимали, куда это приведет.
Но новшества вскоре кончились, вместо Маленкова стал Булганин, и появилась новая фамилия Хрущев. Ясно было, что и в политике страны назревают ПЕРЕМЕНЫ.

Перемены произошли и в нашей семье. Одни радостные, другие печальные.
К радостным переменам можно было отнести то, что немного облегчалась жизнь наших родителей. Все это время, каждый будний день, отцу приходилось рано вставать, надевать сбрую на Мартына и запрягать его в бидарку. И каждый день, в любую погоду, им предстояла дорога до Туркульского консервного завода. Но вот недавно завод приобрел легковую машину. Это была старая двухместная колымага, трофейной марки, по всей видимости, Опель-капитан. Но это не точно. Так как это была двухместная машина, то мать садилась рядом с водителем, а для отца в багажнике было установлено сидение, и он сидел, свесив ноги через борт машины, спиной по ее ходу. Это было не очень удобно, но зато насколько облегчалась жизнь утренней и вечерней поездки на завод. Правда в распутицу снова приходилось возвращаться к гужевому транспорту, и снова Мартын ночевал у нас в сарае. И все-таки, это было облегчение.
Другие события были как печальные, так и радостные. У Евдокии Григорьевны родилась внучка. И это была радость – появление на свет нового человека. Печально было то, что приходилось расставаться со ставшим уже близким и хорошим человеком. Евдокия Григорьевна давно вошла в состав нашей семьи и стала ее членом. И вот приходилось расставаться. Внучке нужна была бабушка. И это было главнее.
Заменить Евдокию Григорьевну было тяжело. Долгое время мать искала замену, но все трудоспособные женщины давно уже получали хорошо оплачиваемую работу и не нуждались в дополнительном заработке. Пришлось продать Зорьку, потому что ухаживать за ней было некому. А это была значительная потеря в финансовом и пищевом балансе семейного бюджета. Так говорил отец, и мы это на себе очень скоро ощутили.
 Но оставлять нас без присмотра родители не могли, и через некоторое время, в нашем доме появилась Юля. Это была молодая, смешливая девушка, лет двадцати пяти – двадцати восьми. Она была полная противоположность Евдокии Григорьевны. Евдокия Григорьевна была молчаливая, вдумчивая женщина. Она все делала тщательно и степенно. А Юля была ветер. У нее получалось все мгновенно и все сразу. Ко мне она относилась очень хорошо, и мы часто болтали на всевозможные темы. Она рассказывала о своем детстве, о том, почему она после седьмого класса перестала учиться. О своем первом приятеле, о других своих увлечениях, о работе в колхозе и о том, почему она решила поработать у нас. У нас с ней образовалась теплая и очень дружеская атмосфера.
По воскресеньям, раза два в месяц, я устраивал себе банный день. Эта была утомительная процедура. Нужно было нагреть на керосинке ведра два воды и в малом тазике вымыть голову, а затем в большом постараться вымыть остальные части тела. Эту операцию я проводил на кухне. Зимой в доме, летом в летней кухне. И вот однажды, когда я стоял, совершенно голый, в тазике, и облевал себя из ковшика теплой водой, я заметил, что в окно кухни смотрит Юля. Мне стало неудобно, и когда я закончил мыться и вышел из кухни, то попенял Юле, что подглядывать нехорошо. В ответ она мне сказала, что все нормально, что ей было приятно видеть молодое, красивое (так она сказала), тело юного мужчины. В общем, разговор вошел в такую плоскость, к которой, я был не готов. Кончился этот разговор тем, что я согласился прийти вечером в беседку, где стояла ее кровать, и изведать знакомое уже по литературе, но не познанное еще мною явление в жизни.
Ночью я долго не мог заснуть и не знал, что мне надо делать. Было страшно. Но я преодолел страх и через открытое окно комнаты, вылез во двор и пошел в беседку. Юля не спала. Я скинул простыню, которой была укрыта Юля, и лег…
Там было жарко, мокро и чавкало. Юля молчала, только пару раз охнула. Я еще молча полежал немного, а потом встал и пошел к себе в комнату. Очень хотелось спать, и я заснул.
Утром я проснулся от взгляда. Рядом с кроватью молча стояла Юля. Я отвернулся к стене и снова заснул. Больше мы на эту тему не разговаривали. По всем остальным вопросам отношения продолжались и были дружеские и откровенные.
 
***
Приближалось лето, значит, начиналась экзаменационная пора. С учебой в школе у меня установился своеобразный порядок. Меня всегда выручала память. Если я внимательно прослушал объяснение учителя, то я его всегда мог повторить. Но если я «витал в витиях», то, естественно, в памяти ничего не было, и если не повезло и меня вызвали отвечать, то могла быть и двойка. Но обычно мне везло, и меня не вызывали. Но в «витиях» я витал постоянно. Стихи внезапно возникали в моей голове, и их требовалось срочно записать на откидной доске парты. Грифельный карандаш был хорошо виден на черной лакированной доске и долго сохранялся, до тех пор, пока его не надо было тщательно стереть.
В то время у меня сложилась тесная дружба со Славиком Козловым. Он тоже страдал стихоманией, и мы часто у него дома устраивались далеко за полночь и каждый общался с музой Евтерпой (как уверял Славик). В результате общения с ней у нас получался очередной опус, который каждый хотел донести до своего друга. Вот небольшой отрывок того времени:

Темный глаз холодной ночи
Заглянул в твое окно.
Видит, мальчик строчки строчит,
Пишет длинное письмо

Видит ночь: прямые строчки
На бумаге вряд стоят.
Шелестят в тиши листочки,
Заглянуть в себя, манят.

Сквозь окно ночные звуки
Проникают в тишину.
Поэтические муки…
Здесь у муз певец в плену.

У Славика был внимательный, чуть прищуренный взгляд серых глаз. И когда он на тебя смотрел, то хотелось говорить правду и только правду. К нему всегда тянулись ребята. Они приходили в его приветливый дом и долго не могли расходиться.
Мать Славика, тетя Вера, работала в поликлинике, отец погиб на фронте. Дом, в котором жил Славик, находился в самом конце улицы, над самым обрывом, перед крутым спуском к реке. Рядом с домом был пустырь, возможно там должен был быть огород, но сейчас там, кроме будяков, ничего не росло.
В доме было две комнаты и кухня. В одной комнате жила тетя Вера и я никогда не заглядывал в ее комнату. В другой комнате стояла большая двуспальная кровать с никелированными шариками по бокам, покрытая большим ватным матрасом. Я очень часто у них оставался ночевать, и мы спали там, на этой кровати, вповалку, иногда вдвоем, но бывало и втроем, а, то и вчетвером.
Посреди комнаты стоял стол, покрытый цветастой клеенкой, с дырками по краям, да и посредине тоже. За ним и создавались наши «творения».
На кухне стояла большая печь, которая и обогревала всю квартиру. Здесь хозяйничала тетя Вера и частенько, когда мы застревали в этом уютном доме, кормила всю ораву обедом или ужином.
У Славика собирались ребята не только из нашей школы, но и с украинской, а то уже и ребята, работающие на предприятиях.
Если собирались пацаны, то иногда появлялась и водка, которая без всякой закуси, занюхивалась рукавом и разговоры тогда очень оживлялись. Играли в «очко» или в «кинг», других карточных игр мы тогда еще не знали. Мне, как обычно, в карты не везло, и было обидно, я всегда проигрывал. Играли не на деньги, а на «интерес». Денег ни у кого не было. На водку скидывались. Приходилось отдавать «киношные» деньги. Несколько раз я приходил домой «крепко выпимши». Родители мне никогда не делали никаких замечаний. Считалось, что я парень взрослый и должен понимать, что делаю. Я понимал, но отдаляться от коллектива, было никак невозможно.
Жили мы дружно, я вспоминаю только один инцидент, произошедший у меня с одним парнем. Парня звали Зема или Зяма, он был из производственников. И вот в одном из разговоров он стал противно подхихивать над тем, как я говорю. В то время у меня, нет да нет, проскальзывали некоторые одесские слова из моего славного детства. Они всегда вызывали добродушную ухмылку, а тут я явно услышал издевку. Сначала я улыбался, затем улыбаться перестал, а затем, недолго думая, заехал ему в ухо. Нас растащили. И вот, когда уже суматоха улеглась, я сказал Земе:
– Сейчас уже темно и поздно. Приходи сюда завтра, и мы спокойно постукаемся на пустыре, и я тебе объясню, что такое «таки да» и что такое «бебихи».
Зема промолчал и ничего не ответил. На следующий день я пришел к Славику и долго ждал Зему, уж очень хотелось начистить ему физиономию. Но Зема не пришел и я его долгое время не видел, а когда увидел, то злость и обида уже прошла и я у него спросил:
– Так ты таки да понял, что такое Одесса?
И он опять промолчал, и инцидент был исчерпан.
 
***
Экзаменов я уже не боялся. У меня была четко выработана процедура подготовки к ним. Нужно было переписать все вопросы, которые будут в билетах, а затем ответ на каждый вопрос записать в отдельную тетрадь, стараясь своими словами осветить ту тему, на которую был вопрос. Примеры и задачи подробно рассматривались на консультациях в перерывах меду экзаменами и если внимательно их прослушать, то примеры и задачи, которые были в билете, можно было спокойно решить. Правда, необходимо было еще и везение, чтобы в билете не оказался какой-нибудь каверзный вопрос, который был тебе не по зубам. Мне везло.
Экватор экзаменов был преодолен, если не хорошо, то хотя бы удовлетворительно. Мы перешли в десятый класс. На летние каникулы я уехал в Одессу к тете Бине.
В Одессе стаяла несусветная жара. Я вытащил раскладушку во двор и крепко спал всю ночь, пока не начался одесский разговор между мадам Ладыженской и мадам Коган. Приходилось просыпаться и идти на Ланжерон купаться. В море вода была тоже горячая, и единственное прохладное место было в читальном зале библиотеке имени Крупской. Толстые каменные стены здания библиотеки еще долго хранили прохладу, и можно было спокойно читать второй том «Война и мир» Льва Николаевича Толстого. Первый я прочитал дома в Снигиревке.
Просидев пару часов за книгой, в обеденный перерыв, приходилось идти отдыхать в городской сад. Там рядом с фонтаном стояла скамейка, и можно было долго наблюдать, как вращается, разбрызгивая воду, блестящее медное колесо. Эффект был завораживающий, глаз оторвать было невозможно. Я уже знал, что здесь использовался эффект сегнерова колеса, первой водяной турбинки. Тень от каштана была глубокой, воздух был напоен запахом моря. Людей было немного, все попрятались от жары. И мысли были чистые и прозрачные, как это голубое до синевы небо над головой.
Обеденный перерыв окончился, и я вновь вернулся в мир страстей и разговорах, о масонстве и боге, Пьера Безухова с незнакомцем. Его восприятие было мне знакомо, я сам задумывался о том, что есть и кто есть. Вечные вопросы.
Библиотека закрылась, и я пошел домой на Дегтярную. Тетя Бина накормила меня вкусным обедом, и я вновь спустился во двор.
Жара стала спадать, можно уже было дышать полной грудью, и двор постепенно стал заполняться соседями. Обсуждалось все. И цены на Привозе, и молочница, которая стала разводить молоко водой, и происшествия в городе, которые раз за разом случались.
Особенно стало волновать то, что власти города, решили зарабатывать на нашем море. От арки Ланжерона построили забор и перекрыли тем самым дорогу на пляж, и стали взимать плату за вход к морю. Я, конечно принципиально, деньги за вход не платил. Забор упирался в склоны, они были довольно крутыми, лестниц там не было, но были тропинки тоже очень крутые, и по ним можно было спуститься к морю на пляж, минуя забор. Но соседям не нравилась сама попытка помешать одесситам, бесплатно пользоваться даром нашего города. Собирались петиции, велись разговоры, и власти не выдержали. Забор разрушили, арка осталась, и дорога к морю вновь стала общедоступной.
Лето пролетало быстро. Я загорел до черноты. Прочитал два нечитанных ранее тома «Война и мир» и познакомился с ребятами из консерватории. Они тоже приходили в городской сад и громко обсуждали непонятные мне вопросы музыки. В этом я разбирался плохо, но зато я их поразил знанием истории. Особенно событиями Французской революции 1790-х годов. Лозунги «Свобода, равенство, братство». Взятие тюрьмы Бастилии. Идеи Робеспьера, Дантона, Марата их волновали, так же, как и меня.
Потом они потащили меня в здание консерватории, где я еще ни разу не был. И один из них, к сожалению, ни имени, ни фамилии я не помню, сел за рояль и стал играть. Он будто бы врос в рояль. Его мимика, телодвижения просто поражали, а музыка была как бы сопутствующим фактором его устремленности в нее. Что он играл, я не знаю, но впечатление об этом сохранилось в моей памяти.
Мы еще несколько раз пересекались в городском саду, беседы были дружеские, взаимоинтересующие. Они меня пригласили на свои концерты в филармонию и в оперный театр.
Но… лето кончалось, и надо было уезжать в Снигиревку.
 
***
На 30 августа в школе был объявлен воскресник. Мы должны были убрать весь накопившийся во дворе мусор, тщательно вымыть все окна в школе, всюду протереть парты и мебель от пыли и вымыть полы. 1 сентября школа должна была блистать чистотой и порядком. Это был очень торжественный день. Наша школа стала десятилеткой и получила право предоставлять своим учащимся законченное среднее образование. И мы первые в школе его получим. Мы ходили гордые с высоко поднятыми головами. Ведь мы – десятиклассники.
1 сентября в 9 часов утра вся школа выстроилась во дворе. На мачте в честь нас был поднят красный стяг и торжественно вынесено красное знамя школы, на котором уже красовалась надпись: «Снигиревская средняя школа № 2». Был небольшой митинг и отличникам вручались грамоты за отличную учебу. В нашем классе грамоту получила Алла Чалкова и Лида Селедец. Вова тоже получил грамоту. Мне вынесли благодарность за активное участие в воспитательном процессе в школе. Под общие аплодисменты всей школы наш класс торжественно прошел перед строем ребят, и первая смена отправилась в свои классы. Сейчас в первой смене обучались с первого по пятый класс, а во второй смене с шестого по десятый.
Так как было еще довольно рано, наверное, около десяти, то я пошел домой и закатился в кровать, доспать. Начался последний учебный год в школе.
Через несколько дней были назначены перевыборы членов ученического комитета, и я должен был отчитаться о проделанной работе. Мы со Славиком сели и быстро написали статистику, сколько было проведено заседаний учкома, сколько было выпущено стенгазет, сколько нерадивых и неуспевающих ребят было заслушано на заседаниях, назвали их поименно и поведали о проведенном бал-маскараде. Отчет был признан удовлетворительным. Мы категорически отказались от участия в новом ученическом комитете и с облегчением вздохнули. С гембелем было закончено.

***
…Я тихо и спокойно сижу на большой перемене в классе и, конечно, с успехом «витаю». Вдруг в класс врывается Юрка Колесниченко. «Где Дима?!» – вопит он. Димы нет.
– Караул, мы проигрываем! – продолжает он на высоких тонах. – Ты чего сидишь, пошли, постоишь хотя бы вратарем.
– Я – вратарем? Так я же в вашем футболе ничего не петрю. Да и боюсь я мяча. Однажды Санька залепил мне мокрым мячом в голову, так я два дня придти в себя не мог. Все в голове гудело.
–Ничего, выручай. Некомплект в команде. Засчитают поражение. А от мяча прячься, но постоять нужно.
Нужно так нужно. Я вышел на поле и встал в воротах. Ребята искоса посмотрели на меня, но промолчали. Игра началась. Все бегают, где-то посредине поля, мяч летает от одного к другому. Я стою, наблюдаю. Вдруг вижу, Санька с мячом бежит в мою сторону. Никого нет. Я один. Что делать не знаю. Мяч все ближе и ближе. На память вдруг приходит «Вратарь республики» Кандидов. И время остановилось. Я вижу мяч. Вижу Саньку. Он остановился и замахивается ногой. Сейчас влупит. Я, недолго думая, бросаюсь на мяч. Хватаю его двумя руками и сворачиваюсь в клубочек. Тишина.
Слышу: «Мяч у вратаря» – говорит судья. Я встаю, мяч у меня в руках, держу, не знаю что делать. «Выбрось в поле», – говорит Юрка. Я продолжаю стоять и держать мяч. «Ну, хорошо, давай сюда» и Юрка забирает у меня мяч, ставит его на землю и далеко выбивает его в поле. Игра продолжается.
Через некоторое время я вижу, что кто-то из другой команды, снова катит на меня мяч. Я вижу мяч, вижу игрока и снова бросаюсь на мяч. Мяч у меня.
Мы выиграли «всухую». Я не пропустил не одного мяча.
Ребята долго дубасили меня по плечам. «Смотри, где скрываются таланты?» – удивлялись они. На следующий день я вновь стоял в воротах и вновь не пропустил ни один мяч. Так было дня два. На третий день я вновь стаю в воротах, и вновь Санька катит на меня мяч. Я уже приготовился прыгать, как этот паразит, легким толчком передал мяч другому, а тот залупил мяч в мои ворота. Обидно было до слез. Обманули. Так я перестал быть «сухим».
Если надо было играть, а в команде снова был «некомплект», то на воротах всегда стоял я.
 
***
По всей стране проходила агитация о проведении выборов в Верховный Совет СССР. Мне тоже нужно было участвовать в этих выборах, так как я уже был совершеннолетним. Все газеты, вся программа радиоточки, была посвящена этому историческому событию. Публиковались выступления передовых рабочих и крестьян, с призывами встретить день выборов новыми достижениями в повседневных рабочих буднях. Призывали, чтобы все, как один, пришли в день выборов и проголосовали за кандидатов блока коммунистов и беспартийных. Предвыборные страсти нагревались, чем ближе приближалось время выборов. Списки кандидатов были вывешены в здании клуба. В основном там были люди, которые хорошо себя проявили в работе на полях совхоза, в сельских школах, в районных больницах, в управлении хозяйствами и коллективами. Я никого из них не знал, но так как о них хорошо отзывалась печать и радиотрансляция, то приходилось верить на слово. Общее возбуждение передалось и мне, и я написал стих о предстоящем событии:

Живи счастливо милая земля,
Иди вперед великий мой народ,
И пусть повсюду на твоих полях
Заря счастливой жизни зацветет.

За Родину я голос свой отдам,
За счастье всей родной моей Отчизны.
За ту политику, что помогает нам
Добиться радостной и мирной жизни.

За наш народ я голос свой отдам,
За кандидатов блока коммунизма,
За мир. За партию, что помогает нам
Достичь великой цели – коммунизма.

В день выборов родители отправились на избирательный участок довольно рано, я еще спал. Когда они вернулись, то будить меня не стали. Я спокойно проспал до двух часов дня и когда проснулся, поел и пришел к избирательному участку, то народу там было совсем немного, можно сказать совсем никого не было. В основном, все проголосовали в первой половине дня. Но избирательная комиссия была на месте, ведь голосование заканчивалась только в двенадцать часов ночи. Я предъявил паспорт и девушка, член избирательной комиссии, выдала мне бюллетень. Я зашел в кабину для голосования и записал на обратной стороне листка, свой стих. И проголосовал, бросив бюллетень в урну. Так я впервые принял участие в политической жизни страны.
 
***
Время учебы проходило незаметно, и постепенно приближался тот час, когда приходилось сделать выбор, что буду делать после окончания школы. Обстановка в стране была тревожная, испытания атомного оружия продолжались, как у нас так и у лагеря противников. Напряженность между странами существовала, и опасность возникновения новой войны была вполне реальной. Все это добавляло тревогу и неуверенность в будущем.
А о будущем надо было думать уже сейчас. Ведь мне вскоре надо было входить в эту жизнь и находить в ней свое место.
Славик для себя уже давно решил, что он посвятит себя творчеству, литературе, и намеривался после окончания школы поступать в Литературный институт в Москве. Я же был весь в раздумьях. А так как я был воспитан на книгах, то привык книгам верить. А по литературе о прошедшей войне меня больше всего впечатляла судьба людей, у которых война вдруг круто меняла их образ жизни. Они жили, радовались жизни и надеялись на счастье и вдруг – война. И они внезапно попадали в самое пекло и редко кто из тех, кто попадал в него, оставался живым. И у меня выработался взгляд на то, что если будет война, то надо иметь военную специальность и стать специалистом войны. А не быть просто пушечным мясом.
Я убедил себя в этом, и когда стал вопрос, что делать после десятого класса, я решил просить военкомат направить меня в военное училище, чтобы получить военную специальность. Меня по-прежнему влекла авиация и, скорее всего, я решил связать свою судьбу именно с этой специальностью.
Дома родители были категорически против этих моих намерений. Они уговаривали меня поступать в Консервный институт, где у них было много друзей и знакомых, и где практически, поступление в вуз было мне гарантировано.
Но я был уверен в правильности выбора и никто меня не мог переубедить. А тут, как раз, сама судьба мне подтвердила о правильности сделанного выбора.
Мне пришла повестка из военкомата. Надо пройти медкомиссию. Перед призывом на срочную службу в армии, все допризывники должны были быть обследованы на годность к несению военного дела.
Во дворе военкомата собралось около пятидесяти человек. Это был призыв 1936 года. Собрались ребята не только из Снигиревки, но и приехавшие из разных сел. Знакомых ребят было немного, поэтому все настороженно поглядывали друг на друга. Но, прозвучала команда: «В одну шеренгу, становись!», и мы старательно начали строить эту шеренгу. Так как своего места в шеренге никто еще не знал, то вначале получилась «толкучка». Наконец-то, как-то выстроились и вновь команда: «На первый, второй, рассчитайсь!». Пошла перекличка: «Первый, второй, первый, второй ….». Я был первым. Снова команда: «Первые, шаг вперед, марш!», «Вторые, разойдись!». Кое-кто из нашей шеренги тоже выскочил.
Команда: «Первые заходят в здание военкомата». Мы вошли. Длинный коридор и много по бокам дверей. На первой надпись от руки: «Раздевалка». Стоящая рядом женщина сообщила: «Заходите и раздевайтесь, аккуратно сложив свои вещи». Мы вошли и начали раздеваться. До трусов. «Трусы снять, и выходите в коридор». Было прохладно и неудобно. Но делать нечего, не стоять же, столбом, совершенно голым. Пришлось выходить. «По одному заходите в следующую комнату». Выстроилась очередь. Было тихо. Все старались не смотреть друг на друга, неудобно, а тем более, разговаривать. По одному стали заходить в следующую дверь.
Очередь двигалась быстро, и я зашел в дверь. В комнате за столом сидела женщина в белом халате. Передней листок бумаги:
– Ваша фамилия, имя, отчество?
– Разумов Георгий Александрович.
– Год и место рождения?
– 1934-й, Одесса.
– Национальность?
– Русский.
– Место жительства?
– Село Снигиревка Николаевской области.
– Улица, номер дома?
– Улица им. Шевченко, дом № 58.
– Место работы, учебы?
– Снигиревская русская средняя школа № 2, десятый класс.
Подвела меня к планке, опустила ползунок на мою голову, записала –            рост 1 м 65 см. Велела стать на весы. Весы высокие, с никелированными рычагами и ползунками. Подвигала ползунки на рычажках, записала – вес 62 кг.
Дала в руку скобу со стрелкой, велела сжать, записала – жим левой …?, жим правой ...?
На столе стаяла банка с крышкой. Велела, через трубку дуть в банку. Крышка подскочила кверху, записала – объем легких 4,5 литра.
Отдала листок и сказала, чтобы я зашел в следующую дверь. Я вышел в коридор, перед следующей дверью тоже стояла очередь.
Проверяли, обмеряли и описывали все, даже срамные места. Когда мы прошли все кабинеты, то образовалась очередь перед раздевалкой. Она была закрыта на висячий замок. Стояли, голые, до тех пор, пока не прошел медкомиссию последний человек. Тогда раздевалку открыли, и мы стали одеваться в свою одежду.
После нас в коридор вошли вторые номера, а я пошел домой. Медицина никаких огрехов в моем организме не обнаружила.
На следующий день я зашел к военкому и попросил, чтобы меня направили в военное училище. Военком согласился и сказал: «Хорошо, поедешь в училище».
 
***
Приближались выпускные экзамены на аттестат зрелости. Экзаменов я не боялся, никакого мандража не было. То, что я знаю, то знаю. То, что не знаю, узнаю, когда понадобится. Экзаменов нужно было сдавать много, почти по всем предметам. Весь июнь был посвящен экзаменам. Своими оценками я был доволен, чего нельзя было сказать о родителях. Много было троек. Но тройка тройке рознь, моя тройка была крепкая, недаром она называется «удовлетворительно». Меня удовлетворяла. Были четверки, и даже пятерка. Но в основном, и это главное, этот этап жизни, был завершен.
На выпускной вечер мы скинулись, страшно сказать, по десятке. Купили вино и даже водку. На втором этаже школы поставили столы и собрали по всем классам стулья. Но сперва была торжественная часть прощания со школой. Девочки даже плакали. Нам всем выдали официальное свидетельство об окончании среднего образования – «Аттестат зрелости», так на нем было написано и приложение к нему, бумажку с нашими оценками по всем предметам. Отличников у нас было двое, но я не помню, дали ли Чалковой и Селедец медали. По-моему дали – серебряные. А у меня в бумажке были мои тройки. Ее у меня никто и никогда не требовал, а я не показывал, пока недавно не отыскал и посмотрел. Мог бы иметь и лучшие оценки, но, видно, я слишком много и часто «витал», и потому такой результат.
Потом были танцы под патефон. Я был весь в белом, в белой накрахмаленной рубашке, в белых брюках с острой стрелкой посредине и белых парусиновых туфлях. Туфли я тщательно натер зубным порошком. И я уже пытался крутить в вальсе наших девочек, и у меня что-то уже получалось. А потом мальчишки решили вдруг стать взрослыми и стали выбрасывать пачки папирос. Они все решили бросить курить.
На полу валялись пачки папирос, и я подобрал одну. По-моему это была пачка папирос «Дели» и, стараясь не кашлять, демонстративно, закурил. Я так чувствовал себя взрослым. С тех пор прошли уже более шестидесяти лет, а я до сих пор курю. У меня сложилось свое определенное мнение об этом привнесенном с запада пороке человечества. Наш древний порок – алкоголь туманит мозги, а табак способствует просветлению мысли. В этом я убеждался не раз. Когда необходимо было принять правильное решение какого-либо действия или задачи, то оно приходит только после выкуренной папиросы или сигареты. А на мое здоровье табак не оказывает никакого влияния. Он только воняет и девочкам этот запах очень не нравится. Так что при девочках лучше не курить.
 
***
Июль и август был в том году довольно жаркий и пыльный. То и дело поднимался ветер и гонял пыль, которая заползала в любую щелку, и все было в пыли. Я часто ходил на речку. Ингулец был теплый и приятно холодил обожженное солнцем тело.
Славик готовился к поступлению в вуз, и я ему не мешал. Несколько раз я заходил в школу, но там было пусто и никого не было. Мне и в голову не приходило, что надо садиться за учебники и готовиться к поступлению в училище. Я был уверен, что в училище я обязательно поступлю.
И вдруг я узнаю, что в Николаеве есть училище имени Леваневского. Училище выпускает авиационных штурманов. И я узнаю, что там уже открыт набор. Я бегу в военкомат, а они говорят, что у них нет разнарядки для этого училища.
Я спрашиваю: А можно я туда сам поеду? Поезжай.
Оказывается, можно было просто взять свои документы и поехать поступать в любое училище. Я этого не знал, думал, что в военное училище поступают только через военкомат.
И вот тогда, я впервые в жизни, самостоятельно сел на поезд, и поехал в Николаев. Поезд в Николаев приходил рано утром, а встреча абитуриентов с преподавателями училища была назначена на десять часов утра. Подождал на вокзале, пока откроется буфет. Но пища, которая там продавалась, не вызвала у меня воодушевления, и я пошел искать столовую. Там я с удовольствием позавтракал пельменями со сметанной, и выпил чашку кофе. Кофе явно было из пачки «Здоровье». Правда там было написано, что это кофейный напиток из ржи и цикория, но все называли его просто – кофе. Вкус и запах этого кофе мне всегда нравился. Другого тогда все равно не было. Позавтракав, я пошел искать училище имени Леваневского. С собой у меня был только паспорт и «Аттестат зрелости». Пришел я в училище, зашел в актовый зал и сел в крайнем ряду у прохода. Постепенно зал стал заполняться ребятами. Народу было много.
 И вдруг по проходу идет генерал, в красных лампасах, с большими звездами на погонах. Начальник училища. Весь гул в зале сразу же затих, а я не выдерживаю, вскакиваю и говорю:
– Товарищ генерал-лейтенант!
Он остановился, а я продолжаю:
– Я приехал поступать в ваше училище без официального направления. Разрешите мне сдать свои документы, я очень хочу поступить, в ваше училище.
Он мне говорит:
– Хорошо, давай поступай. Я только приветствую тех ребят, которые хотят учиться в нашем училище.
Это была моя первая встреча с генералом.
После этого собрания, мы все должны были пройти медицинскую комиссию. Я был тогда крепким, здоровым парнем и прошел все врачебные процедуры, а в конце меня посадили на круглый стул без спинки, крутанули, и тут оказалось, что я никуда не годен, высший пилотаж мне недоступен. Вестибулярный аппарат, видимо еще с того морского путешествия, явно был у меня разрушен. Так что мне пришлось, несолоно хлебавши, покинуть Николаев и вернуться в Снигиревку.
 
***
В середине августа 1954 года мне приходит вызов из военкомата с требованием явиться. Что я и делаю. Так как я человек законопослушный, пришел приказ «Явиться!», я являюсь. Прихожу, и меня спрашивают: Пришла разнарядка в Васильковское военное авиационно-техническое училище? Пойдете? Я говорю: Так точно, пойду!
– Все, выписываем вам предписание, покупайте билет и поезжайте.
В Васильков. Васильков – это город под Киевом.
Я прихожу домой и говорю: «Все, еду поступать в военное училище». А куда деть вещи? У нас чемоданов не было, потому что чемоданов в то время не существовало. Все вещи были в узлах. Вот мы ехали в Черкассы, все вещи собирались в кучу, в узел. Все перевязывалось веревкой. Таким образом доставлялись домашние вещи. В них упаковывалась посуда, и все необходимые вещи. Все тогда перевозилось в узлах.
Чемодана нет. Отец говорит: «Ну, хорошо, я тебе сделаю чемодан». Идет на Туркульский завод и заказывает в столярной мастерской чемоданчик, сундучок (я так его называл всегда) на кожаных петлях, других нельзя было достать, на кожаной защелке, на которой вешался маленький замочек, который «щелк» – и он закрылся, потянул – и он открылся. И отец приносит этот сундучок домой.
Начали мы складывать туда мой гардероб. А что у меня за гардероб в то время? К выпускному вечеру мать сшила мне вельветовую в рубчик темно-синюю куртку на змейке. Тогда только-только появились в продаже первые змейки, и я фасонисто заявился в класс в этой вельветовой куртке со змейкой. Ну и класс ахнул, увидев меня такого красивого. Но материала на всю куртку не хватило, и мать сделала вставку из темно-серого сукна. Значит темно-синий вельвет и темно-серый вкладыш в куртке. И то это было богатство. Потом мне сшили белые парусиновые штаны, правда, материал был мягкий, не жесткий, на нем можно было сделать «стрелку», чтобы штаны хорошо лежали. А также у меня была белая ситцевая рубашка с хрустальными запонками. И на повседневную носку у меня были черные суконные брюки, мои любимые, которые я порвал на попе треугольничком, и мать их тщательно заштопала. Практически ничего не было заметно, но штопка была. Да, у меня были еще белые парусиновые и черные «скороходовские», кожаные туфли. Белые туфли я чистил мятным порошком для зубов, а черные – гуталином. Вот это и был весь мой гардероб в то время, он спокойненько уложился в этот сундучок, под низ я спрятал свою тетрадь со стихами. Была у меня такая общая тетрадь в черном коленкоровом переплете, в которую я тщательно записывал все свои опусы. Некоторые стихи были неплохие, а некоторые, конечно, чепуха. Честно говоря, я не берусь читать вслух свои стихи, но может быть, когда-нибудь, я что-то прочитаю, так как в училище у меня все же эта тетрадь пополнялась.
Взял я этот сундучок и пошли мы на вокзал. Вокзал в Снигиревке отстоит от улицы Шевченко, где мы жили, километров на пять-шесть от самого центра города. На так называемом «соцгороде». Рядом со станцией началось строительство домов, одно и двухэтажных. И называлось это поселение «соцгородом». В «соцгороде» и была построена наша школа – средняя школа № 2, русская, с которой мы вместе и доросли до десятого класса. Расстояние до школы измерялось не в метрах, а погодой. По грязи – это надо было полчаса ходить. А грязь там великолепная, черноземная, в которой утопаешь по щиколотку. Ну, а когда все подсохнет, минут пятнадцать.
И мы пошли на вокзал. Впервые меня провожала девушка. В последние месяцы перед выпускными экзаменами я познакомился с хорошей девушкой – Инной Качан. Я не скажу, что был в нее влюблен, вряд ли, она в меня – может быть. Мы не выясняли наши отношения, но нам было хорошо вдвоем. Мы с ней иногда ходили за город, в поле. Смотрели на луну, на звезды, на речку, на дальние села. Навстречу нам шли коровы, возвращаясь домой, на дойку. Но более между нами ничего не было. Она для меня была недотрога. Мы никогда девочек не трогали. Это было не положено.
И вот она пришла провожать меня на вокзал. Мама, отец и она. Трое. Постояли они пока я сел в вагон. Билет у меня был бесплатный в плацкартном вагоне. Зашел я в вагон, закинул сундучок на верхнюю полку и вышел на перрон, прощаться. Я прикоснулся щекой к щеке Инны, она испуганно отшатнулось от меня, и только, очень странно посмотрела на меня своими карими глазами. Но одно то, что она пришла меня провожать, говорило о многом. Потом я поцеловал мать, обнял отца. Поднялся в тамбур и когда поезд тронулся, помахал всем рукой и вошел в вагон. Там я залез на полку и завалился спать и, кажется, проспал до самого Киева, так как никаких воспоминаний об этой дороге не сохранилось.
В Киеве у матери жила знакомая, некая Елена Оганесова. И как я теперь понимаю, эта была скорее знакомая моего родного отца, а мать с ней познакомилась через него. Но этих подробностей я тогда не знал, а сообщение матери, что тетя Лена – ее знакомая принял на веру. И мать написала ей письмо, думаю, такое: «Посылаю к тебе своего сына, приюти его, пока он будет поступать в училище, пусть он хоть немного будет под приглядом». Что точно написала мать, я не знал, но письмо у меня было в кармане.
 Тетя Лена жила на улице со странным названием – Прорезная. Адрес был на конверте. В Киеве я от вокзала быстренько добрался до этой улице, нашел нужный мне дом, поднялся на этаж, где была квартира тети Лены, и позвонил.
Тетя Лена открыла дверь. Я ей говорю: «Здравствуйте, я Калин сын» (полное имя матери Калина, по-домашнему – Каля). «Очень приятно, проходите». «Вот мама написала вам письмо». И отдаю ей письмо. Она его читает и говорит: «Проходите, садитесь за стол, буду вас кормить». Покормила меня. А я, пока, осматриваюсь.
Квартира у тети Лены была очень большая. Она состояла из двух больших комнат, одна – гостиная, вторая – спальня, и кухни, тоже очень большой. В комнатах были высокие потолки, дубовые полы и стоял телевизор. В то время я впервые увидел, как на нем метались какие-то тени. Я не особенно помню, что там показывали, и о чем там шла речь. Но это было ново и потому интересно.
Семья тети Лены состояла из четырех человек: сама тетя Лена (она была армянка, горская женщина), ее муж, серьезный такой мужчина, Федосов, дядя Гриша, школьный приятель отца. Любитель опрокинуть рюмочку водочки (естественно – русский). И между ними на этой почве (на почве водочки) периодически возникали довольно громкие ссоры. При мне тоже. И была еще дочка, Инна, моего возраста и сын Юра, немного младше меня. Инна была девочкой умненькой, толковой, на пианино хорошо играла. У них в гостиной тоже стояло пианино.
Поставили мне в гостиной раскладушку, и я переночевал у них. С утра мне надо было прибыть в училище. А училище было в Василькове. В город Васильков надо было ехать на автобусе, а это полтора часа дороги.
Приехал я в Васильков. Мне сразу же показали, где училище. И вот, громадные голубого цвета железные ворота, с нарисованным желтым пропеллером и красной пятиконечной звездой. Сразу стало ясно, что это училище. И три больших трехэтажных здания. Это дома училища. Я зашел в проходную и дверь за мной захлопнулась.
Захлопнулась дверь в детство. Впереди была долгая жизнь.
Май, 2018 года

                ПОСЛЕСЛОВИЕ
                Сколько правды в моих воспоминаниях?

Когда я написал повесть «Школьные годы» и возник вопрос, сколько правды в моих воспоминаниях? «Неужели он все это помнит?» – часто спрашивали люди, прочитав мои их. Естественно я не помню, о чем мы говорили в тех или иных ситуациях. Но сами ситуации-то я помню. А представить, что может быть говорено хорошо знакомыми мне людьми довольно просто. Так как я помню этих людей и могу представить, как и о чем они могли сказать в том, или другом случае.
В качестве подтверждения своей правоты я приведу текст дневника, в котором описаны события, происходившие в 1953 году и мое воспоминание, о них, написанное в 2017-2018 г.г. 
Когда я писал, эти свои воспоминания, дневника у меня тогда еще не было. Он хранился в сарае квартиры матери, по улице имени Микояна, и доступа туда у меня к нему тогда не было. Сарай был весь завален вещами, накопившихся с пятидесятых годов, и надо было разобрать всю эту кучу, выкинуть совершенно не нужное, и получить доступ к заветному чемодану с армейскими письмами, к заметкам и записям того времени.
И только в 2019 году мне удалось это сделать. И вот теперь передо мной лежит тетрадь под названием «ЗОШИТ» ценою в 16 копеек, выпущенный «Конвертно-білова фабрика м. Одеса в IV кв. 1952 р. Артікул 612-12» с надписью перьевой ручкой, с пером № 88, большими печатными буквами «ДНЕВНИК». Заполненный корявыми буквами с грамматическими ошибками. Правда, их не очень много, на четырнадцати страницах письменного текста я при перепечатывании исправил только пять.
И вот сейчас, я решил опубликовать отрывок из повести «Школьные годы» описывающие события лета 1953 года и дневник от 24/VII-53 по 2/VIII-53 года. На большее меня видно тогда не хватило.
В качестве подтверждения своей правоты я приведу текст дневника, в котором описаны события, происходившие в 1953 году и мое воспоминание, о них, написанное в 2017-2018 г.г. 
Когда я писал, эти свои воспоминания, дневника у меня тогда еще не было. Он хранился в сарае квартиры матери, по улице имени Микояна, и доступа туда у меня к нему тогда не было. Сарай был весь завален вещами, накопившихся с пятидесятых годов, и надо было разобрать всю эту кучу, выкинуть совершенно не нужное, и получить доступ к заветному чемодану с армейскими письмами, к заметкам и записям того времени.
И только в 2019 году мне удалось это сделать. И вот теперь передо мной лежит тетрадь под названием «ЗОШИТ» ценою в 16 копеек, выпущенный «Конвертно-білова фабрика м. Одеса в IV кв. 1952 р. Артікул 612-12» с надписью перьевой ручкой, с пером № 88, большими печатными буквами «ДНЕВНИК». Заполненный корявыми буквами с грамматическими ошибками. Правда, их не очень много, на четырнадцати страницах письменного текста я при перепечатывании исправил только пять.
И вот сейчас, я решил опубликовать отрывок из повести «Школьные годы» описывающие события лета 1953 года и этот дневник от 24/VII-53 по 2/VIII-53 года. На большее меня видно тогда не хватило.

          Отрывок из автобиографической повести «Школьные годы»
 
…. В Одессе стаяла несусветная жара. Я вытащил раскладушку во двор и крепко спал всю ночь, пока не начался одесский разговор между мадам Ладыженской и мадам Коган. Приходилось просыпаться и идти на Ланжерон купаться. В море вода была тоже горячая, и единственное прохладное место было в читальном зале библиотеке имени Крупской. Толстые каменные стены здания библиотеки еще долго хранили прохладу, и можно было спокойно читать второй том «Война и мир» Льва Николаевича Толстого. Первый я прочитал дома в Снигиревке.
Просидев пару часов за книгой, в обеденный перерыв, приходилось идти отдыхать в городской сад. Там рядом с фонтаном стояла скамейка, и можно было долго наблюдать, как вращается, разбрызгивая воду, блестящее медное колесо. Эффект был завораживающий, глаз оторвать было невозможно. Я уже знал, что здесь использовался эффект сегнерова колеса, первой водяной турбинки. Тень от каштана была глубокой, воздух был напоен запахом моря. Людей было немного, все попрятались от жары. И мысли были чистые и прозрачные, как это голубое до синевы небо над головой.
Обеденный перерыв окончился, и я вновь вернулся в мир страстей и разговоров, о масонстве и боге, Пьера Безухова с незнакомцем. Его восприятие было мне знакомо, я сам задумывался о том, что есть и кто есть. Вечные вопросы.
Библиотека закрылась, и я пошел домой на Дегтярную. Тетя Бина накормила меня вкусным обедом, и я вновь спустился во двор.
Жара стала спадать, можно уже было дышать полной грудью, и двор постепенно стал заполняться соседями. Обсуждалось все. И цены на Привозе, и молочница, которая стала разводить молоко водой, и происшествия в городе, которые раз за разом случались.
Особенно стало волновать то, что власти города, решили зарабатывать на нашем море. От арки Ланжерона построили забор и перекрыли тем самым дорогу на пляж, и стали взимать плату за вход к морю. Я, конечно принципиально, деньги за вход не платил. Забор упирался в склоны, они были довольно крутыми, лестниц там не было, но были тропинки тоже очень крутые, и по ним можно было спуститься к морю на пляж, минуя забор. Но одесситам не нравилась сама попытка помешать бесплатно, пользоваться морем, даром нашего города. Собирались петиции, велись разговоры, и власти не выдержали. Забор разрушили, арка осталась, и дорога к морю вновь стала общедоступной.
Лето пролетало быстро. Я загорел до черноты. Прочитал два нечитанных ранее тома «Война и мир» и познакомился с ребятами из консерватории. Они тоже приходили в городской сад и громко обсуждали непонятные мне вопросы музыки. В этом я разбирался плохо, но зато я их поразил знанием истории. Особенно событиями Французской революции 1790-х годов. Лозунги «Свобода, равенство, братство». Взятие тюрьмы Бастилии. Идеи Робеспьера, Дантона, Марата их волновали, так же, как и меня.
Потом они потащили меня в здание консерватории, где я еще ни разу не был. И один из них, к сожалению, ни имени, ни фамилии я не помню, сел за рояль и стал играть. Он будто бы врос в рояль. Его мимика, телодвижения просто поражали, а музыка была как бы сопутствующим фоном его устремленности в нее. Что он играл, я не знаю, но впечатление об этом сохранилось в моей памяти.
Мы еще несколько раз пересекались в городском саду, беседы были дружеские, взаимоинтересующие. Они меня пригласили на свои концерты в филармонию и в оперный театр.
Но… лето кончалось, и надо было уезжать в Снигиревку….

                ДНЕВНИК

24/VII-53 г. – Пятница.
9 часов утра. Туркулы.
Только что приехал из Снигиревки. Машина еще здесь. Уходит в 11 часов дня. Что ж, подожду. Сижу в лаборатории матери, растираю в ступке джем (он нужен матери для анализа). Скучаю ужасно. Спасаюсь от скуки абрикосами. Кажется, объемся.
10.30 сейчас уезжаем. Ну, что ж, в путь!
2 часа дня. Николаев. Ну и дорога была! Жарко, пылища невероятная. Впереди шла машина и вся пыль на нас. С шофером перекусили в закусочной. Едем дальше.
6 часов. Подъезжаем к Одессе. Сделали остановку около моря – помылись, поплавали. Вода замечательная.
7 часов вечера. Одесса! Дома никого не оказалось, все на работе, а мальчишки видимо в садике. Решил пойти в баню помыться после такой дороги. Пошел на Провианткую. Вымылся, основательно попарился. Выскочил красный как рак. Два пуда дорожной пыли остались в преисподней бани. Аминь!
Дома уже вся семья. Тети, дядя, братишки. Встреча – целовались. Замечательно! Золька требует подарка. Завтра куплю.
11 часов вечера. Пойду, поздороваюсь с Одессой. Соскучился. В мои любимые места!
А потом спать, спать, спать!

25/VII – 1953 года. Суббота.
10.30. Только что встал. Поем, и на море!
Лежу на пляже, блаженствую. Как хорошо! Вода теплая, воздух упоительный, морской!
Вспоминаю Снигиревку – жара, пыль клубится. И все-таки, рядом с этим, чудо – С.К. (Светлана Кряквина). Вот было бы замечательно, если бы она была бы здесь. Ну, ничего, хорошо хоть фото есть.
Да, что бы не забыть, после пляжа надо поехать на морвокзал. Алла Сафиулина (соученица), должна проехать из Николаева через Одессу в Измаил. Просила встретить. Пароход приходит в 5 часов. Пойду.
7 часов вечера. Аллы не было. Бродил по магазинам. Купил Зольке вооружение (пистолет в кобуре и пистоны). Сейчас пойду за ним в детсад.
10.00 вечера. Бродил по Одессе. Как она хороша вечером – вся в огнях. Был на Приморском бульваре. Шатался, туда-сюда. Наблюдал за парочками. Скучал невероятно. Как бы мне хотелось, что бы ты была здесь! Это было б так замечательно …. Сейчас ты, наверное, сидишь на скамейке, возле хаты, в кружке девчат и о чем-то разговариваете, что-то думаете. Что? О чем? Хотел бы знать.

26/VII – 53. Воскресенье.
Встал поздно. 1.30. Наши собираются на море. Ну, раз они собираются, значит выйдут из дому часам к трем, не раньше. Можно не торопиться, и повалятся в постели. От скуки, читаю детские книжки. На море собрались только в четыре часа.
Скорее в воду. Поплыл. Берег отступает все дальше и дальше. Люди на пляже сливаются в одну серую линию. До берега, наверное, километра полтора. Рядом только яхты и лодочки носятся. Устал. Полежу на спине и обратно.
Вылез из воды, тетя подняла крик. Беспокоится! 
По Лонжерону проносится слух. В честь дня Военно-морского Флота, будет совершен прыжок с парашютом в море. Ждем самолета. Долго не прилетает. Потом летит кукурузник. Долго кружится, ждать всем надоедает, начинаются насмешки.
Вдруг видим … на крыло выходит человек, подымает вверх руки, и как бы нырнув в воду, бросается вниз. Падает …, падает! Вид падающего человека очень страшен, руки и ноги растопырены. Он сейчас очень похож на букву Х. Потом над ним  появляется парашют, очень похожий на большое одеяло. Ветер сносит парашютиста в воду. Все бегут к месту предполагаемого падения парашютиста. Я бегу тоже. Вижу …
Над самой водой, человек отстегивает парашют и падает в воду. К нему приближается лодка. Он вваливается в нее и … все кончено. Все расходятся. Мы едем домой.
Вечером приходит Муза.
У отца есть три тети (родители погибли в гетто во время войны): тетя Роза, тетя Таня и тетя Густа. Муза, дочка тети Густы. Так уже повелось, что и мы их с Вовой тоже стали звать тетями. Видно они не хотели быть бабушками. Так вот, Муза была на пару лет старше меня и мы с ней дружили. А вот кем она мне приходится по родственным связям, я до сих пор не знаю.
Муза завтра уезжает в Харьков, пришла попрощаться. Идем с ней в кино. Смотрим «Праздник святого Йоргена», лопаем мороженное. Впереди нас за три ряда сидит Анжела. Она меня не видит. Рядом с ней мальчик. Она наклоняется к нему, что-то говорит. Я отворачиваюсь. Уязвлен.
После кино с Музой, перегоняю Анжелу с этим же хлопцем. Делаю вид, что я не вижу ее. Громко разговариваю о чем-то с Музой. Смеюсь. Что ж, это давно кончилось. У меня есть С., и хорошо.

27/VII – 53. Понедельник.
Вчера и сегодня ходил на вокзал в 8.30 встречать Аллу Сафиуллину. Она не едет. Завтра не пойду. Что ж, слово свое я, кажется, сдержал.
Записываюсь в читалку им. Крупской библиотеки имени Ленина. Сижу, читаю Диккенса «Лавку древностей».
Вечером сижу дома. Во дворе у нас все по прежнему, но он становится с каждым годом все меньше и меньше, или мне  это так кажется? Долго смотрел на фото С., что ж, кажется я ее все-таки ….

28/VII – 53. Вторник.
София залезла в мой карман и обнаружила фотографию С. Начала надсмехаться. Говорит – хорошая девочка (и без нее знаю).
Сидел в библиотеке. Окончил читать «Лавку древностей» Диккенса. Хорошая вещь. Нель у него увлекательна. И написано хорошо. Только конец плохой. Умирает. Жалко.
В библиотеке познакомился с Толей С. Хороший мальчик. Боролися. Я сильнее …. Пошли на море, поплавали. Уговорились встретиться завтра в 12 дня.
Вечером сидел один в Городском Саду на Дерибасовской. Лопал мороженное и скучал. Рядом на скамейке сидел парень. Разговорились, и очень долго (до часу ночи), философствовали. Он очень умен. По профессии музыкант, но разбирается во многом, спорили. Главным образом о женщинах. Он, кажется, толстовец.
Вот и день кончен. Сколько сегодня встреч. Спокойной ночи С.

29/VII – 53. Среда.
Тети ругали, что пришел поздно. Очень неприятно! (Это не Снигиревка).
В 12 пришел Толя. Поехали на море. Большие волны. Штормит. Заплыли с ним, но недалеко. И так приплыли на соплях. Захекались. Плохо.
Сидел в библиотеке. Читал «На правом фланге». Чепуха! Вечером немного побродил по городу. Вернулся рано. Играл с братишкой. Подняли ужасный шум. Стрельба, крики, вопли. Дядя Саша рассердился. Пошел спать.

30/VII – 53. Четверг.
Сидел в библиотеке. Читал «Двадцать лет спустя» Дюма. Какие смешные книги. После серьезной веселая книга кажется глупой. Но все равно интересно.
Завтра библиотека закрыта. Жалко. Видел Юрку Ш. – прежнего товарища. Он шел к своей девочке. Она болеет. Затащил и меня. Она очень мила. (Но С. – лучше.) Крутили патефон, болтали. Потом сидел дома, скучал.

31/VII – 53. Пятница.
Целый день сидел дома, никуда не ходил. На море шторм. Вечером пошел в театр «Станиславского». Смотрел «День чудесных обманов» - оперетта Шеридана. Замечательно. Смеялся до упаду. Московские артисты молодцы! Бисировал. Вызывали Протопопову. Очень мила. Мне улыбнулась! Как жаль, что нет цветов. Окончилось поздно.
В 12 часов ночи иду по Дерибасовской. Навстречу – давешний музыкант. Разговорились. Пошли на Приморский бульвар. Сидим на скамейке, рядом с Пушкиным. Болтаем. О политике, затем о великих людях. Хорошо!
Одно плохо, пришел домой полвторого. Опять предстоит неприятный разговор с тетей.

1/VIII – 53. Суббота.
Встал очень поздно. Тетя ушла на работу, значит, неприятный разговор будет вечером. Что ж, повинюсь.
Дома затеяли стирку. Стянули с меня штаны, рубахи. Всё. Вынужден сидеть дома в теткином халате. Пробовал переписать стихи в новую книжку. Старая пообтрепалась, почти порвалась. Неудачно. Плохая бумага. Чернила расплываются, промокают. Плохо.
Сижу, жду тетю. Читаю Гамсуна. У него какие-то плаксивые рассказы. Не понравилось.
В восемь пришла тетя. Сначала не говорила, а затем прочитала нотацию. Объявила меня маленьким ребенком. Я, кажется, обиделся. Но, вообще-то, неприятно. Постараюсь приходить вовремя. Да, это не дома!
Вечером гладил себе брюки. Выгладил. Пошел спать.

 2/VIII – 53. Воскресенье.
Что за сумашедший день! Утром просыпаюсь от того, что кто-то сильно трясет меня за руку. Смотрю – тетя. Сует мне письмо. Смотрю на обратный адрес – Снигиревка, улица Ворошилова. В голове мелькнула мысль – подлог, у меня там никого нет. В Снигиревке товарищи на это способны.
Сразу письмо не распечатал, потом надорвал край и вынул письмо. Оказалось, что это письмо от «сестрички» Лоры Качан. Вспомнила меня. Несколько строк о С. Но и за это спасибо. Хотя, если бы она написала больше, был бы ей благодарен еще больше. 
Лора пишет, что бы я нашел ее сестру Инну и отругал ее за то, что не пишет письма домой. Живет Инна на улице Чкалова, 2. Пойду.
Фу! Черт. Это сущее идиотство! Дает адрес: Чкалова, 2. Ни номера квартиры, ни названия места, где проживает Инна. Ищи!
Чкалова, 2 – это огромный квартал, где расположены три жилых дома – 80 квартир, Гидрометереологический  институт с общежитием, Партшкола, летний кинотеатр и еще маленький домик. И это все под номером 2. Где здесь можно найти приезжую девочку, которую никто не знает.
Я обошел все три дома, там Инной и не пахло. Был в институте, неудачно – выходной день. В летнем кинотеатре тоже нет. В общежитии, никто ничего не мог сказать. Все перерыл, никого не нашел. Нет Инны. Завтра пойду в институт, там узнаю точный адрес. Кажется, за эти пылкие розыски, меня приняли за несчастного влюбленного, потерявшего или незнающего адрес своей ненаглядной. Смешно!
Устал как черт. Поехал зайцем на трамвае домой – деньги кончаются, надо экономить. Поел и отправился на море. Выкупался. С приезжими москвичами играл в дурака. Москвичам не повезло, дураками остались они.
Вечером пошел погулять. В портклубе на Приморском бульваре шло кино «Цыганский барон». Потратил на него свои последние деньги. Кино понравилось. Окончилось оно без двадцати двенадцать. Ворота в доме дворничиха закрывает ровно в двенадцать. Надо было поспеть домой до двенадцати. Мчался как на парусах, сначала бегом, потом быстрым шагом, на троллейбусе, опять бегом. Был дома без пяти двенадцать. Обычно я этот путь проходил за полчаса. Дворничиха Акулина уже шла навстречу. Поздоровался.
Наши еще не спали. У них было довольно веселое настроение. Оказалось, что дядя Саша, нашел этот мой дневник. И вслух с выражением зачитывал тест. Им было весело, мне не очень. даже было просто неприятно. Надо будет прятать дневник более тщательно. Сумасшедший день!

3/VIII – 53. Понедельник.
Утром, как только встал, оделся и поехал в гидрометинститут. Надо заканчивать начатое вчера дело. Только я сошел с трамвая, и уже направляясь в сторону института, как слышу, что кто-то меня тихо зовет. Оборачиваюсь, Регина. Вот повезло. Она вызвала мне Инну, сказав ей, между прочим, что приехала Лора. Я ей дал прочитать Лорино письмо. Инна сказала, что домой она написала уже два письма, а ответа до сих пор не получила. Пожаловалась, что денег у нее совсем мало, а из дому деньги не приходят. Поболтали, договорились встретиться завтра, в девять часов, у входа в парк Шевченко. Что ж, приду. У них завтра днем экзамен.
Приехал домой. Собираюсь в библиотеку. В читальном зале библиотеки имени Крупской, когда я заканчивал уже дочитывать «Двадцать лет спустя» вдруг приходит «музыкант». После «воскресного» разговора с ним, где мы немножко повздорили не найдя согласия в одном вопросе, встречаться с ним мне не хотелось. Пришлось отказаться от встречи, сославшись на срочные дела.
Зашел в библиотеку имени Ленина. Хороших книг не было. Все разобрали, читают. Начал читать «В далекой гавани», Зайцева. Настроения не было, и книга не понравилась. Пошел домой, поел и решил прогуляться по вечернему городу. Скучно!

4/VIII – 53. Вторник.
Утром проснулся рано, поехал в парк Шевченко. Ждал Инну. Не пришла. Погода великолепная. Солнце и голубое небо. Пошел на пляж. На море большие волны, хотя вода теплая. Понырял в волнах.
В три часа уже сидел в библиотеке Ленина. Дочитал «В далекой гавани». Хороших книг не было. Читают.
Узнал адрес библиотеки Горького. Пастера 27. Это очень далеко. Пока добрался уже шесть часов. В каталоге заказал книги. Читал «Прыжок в ничто», Беляева. Очень интересно. Одно плохо, читал долго, пока не кончил, смотрю на часы – уже 10 вечера. Пришел домой - половина одиннадцатого. Черт бери, опять тетя будет ругать. Так и оказалось. К тому же она плохо себя чувствует, так что попало.

5/VIII – 53. Среда.
Хотел идти в библиотеку Ленина, читать заказанную книгу «Десять лет спустя», но тетя Бина задумала ехать на могилу бабушки. Она очень заросла.  Ехать мне не хотелось, но пришлось.
Работал там весь день. К шести часам были дома. Написал письмо Лоре Качан с припиской С. Как бы мне хотелось их увидеть, особенно С. Очень скучаю, в голову лезут разные мысли. Скорее бы мама прислала денег на отъезд. Тетя себя плохо чувствует.

6/VIII – 53. Четверг.
Сидел в библиотеке. Читал «Десять лет спустя». В пять часов пошел в библиотеку Горького. Получил книгу «Приключения Жиль Бласа», Лесажа. Книга не понравилась. Скучищика невероятная. В 8 был дома. Тетя тоже дома. Днем ей стало плохо, и она взяла бюллетень. Завтра у нее день рождения. Надо написать стихотворение.

7/VIII – 53. Пятница.
Поздравил стихом тетю с ее днем рождения. Стих понравился.  Пошел в библиотеку Ленина. Читал «Десять лет спустя», окончил. Когда заканчивал книгу, пришел «музыкант». Это было неожиданно, но обида на него прошла.
 Пригласил меня к себе домой. Он живет за Сабанеевом мостом. Обычный одесский дворик. На веревках висят стираные вещи. Вдоль всего второго этажа идет терраса. Подыматься на нее надо по скрипучей лестнице. На террасу выходят множество дверей. Заходим в его комнату. Явно комната холостяка. Все перевернуто. На всех стульях лежит одежда. Даже зимняя.
Посреди комнаты стоит большой рояль на трех фигурных ножках. На рояле ноты, книги, тетради. Кучей. В углу тахта, плохо застеленная. Он сел за рояль и преобразился. Стал выше, стройнее. А когда заиграл, то прямо врос в рояль. Я не знаю, что он играл. Я сидел и молча слушал. Рояль рычала и тряслась, так мне казалось. Одна музыкальная вещь резко переходило в другую. Комната была заполнена звуками. И никакого беспорядка больше не наблюдалось.
Потом мы пили чай с баранками. Я взял у него почитать «Остров Фарисеев», Голсуорси.
В семь часов я был дома. Чувствуется натянутое настроение у тети. Оказывается, ругались с дядей Сашей из-за меня. Он явно недоволен мною. Надо уезжать, а денег мама не шлет. Что там дома?

8/VIII -53. Суббота
Сидел на море, потом в библиотеке. Читал «Айвенго», Вальтер Скотта. Про Робин Гуда. Очень интересная книга, прямо захватывающая.
После обеда пришел «музыкант», но я оторваться от книги не смог, и он довольно скоро ушел. Окончил читать и побежал высунув язык  по магазинам. Искал тетради. Не нашел. Со злости полопал мороженное.
Пошел в библиотеку Горького. Сегодня у них выходной день. Что значит – не везет, так не везет. Сидел дома, скучал.

9/VIII – 53. Воскресенье
Утром пошел в библиотеку. Окончил читать «Айвенго» и пошел в библиотеку Горького. Перерыл три книги, они заняты. Ждать надоело, заказал на завтра «Тайна двух океанов», Адамова и пошел домой.
Дома тетя опять сорилась с дядей. С ней была истерика. А во дворе была драка: один отец избил мальчика, за то, что он ударил его сына. За мальчика вступился его дядя. Началась драка. Дядя отдубасил отца. Между прочим, когда я был маленьким, этот отец избил и меня. Я очень рад, так ему и надо.
Вот что произошло за время моего отсутствия. Очень сожалею, что не видел драки.

10/VIII – 53. Понедельник.
Был в библиотеке. Читал «Зона непроницаемости», Марка Эгарда. Прочел.
Пошел в Горького. Читал «Тайна двух океанов». Заказал на завтра «Юность Генриха IV».
Вечером сидел на бульваре. Мечтал. Думал об С..  Завидовал парочкам.
 В 12  был дома. Пошел спать…….
На этом дневник прерывается, Почему? Не известно.

Сравните, много ли я насочинял?
9.01.2020 года




                Часть вторая
                КУРСАНТ
                Автобиографическая повесть
                1954 – 1957 годы
 

                Так тяжкий млат,
                Дробя стекло, кует булат.
                А. С. Пушкин
                Глава первая
                ПЕРВЫЙ КУРС
                1954 – 1955 год
                Эпизод 1. Постригли.
Я вошел в раскрытую дверь проходной – маленького, белого домика, расположенного рядом с железными воротами. За дверью был длинный узкий коридор, перегороженный торцовой доской. В правой стене коридора высокое, до потолка, окно и дверь. В противоположном конце коридора тоже дверь, она открыта, но путь к ней перегораживает доска. За окном в большой комнате за столом сидит сержант и что-то пишет. На рукаве красная повязка с надписью: «Дежурный». Обращаюсь к дежурному:
– Я приехал поступать в ваше училище.
– Ваши документы?
Я отдаю ему бумаги, выданные мне в военкомате. Он их перелистал, отдал солдату, который тоже находился в этой комнате, и сказал мне:
– Этот товарищ проводит Вас в приемную комиссию.
Доска, перегораживающая вход, была втянута в комнату. Проход в коридоре открылся. Я вошел на территорию училища.
В приемной комиссии солдат отдал мои документы офицеру, тот выписал бумагу, что мои документы приняты и велел пройти медицинскую комиссию.
– Проводите товарища в санчасть – сказал он солдату.
– А свои вещи сдайте в каптерку, – это уже мне.
Солдат, молодой парень моего возраста, показал, где находится каптерка, и я отдал каптерщику свой чемоданчик. Он наклеил на него бирку и велел надписать свою фамилию. Я написал. Каптерщик забросил чемоданчик на верхнюю полку стеллажа. Там уже лежало множество разнокалиберных чемоданов и узлов, перевязанных веревками.
Солдат дождался меня, пока я возился с каптерщиком и повел в санчасть, где проходили медкомиссию. Там меня снова обмерили, взвесили, ощупали всего, голенького. Правда, на стуле не крутили. Признали – годен. Велели идти в палаточный городок, устраиваться.
Палаточный городок был виден издалека. Я подошел к дежурному у входа в палаточный городок. Он подвел меня к палатке и сказал:
– Эта палатка еще полностью не заселена. Заходи, устраивайся, обувь оставь у входа. В обуви находиться в палатке нельзя.
Я зашел. Это была обычная армейская палатка, высокая, четырехугольная. В ней никого не было. На полу лежали деревянные полати и на них лежали десять матрацев, набитых сеном.  И воздух в палатке был заполнен запахом этого пахучего сена.
Подушка тоже была набита сеном. На матраце лежало свернутое одеяло, две простыни и полотенце. Несколько мест в палатке были уже заняты. Там были матрацы с уже застеленными простынями и на подушках лежали полотенца. Я выбрал матрац рядом со стенкой палатки. Благо он был еще не занят. Я любил засыпать, повернувшись лицом к стенке. Так мне было спокойнее.
Я положил одеяло и одну из простыней под подушку, расстелив вторую простыню закрыв ею матрац. Полотенце я положил в изголовье. Всё, я устроился. Правда, меня предупредили, что днем в палатке находиться нельзя и поэтому я вышел из палатки.
Снаружи было жарко. Все же конец августа. А я был при полном белом параде. В белой рубашке с длинными рукавами, в белых парусиновых брюках, и белых, но уже слегка запыленных, туфлях. Нужно было переодеться в более привычную одежду. А она была уже в каптерке. Пришлось возвращаться к каптерщику и просить свой чемоданчик.
Я быстро переоделся в свою синюю ситцевую рубашку без рукавов, в свои любимые черные брюки со штопкой на попе, и в черные ботинки, растоптанные, но удобные. Парадную одежду сложил и спрятал в чемоданчик, отдав его каптерщику.
Когда я вернулся к палатке, там уже находились ребята. Всего их было шесть человек, я седьмой. Оказывается, их обучали ходить строем. Я встал в строй и нас повели в столовую, на обед. Обед был обильным и очень вкусным. Я с удовольствием все съел.
После обеда мы вернулись в палатку и завалились спать. Послеобеденный сон – это прекрасно!
Спали мы долго. Нас не будили. Когда начали вставать, жара уже спала. Собрались у курилки. Знакомились. Искали земляков. Я сказал, что я из Одессы. Больше одесситов не было. Было несколько ребят из Одесской области. Мы сразу же как-то скучковались, все-таки земляки, а это что-то значит. Проговорили до ужина. После ужина в клубе показали кино. Насколько я помню, «Свинарка и пастух». Многие этот фильм уже видели, и не один раз, но смотрели с удовольствием. Даже обменивались мнением о сюжете и об артистах. В десять часов объявили отбой. Все разошлись по палаткам. Оказывается, что в нашей палатке добавилось еще три человека. Немножко тесно, но я опять выгадал: по мне никто не топчется.
Разговоры быстро затихли и мы заснули.

***
Интерлюдия
Всего в училище должны были принять около ста человек. Приехало поступать около четырехсот.  А тут еще учащиеся спецшколы. Их было около тридцати человек. Они поступали без конкурса, так как им были засчитаны выпускные экзамены в школе.
В Киеве тогда была  авиационная спецшкола, которая выпускало учеников со средним образованием. Туда поступали ребята после седьмого класса, одевали их в военную форму и кроме общеобразовательных предметов давали начальное военное образование. На народном языке школа называлась «спецухой», ребята, которые там учились, были «спецы».
Так вот эти «спецы» составляли привилегированную часть поступающих, так как они уже были подготовлены к учебе в училище. Жили они в отдельных палатках и с нами пока не пересекались. Одеты были в военную форму с голубыми погонами. И поэтому ходили гордыми, так мне казалось.
Остальные поступающие, как и я, были  направлены военкоматами. Но были и такие, которые приходили самостоятельно. Особенно много таких ребят было из Киева и из Василькова, чаще всего те, у которых отцы или родственники были военными.
В то время армия была гордостью народа. Если ты входил в военной форме в трамвай, то внимание всех было устремлено на тебя. К военнослужащим относились с глубочайшим уважением.
Я застал эту, глубокую, народную любовь к армии. Память о войне не была еще стерта из сознания людей. Армия была защитницей. Поэтому поступать военное училище было престижно. Во-первых, потому что, время было, если еще не голодным, но малообеспеченным. А в армии человек сразу же становился на государственное обеспечение: одежда, питание, жилье, все обеспечивала страна.  Если же человек поступал в вуз, то его надо было и кормить, и обеспечивать жильем, и одеждой, из средств родителей, а это для многих, еще было пока тяжело. Поэтому родители с большой охотой отдавали своих детей в армию. Не только в училище, но и на срочную службу.
В нашем училище было много людей приехавших со всех краев Украины. Много было ребят приехавших из сел Львовской, Тернопольской и Станиславской областей. Особенностью этих ребят было то, что они,  во-первых, плохо говорили по-русски, поэтому стеснялись говорить, а во-вторых, многие были из далеких сел и не умели пользоваться некоторыми бытовыми предметами, например, зубная щетка или щетка для полировки сапог. Те элементарные вещи, которые городские жители легко воспринимали. А этих надо было обучать, как следует мыться, как надо натирать сапоги, чтобы они блестели, и задники, чтобы не были грязными.
Им первое время здорово доставалось, как от ребят, так и от сержантов. И у них была намного хуже учебная подготовка. Правда, потом они выравнивались и в дальнейшем некоторые намного лучше учились, чем многие ребята из левобережной части Украины. 
Все же,  градация людей по месту рождения ощущалась.

***
С учетом спешкольников, у нас конкурс примерно четыре человека на место. Нужно серьезно готовиться к вступительным экзаменам. Они начинаются первого сентября. А первое сентября уже послезавтра.
Но пока я сплю, крепко-крепко. Утром в шесть часов кричат: «Подъем!». Все вскакивают, что у кого было, одевают.
Вышли. Построение. Построились на физзарядку.
Так начался армейский образ жизни: физзарядка, причем солидная, примерно полчаса надо было делать упражнения. Обучали куда наклон туловища, куда вправо, куда влево, когда вперед, когда назад. И после всего этого удовольствия – бег. Десять кругов по плацу. Все бегут друг за другом, топают. После физзарядки – умываться. Умываться надо было из длинного желоба, из которого висели висюльки, их надо было дергать вверх, и тогда текла вода, холодная. Рядом была железная мыльница, в которую надо было положить свое мыло, и было место для зубного порошка и для зубной щетки.
Ни зубного порошка, ни зубной щетки у меня с собой не было, дома я об этом и не подумал, так как зубы дома не привык чистить. И потому и не взял. Пришлось мне срочно идти  в киоск, где все это было, и я купил себе зубной порошок, мятный, в картонной коробке и щетку на деревянной ручке, очень жесткую. Когда я совал ее в рот, то деснам было не очень уютно. Чистить зубы в училище было обязательно, за этим строго следили сержанты.
После того когда все помылись, заправили свои постели и построились, нас повели строем, в столовую, и посадили за длинный деревянный стол. За стол сели всей палаткой, пять человек по одну сторону стола, пять по другую. Я сел с краю, не люблю, когда тесно. А так хоть с одной стороны свободно.  На столе стояла кучка алюминиевых тарелок, кучка ложек и лежали буханки темного хлеба, большой кусок твердого сахара и тарелка со сливочным маслом. Один из ребят взял нож и стал нарезать на ломти хлеб, разделив их на десять порций. Потом взялся за сахар, расколов его тоже на десять человек и поделил масло. Когда эта процедура была произведена, один  из нас поворачивался спиной к столу и громко сообщал кому, какая порция сахара и масла и хлеба достанется.
Так как по именам мы еще друг друга не знали, то именовали по месту жительства. Разносчики из дежурной смены приносили в кастрюлях еду, большим половиком наполняли тарелки и передавали их каждому.
Завтрак обычно состоял из каши: манной, овсяной, перловки или гречки, с куском мяса. А в рыбный день, по четвергам, куска жирной селедки. Приносили чайник с уже заваренным чаем и разливали его по стаканам. Так как сахар был кусковой, то многие пили его вприкуску. Очень редко кто бросал свой кусок сахара в стакан и пил сладкий чай.
Позавтракали и пошли в палатку. Там сообщают: «У вас время самоподготовки к вступительным экзаменам». Всего надо было сдавать шесть вступительных экзаменов: математика письменная и устная, литература письменная, сочинение, физика, химия и иностранный язык. Язык ответов был по выбору, русский или украинский. Первый экзамен, первого сентября, математика письменная.
Повели нас в аудитории. Посадили, готовьтесь. Как готовиться, я не знал. Все свои тетради, и шпаргалки я оставил дома. О чем я думал тогда, не знаю, а сейчас, передо мною лежат книги, взятые в библиотеке, по алгебре, по геометрии и тригонометрии. А я по книгам готовиться не привык. Смотрю в книгу и ничего не вижу. Взялся переписывать формулы из книги в  тетрадь.
О! Совсем другое дело. Я вновь вижу формулы. Странное свойство человеческого глаза, видеть только то, к чему привык глаз, а глаз у меня привык к письменным знакам для формул. И я понял, как надо готовиться к экзамену: все надо переписывать в тетрадь. До первого устного экзамена дня три, думаю, успею подготовиться.
И вот наступает первое сентября. Заводят нас в большую аудиторию и рассаживают в четыре ряда. Перед каждым рядом стоит черная, поворотная доска. На ней написано задание. Я сел в первом ряду, у окна, и стал переписывать свой экземпляр вопросов. Нам выдали по три листа бумаги. Один пропечатанный печатью училища, и два чистых. Ответ будет засчитан только тот, который будет записан на пропечатанном печатью листе. Так нас предупредили.
Смотрю я на свое задание и вижу, что алгебраический пример я решаю свободно, над основной задачей надо будет подумать, но и там никаких подводных камней я не вижу. За тригонометрический пример и браться не стоит, все равно не решу, а за геометрическую задачу примусь, если останется время подумать.
Значит, сажусь и на чистом листе набрасываю решение задачи. Задача комплексная, довольно сложные переплетения различных разделов математики, синусы, косинусы, геометрическое построение, вычислительный и логический процесс. Довольно сложная задача и я увлекся ее решая.
Посмотрел по рядам. Рядом парень в пропечатанный лист переписывает уже третий пример. А я еще ничего не записал. Заканчиваю решение задачи, вижу, что ответ логически совпадает с заданным вопросом. Значит, задача решена. Переписываю ее в пропечатанный лист, и прямо без черновика решаю алгебраический пример, и принимаюсь на черновике за решение геометрической задачи.
Вижу, что кое-кто уже сдает свое задание преподавателю. Стал в срочном порядке переписывать то, что уже успел написать в черновике. Но передо мной уже стоит курсант и требует, что бы я отдал зачетный лист. Время вышло, делать нечего, отдаю.
Думаю, что если я правильно решил две задачи и имею правильный порядок решения третей, то двойки не будет точно. Четверку я тоже не получу, а вот троечка вполне реальна. Отыграюсь на литературе и физике.
Сообщают, что результаты экзамена будут вывешены на доске у дежурного по лагерю. Кто не попал в список ребят, сдавших экзамен по математике, тот забирает в приемной комиссии документы, а в каптерке свои вещи, получает проездной билет и едет домой. Многие из тех, кто не поступил, попадут в осенний призыв, и пройдут срочную службу в армии.
На следующий день, сразу же после завтрака, бегу к дежурному. Там уже столпилась целая куча ребят. Протискиваюсь к доске, ищу свою фамилию, нахожу и удовлетворенный тем, что я там есть, выбираюсь из толпы. Какую оценку по математике я получил, не знаю, но раз попал в список, то значит оценка удовлетворительная.
Надо готовиться к следующему экзамену, к устной математике. Вопросов, как в школе не было, надо было вспоминать все разделы из учебника. Переписывать все в тетрадь было просто невозможно. Я записал основные формулы на листок, доказательства формулировок я в основном знал и, подумав, решил, понадеется на русский авось. Повезло. Математику я сдал.
Настала пора экзамена по физике. В физике формул было меньше, здесь можно было рассказывать о происходящих процессах, это для меня было проще, говорить я умел. Так что физику я тоже сдал. По виду принимающего преподавателя, я видел, что он моими ответами удовлетворен. В списке ребят сдавших экзамен я был.
Следующим экзаменом была химия. Тут я надеялся только на везение, так как не все материалы я знал. Но мне повезло, и метод вытеснения водорода из серной кислоты цинком, был мне хорошо известен. Так что и этот барьер я тоже преодолел.
Осталось моя любимая литература, письменный экзамен, сочинение. Естественно я выбрал свою любимую свободную тему, зачем я поступаю в это училище.
Об этом можно было писать много и подробно, но надо было себя ограничивать. Во-первых, чем меньше пишешь, тем меньше ошибок (грамматических) делаешь, во вторых выдано было только два листа с печатью и сколько угодно чистых.
На чистых листах, я решил написать тезисы о причинах, подвигших меня приехать в Васильков. Но когда этих тезисов набрались уже больше двух страниц, то пришлось наступить себе на горло.
Пришлось взять еще один чистый лист, и старательно, следя за грамматикой, выбрать из тезисов несколько предложений, переписать их на лист и этим ограничится.
Переписав свой труд в листы с печатью, а вышло где-то полторы страницы, тщательно проверив, я сдал их курсанту, собирающих задания у ребят.
По-немецки экзамен принимали у меня чисто формально, я только начал читать предложенный текст, как меня остановили и сказали, что достаточно. Значит сдал.

***
Постепенно пустели наши палатки. Отсев по математике сразу был очень большой. После математики в палатке осталось семь человек, а концу экзаменов нас осталось только пять. В остальных палатках было примерно также, в одних палатках больше половины, в других меньше, а некоторые палатки остались пустыми.
Нам сообщают, что завтра будет мандатная комиссия. Вызывали по одному, и когда подошла моя очередь, я зашел в комнату. Вижу, сидят три офицера, пред ними две стопки папок. Одну папку офицер держит в руках. Спрашивает:
- Расскажите, кто ваши родители, кем и где работают?
И тут я схитрил, признаюсь сразу. Отвечаю:
- Отец работает главным инженером Узбекконсервтреста, мать работает заведующей лабораторией на Туркульском консервном заводе.
- Были ли вы, в оккупации, в годы отечественной войны?
- Нет, не был.
- Есть ли у вас родственники за границей?
- Родственников за границей не имею.
Все правильно, так оно и есть. Единственное что, я нигде не упомянул об отчиме, о том, что он был арестован и сидел в ИТЛ. Об этом меня не спрашивали, и я решил об этих событиях умолчать. Стоило мне только упомянуть об аресте отца, то все, бери манатки и уезжай домой. Я промолчал. Они полистали мои документы, переданные из военкомата, и сказали, что все, я могу быть свободным и могу идти в лагерь.
На следующий день были вывешены список с фамилиями ребят, поступивших в училище. Я там есть.  Те, кого не было в списке, пошли получать свои документы и уехали домой. А мы начали разбирать и переставлять палатки.
С плаца все палатки были убраны и рядышком с умывальником поставили девять палаток по три палатки в ряд. Настелили в них полати, положили матрацы с подушкой, новое одеяло и полотенце. К заселению все было готово. Но нас туда еще не пустили.
Только после обеда выстроили всех по росту в одну шеренгу и велели рассчитаться по порядку до тридцати трех. Каждый тридцать третий должен был выйти из строя и заявить: «Тридцать три, расчет закончен».
Я, конечно, попал в третий отсчет. Объявили, что все мы входим в состав третей роты училища. Объяснили, что когда мы перейдем на второй курс, то станем второй ротой, а перейдя на третий курс, станем первой.
Все ясно. Первая тридцатка стала первым взводом, вторая вторым и третья третьим. Каждый взвод разбит на три отделения. Стало быть, я находился в третьей роте, в третьем взводе и во втором отделении.
Командиром отделения был назначен Виктор Фомин из спецов. Он единственный был в военной форме. Помкомвзводом (помощником командира взвода) был назначен тоже спец, Кирюхин. Командиром взвода был лейтенант, ни фамилии, ни имени я его не помню, так как обращались мы к нему только по званию - «товарищ лейтенант».
Командиром нашей роты стал капитан Хороший. Вообще выбор командиров был удачен, до самого конца учебы они усиленно выполняли свои обязанности и претензий к ним ни у нас, ни у командования не было. Правда, на втором курсе, командиром роты вместо капитана Хорошего был назначен капитан Зубов. Командовал училищем полковник Синяков.
После построения повели нас к палаткам и распределили, кто в какой палатке будет жить. Я сразу же занял место у стенки палатки и не прогадал. Никто через меня не перебирался, а значит и не будил по ночам при выходе из палатки.
Фомин должен был спать с краю у выхода, так как его будили за пять минут до подъема, и он вставал, одевался, а потом громко орал: «Второе отделение ПОДЪЕМ! Строиться!». Голос у него был при этом мерзкий и отвратительный. И мы вскакивали, хватали свою одежду и выбегали строиться.

***
На следующий день нам торжественно сообщают, что распорядок дня следующий, мы все сейчас должны постричься у приехавших парикмахеров, помыться в бане и получить у старшины форму.
Постричься, так постричься, я за это время так зарос, что постричься было просто необходимо. Прическа у меня была по последнему писку моды, громадная шевелюра с зачесанными назад волосами и с четко выраженными границами подстриженных волос на затылке. А сейчас все это выглядело, как воронье гнездо, не иначе. Так что стричься было необходимо.
Я узнал, где расположились парикмахеры, захожу, с кресла встает незнакомый парень и уходит. Парикмахер, небрежным жестом приглашает садиться. Я немного удивился, откуда здесь незнакомый курсант. Мы уже давно друг к другу пригляделись, а тут незнакомый лысый парень.
Я сел в кресло и говорю парикмахеру:
- Подравняйте затылок и уберите лишнее за ушами. Уши должны быть свободными от волос.
В ответ слышу:
- Щщасс!
Парикмахер берет блестящую никелированную машинку для стрижки. Ловко двигая пальцами, сжимая рычаги машинки, подносит ее ко лбу и начинает стричь прямо от начала лба до затылка. Мои волосы валятся стружкой на пол. Мне поплахело.
- Приказано стричь наголо, под Котовского.
Раз приказано, то пришлось молча дотерпеть это издевательство над моей головой, и только следить в зеркало, как от моей шевелюры исчезает все и остается обнаженная голова с торчащими ушами.
Неет! Это не я. Сам себя не узнаю. Противный до ужаса вид.
Покинул я кресло в расстроенных чувствах. Выхожу, у курилки, столпились стриженные  незнакомые ребята все с торчащими ушами. Пришлось знакомиться заново.
И повели нас в баню, строем. Баня была одноэтажным домом, типа барака, с побеленными снаружи окнами. При входе, в комнате, стояли длинные скамейки, а за столом сидел старшина с голубыми погонами. Старшину звали Василий Егорыч, и он был единственный, кто разрешал к себе обращаться по имени отчеству. Он был один из старослужащих, прошедших войну. За ним на вешалке висела целая куча гимнастерок, и лежала такая же куча галифе, и стояли рядами сапоги. Это была наша форма. Старшина заявил:
- Свою гражданскую одежду снять, аккуратно сложить, потом заберете и сдадите в каптерку.
Я стал раздеваться: снял ботинки, они уже давно просили кушать, все деревянные гвоздики повылезали. Снял носки, затем снял свою синюю безрукавку, воротничок был уже черным а не синим, от грязи. Снял свои штаны со штопкой на попе и связал все в узел. Ботинки поставил в сторону. Починять их я не собирался.
Старшина выдал каждому мыло, мочалку и полотенце и велел заходить в  комнату для мытья. Это был длинный зал с бетонированным полом. Вдоль стен, почти у потолка, проходила труба, через которую поступала горячая вода к целому ряду леек с разбрызгивателем и краном. Открываешь кран и наслаждай текущей из лейки довольно теплой водой. Я немного просто постоял под душем, потом закрыл кран и как следует, намылился. С наслаждение прошелся мочалкой по всему телу, намылил стриженую голову, и снова постоял, пока ласковые теплые струи гладили мое тело.
Это было просто прекрасно. Но долго наслаждаться теплой водой мне не дали. Вышел старшина и решил проверить качество мытья. Для чего он каждому велел повернуться спиной и большим пальцем проводил вдоль хребта. Если палец проходил хребет со скрипом, то все хорошо иди, вытирайся,  будешь получать форму. Если же палец скользил, то иди снова мойся.
У меня скрипело, и я стал вытираться полотенцем. К старшине подходили ребята, и он выбирал для них форму в зависимости от записанных у него размеров.
Я тоже получил: гимнастерку, галифе, пилотку, сапоги, портянки, ремень, и погоны. Целую кучу вещей, у меня столько никогда не было.
Я отошел и стал одеваться. Что, как, и когда одевать никто из нас не знал. Но подошел Фомин и все разъяснил, вот только с портянками было сложно. Фомин объяснил, но я ничего не понял, он снова объяснил, но результат был тот же.
- Ладно, идем в роту, там потренируешься, а пока положи портянку на голенище сапога и сунь туда ногу. Это не правильно, но до палатки дойдешь.
Я так и сделал, и мы пошли на обед. После обеда я стал тренироваться  правильно, наматывать портянки. Нам принесли плакаты с поэтапным порядком наматывания портянок для правой и левой ноги. Фомин, как опытный служака, неоднократно, наглядно проделывал эту операцию. И все равно до многих не доходило.
Я, после нескольких попыток правильно намотать портянку, продемонстрировал свою «куколку» Фомину. Получив одобрительную оценку, сунул ногу в свой «кирзовый» сапог. Так он назывался, потому что яловым был только низ сапога, а голенище было из плотной ткани (кирзы).

***
Распорядок дня оставался прежним: в шесть утра подъем, построение на физзарядку. После физзарядки - умывание и построение на завтрак. После завтрака учеба. Изучали уставы Советской Армии.

О, воин, службою живущий,
Читай устав на сон грядущий.
И ото сна едва восстав,
Читай усиленно устав.

Этот стих приписывают самому Суворову. Но он действовал и поныне. Каждый день два, а то и три часа, были посвящены изучению уставов Советской Армии.
Всего уставов было четыре: Устав внутренней службы, Дисциплинарный устав, Устав гарнизонной и караульной службы и Строевой устав. Эти красные книжечки горкой лежали на столе и каждый, взяв ту или иную книжку, погружался в чеканные строки предписанные воинам армии. Их надо было учить наизусть. И поистине, весь первый год обучения, эти книжечки были основой нашего существования в училище.
После изучения уставов начиналась строевая подготовка. До обеда мы усиленно топтали твердую землю плаца. Строем, а то и поодиночке, выполняли команды. Описать это не возможно, это надо прочувствовать. Особенно тяжело доставалось в периоды подготовки к парадам Первого мая и Седьмого ноября.
После обеда, сон - полтора часа. После сна вновь занятия - изучение «трехлинейки» - 7,62-мм винтовки Мосина, образца 1891-1930 годов.
Ее надо было разбирать и собирать до тех пор, пока эти действий, не достигали автоматизма, и можно было разобрать винтовку с закрытыми глазами.
Причем уложиться в нормативы. Проводились соревнования, кто быстрее разберет и соберет эту злосчастную винтовку. Находились умельцы, которые ухитрялись меньше чем  минуту проделать все быстро и аккуратно.
Труднее было выполнять упражнения с винтовкой в строю. Она была достаточно тяжелой, и просто потаскав ее два - три часа плечи уставали, и долго потом давали о себе знать ноющей болью. Немного успокаивало высказывание Суворова: «Тяжело в учении, легко в бою».
Строевая подготовка  вообще была не легким делом. Нужно было ходить, высоко подымая ногу и четко, со стуком, опускать ее на всю ступню. То и дело раздавалась команда: «Выше ногу!», и приходилось еще круче задирать ногу к небесам. Гоняли нас старательно. Я приходил после строевых занятий весь разбитый и с болью в каждом уголке тела. Было тяжело, но тяжело было не только мне, но и всем. Но они же, выдерживали, и не жаловались. Значит и мне тоже, жаловаться было нельзя.
Раз мы надели погоны, то нам, в соответствии с уставом, надо было правильно отдавать честь всем встречным военнослужащим. И Фомин учил, строго по уставу:
- Локоть правой руки, на уровне плеча, ладонь прямая у виска. Левая рука при ходьбе доходит до пряжки, а затем идет круто назад. Носок ноги вытянут, нога прямая и со стуком опускается на землю. Ясно? Шагом марш.
И мы шагали, а вслед кричали:
- Куда ты ладонь суешь к носу, к виску надо! Где висок, знаешь?
- Ладонь прямая, что ты ее кукишем держишь.
- Ногу выше! Выше ногу!
И так каждый день. До семи часов вечера. В семь часов ужин. После ужина до десяти – свободное время. В десять – отбой.
Постепенно вырабатывалась автоматическая привычка выполнять все эти простые действия, и ничто уже не казалось чуждым, а становилось своим, привычным.
 
***
Свалившаяся на меня новая жизнь, казалась,  наглухо заперла двери беззаботной школьной вольности. Все, что было там, далеко, в прошлом, настолько отличалось от текущих будней, что казалось, просто длинным, нескончаемым сном. Но все же, школьная пуповина нет, да нет, периодически напоминала мне, что это был не сон, что это была явь, что там, где-то живут мои друзья и соученики. У каждого из них оказалась своя жизнь, свои стремления и свои бурные события. И многие из них, совсем неожиданно для меня, старались в своих, посыпавшимся потоком, письмах, сообщать о своих успехах или неудачах и требовать, требовать от меня сведений о моей, нынешней жизни.
Писал и Славка Козлов, и Валя Швец и девчонки – Валя Головко, Валя Лопатнева, Инна Качан, Светлана Клинкова и конечно, моя боль и мое беспокойство, короткие, но приносившие радость, письма от Светы Кряквиной. И конечно письма, полные тревоги и заботы обо мне, от моей мамы. Иногда приходили письма от братишки Вовы и почти в каждом письме от мамы, было несколько теплых слов, написанных папой.
 Письма накапливались, требовали ответа, причем немедленного, и если я задерживался с ответом, приходили следующие письма с упреками и обидой за мое молчание.
Я не молчал, я старался отвечать. Я просто не умею писать короткие письма, и потому ответ, на любое из этих писем, почти полностью забирал все мое свободное время. И я писал письма. Маме - рассказывал о своих успехах, что все сдал и поступил, что все в порядке и ребята прекрасные и мне хорошо и что здоров, и по всем скучаю. И это была правда.
Я писал Славе Козлову, я писал Вале Головко, я писал всем девчонкам, которые вспомнили обо мне и которые требовали ответа. Я писал длинные, длинные письма. Слова лились, лились и мысль не заканчивалась.
В ответ я тоже получал письма и от ребят и от девчонок. В этих письмах сообщались сведения о попытках поступления в вузы или в техникумы. Об удачных или не удачных попытках. О сложностях быта в этой самостоятельной, в отрыве от дома, наступившей жизни.
Я сохранил эти письма. Они хорошо резонируют, с тем ушедшим временем, и мне было бы жаль, что бы их мысли, поступки, решения, были бы навсегда потеряны, и я решил, что есть необходимость опубликовать некоторые из этих писем.

***
Интерлюдия

Вот письмо от Славы Козлова датированное 16.08.54 года.

Здравствуй Жора! Пишу тебе уже из Снигиревки – вчера приехал. Вступительные экзамены (в Херсонский педагогический институт) сдал на «5» и «4». Не знаю, пройду ли.
Потому что здесь, все делается по блату, помнишь Фамусов: «Ну как не порадеть родному человечку». Ученицы (у нас большинство поступающих девочки) получают двойки, а на другой день пересдают. Мама или папа, значит, уже побывали у директора института.
Вот и Валя Головко (она тоже поступает к нам), на украинском языке (письменном) получила двойку, но приехал папа, и она на следующий день пересдала на четверку! Но ей, наверное, не везет - по русской литературе (письменной) получает тройку.
Валя Евдокимов приехал из Леваневского училища, говорит, что не понравилось и теперь ожидает, пока не заберут в армию. У Вовчика Лопотнева тройка по химии и почти у всех сельхозовцев, есть тройки. Муха [Мария]Галагуз по математике получила двойку и теперь сдает экзамены в машиностроительном техникуме. Галя Кольцова получила тройку по математике и сдает экзамены в судомеханическом техникуме. Толя Курак сделал попытку попасть в Херсонскую мореходку, но глаза подвели, и теперь говорит: «Буду домохозяйкой». Остальные еще не приехали, и я не знаю, как они сдают.
Очень соскучился по тебе. Знаешь, вернулся тогда с вокзала, начал вспоминать все моменты, когда были мы с тобой вместе, и я заплакал. Поверишь, заплакал. А затем сел и написал стихотворение. Вот оно:

           Другу.
На глаза накатились вдруг слезы:
Не могу при разлуке без слез.
Помнишь, друг мой, июньские грозы,
И январский трескучий мороз?

Когда вместе стихи мы писали
В час ночной за кухонным столом.
И как часто с тобой мы ругались,
Что б сильнее сдружится потом.

Нашей дружбе большого значенья
Придавать не могли мы тогда.
Ускоряют друг другу стремленья
Лишь разлуки большие года.

Вспомни Жора, последнюю встречу
Снигиревский красивый вокзал.
Я, вернувшись с вокзала, весь вечер
Вспоминая, безмолвно рыдал.

Вспомнил я, когда вместе с тобою,
Мы сидели в дыму папирос.
Наши думы, мечты, все былое
Предо мною тогда пронеслось.

Я подумал тогда: «До чего же
Приукрасила дружба наш класс».
И я знаю: разлука умножит
Лишь значение дружбы для нас!

Кроме того, уже в Херсоне я написал шесть стихотворений на различные темы. Как видишь, я следую твоему совету. Писать, сочинять, может что-то и получится. Если и у тебя будут новинки, обязательно присылай мне. Если не с тобой, то хоть с твоими стихами поговорю. Жаль только, что у нас впереди будет разный жизненный путь.
Да, забыл написать, что на экзамене, сочинение я писал но вольную тему и вставил некоторые строчки из своего стихотворения «Партии!». Рядом сидящий керя[паренек], переписал это сочинение у меня. Все, кроме стихов, так преподавательница, на другой день объявила, что поэту четыре, а тому, кто переписал – тройка. Ну и пошло в  институте: «поэт, поэт». Так что мое сочинение получило городскую известность. Ну вот, коротко и все.
Результаты экзаменов узнаю 18 августа и сразу же сообщу тебе. Прошу тебя с ответом не задерживайся. А то ты и так виноват передо мной. Написал письма домой и Инке[Качан], а мне нет.
До свиданья, Жора. Пиши мне. Остаюсь, твой Славка.

Письмо от С. Козлова датированное 06.10.1954 года.

Здравствуй, друг! Наконец-то после долгих ежедневных занятий по изучению твоего воображаемого лица (я часто представляю себе твой облик), я получил возможность, познакомится с чертами милого мне лица (вернее не познакомится, я и без фото достаточно хорошо тебя знаю, а вобрать тебя в себя «новоиспеченным солдатом»).
Дружище, спасибо за фотографию. С таким видом, ты можешь иметь большой успех у девушек. Мама, которая была у меня в Херсоне и видела твою фотографию, была в восторге: «Жорочка, каким он был приятным, а стал еще лучше». А я свое восхищение выразил стихами:

             Другу.
Гляжу я на тебя, поэт, достигший цели,
И радость из души наружу прямо прет.
Дружище мой, неужто, в самом деле
Мечта сбылась – и ты уже пилот?

Да, да, да, да! Сомнения откинув,
Гляжу я на тебя, как ты на фото снят
Стоишь ты, друг – бровей дугу раскинув,
Любимый мой, вновь спеченный солдат.

Я б, многое, отдал, что бы тебя увидеть,
Что б шуткой старой запустить в тебя.
Ведь жили мы с тобою не в обиде,
Лишь потому, что жили мы любя!

Любя и то, что просто дружбой звалось,
И светлый мир лирических стихов.
Недаром дружба в сердце отозвалось
Другим, прекрасным именем – Любовь.

Дружище, снова по стихотворству меня разложили на лопатки, У нас было заседание литературно-творческого кружка, на котором обсуждались и мои стихотворения. Между прочим, кружок у нас очень сильный: старшекурсники даже имеют свои печатные произведения. Так что я оказался по сравнению с ними «непечатным» младенцем.
Недавно получил стипендию – 220 рублей, и сразу же приобрел двухтомник Алексея Суркова и рассказы Алексея Толстого.
Дела пока идут хорошо. Домой приехал Валя из Киева на несколько дней. Потому я сегодня удираю домой, договорился со старостой, что она меня не отметит в журнале. Вот как у нас это делается, видишь!
Друг, ты пишешь, что не знаешь, где находятся Валерка и Валя Швец. Валерка учится в Николаеве в судостроительном техникуме. Я, недавно получил от него письмо. Он пишет, что трудно приходится с чертежами. Кроме того много грустит и свою грусть заливает в буфете по пословице: «Мысли наружу, а водочку внутрь».
Валя Швец учится в горном техникуме в г.Днепропетровске. Но как протекает его жизнь, я не знаю, потому что не получил от него ни одного письма. Вообще-то я только с тобой поддерживаю систематическую переписку.
Дружище, ты пишешь, что сможешь приехать на зимние каникулы если будешь отличником боевой и политической подготовке. Так ты постарайся, ну хотя бы ради меня. Я тебя буду очень рад видеть. Если же это дело не «выгорит», то постарайся приехать в первых числах февраля на встречу с бывшими одноклассниками. Мы тогда с тобой о многом поговорим.
Жизнь моя протекает пока ровно, только плохо у меня с квартирой. У тети я жить не могу, потому что у нее не прописывают из-за маленькой жилплощади, а другой квартиры я еще не подыскал. Я, с нетерпением ожидаю октябрьских праздников, тогда я  смогу, хотя бы дня два провести дома. Валерка, который теперь живет в Николаеве, также обещал приехать на Октябрьскую в Снигиревку, приедет еще кто-то и можно будет повторить прошлогоднюю встречу. Жаль только, что тебя не будет. А Виктора Лопатнева уже забрали в армию, а 12 заберут и Сергея.
Ну, пока все. Крепко целую, твой друг, Слава. 

Письмо от Вали Головко датированное 15.09.1954 года
Здравствуй Жора!
Ты, наверное, будешь очень удивлен, получив мое письмо. Но мне Славик дал твой адрес и попросил написать. Да и вообще один из видов отвлечения от «прекрасной» херсонской жизни – это писание писем. Ну вот, и тебе решила написать. Ты не возражаешь?
Жорка, ты знаешь, я просто не представляю себе, как ты подымаешься так рано! И очень интересно, как ты себя чувствуешь в этой обстановке? Ведь там тебе, наверное, редко приходится высказывать свои соображения, а больше подчинятся. Бедный мальчик, как только ты это выносишь!! Мне просто жаль тебя, «ей богу».
Немного о своей жизни. Устроились мы наконец-то не плохо. Институт близко. Занятия мне нравятся. Преподаватели хорошие. Но работать надо много. Читать и конспектировать без конца Правда, многое интересно и работаешь с удовольствием. Но у меня начинает меркнуть желание быть педагогом, когда я смотрю на студентов старших курсов. Такие они все черствые, сонные. И в институте у нас полнейшая скука. Первые дни, мы со Славиком, ходили совсем как прибитые. Но постепенно наверное привыкнем.
Жорка, ты себе не представляешь, как охота быть дома, в Снигиревке. Побыть снова, ну хотя бы месяца три еще в десятом классе. Как хорошо тогда было! И все те же наши собрания и комитеты, и групповые собрания, где ты один выступал со «своим особым мнением» - все кажется таким далеким и интересным. Я так часто вспоминаю последние месяцы учебы в десятом классе, выпускной вечер. Какой он был хороший (по крайней мере, для меня!).
Жорка, ты помнишь все это или у тебя уже в голове только ваша «безупречная дисциплина» и «воинский устав».
Жора, если тебе не лень, то ответь мне на письмо. Вот пока все. Привет от Гали Павелко и Али Олейник и конечно от нас с Валерием. С товарищеским приветом, Валя. 

Письмо от Вали Лопатневой датированное 11.10.1954 года.
Здравсвуй Жора! Очень благодарю тебе за письмо. Ты представь себе, как я ему обрадовалась. Приносит мама  письмо, а я как подскочу: «От Жорки! От Жорки!» А она стоит и говорит: «Вот это да! Она не ждет письма из Приемной Комиссии техучилища в Днепропетровске, а прыгает как коза, получив письмо от хлопца». Ну, это она тоже шутя, говорит.
Получила я его в субботу, но сразу не ответила, решила собрать некоторые сведения, о которых ты просил. Пишу же тебе в воскресенье вечером, (сейчас начало одиннадцатого).
Послала я документы в Днепропетровск, попробую поступать в техническое училище. Учиться там полтора года. Выпускают квалифицированных рабочих и младших технических специалистов: нормировщики, конструкторы-чертежники, плановики, лаборанты химического и коксо-химического производства, радиотехники, аппаратчики и много еще других специальностей.
Учиться бесплатно, иногородним учащимся предоставляется общежитие. Стипендия лучшим учащимся, такая же, как на третьем курсе техникума. Думаю, что это наподобие ФЗО.
Отослала документы, а душа не на месте. А вдруг пропадут? Жду ответа. И боюсь, а вдруг не поступлю, ведь это, как говорится «вилами на воде писано».
А как хочется поступить! Ведь ты не представляешь, как надоело дома сидеть. Я уже один раз поступала в сельскохозяйственный институт, но не прошла по конкурсу, и с тех пор сижу дома.
Из нашего класса очень многие тоже сидят дома, делали попытку поступать в вузы, но не проходили по конкурсу. Находятся в «шаткоме», то есть шатаются без дела. Напишу, кто не поступил и где кто работает: Галя Кольцова – лаборант в школе, Саша Щербина в шаткоме, Толя и Надя Курак – в шаткоме, Шолом и Вовчик Лопатнев – геодезисты в СМУ, Коротченко и Дмитриева подали документы вместе со мной, а пока в шаткоме, Казанцева – заведующей клубом в Галагановке, Шаповалова и Сафиуллина в шаткоме.
Кто поступил: Козлов, Головко и Павелко поступили в Херсонский педагогический институт, Чалкова – в технологический институт в Одессе, Селедец и Мациевский в Одесском медицинском институте. Швец в Днепропетровском горном техникуме. Шитова, Кальмус, Галагуз и Журов – в строительном техникуме. Колесниченко в Николаевском судостроительном техникуме. Валя Н. в кооперативном техникуме в Сталинграде, Алексашкина в Измаиле, в финансовом техникуме.
Вовчика Лопатнева забрали в армию, перевели в Севастополь. 12 октября заберут в армию Сергея, 24 – Евдокимова.
Алексашкина прислала Коваленко фото. Сделала перманент - «венчик мира», очень идет ей, как артистка.
Вот пока все, буду кончать. Потому что я тебя уморю. Написала очень и очень много. Так что извини, что забираю столько времени на чтение этого письма. Не могла меньше написать. Скоро пойду спать, уже начало двенадцатого. Пишу уже целый час.
Спокойной ночи, до свидания. Твоя Валька.

***
Самые счастливые для меня часы, были эти пару часов свободного времени перед отбоем. Часы, когда ты оставался наедине с самим собой, и можно было думать о чем угодно, о том, что только позволяла тебе твоя долго сдержанная буйная фантазия. И я писал стихи. А стихи - многие  не сохранились, но вот одно из того времени, хотелось бы вспомнить:

Вечер. Вечер над селеньем наступает.
И багровые заката краски
Наши белые палатки озаряет.
И луна, громадная, как в сказке,
На востоке медленно поднялась,
И щербатая, как будто улыбалась.

Звезды на небе вечернем загорелись.
Ветерок шумит в листве зеленной.
И друзья-курсанты покурить уселись
На скамье, луною озаренной.
И в свободный час, перед отбоем
Хорошо мечтать мне под луною.

Ночь накрыла все своим покровом,
Папиросы лишь дымят сверкая,
И махрой набивши самокрутку снова,
Друг-курсант рассказ свой продолжает.
Но «Отбой!» - командуют сержанты.
И заснули, спят, друзья мои, курсанты.

И только эти часы свободного времени выбивались из общей колеи. Нам самим надо было распоряжаться этим временем, по своему усмотрению.
И мы распоряжались. Кто писал письма домой, кто играл в волейбол, а кто приносил патефон, и мы тогда учились танцевать. Новые танцы: вальсы, танго, фокстроты. Звучала нежная музыка вальса: «На сопках Манжурии», «Дунайские волны», «Амурские волны», и самая моя любимая: «Березка».
А танго уносило, куда-то вдаль, в неизвестность: «Ах, эти черные глаза», «Брызги шампанского», «Утомленное солнце» и соответствующее действительности - «В разлуке».
А неутомимые фокстроты: «Рио-рита», «Цветущий май», «Кукарача» - правда это была румба, как я впоследствии узнал, но нам было совершенно все равно, лишь бы попрыгать. В основном это была иностранная музыка, но в этом и была ее прелесть. Далеко и не понятно, но приятно.
И звучали наши песни Гелены Великановой, Эдиты Пьехи, Владимира Трошина. И властвовал: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». «И синий, синий, синий…». Песни нравились, завораживали. И куда-то отступала вечерняя мгла, и было светло и прекрасно. А вечера были спокойные, теплые, беззаботные. И все впереди было ясно и понятно.
Я тоже учился танцевать. В жизни пригодится. И у меня был партнер по танцам, высокий, белокурый прибалт - Лойко. Если затевались танцы, то он находил меня, и мы с ним танцевали вдвоем. Иногда я за девушку, иногда он. Нужно было уметь вести девушку в танце, и вот мы с ним менялись. А па в танцах были разные, некоторые довольно сложные. Вот, например полонез Огинского, изумительная музыка, но движения сложные. А вальсы? Нужно было научиться при вращении, не наступать партнеру на ноги. А то можно и упасть. И мы учились, учителей то у нас не было. Учились друг у друга.
В роте было много киевлян. Не те, кто приехал и учился в спецучилище, а те, кто там и родился. Все-таки столичный город. Рождение обязывает. И вот они и привносили в танцы незнакомые многим телодвижения музыкального ритма.
У меня еще было свое увлечение. Старое увлечение. Я любил книгу. Я любил ее запах, шелест перебираемых страниц. Ожидаемая неизвестность закрытой книги, и удовлетворенная страсть прочитанной. И я при любой возможности шел туда, где были книги. А книги были в библиотеке. И там, седовласая библиотекарь, безропотно выдавала мне требуемую книгу.
Но времени для чтения было всего пару часов. И как бы мне не хотелось взять толстый том и читать его, читать. Но приходилось себя ограничивать и брать тонкие журналы. Но они были тоже очень занимательны и полезны. В основном я читал «Технику молодежи», «Вокруг света», «Знание сила». Но зато читал от корки до корки.
Но время заканчивалось, надо было идти в казарму, на построение. Опаздывать было нельзя. И приходилось, в самом интересном месте, закрывать журнал и отдавать его библиотекарю.
И хотя времени было не много, но изредка, строки стихов самочинно неожиданно возникали, просились на бумагу, будоражили мысли. И, нарушая распорядок дня, ночью, вскакиваешь с кровати, идешь в ленкомнату, записывать пришедшие строки:

Летит вагон во тьме ночной.
Унылый стук колес …
Я память нежных встреч с тобой
С собою вдаль увез.

Под мягкий тихий перезвон
Я вспомнил милый лик,
И над рекой шумящий клен,
И поцелуя миг …

Но вдруг, в раскрытое окно
Ворвался звук гудка.
И в сердце, что тобой полно,
Влетела с ним тоска.

Ведь мчаться все вперед года.
За каждым днем – замок.
И не вернуться никогда:
Нет в прошлое дорог!

Но грусть прошла, как и пришла.
Гудка утихнул вой.
Бушует радостно душа:
«Эй, мчись вагон, не стой!»

«Не стой!» - гудит теперь гудок.
«Не стой!» - совет колес.
«Иди вперед! Твой путь далек!»
Со всех сторон неслось.

Пуст долг путь, пусть труден он,
Но я вперед пойду.
Хоть будет путь в борьбе пройден
Я счастье в нем найду!

***
Дни тянулись чередой. Третий курс отпраздновал свой переход в офицерский состав Советской Армии. Отпраздновал бурно, было много криков, воплей и шампанского. Нам велели из лагеря не выходить, и мы издали наблюдали за этим праздником жизни. В основном завидовали и мечтали, что и у нас будет свой праздник. Наконец-то молодые офицеры в новехоньких мундирах убрались, оставив после себя, целую кучу мусора и пустых бутылок.  Новый третий и второй курсы, находились в отпуске, и разгребать эту кучу приходилось нам.
Нас построили цепью и заставили прочесать всю территорию училища, заглядывая во все самые укромные уголки, о которых я даже не подозревал. И везде находились преступные следы буйного празднования новоиспеченных офицеров. Мы сносили их в центр плаца, и когда уже была собрана солидная куча, то торжественно погрузили их в подъехавшую полуторку, которая и увезла все в неизвестном направлении. Плац тоже подвергся обновлению. Мы тщательно побелили все его разметки, а заодно и редкие деревья, которые произрастали на территории. Все вновь сверкало чистотой и порядком.
В училище полностью отсутствовал женский дух. За небольшим исключением (две седовласые  библиотекарши не в счет), в училище не было женского персонала. И неожиданно я был поражен, когда проходя по центральной аллеи, увидел идущий мне навстречу женский силуэт в военной форме. Она была в погонах полковника авиации и с золотой звездой Героя Советского Союза. Я тут же (как учили) перешел на строевой шаг, и четко печатая им по брусчатке, резко повернув влево голову, с вздернутым вверх подбородком, прошагал мимо, по всем правилам отдавая честь. Я видел, как она улыбнулась, не знаю мне или своим мыслям, но она улыбнулась и тоже отдала честь, приветствуя молодого курсанта. Она прошла мимо, и я так никогда и не узнал, кем была эта летчица, может быть даже из той знаменитой пятерки, имена которых мы знали наизусть.
Эпизод 2. Присяга.
Однажды, во время физзарядки пронесся слух, что из Москвы наконец-то пришел приказ, что мы теперь официально являемся курсантами Военно-воздушных Сил Советской Армии. После завтрака слух подтвердился. День З0 сентября был объявлен выходным, освобожденным от занятий, и мы стали готовиться к торжественному событию: принятию присяги на верность Родине и Советскому народу.
Было приказано: получить у старшины боевое личное оружие. Пошел к старшине, там уже собрались все ребята взвода. По одному входили в оружейную комнату. Старшина брал из стойки винтовку, записывал против твоей фамилии  номер и велел расписаться в получении. Эта была все та же винтовка образца 1891-1930 года, но только густо смазанная оружейным маслом. Взяв у старшины ветошь, я подошел к длинному деревянному столу покрытому оцинкованной жестью. Ребята там уже старательно протирали свое оружие. Я тоже стал удалять излишки смазки. Потом я подошел к пирамиде стойки, выбрал себе свободное место и поставил винтовку в пирамиду. Надписав на трафаретке свою фамилию, я постарался запомнить номер, под которым стояла моя винтовка. Но этого оказалась мало, нужно было записать и запомнить заводской номер винтовки. Пришлось идти обратно к пирамиде, брать винтовку в руки и смотреть плохо видимый заводской номер. Я его записал в свою записную книжку, куда обычно записывал строки пришедших в голову стихов.
В 10 часов было назначено общее построение. Форма одежды парадная.
Свой мундир я еще ни разу не надевал. Нужно было срочно подшивать белый воротничок, и я уселся на табуретку и занялся, портняжим мастерством.
Я еще плохо владел им и пока шил, пару раз уколол себе палец иголкой. Палец кровавил и болел. Испачкав уже почти подшитый воротничок своей кровью, мне пришлось его оторвать и пришивать новую белую тряпочку.
Затем, тщательно натерев асидолом пуговицы и пряжку, я отполировал все щеткой и суконкой. Блестело золотом. Наступила очередь наводить глянец на парадные яловые сапоги. Щетки и гуталин были в избытке. Так что и с этим делом я справился быстро.
Оделся в суконные бриджи. Замотав куколкой портянки, влез в сапоги. Они были еще не разношены и немного жали. Ничего, потерпим. Надев мундир и фуражку, я был готов к построению.
Осмотрев себя в зеркале, я поразился своему облику. За то время, что я находился в «черном» карантине, у меня почти в два раза увеличились щеки, так что даже ямочки были не видны. Как говорили ребята: «Наел ряжку». Точно, наел.
Фомин объявил построение:
- Отделение, становись! 
Мы встали в строй. Он, молча, прошел вдоль строя, оглядывая каждого. Кудлаю велел снять сапог и велел переобуться. Тот снова кое-как намотал портянку. Мне замечаний не было.
- Разойдись! Перекур!
И мы пошли в курилку.

***
Пришел командир роты. Дневальный, напрягая голосовые связки, заорал:
- Рота смирно! Дежурный на выход!
Прибегает дежурный по роте, рапортует:
- Товарищ капитан, рота готовится к построению, для принятия присяги.
- Вольно! Объявите построение.
- Рота вольно! Все на выход! Строиться! Взять оружие!
Мы потихоньку выбираемся из комнаты во двор. Погода пасмурная, накрапывает дождь. Слякотно. Командиры взводов начинают перекличку между собой:
- Первый взвод! В колону по четыре, становись! Второй взвод … Третий взвод…
 Мы строимся. Впереди первый взвод, затем второй, затем третий. Наш. Я стою, где-то в середине третьего взвода.
На плацу уже проводят построение курсанты  первой и второй роты. Нас ставят впереди колон.
- Полк смирно! Для встречи знамени – равнение налево! Знамя вынести!
Старшекурсники, чеканя шаг, торжественно, проходят мимо колон училища. Впереди багровое Знамя полка, со Звездой, Серпом и Молотом. За ним лучистое знамя Воздушных Вооруженных Сил Советской Армии. Оркестр играет «Марш славянки». Мы стоим смирно, только поворачиваем голову, вслед проходящему мимо Знамени училища.
- Полк, направо! К торжественному маршу, поротно, дистанция пять шагов, шагом марш!
Я, старательно подымая повыше ногу, со всей силы ударяя ею о твердую землю плаца, начинаю свое торжественное движение в общем марше.
Мы проходим пару кругов по плацу, до тех пор, пока звучит музыка марша, и останавливаемся напротив накрытых красными скатертями столов. Там уже выстроились командиры и преподаватели училища. Знамена училища стоят рядом со столами.
Командир училища, полковник Синяков произносит речь. Мне плохо слышно, о чем он говорит, но я догадываюсь, что он поздравляет нас с этим торжественным днем.
Наконец, наступает наше время, произнести свою клятву. Один за другим выходят из строя ребята, и строевым шагом подходят к столу, берут лист с текстом присяги и громко зачитывают ее текст.
Наступает и мой черед. Впереди меня стоит Саша Бродский, я во втором ряду. Ударяю его левой рукой по плечу. В правой руке, прижата к боку винтовка. Бродский делает шаг вперед и шаг влево. Передо мной открытое пространство. Мне немного страшно, но надо идти. Я подхожу к столу, поворачиваюсь лицом к строю, беру лист присяги. И хотя текст присяги я знаю наизусть, держу лист перед собой, и, глядя на ребят, произношу:

Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным Воином, стойко переносить все тягости и лишения воинской службы, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников.

Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству.

Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

Окончив читать, подхожу к знамени училища и, преклонив колено, подношу тяжелый бархат к губам. Встаю, поворачиваюсь лицом к командиру училища, говорю:
- Курсант Разумов, присягу на верность Родине и народу принял.
- Распишитесь!
Я расписываюсь.
- Встать в строй!
Я становлюсь в строй. Бродский снова отходит влево, и я занимаю свое место, в общем строю.
С этой минуты начался мой срок службы в Советской Армии.

***
Октябрь 1954 года был дождливый. Небо было пасмурное, то и дело накрапывал дождь. Мы продолжали жить в палатках, так как в казарме, которая была предназначена нам, продолжался ремонт. И конца ему не была видно и краю.
В спешном порядке был освобожден маленький двухэтажный дом рядом с основными корпусами училища. Но его тоже надо было привести в порядок, так что мы продолжали жить в палатках. Было сыро, и палатки протекали. Дело в том, что если, во время дождя, потереть внутри пальцем полог палатки, то там образовалось, вначале мокрое пятно, а потом появлялись капли воды, а затем и потоки. Мы все это знали, но все же, когда кое-кому вступала в голову мысль проверить так ли это, то он тер полог. И там вскоре, образовывалась лужа и тогда доказать, что это он виноват было невозможно.
Намокали одеяла, были сырыми простыни, и спать приходилось довольно в неприятных условиях. Нам-то было все равно, после тяжелого дня лишь бы добраться до постели, а там все засыпали сразу и без всяких разговоров. Но сапоги тоже надо было сушить, а сушить было негде. Несколько раз договаривались с сушилками в других ротах, но надолго оставлять их там было нельзя, так как хозяевам тоже надо было сушить свои сапоги. И мы, продолжали ходить в полупросушенных сапогах.
Нужно заметить что, несмотря на эти условия, среди нас никто серьезно не болел. Правда, на тех ребят кто частенько отправлялся в санчасть и получал освобождение от строевой, смотрели искоса. И он через некоторое время понимал, что лучше быть вместе со всеми, чем болтаться без дела в лагере.
Наконец, где то в середине октября, нас переселили в отведенный для нас дом. Он был двухэтажный и стоял чуть в стороне от основных трехэтажных зданий училища. Комната на втором этаже, где были установлены наши кровати, была светлая и теплая. Кровати были металлические, двухъярусные. Рядом с кроватью стояла тумбочка, а в торце кровати стоял табурет. На спинках кровати каждого яруса, был прикреплен конверт из жести, куда помещалась записка с данными владельца.
Мы всей толпой ввалились в комнату и стали распределятся по кроватям. Каждому хотелось иметь рядом наиболее близкого ему человека, и что бы рядом были тоже близкие друзья. У меня особо близких друзей еще не было, вот разве что Лойко, но он уже выбрал себе койку, и свободного места рядом с ним не было.
Я пока не торопился выбрать себе место. Присматривался к ребятам уже занявших кровати. Прошелся вдоль ряда кроватей и вдруг, что-то меня остановило, будто сказало: «Здесь твое место». Смотрю, нижнюю кровать застилает Валька Тарасов, верхняя свободна. Я подхожу к Вале, спрашиваю:
- Не будешь возражать, если я займу верхнюю кровать?
Он удивленно посмотрел на меня и сказал:
- Давай располагайся, только подожди немного, пока я не застелю свою кровать.
Я подождал, потом стал на табуретку и стал застилать свою кровать.  И до окончания училища наши кровати всегда были рядом. Потом правда очередность застилки кроватей была изменена. После физзарядки, вначале я застилал свою кровать, а затем Валя.
Он был родом из Кишинева. Валя был плотного телосложения, не толстый, а именно плотный. Широкие плечи, узкая талия и крепкие ноги. Небольшого роста, чуть ниже меня, внимательный взгляд серых глаз. Мы никогда с ним не сорились, как-то не получалось. Он был очень аккуратным и доброжелательным.
Тумбочка у нас была на двоих. Верхнее отделение мое, нижнее Валино. В тумбочке не должно было быть ничего постороннего. Только предметы для умывания, бритья и щеток для чистки пуговиц и обуви. Так же можно было хранить одеколон – «Красная Москва», зубной порошок – «Мятный», зубную щеточку и асидол для чистки пуговиц.
Ничего другого. Некоторые умудрялись впихивать туда и конфеты, пряники, а то и просто кусок хлеба. Любители носков хранили там носки и трусы. Это было категорически запрещено. Периодически сержанты устраивали «шмон» и безжалостно выбрасывали все, что было недозволенно, а владельцы получали наряд вне очереди и прости, прощай увольнительная в город.
На первом этаже находилась сушилка с большой печью, которая отапливалась углем. За печью следили дневальные. Там сушились сапоги, а зимой и валенки. Рядом с сушилкой была оружейная комната, где хранились наши винтовки и стояли столы для чистки оружия. Оружейная комната была всегда закрыта на висячий замок, ключ от которого хранился у старшины.
Рядом с этой комнатой была дверь в комнату отдыха и подготовки к занятиям. Она называлась «Ленинской комнатой - Ленкомната». Там стояли столы для занятий и стулья. На стене висел большой портрет Владимира Ильича, и висели плакаты. Плакаты были посвящены разным сторонам военной службы. Были плакаты о разборке и сборки винтовки, плакаты, посвященные строевым занятиям, плакаты оказания первой медицинской помощи. Это называлось наглядное пособие. На столах кучкой лежали уставы и журналы издаваемые «Воениздатом».
Я любил в свободное от занятий время, засесть там с книжкой, взятой в библиотеке, и погрузится в мир грез и наслаждений. А также там можно было писать письма домой, любимой или просто девушке и далеким школьным друзьям. Письма у меня получались длинные и пространные. А иногда меня посещала муза, и я писал стихи о дружбе, о любви, о надеждах и разочарованиях (этих было мало). Этот стих посвящен воспоминаниям о моей первой любви, Светлане Кряквиной:

Алые губы, карие очи,
Маленький шрамик бровь пересек.
Образ любимой встал среди ночи,
Образ любимый, как ты далек.

Память молчала, я думал, забыла
Ведения прошлого, жизни мечты.
Но вот неожиданно вновь возвестила,
Что не забыты милой черты.

Что не забыл я, томления ночи,
Тихий напев серебристой реки.
Очи, любимые милые очи,
Как вы близки мне, и как далеки.

Вновь эти очи, что год не видал я,
Мне захотелось увидеть на миг.
«Карие очи …» - их тихо позвал я,
Но … мне лишь ответил тоскующий стих.

В комнате было тихо и уютно. Громкие разговоры были запрещены.
Все громкие разговоры и разборки проходили в курилке. Курилка была во дворе. Там стояла врытая в землю бочка с водой, а вокруг стояли длинные деревянные скамейки. И если случались разборки, то они быстро погашались присутствующими ребятами. А громкие разговоры были обычным делом и там они никому не мешали.
Почти все мы курили. Курили махорку, которая нам выдавалась как паек, по семь пачек на месяц. Если из дома приходила посылка, и там были папиросы, то владелец раздавал их желающим, и очень быстро от посылки ничего не оставалось. А махорку нужно было заворачивать в оторванную из газеты бумажку, склеивать ее своими слюнями и закуривать, выпуская клубы дыма. Пальцы рук и ногти очень быстро покрывались желтым налетом, который ни отмыть, ни оттереть было никак нельзя.
Пакетик с махоркой я хранил в носовом платке, туго завязав его концы. И только потом, когда нам выдали первую стипендию, целых семьдесят рублей, я купил себе кисет и носил его в кармане галифе вместе с газетной бумагой, свернутой четырехугольничком.
Не курившие ребята, а их было немного, вместо табачного довольствия получали компенсацию, добавку к стипендии в размере семи рублей. Правда, потом некоторые, когда все закуривали, бессовестно «стреляли», выпрашивая понюшку табака. Мы давали, просит, значит ему нужно.

Эпизод 3. Обучение мастерству. Лекции.
Постепенно жизнь входила в привычную однообразную колею.
Было вывешено расписание занятий. На первом курсе нам предстояло изучить большой объем различных предметов, таких как: партийно-политическая работа, которая включала в себя историю КПСС и основы ленинского воспитания военнослужащих.
Затем следовал целый перечень предметов, к которым должен быть подготовлен курсант, а именно: физическая, стрелковая, санитарная подготовка, противохимическая и противоатомная подготовка. Много времени было уделено ремесленной и авиаремонтной подготовке. И конечно, нам предстояло знать наизусть все положения уставов вооруженных сил.
В качестве общеобразовательных знаний преподавалась высшая математика, теоретическая механика, техническая черчение, электротехника.
Я постоял некоторое время возле доски объявлений, горестно думая, сколько же еще всякой всячины придется зубрить.

***
Интерлюдия
Что хорошего в армии – отсутствие перемен. Все заранее предусмотрено: когда вставать, когда есть, когда и чем заниматься, что одеть и когда ложиться спать. К этому распорядку быстро привыкаешь, и ничто уже не кажется чуждым, а все просто и естественно. Даже если порвался сапог, отлетела подошва, то просто подойди к старшине и, показав раззявивший язык сапог, получи новый и шагай на плац, стаптывай его до новых дырок. И так во всем, ни о чем не надо думать, выполняй то, что положено, разъяснено до последней точки, и предписано и все у тебя будет в порядке, никаких нареканий не последует, и можешь идти в увольнение, на танцы, к любимой девушке.
Но к этому еще надо привыкнуть, принять всем сердцем, сделать своим, естественным. У многих такая ломка проходит с большими трудностями, а  некоторые просто не воспринимают эту жизнь, и им приходится очень тяжело справляться с армейскими буднями, оставляя себе не очень приятные воспоминания. Я же вошел в этот мир легко и воспринял его как должное, как само собой разумеющее.

***
Пожалуй, стоит вспомнить нашу обыденную повседневную жизнь. В шесть утра, под громкие звуки кремлевских курантов, доносившихся из нескольких радиоточек, расположенных в разных углах казармы, раздается вопль дежурного по казарме: «Рооота подъЕммм!». Все сваливаются с кроватей, стараясь не наступить на вскакивающего нижнего соседа. Фомин, уже одетый и даже причесанный, противным голосом орет: «Отделение, в одну шеренгу, становись!».
Быстро натягиваешь на себя бриджи, гимнастерку, сапоги. Если успеваешь, наматываешь портянки, если нет – то суешь голую ногу в сапог с не намотанной портянкой и становишься в строй. Все это надо сделать за одну минуту. Не уложились в норматив, следует команда «Отбой!». Надо всем снова раздеваться, аккуратно складывать одежду на табуретку, которая стоит в торце кровати. И ложиться в кровать.
И снова: «Подъем. Строится!». И снова засекается время, когда все станут в строй. И так продолжается до тех пор, пока не будет выполнен норматив вставания в течение одной минуты.
Так что, любители понежится в кровати, скоро теряют эту свою привычку, так как ребята очень сердятся на тех, кто не хочет или не может быстро вскакивать. Правда, стоит отметить, что такие операции обычно проводятся в начале учебы. В течение месяца, не более. Потом вставание отрабатывается до  такого автоматизма, что ты его выполняешь с закрытыми глазами, досматривая любимый сон.
 Этот сон может продолжаться и во время физзарядки и во время трехкилометрового бега до Красного хутора и обратно. Так как  твой мозг уже не участвует во всех этих телодвижениях, он спит, и ты продолжаешь видеть свои прекрасные цветные сны.
На построении сообщают форму одежды для физзарядки. Она зависит от погоды: или голый торс при хорошей погоде летом, или в теплой нательной рубашке зимой, если нет мороза, или в гимнастерке, но без ремня, если идет дождь или очень холодно.
Физзарядка и бег проводится при любой погоде. Бегом по лестнице вниз, во двор, на физзарядку. Кирюхин (замкомвзвода) уже внизу. Командует «Становись! Ноги на ширине плеч! Руки в сторону!». Физзарядка начинается с движением рук: круговые движения называются «Полетели». Затем движения, имитирующие боксирующего человека, затем наклоны туловища: вперед, назад, в бок. Затем приседания: ноги на ширине туловища, и приседать, практически касаясь попой земли, затем приседания на одной ноге, вторая выпрямленная, солдатиком. Сначала на правой ноге, затем на левой. И все эти упражнения продолжаются по нескольку раз, в течение получаса.
Затем бег, трусцой. Расстояние точно вымеренное, три километра, по проселочной дороге, вдоль убранных или не убранных  полей, вдоль пахучих, золотых колосьев пшеницы или ячменя. До Красного хутора и обратно. Под дождем или под снегом, в жару или в холод, в распутицу или под ласковым весенним солнцем. Бежим.
Находились умельцы, которые делали финт влево и прятались в известных им укромных местах. Где спокойно дожидались, когда топающий строй пробежит снова мимо них и можно будет незаметно, как им казалось, стать в пробегающий мимо строй ребят. Ленятся, их дело. Ребята, молча, принимают «сачкующих» в строй и все бегут дальше.
В зависимости от погоды, мы, мокрые или потные, подымаемся в казарму. Сна как не бывало. Начинается время подготовки к утренней поверке.
Первым делом застилаю кровать. Становлюсь на табуретку, стаскиваю подушку, одеяло и простыню, бросаю их на Валину кровать. Аккуратно разглаживаю матрац, затем натягиваю простыню, подворачивая свободные концы под матрац. Простыня должна быть натянута идеально ровно, в этом успех дальнейшей  работы по застиланию кровати. Складываю вторую простыню в несколько рядов и ложу ее в изголовье. Наступает черед одеяла. Покрываю простыню одеялом так, чтобы по обе стороны кровати свисали равные куски. Затем подворачиваю задний кусок одеяла под матрац и туго натягиваю передний, и тоже помешаю его под матрац.
Пока я застилаю кровать, то слушаю передачу. Обычно в это время по радио-точке передают тему: «Разучиваем любимую мелодию». Сегодня учим песню: «Рябинушка» - «Но нельзя рябине к дубу перебраться, видно сиротине век одной качаться». Грустная песня!
Осматриваю свой труд: одеяло лежит ровно, словно взлетная полоса. Подушку надо взбить и отправив кулаком один угол вглубь, ровным треугольником поместить точно посредине кровати у передней спинке. Получается пирамидка. Полотенце сложенное равнобедренным треугольником помещается тоже точно посреди кровати, основание треугольника направлено к передней спинке.
И если вдруг окажется, что взлетная полоса с горбинкой, или линия основания треугольника не продолжает линию треугольника, рядом стоящей кровати. То Кирюхин с большим удовольствием разрушит всю твою красоту, сбросив постель на пол. И надо начинать все с начала.
Валя Тарасов, пока я застилаю кровать, занимается туалетом: умывается, чистит зубы и бреется. Так мы распределили очередность своих действий.
Кровать застелена по всем правилам. Кирюхину доставлять удовольствие не дал, придраться ему не к чему.
 Раздеваюсь до пояса, беру полотенце, зубной порошок, щеточку, безопасную бритву и иду в умывальник. Это большая светлая комната с бетонным полом. Вдоль стены десять раковин с краном, из которого течет холодная вода. Там уже трудится свободная смена дневальных, протирают швабрами пол. Луж уже нет, но пол мокрый и холодный. Босиком не очень-то приятно, но пройти до рукомойника можно и босиком. 
Первым делом густо намыливаю щеки и подбородок, «безопасной» бритвой с лезвием «Нева», снимаю мыло с еле видных зачатков будущей бороды. Зачатки тоже преследуются. Стараюсь не порезаться, а то частенько мыло становится красным. Видно где-то вместо бороды сбрил частичку кожи. 
Смываю остатки мыла с лица. Порезов нет. Одеколоном «Шипр» протираю кожу, он чуть-чуть ее пощипывает, но это даже приятно. Набирая в щепоть воду, обливаю верхнюю половину туловища холодной водой, тщательно обтираюсь полотенцем.
Все, водные процедуры закончены. Возвращаюсь в казарму. Складываю влажное полотенце треугольником и размещаю его на кровати, стараясь соблюдать единство линий. До обеда все высохнет.
На очереди гимнастерка. Надо пришить новый подворотничок, начистить асидолом пуговицы и пряжку ремня. Все блестит самоварным золотом.
Одеваюсь – портянки, сапоги, гимнастерка, ремень, пилотка. Именно в таком порядке! Сапоги надо надраить гуталином. Бочка с гуталином стоит у входа в казарму. Выхожу во двор, там уже кто-то драит сапог, пристраиваюсь рядом. Кирзовый сапог блестит не хуже ялового. До построения время еще есть, иду в курилку, сворачиваю огромную «козью» ножку, закуриваю.
Сейчас построение, осмотр внешнего вида. У меня все блестит и сверкает – я в порядке. Мимо строя поочередно проходят – вначале Фомин, затем Кирюхин, затем комввода, затем ротный. Кое-кого выдергивают из строя, наряд вне очереди ему обеспечен, и отправляют исправлять нарушение. Наконец-то все в порядке. Команда: «Нааапра … ВО!, Шагом марш!», идем в столовую, на завтрак.
После завтрака, в восемь часов начало занятий. Первая пара, лекция: «Основы ленинского воспитания военнослужащих».
Итак, каждый день, никаких перемен, менялись только темы занятий, и то только в предусмотренных расписанием перечнем предметов.
Сложно? Совсем нет. Привыкнуть можно. А значит, и жить и радоваться жизни тоже можно.

***
Сытые, чуть осоловевшие от еды и от утренних процедур, вваливаемся в комнату для занятий. Комната теплая и залитая светом. Летом солнечным, зимой электрическим.
Я обычно занимаю столик в крайнем ряду, у стенки, где то в начале ряда. Со мной вместе, за один столик садится Володька Журилов. Он был родом из городка Коломыи, Станиславской области. Скорее всего, его фамилия была «Журило», а буква «в», была добавлена паспортистом уже в советские времена.
С русским языком у него были определенные трудности, и потому он старательно заглядывает в мою тетрадь, где я конспектирую речь преподавателя. Вернее пытаюсь конспектировать, так как в первые минуты лекции, я еще вдумываюсь в сказанные преподавателем слова и стараюсь их записать, как можно ближе к тексту.
Но через какое-то время тепло комнаты и монотонный голос преподавателя делают свое черное дело. Я засыпаю, и сквозь сон слышу, что говорит преподаватель, но голова клонится к низу, рука не движется, вернее - перо рисует какую-то кривую, стремящуюся вниз листа, которая, как я понимаю, стремится в бесконечность. Но ей сделать этого не дают.
Журилов толкает меня в бок, я просыпаюсь и продолжаю записывать текст, наговариваемый преподавателем. Через какое-то время процесс повторяется, и рука снова рисует кривую.
Если после окончания лекции заглянуть в мою тетрадь, то видно когда и как я засыпал. Вначале идет вполне внятное предложение, затем, на полуслове, текст лекции прерывается, и вниз идет длинная кривая линия.
Затем никаких движений не происходит, пока снова не пойдет четко выраженная и записанная мысль, но никакой связи ее с предыдущей нет. И так весь текст конспекта. Пользы от него явно не будет. Но в памяти, произнесенные, но не записанные слова, откладываются, и при необходимости всплывают и их можно четко и ясно повторить.
Но Журилову обрывок записи не ясен и он потом будет меня теребить, что бы я рассказал о смысле этого и аналогичных ему обрывков.
Но тут звучит звонок и первый час занятий окончен. Перерыв на пять минут. Все выходят из аудитории во двор. Некоторые закуривают, мне курить не хочется. Только посидел и послушал, о чем рассуждают ребята. Рассуждения эти были в основном о том, как и где, перешить выходною форму и привести ее в соответствии с модой. Мода, как ее провозглашали ребята, мне не нравилась. Но перешивать видимо придется. Отступать от моды нельзя.
Звучит звонок, и мы возвращаемся в аудиторию. Майор в красных погонах продолжает свою лекцию, и я тщательно конспектирую все им сказанное. Многое, о чем говорит майор, мне известно. В газетах это пропечатано и по радио обговорено, но записать надо. Пусть будет.
Снова звучит звонок, конец первой пары. По расписанию вторая и третья пара посвящена ремесленной подготовки. Мы переодеваемся в новехонькие, не смятые еще комбинезоны и идем в производственный цех. Сегодня обзорная лекция о соблюдении техники безопасности при работе на рабочих участках цеха.
В цеху мне нравятся запахи. Запах металла – это один запах, запах дерева – другой, а вот запах масел, смазочных материалов - это совершенно новый для меня запах. Станки – могучие, обрабатывающие метал и дерево, машины. Они стоят по углам, черные, массивные. В них дремлет сила, сила которой надо овладеть, чтобы делать то, для чего и требуется эта сила.
Преподаватель, гражданский, одетый в точно такой же комбинезон, как и у нас, пожилой, в очках, начинает рассказывать и показывать инструмент, с которым нам предстоит работать. Зубила – что бы рубить металл, сверла – делать отверстие, горн – что бы закаливать инструмент, наждачный станок – что бы инструмент был острым. Токарный, фрезерный, сверлильный станки – для изготовления необходимых деталей. Ко всему нужен свой подход, к каждому необходимо умение и каждый может наказать за отсутствие его. Поэтому, прежде всего знание техники безопасности при работе с этими инструментами.
Многое, из того что он нам объяснял, было мне знакомо, но многое еще предстояло узнать. Меня всегда привлекала работа с материалом, лучше всего у меня получалось работать с деревом, но и металл – это даже интереснее, он тверже и потому труднее.

***
Интерлюдия
Обучению производственному ремеслу уделялось особенное внимание. Некоторые ребята ранее вообще не держали в руках молоток, не говоря уже о сверлах. А училище то техническое. Умение работать с инструментом это главное для технического человека. А умение приходит только с практикой. И нам на протяжении всего первого курса, практически почти каждый день, при шестидневной рабочей неделе, вдалбливали в наши головы, а значит и в руки умение ими пользоваться. И это умение осталось у меня на всю жизнь. Мне и сейчас не составляет труда использовать эти навыки в бытовых условиях, которые иногда ставят довольно неожиданные задачи.
А в училище эти задачи имели чисто прикладное значение, связанные с авиационными особенностями.
Поэтому всем этим премудростям я решил посветить отдельный раздел, вне зависимости от времени его изучения.

***
Василий Никанорович – мастер, подробно рассказал, чему нам предстоит научиться.
Первое дело – рубка. Из куска металла предстоит вырубить зубилом молоток. Он показал, как рубят металл. Заготовку зажимают в тиски и, ударяя молотком по зубилу, снимаем стружку за стружкой, придавая металлу необходимую форму. Держать зубило в руке надо крепко. Но в тоже время легко и не напряженно. Иначе при ударе молотком, оно (зубило) вылетит, и ищи его по всему цеху.
Отверстие для рукоятки надо высверливать на сверлильном станке. Потом зубилом вырубать перемычки между отверстиями, и напильниками доводить отверстие до необходимого размера, в соответствие с размером деревянной ручки.
При этом зубило тупится и его надо затачивать не наждачном станке. При заточке металл зубила греется, размягчается, и его надо закаливать в горне.
Сверла тоже ломаются и тупятся, и их тоже надо приводить в порядок. Работы навалом. Комбинезон быстро теряет новехонький вид и приобретает вид, который соответствует солидному рабочему человеку.
Вот написал, как это делать, вроде просто, а на самом деле, сколько синяков на руке, сколько отбитых пальцев, сколько крови от острых кромок стружки.
Молоток я делал около двух недель. Некоторые ребята справились быстрее меня и получили следующее задание. Но я был не последним и очень этим гордился. Молоток получился красивым. Зачет по рубке получен. Я научился рубить, сверлить, править сверла и закалять металл – полезные знания.
Следующее задание – тросозаплетка. Управление самолетом осуществляется рулями, прежде всего это руль высоты и руль направления, существуют также элероны, закрылки и триммеры. Их работа нам подробно разъяснялась на теоретических занятиях. На практике же от нас требовалось быстро и качественно уметь заменить поврежденную деталь или починить то, что испортилось.
В основном все управление самолетом тогда осуществлялось с помощью тросов и мускульной силы пилота. Ну, на мускульную силу пилота мы повлиять не могли, а вот качество и сохранность тросов это наша обязанность.
Нужно было научиться сращивать порванный трос и заменять его с помощью скользящего соединения (коуша), к тягам рулей. И заплести провод на коуш. А это очень не простое умение и быстро его не освоить.
Сращивать трос надо было так, чтобы он не потерял свои качества прочности и гладкости соединения. А это надо было уметь. И нас этому тщательно обучали.   
Необходимо было срастить два куска троса, распустив концы одного троса на отдельные пряди. И с помощью специального шила вставлять распущенную прядь под две через одну в прядь соединяемого троса. И мы старательно кололи себе пальцы, стараясь заплести непослушную проволоку, в оборванный мастером кусок троса.
На производственной площадке находились несколько бывших боевых и заслуженных Яка, Ила и МиГа. Тросовое управление которых, было полностью в нашем распоряжении, и пока мы не заменим управление их рулями, зачет не будет поставлен. Эти навыки тросозаплетки, накрепко вбивалось в наши головы и руки, так что и сейчас я, при необходимости, взялся бы заплести трос на коуш
Но зачет мною был получен, и мне предстояло изучить и сдать зачет по следующему заданию.
А это было ни больше, ни меньше, как заделывания пробоин.
С этой целью вначале нас обучали, как заделывать пробоину с помощью трех кусков дюрали. В одном было рваное отверстие, имитирующее собой пробоину в самолете. Вторым и третьим куском надо было это отверстие закрыть. Для этого на дюрале с дыркой, засверливалось аккуратное, диаметрально наименьшее отверстие, перекрывающее собой дыру. Из второго куска дюраля вырезался круг, точно подогнанный под это отверстие. Затем этот круг, с помощью потайных заклепок, приклепывался к третьему куску дюраля. Который в свою очередь приклепывался к тыльной стороны первого куска, так чтобы круг полностью заполнял собой вырезанное на месте пробоины отверстие. И все это должно быть сделано аккуратно, гладко, без всяких выступов и задиров.
Когда мы овладевали этой процедурой, нам предстоял зачет. На многострадальном МиГе или Иле, мастер в самом неожиданном месте, молотком делал дырку и велел зашить, повторяя профиль машины. Если эта дырка была на гладком крыле, то это было еще ничего, но мне достался хвост, и пришлось повозиться, пока я подогнал вырезанный круг под профиль киля. Но зачет я получил, так, что и с этим заданием я справился, не самым первым, но и не последним.
Выполняя все эти задания, мы одновременно приобретали навыки работы с инструментами и с необходимыми приспособлениями, упрощающими работу с ними.

***
После ознакомления с техникой безопасности в производственном цеху, нас строем повели на обед в столовую. А после послеобеденного сна, началась строевая подготовка к параду 7 ноября. И каждый день, вся вторая половина дня, была занята шагистикой.
Ходить умеют все, но ходить строем надо еще уметь. В колонну по четыре это еще просто, а вот в колонну по восемь, а тем более в колонну по шестнадцать это сложно. Нужно держать ряд, нужно не сбиваться с ноги: левой, левой, левой! Кто там шагает правой!? Ряд держи!
И мы топаем, тщательно задирая ногу выше, рука до пряжки и круто назад за спину. Спина выпрямленная, шея напряженна, подбородок приподнят, смотришь только вперед. И так, два часа подряд, до шести. Тяжело!
С песней! С припевом и посвистом. Вот это намного легче, и…

… Маруся, раз, два, три калина.
Чернявая дивчина
В саду ягоду рвала …

Причем эти припевы вклинивались, совсем невпопад, в любую строевую, да и не в строевую песню, лишь бы разрядить усталость, например:
серьезно, торжественно:

Как ныне сбирается вещий Олег
Отомстить неразумным хозарам,
Их села и нивы за буйный набег
Обрег он мечам и пожарам….

и озорно:

Ииии эх, да Семеновна, да баба русская
Грудь высокая, а кофта узкая
Она не лопнула, она не треснула,
Только вширь раздалась, а была тесная….

И вновь серьезно:

… Из темного леса навстречу ему
Идет вдохновенный кудесник …

Проорешь такую песню и ноги уже не такие тяжелые, и дышать вроде легче и время летит быстрее. А до 7 ноября еще целый месяц …
Время летит …. Хотя и не так быстро, как бы мне хотелось, но все же ….
День 7 ноября приближался. День Великой Октябрьской Социалистической Революции. День Рождения нашего государства, нашего строя.
Мы уже не были бестолковой разобщенной толпой, мы четко держали ряд, мы были как единый слиток.
Напраааво! И мы круто шли направо.
Кругом! Ать, два, три. И слиток четко идет назад.
Смирно! Равнение налево! И слиток замирает, а движение продолжается, подбородок круто направлен влево и вверх, взгляд застыл. Мы смотрим налево.
И вот он, день 7 ноября. После завтрака, в десять часов утра начало Парада. Училище выстроилось на плацу.
Впереди оркестр. За ним, знаменосцы со знаменем училища. Впереди строя курсантов, начальник училища, полковник Синяков. Сзади командир первой роты и три взводных. И строй, курсанты третьего курса, в колонну по восемь. Затем второй курс, и мы, первокурсники. Наше каре, такое же четкое, как и у других рот. Потом и мозолями, но мы этого добились и пройдем по улицам Василькова, не хуже, чем идут сейчас, в торжественном марше по Красной площади, войска московского гарнизоны.
Под звуки торжественного марша «Прощания славянки», мы прошагали по кривым и ухабистым улицам Василькова до здания горсовета, где Синяков поднялся на трибуну, на которой уже находилась вся правящая верхушка города. А мы, спокойным шагом, стали подыматься вверх, по крутой улице, где на холмах высились родные здания нашего училища.
Это был мой первый и единственный Военный Парад, в котором и я ходил строем, четко держа дистанцию и ряд, в едином строю, вместе со своими однокурсниками, товарищами и друзьями.
Этот Парад был последним для всех воинских частей и гарнизонов. В следующем году, по приказу маршала Булганина, Парады проводились только в столице Родины – Москве, в столицах Союзных Республик и в городах Героях, в том числе и в Одессе.
Мы были рады, предчувствуя более легкую жизнь, в приближающемся празднике Первого Мая. Парада не будет, а значит, не будет кровавых мозолей, стертых лодыжек и разбитых до последней стадии носки, сапог.

***
Оказывается, в мире существуют такие слова как: турник, брусья, бревна, маты, конь, стенка, кольца. Причем это совсем не то, что вы сразу подумали, нет, это, просто снаряды, для занятия физическим воспитанием (физо). Находятся они в зале, куда нас привели, практически в первый же день начала занятий. В школе у нас, для занятий по физо, ничего подобного не было, мы просто бегали и прыгали. Причем с удовольствием, если был мяч, и можно было поиграть в футбол или волейбол.
А здесь, я никогда не забуду тот день, когда нас привели в зал. Велели снять ремень и в болтающейся гимнастерке, в сапогах, подвели к палке, закрепленной высоко над полом. И показали, как надо крутиться на этой палке. Оказывается, это был турник, а палка не палка, а перекладина. И нам предстояло изучить целый ряд упражнений, и за выполнение  их будет ставиться оценка. Желательная положительная, больше двойки.
В тот день нас заставили подтягиваться, то есть подпрыгнуть, схватится руками за перекладину и, подтянувшись, достать подбородком перекладину.
Я, сумел, только подпрыгнув, повисеть на перекладине и поболтаться на ней из стороны в сторону. Ребята из спецшколы подтягивались, кто по три раза, кто по пять раз, а мы гражданские, только и сумели что, повисеть на перекладине. А Олежка Ткачук, и то, все время, сваливался на пол. Схватится руками за перекладину и упадет. Он был слишком полным и руки не держали его вес. Ну, ничего! К концу года он уже делал и склепку и выполнял все требования и спокойно сдал все экзамены и уехал в отпуск.
В тот день я тоже получил двойку, мне велели тренироваться в свободное время и научиться подтягиваться.
Потом нас подвели к брусьям, так назывались два параллельных бревна, установленных на стойке. Нужно было вскочить между ними, локтями упереться на бревна и, раскачавшись, встать на руки, держась ими за бревна. В тот день мне удалось только устроить локти на бревна и повисеть на них, раскачиваясь.
Потом был конь. Это тоже длинное бревно, но обшитое кожей. Нужно было, разбежавшись, оттолкнуться руками и перепрыгнуть через это длинное бревно. Перепрыгнуть мне не удалось. Я добегал, прыгал и садился верхом на это бревно. Кстати я был не один такой неуклюжий, нас было много. Нам заявили, что пока мы не выполним, хотя бы одно из упражнений, то увольнений в город нам не видать. Так что, старайтесь, тренируйтесь в свое свободное время.
И мы тренировались, и концу недели у меня кое-что стало получаться. Все-таки, мое воспитание, как книжного мальчика, которое я получил дома, и практическое отсутствие физических нагрузок, сказывалось.
Но тренировки, хотя и занимали много времени, медленно, но верно позволяли добиваться успехов. В конце семестра, я уже мог три раза подтянуться и, свободно, силой выйти на прямые руки и, перебросив ногу через перекладину, сделать переворот на подколенке. Второе упражнение была склепка, это когда на махе вперед, подтянув таз к перекладине, выходишь на прямые руки. И до конца семестра я боролся с турником, стараясь выполнить это упражнение. 
Упражнение на брусьях я тоже выполнял довольно прилично. Особенно трудно было делать соскок, надо было на махе вперед в высшей точке маха, перенести тело за перекладину брусьев и мягко приземлится на обе ноги с вытянутыми вперед руками. Это у меня получилось не сразу, но после длительных попыток мне все же, удалось справиться со своим телом, и спрыгивать довольно уверенно.
И бег на сто метров на время. Нужно было уложиться в норматив 15,5 секунд, я же пробегал стометровку за 15,6 – 15,7 секунды, но на тройку мне хватало. И прыжки в длину, особенностью здесь было не переступить черту в начале прыжка и уложиться в норматив. Прыжки в высоту тоже нужно было уложиться в нормативы, не сбив планку, которая была довольно высоко. Не перепрыгнул, прыгай столько, сколько сможешь, пока не перепрыгнешь.
На тройку я все же укладывался, выше не получалось. А вот упражнение перепрыгнуть через коня у меня долго никак не получалось. Я допрыгивал до середины коня, опирался руками за жесткую кожу, но почему-то сдвигал ноги. И со всего маха, больно ударялся причинным местом и садился на коня верхом. После неоднократных попыток, ноги были стерты до крови, а причинное место очень болело.
На физвоспитание тогда уделялось большое внимание, все три года обучения, и нормативы, с каждым годом, все увеличивались и увеличивались.
Я потом, когда уже стал офицером, впервые попал в квартиру, где было трехстворчатое зеркало, и, увидев свой обнаженный торс, был приятно удивлен, какие у меня красивые мышцы, какой у меня подтянутый, накаченный животик.
В общем, красивая фигура была. И сейчас я только с благодарностью вспоминаю те годы, которые мне и здоровья добавило, и развило мое общее физическое состояние.

Эпизод 4. Стипедия.
Сегодня был день выплаты стипендии. Отстояв очередь в финчасти, я тоже подучил целых семьдесят рублей. Правда, целых семьдесят я не получил, высчитали какие то копейки на комсомольские взносы, взносы за ОСОВИАХИМ, и еще за что то, но все же шестьдесят с гаком рублей у меня шуршали во внутреннем кармашке гимнастерки.
…. Это было, какое-то поветрие: все бросились к киоску, покупать сладости. Все бегут и я бегу. Подхожу к киоску. Мальчишки берут пряники, бисквиты, леденцы. Кое-кто уже жует. Честно говоря, я отсутствием желания к сладкому тесту не страдал. Но делать нечего, смотрю. В витрине, кроме всяких сладостей, расположены бутерброды с колбасой, с сыром, с котлетой.
Продавщица, круглолицая моложавая женщина, белотелая, с нежно-розовым лицом и ярко-голубыми глазами спрашивает:
- А вам что предложить?
- Я вижу, котлеты есть, а жареной картошки у вас нет?
Она удивленно посмотрела на меня:
¬- Что по домашней пище соскучились?
- Да. Это когда то был мой школьный завтрак. Жареная картошка с яйцом и котлетой.
- Нет, но это можно купить в буфете, на станции.
- Нас туда еще пока не пускают.
Я печенье не купил, купил пачку Беломорканала, фабрики имени Урицкого, и с наслаждением закурил. Это тебе не махорка, это табак!
Ко мне подходит Сашка Бродский.
- Жора, будешь участвовать в Черной кассе?
- Это еще что ты придумал?
- Почему придумал? Черная касса. Отдаешь, каждый месяц, тридцать рублей, а потом получаешь все сумму сразу.
- Когда получаешь?
- Когда твой срок придет, по жребию.
- А какая сумма?
- Зависит от количества участников.
- А сколько уже есть?
- Да человек пять уже есть, будешь шестым.
- Ладно, согласен.
- Тогда гони тридцатку.
Достаю из внутреннего кармана деньги, отдаю Сашке тридцать рублей.
- Ты когда к портному идешь, перешивать форму к отпуску?
- Не знаю, мне  никто еще ничего не говорил.
- А будешь?
- Не знаю, я еще не решил.
- Давай решай, там очередь.
- А кто этим занимается?
- Да Серега Байков.
- Хорошо, подумаю.
Не знаю. Мне нравится моя курсантская форма. Удобная, нигде не тянет. Не ходить, не бегать не мешает. Только при беге ремень надо ослаблять, а так даже при туго затянутом ремне дышать можно. Не люблю, когда ремень болтается ниже талии.
А форм у меня много: повседневная, выходная, парадная. Летняя и зимняя. Все хранится в каптерке, на вешалке. Есть еще и рабочая - комбинезон.
Так вот, оказывается, что «по моде» гимнастерка должна выглядывать из-под ремня не более чем на ширину ладони. А она выглядывает почти на полметра. Надо укорачивать. Бриджи нам выдают практически гладкие от талии до колен, а опять-таки «по моде» нужно, что бы они торчали колоколом, бабочкой. Надо перешивать, делать вставки в бока бридж. Официально, все эта процедура, называется нарушением формы одежды регламентируемой уставом и подлежит наказанию. Но мода!
Иду к Вале Тарасову.
- Ты перешивать форму будешь?
Оказывается, он еще тоже не решил. Вместе идем к Байкову. Он уже перешил и ходит гордый.
- Серега, покажи, что получилось?
Он идет в каптерку, берет перешитую форму, одевается. Ну что ж, смотрится нечего, необычно, может быть даже красиво.
- Сколько стоило?
- Десять рублей.
- На когда нам можно записаться?
- Не раньше декабря.
- Запиши -  Тарасов, Разумов. Деньги сразу?
- Значит, у вас будет вторая неделя декабря. Деньги отдашь портному, когда сделает. Погоны покупать будешь?
- Зачем покупать?
Оказывается наши погоны на гимнастерку, мягкие, быстро теряют форму и висят тряпочкой. Умельцы делают жесткие погоны из серебряной парчи и голубого сукна.
Сережа показал, какие он купил. Стоят двадцать рублей пара. Красота. Пришлось записаться и в очередь за погонами.
Ну вот, и эти вопросы я решил.

***
Вторая пара по расписанию - противоатомная подготовка. Нам выдали тетради, велели их подписать, пронумеровать, прошить и после каждого занятия эти тетради должны были быть сданы дежурным в секретную часть. Все секретно. Все строго секретно. Я не помню, давал ли я подписку о не разглашении. Наверняка давал, но не помню.
Нас предупредили, что делится сведениями, полученными на занятиях, ни с кем нельзя, даже обсуждать друг с другом нельзя. Записал, выучил и молчи.
На стенах аудитории, где мы занимались, весели плакаты. Красочные такие плакаты. Грибовидное облако во всем своем великолепии. А рядом искореженные здания, перевернутые танки, разбитые самолеты. И люди, лежащие головой навстречу, набегающему смертоносному потоку. Говорят, такая поза помогает выжить.
Объясняют теорию атомного взрыва. Оказывается, во всем виноват нейтрон. Элементарная частица, не обладающая электрическим зарядом. Так нам объясняют. И вот когда эта частица влетает в ядро атома урана 237, то ядро начинает делиться на две части, выделяя тепловую энергию и дополнительно, целых три нейтрона, которые в свою очередь попадают в следующие ядра атома урана и … понеслось, поехало …. Следует «Бум». И все довольны, я не очень.
Умный Журилов, поясняет этот процесс так: когда сперматозоид влетает в яйцеклетку то тоже «Бум» а потом … «Оа, Оа, Оа». Ребята хохочут, и нам уже не так страшно.
А на лекциях продолжали звучать все новые и новые неизвестные ранее слова: протоны, нейтроны, альфа, бета и гамма лучи. Их взаимодействие при взрыве и последствия взрыва: ударная волна, световое и тепловое излучение. И ничего хорошего они нам не обещали, кроме как, проникающая радиация, вторичная наведенная радиация, радиоактивное излучение. И мы понимали, хотя нам и не говорили, что это конец, и ничего другого не может быть. И ни какие противогазы и защитные костюмы, ни какая дезактивация, ни кому, ни когда не помогут. Потому что это просто конец всему. Конец жизни.
А мы продолжали тщательно конспектировать произнесенные слова, и даже Журилов перестал обращаться ко мне за разъяснениями, потому что все было понятно: если будет такая война, то живым тогда никто не останется. Тем более, что под страшным, не гласным, секретом произносились уже слова: водородная бомба. Что это такое, никто не знал, но догадывались, что это то, что уничтожит уже не цивилизацию, а уничтожит землю.
Точно такую же тетрадь нам пришлось оформлять и по противохимической подготовке. Там тоже звучали новые слова: табун, зарин, зоман – нервнопаралитические газы. Именно в такой очередности по мере возрастающей степени воздействия на человека. Самый слабый табун и квинтэссенция смерти -  зоман. Суть была одна: уничтожить как можно больше людей.
Спасение от них призрачное: дегазация и дезактивация. Зато можно заставить нас, тщательно тряпочками, под названием ветошь, оттирать от грязи замызганный газик. Чтоб блестел! И мы старательно, потея в противогазах, в тяжелых костюмах противохимической защиты, терли запыленные части машины.
Дезактивирующая жидкость, как бы мы не старались, работая в неудобных, громоздких перчатках, все же попадала на обнаженные руки. А значит, если верить последствиям воздействия эти газов, мы уже давно должны были лежать вспученными трупами на мокрой земле. Но мы терли, потому что это был урок, а за урок нужно было получить оценку, желательно хорошую, что бы пойти в субботу в увольнение. Где может быть удастся увидеть девушек, а по ним мы давно соскучились.
Ставилась палатка. В нее запускали газ – хлорпикрин. У нас это называлось поглотать пикринчика. Суть состояла в том, что нужно было в противогазе постоять в палатке минут пять и убедится, что у тебя правильно по размеру подобран противогаз, потому что иначе, ты вылетал из палатки, с выпученными глазами, судорожно сдирая маску противогаза.
Нам часто приходилось целые уроки сидеть в противогазе. Химическая тревога. Если противогаз плотно облегает лицо, то высидеть долго в нем просто нельзя, потеешь и чешешься. Хитрецы добывали себе просторные маски и спокойно спали весь урок, так как и трубка от коробки уже была у них в кармане.
И тут-то они попадались. Хлорпикрин не обманешь. Это было такое упражнение: нужно было снять свой противогаз и быстренько одеть его на товарища, предварительно снявшего свой и пытающего одеть его на тебя. При этом получалось такая суматоха, что невольно глотнув газ, ты немедленно пулей вылетаешь из палатки. Из глаз текут слезы, с трудом дышишь.
Но упражнение выполнить надо, и приходится вновь лезть в палатку, но тут вылетает из палатки твой напарник, глотнувший газу, и все повторяется снова, до тех пор, пока противогазы не будут обменены.  Но если у тебя морда пятого размера, а у напарника седьмой, то ты, с трудом натянув на него свою маску, неизбежно наглотаешься газа в его маске и потом долго глаза у тебя будут красные и болеть.

Эпизод 5. Футбол.
В пятницу, перед обедом, подходит ко мне помкомвзвода-один, Аверьянов Виктор, здоровенный такой парень, на две головы выше меня, и говорит:
- Слушай, Одесса, ты говорят, в школе в футбол играл, на воротах стоял?
- Ну, стоял …
- И как, получалось?
- Ребята не обижались.
- А у нас, постоишь? В воскресенье матч со вторым курсом. Потренироваться надо, а то команда у нас только организовывается. Ну как, согласен?
- Раз надо, так значит надо. Согласен.
- После обеда, приходи в спортзал. Поговорим.
- Слушаюсь, буду.
Будучи еще в черном карантине, я рассказывал ребятам свои школьные достижения в этом виде спорта. Ребята тогда долго хохотали и хлопали меня по спине. Видно эти рассказы дошли до Аверьянова и вот теперь откликнулись.
После обеда все, строем, пошли в казарму, а я, как вольная птица, самостоятельно, пошел в спортзал.
В раздевалке спортзала уже столпились ребята. Многие уже были одеты в синюю рубашку и в длинные черные трусы. Почти все были из первого и второго взвода. Из наших, я был один.
Аверьянов говорит:
- Знакомьтесь ребята, это наш вратарь, Разумов, из Одессы. Давай переодевайся. Где его форма? Принесите.
Приносят целую кучу одежды. Я быстро разделся, выбрал из кучи такую же синюю рубашку и трусы. Одел, стою, думаю. Что и как одевать дальше я не знал.
Подходит Ленька Сидельников.
- Чего думаешь? Ты что футбольную форму никогда не видел?
- Да не было у нас никакой формы. Гоняли так, кто в чем был одет. Я ее впервые вижу. Только в кино, у «Вратаря республики». А тут, на тебе, форма. И что, зачем и почему не знаю. 
- Ладно, давай одевай носки.
Вытаскивает из кучи носки и дает мне. Я одеваю.
- Теперь щитки и гетры.
- А это зачем?
- Щитки защищают лодыжку от ударов, а гетры одеваются поверх щитков.
И дает мне гнутую пластинку с завязками и что-то похожее на женские чулки, только без подошвы. Послушно завязываю пластинку вокруг ног и натягиваю чулки.
- Теперь, давай одевай бутсы.
Из кучи достаются здоровенные и тяжеленные ботинки. Правда, мой размер. Делать нечего, одеваю. Пошевелил ногами. Впечатление, будто на ногах гири навешены.
Попрыгал. Все что-то мешает. А в куче еще какие-то дурацкие перчатки и шлем.
Нет, так дело не пойдет. Иду к Аверьянову.
- Витя, я в этой форме прыгать не смогу. Давай, лучше, я так постою. Ей богу, ни один мяч не пропущу.
- Нет, без формы нельзя, не положено.
Раз не положено, значит делать нечего, придется играть в ней. Выбегаем на поле. Где-то там вдалеке, другие ворота. Стал под своими воротами. Широоокие. До столба и не дотянуться.
Кто-то из ребят бьет по воротам. Мяч летит в сетку. Я и не шелохнулся. Второй мяч больно ударяет меня в живот, прямо в дыхалку.
Я разозлился:
- Нет, в этом играть я не буду.
На ходу, снимаю с себя рубашку, футболка называется, и иду в раздевалку. Переодеваюсь в свою одежду и иду в казарму.
Так бесславно закончилась моя футбольная карьера.
…..
- Ну, и дурак ты, Разумов. Тебя пригласили в команду, а ты… Ты знаешь, что такое команда? Это же зеленый свет, в твоей дальнейшей жизни, и не только в училище, но и вообще … Тебе оставалось только ловить мечи. Чем больше, тем лучше. И все …
Ведь команда сидит за отдельным столом. Питается по особой форме. Живет по своему графику. Только тренируются и играют. Игры должны выигрывать, но если и проиграют, то ничего, бывает. Все за нее болеют и все для нее делают. Понятно? Тем более, что Аверьянов прекрасный парень, вы за ним будете, как за каменной стенной. А ты … Дурак ты, Разумов.
Так напустился на меня Фомин, когда я рассказал, почему покинул команду.
- Витя, пойми. Я просто растерялся. Если бы я немного походил в этой форме, привык бы, а то сразу в ворота. Они бьют, а я поймать ничего не могу. Стою на месте, как болван. Стыдно-то как.
- Ты не растерялся, ты испугался. И уходить нельзя было. Ну, что теперь говорить, сделанного не воротишь. Дурак ты, Разумов.
Может и дурак, а может, и нет. Я постоял. Как-то нехорошо я себя чувствовал. Фомин уже давно ушел, а я все еще стоял возле его кровати. Наконец ступор прошел, и я подошел к своей тумбочке. Подходит Валя Тарасов:
- Ты чего такой смутной?
- Да не могу я это носить. Не моя это одежда. Нутром чувствую.
- Раз чувствуешь, так чего горюешь? Значит так надо.
- Знаю, что надо. Но вот, что-то колобродит.
- Ладно, не переживай. 
На протяжении дня ко мне стали подходить и другие ребята. Видно слух о том, что я отказался играть в команде, уже пронесся по училищу. Одни порицали меня, другие сочувствовали. Подходил Лойко, то же сочувствовал, сказал:
- Что сделано, то сделано. Не переживай, пиши стихи.
 Через день, никто не вспоминал об этом эпизоде.

***
Обычно по субботам и воскресеньям нам давали увольнительную записку с правом посещения города Васильков или у кого было, где переночевать, в город Киев. Но это только при условии отсутствия замечаний, как от старших офицеров, так и от младшего сержантского начальства.
Эта возможность уехать с ночевкой в Киев  предоставлялась несколько раз в месяц. Уезжали после обеда часа в три, четыре и должны были приехать (явиться) на следующий день до отбоя, т.е. до десяти вечера. И я тогда ехал к Федосовым - Оганесовым. Я подружился тогда с их дочерью Инной. С ней можно было поговорить о проблемах в культурной жизни страны, о новинках кинофильмов, о вышедших книгах.
В общем, отводил душу, так как такие разговоры обычно в среде курсантов не велись, и я по ним немного соскучился. Потому что культура и такие разговоры об искусстве, о стихах – это было мое внутреннее, оно было мне присуще и воспитанием и прошлой жизнью.
А в училище надо было стараться преодолевать инерцию, связанную с прошлым. Свое мышление и поэтому оно осталось больше в памяти, ведь, сколько мне трудов пришлось преодолеть, что бы ни отличаться от других.
Будучи в Киеве я походил по всем памятным церковным местам. Посетил Лавру, Софию, тогда еще целые были в сохранности разрушенные временем «Золотые ворота». Было приятно впитывать дух этих древних каменных останков. Чувство древности оказывало кое-какое влияние на настроение.
Сейчас там построили какую-то деревянную бандуру - чудовище-новодел - под названием «Золотые ворота». Смотреть тошно. Лучше бы просто законсервировали старину.

Эпизод 7. Увольнение в город.
В первый раз нас отпустили в увольнение где-то перед октябрьскими праздниками. Спрашивают у меня: «пойдешь в увольнение?», я отвечаю «пойду». Фомин мне говорит: «Ну, тогда иди, готовься».
А что значит готовиться? Это значит, что всю одежду, в которой ты пойдешь в увольнение, надо довести до блеска, чтобы она сияла. Надо пришить свежий чистый воротничок, надраить все пуговицы, чтоб сверкали, надраить сапоги, чтобы они тоже сверкали. В общем, заботы полно.
Я уселся на табуретку около кровати и начал пришивать белый воротничок на мундир. Пришиваю его косо криво, пришлось оторвать и пришить заново, уже, более-менее, ровненьким стежком. Надраил асидолом пуговицы, ваксой сапоги, в общем, кое-как, я с этой работой справился.
Построение. Стою я в парадном мундире с белым воротничком, который чуть-чуть виднеется из обшлага воротника мундира. Все сверкает. Подходит Кирюхин, дает добро: «Все, хорошо. Идите». Это уже было где-то пятый час. Нас было человек пять, которые хотели пойти в увольнение в город Васильков. Выписали нам увольнительную записку с 4-х часов до 10-ти вечера. Можете наслаждаться ходьбой по городу.
Вышли мы за ворота части. Спустились в город, и парни мне говорят: «В увольнение так просто не ходят. Не положено. В увольнении надо отметиться – выпить водочки». Я говорю: «Я ведь не особенно пьющий». «Ничего, надо. Это закон-тайга». «Ты должен. Сейчас мы подойдем в одну хату, там нам за рубль нальют стакан водки с закусью, выпьем, а после этого мы можем идти куда угодно и с кем угодно». Ну, ладно. Зашли мы в какую-то хату. На столе стоит графин с зеленым самогоном, правда он не особенно зеленый был, так, мутновато-темный, и стоит тарелка с солеными огурцами, помидорами и буханка темного хлеба, нарезанная крупными ломтями.
 Налили нам по стакану самогона. Стакан здоровый, граненый, 250-грамовый. Чокаемся, надо пить. А я боюсь, нюхнул, дух захватывает от этого самогона. Ребята говорят: «Ты не нюхай, а выдохни, и, не дыша, выпивай». Я попробовал, выдохнул, делаю изящное движение рукой: «Ууоп!», и готово, хоп, выпил. Какая-та теплая тяжесть в желудке сразу же появилась, в голове начало мутиться-мутиться, а потом все крепче и крепче. Но ноги стоят и можно идти на танцы. В общем, весело. Выпили, поблагодарили хозяев за угощение, закусили этим огурцом, занюхали хлебом и пошли дальше шататься по городу.
Подошли к кинотеатру, какое-то кино там показывали, только какое я не помню. Я говорю: «Ну что, пойдем, посмотрим фильм?» На танцы идти еще рано, танцы начинаются в семь, а сейчас и пяти еще нет. Взяли билеты, и пошли в кинотеатр. Я сижу, в голове постепенно мутнеет, мутнеет, в общем, неважно себя чувствую, но пока держусь, отрыжки уже нет. Какой-то фильм мы посмотрели, мне было все равно какой, но зато в зале было тепло, ведь на улице довольно холодно, слякотно, да и грязно, так что наши блестящие сапоги уже покрылись корочкой грязи. Но традиция была соблюдена. Вышли из кинотеатра, и как раз настало время идти в клуб на танцы.
Танцевальный зал клуба это большая, длинная комната, вдоль стены стоят скамейки. На скамейках сидят уже девчонки и громко, через динамики, играет радиола. Я стал в сторонку. Ребята уже разбежались, у кого-то были знакомые, и они подошли к ним. Я стою один. Раздаются звуки вальса, кажется «Амурские волны». Думаю, чего это я так стою, нужно идти девчонку на танец приглашать. Я посмотрел вокруг. Вижу, что девчонки на меня искоса поглядывают, и одна белобрысая тоже поглядывает. Я подхожу к ней, спрашиваю: «Можно Вас пригласить на танец?» Она, так скромно на меня глядит, глаза опустила, глаза подняла, говорит «Можно». Я говорю: «Ну, так пойдемте, потанцуем». Она встает. Я ее чуть-чуть прихватываю за талию, и идем в центр зала. Но тут кончает звучать вальс и начинается другой танец. Новый танец – Кукарача: «Я кукарача, я кукарача, я не заплачу…». Это быстрый танец, с подпрыгиванием. Мы его в училище с Лойко танцевали, так что все па мне знакомы. Я решительно обхватываю девочку, втягиваясь в ритм танца, исполняю его па. Она меня слушается и вслед за мной ритмично двигается в танце.
Девочка ростом мне по плечо, белокурая такая, глаза голубые - голубые, очень симпатичная. Возраст такой, что, может быть, ей и шестнадцати еще нет. Особенно сейчас и не разберешься. Но по внешнему виду уже взрослая девушка. Станцевали один танец, я ее после окончания танца веду на место. Спрашиваю: «Можно Вас пригласить еще и на следующий танец?» Она говорит, очень тихо: «Я согласна». Согласна, так согласна. Я остался стоять рядом, жду музыку. Заиграли танго. Танго я больше всего любил танцевать, больше чем эти подпрыгивающие танцы. Я не любил танцевать ни фокстрот, ни румбу, но делать нечего, иногда приходилось. А танго я с удовольствием танцевал, там можно было плавно и спокойно вести девочку, не наступая ей на ноги и чувствуя ее близость.
Потанцевали мы с ней этот танец, и я отвел ее на место. Как вдруг ее приглашает танцевать другой парень, гражданский, и она идет с ним танцевать. А я остался без партнера. Смотрю вокруг, вижу, стоит черноокая девчонка. Думаю, дай подойду, приглашу. Пригласил. Согласилась. И мы потом весь вечер с ней танцевали, весь тот репертуар, который крутили в клубе.
Время пролетело быстро, смотрю на часы, рядом с портретом Сталина висели, уже начало десятого. А в десять нам надо уже быть в части. Нас перед уходом в увольнение четко предупредили, что опаздывать ни в коем случае нельзя. Если опоздаешь, то прости-прощай увольнительная на целый месяц, а может быть и более. Прощаюсь с девочкой, благодарю за танцы, иду в гардеробную, надеваю шинель и шапку и быстрым шагом иду в сторону училища. А танцы там продолжаются, они еще будут танцевать, как минимум до двенадцати ночи.
Путь до училища идет в гору, очень крутой подъем. Училище-то на вершине холма. Иду, пыхчу, смотрю на часы, дело приближается к десяти. Пришлось прибавить шаг, почти бегу наверх. А в голове шум все еще не утих, дышать тоже тяжело, запыхался. Прибегаю, смотрю, у дежурного уже стоит целая очередь ребят, отмечаются о времени прихода из увольнительной. Ребята один за другим подходят, докладывают, что курсант имя рек из увольнения прибыл, замечаний не имеет. Дежурный офицер отмечает на увольнительной время прибытия. Докладываю и я, что замечаний за время пребывания в увольнительной не имею. Дежурный ставит отметку 21.45.
Все, и я, пошатываясь, иду в казарму. Там на входе тоже стоит дежурный, отдаю ему свою увольнительную, и иду переодеваться в повседневную форму. Смотрю, на кровати, под подушкой, у меня лежат два куска белого хлеба, а между ними кусок сливочного масла и три куска сахара. Это постарался Валя Тарасов принести мою порцию от ужина. Ужин-то мы прогуляли. С удовольствием уплетаю, за обе щеки, принесенный паек. Стелюсь и заваливаюсь спать. Вот и еще один день прошел.

Эпизод 6. Самоволка.
Я собираюсь пойти в самоволку. Подошло мое время перешивать выходное хебе для отпуска. Нужно идти к портному. Портной, Исаак Давыдович,  живет в городе, а увольнительную мне для этой цели никто не даст. Вальке Тарасову повезло, он был у него в воскресенье, получив официальное увольнение в город, а мне было назначено прийти в среду. Так что, придется идти в самоволку, правда вместе с Тарасовым, так как в среду ему надо забрать готовую форму. Дорогу к дому Исаака Давыдовича Валька знает, а как выбраться из училища минуя проходную, ни я, ни Валька не знает. Пришлось получить инструктаж от более опытных товарищей. Придется идти через заросли в западной части училища, преодолевая заболоченную область и колючую проволоку забора. Правда, в ней давно уже были проделаны отверстия, через которую любители острых впечатлений шастали к знакомым девушкам. Дорогу нам объяснили и мы пошли. Я нес пакет с формой, взятый в каптерке, а Валька чапал впереди, раздвигая колючие кусты.
Наконец, мы выбрались на проселочную дорогу, и Валька более уверенно повел меня по улицам Василькова к дому, где жил Исаак Давыдович. Это был обычный сельский дом с двускатной крышей покрытой шифером. Исаак Давыдович уже ждал нас во дворе, где на проволоке бегал большой черный пес. Пес внимательно посмотрел на нас, но гавкать не стал. Исаак Давыдович сообщил нам, что пес не кусается, и пригласил войти в дом. Пришлось снимать сапоги и в портянках заходить в открытую дверь дома.
Я давно уже не был в частных домах и с интересом оглядывался осматривая обстановку квартиры. Комната была большая с двумя окнами, на подоконниках стояли горшки с разросшимися кактусами и фикусами. На окнах висели тюлевые занавеси, и стояла ножная швейная машина марки «Зингер». В простенках весели лекала из фанеры и картона. Такие лекала мне были знакомы с детства, у деда их было великое множество, но после войны они исчезли неизвестно куда.  Но мне было приятно видеть их изгибающиеся контуры. В комнате еще стояла двуспальная кровать и застекленный шкаф с книгами. Посреди комнаты стоял стол покрытый скатертью. На столе стоял хрустальный графин с водой. В комнате приятно пахло жареной картошкой. Аж слюни потекли.
Исаак Давыдович забрал у меня пакет с формой, развернул его, разложил гимнастерку и брюки на столе и задумчиво поглядел на меня. Потом взял матерчатый метр, стал снимать с меня мерку и спросил:
- Как вы хотите, что бы я переделал вам форму?
Честно сказать, мне не нравилась мода, которую поддерживало большинство курсантов. Слишком куцей она была. И я стал объяснять, какой я вижу свое будущее обмундирование. Гимнастерка не должна быть слишком короткой, примерно из-под ремня материал должен выступать на ширину не более двух ладоней. Если можно, то по бокам нужно сделать складки, что бы уменьшить их количество под ремнем. Бриджи сделать покатыми, с не столь явно выступающими боками. Под коленом они не должны быть слишком тесными, чтобы не стягивало ногу.
Выслушав меня, Исаак Давыдович, улыбнулся и сказал:
- Я понял вашу идею, постараюсь учесть все ваши предложения. Когда бы могли прийти и забрать готовую форму?
Я ответил, что было бы очень хорошо, что бы форма была готова в воскресенье или в следующую субботу. Договорились на воскресенье, после пяти вечера. Придется просить у Фомина увольнительную в воскресенье.
В воскресенье я уже щеголял на танцах в перешитой форме и с новыми, сверкающими серебром погонами. Девчонки на меня глядели во все глаза.
 
***
Время идет, время летит, время мчится. И вот уже Новый Год – 1955 год наступает. Зима, снег по колено, мороз -10 градусов, ветер.
Наша рота заступила в караул. Церемония проведения развода караула была выполнена в полном соответствии с уставными порядками. Оркестр играл марши и играл «Зарю».
Я внимательно вслушивался в ее тревожные звуки: вот тонко, тонко звучат трубы, будто говорят: «Будь внимателен, будь внимателен!», а вот и барабан раскатисто грохочет: «Слушай, как далеко грохочет бой!», и вновь перекликаются трубы: «Будь бдителен, будь бдителен!» и торжественно строго отвечает оркестр: «Будем, будем». Это только музыка. Все мои бои еще впереди. 
Я попал в первую смену и, скорее всего, встречу Новый Год с винтовкой Мосина на плече. Ходят слухи, что «трехлинейка» скоро будет снята с вооружения, но пока мы привычно тащим на плече 1891 год. Обещают, что мы получим СКСы, самозарядный карабин Симонова. Он намного легче мосинки, да и патронов в нем помещается целый десяток. Стреляй – не хочу.
В связи с морозами, старшина привез в караулку тулупы и валенки. На каждый пост по одному тулупу, а валенки каждому. При смене наряда тулуп передается заступающей смене.
Так что не замерзну, тулуп тяжелый, овчинный. Я попробовал его одеть и понял, что я просто утонул в его тепле. Ходить еще кое-как можно, но что бы что-то сделать вряд ли, зато тепло.
Фомин, на этот раз он называется «разводящий», построил нашу смену и командует: «Заряжай!». Достаю из патронташа обойму с пятью патронами и заряжаю винтовку. Фомин проверяет и командует: «На праа…Во!, Шагом марш!» и мы потопали, каждый доставят на свой пост.
Что я тогда охранял, я уже и не помню, помню только снег, тихо устилавший землю и мой тулуп. Стоять мне два часа, с семи до девяти. Потом, с девяти до десяти бодрствующая смена, отдых в караулке, можно читать, можно травить байки с ребятами. Кто-то засел за шахматной доской, играет в поддавки, кто-то щелкает костяшками домино.
А вот с десяти до одиннадцати – сон. Вся смена должна лежать на топчанах, застеленных коричневой кожей, в обмундировании, но без валенок, и делать попытку уснуть. И только я задремал, как раздается вопль: «Смена подъем! Строиться». И вновь: «Становись, заряжай и шагом марш».
В 11.00 я заступил на пост. Стоять мне до часа ночи, а это значит, что в  двенадцать часов, под бой курантов, которых я так и не услышу, я встречу Новый 1955 Год, стоя в тулупе и слушая тишину. Будет тускло светить фонарь, снежинки будут кружиться, кружиться, постепенно оседая на землю, увеличивая толщину сугробов. А в это время люди будут подымать бокалы с шампанским вином, будут чокаться, выпивать и желать друг другу, а значит и мне, счастливого нового года.
Что ж, ровно в двенадцать, я тоже подумал обо всех дорогих мне людях, о школьных друзьях, о любимой девушке. И, что бы вместе с ними войти в новый год, стал по стойке «смирно!» и пропустил мимо себя Новый Год.
Хотел задержать Старый, да махнул рукой: слишком много тревог и волнений он мне принес. Какой будет этот новый мне неизвестно. Будем жить, и радоваться жизни.
А пока, я медленно прохаживаюсь по протоптанной уже тропинке, между сугробами снега, вдоль колючей проволоки, окружающей пост. Тишина, только изредка слышен лай собак и где-то вдалеке шумит паровоз.
Винтовка на плече, с трудом надетая на тулуп, все время сползает и грозится упасть. Это не хорошо, приходится поправлять. Очень неудобный тулуп, громоздкий и тяжелый, но зато – тепло. В двупалых перчатках из овчины, тоже неудобно, но зато греют они хорошо.
С трудом представляю, если вдруг будет нападение на пост, о котором нам все уши прожужжали. Придется сбрасывать всю эту прелесть и мерзнуть. Но пока я наслаждаюсь теплом и тишиной. 
Время идет медленно, сколько прошло его не известно. Мои часы наглухо запрятаны под рукавами тулупа, и туда не заглянуть.
Часы у меня недавно. Пришла моя очередь в черной кассе, и я получил на руки целых триста рублей. Часы я купил в Киеве, на Крещатике, долго выбирал, остановился на часах фирмы «Заря». Уж очень мне понравилась золотистая сеточка на циферблате. Это были мои первые часы и первое крупное приобретение. Тем более что это за мужчина, без часов. 
Тишина становилась все глуше и глуше. Только шорох моих шагов тревожит слух. Наконец-то появились какие-то дополнительные звуки, непонятно только, это шаги или мне кажется. Нет – это шаги. «Стой. Кто идет?» - в соответствии с уставом ору я. «Разводящий, со сменой» - доносится долгожданный ответ. «Разводящий ко мне, остальные на месте».
Подходит Фомин. Все по уставу. «Пост сдал». «Пост принял». Отдаю Валуеву тулуп, помогаю нацепить на плечо винтовку и становлюсь в строй. После тулупа в шинельке зябко. Поеживаюсь, но быстрым шагом Фомин ведет нас к следующему посту. Наконец, все посты обойдены, и мы идем в караулку. С часа до двух бодрствующая смена. Выиграл пару партий в шахматы, постучал костяшками в домино и в три завалился спать на топчан.
Следующая смена с трех до пяти. Очень паршивая смена. Спать хочется, глаза просто слипаются. Борюсь со сном. Периодически вздрагиваю, когда казалось, что уже заснул и видишь уже какой-то сон, но что-то будит тебя, и ты снова топаешь вдоль колючей проволоки по заснеженной тропинке. Вокруг опять тишина и, кажется, что время будто остановилось. И лишь к концу появляются какие-то мысли и начинают радовать приближающие шаги Фомина. Никаких происшествий в тот день не произошло, только то, что пришел Новый Год.

***
Самое каверзное понятие в этом слове Новый Год, это слово НОВЫЙ. Так и привязываешь его к новому костюму, к новым ботинкам, к новому кино. Что-то новое, блестящее и красивое. И ждешь того же от Нового Года.
И, конечно, на следующий день, следует разочарование. Подъем по распорядку. Физзарядка, бег. И привычные уже утренние процедуры: заправка постелей, умывание, воротнички, пуговицы, сапоги. То же, что было вчера, что будет завтра, и, кажется, так будет всегда, всегда.

Мой гений злой, тревожит все земное.
Стремлюсь я необъятное объять.
И все хочу, завистливой душою,
Все чувства человеческие знать.

Я знать хочу прекрасные порывы,
Души и сердца пламенного спор,
Игру страстей, и мысли бег строптивый,
И взгляда милой любящего взор.

А мысли бурно будоражат душу.
Мечтой полны извилины мозга.
Но … жизнь сурово все мечтанья глушит.
Действительность ведь так проста, строга.

Зачем же все бесплодные мечтанья,
И для чего волнует в сердце кровь.
Зачем неопытной души страданья
И этих строф задумчивая новь.

Зачем так щедро юность возрастила
В своих питомцах страстные мечты.
Зачем же зрелость сразу возвестила:
Что все мечты пусты. Пусты?

Зачем с годами человек взрослеет.
Зачем тогда смеется он над тем,
Что в юности дороже и милее
Прекраснее казалось всех фонем.

Не верю я! Не верят миллионы!
Что ждет мечты один лишь горький крах,
Что сети жизни, с глубины бездонной,
К поверхности притянут жалкий прах.

***
И потянулся год, бессмысленный, безмолвный. Привычно и обычно проходят дни, заполненные всякой суетой. Привычно проходят построения, не вызывая никаких эмоций. Привычно спим на первой паре, благо не надо напрягаться, материала в газетах достаточно. Мерзнем на практических занятиях и греемся на строевой.
Отрабатываем командирский голос. Я в паре со Смахтиным поочередно стараемся, как можно громче и четче проорать команды: На праа-Во!, На леев-Во!, Стой!, Шаагом Марш! Круу-Гом! Вначале получается не очень, ну а потом входим во вкус. И бедный Смахтин, а потом и я, часа полтора топаем по заснеженному плацу и орем, и орем, эти команды, и топаем, топаем, высоко подымая ноги. Но зато тепло и ногам и туловищу, чего нельзя сказать о лице и руках. Мерзнут. Зима все же. Правда, командирский голос у меня состоялся. Я и сейчас могу рявкнуть: «Равняйсь! Смирно!» и все будут оглядываться, откуда команда происходит.
Но дни идут, и уже приближается сессия. Готовимся сдавать зачеты и экзамены. Самое противное - это уставы. Их надо знать наизусть. Приходится зубрить. А это для меня всегда в тягость. Мне надо понимать смысл изучаемого, а не перечень действий. Иногда бессмысленных, но обязательных. Но учу. Экзамены надо сдать хотя бы на четверку. Обещаны всякие блага. Надо стараться их получить.
Свободного времени практически нет. А если и появляются пару часов свободных от занятий, то надо писать письма, домой - маме, друзьям и девчонкам из моего класса, которые засыпали меня письмами и всем надо ответить.
Одноклассникам тоже достается не сладко. Трудности с жильем и пропитанием, денег всегда не хватает. Очень мало ребят поступило в вузы, некоторые учатся в техникумах, но большинство сидит дома, пишут, что в «шаткоме», шатаются без дела. Думают, что может быть поступят учиться в следующем году. Работа там есть, но требуются специалисты, а без специальности получают мало и им приходится трудно.
Хорошо, хотя бы мне, о бытовых проблемах заботиться не надо. Жилье и еда есть, только учись. Я, конечно, стараюсь, но не всегда получается. Матушка лень, это тяжелая вещь, и меня она посещает периодически.
Вообще-то дела с учебой у меня идут не плохо. Сдавать надо математический анализ, дифференциальные уравнения, теоретическую механику, электротехнику. Как вспомню, так вздрогну.  Все-таки довольно посредственные школьные знания сказываются, особенно по электротехнике. Но законы Киргофа, Ленца, Ома требуют не только зубрежки, но и понимания и творческого воплощения при решении поставленной задачи, а это не так-то просто. Приходится вникать и зубрить. Сдавать то надо, и постараться более или менее успешно. Уже сдал пару зачетов по практическим занятиям и несколько экзаменов по теоретическим предметам. По математике получил пятерку, а по теормеху - четыре. Электротехника еще впереди. Буду сдавать, куда я денусь.
По физо,  медленно, но точно двигаюсь вперед. Уже свободно (в сапогах!) перепрыгиваю через коня. На перекладине делаю выход силой, переворот на подколенке и в упоре на руках. Склепка еще не удается, но выйдет обязательно. Сдираю ладони до крови, но что-то плохо получается. Либо силы не хватает, либо ловкости. Хотя утверждают, что это не силовое упражнение. Но зачета до сих пор не получил.
Приближаются праздники. Первое мая все-таки. Хотелось бы поехать в Киев. Что-то я соскучился по городским шумам. Но как получится. Все еще впереди.

Эпизод 8. Безнравственный рассказ.
8 мая 1955 года
г. Херсон, ул. Советская, 36, Левит М.К. (передать Козлову Славе).

Темный глаз холодной ночи
Заглянул в твое окно
Видит, вьюнош, строчки строчит
Пишет длинное письмо.

Видит ночь, прямые строчки
На бумаге в ряд стоят.
Шелестят в тиши листочки
Заглянуть в себя, манят.

Сквозь окно ночные звуки
Проникают в тишину.
Поэтические муки …
Здесь у муз поэт в плену.

С под пера, чернило, брызжет.
В перечерках вся тетрадь.
Вьюнош еле-еле дышит.
Но стихи нельзя унять.

Строчка, строчка. Остановка.
Рифму видно позабыл.
Но и здесь нужна сноровка:
Рифму в строчке заменил.

Создавались так в мученьях
Поэтических рабов
Все его стихотворенья,
Что писал мой друг, Козлов.

Милый друже! Да, видно правду говорит пословица: «два сапога - пара». Пара лентяев – это мы с тобой. Вот, сколько времени я не писал тебе, а извинятся, не буду. Думаю, что ты меня и так очень хорошо поймешь. Одно слово – лентяй!
Ну, что, друже, я могу написать о своей житухе? В солдатчину, я втянулся настолько, что теперь, иногда даже кажется странной, мысль о гражданке. А ведь это только первый год службы, что же будет дальше?
Начну по-порядку: С учебой у меня все обстоит хорошо. Вот уже сдали три экзамена, про один – математику (получил пятерку), я тебе, кажется, об этом уже писал. Немного позже разделался с теоретической механикой и спецдисциплиной (противоатомная и противохимической защитой). По теормеху получил четверку и сержусь, конечно, на преподавателя. Спецуху сдал на пять. Это один из секретных, военных предметов, так что я очень доволен, что с ним разделался. По текущим предметам тоже все нормально. К Первому Мая подошел всего с несколькими четверками, благодаря чему праздник встретил очень хорошо, но об этом позже.
Друже, вот ты пишешь, что стал, как ты выражаешься – «любовно-полово распущенным». Что же тогда можно сказать обо мне? Только лишь, что я стал «безлюбовно-полово распущенным». Хочешь пример – пожалуйста! Между прочим, это очень хороший сюжет для безнравственного рассказа.
Еще зимой, познакомился я на танцах с одной девчонкой. Произошло это так: изголодавшийся за волей и девчонками вырвался я в одну из суббот в увольнение. Деньги у меня были и первым делом пошли с ребятами и рубанули хорошего русского самогона. Походил немного до начала танцев по городу, а затем пошел в клуб на танцы. Там в тепле меня немного развезло и что я творил на танцах знаю только по рассказам ребят. Короче так: танцевал сразу с первыми попавшимися девчонками, потом пристроился к этой самой Лене (зовут ее точно – Лена, а фамилию тебе не напишу – зачем девчонку компрометировать). Начал я с ней танцевать, а так как голова моя весила довольно много, то и крен произошел к ее голове, вернее к щеке. Свою голову она не отвела.
Понимаешь ощущение – четыре месяца ты не касался  девочки, а тут: твоя щека покоится на нежной щеке, твои губы касаются напряженной шейки, а ее грудь тесно притиснута к твоей, так, что ты даже через мундир, чувствуешь шов ее лифчика.
Дальнейшее происходило так – при крутом повороте в вальсе, столкнувшись с другой парочкой, губы перекочевали от шейки сначала к носу, а при следующем па прижались к ее губам. Сие немедленно было замечено, и меня хотели выставить на улицу. Я, конечно, начал было шебуршиться, но Лена взяла меня за руку и вывела из зала на улицу.
От холодного воздуха хмель немного прошел, и мы походили с полчасика по заснеженным улицам и немного  промерзли. До конца увольнительной у меня остался час, без дороги. Лена пригласила меня согреться к себе домой. Мамаша ее работала в ночную смену в поликлинике. Лена угостила меня горячим чаем с клубничным вареньем, потом принесла и бутылочку с красным вином.
Выпили, поговорили, слово за делом, дело за словом, несколько поцелуев, видна цель … гляжу на часы: пять минут дороги уже занято. Придется бегом. Опаздывать нельзя. А тут еще одеваться.
Понимаешь, как обидно, она меня довела до точки, а точку некогда ставить. Потому что лучше умереть, чем опоздать из увольнительной. Хватаю шапку, накидываю шинель, ремень в руках, жму руку, чмокаю в щечку и … мчусь!
До училища полтора километра, автобуса нет, ждать не стал – бегу! Осталось двенадцать минут, а надо добежать, зайти, как следует, доложиться дежурному по части и бежать еще наверх, в казарму, и там тоже отметится, что пришел без опоздания.
Мне повезло, возле дежурного полно наших и он уже забацался отмечать всех одним временем: 23.25, 23.25, 23.25. … Наверное, уже семь минут одну и ту же минуту отсчитывает. Примчался в казарму в 23.28, отметился – 23.29 и свалился на кровать. За семь минут полтора км, в шинели, в сапогах, выпивши – это не шутка. Лежу, отдыхаю. А ребята на смех подняли – вспомнили, как я танцевал.
С Леной я встречался всю зиму. Но какая она хитрая, знает, до каких пор нас обычно отпускают,  и все-таки заводит. А когда чувствует, что и она и я готовы – времени только бегом.
Я уже злился, злился и только недавно ребята меня надоумили. Перед маем, в субботу, пошел в увольнение. Ну как обычно, выпили самогону у хозяйки, закусили соленым огурцом, вытерся рукавом и пошел к ней. Как-бы, между прочим, сказал, что у меня увольнительная до 22.30, мол, предпраздничная. Она ничего, даже бровью не ведет. Мать ушла на работу, а я пошел в наступление. Поспорили о чем-то на поцелуй, она проиграла и расплатилась, еще поцелуй, еще.
Потом она, как всегда, пошла, готовить чай, принесла пол литра вина, выпили. Она убирает со стола, а я сижу на диванчике, проглядываю журнал. Кончила она убирать, подходит садиться рядом. Я молчу, читаю. Она положила руки мне на плечи, я ее обхватываю всю, целую. Она сопротивляется, в общем, то же самое, что и всегда. Борьба – отпор, борьба – отпор, поцелуи, опять борьба и снова отпор. Искоса поглядываю на ходики, что висят на стене -  без пяти десять. Она уже слабеет, но не сдается. Прошло еще 15 минут, она уже не отталкивает мои руки, вся дрожит и еле-еле шепчет:
- Жора иди, опоздаешь.
Я, как бы удивился и спрашиваю:
- Куда идти то?
- Тебе сегодня до 22.30.
- Почему, до 23.30.
Нет, если бы ты видел ее в этот миг!
- Как, ты же говорил, что до 22.30 ….
И все, она приподнялась, ее голова у меня на плече. Я целую ее глаза и тихо, тихо кладу опять. Она не шелохнется. А дальше … темнота.
Потом лежит, тихо плачет. Я ее по голове глажу, целую. Плачет. Потом перестала. Смотрит на меня большими глазами:
- Ты меня обманул, да?
И поссорились. Я хочу уходить. Она не пускает, приникла ко мне, целует. Так и не отпустила до одиннадцати. В училище я не опоздал.
Первого Мая нас в увольнение не пустили, наш взвод был дежурным по училищу, а 2-го я к ней не пошел, потому, что перебрал так, что не только не помню, как меня притянули в часть, но и простудился.
Во вторник мы были в карауле, я все время чихал и кашлял, болела голова. В среду пошел в санчасть и меня положили в лазарет, большая температура. Вот и сейчас лежу в лазарете. Отоспался за все мои недосыпные часы, спина и нижняя часть уже болит от лежания. Отвыкли.
Перечел целую кипу книг, и сел, наконец-то за письмо к тебе. Напишу, еще может быть, Вальке Головко, и обязательно матери, она уже давно беспокоится. И пойду опять кимарить, знаешь ведь – «Солдат спит, а служба идет».
Сейчас мне уже совсем хорошо. Температура нормальная, а все не выписывают, наверное, завтра или послезавтра выпишут. Вот, примерно и все о моей житухе. Жду от тебя писем, конечно в 100 раз быстрее, чем ты от меня. Крепко обнимаю, твой друг, Жора.
P.S. Друже, благодарю тебя за поздравительную телеграмму. Поздравляю и тебя с уже прошедшим праздником и наступившей весной! Помни: люби и не теряйся! Жора.   

Эпизод 9. Приснилось.
Я сплю, крепким здоровым сном уверенного в себе человека. Но все же, что-то будит меня, что-то не то, что-то явно изменилось и я просыпаюсь.
Тишина и залитая ярким солнечным светом казарма. Нет обычного гомона проснувшихся ребят, никто не кричит противным голосом «Рота подъем!». Подымаю, вдруг ставшую легкой, голову от подушки. Рядом со мной никого, подомной тоже никого, кровать Тарасова уже застелена туго натянутым одеялом.
Но больше всего меня удивляет тишина. Этого не может быть, этого не должно быть и я, наконец-то, соображаю: начались каникулы, и вчера все разъехались по домам.
Сдав все экзамены и зачеты, я так и не смог одолеть непослушную «склепку». Вишу на турнике глупой сосиской, болтаюсь из стороны в сторону, «выход силой» у меня получается свободно, но вот: «на махе вперед выйти на прямые руки» ни в какую. Просто болтаюсь и никаких прямых рук.
Уехать в отпуск можно сдав все зачеты и экзамены, а у меня по физо все еще зачета нет. Значит, сиди в казарме, тренируйся. Хорошо сказать – тренируйся, у меня и так ладонь уже сплошная мозоль.
Смотрю на ребят, как они свободно взмывают в небо, без особых усилий оказываются над перекладиной, а я вишу, болтаюсь из стороны в сторону и ни как не могу подняться в небо. Нет зачета, нет поездки домой. Сиди в казарме, отдыхай.
Подходит ко мне Володька Журилов. Он тоже не может уехать, не получаются у него никак матрицы и дифуры.
- Ну, чего лежишь, валяешься. Вставай, скоро завтрак.
И, правда, надо вставать. Думай не думай, а склепку сделать надо. Надо уловить тот миг, при котором ты просто и легко взмываешься в небо и без всяких усилий, избавляешься от земного притяжения. Легко сказать, а как поймать этот миг, если он все не приходит и приходит.
- Сейчас встану. Ну чего ты грустишь. Ведь матрицы это так просто.
- Ну, да, просто. Черт знает что. Накручено, наверчено, ни как не поймешь.
- Ладно, поедим, пойдем в класс, там разберемся. Не боись, ведь это не «склепка», математика ведь это очень просто.
Я встал, по привычке подрыгал руками и ногами. Правда, во двор не пошел, проделал комплекс прямо в казарме, умылся и пошел на завтрак.
После завтрака пошел с Журиловым в класс и там начал читать ему свою лекцию по математике, так как я ее тогда понимал.
- Вот смотри, что такое производное. Это ни какое-то там латинское слово, это наше, чисто русское слово – производное. Это значит нужно, что-то производить. Производить новое. Например, есть молоток, из него нужно произвести, то есть сделать, новую вещь, например – топор. Можно ли из молотка сделать топор?
- Можно. Нужно его перековать. Но получится очень маленький топор.
- Правильно. Так и в уравнении. Что бы взять производную нужно понизить степень уравнения на единицу меньше. Что такое степень уравнения, ты знаешь?
- Да, это квадратнэ и кубичнэ ривнення.
- Ну, хорошо. Пусть будет так. Вот есть квадратное уравнение, где будет использована буква «а» в квадрате, а производное уравнение из него будет просто «2а», так как про степень нельзя забывать и цифру степени ставят перед буквой «а», а само «а» уже будет в первой степени. Если взять вторую производную от получившегося уравнения, то понижая степень на единицу, «а» становится в нулевой степени, а любое число в нулевой степени равно единице. А производная от единицы равна нулю. То есть, его уже нет, «а» исчезло из уравнения. Понятно?
- Вроде да, значит нужно отнять единицу от степени, а цифру степени поставить перед буквой. А что делать с матрицей?
- Не торопись, и с матрицей разберемся. А теперь напиши кубическое уравнение и возьми из него первую производную.
Володька, пыхтит, ошибается, но пишет, правда я подсказываю:
- На единицу меньше, не забывай цифру степени ставить перед буквой.
- А теперь возьми из этого нового уравнения вторую производную.
Володька, удивленно смотрит на меня, потом задумывается и начинает писать буквы. Причем правильно. Я говорю:
- А теперь возьми третью производную.
Володька снова блымает глазами, морщит лоб, но пишет. Я вошел в раж и говорю – пиши четвертую. Он снова думает, а потом шлепает меня по спине и заявляет:
- Дудки, не купишь.
До обеда я прозанимался с ним математикой, что-то он усвоил, но главное что он должен был понять, то как учиться по книге. По-моему, это я ему показал.
Пообедав, я завалился спать. Обычно, в соответствии с распорядком дня, на послеобеденный сон отводилось полтора часа. Все обязаны были лежать в кроватях, и громкие разговоры были запрещены. Но все равно, неумолкаемый гул, от даже тихих бормотаний, висел в казарме все время, отведенное для сна.
Тишина стоящая же теперь в казарме, убаюкала меня настолько, что я мгновенно заснул и разбудил меня, только что приснившийся, сон. Все свои сны, которые мне сняться, как правило, я не запоминаю. Но этот сон врезался мне в память, так что я его помню до сих пор.
Приснилось мне, что я стою в большой, высокой, белоснежной комнате. В комнате никого нет, только я и турник. И я легко и непринужденно, едва держась пальцами, делаю один оборот за другим вокруг этой, отполированной многими руками, стальной палицы.
Это настолько не соответствовало действительности, что я тут же проснулся. Глянул на часы, уже пошел шестой час. Ну и крепко же я поспал. Встал, вспомнил сон и пошел в спортзал. Нужно же  что-то делать с этой злополучной склепкой. Размялся, подошел к турнику, и на первом же махе вперед, идя назад, неожиданно для самого себя, оказался над перекладиной. Я не поверил, это была склепка!
Я соскочил с турника, отошел в сторонку и присел на скамейку. Неужели я ее сделал? Нет, надо попробовать снова. Я вновь подошел к турнику, вспрыгнул на перекладину, разогнулся и вновь, без всякого усилия, держусь руками над перекладиной. Попробовал снова и снова – склепка получается великолепно. Идти к инструктору было поздно, так что доказывать свое право уехать в отпуск придется завтра.
Утро было солнечное, светлое. Вся казарма была просто залита золотистым солнечным светом. Тишина. Сквозь распахнутые окна доносился несмолкаемый птичий гомон. На небе ни единой тучки. Сплошная бесконечная голубизна.
Я соскочил с кровати и подошел к окну. Воздух был пряным и тяжелым. Его можно было глотать кусками. Было уже начало восьмого. Журилов, увидел, что я встал, подошел ко мне.
- Говорят, что ты вчера сделал склепку?
- Да, и еще какую!
- Так что, будешь уезжать?
- Да, сейчас позавтракаем, разыщу Гаврилюка и предъявлю ему свои достижения. А там видно будет.
Старший лейтенант Гаврилюк был нашим инструктором по физическому воспитанию. Конечно, в преподавательской, его еще не было, пришлось его караулить. Появился он около одиннадцати. Я ему навстречу:
- Товарищ старший лейтенант, разрешите сдать зачет по физвоспитанию.
- Что, Разумов, сделал склепку?
- Так точно, сделал.
- Как же так, полгода не мог, а теперь вот сделал?
- Просто приснилось, товарищ старший лейтенант.
- Бывает. Ну что ж. Идем в зал, покажешь, что тебе приснилось.
В зале я все же сделал небольшую разминку, затем подошел к турнику, подскочив, схватился руками за перекладину. Небольшой мах вперед и, я над перекладиной.
- Ну что же, неплохо. Соскок, и давай еще разок.
Соскок у меня получился не плохой и склепка не хуже.
- Молодец, через полчаса приходи в финчасть, оформляй документы и уезжай отдыхать.
- Спасибо, товарищ старший лейтенант.
Тридцать суток отпуска, тридцать суток свободной жизни. Правда, тридцать суток мне уже не положено, двое суток у меня сгорело из-за склепки, но и двадцать восемь суток, это не плохо. Выписали мне проездные документы в плацкартном вагоне Киев – Снигиревка. Выдали отпускное свидетельство, получил сто рублей отпускных и ….  Да здравствует отпуск!

Эпизод 10. Домой в отпуск.
Я вышел из проходной и огромные железные ворота училища за мной захлопнулись. Провожал меня Володька Журилов, у него переэкзаменовка только послезавтра, а сейчас он ходит с грустными глазами и жалуется на все прелести жизни, которых он пока лишен. За проходную его не выпустили, и он, передав мне мой чемоданчик, остался стоять перед воротами с задумчивым видом.
Рядом с проходной была остановка рейсовых автобусов на Киев. Подъехал маленький кургузый автобус полностью набитый людьми и, как я услышал, гусями. Подожду следующего, может быть будет что-то получше. Конечно, сидячие места мне не нужны, но все же, стоять зажатым со всех сторон людьми, мне не хочется.
Мне везет, через какое-то время подъезжает блестящий новой окраской автобус ЗИС. Там тоже много народа, но мне удается пробраться к задним стеклам кабины, и опереться на штангу, защищающие стекла от выдавливания под напором народа. Там я и простоял всю дорогу до Киева.
С автобусной остановки я поехал на железнодорожный вокзал и закомпостировал билет на поезд Киев – Николаев до Снигиревки. Поезд уходил в 8.30, так что придется попроситься на ночлег к Федосовым. До улицы Прорезной я доехал на трамвае. Но у Федосовых никого дома не было, все видно были на работе и в школах, поэтому, оставив чемоданчик у соседей, я отправился бродить по Киеву. День был жаркий, и я решил прогуляться по Владимирской горке и спустится на пляж, к Днепру.
Вода в Днепре была очень теплая, но пляж был окружен бонами – далеко не поплаваешь. Ничего не поделаешь, побарахтался я в кишащей массе детворы, полежал на песке на солнце и проголодался. Нужно было искать столовую.
Подыматься в гору мне было лень, да и день был исключительно жаркий. Я решил, пройтись вдоль берега Днепра, может быть что-то и надыбаю. И верно, не успел я пройти и пол квартала, как увидел заманчивою надпись – Варенична.
Да, что такое я и хотел бы съесть. Захожу, большая комната со столами застеленными клеенкой. Людей немного, за прилавком стоят две симпатичные девушки в белом. В меню, висящем на стене, перечень – вареники с капустой, с картошкой, с горохом, с печенкой, и мясом.
Хочу вареники с печенкой. Заказываю порцию. Запивать буду холодным фруктовым компотом. Через пару минут приносят штук десять больших вареников, обильно политых топленным сливочным маслом и стакан компота. Хлеб лежит на столе, накрытый салфеткой. Быстро уписываю за обе щеки пряную вкуснятину. Уфф! Все, я сыт, можно и дальше наслаждаться Киевом и свободой. 
Времени до вечера, когда придут с работы Федосовы, еще много. Сейчас около четырех. Можно пойти в кино. Я видел на афишах рекламу фильма «Овод», начало в пять часов дня, можно успеть. Книгу я давно прочел, но актер Стриженов мне нравится, интересно, как он сыграл эту роль. Я помню, что по книге  представлял себе героя, как замкнутого и немного не от мира сего, человека. Каков же Овод Стриженова? 
Все же пришлось подыматься в гору и идти на Крещатик, где я видел эту афишу. Очередь за билетами была небольшая, мне даже удалось взять билеты в четвертый ряд. Посидел в садике рядом с кинотеатром, дождался звонка и пошел в зал.
Фильм произвел на меня двоякое впечатление. Во-первых, хотелось бы получить от фильма, который смотришь, что-то теплое, ясное, где есть надежда, где есть будущее, тоже теплое и ясное. А всего этого в фильме нет. И от этого остается какой-то неприятный осадок, который усугубляется еще более и сюжетом и игрой актеров. Овод, вообще-то неприятное, само по себе, насекомое. Жалит и довольно больно. И герой тоже жалит, и тоже больно. И это и есть, во-вторых.
Вышел я из зала, где было довольно душно, на свежий воздух, где было чистое, голубое небо, где пели птицы и шумели машины и где, очень быстро этот неприятный осадок растворился, а через некое время я просто про него забыл.
Было уже около семи часов вечера и Федосовы должны быть уже дома. И верно, только я позвонил в дверь, как дверь мне открыла Елена Михайловна - тетя Лена, как я привык ее называть. Она и дети, Инночка и Юрик, были уже дома. Встретили меня очень приветливо, поздравили с окончанием первого курса, пожелали приятно провести отпуск. Они уже отобедали, но тетя Лена тут же, стала накрывать стол на кухне и накормила меня вкусным супом и картофельным жаркоем. И когда я уже стал пить чай с сушками, пришел с работы Григорий Митрофанович. Тетя Лена, тут же стала накрывать стол для него, а Григорий Митрофанович стал распытывать меня об учебе в училище. Я, как мог, старался красочно описать свою повседневную жизнь и все пришли к мнению, что я повзрослел и возмужал. Это меня приятно удивило, так как никаких изменений я за сбой не замечал.
От соседей был принесен мой чемоданчик-сундучок. Я поговорил с Инной, рассказал ей о своих впечатлениях, о кинофильме «Овод». Фильм она еще не видела, а книгу прочитала. Книга ей не понравилась. Она считала, что это еще одна история о лишних людях. Мы немного поспорили на эту тему, я убеждал, что лишних людей не бывает, что все люди привносят свою долю в общую историю человечества. Она кое с чем соглашалась, но осталась при своем мнении, что лишние люди больше приносят вред, чем пользу. Потом мы посмотрели по телевизору новости и какой-то концерт, и стали готовится ко сну. С антресолей была снята раскладушка и мне постелили постель в большой комнате. Я лег и тут же заснул. Никаких снов я не видел, разбудил меня Григорий Митрофанович в семь часов утра. Все остальные уже проснулись и собирались кто на работу, кто на учебу.
Тетя Лена напоила меня чашкой кофе с молоком и булочкой с маслом. Я искренно поблагодарил всех за теплый приют и поехал на железнодорожный вокзал. 
 
***
Железнодорожная суета, всегда действует на меня возбуждающе. Вот и сейчас я окунулся в эту придорожную суматоху. Казалось, чего возбуждаться, билет есть, поезд будет по расписанию, все очень просто, а вот волнуешься. До отправки поезда еще полчаса. Поезд стоит на перроне, правда на четвертом пути, подойди и садись в вагон. Я это делаю, но все равно волнуюсь.
Народу в вагоне много, все места заняты. У меня нижняя полка, но там внушительно уселась компания и уже приступила к жеванию. Жуют, что попало и вкусное и не очень. Одуряющий запах колбасы, варенная в специях курица, сваренные в крутую яйца, круглая высочайшая буханка белого домашнего хлеба, заветная бутылочка с самогоном. И весь этот натюрморт благополучно разместился на столике, захватив даже нижнюю полку.
Поняв, что нижней полки мне не видать, договариваюсь и застилаю постель на верхней. Сундучок, тоже благополучно, разместился внизу, под полкой, придавленный разнокалиберными узлами. Меня тут же приглашают принять участие в пиршестве, и не успел поезд тронуться, как он начался. Стакан с самогоном пускается по кругу. Сделав парочку глотков, передаю стакан пожилому мужику, с громадной лысиной во весь сократовский лоб. Мне тут же суют здоровенную куриную ногу. Нога жирная, впившись зубами в белую мякоть, я весь начинаю лосниться от излишков жира. Спасает меня ломоть белого хлеба, которому удается, каким-то образом, впитать в себя весь этот жир и я перестою лосниться.
Не успел я съесть ногу, как мне предлагают, громадный ломоть хлеба с, чарующе пахнувшей чесноком, ломтями грубо разломанной колбасы. И конечно опять полный стакан самогона.
Утолив первые позывы желудочной страсти, начинают вести разговор:
- Звідки ж це ти будеш, хлопче?
Я говорю, что еду из училища домой, в отпуск.
- А де ж твій дім?
- В Снигиревке.
- В Снігурівке? Так ми там будемо тільки вранці, годині о шостій ранку. Ось буде мати рада, такий красень син приїде, а дівки то як будуть ради. Мабуть, не одна за тобою нудьгує?
Я отвечаю, что насчет девчонок понятия не имею, а мать, конечно, будет рада, да и я буду рад увидеть родителей, ведь целый год их не видел. В общем, разговоры велись длинные, интересовались всем и кем я буду, когда окончу училище, и нравится ли мне военная служба. И есть ли у меня девушка. И кем работают мои родители, и много ли у меня друзей. Я старался отвечать подробно, почему бы не поговорить с хорошими людьми. Потом я пошел покурить в тамбур, хотя все мужики курили прямо в вагоне. Дым стоял столбом, но это никого не смущало.
В тамбуре были открыты двери, и степной воздух врывался в раскаленный вагон, хоть немного охлаждая пропотевшее тело.
На остановках кое-кто сходил:
- Бувайте ви нам здорові. Хай вам щастить.
Но там же, садились новые попутчики и разговоры не прекращались. А вечером, когда солнце перестало посылать свои раскаленные лучи, вновь появлялись куры, колбаса, яйца, а то и картофель в мундирах и конечно неизбежная бутылочка с синеватым самогоном. 
И только поздно вечером мне удалось забраться на свою полку и крепко заснуть. Разбудила меня проводница:
- Давай хлопець, вставай. Снигиревка, стоянка три минуты.
Я вскочил, как очумелый, с трудом отыскал среди узлов свой чемоданчик и еле-еле успел выскочить из вагона.
В Снигиревке было прохладно. Оправив свою гимнастерку, я пошел по давно знакомой дороге, мимо школы, мимо мостика, к домикам, едва видневшимся в предутренней дымке. Я дома!

***
Дорога домой поражала узнаваемостью. Будто и не было этого года учебы в училище, будто я никуда и не уезжал, а только вчера проходил по этой улице. Мимо вот этих камней, брошенных в поле, что бы пройти по ним не замочив прохудившихся ботинок. Рядом с мостиком, мимо этого разлапистого дерева, в кроне которого бесславно погиб мой самолетик, мимо дома, где живет мой товарищ Толик Барковский. Да, вот и саманный сарайчик, крышу которого мы с Толиком покрывали толстым слоем глины, а вот и наша беседка.
Хотя, что это? Где беседка? Где струнной натянутая проволока антенны моего детекторного приемника? Вместо нашей беседки,  маленький домик. Два окна по фасаду, крыша покрытая рубероидом. Колючая проволока вместо забора.
Да, кто-то оттяпал большую часть нашего двора. Мать ничего об этих событиях не писала. Жаль беседки, жаль потери детекторного приемника.
В нашем дворе никого нет. Правда, сегодня воскресенье, родители видно отдыхают, им сегодня рано на работу не надо. Да и я хорош, телеграмму о своем приезде я не дал. Будет сюрприз: «Здравствуйте! Вот и я!».
Дверь в тамбуре не заперта, заходи, кто хочет. Захожу. Тихо, видно все спят. Хотя нет. Мать в цветастом халатике уже стоит на пороге кухни.
- Жорик. Сыночка мой. Старшенький. Что ж ты не сообщил, о своем приезде, я вот все время ждала твоего письма. Думала, вот-вот придет, а его все нет и нет. Я уже волноваться стала.
Я прильнул к теплой груди матери. Знакомый запах, знакомое тепло, знакомый родной голос. Как хорошо, как приятно быть в этих объятиях. Спокойно вокруг, уверенно, никто меня больше не обидит. Здравствуй, мама.
Входит отец.
- Ух, какой молодец к нам приехал.
Я тоже обнял его, поцеловал колючую щеку. Здравствуй отец.
- Да вот, столько всяких забот было перед окончанием первого курса, что совсем замотался. А потом, торопился домой и не подумал о телеграмме. Да и зачем, она все равно бы пришла позже, чем я приеду.
- Ну, ладно. Иди в свою комнату, располагайся. Сейчас буду завтрак готовить, а ты все-все подробно расскажешь.
Захожу в свою маленькую комнату. Тут все, как я уехал. На столе застелены новые газетные листы, кровать покрыта тонким одеялом. В изголовье литография Брюллова, на боковой стенке все еще висит черная коробка детекторного приемника «Комсомолец», и висят на гвозде наушники. Но раз антенны нет, то в наушниках нет никакого смысла.
Мать принесла мои старые разлапистые туфли. Не в сапогах же ходить по комнате. Я снял гимнастерку, остался в бриджах и майке.
- Мам, а что это за домик у нас во дворе?
- Да вот, еще весной, быстро соорудили его и поселили там переселенцев. Из-под Тернополя они.
- Ну и как соседи, что они говорят?
- Да ничего не говорят. Нелюдимые они какие-то, отец так и так с ними пытался говорить. Молчат и только искоса смотрят. Отец и перестал делать попытки поговорить. Не хотят, не надо. А антенну твою рабочие сняли, так и не принесли обратно. Вон обрывки висят до сих пор.
Я вышел во двор. Умылся под умывальником, сделал парочку разминочных движений. Мать уже пожарила картошку, сделала салат из огурцов и помидор, разогрела котлеты и накрыла стол. Отец налил в рюмки вишневой наливки, еще с прошлого года видно осталась.
- Ну, что же, с приездом, с возращением домой. Давай, рассказывай, как дела, а то ты нас письмами совсем не баловал.
- Да, что рассказывать-то. Сдал все экзамены. В основном на хорошо, вот только по электротехники трояк влепили да и по физо долго не мог одно упражнение сделать, все никак не получалось. А теперь отпуск, до 28 августа.
- А тут, почти все твои соученики приходили, интересовались тобой, просили адрес училища. Обещали написать тебе письмо. Славка Козлов, пару раз приходил, по тебе маялся. Павел Моисеевич тоже как-то пришел, прочитал твои письма, был очень доволен, что ты поступил. Хвалил твои стихи.
- Мам, а что с Вовкой, как у него дела?
- А Вова уехал в Днепропетровск, поступать в университет. Медаль ему не дали. Даже Иван Семеновичу досталось за непрофессиональную оценку его рецензии по математике. Что-то им там не понравилось в Вовиных рассуждениях, и поставили четверку. Так что придется Вове теперь сдавать все вступительные экзамены. В Одессе поступать в ВУЗ  Вова не решился, говорит, что там его обязательно засыпят. А в Днепропетровске интересный факультет открылся, физико-технический. Это что-то связанное с ракетной техникой. Вот Вова и решил туда подавать документы. Пока ничего не пишет. Видно занят, готовится.
Посидели, поели, поговорили. А меня что-то разморило, и это только после двух рюмок наливки? Странно. Глаза стали слипаться, язык заплетаться и мать послала меня в мою комнату спать. Заснул я сразу и проспал без сновидений целых четыре часа.

***
Разбудил меня Славка Козлов. Видно слух о моем приезде уже пронесся по Снигиревке. Снигиревка то ведь она маленькая, а слухи проносятся быстро.
- Вставай соня. Я думал, тебя армия исправит, а ты как был соней, так и остался. Вечно тебя будить приходится.
- Привет чертяка. Так это я дома соня, а в армии не положено. А сейчас я в отпуске, можно и побаловаться.
- Давай вставай, показывайся, какой ты там стал.
Пришлось вставать, одеваться по всей форме. Слава почти не изменился, те же чуть прищуренные серые глаза, тот же внимательный взгляд. Немного подрос. А так – Славка, как Славка. Договорились пойти в школу, да и мне тоже очень хотелось заглянуть в свой класс. Нити то были еще толстые.
Мать готовила обед и велела не опаздывать, в шесть быть дома.
Славка рассказал, что все экзамены за первый курс он сдал на отлично. Так что стипендия ему обеспечена. Валька Головко получила одну четверку, но все-же  стипендию заработала. Я рассказал о своих успехах, а по физо пообещал показать весь комплекс упражнений. У них в ВУЗе физо тоже уделяют большое внимание, но в основном делают усилия на легкую атлетику.
Зашли в наш класс, я сел за свою парту и что-то тронуло мою душу. Сделалось вдруг тоскливо и стало жалко что, то время прошло, и нет более необходимости вставать и вновь ходить в школу. А есть необходимость ходить Славке в институт, а мне в училище. А это грустно. 
 Стали появляться ребята из нашего класса, слух о моем приезде действительно действовал. Ребят было меньше, только те, кто поступил учиться в институт либо в техникум, остальных, практически всех, забрали в армию, на срочную службу. В училище, кроме меня, из класса не поступал никто. Так что девчонки вплотную обступили меня, а Валька Лопотнева даже расцеловала в обе щеки.
Сыпались вопросы, что, как и почему. И мне все же пришлось пойти на первый этаж, где стояли турник и брусья, и продемонстрировать весь комплекс упражнений. Так как разминку я сделал плохую, то и упражнения выполнялись с трудом. Сам себе я бы поставил бы двойку, но ребята были приятно удивленны и такими моими успехами. Ребята собирались пойти в кино, звали на танцы в клуб. Особенно увлеченно старалась соблазнить меня пойти на танцы Валя Лопатнева, но я всем говорил, что меня ждут и в шесть часов уже был дома.
Мама приготовила прекрасный праздничный обед, собиралась испечь торт «Наполеон», но я ее отговорил, сказав, что я не очень люблю сладкое тесто. Но и так, я со вкусом поел наваристый красный борщ с большим куском свиного мяса, говяжью отбивную в кляре, с пюре из картошки и конечно, салат из молодых огурцов и помидор. Мама из яблок с нашего сада сварила очень вкусный сладкий компот. Яблоки были хотя и маленькие, но очень вкусные. Отец охладил его в погребе, где он хранил с зимы лед, пересыпанный опилками. Выпили мы и по рюмочке наливки за мои и Вовины успехи.
Я наелся так, что с трудом встал из-за стола. Поцеловал мать и отца, поблагодарил за вкусный обед и ушел в свою комнату и, конечно, прилег на кровать. Но мне не спалось. Столько впечатлений за один день. И все это стоит перед глазами и требует осмысления.
Правда, через какое-то время вошла мама, и мы с ней долго говорили в основном о моих делах. Больше всего ее интересовало мое впечатление о военной службе, не разочарован ли я своим выбором. Я ее успокоил, что ничуть не разочарован, что мне там нравится. Нравится, прежде всего, то, что я ни в чем не уступаю другим ребятам во всех сложностях армейского быта. Нравится мне и то, что я там всем обеспечен, и не нуждаюсь в тех мелочах жизни, о которых мне рассказывают ребята, поступившие в ВУЗы, и которым их необеспеченность доставляет большие неудовольствия.
Проговорили мы долго и о многом. Я рассказал ей о Федосовых-Оганесовых. Какие они хорошие люди, как приветливо относятся ко мне, во время моих не частых, но все же, посещений их дома. Мать обещала написать им письмо и поблагодарить их за участие в моей жизни. Я рассказал ей, что продолжаю писать стихи, достал тетрадь и прочитал ей некоторые из них. Мама даже позвала отца, и они вместе стали разбирать мои каракули. Отец одобрил и пожалел, что я не буду заниматься творчеством профессионально, но для любителя, стихи не плохи. Мы еще немного посидели вместе, а потом родители пошли в свою комнату. Им завтра рано на работу и они уедут на целый день в Туркулы, и приедут лишь поздно вечером. Так что я останусь один на хозяйстве. Мама рассказала, где какие продуты лежат. Хотела дать мне деньги, но я отказался, сказав, что у меня они есть.

***
Отъезд родителей на работу я проспал. Сон у меня был прерывистый, снилась всякая незапоминающаяся муть, после которой я просыпался и вновь засыпал, что бы проснуться после очередной мути. И все же их отъезд я проспал.
Было уже начало десятого. Ходики на стене мне это ясно показали. Солнце вовсю властвовало в комнате. Я встал, вышел во двор и стал делать утренний комплекс физзарядки. После которой, обычно требовалось пробежка на три километра до Красного хутора и обратно. Но в Снигиревке, конечно, Красного хутора не было, а просто побегать по пыльным улицам городка я постеснялся. Не так поймут.
Поэтому я ограничился физзарядкой, заправил постель и задумался, чем мне сегодня заняться. Промелькнувшая идея завалиться в кровать и вновь заснуть, была с негодованием отвергнута. Ведь была же еще и речка, теплый спокойный Ингулец.
Название реки говорит о тюркском происхождении этого слова и значит, я был прав, когда писал: «То значит, опять набежали татары, опять запылали в селеньях пожары». Следы в истории остаются, следы не теряются.
Значит план таков – быстро завтракаем, идем к Славику и на речку. Смотрю в шкафчике. В узелке явно хрустят макароны, в другом – гречневая крупа. Макароны это хорошо – пять минут и готовы. Ставлю на грец кастрюльку с водой, закипит, засыплю макароны. Иду в погреб, смотрю, что есть там. На холоде стоит крынка с молоком, тарелка с котлетами, кастрюлька с борщом, картошка, помидоры, огурцы. Еды навалом.
Решение: молочный суп – макароны с молоком. Это тебе сразу и первое, и второе, и третье. Беру крынку и иду в кухню. Вода в кастрюльке уже кипит, пузырится. Засыпаю макароны. Пока курю, макароны готовы. Высыпаю их на дуршлаг – пусть цедится. Снова возвращаю макароны в кастрюльку, заливаю их молоком, кидаю пять кусков сахара – люблю сладкий суп. Закипит и завтрак готов.
Поел и чувствую, что не наелся. Снова иду в погреб, хватаю холодную котлету, помидорку и ломоть хлеба. Все, я сыт. Иду к Славику.
Его дом стоял вверху, над обрывом реки. Славка был дома и долго уговаривать его пойти купаться в реке не пришлось. Только вот в чем идти то. К Славке то ведь я приперся в полном параде. А на речке, ни раздевалок, ни лавочек, с роду не было. Ребятня скидывали с себя потрепанные штаны и раздолбанные ботинки, и в трусах, а то и нагишом плюхались в воду. И на этом процесс раздевания бывал закончен.
Тетя Вера, мать Славки, нашла, где то, старые Славкины штаны и потерявшие весь свой вид сандалетки. Я быстро переоделся, подпоясался веревкой и в таком виде, босяк босяком, побежал к реке.
Берег Ингульца, весь был истоптан следами, приходивших на водопой коров и лошадей, но мы все же, нашли укромное местечко, быстро скинули с себя одежку, и с разбега  нырнули в теплые воды реки. Поплавав на перегонки со Славиком мы переплыли на ту сторону и выбравших, через топкий берег, разлеглись в мягкой траве загорать.
Лежать, просто так, нам быстро надоело, и мы стали бороться, кто кого одолеет. Я всегда был сильнее Славки, а тут поднабравши умения и силенок в училище, быстро одолел его, но Славка был упертым и ужом выскакивал из моих захватов, так что, справиться с ним было не просто. Запыхавшись, мы вновь шли купаться, а потом долго лежали, загорали, рассказывали друг другу о перипетиях прошедших дней.
Нам было хорошо вдвоем, мы опять легко понимали друг друга и жалели, что будем вместе не долго. Разные судьбы быстро разнесут нас по разные стороны жизни, но пока мы были вместе и радовались этим теплым, ясным, солнечным дням.
Накупавшись, мы пошли домой. Тетя Вера уже приготовила обед. Пообедав, мы уединились в его комнате и продолжали обсуждать события прошедшего года. Славик рассказал мне, как он поступал в Херсонский педагогический институт. Как он ехал в Москву, поступать Литературный институт и не прошел собеседования, о чем не очень жалеет, так как жить там очень дорого, и мать бы не потянула такие затраты, даже при наличии стипендии, получить которую вообще было проблематично. Я его понимал, хотя и сказал, что Литературный институт, это такая путевка в жизнь, что все затраты бы окупила. Но раз так получилось, так значит не судьба, значит так нужно в жизни.
Он показал мне свои последние стихи. Некоторые мне понравились, некоторые страдали и рифмой и ритмом. Он не обижался на критику, но отстаивал свое мнение.
Я, в свою очередь пообещал показать свои стихи и рассказал, что не знаю, что делать со своими девчонками, Светой и Инной. Я им писал обеим из училища письма, а Светлане даже прислал свой стих, где говорил о любви. А, оказывается, они жили в Одессе, в одной квартире, и читали друг другу мои письма.
Я поделился также со Славкой своими чувствами к обеим девчонкам. Они были совершенно разными – если к Свете меня влекла страсть, мне все время хотелось быть рядом с ней, касаться ее рук, слушать ее голос, то к Инне меня влекла нежность, спокойствие, уверенность в своих силах, мне было приятно и спокойно находится рядом с ней.
Славик рассказал, что Инна сейчас здесь в Снигиревке, а Света вместе со своим курсом на уборочной в селе. В каком, он не знал, но где-то в Одесской области. Посоветовал, все-таки встретиться и поговорить, может быть, что-то и прояснится. Я так и планировал поступить, так что был полностью с ним согласен. Поговорили мы с ним хорошо и договорились, что вечером пойдем вместе в Центр, прогуляемся по «Крещатику».
Я пошел домой, так как вскоре должны были приехать родители с работы, и я хотел быть дома к времени их приезда.

***
Лишь только около восьми вечера, я услышал шум подъехавшей машины. Старенький Опель, стреляя и чихая, остановился у ворот дома, не заглушая мотор. Видно были у старичка проблемы с зажиганием. Отец выбрался из багажника, где он гордо восседал в старом тростниковом кресле.
Отец был весь в пыли. Дождей давно не было, и за машиной следовал громадный шлейф пыли, которая долго не оседала на землю, даже после того, как машина проехала. Из двуместной кабины вышла мама. На ней тоже осела пыль, но не в таком количестве, как на отце.
Я помог отцу вытряхнуть дождевик, который был наброшен на его плечи и подошел к матери, крепко ее обнял и поцеловал. Мать чуть-чуть отстранилась от меня, сказав, что ей надо умыться с дороги.
Воду из колодца я принес, так что умывальник был полон. Я вышел из кухни, что бы ни мешать родителям, привести себя в порядок. Присел на крыльце, и  старенький Топ, тут же полез на меня лапами, лизаться. Я погладил его по густой шерстке на груди и посмотрел в умные глаза собаки.
- Сейчас будем ужинать. – сообщил я ему. Собака была согласна.
- Ну как прошел день? – спросила меня мать, выходя во двор.
Я рассказал, что был у Славика, и поинтересовался, почему они так поздно приехали, на что мать ответила, что в это время у них на заводе всегда много работы. Идут помидоры, и завод занят их консервированием и изготовлением томатной пасты и томатного сока. Как всегда, не хватает мелкой стеклянной тары, а отсюда и вся нервотрепка.
Мама принялась чистить картошку. Я отобрал у нее нож, сказав, что по картошке я уже мастер, столько ее перечистил в наряде по кухне в училище, тонну не меньше. Мать принесла из погреба кастрюльку с борщом и тарелку с котлетами. Картошка сварилась быстро, мама размяла ее со сметанной, разогрела борщ и котлеты и мы сели ужинать.
Мама стала расспрашивать у меня о планах в отпуске. Я сказал, что хотел бы недельку побыть дома в Снигиревке, потом поехать в Одессу, к тете Бине. Как следует, поваляться и позагорать на море, а числа 25 августа приехать обратно, и отсюда уже уехать в Киев, так как проездные документы у меня были выписаны с предписанием Снигиревка – Киев.
Мама поделилась и со мной об их дальнейших планах в жизни. Если Вова поступит учиться в Днепропетровск то, скорее всего, родители переедут жить и работать в Туркулы, а то эти поездки в Снигиревку и обратно, забирают много времени и им уже тяжело эта дорога достается.
Мне стало жаль нашего уютного домика в Снигиревке, как много с ним было связано в прошлой жизни. И все же хорошо что бы Вова поступил учиться. Родителям тогда станет намного легче жить. Кончаться утренние и вечерние переезды Туркулы – Снигиревка. Это хоть и десять километров дороги, но каждый день и в любую погоду – это, знаете ли вы, не сахар.
Поели, мама собрала грязную посуду и хотела ее мыть. Я сказал, что посуду я помою сам и стал греть в тазике воду. Пока я мыл посуду, мать вышла во двор и стала чистить рыбу. Они купили в Туркулах, у рыбаков, с десяток рыбин судаков и карасей. Мать решила их пожарить, а из голов и хвостов сварить рыбный суп с перловкой и картошкой. Так что завтра у нас будет рыбный день. Топ,  этой покупкой, был очень доволен, так как кое-что и ему досталось.
Отец включил в комнате репродуктор и стал слушать последние новости. Потом достал свежий номер «Литературной газеты» и стал читать, как он любил, от корки до корки каждую статью. Комментарии он никогда не делал, читал молча. Только, если была какая-то там, сверхнеожиданная новость, то он шел к матери и зачитывал ей избранные куски. Опять-таки, ни мать, ни отец, вслух комментариями тогда не делились.
Пока варился суп, мать поселила постели, и они приготовились ко сну. Жарить рыбу мама решила утром, а сейчас уже было поздно и надо было хоть немного поспать, перед завтрашним трудовым днем. Спокойной ночи, мама и папа.
Я тоже ушел в свою комнату. Взял синенький томик Мариэтты Шагинян «Гёте», и погрузился в бурную жизнь немецкого классика. Где-то около трех часов ночи я все же заснул, и проспал без всяких сновидений, до двенадцати часов дня.
Проснувшись, я сварил себе сладкую манную кашу на молоке. Отварил, вкрутую, два яйца, сделал салат из огурцов и помидор. И, все это умял, за пару минут. Потом принес два ведра воды из колодца, и задумался, чем же заняться дальше.
Решил пойти навестить Инну. Может быть, тогда станет ясно, как можно будет провести время в отпуске.


Эпизод 11. Напрасная встреча.
Шел третий час дня. Солнце вовсю властвовало на земле. Было довольно жарко. Наверное, термометр показал бы температуру более тридцати градусов. Время для посещения девушки, трудно было выбрать более неудачное, чем тогда. Но я, при полном параде, упрямо старался воплотить все намеченные дела в жизнь и ускорить долгожданную встречу с Инной.
Домик Инны находился на улице, спускавшейся к реке, и отделялся от других домов, забором, из крест-накрест сколоченных досок. Пустоты  между досками были обвиты колючей проволокой. Точно такими же были и ворота, без калитки. Ворота распахивались, пропуская желающих войти, и весели на веревках привязанные к забору.
Сейчас ворота были прикрыты, а по двору бегала разномастная собака, шумя цепью по проволоке, протянутой вдоль двора. Во дворе никого не было. Я негромко крикнул: «Хозяйка!». Я не помнил, как звали Иннину маму. Ни какого впечатления. Я потряс ворота, собака пару раз гавкнула, но никто не появился.
Забор был не высокий, мне по пояс. Так что я был виден полностью при всех своих регалиях. Я снова крикнул, сейчас немного громче: «Хозяйка!». Распахнулась закрытая дверь дома и на пороге появилась Инна. Она подошла к забору и молча, посмотрела на меня укоризненными глазами. Одета она была в старенький, замызганный халатик. Толстая коса свисала ниже пояса по небольшой груди. Рука нервно теребила распустившуюся прядь.
- Привет – сказал я.
- Привет – тихо ответила она.
Кажется, я только тогда понял: я был не вовремя. Девушки это не мальчишки. Мальчишкам все равно, как они одеты, и как выглядят. Девушкам нужно время, что бы привести себя в порядок, иначе они себя очень неуютно чувствуют. Я был не вовремя и разговор не состоялся. На мои вопросы она отвечала краткими репликами и глаза – они были чужие. За ворота она меня не пустила, домой не пригласила. Я тогда, так и ничего не понял, просто знакомой мне Инны не было. Мы еще немного поговорили, но главное я понял (или мне казалось тогда, что я понял), я могу идти.
- Пока – сказал я.
- Пока – тихо ответила она.
Я повернулся и медленно пошел назад по пыльной улице. Было так жарко, что даже ни одна собака не гавкнула, когда я проходил мимо их домов. Я шел, и мне было плохо.

***
Я был расстроен, более того, я был угнетен, я был растерян, я чувствовал, что что-то хорошее навсегда ушло из моей жизни. И эта потеря оставляла чувство неудовлетворения, чувство пустоты и беспокойства, что что-то надо делать, а делать то было больше нечего. Все уже сделано. Видно так сложилось в жизни, что наши пути с Инной больше никогда не пересекались, за исключением только одного случая, но это будет совсем другая история, и я расскажу ее в свое время.
А пока я шел по улице и думал, чем же мне все же в отпуске заняться. Надежды на встречах под лунной с Инной, были развеяны прошедшей встречей. А дома, мне  все же хотелось побыть. Пообщаться еще с матерью и отцом, посетить школу, встретиться с учителями. Так что, до отъезда в Одессу, дел было еще много. Да и просто полежать в родной комнатке, почитать допоздна книжки, подышать домашним воздухом, мне бы еще очень хотелось.
Понятно, значит так и делаем. Сейчас идем домой, перекусим и заваливаемся в кровать. Почитаю, посплю, а как жара спадет, пойду в библиотеку. Нужно ведь, что-то читать.
Хотя нет. Надо еще зайти к Толику Барковскому. Узнать у тети Маши, как у него дела в армии. Прохожу мимо своего дома. Топ услышав, что я иду, выскочил из будки, загремел цепью и, повизгивая, вовсю мочь, закрутил хвостом. Я прошел мимо и Топ, обиженно, убрался обратно в будку. Прохожу мимо дома, где заселились переселенцы. Во дворе никого не видно, должно быть дома или на работе. А вот и домик Толика. Тетя Маша увидев меня, всплеснула руками:
- Жорик, ух какой ты стал, прямо не узнать.
Я поздоровался, даже прижался к ее упругому телу.
- Здравствуйте, тетя Маша. Ну, что там, у Толика, что пишет, как там у него?
- Пишет, но очень редко, видно работы много. Он сейчас на севере, в Мурманской области. Отправили его в стройбат, что-то они там строят, что-то очень секретное. Пишет, что работы много, да и дисциплина его замучила.
- Ну, насчет дисциплины это понятно. Она всем нам достается очень тяжело. Ничего, справляемся. А Ленчик где?
- Убежал куда-то с ребятами. Теперь придет поздно вечером. Ну, рассказывай, что ты, как у тебя дела?
- Да вот окончил первый курс, приехал в отпуск, встречаюсь с ребятами, да многих уже нет, размотало по стране, кого куда.
Тетя Маша хотела меня угостить обедом, но я отказался, сказал, что пообедаю дома, с родителями. Посидели, поговорили. Рассказала мне, что Светлана окончила первый курс в университете. Теперь она со студентами, в колхозе, на уборочной. Татьяна, мать Светы, говорит, что Света тоже пишет редко.
- Не балуете вы нас своими письмами.
Оправдываться я не стал, знал и за собой этот грешок. Попросил передать Толику свои самые лучшие пожелания. Тетя Маша дала мне адрес Толика и попросила, что бы я написал ему письмо и пожурил за молчания. Я обещал, но конечно, свое обещание не сдержал. Так и ни разу не написал ему ни строчки.
Попрощавшись, я пошел домой и честно выполнил запланированные действия. Крепко поспал.
Проснулся я весь в поту. Жара уже спала. Я пошел к умывальнику и с наслаждением вымылся прохладной водой. Было уже около шести, мать приедет не раньше, чем часа через два. Я оделся и решил пойти в библиотеку.
Библиотекарша, Раиса Гавриловна, меня и не признала:
- Что вам, молодой человек?
- Раиса Гавриловна, это же я, Жора.
- Ух ты, какой стал, тебя и не узнать, взрослый уже совсем стал.
- Вот приехал в отпуск, хочу взять у вас, что-то почитать.
Раиса Гавриловна, отыскала мой абонемент:
- Ты как, все еще там же живешь?
- Да, улица Шевченко, 58.
- Ну, иди к полкам, выбирай что хочешь.
Я пошел в знакомый мне уголок. Там я всегда находил новую для себя книгу. Вот и на этот раз, перебрав несколько томиков, я решил взять, довольно увесистый том, не читанного ранее, Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Пролистав несколько страниц, я убедился в правильности своего выбора, до конца недели чтением я был обеспечен.
Поблагодарив Раису Гавриловну, я пошел домой, сел за свой столик и стал читать. Через некоторое время, услышав шум подъехавшей машины, я вышел встречать родителей. Мать спрашивает:
- Ты поел?
- Утром позавтракал и жду вас, хочу с вами поужинать.
- Что, целый день ничего не ел?
В общем, попало мне по первое число.
- Я старалась, все приготовила. Надо было только все разогреть.
- Мам, ну я же не хотел есть, жарко было очень. Да и потом, мне приятнее пообедать вместе с вами. Хоть немного посидеть рядом. Соскучился ведь.
- Ну, хорошо. Сейчас разогрею суп, поедим.
Оказывается, кроме супа, мать еще утром пожарила рыбу  и сделала томатный соус с луком. Она разлила всем по большой тарелке супа, которую я быстро умял вместе с головой судака. Затем мне досталось пару кусков жареного карася с томатным соусом. Карась был очень нежным и сладким, но колючим. Приходилось тщательно есть, осторожно вытаскивая многочисленные острые косточки. Но вскоре и от карасей не осталось ни кусочка. Запивали мы всю эту вкуснятину холодным яблочным компотом.
За обедом или за ужином, смотря как посмотреть, я подробно рассказал родителям, как провел свой второй день отпуска. Правда, про Инну я не сказал ни слова, не знал, что и как рассказать о случившейся ситуации. Лучше было промолчать, а о дальнейших своих действиях, тоже было говорить нечего. Пустил все на самотек: как будет, так и будет. Мы еще посидели вместе за столом, побеседовали. Потом родители пошли отдыхать, а я стал убирать со стола и мыть грязную посуду.
Остаток вечера и часть ночи я посветил Франсуа Рабле. Нельзя сказать, что я был очень увлечен его рассказом, и пить за него, как он советовал, после прочтения книги не стал бы, не смотря на то, что он обещал, что дело за ним не станет. Вряд ли, уж очень давно происходили эти события, и я не уверен, что он сдержит свое слово. Хотя, кто его знает?

Эпизод 12. Одесса
События последующих дней покрыты туманной дымкой. Я что-то делал, с кем-то встречался, что-то говорил, даже с кем-то целовался. Но все это покрыто дымкой неведения. Да, еще пришло письмо от Вовы. Все уселись за стол, отец торжественно распечатал его и с выражением стал читать тоже корявые строчки моего брата. Письмо было грустное. Вова написал, что на физтех у него документы не взяли, посоветовали подать документы, пока не поздно, на физико-математический факультет Днепропетровского университета. Очень жаль, на физтехе и стипендия выше и специальность интересная. Ракеты – ведь это будущее. Хотя и математика – это же царица наук. Документы на физмат у него приняли и вскоре должны были начаться вступительные экзамены. Пожелаю ему успеха.
Дни пролетали незаметно и в понедельник, я на попутной машине уехал в Николаев. Там взял билет на поезд и поехал в Одессу.
Ну что вам рассказать за всю Одессу? Одесса это мой город. Много солнца, много моря и воздух. Чарующий воздух Одессы.
У тети Бины суматоха встречи быстро затихла. Тетя Бина или Биночка, так ее обычно звала мама, и мы все привыкли называть ее этим именем, а вообще ее звали Бинуэла Сигизмундовна, врач от бога. Сколько людей ей было благодарно, за ее участие и добросердечие. Я, было, поинтересовался, а где же мальчики? И Биночка сказала, что они до двадцать пятого будут на Большом фонтане в пионерском лагере.
Биночка и дядя Саша торопились на работу, и разговаривать им было некогда. Значит, основной шум и гвалт будет вечером, а пока я остался в квартире один. Правда, Биночка показала мне, где в прихожей парадной лестницы, стоит крынка с молоком, укутанная мокрой мешковиной, и кастрюля с гречневой кашей. В прихожей стояло еще несколько кастрюль, накрытых крышками. А на подоконнике высился большой бутыль с вишнями, пересыпанные сахаром. Будет виишневка – заготовка на зиму.
Приготовлю себе кашу с молоком – решил я. Горячая, сладкая гречневая каша с молоком, что может быть лучше с утра на завтрак.
На кухне я раскачегарил примус, вскипятил в маленькой кастрюльке холодное молоко, добавил три столовых ложки рассыпчатой гречневой каши и от души, засыпал все четырьмя ложками сахара. Вкуснятина неподражаемая. Быстро все умял с тремя ломтями белого хлеба и помчался на море.
Я любил купаться и загорать на массиве Ланжерона. Благо, от нас туда ходил четвертый номер трамвая, и он никогда не бывал полным. Иногда даже можно было посидеть у окна, любуясь уходящими назад, зеленными улицами солнечного города.
Ланжерон был до отказа заполнен людьми. Я быстро разделся, сдал вещи в камеру хранения, и бросился с разбега  в набегавшие на берег волны. И хотя день был очень жаркий, вода была прохладной. В воде плавали медузки, правда, пока еще маленькие, но зато их было очень много. Я доплыл до скалы, почти покрытой водой и заросшей бархатными, мягкими, зеленными водорослями. Лег на спину, и утонул в голубизне бездонного неба. Волны поочередно перекатывались через меня, охлаждая нагретое солнцем тело, и я полностью отрешился, от окружающего меня мира. Ни одной мысли, ни каких дум. Все исчезло, было только солнце, море и я.
Но долго блаженствовать мне не дали. Что-то стало покусывать мои пальцы ног и я, приподнявшись, увидел, что от меня, боком, боком, убегает маленький крабик. Ловить его я не стал, зато перевернулся на живот, подставив солнцу свою белую спину, и стал наблюдать за активной жизнью подводного мира. Вода была прозрачной, и мельтишение маленьких рыбок стало укачивать меня, глаза стали слипаться и я заснул, убаюканный тишиной и лаской набегающих волн.
Сколько я проспал, не знаю. Проснулся от того, что рядом со мной плавала голубоглазая голова симпатичной девчонки, и от ее заботливого голоса:
- Молодой человек, вы не сгорите? Вам долго на солнце лежать нельзя, от силы полчаса, не более. Уж очень вы белый.
Я встал и чуть пригнувшись, нырнул глубоко в воду. Вынырнув, я сказал девушке:
- Давайте поплывем в Ялту.
- Как в Ялту – удивленно переспросила она.
- А вот так – сказал я, размашисто разводя руками воду.
Девочка улыбнулась, и мы саженками поплыли к горизонту. Далеко уплыть нам не дали. Правда запрета не последовало, но все же, к нам направилась спасательная лодка, и парень, сидевший в ней, посмотрев, как мы дружно плывем вперед, престал грести и только смотрел на нас плывущих.
- Да – сказал я – Не дадут нам уплыть и не видать нам Ялты. Все равно лучше Одессы, города в мире не найти. Плывем назад.
И мы поплыли к берегу.
По дороге я выяснил, что голубоглазую зовут Лора, и что она учится в кинотехникуме, в Одесской киностудии, на оператора. Что уже знакома со многими известными артистами кино, и что учится там ей очень и очень нравится. Я в свою очередь рассказал ей о своих делах, что только приехал и вот только сегодня начал загорать. А так как загорать мне было больше нельзя, то мы полезли на склоны и долго гуляли по крутому берегу, овеваемые свежим морским воздухом.
Наговорившись, мы вернулись на пляж и, взяв вещи из камеры хранения, оделись и пошли к остановке трамвая. Лоре надо было ехать в сторону киностудии, а мне домой, на Дегтярную. Так как было уже довольно поздно, около шести вечера, то проводить девочку мне было нельзя, иначе бы досталось от тети Бины. Так что мы расстались, договорившись, встретится завтра на Ланжероне.
Биночка, когда я пришел, была уже дома и, увидев меня, пришла в дикий ужас:
- Что ты с собой сделал, ты же красный как рак, отваренный в кипятке. Разве можно столько быть на солнце. Ты же весь облезешь, и будешь как паршивый кот после мартовской ночи. Сейчас же раздевайся и ложись. Буду тебя лечить.
Раздевшись, я лег на тахту и Биночка, взяв банку со сметанной, стала тщательно, с докторской безжалостностью, втирать в меня густую смесь. На борьбу с загаром было потрачено почти половина банки, и если бы я уже не был красным от солнца, то стал бы красным от тети Бинынных втираний. Вскоре от меня запахло, как от младенца, свежим молоком. Экзекуция была закончена только благодаря приходу дяди Саши с работы.
Биночка пошла на кухню и стала накрывать на стол, и мы плотно поели рисовым супом с цветной капустой и гречневой кашей с котлетой. За чаем с баранками, мне пришлось рассказать о своей военной жизни подробно, начиная со времени поступления и временем сдачи последнего, перед отпуском, экзамена.
В результате общего обсуждения, они пришли к выводу, что военная форма мне идет и что я здорово повзрослел, и что я вообще хороший мальчик.
Мне было приятно быть снова в этих стенах, ведь столько детских воспоминаний связано с этим домом и с этим двором.
Постелили мне на балконе. Звездное небо обрушилось на меня миллиардами звезд и созвездий, и только хвост Большой медведицы и три звезды Ориона были мне знакомы и легко узнаваемы в этом хороводе.
… И млечный путь раздвоенной дугою
Пролегся вдаль сребристою стезёю...
Разбудило меня солнце. Его лучи, наконец-то, добрались до меня, из-под кровли соседнего дома и, конечно, дальше спать не разрешили. Не знаю, или тети Бинынны страхи были преувеличены, или все же помогла сметана, но ночь я спокойно проспал и утром от загара практически ничего не осталось.
- Хорошая у тебя кожа. Благодари мать, что такая досталась - сказала Биночка, увидев меня утром.
Они опять торопились на работу, и я опять остался один дома. Нужно было решать, идти ли на свидание с Лорой на Ланжерон, или пойти в университет, узнать, где на уборке урожая находится Светланин курс.
 
***
Интерлюдия
Честно говоря, мне всегда не нравилась имя – Лора. Это для меня было что-то чуждое, несовместимое даже с понятием – девушка. Другое дело Светлана. Свет – Лана. Лан, это скорее славянское слово: широкий лан, широкое поле. Светлое, залитое солнцем … река … речка…
… И рядом с водою шумит золотая
Пшеница, янтарным зерном налитая.
Свет, простор. Много воздуха. Воздух пряный, духмяный. Дух захватывающий воздух.
И все это связано с именем – Светлана.
А тут вдруг Лора. Несравнимо и чуждо! И Светлана, ведь это была моя давняя школьная любовь, и она явно меркла перед неожиданной вчерашней встречей с симпатичной девчонкой. И я решил пойти в университет, уточнить, куда же все-таки заслали мою девушку.

***
В университете я узнал, где находится биологический факультет, на котором училась Светлана, а в деканате уточнил, что их курс направлен на уборку в Ивановский район Одесской области.
Значит надо ехать в село Ивановку, а там уж наверняка знают, где, в каком колхозе трудится группа студентов из Одессы.
Вечером, я рассказал Биночке о своих планах поехать в Ивановку, для встречи со Светланой. Пришлось показать фотографию Светы. Фото ей не понравилось:
- Злючка – сказала она, посмотрев фото. Дядя Саша с ней не согласился:
- Симпатичная девушка – сказал он. И пошел искать карту области, узнать, где это находится пресловутая Ивановка. Оказалась, что она расположена на Московской дороге, в километрах семидесяти от Одессы.

Эпизод 13. Ненапрасная встреча
Постоянный транспорт туда не ходил. Значит, придется ехать на попутках. И следующим утром, недолго думая, выхожу я на московскую трассу и жду, когда появится хоть какая-то машина в ту сторону. Вижу, едет полуторка, гремя всеми частями своего дряхлого организма. Подымаю руку. Машина останавливается.
- Чего тебе, вояка.
- Подбрось до Ивановки, там моя дивчина вкалывает.
- До Ивановки не могу, я в Знаменку еду. Ивановка немного в стороне.
- Подбрось, докуда можешь.
- Садись в кабину.
- Не, я в кузов.
Поехали. Об этой поездки у меня остался маленький стих.

Дорога пылит, назад отлетая,
Ветер с груди гимнастерку срывает
Твердым потоком бьет по лицу
Воет, грозится, все разнесу.

Мчится машина вдаль голубую.
Люблю я такую, скорость большую,
Ветер упругий, зелен полей,
Черную бездну южных ночей.

Ноги расставив, в кузове стоя,
К ветру навстречу,  с ветром поспоря,
Смотришь вперед и песню поешь
Радости жизни дань отдаешь.

Теплый ветер бьет в лицо. Запах свежескошенного сена. Гулкий рокот мотора. И счастье, счастье кругом. Машина нигде не останавливается, подпрыгивая на колдобинах, летит вперед. Сзади стелется густой столб пыли. Встречных машин нет.  Я стою в кузове. Держусь за перегородку перед кабиной.
Время летит быстро, я и не заметил, как оно пролетело. Машина останавливается.
- Что, поворот?
- Нет, Ивановка. Приехали.
Соскакиваю через борт на землю. Подхожу к шоферу. Крепко жму руку.
- Спасибо. Век помнить буду.
- Пока, вояка.
Захожу в сельсовет. Оказывается группа, где находится Светлана, работает в селе Барановка. Это десять километров от Ивановки. Транспорт туда тоже не ходит, нужно добираться пешком.
Эх, что для меня теперь десять километров, час быстрого бега. Руки в ноги и пошел. Прихожу, оказывается девчата в поле, где это поле никто не знает. Работа у них заканчивается в восемь часов, поужинают и придут.
Сейчас час дня. Столовой в Барановке нет, гостиницы тоже. А я уже голодный. Думаю. Придется идти назад, устраиваться и вечерком придти обратно. Девчонки будут уже дома, а я сытый буду.
Пошел назад. Прихожу в Ивановку. Первым делом нахожу столовую, она в доме колхозника. Здесь же устраиваюсь на ночлег.
Номер двухместный: две койки, две тумбочки, стол и два стула. На стенке что-то бормочет радиоточка. Сажусь на койку. На часах без пятнадцати три. Времени навалом. Нужно же что-то почитать.
Узнаю, где библиотека. Там получаю у библиотекарши, по увольнительной записке, томик «Анны Карениной». Книгу «Анна Каренина» я первый раз прочитал в девятом или в восьмом классе. Перечитаю, возобновлю в памяти историю любви и страсти. Возвращаюсь, ложусь в кровать и начинаю читать. Прочитав пару страниц, засыпаю.
Просыпаюсь около семи. Солнце уже село. Воздух насыщен степными травами, аж дух захватывает. Нужно идти. Светлана должна быть уже дома, то есть в том месте, где они ночуют.
Прихожу, девчонки по дороге объяснили, в каком доме поселили Светлану с подругами. Являюсь: «здравствуйте я ваша тетя», в парадной одежде, в этих широченных бриджах, в туго заправленной гимнастерке с серебряными погонами. В общем, сам собой красавЕц. 
Выходит Светлана. Она замызганная, замученная после поля. Но ничего. Она мне все равно очень нравится. Посидел я с ней, поговорил. Вижу, что девчонка очень спать хочет, какая там любовь. Договорился, что завтра с утра я приеду, и пойдем вместе в поле, помогу с уборкой.
Пошел назад в Ивановку. В номере гостиницы я один. Завалился в кровать, почитал, и заснул. Просыпаюсь, по привычке около шести утра, думаю надо идти.
Пошел в Барановку. Девочки собираются в поле, за ними уже пришла машина. Залез и я в кузов, поехали. Приехали. Собирать надо было помидоры. Громадное поле все в ярко-красных помидорах. На краю поля плетеные, из тростника, верейки. Каждая девочка занимает свой ряд и начинает срывать спелые помидоры. Я присоединяюсь к Светлане.
Становлюсь с другой стороны рядка и начинаю тоже срывать помидоры. По дороге беседуем. Когда верейка наполнилась, потащил ее к краю поля, где стояла машина. В нее сгружали собранные помидоры. Запах около машины был отвратительный, кислый застоявшийся запах.
Парни забросили мою верейку в машину, и я снова пошел в Светланин ряд. Так мы проработали до обеда. Я безумолкно рассказывал всякую всячину, развлекая Светлану. Она, молча, слушала, изредка улыбалась, искоса посматривая на меня своими карими глазами.
В обед девчонки усадили меня за стол рядом со Светой. И я что-то ел, что не помню, мне было просто хорошо. После обеда отдыхали в посадке. Когда снова собрались в поле, то Светлана велела мне уезжать, так как в Ивановку шла машина. И грех было этим не воспользоваться. Мы чинно попрощались, она даже подала мне свою руку, и я с трепетом ее пожал.
Уезжать в Одессу было уже поздно, и я еще одну ночь провел в Ивановке. Утром в сельсовете мне помогли, и я на попутной машине уехал в Одессу.


***
Вечером пришлось делать полный отчет о поездке. Как ехал, где ехал, с кем встречался, что говорил, что мне говорили. Тетю Бину интересовало все. Особенно Светлана. Я, как мог, отвечал на все ее вопросы, иногда подробно, иногда кое какие моменты не раскрывал. Честно говоря, не знаю почему, скрывать-то мне было нечего.
В воскресенье Биночка планирует поездку на кладбище. Привести в порядок могилку бабушки. Зная по опыту, что если они собираются выехать утром, то собираться они будут долго и выедут не ранее обеда. День по счастью был сумрачным, небо хмурилось облаками, хорошо хоть не дождливыми, и где-то около двух часов дня, мы все же выбрались из дома.
На кладбище были около трех. Кладбище встретило нас тишиной и пением птиц. Тихо, спокойно, умиротворенно. Признаться, если бы мне пришлось найти место упокоения бабушки, то вряд ли бы я смог найти ее могилку. Но тетя Бина, уверенно проходя между могил, привела меня и дядю Сашу к могиле бабушки. Мы постояли немного у ее изголовья, потом тетя Бина стала рассказывать бабушке о всех событиях, которые последовали в жизни семьи со времени ее последнего посещения. Рассказ получился длинный и мы, в скорбном молчании, выслушали ее повесть.
- Вот и Жорик к нам приехал. Уже в армейской форме, стоит рядом с тобой – сказала тетя Бина, обращаясь к бабушке.
- Говорит, что успешно окончил первый курс в училище. Сейчас отдыхает, ездит на море. Выглядит он просто молодцом, все во дворе считают, что форма ему очень идет, просто красавец.
И говорит мне – поговори с бабушкой. Расскажи ей, как тебе живется. Ей все интересно. А я и не знаю, как говорить. Сказать: «Здравствуй бабушка!» - глупо, сказать «Привет!» - еще глупее. Помолчал, подумал и сказал:
- Бабушка, я о тебе все помню. И как ты собирала меня в школу, и как ты готовила кабаковую кашу на примусе, и даже, как заставляла меня есть манную кашу и пить рыбий жир. А пока у меня все хорошо. Учусь. Буду офицером. Приеду в следующий раз обязательно все расскажу
- Молодец – сказала тетя Бина – бабушка, конечно, и так все знает, но все же ей приятно слышать твой голос.
Потом я взял тяпку и выкосил всю траву, которая обильно разрослась вокруг могилы, обрезал ветви кустиков и подрезал ветви дерева, росшего рядом с могилой. Тетя Бина, собрала все обрезки, унесла их на мусорную кучу. Затем подмела вокруг могилы и мы, молча постояв еще немного у изголовья, наклонив голову, попрощались и тихо пошли к остановке трамвая.

***
И потянулись дни блаженного отпуска. Солнце, море, пляж. Солнце было горячее, море было разное, пляж был полон людьми. Люди были со всего Союза. Преобладали москвичи, но встречались и ленинградцы, киевляне, кишеневцы.
Одесситы, обычно, отдыхали семьями, с детьми и бабушками. Располагались говорливою кучкой прямо на песке. Расстилали громадное покрывало, вытаскивали из авосек разнообразную снедь, и тогда весь пляж был заполнен вкусными запахами жареной рыбы и пропитанными чесноком, мясом. Доставался громадный херсонский арбуз, разрезали его на красные, с черными вкраплениями овальных семечек, на продольные скибки. Вытаскивали, после долгих уговоров и криков, из воды детей, садились в кружочек и ели, перемежая еду обсуждением назревших вопросов домашнего быта.
Скучать не приходилось, каждый день я присоединялся к ближайшей компании, или сам организовывал компанию. Купались, загорали, играли в самые разнообразные игры. Иногда в волейбол, пляжный конечно, иногда в шахматы, а чаще всего в обычного подкидного дурака.
Вечером ходил в кино, иногда с понравившейся девчонкой, иногда сам, если был серьезный фильм, и хотелось подумать. Пару раз был в театре. В оперном посмотрел «Травиату», в театре Иванова пьесу Щекспира «Отелло», в украинском «Шельменко-денщик». Гулял по Дерибасовской, по горсаду, по приморскому бульвару. Был даже на танцах в парке Шевченко. Пошел туда с Анжелой, она тогда уже перебралась из квартиры Подольских, в комнату, на первом этаже, во втором большом здании нашего двора. Комната ранее принадлежала караимам. Их почему-то выслали из Одессы. Почему, никто не знал, выслали, и с концами. А Анжелке досталась их комната.

Эпизод 14. Не верьте цыганам.
Но видно не все в жизни проходит гладко. Должны быть и колдобины. Так вот и у меня, в один из пасмурных дней, когда я гулял по Дерибасовской, около гастронома, привязалась ко мне какая-то цыганка-молдованка. А так, кто их разберет, цветастые юбки, просторные кофты, немереное количество побрякушек и громкие, на грани крика, разговоры. О чем говорят непонятно, на каком языке говорят, тоже непонятно. Сливается все в пестрое, размытое пятно, мимо которого обычно проходишь молча, даже не вглядываешься в подробности.
А тут вот, цветастое пятно хватает меня за руку:
- Молодой, красивый, давай погадаю. Всю правду скажу: что было, что есть, что будет. Позолоти ручку, за червонец, все-все расскажу! Да, я и так вижу, ждет тебя дорога дальняя, встреча неожиданная, беда черная. Давай червонец, беду отведу, дорогу гладкую, встречу приятную, обещаю. Давай червонец, не пожалеешь!
Я уже привык, что ко мне часто на улице цепляются всякие личности. И мужики, и женщины. С мужиками просто: серьезный взгляд, резкий ответ, лучше всего на материнском языке. И редко когда дело доходит до драки. А там и расходимся, иногда с синяком, иногда без. А вот с женщинами сложнее. Женщина ведь! Приходится объясняться.
Так и теперь, приходится говорить, что ни в какие гадания я не верю, лишнего червонца у меня нет. Я, конечно, благодарен, за заботу, но все беды привык сам разрешать. Еле-еле отделался от этой цыганки-молдованки.
Гуляю дальше. И что вы думаете? Навстречу мне, идет морской патруль – лейтенант и трое матросов. Я отдаю честь и хочу идти дальше, так нет, слышу:
- Товарищ курсант, вашу увольнительную.
Подхожу к лейтенанту, козыряю:
- Курсант Разумов, нахожусь в отпуске.
Предъявляю свое отпускное свидетельство. Лейтенант, не глядя, сворачивает свидетельство и кладет его в свой карман:
- Следуйте за мной.
Я пытаюсь, что-то спросить, в ответ команда:
- Разговорчики прекратить! Следовать за мной!
Матросы стали по обе стороны вокруг меня и мы, молча, пошли дальше. Я понял, что я нарвался. Моряки не любят сухопутных. Не знаю почему, но между этими двумя родами войск, издревле существовала негласная неприязнь.
Привели меня в комендатуру, на улице Свердлова. Лейтенант зашел в комнату коменданта. Я с матросами остался в коридоре. Смотрю на ребят, они пожимают плечами. Пытаюсь поговорить, молчат. С патрулем разговаривать не положено.
Выходит лейтенант и отдает мне мое отпускное свидетельство, на нем черным, траурным трафаретом стоит печать: «Задержан Одесской комендатурой за нарушение формы одежды. 22.08.55 г.».
- Можете быть свободны, доложите по приезду в часть.
- Вот гад - думаю я - это ему моя гимнастерка не понравилась, да и бриджи, наверное, тоже.
Делать нечего, поворачиваюсь, открываю тяжелую дверь комендатуры и выхожу на улицу. День был туманный, и пронзительный гудок Одесского маяка оповещал всем судам, приходящим в Одессу, об осторожной швартовке. И о том, что в училище, по приезду, меня ожидает очередная выволочка.
Вот и не верь теперь цыганам. Правда, десять рублей все же жалко.

***
Дома о последних событиях я ничего не рассказал. На душе было тягостно. Предстоящий доклад командиру роты о встрече с патрулем, очень волновал меня своей неизвестностью. Что-то будет, какое-то наказание последует. А это очень неприятно, особенно если будет расследование. Тогда непременно откроется и связь с портным, и самоволка, и сговор всех ребят перешивших форму. А это неизбежный конфликт с ребятами, которых я подвел своим «залетом». Прегрешений итак было полно и чем все это кончится, даже думать не хочется. Понятно. Ни чем хорошим. Это было ясно.
До конца отпуска оставалось всего несколько дней. Погода явно испортилась, на море штормит, похолодало. По утрам в одной гимнастерке, было довольно зябко. Все же конец августа. На пляжах с каждым днем все меньше и меньше людей. Только чайки по песку бродят. Оправдывая примету: « Села чайка на воду. Жди хорошую погоду. Ходит чайка по песку, нагоняет нам тоску».
Придется уезжать из Одессы. Тепло попрощался с Биночкой и дядей Сашей. Жаль, мальчиков так и не увидел. Их только завтра заберут из лагеря. Взял билет на поезд и уехал в Николаев. Погода явно испортилась. Лил дождь и дорогу развезло. Приехал в Снигиревку на попутной машине. По колено в грязи, хорошо хоть в сапогах.
Довезли меня до вокзала. Я зашел в кассу и закомпостировал билет до Киева. На 27 августа, 28-го мне надо было быть в Киеве и уехать в Васильков. А там надо было успеть доложиться дежурному по роте до десяти вечера, о прибытии. По времени все получалась. Вроде я всюду успеваю. Но как будет наяву, кто его знает. Обычно в дороге мне везет, так что думаю, все будет с приездом хорошо. Вот что будет далее, не знаю.
А пока я пошел домой. Дорога была размыта уже основательно, но мне было все равно. Я итак был по колено в грязи.
Дома еще никого не было, родители были еще на работе. Дверь была закрыта на щеколду, но надавив пальцем рычажок, я спокойно зашел в тамбур, снял сапоги и вошел в кухню. Домашние запахи мне напомнили, что я весь день ничего не ел, а значит, надо снова надевать сапоги и лезть в погреб, добывать пищу.
В погребе стоял казанок с жаркоем, из картошки с мясом, кастрюля с супом и конечно, глечик с молоком. Суп я разогревать не стал, дождусь  родителей. А пару ложек жаркоя, разогрел на сковородке, и запил холодным молоком.
Хотел помыть сапоги, но увидел, что воды в ведре было меньше половины, а второе ведро вообще было пустым. Значит, надо было снова одеваться, и идти к колодцу, запастись водой. У колодца я успел немного пообщаться с знакомой девчонкой. Но так как стал накрапывать дождик, то пришлось воспоминаниям прекратится. И я быстрым шагом, стараясь не расплескать воду, пошел домой.
Дома, наконец-то, вымыл сапоги, поставил их в тамбуре сушиться, а сам надел старые, раздолбанные, туфли наконец-то вошел в свою комнату, лег на тахту и благополучно заснул. День то был тяжелый.
Разбудила меня мама.
- Сыночка мой, старшенький. Что ж ты, за все это время, ничего мне не написал? Как ты там жил, и Биночка, то же ничего не пишет, как у них дела? Как мальчики? Я уже вся извелась, думы разные в голову приходят. А писем все нет и нет.
И, правда, я кругом виноват, мне и в голову не пришло, что надо матери письмо написать. Пришлось виниться и подробно рассказать маме о всех своих делах: и о неудачной встречи с Инной, и о поездке в село к Светлане, и о купаниях в море и о походах в кино и театр, и о том как меня лечила Биночка от загара и о походе на кладбище к бабушке. Я умолчал только о встрече с цыганкой и патрулем. Зачем расстраивать. Пока и так ничего не известно.
Выслушать пришлось и ее мнение и об Инне, и о Свете. С Инной она была знакома, говорила о ней как о милой, хорошей девушке. О Свете она знала только со слов знакомых людей, как об умной, уверенной в себе девушке.
- Ну, раз она тебе нравится, то и мне она будет нравиться – таково было ее окончательное мнение о моих увлечениях.
Она очень сожалела, что мои пути со Светой Клинковой разошлись, уж очень ей пришлась по душе эта девочка. Она почему-то была уверена, что мои стихи, подписанные для С.К., посвящены были именно Свете Клинковой, и была очень удивлена, что это оказалась Светлана Кряквина.
Разговаривали мы еще долго, ведь по сути дела, я совсем мало времени провел с мамой. Потом она пошла, накрывать на стол, и мы опять выпили по рюмочке вишневки, за мое здоровье и успехи. Я тоже пожелал им крепкого здоровья.
На следующий день я сел в поезд, и он увез меня в Киев. И никто, в этот раз меня не провожал. Отпуск кончился. И окончился первый год моей учебы в училище.


                Глава вторая
                ВТОРОЙ КУРС
                1955 – 1956 годы

Эпизод 15. Гауптвахта.
Зайдя в казарму, я первым делом зашел в каптерку. Разделся, аккуратно сложил отпускную форму и спрятал ее в чемоданчик. Оделся в повседневную форму, благо перед отъездом я ее тщательно выгладил, и лишь, только тогда спустился в курилку.
В курилке было столпотворение. Там радостно приветствовали друг друга отдохнувшие и соскучившиеся ребята. Немилосердно сжимали друзей в жестких объятиях, обменивались впечатлением о прошедшем отпуске, угощали домашними гостинцами. Меня тоже помяли, удивлялись моему загару: «Где это так можно сильно загореть?» Валька Тарасов притащил мне кулек, с большим куском мамалыги, кто-то всунул мне толстый кусок сала с хлебом, Журилов угостил пряной колбасой, Бродский угощал всех янтарным медом. Самогон решили выпить ночью, после общего построения.
Отмечаясь у дежурного о приезде, я сдал ему свое отпускное свидетельство и сообщил об инциденте с патрулем. Дежурный, что-то отметил, на листке бумаге. Ничего мне не сказал и отпустил отдыхать. Видно расплата будет позже. И точно, через какое-то время, к курилке прибегает дневальный и кричит: «Разумова к командиру роты, срочно!».
Командир роты у нас новый. Капитан Зубов! Я его видел только издалека и с ним еще не общался. Если капитан Хороший, был высокий, стройный, худощавый мужчина, то капитан Зубов был ему полная противоположность. Это был человек, сделанный, как говорится, на века. Невысокий, плотный, широкоплечий, с ярко выраженной  мускулатурой плечевых мышц. Как говорится «кремезный». Говорил он мало, больше молчал. Прозвище «батя», к нему пристало очень быстро.
Захожу я в командирскую, Зубов сидит во главе стола. Докладываю:
- Товарищ капитан, курсант Разумов, по вашему приказанию прибыл.
- Что это вы, Разумов, в Одессе натворили? Писульку, такую грязную привезли, пятно на роту ложится. Ну, десять суток гауптвахты вам обеспечено, а что мне в Одессу писать прикажите?
И все это громовым голосом. Я стою, молчу, жду, что будет дальше.
А дальше было вот что: пришли дневальные и повели меня на гауптвахту. Гауптвахта была в подвальном помещении первого корпуса. Вообще гауптвахта была для солдат срочной службы, курсанты практически туда не попадали. А солдаты туда попадали на двое, трое суток ареста, редко на пять суток, а мне ведь капитан десятку влепил. Отобрали у меня ремень, пилотку. Ввели в темную комнатульку, с маленьким зарешеченным окошком, под самым потолком, и белыми, белыми стенами. К стене были прислонены деревянные нары, четыре штуки, по две на каждой стороне стены и стоят две табуретки.
Подергал я нары. Закреплены замком, не опустишь. Сел на табуретку, и даже думать мне не о чем не хотелось. Очень уж мрачно тут. Заходит комендант, старший лейтенант:
- Сейчас тебе столик принесут, будешь сидеть один. Уставы и газеты тебе положены, принесут, изучай. Отбой в десять, подъем в шесть, питаться будешь по солдатской норме. На хозработы только по желанию. Пойдешь?
- А куда?
- Куда надо, туда и пойдешь. Так как, согласен?
- А куда мне деться. Пойду.
- Ну, вот и ладушки. Сиди пока, отдыхай.
- А курить можно?
- Здесь нельзя, зови разводящего, выведет.
На этом инструктаж был окончен. Через какое-то время двое солдат принесли маленький столик, подшивку газет «Советский воин», «Известия» и «Правда».
- Из «Красного уголка» взяли. Сиди, развлекайся – участливо сообщил мне белобрысый парень – после шести, когда начальство уйдет, подергай за эту петельку, нары то и опустятся, можешь поваляться. А так не моги.
- Покурить выведешь?
- Идем. Там тебя, кстати, друг дожидается.
И верно, Валька Тарасов.
- Так ты в Одессе, не только загорел, а и погорел?
Он притащил кулек с мамалыгой – остальное ребята слопали – кисет с махоркой и толстый пакетик резаной бумаги – Фомин, поделился, сообщил мне Валька.
Мы постояли вместе, пришлось рассказать, как меня задержали мореманы и отвели в комендатуру. Поругали их за не братское поведение.
- Ничего, посиди, отдохни. Как я понимаю, больше никаких выводов не будет. Итак, тебе все в роте сочувствуют. Да и Зубов, больше ничего не говорит. Ладно, пока отдыхай, завтра постараюсь прийти, расскажу новости.
- Ребятам привет и тебе, Валя, спасибо.
- Пока!
Валентин ушел, а меня опять повели в мою комнату. Я сел за столик, раскрыл подшивку газеты «Советский воин». Ясно, подшивка за третий квартал, еженедельная, последний номер от сегодняшнего числа. Полистал, практически читать было нечего: передовица – точная копия статей из газеты «Правда», в развороте - сообщения о воинской службе в различных частях страны, без указания конкретного места прошедшего события, типа: «В гарнизоне N состоялся слет …». Были и стихи – большей частью патриотические, лирических, практически не было, были и небольшие рассказы, большей частью на военную тематику. Хорошо, почитаю.
Принесли ужин – перловая каша, с большим куском селедки, черный хлеб, три куска сахара и чай в стакане. После мамалыги, мне есть особенно не хотелось, но не выбрасывать же, все съел. Грязную посуду унесли, я собрал крошки со столика и вновь засел за газету.
Стало темнеть, электрическая лампочка была слабая, почти ничего не освещала. Я пытался читать, но быстро понял, что так можно испортить глаза. Подергал за петельку, нары и упали. Недолго думая, снял сапоги, кулак под голову, закрыл глаза, лампочка то продолжала светить, и заснул. В десять часов будят, принесли постель: подушку и одеяло. Отбой. И я снова заснул.
Утром разбудили, нары подняли, одеяло и подушку забрали. Повели на физзарядку. Человек десять арестантов лениво махали руками, приседали, бегали на месте. Умывальник был во дворе, холодная вода окончательно смыла остатки сна. Посидел в комнате дождался завтрака. Опять каша, но с небольшим куском мяса с жидкой коричневой подливой. Чай, сахар, хлеб. Все было быстро съедено.
После завтрака, развод на хозработы. Мне и еще нескольким солдатам достался древесный склад. Нужно было пилить бревна на чурбаки, а чурбаки расколоть на поленья. Двое ребят взялись за двуручную пилу, а мне достался колун. И я до самого обеда махал этим колуном, разбивая чурбак на отдельные поленья.
Отдыхом считалось время, когда наколов кучку поленьев, тащил их в склад и складывал в аккуратную поленницу. Через пару часов у меня гудело все. Плечи налились и стали чужими, поясница разгибаться не хотела, ноги были ватными.
Но, не смотря на все, я продолжал колоть и колоть здоровенный чурбак, пока он не рассыпался отдельные составляющие. Назвался груздем, полезай в кузов. Сам виноват, никто от тебя на эту работу не гнал. Но раз пошел, терпи и вкалывай, буквально вкалывай эти колуном.
На обед меня привели под конвоем (хорошо хоть не строем) в мою комнату, и я не спрашивая разрешения, повалился на пол, и блаженно вытянулся во весь свой рост, упираясь ногами в ближайшую стенку. Принесли обед: борщ и капусняк с кусками мяса, и конечно компот из сухофруктов. Есть можно, и даже сытно. После обеда опять растянулся на полу и заснул. Ничего не снилось.
Разбудил меня белобрысый давешний сержант.
- Вставай, к тебе друг пришел.
Разгибаясь и охая и постанывая, я встал и поковылял в курилку.
Валька Тарасов. Притащил два куска белого хлеба, густо намазанных сливочным маслом, и штук шесть кусков крупно наколотого сахара.
- Твоя утренняя порция, ребята собрали.
- Спасибо. Вообще-то тут кормят, так, что не страдаю. Правда, масло не дают и хлеб черный.
- Это хорошо, что кормят. Что сегодня делал? Что-то согбенный ты какой-то.
- Да вот, намахался сегодня топором, все плечи гудят.
- Ничего, только крепче будешь. Знаешь, какие здоровяки, эти лесорубы.
- Так-то лесорубы. Что там слышно нового?
- Расписание вывесили. Первого числа аэродинамика и теория полета самолета.
- Валька, ты давай, аккуратно все конспектируй. Выйду, скачаю у тебя. А что в роте делается?
- Фомин сержанта получил. Лойко ефрейтором стал. Кирюхин старшего получил.
- Растут ребята. Скоро зазнаются.
- Да нет, все как обычно. Вроде и отпуска не было.
- Да … Вроде и не было!
Валька ушел, а меня опять повели на работу в сопровождении солдата с винтовкой. Дали метлу и велели вымести плац и прилегающую территорию. Правда, не мне одному, вместе со мной было еще пятеро солдат срочной службы, которые тоже отбывали наказание на гауптвахте. По-нашему, сидели на губе. Пришлось знакомиться и отвечать на вопросы: кто, почему, откуда.
После допроса, я оказался «одесситом» и терпеливо выслушивал ответы ребят на аналогичные вопросы. Оказалось, что рядом со мной трудится херсонец, бердича, винница, колхозник и моляр.
Мы дружно махали метлами, подымая целые клубы пыли, которая медленно оседала за нами, оставляя только следы жестких метел.  Побочным эффектом нашей работы стало нездоровое любопытство проходящих мимо курсантов. Особенно у ребят, приехавших поступать в наше училище. Их белые палатки находились рядом с плацем, и наша пыльная работа привлекла их внимание. Причем в фокусе этого внимания был я, так как мои полосатые погоны, явно диссонировали с голубыми погонами солдат срочной службы.
Не успели мы вымести и половину плаца, как появился белобрысый сержант и приказал заканчивать уборку и возвращаться на гауптвахту. Оказывается, мое желание принять активное участие в хозяйственных работах, не приветствовалось начальством. Зубов даже звонил коменданту и категорически запретил посылать меня куда-либо на работу, что бы я ни мозолил глаза, окружающим, своей курсантской формой.
Пришлось подчиниться и сидеть в четырех стенах, выходя на воздух только для перекура. Ну, что ж, пришлось засесть за газеты и изучать материалы всех пленумов ЦК Партии, прошедших за этот период. Пригодится в учебе.
После ужина я снова опустил нары (никто мне не препятствовал в этом деянии) и завалился спать. Проспал до отбоя, получил подушку и одеяло и продолжил это увлекательное дело.
На следующий день, после подъема, у меня забрали одеяло и подушку, закрыли на замок нары, а спать на полу запретили. Сиди, кимарь, за газетой.
Просто так сидеть мне быстро надоело, и я решил заняться наведением чистоты и порядка в комнате. Достал ведро и тряпку, протер от пыли подоконник, вымыл оконные стекла, тщательно выдраил пол, договорился, чтобы опустили все нары и тоже протер и вымыл дерматиновое покрытие нар. Привел в порядок подшивки газет и, больше делать мне стало нечего, а времени  было всего лишь около часа дня. Ну что ж, скоро обед, а там посмотрим, что можно еще придумать
Но думать, мне не дали. Пришел приказ из министерства обороны, что училище  с первого сентября, передислоцируется на новое место расположения и все в роте заняты подготовкой к переезду. Приказали и мне покинуть губу и вернуться к исполнению своих обязанностей, в участии выполнения приказа министерства. Чему я был очень рад. Губа – это не сахар.

Эпизод 16. Десять дней в селе.
Оказывается, не так-то легко, подготовится к перебазированию на другое место службы. Самое сложное, оказалось, скатать шинель. Сделать скатку. Даже Фомин смотрел на расстеленную на полу шинель, безумными глазами, до тех пор, пока не пришел Петр Фомич, старшина, прошедший с боями до Варшавы и награжденный орденом Славы 3-й степени. Петр Фомич, молча, расстелил на полу фоминскую шинель, стал на колени и начал по-особенному складывать складки и когда из разлапистой шинели получился ровный четырехугольник, быстро свернул его в тугую трубочку, согнул, перевязал концы хлястиком и надел скатку на Фомина. «Чистый корниловец» - сказал он. Потом он, еще несколько раз, уже медленно, рассказывая, что и как он делает, скатал в скатку шинель.
Я тоже взял свою шинель, отстегнул хлястик и расстелил ее на полу. Подходил, несколько раз к Петру Фомичу, смотрел, что он делает, старался запомнить и повторить его движения. В результате и у меня получился четырехугольник, может быть немножко косой. Начал его скатывать, но ткань была жесткой и тугой трубочки не получилось. Пришлось раскрутить и начать все сначала. Посмотрев на мои потуги, Петр Фомич сказал: «Когда скатываешь, работай не только руками, но и коленями». Попробовал. Было очень неудобно скатывать жесткую шинель в трубки и наползать на нее коленями. Но ничего, после третей или четвертой попытки, все же у меня получилась, более или менее ровная и тугая скатка. Повесил ее на спинку кровати и занялся следующим пунктом подготовки.   
То есть, сказано: получить у старшины роты вещмешок, сухой пайок, флягу, саперную лопатку и разместить все это, вместе со скаткой, на своей спине. Так, чтобы ничего не брякало, не стукало и не вякало. Если вы думаете, что это просто, то нет. Все вместе, это весело не менее тридцати килограмм, да плюс еще противогаз. Веселого мало.
Оказалось, что супайок это шесть банок тушенки, несколько банок рыбных консервов, галеты и сухфрукты. С голоду не помрем, если что. Правда, радовало другое: в составе колонны машин были две полевые кухни. Значит, будем питаться и горячим.
Колонна машин была длинная. Десять машин ЗИС-150 крытые тентами, два газика ГАЗ-69 – это явно для начальства, реммашина, медицинская с красными крестами и еще две или три машины непонятного назначения. Машины были совсем новые, блестели свежей краской, шины колес были еще усеяны пупырышками избытка резины.
Отъезд завтра в шесть утра. Куда? Никто ничего не знает. Но видно недалеко, раз на машинах. Страна то громадная, могли бы и далеко отправить, но тогда на самолетах. А так, где-то рядом, на Украине. Жалко, полететь бы на Урал, я давно хотел бы там побывать.
Ночью я долго не мог заснуть. Неизвестность будоражила. Мысли были путанные, ни какой четкости. И только заснул, как команда «Подъем! Строиться» прозвучало совсем некстати. Что-то начало снится, и вдруг эта команда. В глазах, как песком насыпано. Еле-еле отмылся холодной водой.
Физзарядки не было. Умыться, заправить постель и пошел снова строиться. Распределили по машинам. Наша машина – шестая. Пошли к машинам, начали грузиться. По-порядку мне сидеть в середине, по бокам, Бондарчук и Коваль. Ребята хорошие, но мне что-то неуютно. Встал, полез к выходу.
- Ты чего? - спрашивает меня Фомин.
- Да я, с краю сяду.
- Так тут же пыльно будет – сказал сидящий с краю Кудлай.
- Подвинься – попросил я Кудлая – вместе дышать будем.
Серега с удовольствием подвинулся, уступая мне свое место. А мне сразу легче стало, слева была свобода.
Наконец, после небольшой суматохи, колонна тронулась, и наша машина поехала, постепенно набирая скорость. Пока пыли было немного, дышалось свободно и вскоре, Васильков остался позади. Поехали!

***
Наш кортеж растянулся по степи длиннющей змеей. Интервал между машинами был установлен в десять метров, а то и более, и строго соблюдался. Никто не хотел глотать пыль впереди идущей машины. А пыли было много. Утро стояло ясное, спокойное, ни ветерка. Поэтому столб пыли долго клубился над дорогой, и оседал тогда, когда мы уже давно проехали. И интервал практически ничего не давал, но все же, пыли было меньше чем, если бы его не было.
Дорога была грунтовая, ухабистая, и нас неимоверно трясло, заставляя крепко держаться, друг за друга. Я же держался одной рукой за борт, другой за Кудлая. Так что практически и не подпрыгивал при очередном ухабе.
Периодически, примерно через час, делались остановки. Большей частью в глухой степи. И через некоторое время выяснилось, что мы едем по Черкасской дороге, хотя нам официально об этом никто не говорил, солдатское же радио все знает.
В самый город мы не заехали, поехали по окружной дороге.  Следующим пунктом, мог быть только Кировоград. Ну что ж, поехали в Кировоград. 
Мы с утра еще ничего не ели и есть уже давно хотелось. Запасливый Фомин вытащил из вещмешка буханку черного хлеба и два яблока и пустил по кругу. Мне достался кусок мякоти, так как горбушки были уже давно съедены, и огрызок яблока. И то хорошо, хоть что-то во рту подержал.
До Кировограда мы не доехали. Остановились на окраине, толи села, толи городка. Вдали были видны домики - одноэтажные избы крытые соломой и несколько двухэтажных кирпичных дома. Мы же просто разлеглись на траве, в чаше не очень густого леса. Но тени было достаточно и, хотя солнце стояло уже очень высоко, но в леску было тихо и прохладно.
Начальство, на двух газиках куда-то уехало. Пронесся слух, что эта поездка  оказалась ни какой-то там передислокацией. Ни какие-то там учения, или маневры. А просто пришел приказ министра обороны товарища Жукова, об участии армии в помощи уборки обильного урожая всем сельскохозяйственным предприятиям.
Значит, сейчас распределят по колхозам и будем собирать помидоры, либо свеклу, либо картошку или что там произрастает в данном районе. Мне эта работа, благодаря Свете, была уже известна – ничего сложного. Ходи по рядкам, нагибайся и срывай созревшие помидоры, либо выкапывай куст и собирай картошкуу в корзину. Работа простая, но нудная, если рядом нет симпатичной девушки. В данном случае их точно не будет.
Но это пока слух, а что будет в действительности не известно. Но слух вскоре подтвердился, приехало начальство, созвало всех командиров на совещание, там были отданы приказы, куда, кто, а почему никого не интересовало.
Завели машины, поехали дальше. Остановились. Взводный командует:
- Фомин, семь человек здесь. Называйте фамилии и назначайте старшего.
Фомин обводит глазами сидящих ребят и называет фамилии:
- Кравченко, Тарасов, Слатин, Кошель, Бабий, Ткачук, Разумов. Старший Бабий.
Мы встаем, забираем свои вещмешки и скатки, и по одному спрыгиваем через борт машины на землю. Машина заводится и уезжает. Мы остаемся стоять кучкой.
- Колян, что делать будем?
- Сейчас узнаем, вон кто-то идет.
И точно, по полю, к нам приближается какой-то мужик:
- Здорово хлопці. Ви що у нас працювати будете? Хто старший?
- Здравия желаем. Я старший.  Где жить то будем?
- А де хочете. Хочете по хатах розкидаємо, хочете в колишньому клубі влаштуємо.
- А что делать то будем?
- Так ось, треба нам силосну яму викопати. Допоможете?
- Треба, так треба. Выкопаем.
- Ну, що, пішли до клубу? Побачите.
- А где это мы находимся, что за село то?
- Село Оліївка, Олександрійського району.
- Александрия? А далеко ли от района?
- Та ні, километрів з десять буде.
Дошли до клуба. Хата с соломенной крышей, стекол в окнах нет, дверь скособочена. Ясно, клуб бывший. Хозяина нет.
- А почему бывший?
- Так ось, старий директор звільнився, а нового ще не надіслали.
Заходим внутрь. Комната большая, но темно, да и пахнет чем-то неприятным. Но ничего, жить можно. Даже столик есть и две лавки. Убрать только, натаскать соломы на пол, райская жизнь.
- Дядька, а вас звать-то как, и кто, вы тут будете? – Кошель приступил к допросу.
- Кличуть Микола Семенович, а буду я голова сільради.
- Очень приятно, а это тоже Микола, но только Бабий. Он у нас старший.
- Николай Семенович, нужно тут прибраться, тряпки нужны, ведро, веник, и скажите где воду тут брать? И солома нужна, пол застелить, и никаких кроватей нам не надо.
- Добре хлопці, все зробимо. А вода онде, в річці, Інгулець називається. Бери, не хочу. Я піду, заждіть, вам все привезуть. Бувайте.
- Ну что, ребята. Время то уже позднее. Поесть надо. Сухпайок есть? Есть. По банке тушенки на брата и галеты. А вечером сообразим, что тут есть, и чего нет. А сейчас, пошамаем, и на боковую. Вон под кустиками, хорошо спиться. 
Бабий, взял свой вещмешок, вытащил банку тушенки и вскрыл ее перочинным ножом. В воздухе заблоухало, а в животе заурчало. Все последовали его примеру. Поели. Такой вкусной тушенки, я никогда больше в жизни не ел.
- Нет, братцы, вы как хотите, а я пошел на речку. Ведь это же Ингулец, река моего детства. Ведь может быть, через какое-то время, та же вода будет так же ласкать мою девушку, как сейчас она снимет весь пот и грязь с моего тела.
- А ведь верно, хлопцы. Опять Разумов прав, пошли купаться.
И мы дружной толпой побежали к реке. Ингулец река не широкая, даже у нас, внизу, ширина не более десяти метров. Что же говорить о здешнем Ингульце, до берега рукой подать. Разделись, не купаться же в подштанниках, и плюхнулись в воду. Визжать не визжали. Но крику и шума было предостаточно. Накупавшись, мы выбрались на берег и разлеглись на траве сохнуть. Берег был топким только у самой кромке воды. А дальше было поле все заросшее одуванчиками. Хоть сейчас же берись и загадывай: любит, не любит, к черту пошлет.
Загадывать я не стал, а просто лег навзничь и стал разглядывать редкие облака в бездонной голубизне. Вода в реке тихо, тихо, шуршит, птицы чирикают еле слышно, хлопцы притомились, молчат. Солнышко, наконец-то и до меня добралось и что- то сильно стало припекать в боку. Я приподнялся, посмотрел, где тень, и на карачках быстро переполз под отцветший куст сирени. Там сидела какая-та жаба, но она быстро уступила мне место, и я вновь разлегся на своих подштанниках, не дав солнышку как следует обследовать мое тело.
Проснулся я от холода. Рядом со мной лежала моя одежда, и никого рядом не было. Куда подевались ребята, и сколько я проспал, не знаю. Наручные часы остались в клубе, солнца уже не было и было довольно прохладно. Я быстро оделся и пошел по дороге к клубу. Хотя, какая это была дорога, тропинка, почти заросшая травой. Но все же, она привела меня клубу, где я наконец-то увидел своих ребят. Плохо быть одному.
- Ну и горазд же ты спать! – как всегда сказал мне Валька Тарасов, когда я находил себе время и место посвятить его Морфею. То есть попросту поспать.
- Ну, а что тут происходит, что-то нас здесь мало, где все?
- Кравченко и Кошель пошли в Олиевку, разведать обстановку, Бабий у председателя, обсуждают объем работ на завтрашний день, Ткачук где-то здесь бродит хворост собирает, будем костер разжигать. Давай, присоединяйся, камни искать надо для очага. Вон, я место нашел, будем здесь заседать.
Место было хорошее, удобное, там уже лежало несколько камней, заготовка для будущего очага. Я когда шел от речки тоже видел парочку подходящих камней, решил вернуться и принести их. Камни были тяжелые, за раз не отнести, но зато очаг получился замечательный. Хвороста мы собрали целую кучу, на всю ночь хватит.
Пришли Кравченко и Кошель, принесли ведро с картошкой и бутыль с самогоном.
- В ведре будем чай кипятить, а картошку в углях запечем. Во, еда будет!- расхвастался Ленька Кошель.
- А в чем чай-то пить будем, из котелка-то неудобно?
- А вот, пошлем Жорку, он на баб положительно влияет, пусть выцыганит пару стаканов.
Пришлось и мне идти в село, побираться. Принес целых пять стаканов, ножик и три ложки. Так что понемногу начали обустраиваться.
Тут приехала машина и старшина Василий Егорович, привез одеяла, матрасовки и термос с гречневой кашей с тушенкой.
Ответственным за костер, Бабий назначил Олега Ткачука. Ткачук киевлянин. Он как-то рассказывал, как он с отцом на даче жарил шашлык. Так что ему и карты в руки.
Ужин получился шикарный, вскипятили чай в ведре. Испекли картошку, по котелку гречневой каши и пустили по кругу стакан с самогоном, как же без него любимого. Поели, выпили. Хорошо выпили. Сидим у костра, делимся впечатлениями.
Стало темнеть. Светит луна, появились звезды, яркие-яркие. Все небо усыпано звездами. Такого обилия звезд я уже давно не видал. Издалека доносятся звуки девичьих голосов. Слов не разобрать, но мотив тягучий, завораживающий.


Чтобы прослушать предлагаемые ниже песни достаточно пометить мышкой ссылку, и правой кнопкой мышки нажать "открыть ссылку". Приятного прослушивания.



- Ишь ты. Девки распелись, нас ждут, - радостно сообщил Кошель.
- Ну да, так уж и ждут, – засомневался Слатин.
- А что ты думаешь, для чего они песню завели? Нас призывают. Это сигнал такой: у нас в селе так всегда было, запоют девки в одном углу – идем туда, запоют в другом – значит, собрались там. А где девки, там и мы.
- Ну, так что Бабий? Пойдем к ним знакомиться?
- Пошли. Но только без всяких происшествий. Они хозяева, мы гости. Ясно?
- А если парни полезут?
- Да нет там никаких парней, все разбежались. Одни малолетки остались. А если полезут – уходим. Никаких драк. Ясно?
И мы пошли. По голосу пошли. Кругом темнота, ничего не видно, даже кочек на дороге. Луна хоть светит, но только мешает рассмотреть дорогу, слепит. Голоса то справа, то слева. Значит, меняем курс, повинуясь девичьим голосам.
- А о чем поют? Что-то не знаю я такой песни, – спросил Слатин.
- Я знаю эту песню, но только девчонки поют ее неправильно. Они озоруют, а это печальная песня, там слезы должны быть.
- Если знаешь, то пропой. Подпевать-то придется.
- Да, не умею я петь, только слова знаю.
- Спой все же, как получится.
И Ленька противным таким голосом, подпевает дечонкам:

Візьму я крисилечко,
Сяду край віконця,
І ще очі не дрімали,
А вже сходить сонце.

- Стой, стой, стой – возмущается Слатин – лучше не пой, дай дослушать как девочки поют. Я был с ним полностью согласен.
Наконец мы увидели белые платочки девушек, небольшая кучка которых собралась возле одной из хат. Они сидели в кружочке и самозабвенно пели:

Хоч дрімайте не дрімайте -
Не будете спати,
Десь поїхав мій миленький
Іншої шукати.

Мы не прервали песню своим появлением. Девушки допели до конца, мы подошли ближе.
- Добрый вечер, девушки, – почти хором сказали мы.
Девушки встали со скамеек, на которых сидели, низко поклонились и сказали:
- І вам добрий вечір, доброго щастя, молоді хлопці.
Кравченко взял дело в свои руки, он подошел к одной из девушек и сказал:
- Давайте знакомится – Владимир, – и, склонив голову, щелкнул каблуками сапог.
- Полина, - ответила девушка, опустив глаза к земле.
Затем Володька стал подходить к каждой девушке, представляться, и узнавать ее имя. Нам ничего не оставалось сделать, как повторить его ритуал. Таким образом, я узнал, что девушек зовут Полина, Катерина, Ольга, Степанида, Надежда…, а дальше я просто перестал запоминать их имена.
Это было просто невозможно, никакого соответствия имени и лица запомнить было нельзя. Девушек было человек десять или чуть более, ведь я их не считал. Запомнились только косынки, по-разному завязанные вокруг голов. У этой уголки завязаны на лбу, у этой уголки завязаны сзади, у этой под подбородком. Девушки по разному придумывали способы завязывания косынок, кому какой способ более идет, но косынка на голове должна быть обязательно. С непокрытой головой ходить было нельзя. Это касалось и волос – волосы должны были быть заплетены в косы, одну или в две, не более, и расположены были сзади, на спине, либо спереди – на груди.
- Девочки, а вы спойте, у вас это так хорошо получается, что просто заслушаешься - попросил Кошель – такие песни у вас красивые.
Парни принесли еще пару скамеек, мы сели рядом с девочками, и так уж получилось, что рядом со мной, по бокам оказалась, с одной стороны Надежда, а с другой стороны Екатерина.
- Заспівай Надійка, а ми підтягнемо, нехай хлопці послухають – попросила Екатерина.
И вновь зазвучала песня, тягучая, длинная. И в каждом слове этой песни были и слезы, и любовь, и надежда.

https://www.youtube.com/watch?v=Kl1zjjAp-bI

Ой, у вишневому саду
Там соловейко щебетав.
Додому я просилася,
А ти мене не пускав.

А потом снова звучали песни, и не было им, казалось, ни конца и краю. Не все песни мне запомнились, но вот еще одна так и звучит в моих ушах:

https://www.youtube.com/watch?v=tjhOIJwIpqE

В саду гуляла, квіти збирала
Кого любила, причарувала.
Причарувала серце і душу,
Тепер до віку любити мушу.

Девчонки явно стали уставать. Сколько петь можно? Нужно было как-то менять направление вечера. И опять Кошель, решил исправить положение вещей:
- Девочки, а танцы у вас приветствуются, может быть, потанцуем? – предложил он.
- Так ось, як клубу не стало, так і танців не стало. Грамофон є у тітки Галі, та хіба ж вона його дасть?
- Даст, если Жорка попросит, у него это получается. Пойдешь, попросишь?
Пришлось мне вновь идти в незнакомый дом, просить граммофон. Взял я с собой Вальку Тарасова, куда же мне без него, и Екатерину. Надежда наотрез отказалась идти к тете Гали. Видно там были свои давние терки.
Екатерина подвела нас к дому тети Гали, но заходить внутрь тоже не стала. Дверь нам открыла дебелая тетка со сверкающими черными глазами. Пришлось приступать к дипломатии:
- Тетя Галя, простите, не знаю ваше отчество, но все ребята и девчонки хотят потанцевать, а музыка только у вас есть. Большая просьба, под честное слово, разрешите попросить у вас на вечер ваш граммофон. В целости и сохранности вернем. Гарантирую!
По всему виду, тетя Галя, была готова к решительному отказу, но ее добило и уничтожило последнее мое слово. «Гарантирую!» - его она точно не знала. Но весь мой вид и особенно мои честные глаза, сделали свое грязное дело. Тетя Галя вошла внутрь комнаты, а мы с Валькой за ней. На тумбочке, покрытой рушником с вышитыми на нем красными нитями маками, стоял древний, древний граммофон. Он явно был еще с дореволюционного прошлого, и только один бог знает, какими судьбами попал он в этот дом.
- Беріть, але я вас дуже прошу, нічого не зламати.
- Гарантирую, все принесем в целости и сохранности. Большое спасибо за сочувствие. А скажите, пластинки к нему есть?
- Он там, на поличці, виберете кілька пластинок. Але дивиться: у повній цілості.
- Большое спасибо. Искренне благодарим.
Я взял граммофон в руки, отдал его Тарасову, а сам подошел к полочке, где стояло несколько книжек и знакомые конверты Апрелевского завода. К счастью, среди песен, там были и танцевальные записи народных танцев, таких как «Полька» и «Краковяк», и случайно затесался вальс: «Амурские волны». Вот их я и выбрал. Еще раз поблагодарил тетю Галю, и удивился ее тоскующим взглядом.
Екатерина встретила нас широко раскрытыми глазами и такой же счастливой улыбкой. Валька нес граммофон, я нес пластинки, а Екатерина, подпрыгивала от нетерпения на каждом шагу. И мы быстро помчались к месту будущей танцплощадки.
Установив граммофон на табуретку, я сказал Вальке:
- Ты отвечаешь за граммофон. Никого и близко не подпускай. Чуть-что, зови меня. Слыхал, что тетя Галя сказала: «У повний цилости». Так что, гляди.
Поставили краковяк. Я этот танец помнил еще со школьных времен. Поэтому, уверенно подошел к Надежде и пригласил ее на танец. Видно этот танец знали все. Мы быстро выстроились в колонну по два, и с левой ноги начали двигаться под быструю мелодию танца. Пластинка закончилась, пришлось ставить ее заново и, по-моему, несколько раз. Потом пришла очередь польки. И Надю у меня отобрали. Потанцевав с Полиной польку, я вновь подошел к Надежде. Спросил:
- Ты вальс умеешь танцевать?
- Вмію. Навчилася вже.
- Тогда сейчас ставим вальс и покрутимся вволю. Согласна?
- Да.
И я с удовольствием, прижал к своей груди девочку, повел ее под неувядаемые звуки мелодии танца.
Потанцевали мы, правда, не долго, было уже довольно поздно, далеко за двенадцать. Завтра, уже сегодня, рано вставать, начинаются трудовые будни, а этот день подошел к своему концу. Какой длинный день!

***
Интерлюдия
Тетя Галя не знала слово «Гарантия». Да и не могла знать. В повседневной речи это слово тогда отсутствовало, как и отсутствовало само понятие «гарантирую». Люди строили или изготавливали вещи, как говорится «на века».
Взять например такую обиходную вещь того времени как «мясорубка», или «чугунная сковорода». Они передавались из одного поколения в другое, не теряя своего предназначения и способности выполнять необходимое действия.
Ну а строили? Строили тоже на века. Сколько уже лет «Римскому акведуку», или «Китайской стене», я уже не говорю об «Египетских пирамидах». Они стоят, и будут стоять вечно.
Я не помню, в какой из книг «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского или «Цусима» Новикова-Прибоя я вычитал, как строили тогда береговые укрепления. Я помню, как немец отчитывал русского мастера за некачественный бетон для береговой батареи. Он, оказывается «забыл» промыть пресной речной водой береговой песок, используемый в растворе с цементом для приготовления бетона. Причем промыть следовало несколько раз. Потому что, морские соли в песке резко снижают связывающее качество цемента, а значит и крепость бетона. А он «забыл». Как немец ругался! И заставил мастера переделать всю сделанную работу.
А кто у нас сейчас моет песок при строительстве домов?  Вот «сталинки» строили еще по старым законам, а «хрущевки» уже нет, и тогда появилось слово «гарантия». Гарантия на пятьдесят лет.
Так что же такое слово «гарантия». Гарантия – это обман. Обман покупателя товара, обман жильца, купившего квартиру в таком доме. Вообще обман всего, что изготовлено с «гарантией». Когда-нибудь, рано или поздно эта вещь сломается или испортится, в соответствие с «гарантией». А не будет служить долго и надежно, как это должно было бы быть, если бы не было «гарантии».
И выходит, что я обманул тетю Галю, пообещав ей «гарантию». Какая тут может быть «гарантия»? Валька мог споткнуться и уронить граммофон. Кто-то мог налететь в танце на табурет с граммофоном. И вообще, с граммофоном могло случиться все самое непредвиденное, и тетя Галя могла остаться без граммофона. Так что, пообещав гарантию доставить граммофон в целости и сохранности, я просто обманул тетю Галю. Мне было стыдно. 

***
Общего подъема не было. Но все как-то проснулись одновременно, хотя засыпали в разное время. Я посмотрел на часы, еще не было шести часов. Рядом шебуршил Кошель, собирая сено из плохо завязанной матрасовки. Валя Тарасов, мы опять спали рядом, сидел на своем плотно набитом сеном матрасе и складывал раздерганную шинель. Я приподнял голову, уже все возились, каждый в своем углу, но никто не спал, значит, придется и мне подыматься.
Бабий зашел в комнату, его постель уже была аккуратно убрана и свернутая шинель лежала в изголовье:
- Подъем, братцы – не по уставу сказал он – пошли на физзарядку. Можно в нательной рубашке. Утро довольно прохладное.
Солнце уже взошло, но где-то пряталось в туманной дымке. Было зябко. Мы кучкой собрались на полянке возле клуба.
- Делай раз – скамандывал Бабий, и широко расставил руки над головой. Мы начали делать привычный комплекс и через какое-то время, нам уже было не зябко. Проделав упражнения, Бабий решил все таки совершить пробежку. Видимо ранее он этот путь разведал, так как уверенно побежал по небольшой тропинке в сторону видневшегося вдали леска. Тропинка была узкая и мы, выстроившись цепью, побежали за Бабием, стараясь не попадать в многочисленные следы, прошедших здесь ранее коров. Пробежав, где то километра полтора, два, мы неожиданно для себя оказались возле небольших построек какой-то фермы. Видимо, это и было жилище тех самых коров. Навстречу нам вышли несколько женщин и какой-то мужик престарелого вида:
- Сідайте хлопці, поснідайте. Покуштуйте парного молочка. Тільки, тільки подоїли  – сказал он, и показал на какой-то довольно кургузый столик и пару скамеек, сколоченных из грубых досок.
И верно, там уже стоял бидон с молоком и туесок с яйцами. Видимо, это был наш завтрак. Молоко было теплое и вкусное, только пахло коровой, но это был довольно приятный запах. А вот сырые яйца я еще не ел, и не знал, как их есть. Оказывается, нужно было в остром конце яйца, осторожно проделать маленькую дырочку, всунуть туда сорванную веточку, и тщательно покрутить ее там. А затем высосать, через эту дырочку желтовато-кремовый напиток. Я это проделал впервые, и оказалось, что это неплохой способ, только жаль что без соли и хлеба. А так это был очень хороший завтрак.
- Кажуть, що ви викопаєте нам силосну яму? – спросил мужик.
- Выроем, только покажите где и чем – ответил Бабий и пошел вместе с мужиком размечать будущую яму. На ближайшем пригорке они разметили прямоугольник, размером десять метров длины и в ширину метра в три.
- А в глибину метра чотири. Так що роботи навалом. Беріть лопати и приступаємо – предложил он нам.
Мы разобрали принесенные лопаты. Мне досталась штыковая лопата с кривоватой ручкой и тупым лезвием.
- Надо бы отбить лезвие или заточить, а то много таким не наработаешь – спросил я у мужика.
- Ось на пні бабка встромлена, на ній ти і відіб’єш – порекомендовал он.
Я подошел к пню, приставленному к стене дома. И точно, в него была вбита железная ступня - бабка, наверное. Рядом лежал молоток. Я взял лопату в руки и стал старательно тюкать по лезвию лопаты, пока лезвие не заблестело.
Парни уже расположились по три человека на каждый край прямоугольника. Я подошел к Бабию и сказал:
- Давай я здесь стану, третьим с краю, а ты встань на середине ямы и капай поперек, лады?
Бабий согласился, и я вонзил лопату в мягкую землю и отбросил большой кусок жирного чернозема в сторону.
- Потом, когда дойдем до глины, надо будет чернозем собрать в отдельную кучу – посоветовал Кошель, тоже отбрасывая в сторону землю.
- Когда дойдем, тогда и будем – сказал Бабий – а пока копаем.
Мы копали до обеда. В три часа приехал Василий Егорович и привез два термоса с борщом и гречневой кашей с тушенкой.
- Корову забили, мяса на всех хватит – сказал Василий Егорович.
Каждому досталось по котелку  борща с большим куском мяса и по пол котелка каши. Мне досталась мозговая кость с прилепленной к нему солидным куском говядины. Борщ я ел в три захода, сперва я выхлебал густую, насыщенную овощами, плотную массу жидкости, потом съел мясо, а потом, принялся старательно стучать костью по крышке котелка, добывая из кости мозговую составляющую. Я очень любил эту пахучую добавку.
А затем я умял свой котелок каши. Встал с набитым брюхом и почему-то спать захотелось. И видно не мне одному. Все собрались возле посадки и Бабий стал выспрашивать:
- Василий Егорович, а как там наши. Где расположились, что делают?
- Да всех разместили по разным колхозам. Каждому нашлось дело. Мужиков то мало, а дел много. Фомин вот с ребятами ставок чистят, Бойко со взводом на уборке картофеля, Середа с ребятами дом строит. Все при деле.
- А когда в училище вернемся?
- Пока, никто ничего не знает. Будет приказ, вернемся. А пока Родина просит помочь.
Василий Егорович стал собираться, и уехал, а у меня глаза слипаются, и я не заметил, как заснул.
Разбудил меня, конечно, Бабий.
- Вставай, помахаем еще немного лопатами.
И мы помахали, так часиков до шести. В шесть пошли к клубу, по дороге искупались в Ингульце и пришли довольно бодрые.
Нужно сказать, что пока мы махали лопатами и делали перекуры для отдыха, мы периодически общались и с женским персоналом фермы. И чего мы тогда не наслушались. Событий в деревне было мало, и наш приезд, взбудоражил всю округу. А ночной концерт и танцы под открытым небом давали простор неизбежному женскому любопытству. Больше всего почему-то обсуждали Надежду. Да и понятно, ведь это она была инициатором и запевалой в этом неожиданном концерте. Да и танцевала она «непристойно». Как это так, крутиться в обнимку вместе с парнем? Это не девичье поведение.
И частенько, то одна из женщин, то другая подходила к нам и сообщала, что с Надькой дружить нельзя: «Бо вона порчена».
Разговор велся по-украински и я ничего не понял из этого сообщения: почему порченная, что значит порченная. Красивая, общительная девчонка, певунья, голос то вон какой, и это значит порченная?
И Кошель, понизив голос, почти шепотом, сообщил мне важную новость: «Она с мужиком жила и наверно не один раз».
- А где же мужик то? – спросил я.
- Никто не знает, поехала в город и приехала уже порченной.
- Так может, ничего такого там и не было?
- Было. Раз мать говорит, было!
Но больше всего меня заинтересовала другая новость, сообщенная женщинами. Оказывается, что пока клуб работал, то там была и радиола, и пластинки, и различное физкультурное оборудование. А где это все девалось, никто не знает.
И поэтому, когда мы пришли к клубу, Бабий попросил меня пойти вместе с ним в сельраду, поговорить с Николаем Семеновичем. Ему надо было отчитаться о проделанной работе, а меня попросил узнать о судьбе пропавшего имущества. Может быть, удастся узнать что-то о радиоле.

***
Николай Семенович был не в сельраде, а дома. Копался в огороде. Увидев нас, он подошел к калитке, открыл ее, цыкнул на большого черного пса, что бы ни гавкал, и сказал:
- Сідайте он там, зараз поговоримо.
Он указал нам на столик, стоящий в глубине двора, сам зашел в дом и принес пять яблок. Крепеньких, с красными боками.
- Ну що, викопали яму? На якій глибині зупинилися?
- Да где-то сантиметров на тридцать, а может чуть более, углубились.
- На тридцять. Порахуємо, так скільки ж це буде: тридцять, на десять, та на три. Буде дев’ять кубів. А потрібно? - десять, на три, да на чотири. Сто двадцять.
С такими темпами ви яму в строк не викопаєте. Потрібно глибше копати.
Сто двадцять ділити на десять, ділити на три. Буде сорок. Кожен день по сорок сантиметрів копати треба, тоді укладетеся в термін. А краще, йдіть на пів метра. Так надійніше, що встигнете.
- А мы что, только десять дней здесь будем работать?
- Десять, ні десять. Кажуть що десять.
- Ничего себе, по полметра – сказал я – у меня и так все руки красные и болят.
- Ничего привыкнут. Не ты первый копать начал – сказал Бабий.
- Можно покурить, Николай Семенович? – спросил я.
- Так курите, хлопці, і я з вами покурю.
Я вытащил свой кисет с махоркой, свернул козью ножку, набил ее щепотью махорки и закурил. Бабий, тоже вытащил кисет, но там у него лежал пакетик с нарезанными из газетной бумаги заготовками для самокрутки. Взяв щепоть махорки, он высыпал ее на бумагу, тщательно ее свернул, облизал и тоже закурил.
Николай Семенович, принюхавшись к выпускаемому дыму, сказал:
- Ну і погань ж ви курите, хлопці. Зараз принесу справжній тютюн. Самосад називається.
Николай Семенович зашел в дом и принес целую жменю пахучего, мелко нарезанного табака.
- Ось це тютюн, так тютюн – сказал он.
- Спасибо – поблагодарил Бабий. Взял у меня кисет, высыпал из него в свой кисет махорку, и плотно набил его принесенным табаком.
- Дома попробуем, с ребятами.
- Николай Семенович, вот бабы говорят, что раньше в клубе и радиола была, и пластинки, и физкультурный инвентарь. А где это все?
- Так на склад відправили. Як директор звільнився, так все на склад і відвезли.
- А можно ли взять радиолу, пока мы здесь? Вечерами потанцевать хочется.
- А чого ж не можна. Можна. Ідіть на склад в візьміть. Скажіть, що я дозволив. Тільки щоб все  акуратно було.
- А где этот склад? И кто там командует? 
- Ви самі не знайдете, доведеться з вами сина посилати. Він вам покаже. Миколка покажи хлопцям, де живе дядько Устинов.
Белобрысый пацан, лет семи, подошел к нам.
- А, Николай Николаевич? Покажешь нам, где Устиновы живут?
Мы попрощались с Николаем Семеновичем, и пошли вслед за белобрысым пареньком. Он быстро привел нас к хате, где в огороде копалась какая-то женщина.
- Хозяйка! – позвал Бабий. Женщина оглянулась и подошла к нам. На шум из хаты вышел и мужчина.
- Нас прислал Николай Семенович. Он разрешил нам взять со склада радиолу и пластинки. Поможете?
- Ну, пойдемте, помогу.
И мы вместе с Устиновым, пошли к складу. Склад этот был в хате барачного типа. Штукатурка там кое-где уже осыпалась, и были видны деревянные рейки, на которых она крепилась. На дверях дома висел громадный ржавый замок.
Устинов вытащил тяжелую связку ключей, поискал среди множества необходимый ключ, и сказал:
- Не знаю, где она лежит. Давно это было, больше года. Успели, наверное, все завалить.
И точно. Склад был забит до отказа временно не нужным материалом и оборудованием.
- Вон в том углу, на стеллаже где-то, лежит ваша радиола. А пластинки я даже не знаю где. Может быть там же, а может быть, и нет. Я точно не помню, куда их сунули.
До стеллажа нужно было пройти через груду досок, на которых сверху лежали кирки, лопаты и большая зубастая борона. В общем надо было все это вытащить на улицу, а потом уже искать радиолу. Мы с Бабием взялись за борону. Тяжелая штука. С трудом вытащили ее через дверь. Непонятно было, как ее туда смогли запихать. Но раз смогли, то и мы, с помощью Устинова, вытащили, а потом взялись за доски, за кирки. Все повытаскивали. Кое-как до стеллажа теперь можно было добраться. Радиола оказалась на самой верхней  полке стеллажа. Что бы ее снять, нужна была лестница. Пришлось идти к дому Устиновых, брать лестницу, и вот долгожданная радиола в руках Бабия. Пластинки, в картонной коробке, лежали в том же углу. Рассматривать мы их не стали, взяли как есть. Теперь надо было все вернуть на место. Опять помучились  с бороной, пока втискивали ее на склад. Устинов закрыл дверь на тяжелый замок, и мы пошли с драгоценным грузом в клуб. 

***
Ребята встретили нас настоящим триумфальным маршем в исполнении бумбукания на губах и ритмичными ударами единственной ложкой по столешнице. Получалось громко и торжественно. Мы гордо внесли радиолу в комнату, которую тут же Валька Тарасов забрал у Бабия, и понес ее устанавливать на стоящий в глубине комнаты столик.
Поискали розетку. Конечно, она находилась в совсем другом углу комнаты, непонятно зачем рядом выключателем, у двери. Придется переустанавливать. Хорошо еще, что провод был укреплен на вбитые в стенку роликовые фарфоровые изоляторы, и его легко можно было раскрутить и переставить, куда нам нужно.
Это серьезное дело было поручено Тарасову и Кошелю, так как он неоднократно клялся, что на электрике он зубы съел. Но нужны были гвозди, отвертка, молоток, пассатижи и они пошли к Николаю Семеновичу за инструментом.
А мы с Бабием, наконец-то, сели поесть, привезенный старшиной ужин. На этот раз это была пшонка, пшенная каша, с мясом давешней коровы, подливой, и, конечно, уже стояли два полных стакана самогона.
 Поев и выпив, чокнувшись за удачу с Бабием, я вытащил свой кисет с табаком подаренный Николаем Семеновичем, высыпал его на стол и свернул очередную «козью ножку». Закурил, и неожиданно для себя начал кашлять. Уж очень крепким оказался табачок Николая Семеновича. Что там, наша махорка.
Ребята, увидев меня перхающего и кашляющего, начали подходить к столу, и, свернув самокрутку, тут же стали кашлять и перхать. Некоторые, даже бросали самокрутку, заявляя, что такого табака им не надо. Я же, почти докурив свою «ножку», в конце концов, понял, как надо курить такой табак. Дело в том, что при сгорании хорошего табака образуется много дыма, намного больше, чем у солдатской махорки. Избыток дыма во рту и заставляет человека кашлять. Значит вывод один: надо уменьшить усилие вдыхаемого воздуха при вдохе. Я стал задерживать дыхание и перестал кашлять. Зато, какой приятный запах у этого табака.
Обычно, некурящий человек, заходя в комнату, где кто-то курил, заявляет: «Ну и накурили вы тут, дышать невозможно. Провоняли все». А здесь, когда к нам заглянул Устинов, то он первым делом спросил: «Чем это у вас так приятно пахнет?» Пахнет, а не воняет! Вот в чем разница!
Устинов принес еще одну картонную коробку с записями современных песен и танцевальных мелодий. Валька Тарасов, подключив радиолу к сети, поставил пластинку и мягкий, нежный голос Майи Кристалинской проник во все уголки сумрачной комнаты:

https://www.youtube.com/watch?v=94Q9FcT5JsU

Ты глядел на меня, ты искал меня всюду.
Я бывало бегу, ото всех твои взгляды храня.
А теперь тебя нет. Тебя нет почему-то.
Я хочу, чтоб ты был. Что бы также глядел на меня.

А за окном, то дождь, то снег.
И спать пара и никак не уснуть.
Все тот же двор, все тот же снег.
И лишь тебя не хватает чуть-чуть.

Все притихли, слушая песню, и только когда она кончилась, я сказал:
- Давай откроем окно, поставим радиолу на подоконник. Пусть все услышат, в этой тишине, наши песни. Ей богу, они не хуже девичьих. И девчонки прибегут, потанцуем, а то и просто послушаем эти песни.
И я взял коробку и стал вынимать один конверт за другим, читая названия песен:

- Мне бесконечно жаль. Иван Шмелев.   
  https://www.youtube.com/watch?v=tQxRIfY8ybg
- Осенние листья. Гелена Великанова.    
  https://www.youtube.com/watch?v=AJL1HPSr8Mo
- Утомленное солнце. Александр Цвасман.
  https://www.youtube.com/watch?v=6KnWLAQvwVQ
- Я возвращаю ваш портрет. Георгий Виноградов.
  https://www.youtube.com/watch?v=Uk6o84NMWfs

Мы так и сделали: открыли окно и выставили радиолу. И, в притихшем селе, зазвучали мелодии уже ХХ века. И, они ничуть не отличались по музыкальности, по чувственности, по красоте слова и мелодии, от прекрасных народных песен прошедшего века. Преемственность поколений сохранялась. Танцы, вот, не очень, а музыка, да.
Нашелся Кравченко. Неожиданно он исчез, не сказав ни кому не слова. А вот появился, да не один, вместе с ним две девчонки Полина и Стеша (Степанида). Оказывается он пошел к Полине домой, а там застал и всю троицу – Надежду, Полину и Степаниду. Надежда идти в клуб отказалась, говорит - мать не разрешает. Пришлось мне просить Стешу пойти вместе к Надиному дому – уговорить мать отпустить дочь в клуб, потому что без нее песня не сложиться. Мать согласилась, сказав, что и сама придет послушать новые песни, старые то она знает.
Забрав Надю, мы пошли снова в клуб. Там уже было много народа. Достали скамейки: «Да вони ж то, на горище». На чердаке значит. Расставили. Ткачук развел костер, Тарасов ставит пластинки. Сидим, слушаем песни. А танцевать-то, хочется. А никто не решается войти в круг. Пришлось взять дело в свои руки:
- Разрешите пригласить вашу дочь на танец – сказал я, подойдя к скамье, где сидела Надежда с матерью.
- Так що ж це за танець такий. Це ж пісні.
- Танец называется – танго. Это танец южной Америки.
- Так ти його вмієш танцювати?
- Вмію – тихо сказала Надя.
- Ну добре, підіть, потанцюйте. А я подивлюся.
Я подал руку Надежде, она встала и мы вошли в круг. Я привлек за талию девчонку к себе, и мы начали танец. Надежда умела танцевать танго. Она легко отвечала на каждое мое движение, будто мы заранее договорились, как будем двигаться. Танец получался.
          https://www.youtube.com/watch?v=bbs5mdc3oho
Пластинка эта была с записью кубинского танго - «Бесаме мучо». Правда, потом выяснилось, что это танец называется «болеро», но мы были уверены, что танго. Что такое «болеро» никто не знал. Конечно, это был уже русский вариант танца, так двигаться как кубинцы, мы еще не умели и никто нигде нас этому не учил. Но танец был хороший, он завораживал своей мелодией и позволял чувствовать тепло девичьего тела. Правда, Надежда, ловко высвобождалась из моих страстных объятий, стараясь соблюсти дистанцию.
Постепенно круг заполнялся танцующими парами. Здесь уже были, не только мы, курсанты, а и взрослые парни. Не только из Олиевки, а так же из ближайших сел. Слухи то быстро разносятся, а что такое пару километров для юных ног.
Мы станцевали с Надеждой целый ряд быстрых и медленных танцев. С удовольствием покружились в вальсах, попрыгали в фокстроте, и опять, плавное танго невольно соединяло нас. Нам никто не мешал и, кажется, даже не обращал на нас ни какого внимания, танцуем мы или нет. Мать Нади, незаметно исчезла из вида, видимо, пошла домой.
Потанцевав около часа, я предложил Нади пойти прогуляться по окрестности. Она согласилась, и мы пошли к речке. Вечер был очень теплый. Черное небо сверкало звездами и при их свете я видел улыбку, рядом идущей девушки.
 Я старался как-то разговорить ее. Надя, в начале, отвечала очень скованно, односложно, но постепенно скованность исчезала и диалоги становились все продолжительное и распространеннее. Я расспрашивал все о ее жизни, где училась, что закончила, где и кем работает, какие планы на будущее. Больше всего ей хотелось петь. Песня это была ее жизнь. Мы договорились, что на следующий раз, если он еще будет, то она договорится с девочками и они снова споют нам свои песни.
Шли мы, взявшись за руки, сталкиваясь иногда плечами, или идя цепочкой по довольно узким тропинкам. Время пробежало незаметно, и когда я услышал, что исчезли звуки радиолы, я проводил ее к дому.
Вернулся к клубу. Там уже было безлюдно, скамейки валялись разбросанные как попало. Костер был потушен. Окно закрыто. Свет в окне еще горел. Почти все ребята были в комнате. Оживленных разговоров не было, кое-кто укладывался на матрац, снимая гимнастерку, бриджи и сапоги.
Ткачук открыл банку килек в томате и с наслаждением на лице жевал галеты. Это было, так заразительно, особенно запахи, что я тоже полез в вещмешок, достал банку сардин в собственном соку и мгновенно ее съел. Я бы съел и вторую, аппетит был, но решил ее оставить как неприкосновенный запас – НЗ.  Разделся, забрался под одеяло и … провалился в неизвестность.
Этот день тоже был завершен. Хороший день.

***
 Чернозем закончился на глубине сорок, пятьдесят сантиметров  и дальше пола глина. Тяжелая, спрессованная масса. Она плохо поддавалась лопате, тупила ее и просто застревала в глубине при попытке выкопать хоть какой-то кусок. Приходилось очищать лопату от налипшей глины, отбивать кромку, что бы хоть как-то заострить ее. А на это требовалось время, и темп рытья котлована резко упал. За час тяжелого труда мы углубились на величину не более чем на половину штыка лопаты и то, не по всей длине ямы.
Приехавший на бричке Николай Семенович неодобрительно покачал головой, но оглядев кромки тупых лопат, уехал, и привез новые, заводского изготовления, лопаты с прямыми, гладкими рукоятками. С ними работа пошла быстрее, но все-таки к концу дня мы углубились на глубину не более чем на тридцать, сорок сантиметров. Так что ни о каких пятидесяти не могло быть и речи.
Устал я здорово, плечи и спина были как каменные, на руках уже появились мозоли, готовые вот-вот лопнуть, и тогда ни о какой работе уже не могло быть и речи. Но пока они только горели, но это еще можно было вытерпеть.
Побросав лопаты, в шесть часов мы, ссутулившись, пошли к речке. Выкупавшись, поплавав с полчаса, сбросив с плеч несколько пудов усталости, мы довольно бодро пришли к клубу. Там нас уже ждал ужин и заветный бутылек с самогоном.
Поев и соответственно выпив, мы разбрелись кто куда. Я завалился на матрац в клубе, и хотел было вздремнуть. Но, как бы ни так. Тарасов, включил радиолу и громкие звуки встречного марша, направили мои мысли совсем в другую сторону.
- Валька – сказал я Тарасову - давай ставь наши пластинки. Пускай музыка по селу пронесется, девчонки услышат, придут. И точно через какое-то время, на звуки мелодии вальса пришла первая группка девочек, человек пять. Нади среди них не было. Но вскоре появилась и она, вместе со с Стешой и Полиной.
В кругу уже кто-то крутился в быстром темпе вальса. Я подошел к Наде, пригласил ее на танец и мы закружились под неувядаемые звуки вальса «Сказки венского леса». И я вновь ощущал упругость девичьего тела под тонкой тканью ситцевого платья. Надя на этот раз уже более доверчиво отвечала на прикосновения, даже когда я невольно касался  крепких бугорков острой груди. Музыка вальса завораживала, и мы тонули в этой музыке, и не было вокруг никого, только мы, я и Надя. Вальс плавно перетек в танго «Осенние листья» и вновь мы были вдвоем, и никому не было дело до нас, а нам не было дела до них. Потом были опять вальсы, опять танго, фокстроты. Вечер длился, и надо было где-то передохнуть.
Лавочку нашла Надя, и вот уже который час, мы сидели и разговаривали. Разговаривали обо всем. Я рассказал Наде о всех событиях, которые происходили со мной. Она делилась со мной своими поступками, своими мыслями, своими намерениями. И хотя разговор велся на разных языках, она говорила по-украински, я по-русски, но для нас это был единый язык, для меня русский, для нее украинский. Я рассказал ей свою историю – ее вы сейчас читаете. Надя рассказала мне свою. Я ее помню во всех подробностях, как будто это звучало только что.   
В Олиевке была семилетняя школа, а десятилетка даже не планировалась. Надя закончила пару лет тому назад семилетку, получила свидетельство о неполном среднем образовании, и на этом ее учеба была окончена. Для поступления в десятилетку, надо было ехать в Александрию и жить там, что было просто не реально.  Мать ее бы никогда не отпустила, тем более что и по дому, и в колхозе, работы было предостаточно.
Аркадий Борисович, директор, руководил в клубе всеми клубными мероприятиями, и Надя с удовольствием учавствовала в них. Она и пела там, и все хвалили ее пение, и читала стихи, и участвовала в самодеятельности.  Но, потом Аркадий Борисович уволился, и клуб прекратил свое существование. Надя стала старше, и мать разрешила ей поехать в Александрию, поступать в культпросвет училище, по специальности методист по культурно массовым мероприятиям. Это было ей близко по духу, да и работа в клубе была бы обеспечена.
Документы в училище у нее приняли, и она прошла собеседование, вернее прослушивание ее голоса. Там ей сказали: «что у нее хороший голос, возможно меццо-сопрано, но над ним надо еще много работать, что бы правильно его поставить. А это возможно только в Одессе или в Киеве, где есть специальные учебные заведения - консерватории. А здесь ей вряд ли удастся, как-то его улучшить, но специальность методиста она получит, и сможет работать по специальности».
Для поступления надо было сдать несколько экзаменов, и Надя стала готовиться к их сдаче. Остановилась она жить у ближних родственниках и должна была ухаживать за маленькими детишками, пока родители были на работе.
В одно из воскресений Надя решила пойти в клуб на танцы. Там к ней подошел какой-то парень, высокий такой, чернявый, с усиками, и пригласил ее на танец. Говорил он с каким-то гортанным акцентом, явно не русский. Но парень, с виду был симпатичным и, протанцевав несколько танцев, он пригласил ее пойти прогуляться в саду.
Ей было неудобно ему отказать, и она с ним вышла из клуба. Немного походили они по саду, потом сели на скамейку и он начал ее целовать. Она, молча, отворачивала лицо в сторону, не позволяя ему добраться до ее губ. А он, внезапно, опрокинул ее на спину, задрал ее ноги к себе на плечи, порвал трусики и, сделал ее порченной. Потом встал, заправил брюки, повернулся, и ушел.
А она так и осталась лежать на спине, широко раскинув ноги. Немного полежав, как в тумане, встала, подняла порванные трусики и пошла к родственникам. Там никому, ничего не сказав, утром ушла пешком домой, в Олиевку. Только дома, разревевшись, она все рассказала маме. Они обе поплакали, но делать что либо, уже было нечего, нужно было жить дальше. А документы, так и остались в училище.
Мы сидели рядышком, она держала мою руку, и я чувствовал, как она, то сжимала ее крепко, крепко, то ее пальцы бессильно опадали и замирали в каком-то ожидании. Этот ее рассказ меня увлек, зацепил, взял за душу, такая несправедливость судьбы для юной девчонки. Я все время молчал, и когда она замолкла, сказал:
- Надо поехать, забрать твои документы. Они тебе еще, ой как пригодятся.
- Я боюся, мені страшно, а раптом він там?
- Не бойся, я с тобой поеду.
- Коли?
- Завтра воскресенье, а вот в понедельник и поедем.
- В понеділок? Не добрий день.
- Ничего, все будет хорошо.
Мы, еще немного молча, посидели вместе. Радиола уже затихла, я встал, взял ее за руку. Она поднялась, доверчиво прижалась к моему плечу, и я проводил ее домой. Мать еще не спала, горел в окне свет. Видно ждала дочку.
- До завтра, спокойной ночи!
- До побачення!
Она поднялась на крыльцо и дверь за ней закрылась.
Я повернулся и пошел в клуб. Там еще не спали. Меня встретили оживленные вопли. Перечислять их, право не стоит. О чем еще они могли думать. Похабщина и все. Увидев, что я не завожусь, и ни на какие вопросы отвечать не собираюсь, вопли стали стихать и постепенно умолкли. Я снял сапоги, ноги гудели, как после многокилометрового марш-броска. С удовольствием разделся, укрылся с головой и заснул. И этот день ушел в прошлое.

***
Утро началось с привычных процедур. Хорошо. Значит, входим в ритм. Пробежались по осенней дорожке, выпили парного молочка, высосали штуки три яичка, перекурили, разобрали лопаты и пошли выбрасывать землю из ямы.
Яма была глубиной уже выше груди и с каждым броском лопаты она становилась все глубже и глубже. Если так пойдет дело, то вскоре землю, вернее сказать, глину, придется вытаскивать ведрами.
Пришлось перестроиться. Вальку Тарасова погнали наверх, вытаскивать ведра и высыпать глину на уже довольно большую кучу, рядом с ямой. А мы, выкопав кучку глины, наполняли ею пустые ведра. Постепенно яма углублялась. Чтобы вылезти из ямы к обеду, пришлось уже опускать в яму деревянную лестницу.
Приехавший Василий Егорович, сообщил нам приятную новость, что работаем мы только до обеда, а после обеда отдыхаем, и вечером к нам должна будет приехать кинопередвижка и показать кино. Какое, Василий Егорович не знал, но что кино будет, то это будет точно. Воскресенье ведь – выходной день, а для нас хотя бы половина этого дня выходная. И то хорошо.
Пришлось в клубе делать генеральную уборку – освобождать место для просмотра кинокартины. Собрали в углу комнаты все матрацы, положив их, друг на друга, до самого потолка. Тщательно вымели из углов весь мусор, который успел уже там накопиться, выдраили до блеска половицы пола и расставили скамейки. К просмотру кинофильма мы были готовы.
Кинопередвижка на газике приехала около пяти часов дня. Народ стал уже собираться около клуба. Все уже знали, что будет показан только что вышедший из проката, новый фильм «Солдат Иван Бровкин». Некоторые его уже успели увидеть в Александрии, и делились впечатлениями, как и о самом фильме, так и об игре актеров. Ивана Бровкина играл молодой парень, Леонид Харитонов, и так же в фильме участвовали всем уже знакомые и полюбившиеся актеры  Михаил Пуговкин и Татьяна Пельцер. Все с нетерпением ожидали начала фильма.
В глубине комнаты киномеханик стал устанавливать аппаратуру, вездесущие ребятишки кружились вокруг него. На них изредка покрикивали, но разве их можно было отвлечь от такого события. Повесили большой белый экран.
Стемнело, люди стали заходить в комнату и рассаживаться на скамейках, кто, где и с кем хотел. Никаких билетов не было, фильм показывали бесплатно.    
Наконец зажужжала аппаратура, на экране задергались, вначале, какие-то пятна и начался фильм. Все притихли, всматриваясь и сопереживая за действием, происходящим на экране. Когда фильм закончился, гомон разговоров усилился, все встали и потянулись к выходу.
Я тоже встал и, разыскав в толпе Надю, подошел к ней.
- Ну что ты решила? Пойдем завтра в Александрию?
- Ні, мати сказала, що це не дуже добро йти вдвох з хлопцем забирати документи. Як буде час ми самі з матір’ю підемо та заберемо їх. А так робити просто не зручно.
Ну что ж, как мать сказала, значит так и будет. Пойдем, погуляем еще немного?
- Ні, я піду до дому.
- Проводить тебя?
- Ні, я з мамою.
- Что же тогда, до свидания?
- До побачення.
 И Надя, не оглянувшись, подошла к матери и они вдвоем пошли домой по уже темной улице.
Механик собрал аппаратуру, снял экран, свернул его в трубку и, уложив все в машину, уехал.
А мы, стали убирать скамейки, расстилать наши матрацы и готовиться ко сну.
Я тоже стал разыскивать из кучи матрацев свой матрац, он у меня был приметный. На левом боку была прореха, из которой всегда вываливалось сено. Я все собирался зашить эту прореху, но так видно и не собрался.
Отыскал я свой матрац, оттащил его в тот угол, где мы с Валькой располагались на ночлег, нашел подушку,  укрылся шинелью и был готов опять устроить свидание с Морфеем, но не тут-то было.
Этот паразит Валька, закончив возиться с установкой радиолы, включил ее на всю громкость. Ну и какой же тут сон, когда слова песни «Мне бесконечно жаль своих несбывшихся мечтаний, и только боль воспоминаний гнетет меня….» вновь унесло меня в тихий сумрак теплого вечера.
В голове уже начались складываться строки нового стиха, слова искали рифму, а рифма требовала ритм, и вот-вот и стих появился бы на свет, но…. Неугомонный Володька Кравченко, вскакивая с матраца уже орет:
- А ну, подъем, лежебоки. Девчонки пришли, хватит валяться.
Я выглянул во двор и точно: во дворе стояли Стеша и Катерина.
- Заходите девочки - пригласил я их, открывая дверь в комнату.
- Ні, зараз Галина і Тетяна прийдуть, почекаємо їх тут, у дворі. А може ще хтось прийде, так краще вже тут їх будемо чекати.
Валька распахнул окно, выставил радиолу, и бодрые звуки новой песни раздались над уже заснувшим селом:
- Синий, синий иней лег на провода. В небе темно-синем синяя звезда.
Деревня недолго спала, уже через какое-то время к клубу вновь потянулись пары и скоро двор перед клубом был полон народу.

***
По моемому, это был последний праздный вечер нашего пребывания в Олиевке. Следующие дни запомнились, как что-то бесконечно нудное, тяжелое, тяжестью в плечах и пояснице, усталостью и сонливостью. По утрам Бабию долго приходилось расталкивать нас, чтобы хотя бы к семи часам быть около опротивевшей всем нам ямы. Обычно разогревались мы только к двенадцати часам дня, когда туман из глаз исчезал и, хоть как-то начинали понимать, что наступил новый день.
Яма постепенно углублялась. Может быть не так быстро, как хотелось бы Николаю Семеновичу, потому что он частенько долго беседовал с Бабием, после чего Бабий ходил хмурый и не разговорчивый.
Чтобы не осыпались края ямы, ее приходилось обшивать досками, а глина была все такой же плотной и тяжелой и с трудом подавалась уже затупившимся лопатам. Очень часто приходилось ее долбить киркой и лишь потом работать лопатой, выбрасывая с трудом отколовшиеся куски в ведра.
Мы ввели соревнование, сколько ведер, каждый из нас наберет. А вечером подсчитывали, и Кошель практически всегда выходил победителем. Он как-то ухитрялся на два, а то и на три ведра выкопать больше всех. Меньше всех набирал Ткачук, я же был обычно в середине общего списка. Я соревновался с Ковалем. То у меня было больше выкопано ведер, то у него. Хоть на одно ведро, но все-таки отличались.
Но тут началась портиться погода. Похолодало. Подул северный ветер. Небо потеряло свою голубизну. Все чаще и чаще тяжелые черные тучи сгущались на небе и проливались мелким и частым дождем.
Яму тогда накрывали тяжелым брезентом, а мы сидели в холодной комнате клуба. Несколько раз пытались затопить печь, но она очень дымила. Почему-то большая часть дыма выходила не в трубу, а в комнату, и тогда приходилось открывать двери и окна, что бы как-то проветрить ее. Матрацы отсырели и, накрывшись шинелью, мы долго согревали матрац своим телом.
Приказа уезжать все не было, и стали поговаривать, что надо было бы разбросать нас по хатам. Но так как большинство хат еще тоже не отапливались, то разговоры оставались разговорами.
Как только хоть немного прояснялась, мы шли к яме и продолжали копать, углубляя тем самым яму. В нее мы теперь спускались по двум скрепленных между собой лестницам. Но до четырех метров было еще далеко. Углубились на метра три с чем-то не более. Николай Семенович был очень недоволен, но понимал, что большего он от нас не добьется.
Наконец-то, когда мы дня два просидели в клубе, не куда не выходя, пришла машина. Шел холодный проливной дождь и мы, даже не попрощавшись с девчонками, уехали в училище. Пыли по дороге не было. Была грязь.
И уже в училище, сидя ночью в ленинской комнате, стих, который начал было созревать в холодном клубе, прорвался словами об уже ушедшем лете и наступившей осени:
 
Еще шумел в ветвях зеленый лист
И песня соловья не вся была пропета
Но непреклонный календарный лист
Отсчитывал последние минуты лета

Еще любви и песен жаждал мир
Ночная степь еще жила певучей трелью
Но птицы уж слетались на прощальный пир
И по утрам туманы укрывали землю

Я чувствовал дыхание ее
Хоть все вокруг еще жило, дышало, пело
Но осень медленно свое
Уж делало преступною рукою дело.

А я, как мир, еще желал весны
И я искал ее ушедшие мгновенья
В загадочном мерцании луны
В прохладном ветерке, в прощальном птичьем пенье.

***
В казарме было тепло, светло, и даже, может быть, уютно. Мы с удовольствием расселись на табуретках возле своих кроватей, с вожделением поглядывая на четкие треугольники подушек, выстроивших вряд во всю длину казармы. Но долго сидеть нам не дали, последовала команда, и все сразу стало ясно и понятно. Шинели и кирзовые сапоги сдать в сушилку, одеть яловые.
Свою грязную и мокрую шинель я отнес в сушилку и больше никогда я шинель не скатывал в скатку. Наступили другие времена. Корниловщина умерла окончательно.
Вещмешки и гимнастерки тоже нуждались в стирке и чистке. Да и нам бы не помешала хорошо протопленная баня. Старшина, Василий Егорович, сообщил нам эту приятную новость и все мы, поротно, строем, посетили помещение по «санобработке личного состава». Попросту говоря, помылись в бане.
Там мы, после мытья, переоделись во все чистое, правда не первого года носки, и стали подшивать белоснежные воротнички к гимнастеркам и драить асидолом пуговицы и пряжку ремня. На построении мы все сверкали самоварным золотом.
Обед был обильный и первое, и второе, и третье было уничтожено мгновенно и потяжелевшие мы вновь пошли в казарму. Уговаривать заснуть никого не пришлось, все заснули мгновенно и полтора часа пролетели как один миг.
Команда: «Подъем!», как всегда застала меня в разгар любовной интриги и результата я так никогда и не узнал. Пришлось вставать, убирать постель и снова построение.
Сообщили, что сейчас все мы идем в актовый зал (или кинозал, в зависимости от его применения), где будет подведение итогов о проведенной работе в селе и раздача слонов всем, кому что положено. Мне не досталось ничего, а Бабию досталась лычка, теперь он ефрейтор и ходит гордый. Да и двадцать пять рублей в жизни пригодится.
Приятной новостью было то, что завтра, в воскресенье, предполагается культпоход в киевский оперный театр на балет «Лебединое озеро». В Одессе я видел москвичей, с удовольствием посмотрю киевлян. Сказка прелесть.
В понедельник, в учебном корпусе я наконец-то узнал, что и когда мы будем изучать в этом году.

Вот полный перечень предметов, который я восстановил по вкладному листку в дипломе об окончании училища. Там стояли еще и оценки, полученные мною по этим предметам. Но пока я об этом промолчу, их еще предстоит получить.

Партполитработа и основы ленинского воспитания – экзамен
Уставы Вооруженных Советской армии - экзамен
Физическая подготовка - зачет
Строевая подготовка - зачет
Стрелковая подготовка – зачет
Санитарная подготовка - зачет
Топография - зачет
Общая тактика – экзамен
Основы тактики ВВС и службы тыла - экзамен
История военного искусства - зачет
Техническое черчение - зачет
Электротехника - экзамен
Сопротивление материалов – экзамен
Детали машин – экзамен
Основы взаимозаменяемости – экзамен
Авиационное материаловедение – экзамен
Горюче-смазочные материалы – экзамен
Иностранные языки – зачет
(французский, немецкий, английский - по выбору)

Ничего себе – десять экзаменов и восемь зачетов. Мне поплохело, и видно не мне одному – ребята стоят, глаза круглые, молчат.
- А что такое сопротивление материалов – тихо спрашивает у меня Журилов – кому это они, сопротивляются?
- Жизни. Они сопротивляются жизни, устают и ломаются. И мы сопротивляемся жизни, тоже устаем, стареем и уходим.
- И это изучают в сопромате?
- И в сопромате тоже. Кстати с первого захода сопромат никто не сдает. Недаром говорят: сдал сопромат, можешь жениться.
- Агаа – говорит протяжно Журилов.
Нам прочитали обзорную лекцию, практически по всему перечню изучаемых предметов, но мне от этого легче не стало. Ясно одно, попотеть придется. А сегодня еще до обеда, две пары: политработа и техническое черчение. После обеда – строевая. Ну, это понятно.
Жизнь продолжается.

***
Интерлюдия

Вот сел я описывать свою жизнь в 1955 – 1956 году. Второй курс училища. И застыл. Память подводит. Помню этот год чисто фрагментарно. Ни какой последовательности. Всплывают отдельные куски, иногда яркие, четкие, иногда покрытые зыбкой туманной дымкой, а иногда просто пробелы в памяти. Что делал, как было, не помню. И решил я описать эти куски, которые всплывают в памяти так, как я их помню. Без никакой временной связи с процессом обучения, без всякой системы. Что вспомнил то и напишу.

Эпизод 17. СКС – Самозарядный карабин Симонова.
Продолжалось перевооружение армии новейшими образцами оружия. И нам пришлось поменять привычную Мосинку на карабин СКС. Самозарядный карабин Симонова.
Почему-то слово карабин у меня было связано с суровыми делами североамериканского континента. Делами времен Жюль Верна и Майн Рида. Поэтому я с трепетом получил у старшины Василия Егорыча блестящую свежим коричневым лаком эту смертоносную военную игрушку.
Карабин был немного легче Мосинки, где-то на полкило, но ухватистей и приятно разместился в моих руках. Будто там он всегда и находился.
Отличия от Мосинки были большие. Во-первых, в него помещалось десять патронов вместо пяти. Во-вторых, штык был откидной, клинкового типа, и ни за что не цеплялся. А так как карабин назывался самозарядный, то передергивать затвор после каждого выстрела не было необходимости. Нажимай курок, и все десять патронов при каждом нажатии улетают в цель. Бабахало конечно громко, но отдачи в плечо практически не чувствовалось. У Мосинки, после стрельб, плечо еще долго побаливало, а тут, пожалуйста, десять выстрелов сразу, и ничего не болит.
Патронташ был, конечно, тяжелый, в нем размещалось две обоймы по десять патронов каждая, и весило все это хорошо - около трех килограмм. Но так как патронташ располагался на ремне, то особых неудобств это не представляло.
Вот только заряжать карабин патронами было не всегда приятно. Особенно в зимнее время. Дело в том, что патроны, находятся в обойме, которую нужно вставить в паз затвора и нажатием большого пальца правой руки опустить патроны в магазинную коробку. Так вот, в зимнее время, в холодной обойме прижать пальцем холодный патрон не очень-то приятно, а рукавицей просто не получится. Патрон обязательно перекосится в затворе, и заполнить коробку не удастся. Значит, все разбирай, и начинай сначала. Д-а-а-а! Приходилось тогда не жалеть свои пальцы и все-таки заполнять магазин полностью. В военное время на такие пустяки никто смотреть не будет, а вот в мирное время можно и пожаловаться на неудобства.
Я получил карабин, густо смазанный заводской смазкой. Значит, следовало произвести полную разборку карабина, тщательно протереть все механизмы от густой заводской смазки, собрать все детали воедино, и лишь тогда можно было поставить карабин в пирамиду оружейной комнаты.
Разборку и сборку Мосинки, я выполнял автоматически, не задумываясь о порядке действий. А здесь новая конструкция, совсем не известны операции разборки и сборки карабина. На стене, в оружейной комнате, уже висели плакаты с поэтапным порядком этих действий. Но все это сливалось в туманное пятно, и я ничего не понимал. Подходил старшина, показывал:
- Нажми здесь, снимешь это, а потом вот так вытяни это и протри.
Вроде понятно. А что дальше неизвестно, опять спрашиваешь, и выполняешь, но это все в тумане. Пока овладеешь сборкой и разборкой, семь потов сойдет, не менее. Ну, в общем, кое-как почистил я карабин и поставил его в пирамиду.
По расписанию - стрельбы. Идем в тир. Стрелять надо лежа в поясную мишень, на расстоянии сто метров.
Команда: «Заряжай!». Зарядил – девять патронов в магазинной коробке. Ложусь на землю, иногда в снег, иногда в грязь. Широко расставил ноги. Установил карабин в упор, передернул затвор. Докладываю:
- Курсант Разумов к стрельбе готов.
- Огонь!
Впереди виднеется мишень. Чорный круг посредине. Устанавливаю прорезь прицела на мушку так, чтобы мушка пришлась посредине прицела, подвожу мушку под черный круг мишени, моргаю. Мишень ушла в сторону. Начинаю сначала. Наконец все в порядке – мишень в прорези. Замираю, дыхания нет. Нажимаю на курок.
- Бабах! Промазал. Рука дернулась. Ну, ничего – три пристрелочных. Постараюсь не дышать и не двигаться.
Начинаю сначала. Прицел, мушка, круг. Бабах! И снова: прицел, мушка, круг. Бабах!
- Курсант Разумов стрельбу окончил.
- К мишени!
Бегу к мишени. Рядом Фомин. Одного отверстия в мишени нет вообще, второе в семерке вверху, третье в шестерке посредине круга.
Фомин записывает: Семь и шесть – тринадцать.
Это пристрелочные – не считаются. Иду снова на исходную, ложусь. Теперь зачетный - три патрона. 20 - тройка, 25 – четверка. 30 – отлично.
Стреляю. Раз, два, три бабаха. Бегу к мишени 6+5+7=18. Плохо!
Третий добавочный. Три патрона, три выстрела: 10+5+8=23. Тройка.
Что ж поделаешь, первый раз сойдет и так.
Возвращаемся в казарму. Чистка оружия. Разборка частичная. Но удалить нагар из ствола нужно тщательно. Проверяет Кирюхин. Не хочу неприятностей. Тщательно ершиком чищу ствол. Блестит, сверкает. Собираю, ставлю карабин в пирамидку, иду в курилку, сворачиваю самокрутку. Скоро ужин.

                (Продолжение пишется)

                Глава третья
                ТРЕТИЙ КУРС
                1956 – 1957 годы

                Глава еще не написана. Но уже задумана.




                Часть четвертая
                ОФИЦЕР
                1957 – 1966 годы

 

                Честь офицерского мундира
                Для нас особые слова!

                Глава первая
                НУЖНЫ ДЕВУШКИ

Стащив набитую вещами матрасовку во двор, я ошеломленно остановился. Что-то было не то.
Ворота училища! Привычно закрытые ворота были настежь распахнуты. Сквозь них была видна дорога и далекие домики города.
- Чего стал? Тащи дальше.
 Валька Тарасов волок такую же матрасовку и наткнувшись на меня, сердито ткнул ею меня в спину.
- Чего думаешь? Надо машину искать!
Оттащив матрасовку на тротуар дороги, я сказал Вальке:
- Стой здесь, я принесу чемоданы.

Интерлюдия
Матрасовка – это был выход. Мы туда засунули практически все свое вещевое довольствие, которым щедро снабдило нас училище, выпуская своих питомцев в жизнь. Получился громадный и тяжелый узел, перевязанный киперными ремнями с деревянной ручкой для переноски этой тяжести. Единственным недостатком матрасовки, была ее гигроскопичность. Попадать под дождь категорически не рекомендовалось, все промокнет и при длительном хранении, может погибнуть. Но делать было нечего, в чем-то перевозить наше наследство, было необходимо. А это был выход – засунуть все в матросовку и пускай себе едет.

Поднявшись снова в казарму, я поразился тому беспорядку, который мы там устроили, собираясь навсегда покинуть это здание.
Взяв свой и Валькин чемодан, я вновь подошел к нашим узлам.
- Ну что, давай голосовать?
- Подожди, вон такси стоит. Поедем на такси.
Я подошел к стоявшей «Победе» с шашечками на бортах машины.
- Довезешь до Киева, к железнодорожному вокзалу?
- Оплатишь стоянку, довезу.
Я посмотрел на счетчик. Там весело щелкали циферки в окошках. Нащелкано уже было более десяти рублей.
- Поехали!
Шофер помог загрузить вещи в багажник, матрасовки разместил на крыше. Дождя не предполагалось. Но тут к нам подошел Верпаховский, парень со второго взвода. Он был с женой и с вещами. Жена явно была беременна.
- Поместимся?
Я посмотрел на шофера и уверенно сказал:
– Поместимся!
Жена села впереди, рядом с шофером, а меня притиснули к дверце машины. Верпаховский был здоровый парень.
Сказать, что мне было неудобно? Было неудобно. После выпитых бутылок шампанского, в голове у меня творилось черт знает что. Но мы поехали.
Вдоль дороги быстро замелькали деревья с еще не опавшими листьями. В глазах это мелькание не добавило уверенности. Я почувствовал, что меня скоро вывернет наизнанку.
- Стой! – говорю я шоферу.
Машина остановилась, я с трудом распахнул дверцу и вывалился из машины. Мимо прогремел грузовик.
- Осторожно! – сказал шофер, тоже распахивая свою дверцу.
Но я, пошатываясь, обошел машину, прислонился к березке, и освободил свой желудок от торжественных тостов и пожеланий. В дороге эту операцию мне пришлось повторять раза три. Во рту было противно, будто я ел не пищу, а какие-то отбросы.
Глядели на меня не очень приветливо.
- Смотри, не обрыгай машину, – все время обеспокоено говорил шофер. – А то выкину и тебя и твои вещи.
Один Валька смотрел на меня сочувствующим взглядом.
Как мы добрались до вокзала, я не помню. Помню только, что Верпаховский притащил еще одну бутылку шампанского, и искренне уговаривал меня, ссылаясь на провереннее источники – лечить подобное подобным. Я очумело глядел на него и видеть не мог ни его, ни бутылку. Мне было плохо.
Посадили меня в зале ожидания, и я стал ожидать.
Зал был полон нашими ребятами. Молодые лейтенанты разъезжались по домам в отпуск. Нам с Валькой было по пути. Ему до Кишинева, мне до Одессы. Он забрал у меня проездные документы и пошел договариваться насчет билетов. Я же был в полной отключке, и никаких действий не предпринимал. Ко мне подходили ребята, о чем-то спрашивали, что-то говорили. Я не отвечал, только смотрел осоловелыми глазами и молчал. Подходил Фомин, тоже о чем-то спрашивал, видя, что я молчу, похлопал меня по плечу и отошел.
Я все видел, все понимал, но не мог двигать, ни рукой, ни ногой. Полнейшая апатия. Сколько я так просидел, не знаю. Не помню, как пришел поезд, как садились в вагон, как тронулись и Киев стал удаляться в какую-то другую жизнь. И только тогда, когда вместо городских построек за окном вагона замелькали поля и лесозащитные полосы я стал что-то соображать. Хотелось пить, хотелось есть. Ведь за целый день я не съел ни крошки.
Пошли в ресторан. Заказал я борщ, съел, и попросил еще одну порцию. Официантка с удивлением посмотрела на меня и принесла тарелку борща с большим куском мяса.
Увидев, что я вроде бы ожил, Валька налил себе и мне из принесенного графинчика рюмку водки и сказал:
- Ну что ж. Начинаем новую жизнь?
Я поднял свою рюмку, посмотрел на Вальку и сказал:
- Хорошо начинаем.
Мы еще немного посидели в ресторане, съели гречневую кашу с мясом, попили чай с лимоном, покурили. И пошли в купе. И только тогда я понял, что это же купейный вагон, с мягкими полками для спанья, с застеленной белыми простынями постелью, с кружевными занавесками на окнах.
Кроме нас в купе еще никого не было, хотя было видно, что кто-то здесь уже поселился. Мне как всегда досталась верхняя полка, у Валентина была нижняя. Наши матрасовки и чемоданы разместились, как под сиденьями, так и на самой верхней полке.
Доставать что-то оттуда нам не было необходимости. Полотенце висело над изголовьем, и я пошел в туалет. В туалете было мыло и, я разделся до пояса, облился холодной водой, и стал чувствовать себя человеком. Потом забрался на верхнюю полку, открыл книжку и хотел читать, но меня быстро убаюкал перестук колес и легкое покачивание вагона на стыках. Не заметил, как и заснул здоровым крепким сном. Не слышал, как пришли соседи, их разговоры с Валькой, с попыткой разбудить меня, чтобы выпить очередную рюмку. Ничего этого я не слышал, я спал.

***
Разбудил меня Левка Брайловский. Честно сказать, я его вначале даже и не узнал. Стоит рядом какой-то парень в офицерской форме и теребит меня за руку.
- Чего надо?
- Давай вставай, есть предложение, обсудить надо.
- Тебе надо вот и обсуждай, а я тут причем.
Когда меня будят, я всегда злой становлюсь. Под одеялом тепло, да и сон какой-то начинал сниться. Жаль прервали. Может что-то интересное приснилось бы.
- Я ему говорил, чтобы тебя ни будил, – сказал Валька Тарасов. – Но что-то ему от тебя надо.
- Который там час?
Я посмотрел на часы: десять, начало одиннадцатого.
- Вставай, завтракать пора, – предложил Валька.
Я соскочил с верхней полки:
- Так что за предложение?
- Да вот ребята хотят собраться в Одессе, и отметить окончание учебы. Одевайся, сейчас подойдут.
- Какие это ребята?
- Да наши же, одесситы, из области: Шугайлов и Цыганок.
- Так в чем же дело, давай соберемся.
- Вот и обсудить надо: где, когда, с кем.
- Хорошо, обсудим. Оденусь вот, и обсудим.
Я встал на Валькину постель, в носках, и стал заправлять свою. Подушку спрятал под одеяло, выровнял его. Красота. Взял полотенце и пошел в туалет. В тамбуре сделал несколько приседаний. Подождал, пока освободится туалет, сделал там все свои дела, умылся и бодрый духом пошел в купе. Там уже сидел Вовка Цыганок.
- Шуга спит. Его только что подняли.
- Пошли к нему, а то он долго собираться будет.
- Валь, пойдешь с нами? В ресторан зайдем, позавтракаем.
- А я не помешаю?
- Чего это вдруг, секретов-то у нас нет. Пошли.
И мы «дружною толпою» направились в четвертый вагон, где наверняка продолжал спать Шугайлов.
Шуга не спал, но сидел на верхней полке, свесив голые ноги. Это безобразие надо было прекращать. И вновь за дело взялся Брайловский, и через пять минут Шуга был как огурчик. И мы пошли в ресторан.
Ресторан был в восьмом вагоне. Сели за столик, начали обсуждать меню. Одиннадцати то еще не было. Возьму-ка я блинчики со сметаной, двустороннюю яичницу с колбасой, и стакан кофе с молоком. Поутру нормально. Брайловский спрашивает:
- Водку пить будем?
- Какую водку? Блинчики со сметаной и водка, ну никак не сходятся.
- А я буду: каша гречневая, котлета по-московски, салат из огурцов и водка, сто грамм как минимум. Вот здесь все сходится.
- Твое дело, а я блинчики.
Тарасов поддержал меня, Цыганок Брайловского, а Шугайлов взял суп с клецками. Значит без водки трое – мы победили.
Принесли еду. Едим.
Брайловский спрашивает:
- Ну что делать-то будем? Надо решить три вопроса: где, с кем и когда.
- Ну, с кем это понятно. Нужны девушки. Жорка, ты как-то говорил, что девушек можешь нам обеспечить.
- Когда это я вам говорил. Я говорил, что девушки есть – целый факультет. Но учтите – это серьезные девушки. Там только по серьезному.
- Давай по серьезному.
- А если по серьезному, то это за один день не делается. И не известно делается ли вообще.
- Так что – узнаешь?
- Попробую.
- Ясно. А где – скажут девушки, если они будут. А вот когда – надо обсудить. Жорка, ты, когда выяснить сможешь?
- Завтра вряд ли, послезавтра тоже. Скорее всего, к субботе либо к воскресенью. Если они согласятся, то где-то в эти дни, может быть, и встретимся.
- Воскресенье тринадцатое – нехорошо. Давай на субботу? А?
- Хорошо, попробую.
- Говоришь Брайловскому, он дает телеграммы, и мы приезжаем.
- Собираемся у Брайловского. У него частный дом на Свердлова. А то у меня просто не реально. Квартира небольшая и много народа – яблоку упасть негде.
- Ты как Левка, согласен?
- Если будем собираться, то согласен. А если девушек не будет, то что? Не собираемся?
- А у тебя Левка, посидеть нельзя будет?
- Почему нельзя, можно. Двор то большой, вот только если дождя не будет.
- Шуга обеспечит, дождя не будет.
- Ну что, посидели, пора и по кроватям.
- Жорка, на тебя все надежда. Давай девушек.
- Паразиты.

***
Поезд в Одессу пришел без опозданий. Мы вытащили вещи на перрон. Я обнял Вальку, потискал его:
- Ну, что друг, расстаемся? Может прислать тебе телеграмму, если встреча состоится. Приедешь?
-Там видно будет. Присылай. А пока, прощай, счастья тебе!
- А тебе, удача! Прощай.
Валька зашел в тамбур вагона, остановился в дверях. Смотрит на меня грустными глазами. Но его быстро выпроводила проводница. Стоять в тамбуре было нельзя. Через окна вагона ничего не было видно. Так мы с ним и расстались. Поезд ушел, а мы потащили вещи в камеру хранения.
Телеграмму о приезде я домой не давал. Написал в письме, что в таких-то числах буду в Одессе. Сейчас около четырех часов, скорее всего, дома никого нет. Взрослые на работе, мальчишки в школе и в садике. У меня в запасе часа два-три. Вещи я сдал, могу поехать в город, в Пассаж и гастроном, там и определюсь, что купить. Подарки то нужно делать.
Значит, еду на Дерибасовскую. Кстати подошел первый троллейбус. Поехали! В Пассаже я так ничего и не нашел, а в гастрономе купил батон колбасы, коробку шпрот, большой торт под названием «Киевский», конфеты, печенье и бутылку вина. Хотел купить шампанского, но при одном виде на бутылку мне стало плохо. Видно долго теперь шампанского мне не пить. Купил молдавское вино «Алиготе», красивая бутылка. Попросил все завернуть в один пакет и перевязать ленточкой. В парадном мундире неудобно ходить с авоськой. Да и честь встречным военным отдавать надо.
Дома меня ждал гвалт. Столько было крику, возгласов, поцелуев, а мама даже заплакала. Потребовали от меня подробного рассказа о том, как я сдавал экзамены, как вручали мне погоны, как доехал, какова моя дальнейшая судьба.
Накрыли на стол, разлили по бокалам вино. Пожелали мне успеха в дальнейшей работе и удачи в жизни. Поинтересовались, что за служба меня ожидает, где буду работать, кем, и сколько буду получать за свой труд денег.
Пришлось подробно рассказывать, что госэкзамены я сдал на удовлетворительно, видно была такая установка, отличные оценки не ставить. Ведь за отличные оценки предполагалась льгота, выбор места службы. А страна нуждалась в работниках в самых глухих и отдаленных местах. Вот меня и еще человек двадцать распределили в Забайкальский военный округ, в город Читу. Но это совсем не значит, что служить придется в Чите, скорее всего, разбросают по многочисленным гарнизонам округа. Ведь Забайкалье это громадный кусок страны, больше чем Франция и Германия вместе взятые.
А остальных ребят нашего выпуска тоже разбросали по стране. Кого – в Хабаровский край, кого –  в Дальневосточный, а кое кого и на Камчатку отправили. И это еще хорошо, потому что, есть еще и Туркмения с Кушкой, там тоже служить нужно.
Да я и рад увидеть страну, когда еще это мне удастся сделать, а служба, она в любом гарнизоне одинаковая. Специальность у меня для молодого человека хорошая – специалист по авиационным двигателям и по современнейшим военным самолетам. Оплата по нынешним временам даже довольно приличная. Ведь если сравнивать с вашей, то просто отличная. Вот Биночка врач, сколько она получает – восемьсот рублей. У мамы и папы и то по шестьсот рублей в месяц. А я с учетом надбавок за отдаленность должен получать до тысячи четыреста пятьдесят рублей в месяц. И это при полном государственном обеспечении всех хозяйственных потребностей, как то жилье, питание, одежда. Далеко, ну и что, там же тоже люди живут. А сейчас у меня отпуск. Недельки три погуляю и поехал. Приеду, обо всем напишу подробно.
Меня внимательно выслушали, задавали различные вопросы. Я как мог на них отвечал. Мама рассказала об их жизни в Одессе. После реабилитации отца (см. недописанную повесть «Курсант») они переехали в родительскую квартиру на Дегтярной. Живут в маленькой комнате (9 кв.м). Отец устроился работать в институте бухгалтером, а мама на фабрике мороженного, химиком-аналитиком. Это двусменная работа и когда она на второй смене, то очень устает, тяжело все-таки, года то уже не маленькие.
Квартиру им обещают предоставить в течение года. Дом уже строится и каждый будущий житель должен отработать на строительстве, в свое свободное время, определенное число часов. Это тоже накладно. Я пообещал принять активное участие в этом строительстве.
Конечно, по сравнению с Туркульским заводом, они проиграли и в денежном и в социальном положении, но зато свобода, а это многое значит.
Мы еще раз выпили, на этот раз вишневой наливочки. Я произнес тост с пожеланием здоровья мамы, папы, пожелал здоровья и успеха персонально каждому из присутствующих, в том числе и братишкам - Золику и Ленчику. Они отдавали должное принесенным мною печенью и конфетам. Благо я их купил много, так что им на весь вечер хватит, если только из врачебных соображений Биночка не запретит, их есть.
Постелили мне на раскладушке в большой комнате, и я крепко заснул в знакомых с детства стенах.

***
Разбудили меня легкие шаги тети Бины. Она открыла дверь в прихожую парадной лестницы, где обычно хранились кастрюли с пищей. Взяв кастрюлю, она прошла с ней на кухню. В комнате было темно. Рассвет еще не наступил и только через раскрытую дверь спальни прорывался свет электрической лампочки. Из кухни доносилось жужжание примуса. Рядом прошел дядя Саша, что-то взял из серванта и тоже прошел на кухню. Послышался голос матери, она о чем-то говорила с тетей Биной.
Я решил, что лучше не вставать, чтобы не мешать людям готовиться к началу рабочего дня. Проснулся Золик, соскочил с кроватки и побежал на кухню. Там между дверьми на черный ход стояло грязное ведро, куда все справляли свои утренние надобности.
Ко мне подошла мама.
- Жорик, ты не спишь?
- Доброе утро мам. Нет, я уже не сплю.
- Биночка спрашивает, не отведешь ли ты Ленчика в детский садик?
- Отведу, конечно. Только, где находится его садик?
- Да здесь, недалеко. На Островидова.
- Хорошо, сейчас встану.
И я тоже пошел на кухню. Там уже тетя Бина кормила завтраком дядю Сашу и Золика. Ему надо было идти в школу.
- Доброе утро! – поздоровался я со всеми.
Я зашел в маленькую комнату, где жили отец с матерью. Отец брился у окна, смотря в осколок зеркала. Я тоже потрогал свои щеки. Побриться не мешало бы. Но все мои бытовые предметы находились в чемодане. А чемодан был в камере хранения. Надо его оттуда забрать.
- Папа, ты дашь мне свою бритву, побриться?
- У меня опасная бритва, ты ею сможешь бриться?
- Нет, только безопасной.
- Тогда придется просить бритву у дяди Саши. Это у него безопасная.
- Ладно, не надо, обойдусь. Зайду потом на вокзал заберу свой чемодан, тогда и побреюсь.
Я сполоснул руки и лицо под умывальником в кухне. Вытерся полотенцем и зашел в комнату, где тетя Бина одевала Ленчика. Он капризничал, хотел было даже зареветь, но я ему сказал:
- Ну что, брат, пойдем вместе в садик?
Ленчик замолчал и только смотрел на меня большими черными глазами.
- Есть будешь? – спросила тетя Бина.
- Нет, сперва отведу, а потом поем.
- Еда будет стоять на плите. Сам разогреешь и ешь. Ключ под ковриком, на черной лестнице. Мы будем дома около шести. Ты помнишь, где у нас мясной магазинчик?
- Да, на Толстого.
- Купи с полкило ливера и хлеба житного, если сможешь.
Я взял братишку за руку, и мы потопали по нашей крутой лестнице вниз во двор, а потом по Горькова на Островидова.
Возле дома, где находился Ленин детский сад, бурлила жизнь. Такой гвалт стоял на улице, будто там находился не десяток мальчишек и девчонок, а, по крайней мере, с сотню точно. Уследить за мелькающими пацанами, было невозможно, с такой скоростью они перемещались из одного угла в другой. Леню у меня увели незаметно. Вот он был и вот его нет. Найти его в этой мешанине было невозможно. Я немного постоял, любуясь этим взрывом жизни, и пошел на улицу Толстого за ливером и хлебом. Деньги, которые лежали на кухонном столе я не взял.
Дома на плите стояла тарелка с рисовой кашей, политая каким-то коричневым соусом и сверху была пришлепнута громадная котлета. Я не стал разогревать это блюдо на примусе, съел холодным. Так даже было вкуснее, выпил чашку молока с толстой верхней пенкой и большим куском белого хлеба с повидлом.
После этого принялся за хозяйствование. Вынес грязное ведро в туалет во дворе, вымыл его под краном. Принес два ведра чистой воды. Веником собрал мусор на кухне, протер тряпкой клеенку на столе, вымыл посуду, нагрев воду в тазике. Затем вышел на балкон, закурил и задумался.
Нужно было решить в каком порядке действовать. Надо было принести чемодан из камеры хранения и разыскать Свету. Но, сейчас еще не было и одиннадцати, разгар учебного процесса. Так что идти в деканат было рановато. Решил поехать на вокзал, забрать чемодан, побриться и лишь тогда идти разыскивать Светлану. А то, что это я такой небритый пойду. Стыд да срам.
Домашний адрес Светы я не знал. Она часто меняла своих квартирных хозяев. Значит, оставалось идти в деканат. Узнать в какой аудитории проходят занятия у Светы, и ухитриться передать ей записку. Записку я уже написал:
«Здравствуй, Света. Это Жора. Я сейчас в отпуске. Хотелось бы встретиться. Тем более, что у меня к тебе есть одно предложение. Подробно расскажу при встрече. Я сейчас в университете. Напиши или передай, где и когда мы сможем увидеться. С дружеским приветом, Жора».

***
Все оказалось очень просто. Я зашел в деканат биологического факультета на Пролетарском бульваре. Там сидела молодая девушка, довольно симпатичная. Я поделился с нею своей проблемой. И она, не слово ни сказав, вышла из деканата и через какое-то время, принесла мне мою записку, где было пару слов написанных карандашом: «Здравствуй. После шести по адресу: Ново-Аркадийская дорога, дом 29/2, кв. 21. Буду рада тебя видеть. Света».
Я поблагодарил за участие симпатичную девушку и пошел домой. Сейчас было около трех часов дня. Так что времени у меня навалом. Я решил прогладить свои брюки, так как они уже точно потеряли свою прежнюю форму.
Я раскочегарил примус, и поставил греться утюг. Но тут пришла тетя Бина. Ей удалось договориться уйти немного пораньше, что бы похозяйничать дома. Она отобрала у меня утюг и быстро выгладила мои брюки. Стрелка на брюках стала идеальной.
Я рассказал, что мне предстоит встреча со знакомой девушкой и поэтому я к шести должен уйти. Биночка посоветовала мне купить цветы и рассказала, где есть цветочный магазин. Я пошел туда и купил три махровых королевских хризантемы, Мне понравились эти пышные белые головки.
Светлана была уже дома.
 
                фото

Интерлюдия
Ну, скажите почему? Почему меня так тянет к этой девушке? Тянет чем? Нитями из будущих страстей, канатами будущих удач и неудач, тросами использованных и не использованных моментов событий? Тянет, притягивает, обволакивает. И никуда нельзя отойти, нельзя не сделать этого, нельзя не сказать того, что уже сказано. И у каждого следствия есть свои последствия. У каждого дела есть свое влияние. Предопределенно! Судьба, скажете вы, и никто ведь не понимает, что это такое. Тянет. И вот она стоит передо мной, такая желанная, такая далекая и такая близкая.

- Здравствуй! – простое слово, а в глазах у нее попеременно проходит: Страх – незнакомый мужчина. Узнавание – свой! Надежда – а может это судьба?
- Здравствуй! Эти цветы – тебе.
- Спасибо. Рада тебя видеть! Раздевайся, и идем в комнату, поставим их в воду. Им нужна вода.
Захожу. Маленькая комната. Две кровати у каждой стенки, у окна стол. На нем книги, их много, и тетради – несколько.
Трехлитровый бутыль с водой отдаем под цветы и ставим его на стол.
-  В магазине сказали, что это  махровые королевские хризантемы.
- Да, я знаю. Они очень долго хранят свои соцветия.
- Надо нам поговорить.
- Конечно. Но здесь неудобно. Сейчас придет Люда, и поговорить не удастся.
- Может, тогда выйдем, погуляем по улице. Хорошая погода. Не холодно.
- Хорошо. Сейчас я оденусь.
И мы выходим из дома. Ново–Аркадийская дорога только еще строится. Грязно, мусор строительный и бытовой.
- Пойдем на Пролетарский, прогуляемся к морю?
- Идем.
Мы идем по осенней улице. Касаясь друг друга плечами, собираем опавшие листья. Проходим мимо забора с вмурованными в него львиными головами. Пытаемся накормить львов листьями. Львы отказываются держать букеты в зубах. Еще бы, ведь они же не травоядные. Хохочем.
Идем к Аркадии, но идти вниз не хочется. Идем мимо летнего кинотеатра, вверх на склоны. Там гуляет ветер, а внизу шумит море. Садимся над обрывом, спустив вниз ноги. Я делаю какое-то неловкое движение. Светлана испугано отстраняется. В глазах ужас. Подумала, что я хотел ее поцеловать. Я хотел ее поцеловать. Но раз нельзя, так значит нельзя.
Мы разговариваем. Я рассказал ей об училище, о своих планах на дальнейшую жизнь, о предложении ребят встретится и отметить окончание учебы.
- А что за ребята?
- Одесситы, мои товарищи по училищу. Хотят познакомиться с девушками и отметить начало новой жизни. Если девушки найдутся, то хотелось бы где-то устроить вечеринку и повеселится. Ребята хорошие, надежные.
Светлана, задумалась.
- Идея не плохая, но я должна поговорить со своими друзьями. У меня на квартире это просто невозможно, хозяйка строгая, да и квартира маленькая. А вот как у других, надо узнать. Приходи завтра снова после шести, что-то я уже буду знать.
Мы еще немного посидели над морем, все-таки было довольно прохладно. И я проводил Светлану домой.
Дома уже сидел Брайловский, и ждал меня. Тетя Бина поила его чаем с остатками торта. Увидев меня, сбежалась вся квартира. Требовали рассказать все подробности встречи со Светой. Так как особо нечего было рассказывать, то я ограничился тезисом «пришел, увидел, победил». Это мало кого устраивало, тем более Брайловского.
Меня накормили ужином, и поев, мы с Брайловским вышли во двор, покурить, где я ему рассказал, что идея встречи была принята к сведению, что подробности будут завтра вечером. С этим Брайловский ушел домой. Мы договорились, что я после разговора со Светой, приеду к нему домой на улицу Свердлова.
Только матери я позже более подробно рассказал даже не о ситуации, а о своих мыслях и намерениях. Ну что может мать сказать в ответ, только то, чтобы все хорошо было ее мальчику. Я надеюсь, что так и будет.
На следующий день я в основном занимался домашними делами. С утра я вновь отвел Ленчика в садик, затем поехал на Привоз за покупками, целый список который был мне торжественно вручен тетей Биной, перед ее отъездом на работу.
Приехав с Привоза, я был приятно удивлен тишиной стоявшей в нашей всегда беспокойной  квартире. Это было так необычно, что мне ничего не оставалось сделать, как завалиться спать, на скрипучую раскладушку. Разбудил меня Золик, причем, когда я ему открыл черную дверь, он пожаловался, что он слишком долго стучал в дверь и даже ногами. Я потрепал его по шевелюре и велел, есть все, что мать ему приготовила. От манной каши он хотел было избавиться, но со мной этот номер не прошел. И он съел все, что было в тарелке. После еды он отправился во двор, погулять, там уже кипела бурная мальчишечья-девченочья жизнь. И ему там конечно было намного интереснее, чем сидеть дома за своими школьными домашними заданиями. В этом я его хорошо понимал, и разрешил погулять, но не более часа. Все-таки задания надо делать.
Когда пришла тетя Бина, я отчитался, что разогрел все, что она приготовила, накормил Золика и поел сам. Мать с отцом еще не пришли с работы, когда я собрался  и поехал на свидание со Светой.
Дома у Светы была ее подруга. Мы познакомились. Ее звали Алиса. Мы, уже втроем, обсудили предложение ребят устроить вечер знакомств. Это заинтересовало оба пола, и девушек и мальчиков. Чем черт не шутит. Может что-то и получится из этой встречи.
Насчет квартиры, где можно было бы устроить вечер, надо было идти к Алисе домой. Она жила на улице Ясной и надо было договариваться с ее хозяйкой, за деньги конечно, за позволение этот вечер провести у нее на квартире.  Я сказал девушкам, что насчет денег, они не должны беспокоиться, деньги будут, а вот подготовка и сервировка стола, за исключением спиртного, ложится на них.
Хозяйка, пожилая женщина, лет пятидесяти. Не полная женщина, очень живая, внимательно выслушала желание молодых офицеров, перед отъездом в Сибирь, в Зауралье, в Забайкалье, отметить начало новой жизни у нее в комнате, со знакомыми ей уже девушками. Мне уговаривать не пришлось ее долго, да и сто рублей, обещанных ей за содействие, в доме пригодится. Договорились на субботу, в пять часов вечера. Это устраивало всех. И часиков до двенадцати  мы могли спокойно танцевать и при желании петь песни.
Я тут же исполнил соло знакомую нам всем песню:

По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.

Этим я так очаровал хозяйку, что она уже глядела на меня влюбленными глазами. Да и Свете, этот экспромт, тоже понравился. Мы посидели еще немного, а потом Света стала собираться, ей еще предстояло выполнить домашнее задание по гистологии. Мы оделись и я, проводив, Светлану домой, пошел разыскивать дом Брайловского.
Это оказалось довольно сложно. Дома по адресу Свердлова 121, оказались в самом конце улицы Свердлова, сразу же за Куликовым полем, и представляли собой типичный шанхайчик, с массой небольших частных домиков, скрывающихся в тени густо разросшихся фруктовых деревьев. Пришлось расспрашивать хозяев домиков, пока после нескольких попыток, я, наконец-то не разыскал этот дом. Брайловский был дома и на мои вопли все же отозвался. Я попенял ему за такой адрес, но успокоился, увидев сад полный, свисающими до земли, красногрудыми яблоками.
Сорвав одно, особенно крупное, я тут же впился зубами в сочную белую мякоть.
- Ну чего ты молчишь, рассказывай!
- Я не молчу, я ем – прошамкал я.
- Хватит есть, говори!
- Ну, тогда слушай. Улица Ясная, дом 8, квартира 4. В субботу, 12 октября с пяти до двенадцати ночи, квартира будет в полном нашем распоряжении. Будет пять девушек. Запоминай: Алиса, Надежда, Елизавета и Лариса. Это ваши девушки, все зависит от вас. И помни, моя девушка Светлана, даже на полшага к ней не подходи. А то я буду звереть, а это плохо кончается. Запомнил?
- Запомнил. А условия?
- Хозяйке 100 рублей. Продукты наши, девушки готовят и накрывают на стол. Мы едим, пьем, танцуем, ухаживаем за девушками и … поем.
- Что поем?
- А что хочешь, Например: «Во поле березонька стояла …». Знаешь?
- Знаю. «Во поле кудрявая стояла …». А сколько это нам обойдется?
- Вот садись и считай. Ты же у нас финансист.
Брайловский взял со стола лист бумаги и стал составлять смету.
- Да – сказал он. По сотне с брата не меньше.
- Тогда идем, будем давать телеграммы. Требуй, что бы о согласии тоже ответили телеграммой.
- На чей адрес?
- На твой, конечно. Собираемся в три у тебя.
И мы пошли на почту, отдавать телеграммы. Мне, Брайловский всучил целую авоську крупных яблок. Килограмма три, не меньше.       

***
И начался сумасшедший период. Я мотался по городу: из дома к Светлане, от Светланы к Алисе, от Алисы на Привоз, с Привоза к Брайловскому и так, по кругу, до конца недели. Дома я бывал только в первой половине дня. Успевал только позавтракать, отвести Ленчика в садик и перекинуться пару слов с родителями. Я им, конечно, рассказал о предстоящей встречи друзей и они с пониманием отнеслись к моей занятости всеми этими делами. Понимали, что у меня уже идет своя жизнь, в которой им остается мало места. По сути дела так и было в эти дни. Я уходил, когда они уже были на работе, а приходил поздно вечером, когда они уже ложились спать. Поужинав, я тоже заваливался на свою раскладушку. А с утра начинался опять такой же кавардак.
Надо было решить вопрос с горячей пищей, делаем ли мы картофельное пюре, или обходимся картошкой сваренной в мундире. Что покупаем кефаль или бычки. Будем ли жарить свиную печенку. Покупаем ли соленную тихоокеанскую селедку из банок в магазине или берем из кучи, продаваемой на Привозе.
Тут же возник вопрос, кто знает, как чистить селедку:
- А что там чистить, разрежем на куски и съедим!
- Нет, что ты. Надо удалить плавники и кости, а так же снять шкурку!
- И залить подсолнечным маслом с мелко нарезанным луком!
И так, по любому вопросу, между девчонками возникали разногласия. Приходилось искать компромиссы, а мне и Брайловскому бегать на Привоз, покупать необходимое. В одном все девчонки были согласны: квас или пиво? Что пить будем? Раз пить будете водку, то пиво категорически исключается.
- Знаем мы, что после пива бывает!
В общем, решили: девочкам вино, красное и белое, мальчикам водка – три бутылки.
- Мало!
- Хватит вам, и три много!
К субботе все было готово: и горячее, и закуска, и сладкое, и фрукты. Квашеная капуста, соленые огурчики и помидоры. Все с Привоза. Четыре бутылки вина и три бутылки водки. Шампанское решили не брать. Во избежание. Рюмок и бокалов и в помине не было. Пить будем из стаканов и чай тоже.
Патефон с пластинками, собрали с миру по нитке. Ни какой гармонии. Расписали, где кто сидит: ребята по одну сторону столов, девочки – по другую. Хозяйку во главе стола. Место для танцев освободили, все ненужное отнесли в комнату хозяйки.
К вечеринки все было готово. Дело за ребятами.
Я, с утра, был уже на Свердлова. Стали съезжаться ребята. Первым явился Шугайлов. Притащил вареную курицу и вареники с капустой. Вторым явился Володька Цыганок. Привез грибы, говорит белые. Мы были голодные и пока ждали Вальку Тарасова, вареники съели. Тарасов привез мамалыгу. Здоровый кусок.
Послали меня за цветами. Я купил пять букетов роз. Ярко алых. И букет белых лилий – для хозяйки. Все – можно идти к девочкам.
 
***
В начале четвертого, мы толпой,  неорганизованной, пошли на Ясную. Наш поход привлекал всеобщее внимание. Еще бы, пять лейтенантов, в парадной форме, с позолоченной амуницией гордо шагали по осенней Одессе.
На Ясной нас уже ждали. Столы, покрытые белыми простынями, ломились от тарелок с пищей. Стулья были приставлены к столу. Так как стульев на всех не хватало, то у стены стояла длинная скамейка, покрытая вязаным покрывалом.
Запах пищи стоял одуряющий. Слюнки так и потекли. Присели к столу. Девушки с одной стороны стола, у стены, там, где стояла скамейка. Ребята с другой, на стульях. Мы держали в руках цветы, а я даже два букета. Брайловский решил, что он тамада, и сказал:
- Давайте знакомиться, меня зовут Лев Брайловский, можете называть меня Лева, и я рад передать эти цветы Вам – и протянул букет к напротив сидящей девушке.
- Алиса… Бондарчук. Спасибо, я тоже рада с вами познакомится.
Все, почин был сделан, а дальше пошло как по маслу. Каждый из нас вставал, называл свое имя, фамилию и передавал цветы напротив сидящей девушке. Так как я сидел с краю, то свои цветы я подарил Лизе, а потом встал, обошел стол и торжественно передал букет хозяйке, поблагодарив ее, за предоставленную нам возможность этой встречи.
А потом все было как обычно: вначале застучали ложки, затем вилки, затем взрывались пробки и зазвенели стаканы. И с нарастающей силой зазвучали разговоры, затем песни, затем танцы, а затем в сумрачной комнате тихий шепот и звуки робких поцелуев.
Вечер удался. Парни были вежливые, девушки приветливые, музыка тихая, ненавязчивая, спокойная. Только вот меня будоражили мысли. Я готовился к самому решающему и переломному моменту в своей жизни. Я решил предложить Светлане выйти за меня замуж. И все никак не мог подобрать слова для этого предложения. Нельзя же было просто так подойти, и сказать, давай  поженимся. Тем более, что этот торжественный момент, придется отложить как минимум на год, так как Светлане еще год предстояло учиться, а мне предстояла поездка в неизвестность, в далекое Забайкалье, и начало службы в авиационном полку.
Все это меня смущало, и я долго не мог решить, делать ли предложение сейчас, или подождать, когда станет ясно, как будет устроена моя дальнейшая жизнь. Если же жениться не сейчас, то надо ли делать это предложение? А если не делать, то можно потерять Светлану, чего мне очень не хотелось, так как меня неодолимо тянуло к этой девушке.
Все эти мысли бесконечно перемалывались в моей голове, не давая сосредоточиться на очередных па в звучащих мелодиях танца. Мелодии вальса, менялись на мелодию танго, затем на быстрые такты фокстрота и снова на медленный и протяжный вальс. Мне и Свете никто не мешал танцевать, видно мои угрозы действовали. И я легко держал в своих объятьях желанную девушку, и она не делала ни каких попыток уйти из этих объятий.
Было ли это случайно или нет, но вот, когда зазвучали торжественные звуки полонеза Огинского, я подвел Светлану к окну, на подоконнике которого выстроились рядами баночки с подаренными цветами. Пышные розы окружали горделивый букет лилий, и неуловимый приятный запах цветов чуть-чуть доносился до нас из распахнутой форточки. И я решился:
- Я вот что хотел тебе предложить. Будь моей женой, давай поженимся. Я хорошо понимаю, что это осуществится не сегодня. Но предложение я хочу тебе сделать сегодня. А поженимся мы тогда, когда ты закончишь учебу, а я уже как-то благоустроюсь на новом месте. У меня хорошая специальность, неплохо оплачиваемая, так что о будущем беспокоиться нечего. И я понимаю, что ехать надо будет  очень далеко, почти на другой край земли. И военная служба, это военная служба – ничего предугадывать нельзя. Так что ты хорошо подумай, посоветуйся с мамой, с подругами, и тогда принимай решение. А я лишь одно хотел бы от тебя сегодня услышать: согласно ли ты принять мое предложение?
Светлана, стояла, опершись обеими руками на доску подоконника, и глядя, остановившимся взглядом, куда-то в чуть пыльное окно комнаты.
- Я тоже об этом думала. Ведь кроме тебя у меня никого нет. Так, есть много ребят, которые оказывают мне свое внимание, но все это, по-моему, не серьезно. А вот у тебя серьезно. И мне страшно, мне очень страшно. Ты прав, мне надо посоветоваться с мамой. Только я не знаю, как это делать, да и папа… тоже… Хорошо, я напишу тебе. Посоветуюсь и напишу.
- А можно, я тебя сейчас поцелую. Уж очень мне этого хочется.
- Давай, поцелуемся.
И я нежно прижал к себе тонкую фигурку девушки и поцеловал ее губы, чувствуя, как они тоже прижимаются к моим губам.
Ошеломленные, неожиданно свалившимися на нас новыми ощущениями, мы долго стояли у окна, прижавшись, друг к другу. И это тоже было новое в нашей жизни.
За стол мы теперь сели вместе, рядом друг с другом. Да и ребята расселись, перемешавшись, кто с кем танцевал, поэтому на нас никто особого внимания не обращал. Правда, девчонки искоса поглядывали на нашу пару, но никто из них не пытался разрушить наше уединение.
Я наполнил стаканы. Ей вином, себе водки и сказал:
- Давай выпьем за наше будущее. Хочу, что бы оно было счастливым и что бы оно длилось долго-долго.
Мы сдвинули стаканы. Столкнувшись, они зазвенели, и она пригубила свой стакан с вином, а я залпом опрокинул в себя полнехонький стакан водки и, не поперхнувшись, закусил крепеньким соленым огурчиком.
Потом мы танцевали, снова пели песни, и я запел свою песню «По диким степям Забайкалья». Ребята подхватили мой напев, а девчонки старались поддержать припев, особенно те места, которые запомнили. Песня звучала над притихшим столом, а я глядел в любимые глаза, и мне было так хорошо, как никогда не было ранее.

              https://www.youtube.com/watch?v=Rat6luE7MmA

Расставались мы поздно ночью. Ребята пошли провожать девчонок, а Светлана осталась у Алисы. Нужно было помочь привести комнату в порядок. Девочки предлагали помощь, но Алиса сказала, что она со Светой сделают все сами. И девчонки пошли по домам. Моя помощь не отвергалась. Я понял, что теперь это моя обязанность, и я с радостью остался с девочками.
Проводив Светлану до Ново-Аркадиевской улицы, мы договорились, что завтра снова встретимся и пройдемся по осенней Одессе, зайдем в Аркадию и прогуляемся по ее тенистым аллеям. На прощание я поцеловал Свету и, хотя мне очень не хотелось с ней расставаться, я пошел домой.
Дома уже все спали, я тихонько разделся, и лег на свою раскладушку. Но заснуть я не смог. Мысли продолжали будоражить голову. Все события этого вечера вновь промелькнули перед глазами, и я снова и снова сопереживал каждому слову произнесенному нами. Нет, сомнений не было. Я все сделал правильно. Вопрос со Светой нужно было решить окончательно, иначе останутся неясности. А в дальней дороге это приведет к сомнениям и к лишним размышлениям.
Заснул я только под утро. И не успел, кажется, опустить голову на подушку, как меня разбудил Золик. Он немедленно забрался на раскладушку и хотел устроиться рядом со мной под одеялом. Пришлось вставать, так как вся квартира уже гудела громкими голосами воскресного утра. Было уже больше десяти часов. Так поздно я уже давно не просыпался. Все-таки я сделал на балконе пару разминочных движений, что бы как-то привести себя в рабочее состояние, и пошел на кухню бриться и умываться.
- Ну как у тебя прошел вчерашний вечер – спросила мама.
- Сейчас помоюсь и я тебе все, все расскажу – успокоил я ее.
И действительно, после всех утренних процедур, я зашел в их комнатку, и рассказал маме, какой у меня был вчера знаменательный вечер. Что я предложил Светлане выйти замуж, и она согласилась с тем, что после окончания университета, мы распишемся, и она поедет со мной в часть.
- Не очень ли ты торопишься, дорогой мой? – спросила меня мама – поезжай, устройся, осмотрись, и тогда решай свою судьбу.
Я заверил ее, что все уже продумал, что Света мне очень нравится, и я бы не хотел ее потерять. Мама предложила, что бы я привел Светлану к ним домой, познакомиться. Я сказал, что так бы и сделал, но Света вначале хочет получить одобрение от родителей, а потом уже принимать окончательное решение.
– Ну, что же, это тоже правильно – сказала мама.
– Я бы только одного хотела, что бы ты был счастлив.
А пока я уже был счастлив, ведь любимая девушка, дала свое согласие быть моей половинкой, навсегда, навсегда, навсегда! А как там будет далее, я даже и не задумывался.
Что будет? То будет уже с нами. И уже его ни как не отменить и не изменить.
- Сыночка, а какие у тебя планы на сегодняшний и на завтрашний день? – спросила мама.
- Ну, сегодня я обещал Свете после двух подъехать в Университет. Там планируется прогулка с фотоаппаратом по осенней Одессе. Ведь дни стоят просто прекрасные, хотелось бы их сохранить.  Так что думаю, после семи я уже буду дома. Если, правда, мы не пойдем в театр. Там, кажется, сегодня идет «Свадьба в Малиновке». Хотелось бы посмотреть, если удастся достать билеты.
А на завтра я пока ничего не планирую. А что, ты хочешь что-то предложить?
- Помнишь, я тебе говорила, что идет строительство нашего дома и нам надо отработать на строительстве определенное число часов. А мы с папой все не можем из-за работы там побывать и отработать.
- Да, я помню. Так что, мне завтра поехать на строительство?
- Да, если сможешь, и не только завтра. Несколько дней хотя бы отработай за нас. Это было бы для нас большое подспорье.
- Хорошо. А где строиться этот обещанный дом?
- Да далеко, у черта на куличках. Аж на 6-ой станции Большого Фонтана. Дом № 43. Там нам обещана 2-х комнатная квартира со всеми удобствами: кухня, туалет ванная. На 2-ом этаже 4-х этажного дома. Даже не вериться в такое счастье.
- Что же, придется поработать, что бы оно воплотилось в жизнь.

Интерлюдия
И вот тут-то мои воспоминания входят в противоречие с воспоминаниями Вовы. Он тоже работал, когда приехал домой после института, на строительстве дома. Но только на строительстве 2-х этажного дома по улице Микояна, 12. В этот дом, впоследствии, и поселились наши родители. Это был практически центр молдаванки и родителям было близко идти на работу, и на фабрику мороженного, и в технологический институт.
 
А я прекрасно помню, как я приходил на 6-ю станцию. Я помню даже бригадира, который мне очень обрадовался, что наконец-то пришел мужик, которого можно всячески эксплуатировать. И мне приходилось таскать на третий этаж тяжелейшие мешки с цементом и тянуть веревку подъемника, подымая на этот же этаж груду кирпичей. Проработал я там дней шесть, не меньше, но не подряд, правда. И выходят все мои старания пошли на пользу совершенно чужим людям.
Все-таки в этот приезд, я больше внимание уделял встречам со Светланой. Мы ходили и в театр, иногда сами, а иногда и вместе с девочками, и в кино, и на танцы в парке Шевченко. Время пролетело незаметно, и приблизился срок, который я запланировал для поездки в город Ташкент, к отцу. Матери я не сказал, что буду встречаться с ним. Зачем бередить ее старую рану.

Я сходил на вокзал, в воинской кассе закомпостировал с доплатой свой проездной билет по довольно сложному маршруту: Одесса – Харьков – Куйбышев – Ташкент – Новосибирск – Чита. 21 ноября я должен был быть в штабе ПВО Забайкальского военного округа. А первого ноября я должен был выехать из Одессы в Харьков.
Поезд уходил в три часа дня, так что утром я попрощался со всеми, поблагодарил Биночку за приют, поцеловал мать и отца, пожелал им всем крепкого здоровья и поехал к Брайловскому. С девочками у нас был договор, что встречаемся в полтретьего на вокзале. Но, так как в это время у них еще шли занятия, то провожать меня пришла только Света и Алиса.
Мы стояли со Светой, держась друг друга за руки и молча смотрели, как движется стрелка на привокзальных часах, и только в последнюю минуту, я привлек Свету к своей груди, и крепко поцеловал ее. Затем вскочил в тамбур вагона, подождал, пока вагон тронется, и послал всем воздушный поцелуй. Прощай Одесса.


                Глава вторая
                ПУТЕШЕСТВИЕ ПО СОВЕТСКОМУ СОЮЗУ

4 ноября 1957 года.  г. Куйбышев
Здравствуй моя любимая!
Вот уже четвертые сутки как я нахожусь в дороге, а добрался только до Куйбышева. Помнишь, Светланка, когда мы расставались, то ты сказала, что «я, кажется, буду скучать». Так вот не знаю, как ты, но я уже скучаю, зверски скучаю по тебе, по каждой тропинке над морем, по каждому листику на Пролетарском бульваре.
Что же будет дальше?! Ты, знаешь, любимая, мне кажется, что чем больше я тебя люблю, тем дальше и дальше находишься ты от меня. С каждым днем пути, все длиннее и длиннее между нами дорога и все больше и больше моя любовь к тебе.
Ну да, ладно, хватит душевных излияний, от них только горше становится на душе. А там и так пасмурно. Лучше расскажу тебе про свое странствие по Союзу.
До Харькова я добирался 28 часов. Как только ты с ребятами скрылась из глаз, пошел я устраиваться в купе. По обычаю сразу же перезнакомились с попутчиками. В одном купе со мной ехали – моряк, старший лейтенант с Дальнего Востока, и лейтенант артиллерист. Он закончил, Одесское зенитное училище в этом году, и назначен служить в Хабаровск. Артиллериста провожала жена (довольно заботливая – это я определил по тому огромному количеству припасов, которым она снабдила лейтенанта в дорогу – мы их, конечно, благословляя, ее съели). Он немного подтрунил над нами (то есть надо мной и над тобой) за наше прощание. Он поделился опытом, что уезжая, он начал целовать свою жену еще за десять минут до отхода поезда и был вынужден прекратить лишь через две минуты после того как  уже поезд отошел. Вот это плодотворно проводил! Моряк, снисходительно улыбаясь (еще бы, старослужащий!), обозвал нас «зябликами». Мы не обиделись, а я, пока они делали свои комментарии, великолепным образом уничтожал их не менее великолепные коржики. В общем, эта сцена напоминало басню Крылова. Правда, я все же, кое-что намотал себе на ус, так как они мне свой опыт преподносили очень старательно.
До 10 вечера я проспал, почти не просыпаясь, так как мне было некогда – все время мне снилась ты, причем мы с тобой почему-то, куда-то спешили, куда я так и не понял. Потом я проснулся, поел и опять завалился на свою верхнюю полку, читал «Сестра Керри», Драйзера. Затем я опять спал до утра, а утром мне такое времяпровождения (под мерный стук колес), надоело, и я предложил артиллеристу пойти поискать попутчиц. Это нам удалось довольно быстро. Попались нам две молоденькие девушки (лет по 17 - 18) и мы очень весело провели время до самого приезда в Харьков.
В шесть часов вечера я был уже в Харькове. Он встретил нас сильным туманом. Такого тумана я в жизни не видел. Настоящий «Лондонский туман», правда, его я тоже не видел. В Харькове у меня есть тетя, просто «тетя Муза». Она на три года старше меня, и недавно закончила твой биофак, и теперь учится в аспирантуре, в институте генетики и селекции. Что это значит, я не знаю, а ты должна знать. В, общем, из-за тумана, я к ней добирался час и только к 7 был у нее дома. Посидели, обсудили все домашние новости, она была рада моему приезду. И никуда меня она  больше не отпустила. Я с удовольствием остался у нее на ночь.
Следующий день выдался прекрасным, солнечным. Поехал на вокзал. Прямого поезда Харьков – Ташкент не было, пришлось переоформить билет до Куйбышева, а там делать пересадку на Ташкент. Мой поезд отходил только в три часа дня, и я решил побродить по Харькову, осмотреть его достопримечательности. Впечатление я вынес оттуда довольно странное. Весь город выполнен в одном стиле социалистического реализма. Это громадные, из бетона и стекла, коробки домов, широчайшие улицы, движение по которым после Киева совершенно не заметно. И еще – город почти лишен зелени.
Есть там площадь Дзержинского – так это громадное асфальтированное поле. Помнишь наше Куликово, так раза в три больше, причем на Куликовом целый ряд аллеек, а здесь ни деревца. И вокруг этого поля сереют в дымке, черт знает сколькоэтажные  здания из серого бетона, сверкающие на солнце огромными стеклами окон.
Но это в центре, а на окраинах стоят двух и трехэтажные здания из кирпича и бетона. Улицы обыкновенные, трамваи дребезжат и завывают, а из поломанных ворот подворотен выглядывают собаки, по улицам бродят с метлами и совками дворники, то есть обыкновенный город вроде Одессы, за исключением, может быть, того, что почти нет зелени, евреев и очередей.
Да, очередей я совсем не видел, хотя и бродил по магазинам, искал сестре подарок. Золота не продают давно и совсем, ни колец, ни сережек, ни браслетов. Серебра тоже. В конце концов, купил колье из горного хрусталя, очень красивое и тонкой работы (с моей точки зрения). Купил, думаю, Юля должна быть довольна.
И, чуть было не опоздал на поезд, но мне, как обычно везло. Только вышел из магазина навстречу такси, за пять минут доехал до вокзала. С помощью носильщика, забрал вещи из камеры хранения и через пятнадцать минут Харьков остался позади. Правда, в Харькове достать билет в купейный вагон я не смог. Он был проходной из Москвы. Пришлось договариваться с проводником и в Купенске (два часа езды от Харькова), я заплатил за купейность и перебрался в купейный вагон.
В купе познакомился с двумя летчиками: один в этом году окончил училище, лейтенант, другой, капитан со значком «асса», летчик 1-го класса, и с молодой матерью с пяти или восьми месячным сыном. В, общем, она его кормила грудью и это было очень неудобно для нас, во-первых, он страшно орал, а во-вторых, как только начиналась кормежка, нам приходилось вываливаться из купе.
Я, правда, страшно устал, так в предыдущую ночь за разговорами лег очень поздно и плохо спал (у Музы были клопы), а потом целый день мотался по городу. Так что, я разделся и завалился спать. Спал я на второй полке, как раз над кормилицей, поэтому, ничего страшного я не видел, но мне все же приснилось (стоп, а ну не сердится), что это ты кормишь моего ребенка. От волнения, я даже проснулся, глянул вниз, но там было тихо: мать читала книжку, а сынишка сосал молоко из бутылки с соской и тихонечко булькал. Я перевернулся на другой бок и снова заснул.
В дороге до Куйбышева ничего не случилось, если не считать,  что я проиграл спор на 200 грамм водки (летчики выиграли) и научился делать фокус с платком.
В 12 часов ночи я был в Куйбышеве. И вот тут-то я и застрял. В поезде ребята меня обрадовали, что по их данным из Куйбышева в Ташкент идет московский поезд. Уходит в три часа ночи. Я явно успевал на этот поезд и думал, что приеду и сразу же поеду дальше. Но, как видно, не все коту масленица, будет и постный день. Прихожу на вокзал, а мне заявляют: «сегодня поезда на Ташкент не будет, отменен, а будет лишь завтра в 19.30 и в 0.25 следующего дня». Так что пришлось на целые сутки засесть в Куйбышеве. Куйбышев – это по-старому Самара: помнишь песенку: «Ах, Самара, городок …».
От нечего делать, (да, забыл сказать: здесь уже существует местное время, на час отличается от Москвы) я беру такси и поехал осматривать город. Это влетело мне, что-то около полусотни рублей, но я особенно не горюю, пока деньги еще есть, а прогулка была просто замечательная.
В три часа ночи (в два по Одесскому времени), я пошел в комнату отдыха на вокзале и попробовал заснуть, но не тут-то было. Во-первых, я днем в поезде хорошо выспался и не устал, а во-вторых, кошмар, рядом со мной спал какой-то мужик и всю ночь скрипел зубами. А у меня на такие виды очень болезненная реакция, это еще похуже, чем, когда стекла дрожат в резонансе. А как я переношу последнее ты, кажется, знаешь. Бррр…
Я переворачиваюсь с боку на бок, но заснуть так и не смог. Только около шести утра, мне как-то удалось забыться и заснуть. Проснулся я в 12 часов дня (то есть по местному в час) и пошел в город. Такого города как Самара (то бишь Куйбышев), у нас на Украине, пожалуй, теперь не встретишь. Дома уже в центре, какие-то разнообразные, разноцветные, разнокалиберные. Рядом с вполне современным домом, стоит деревянный домишко, потом двухэтажный домик, первый этаж которого каменный, а второй – деревянный, и так сплошь да рядом. Причем каждый хозяин красит свой дом в какой-то свой, определенный цвет. Рядом с солидным серым универмагом находится окрашенный в ярко-красный цвет деревянный дом с желтыми наличниками, а рядом дом зеленного цвета, напротив – белый с голубыми разводами, а еще рядом дом, с очень красивыми белыми наличниками и зеленным резным крыльцом. Но, между прочим, вся эта цветная разнополосица очень красит город.
Здесь сейчас уже глубокая осень. Листья давно облетели, и тоже странно, оставшиеся листья не желтые, а висят какими-то черными гроздьями свернутые в трубку. Летом, наверное, здесь довольно красиво, но осень всегда старит город. Достопримечательностей  здесь никаких нет, во всяком случае, я их не заметил. Есть, какая-то церквушка 15 века, но куда ей до Киевской Софии, или до нашего Успенского Собора. Заглянул я и в местный зверинец (проходил мимо), прогулялся по городскому парку, идущему вдоль Волги.
Ах, да, есть же Волга! Я, как только приехал, первым делом сел на троллейбус и поехал к Волге. Сошел к самой воде и, помочив руки, поклонился великой реке. Потом поздоровался и послушал, что сказала мне Волга. Она сказала мне – «Здравствуй!», и нежно лизнула ботинок, набежавшей волной. Я зачерпнул воды, намочил губы и поднялся по крутой тропинке вверх к городу. На этом мой ритуал знакомства с Волгой был окончен. Река приняла меня, кажется, мы с ней подружились.
Еще о Куйбышеве, вернее о его жителях. Знаешь, одно бросается в глаза, во-первых, все женщины очень просто одеты, многие носят на голове платок, и во- вторых – нет толстых ни мужчин, ни женщин. Это я заметил сразу. Та же знаешь, как в Одессе, войдет в трамвай этакая дама, что уже мимо нее пройти никак нельзя. А, здесь, все женщины, как у нас говорят, «имеют фигуру» и очень молодо выглядят, даже пожилые.
Что еще, да Самара просто цветет хорошенькими девушками. Зашел я пообедать в столовую, а там, как видно  обедали студенты, ели они не очень плотно, но зато  студентки или просто девушки …. (стоп, стоп -  это, кажется, тебе писать не надо).
Да, я еще видел местных стиляг – двух девушек и мальчика. У девушек прически еще более или менее модные, а мальчик – это просто плохо постриженный и заросший до ушей пацан. Платья у девушек очень длинные, куда ниже колен, но кофточки стильные, такие и в Киеве носят. Что я еще могу сказать о Самаре – это довольно странный город, и красивый и близкий и в тоже время другой.
Побродил до пол пятого  по городу, вернулся в комнату отдыха и засел за письмо к тебе. Думаю, что до твоего отъезда домой оно должно дойти. Билет на поезд я еще не достал, так как поезд проходной и сведений о свободных местах еще нет, но я, так или иначе сегодня из Куйбышева выеду.
Ну, вот и все мои новости. Я одолжил ручку у дежурной, одолжил бумагу – этот листок - вернее просто стянул его моего соседа по комнате (он не обидится). Моя бумага кончилась, как и чернило в чернильнице – набрал новое, но это письмо я тебе обязательно допишу.
Милая моя, пиши мне в Ташкент, обыкновенно письма почтой туда идут около 6 дней, по авиа будет скорее. В Ташкенте я буду до 12 – 15 ноября, напиши мне сразу  после твоего разговора с мамой. Пиши все, ничего не скрывай, не приукрашивай, пиши одну лишь правду. Пиши, как я говорил, умом, а не сердцем. Конечно, сердцем пиши тоже. Напиши, как ты добралась домой, как там мои мальчишки, как дела у Лизы с Женей, приходил ли Валька, поругала ли ты его за меня, как ты проводишь вечера. Пиши все, все, о себе, о делах в институте, живы ли твои ланцетники, ну, а больше всего меня волнует наш вопрос. Светланка, дорогая, как бы мне хотелось, что бы мы были вместе. Я знаю, это будет! Но когда?!!
А пока пиши, вернее не пиши, а рассказывай, рассказывай все, что было с тобой, ведь ты же знаешь, как мне дорого каждое твое слово. Да, зайди к Левке Брайловскому, и забери у него пленку. Это та пленка, где я фотографировал вас в Аркадии. Там же есть чудные кадрики, ведь первая пленка, которую я проявил, была испорчена. Будет, очень жаль, если пропадет и эта. Заберешь, аккуратно разрежешь по кадрикам, засунешь в конверт и перешлешь мне. Я ее отпечатаю и фотографии вышлю вам. Смотри, не опоздай, а то Лев числа 12 тоже уезжает из Одессы.
Ну, вот пока все. Поздравляю тебя еще раз с днем рождения и Октябрем, крепко целую, любящий тебя, Жора.
P.S.  Передай привет всей твоей братии. Пусть повеселятся на праздниках и меня не забывают. Передай привет Люде и бабушке. Если захочешь, то и всем своим домашним. Еще раз целую твой шрамик. Люблю! Жора. 

***
(Отрывок из другого письма Светлане, посвященный теме путешествия молодого офицера по Советскому Союзу).

…. А жизнь идет своим чередом. Что ж она пронесла на своих волнах? Ведь вспоминать надо с самого начала, вернее продолжим воспоминания о поездке по Союзу. А начало теряется у истоков октябрьских праздников. Ну, что ж, если вспоминать, так вспоминать. Читай спокойно, рассказ длинный.
Итак: в некоторое царство, в некоторое государство, притащил господь бог, молодого офицера – это меня. Царство встретило меня оглушительным ревом ишака, на нем сидела, свесив ножки (много прилагательных не ставим, а одно …), премиленькая особа. С ней я мгновенно перемигнулся (с особой, конечно, а не с ишаком). Потом долго любовался другой особой, которая грациозно тащила на своей голове, здоровенную корзину.
Но, так я, чисто европейский человек, то такой вид транспортировки тяжелых грузов, меня морально и физически не удовлетворял, то я поступил как истинный материалист – материально.
Вес свой груз и себя любимого поместил в такси, которое благополучно доставило меня к цели путешествия, сохранив свою голову и, скажем, нижнюю часть тела в целости и сохранности. Чего, кстати,  нельзя сказать о кармане, правда, тогда я о нем еще меньше всего беспокоился.
Что можно сказать о Ташкенте. Это довольно необычный город. Во-первых, при слове город, сразу же себе представляешь, высокие дома, тротуары, переполненные людьми и машинами, с шумом и гамом улиц. Ташкент же, тогда, совсем не похож на такой город. И все же это город и, притом, очень красивый. Дома в Ташкенте низкие, двухэтажные не выше, а то и одноэтажные (это вероятно из-за частых землетрясений), улицы широкие, такие широкие, что потока машин, а их здесь очень много, совсем не ощущаешь. Город не  пыльный, чистый и что странно – идешь все время по воде, так как и тротуары и улицы все время поливаются водой. Погоды стояли замечательные, такие же, как в первые дни  моего пребывания в Одессе.
Правда, я немного приукрасил свое описание приезда в город, но, такое явление, как ишаки и вещи на головах узбеков, здесь уже не явление, а такая же будничность, как в Одессе трамвай с висящими на подножках людьми. Что можно сказать о людях города:
Экзотика востока, так и выпирает из всех щелей. Таких смешанных одеяний, я еще не видал ни в каком другом городе. Рядом с вполне прилично и красиво одетыми людьми – горожанами, встречается такая необычная, немного крикливая, но тоже своеобразно-красивая одежда, Халаты и шальвары, полосатые и яркие, шелковые и ситцевые, это обычная одежда узбеков, гармонично переплетается с европейской одеждой и привычному, для моего взгляда, вид брюк и пиджаков.
И это все так перемешано, что возникает совершенно необычный, свойственный   только одному ему, наряд города, наряд Ташкента, без которого бы, пожалуй, не существовало его. Таков город!
Да, о стилягах. Стиляги здесь есть. Но это стиляги русские. Я, кажется, тебе давал свою классификацию стиляг, так вот, здесь, стиляги московские, но с восточным духом. Между прочим, моя сестричка, Юля, тоже грешна насчет стиля.
В те дни, что я провел там, горд был завоеван одной мыслью – хлопок. О хлопке говорят везде – дома, в машинах, на заводах, в очередях (особенно в парикмахерских). В общем, город говорит и живет одним хлопком. Все учреждения, институты, школы, университет (даже пятый курс) вывезен на уборку хлопка. Юля, конечно, тоже работала на пользу Родины. И это, учти, перед праздниками. Счастлив тот , кому удалось уехать, на несколько праздничных дней, уборки хлопка.
Я, немедленно, поехал ее вызволять оттуда. И моя атака  увенчалась успехом. Мне, как доблестному воину Советской Армии, разрешили увезти ее на целых три дня домой. И все-таки, студенты, вот нет у них никакой дисциплины, всячески легальными и не легальными способами на октябрьские праздники оказались дома.
Седьмое ноября я встретил в Юлиной компании. Я, кажется, тебе уже говорил, что Юля учится не 5 курсе филфака в университете. Компания у нее подобралась хорошая. Все литераторы, толковые и умные ребята и девушки. Девушки большой частью с филфака, а ребята - журналисты. Многие уже окончившие, работают в различных газетах города, другие учатся на факультете журналистики. Пишут замечательные вещи, многие стихи мне очень понравились. Компания у Юли отличная.
Ночь прошла чудесно. Было все, что аллах послал на эту грешную землю. Я был единственный военный (в парадной форме) в этой сугубо гражданской компании, совершенно мне раннее не знакомой. Но в этом отношении я, кажется, молодец. Потому что я веселился так, что этого никто не заметил, а две девушки в меня просто влюбились (так сказала Юля и, я, здесь, совершенно не причем). Вечеринка мне понравилась, было весело и забавно, так как филологи напридумывали целую кучу сюрпризов, которые всех очень развлекали.
Следующий день отмечали в домашней обстановке с родителями и с друзьями. Потом у бабушки – дома, потом у друзей отца. Так что  все три дня прошли в сплошной пьянке, потому что меня все хотели усиленно споить. Но самым радостным днем для меня был день, когда я получил весточку от тебя, что ты жива и, кажется, помнишь обо мне.
13 ноября (в мой самый счастливый и везучий день) я выехал из Ташкента в Читу. Билет взял Ташкент – Новосибирск, а потом  там возьму до Читы. Прямого поезда не было. Этот крючок, что я сделал, «заехав» по дороге в Ташкент, влетел мне в копеечку, так что еще на праздниках я оказался совсем без денег. Правда, мне немного помог отец, хотя я ему о своих трудностях не говорил. Но так, как я жил в дороге (питался в ресторане), то его денег мне хватило  ненадолго, и в Новосибирск я приехал с десятью рублями в кармане. На вокзале, в воинской кассе,  закомпостировал билет до Читы (благо это бесплатно), взял постель (10 рублей), и у меня на руках остался один пшик. Голодный я был как черт, до Читы еще 4 дня дороги. А денег нет и … холоднооо!
Да, о холодах. Из Ташкента я уезжал было 15 гр. тепла. В Семипалатинске началась зима. Пришлось из багажа доставать повседневную шинель. Перчаток нет, шапки тоже. Зимнее обмундирование обещали выдать в части. Новосибирск, встретил меня (в шинели, в фуражке и без перчаток), морозом в 27 градусов по Цельсию. Понимаешь, какой резкий переход! Пришлось мерзнуть. Так как ждать Читинского поезда нужно было почти сутки. А тут еще и холодно и голодно. Пораскинув умом, я вспомнил о своем недвижимом  имуществе: часы и фотоаппарат. Часы продавать было жалко, а с фотоаппаратом придется расстаться. Хотя, кто купит сейчас фотоаппарат?
Побежали мы с одним корешем (в дороге познакомился) по Новосибирскому базару, и после четырех часовой беготни, продали, совершенно случайно, (мне везет), мой ФЭД, какой-то тетке за 200 рублей. Она повела нас к себе домой, посоветоваться с мужем и при получении согласия (ФЭД стоил 300 с лишним рублей), выдала деньги и напоила нас травяным, пахучим, горячем чаем, чему мы были очень рады.
 Но этого показалась нам мало, и мы забежали в какой-то ресторан, где я перепугал всех официанток (они все бегали на меня посмотреть), заказав себе обильный обед-ужин и съев его.
Потом, в Новосибирске, купил шерстяные перчатки и пошел в кино. Там было тепло. Вечером шатался по вокзалу, ты, наверное, слыхала, об этом великолепном строении, и увидел чудесного пацана (фотокарточка), я ему обрадовался и немедленно отослал тебе (получила ли ты его?). Но тут (опять везет!), я еще больше обрадовался, увидев двух ребят с нашего училища. Им было назначение в Новосибирск. А ведь одному хорошо, а втроем лучше и весь остаток суток, до отхода поезда мы с толком и чувством просидели в ресторане, вспоминая волнующие дни отпуска и дни прошедшей курсантской жизни.
В предпоследний раз, я сел в вагон поезда и покатил «навстречу солнцу на восток». До Читы я добирался четверо суток. Все это время я не расставался с Морфеем, который был очень ко мне расположен, потому что я спал 25 часов ежедневно.
Да, совсем забыл, у Юли есть самая близкая подруга, Милька (Эмилия). Ну вот, чего насторожилась?! Это совсем не та, которая в меня влюбилась. С Милькой, я тоже, очень хорошо подружился, она очень толковая и умная девушка. Так вот, надо бы Вам знать, моя Светланка, что эта Милька – читинская («по истине, пути господни – неисповедимы!» -  черт знает, сколько я сделал ошибок в этом предложении)! Она, то есть Милька, мгновенно соорудила мне рекомендательное письмо к своим родным и нарисовала целую карту города Читы, что бы я не заблудился. За это я, при расставании, ее поцеловал в щеку, но это поцелуй был при куче свидетелей, так что это ничего не значит, кроме как о признательности.
Приехав в Читу, я отправился к Цыганкам (Милькина фамилия) домой. Там я остановился, встретили меня очень приветливо. Отец Мильки служил при штабе округа, и подробно рассказал мне, о моих дальнейших действиях.
На следующий день, я отправился в штаб ПВО, откуда меня и направили в воинскую часть на этот забытый богом и людьми 77 разъезд (ныне станция Безречная). Но я остался в Чите еще на два дня, которые провел с пользой для себя (познакомился с городом), но не для проданного фотоаппарата.
У Мильки, дома, оказалась прелестнейшая сестра, Маргорита (или попросту Рита). С ней я тоже подружился. Она учится на первом курсе мединститута и здорово зубрит «анатомку». По этому поводу я всячески над ней издевался. Она не оставалась в долгу и тоже издевалась над моей «тепличной, южной» одеждой (я все еще ходил в фуражке, хотя температура была более -30 гр. Ц.) На меня там смотрели все прохожие – наверняка думали, что я сумасшедший. Но я не терял фасон и бодро ходил по городу, особенно часто заглядывал на почту за твоим письмом, которое все не приходило. Ритка смеялась и над этим.
Однажды я повел ее в ресторан, и это была моя грубейшая ошибка. Что такое ресторан в Чите, надо было знать. В центре города, в красивом доме находился ресторан «Забайкалье». И когда мы вошли, с трудом открыв тяжелейшую дверь, то я просто опешил. Видимости не было, стоял плотный дым из сотен непрерывно дымящих папирос. Дышать тоже было нечем – плотная завеса перегара пропитала мгновенно всю одежду на веки вечные. С трудом отыскал свободный столик и стал ждать официантку. Пытался разговаривать с Ритой. Но понял, что это бесполезно, стоял такой гул, что в двух шагах сам себя не слышал. Огляделся, кругом одни мужики. Женщин, в ресторане не существует, как класс. Все пьют явно водку, а чем закусывают не видно. Что делать не знаю. Надо уходить. Но невозможно! Ведь я пригласил девушку в ресторан! За все надо отвечать. Смотрю на Риту, она явно с интересом разглядывает окружающее. Подходит официантка:
- Что будем заказывать?
- А меню у Вас есть?
- Зачем меню? Еще есть поджарка и салат из соленых огурцов. Принести?
Смотрю на Риту, она смотрит на меня. Говорю:
- Принесите.
- А что будете пить?
- Какое у Вас есть вино?
- Вино? – удивлено спрашивает она.
- Сейчас посмотрю. Что принести?
- Несите.
Официантка, упруго двигая задней частью своего тела, скрывается в дымке зала.
Спрашиваю у Риты:
- Ну что, как ты?
- А знаешь, интересно. Я тут никогда не была.
- Так что, сидим?
- Сидим.
Через полчаса официантка выплывает из дымки. В руках у нее поднос, с двумя тарелками чего-то дымящегося, и пару тарелок с огурцами. Ставит на стол и бутылку с не ясной этикеткой.
- С вас пятьдесят рублей.
- А бокалы?
- Так вот же, стаканы!
И правда, на столе стоит графин с водой и четыре стакана. Расплачиваюсь. Официантка исчезает.
Потом, мы долго хохотали друг с другом. Правда, поджарка была вкусной. Дома нам нагорело, потому что мы пришли поздно и родители уже стали волноваться.
На следующий день, так и не дождавшись твоего письма, я уехал из Читы к себе в часть.


                Глава третья
                ПРИЕЗД В ЧАСТЬ

Поезд на разъезд приходил в четыре часа утра. Замерла бесконечная песня колес. Поезд остановился. В утренних сумерках на остановке виднелась темная куча угля. Вокзала как такового не было. Была видна только будка.
Попутчик, соскочив вместе со мной на хрустнувший гравий насыпи, крепко пожал мне руку и вскочил на подножку вагона:
- Ну, прощай, желаю успеха в новой жизни. Удачи.
Колеса, медленно проворачиваясь, опять затянули свою дорожную песню. Я вытащил портсигар, подаренный мне отцом, вынул папиросу, и, отвернувшись от ветра, закурил.
- Слышь, лейтенант, дай-ка прикурить.
Железнодорожник в черной промасленной робе нагнулся над торопливо зажженной спичкой, укрыл ее от ветра огромными ладонями, закурил, пыхкая дымом:
- К летчикам, что ли? Так там за путями ваш автобус стоит. Торопись покуда не ушел.
- А где это?
- Вона. – Железнодорожник махнул рукой на кучу угля.
- Ага, вижу. Спасибо.
Я взял чемодан, взвалил матрасовку и решительно направился в указанную сторону. Там на дороге стоял маленький кургузый автобус. Сзади его уже вились желтоватыми клубками отработанные газы. Дверь автобуса была закрыта, пришлось ускорить шаг. Видно меня заметили, и не успел я подойти к двери, как она распахнулась, и я вошел внутрь.
- Садись лейтенант. Чего задерживаешься? Что, небось, попутчица приворожила?
Военный с тремя маленькими звездочками на погонах подвинулся к окошку, освобождая место. Я присел.
- Да нет. Все в порядке. Вы не подскажете, где штаб войсковой части 27375?
- Зачем тебе в штаб? Ты что, с училища только? Техник? Вчера тоже, два молодых техника приехали.
- Приехали? А где они?
- В гостинице видно остановились. И ты тоже давай туда, все равно в штаб еще рано. К восьми придешь и документы оформишь. Сержант, слышь, остановись возле гостиницы. Лейтенант приехал.
В гостинице место нашлось быстро. Засунув чемодан и матрасовку под койку, я огляделся. В комнате спали. На спинках кроватей, на стульях висело обмундирование. По погонам на кителях было видно, что в комнате жили два капитана, майор и лейтенант. Две кровати были свободными.
Ну, вот и все, подумал я, вот я и в части. Кончилась учеба, начинается новая жизнь, какая она будет?
Ладно. Поживем – увидим. Простая житейская мудрость.
А кто-то из наших уже приехал, разыскать надо, они уже наверняка в курсе дела – подумал я, усердно рассматривая дождевое пятно на потолке.
Пятно имело абстрактную форму, давая волю воображению – пятно явно было похоже не то на гуся, не то на старушку в платке.
Только что ж эта старушка такая сердитая, трясет перед носом костлявым пальцем и шипит: вставай, вставай.
- Эй, Разумов, вставай, да проснись ты, черт!
- Погоди, Васька, надо проверенное: «Рота, подъем!».
Команда резкая и окончательная. Сну с ней никак не справится. Бабушка сразу же отлетает куда-то в темень, а в глаза ярко бьют лучи солнца. Сна как не бывало.
- Здорово, хлопцы!
- Ох, и горазд ты, Разумов, на сон. Завтрак-то уж определенно проспал.
- А который час?
- Да уж десять, без минут. Ну как доехал?
- А, целая история. Потом расскажу.
- Да погоди ты, Левка. Слышишь, Жорка, беги в столовую, может еще накормят.
- Тебе бы, Василь, только кушать и кушать. Дай с человеком поговорить, обжора несчастный!
- Нет, правда, братцы, что-то жрать хочется. Где тут похавать можно?
- Давай в столовую, через дорогу домик под черепицей. А не накормят, то здесь буфет есть.
- Вот, я и говорю, насчет рубана, так Василь первый мастак, на том свете столовую сыщет!
- Хорош трепаться. Пошли, покажешь, где тут что.
В столовой официантки еще возятся, что-то убирают, что-то накрывают. Сажусь за первый попавшийся стол. Столик на четверых, покрыт плотной льняной скатертью. На столе полукругом стоит набор специй: соль, перец, горчица. Полная вазочка сахара. Официантка приносит тарелку с нарезанным черным и белым хлебом. Идет к раздаточному окошку, приносит глубокую тарелку перловой каши с большой котлетой и мясной подливкой, стакан горячего кофе в металлическом подстаканнике и блюдце с куском сливочного масла. Кофе, конечно, ячменное, с цикорием, на сгущенном молоке. Все выглядит настолько аппетитно, что я мгновенно за обе щеки уписываю все поданное. Говорю девочкам спасибо и иду в гостиницу.
Перед походом в штаб полка надо привести себя в порядок. Иду к дежурной, беру у нее электрический утюг, который она дает, но с явно большим неудовольствием. Выгладив брюки, и кое-как приведя в порядок мундир, я посмотрел на себя в зеркало. Надо побриться. Побрился. Вот теперь, кажется, порядок, можно идти в штаб.
Штаб полка находился на той же единственной улице, но только в другом конце поселка. Это было длинное одноэтажное кирпичное здание с маленькими окнами, глядевшими на обе стороны дома.
С трудом распахнув входную дверь, я оказался в тамбуре с еще одной дверью, через которую я, наконец-то, вошел внутрь здания. Прямо напротив двери находилась пирамида, за стеклом которой хранилось знамя полка. Рядом стоял часовой с винтовкой Мосина и отомкнутым штыком. Я сделал шаг вперед, стал по стойке смирно и отдал честь знамени.
В каком конце коридора находился кабинет командира полка, я не знал. Увидев рядом чей-то кабинет, я постучал и вошел внутрь. Там за столами сидело несколько человек. Я спросил:
- Простите. Не подскажите, где кабинет командира полка?
- Налево по коридору третья дверь.
- Спасибо. – Я отдал честь и вышел.
Налево, точно, находилась большая двухстворчатая дверь. Я постучал, но не услышал никакого ответа. Тогда я все же распахнул дверь и вошел внутрь. За столом сидел полковник с зажженной папиросой в руке.
Я сделал строевым шагом два шага вперед, приложил руку к фуражке и громким голосом сказал давно приготовленную фразу.
- Товарищ полковник. Лейтенант Разумов. Представляюсь по случаю прибытия к новому месту службы.
Полковник, на груди которого сверкала «Золотая Звезда» Героя Советского Союза, встал из-за стола, положил папиросу в пепельницу, подошел ко мне, протянул руку и сказал:
- Поздравляю, лейтенант. Садись, рассказывай, кто ты, откуда, что окончил.
Я пожал протянутую руку, сел в указанное кресло и ответил:
- Васильковское военно-техническое училище, техник-лейтенант по самолету и двигателю, из города Одессы.
- Где остановился и почему в фуражке?
- Остановился в гостинице, а в фуражке, потому что я зимнюю форму еще не получил.
- Ну что ж, зайди к замполиту. Представься, он поговорит с тобой более подробно и начинай службу. Успеха.
- Спасибо, товарищ полковник. Слушаюсь.
Я встал, отдал честь, повернулся кругом и покинул кабинет. Больше я никогда в этом кабинете не бывал.
Насколько я потом узнал, никто из ребят, прибывших из нашего училища, к командиру полка представляться не ходил. Они приходили в штаб, их сразу же направляли в канцелярию, а там им уже все растолковывали и разъясняли. А мне же было приказано зайти к замполиту полка. Что я немедленно и выполнил.
Замполит полка подполковник Сердюков, небольшого роста с заметной уже полнотой, встретил меня довольно радушно. Он тут же вызвал к себе главного инженера полка и начальника АХЧ (административно-хозяйственная часть) и все мои проблемы были мгновенно решены.
Я был зачислен техником самолета в третью эскадрилью полка и получил направление на склад, где мне выдали зимнее обмундирование, как общевойсковое, так и техническое. Было сказано, что жить я буду в доме номер семь вместе со старшим лейтенантом Ачкасовым.
Взвалив на спину громадный тюк с одеждой, я пошел знакомиться. Ачкасова звали Александр. Он был тоже из третьей эскадрильи, но техником звена по специальному оборудованию самолетов. До моего появления он жил в комнате сам и был этим очень доволен. Но видно был предупрежден заранее, что к нему кого-то подселят, и поэтому встретил меня приветливо, во всяком случае, явно свое неудовольствие он при встрече не высказывал.
Мы познакомились, я ему рассказал «про всю Одессу», он рассказал, что он родом из города со странным именем Бугульма. Где находится такой город, я и представления не имел, где-то рядом с Оренбургом. Как потом оказалось, он был даже не из самого города, а из какого-то села, названия которого я не запомнил, но у меня осталось впечатление, что это было, очень заброшенное село.
Санька (позже я привык его так называть) был молчаливым, немногословным парнем. Он, на 77-м разъезде жил уже более трех лет, и поэтому кое-как обустроился, обзавелся домашним хозяйством в виде острого топора, с помощью которого он разделывал громадное полено на отдельные поленницы, как раз в то время, когда я наконец-то его разыскал. Взяв охапку дров, он поднялся на второй этаж и показал комнату, где мне предстояло жить. Комната была большая, светлая, с большой не облицованной изразцами печью возле входной двери. Саня тут же начал ее растапливать, настругав щепок из принесенного полена, и вскоре из печи раздался приятный гул и тепло от сгораемых бревен.
Я огляделся. В комнате возле одной из стен стояла большая кровать, «полуторка», на панцирной сетке. Кровать была застелена кружевным, явно деревенским покрывалом. Рядом с кроватью стоял стол, с широкой столешницей, с тремя табуретками по краям. В углу у второй стены стояли две тумбочки, на одной из которых стоял шипящий приемник «Балтика», а на второй весь закопченный чайник.
Саня покрутил рукоятку приемника и вместо шипа раздались мяукающие звуки китайского языка. Лучше не стало.
В проеме между кроватью и дверью на гвоздях висел весь Санин гардероб. Кое-что было спрятано и под кроватью – торчал один хромовый сапог. Санька, походя, задвинул его глубже.
Поражали гвозди, на которых висело имущество. В стенку были вбиты стопятидесятые гвозди и костыли, которые все же гнулись под тяжестью шинель и курток.
- Ну что, пошли искать кровать, – сказал мне Санька. Это были первые слова, которые раздались в этой комнате. Все время я очумело молчал, с растерянностью рассматривая подробности Санькиного быта.
- Снимай шинель, надевай куртку и валенки, так теплее. И опусти уши шапки, там ветер, продует.
Я снял шинель. Держу ее в руках.
- Кидай тюк и все остальное пока на мою кровать, потом разберемся.
- А куда пойдем?
- Не знаю. Где-нибудь, что-нибудь да найдем. Пошли?
- Пошли.
Зашли мы в солдатскую казарму. Я остался у входа, а Санька пошел вдоль рядов плохо заправленных кроватей.
- Нет, тут явно ничего хорошего нет. Пойдем дальше.
Мы заглянули на склад, там тоже кроватей не было.
- Пошли в гостиницу, другого места больше нет.
В коридоре гостиницы, на не застеленной кровати сидел командировочный майор, курил и сбрасывал пепел под кровать.
- Товарищ майор, разрешите кровать забрать? – наглым голосом спросил Санька.
Майор, встал, загасил папиросу о подошву ботинка, забросил ее в угол, повернулся и ушел.
- Чего думаешь? Берем кровать и несем. Кровать-то хорошая.
- Хорошая. А спрашивать разрешения не надо?
- Кого спрашивать? Пошли.
- Пошли. Только надо мне свои вещи из комнаты забрать.
- Иди, забери и пойдем.
И я пошел. Принес свой чемодан с матросовкой. Свалил все на кровать, взялся за заднюю спинку кровати, Санька за переднюю и мы потащили кровать к нам домой.
Дома надо было освобождать место для кровати, но Санька быстро сориентировался: убрал табуретку и поставил стол поперек окна. Обе тумбочки, поставил за кроватью, взгромоздив, их друг на друга, а сверху установил мяукающую радиолу.
Ну что же, такой интерьер мне понравился, даже уютно вроде получилось: Между двумя кроватями – стол. На столе керосиновая лампа – садись на кровать и читай или пиши. Место для работы получилось удобное.
А вот спать не на чем. Матраца у меня нет, но зато есть матрацовка.
- Зайдем в конюшню, набьем ее сеном, – сказал Саня.
Пришлось вытащить из матрасовки все мое приданное на кровать, одеваться и вновь идти по гарнизону. Тем более, что было уже обеденное время.
В столовой уже было полно людей. Все техническом, погон не видно. Поди разберись, кто есть кто. Все столики заняты, у меня своего места пока еще нет. Ачкасов подошел к столику, где уже сидели четыре человека:
- Привет. Это Разумов. К нам в эскадрилью. Техник самолета.
- Давай, садись, – сказал один из них, вставая из-за стола.
- Сейчас здесь все уберут.
Действительно, весь стол был заставлен грязной посудой. Ачкасов сел напротив и крикнул.
- Ленка, давай убери здесь. Есть хотим.
Официантка в белом переднике и белой косынке на голове подошла с подносом и ловко уместила всю кучу грязных тарелок на этом маленьком подносе. Протерла несвежей тряпкой скатерть стола и унесла эту кучу в раздаточное окно. Через пару минут другая женщина принесла нам тарелки с едой.
На обед нам сегодня дали гороховый суп, ячневою кашу, котлету и стакан компота. В компоте торчала груша, черная, сморщенная. Но компот был сладкий.
После обеда я хотел перекурить, но Санька был некурящий, и потащил меня сразу в конюшню. Во дворе стоял небольшой стог сена, покрытый тонкой коркой льда. Санька разворошил бок стога и вытащил пахучую охапку.
- На, набивай, – сказал он, передавая ее мне.
Я раскрутил матрасовку, добрался до горлышка и стал запихивать охапку внутрь. Санька стал вытаскивать одну кучу сена за другой, а я впихивать ее в матрасовку.
- Утрамбовывай ее хорошенько. Чем больше всунешь, тем лучше спать будешь.
Колбаса матрасовки все удлинялась и толстела, запихивать было уже некуда. Дело дошло и до наперника. Набил его полностью.
С трудом взвалив нетяжелую, но неуклюжую колбасу матросовки себе на горб, я поволок ее домой. Санька тащил набитый наперник.
Дома пришлось все полученное ранее имущество стащить на пол, и как-то положить набитый матрац на кровать. Он возвышался несуразной горой на кровати, и застелить его простыней не представлялось никакой возможности.
- Не боись, не упадешь. Залезешь, обомнешь, лучше перины будет.
- Ну и куда девать все это имущество, – спросил я, с тоской глядя на кучу одежды. Две шинели, мундир, хебе (три штуки), ботинки, сапоги и целая куча мелочевки тоже глядели на меня с грустью.
- Повесишь на гвозди, все равно сервантов тут нету.
- Так их же еще забить надо, а куда? – Проем межу кроватью и печкой не более метра. Правда, до потолка метра три с гаком. Но туда еще добраться надо.
- Доберемся, – сказал неунывающий Санька. – Нужно только до швов дойти, а там дело плевое, как по маслу влезут.
Поиск шва между двумя слоями кладки кирпичей дело не столько умения, сколько везения. Когда-нибудь, да и нащупаешь. В кирпич гвоздь не полезет.
- Вот смотри, – Санька забрался на стремянку, явно с аэродрома спер. И стал забивать небольшой гвоздик в штукатурку.
- Как дойдешь до кирпича, почувствуешь, и забивай ниже, пока не нащупаешь шов. А там уж, по прямой, сколько угодно гвоздей всунуть можно. И столько, сколько рядов нужно. Правда, запылиться все, ну так вытрусишь, сервантов, как я сказал, здесь нет.
Гвоздей стопятидесяток, у Саньки не было. Были сотки. Я залез на стремянку и стал тюкать по гвоздю. Шов нашел быстро, с третьего тюканья. Забил в длину четыре гвоздя через каждые 20 см, и повесил шинели и мундир.
Опустился ниже, нашел новый шов и забил туда целую кучу гвоздей. Санька, пожертвовал мне одну свою тумбочку. Сказал, что себе раздобудет новую. Я упрятал все свои бебихи, где только можно и под кровать и под стол. Но комната приобрела жилой вид. Санька был доволен.
- Значит так. За тобой уборка и растопка. За мной дрова и уголь. Будем жить. Согласен?
Еще бы я не был согласен. Уборка, так уборка. Пока я распихивал по стенам все свои шмутки, то насорил капитально. Весь пол был завален обрывками бумаг, какими-то тряпочками, пылью от разбитой штукатурки, следами чьих-то ног. В общем грязно. Надо убирать и не только веником. Пол надо помыть.
- Сань, а где ты хранишь ведро и тряпку для пола?
Оказывается ведро у него одно, а сейчас оно с углем у печки, а тряпки сроду не бывало. Пришлось разживаться ведром у соседки, а в качестве тряпки Санька пожертвовал свою старую фланелевую рубаху. Я тщательно подмел и вымыл пол, протер стол, подоконник и стойки кроватей. Натянул на наперник с сеном наволочку, застелил кровать простынями и одеялом и оглянулся посмотреть на свою работу. Все сияло.
Пока я возился с уборкой, Санька куда-то исчез. Он появился тогда, когда я уже все закончил и сидел, молча любуясь, своей работой.
Оказывается, исчез он не просто так. Он пришел, поставил на стол бутылку водки, буханку хлеба и две коробки сардин в собственном соку.
- Знаю, что у тебя еще денег нет, и водки тоже нет, так вот, у тебя есть уже долг, целых шестьдесят рублей. Отдашь в получку, а сейчас надо отметить новоселье. Обычай требует. После ужина, пригласим соседей и выпьем пару стаканов за твои успехи.
- Спасибо за все, Саня. Не знаю, как бы я без тебя все это одолел.
- Но одолел же, ну и хорошо. Пусть будет у тебя всегда так в жизни.
- Спасибо.
И мы пошли на ужин. На ужине я встретил Леньку Улановского и Ваську Сущенко. Сообщил о намечающем застолье. Парни обрадовались, заявив, что и у них есть бутылка. Договорились встретиться у Ачкасова после семи часов.
А я пошел домой знакомиться с соседями. С Галиной я уже успел пообщаться, когда добывал ведро для мытья пола, а вот муж ее, старший лейтенант Свидченко, только-только пришел с работы. Работал он кем-то в штабе и вечерами вечно пропадал на работе.
Я представился, рассказал, что теперь я их сосед и это событие надо отметить, как положено. И пригласил их в комнату Ачкасова. Они согласились и сказали, что зайдут, на огонек.
Дома уже был Санька, и я рассказал ему о своей бурной деятельности. Санька сказал, что в таком случае одной бутылки будет мало. Я его успокоил, что будет еще одна, принесут.
После семи все начали собираться. Мы уже открыли банки с сардинами, нарезали хлеб и поставили стаканы. Пришли ребята, притащили с собой банку тушенки и бутылку Московской.
Зашли Свидченки. Галина, увидев нашу закуску, принесла кастрюлю с картошкой. Мы расселись за столом, и Санька стал разливать водку по стаканам. Выпили за мои успехи, затем я предложил тост за здоровье всех присутствующих, потом говорил что-то Левка и снова пили водку.
Приемник вдруг, вместо шипа и китайской речи, заговорил и запела по-русски. А разговоры за столом становились все громче и громче, и у меня стали слипаться глаза, а после третьего стакана, я полностью отключился. Вначале я молча сидел на кровати, а потом свернулся клубком и заснул. Проснулся я только утром, и то благодаря Саньке. Нужно было уже идти на построение. Начинались трудовые будни.

***
Интерлюдия
Дома в гарнизоне явно были типовой постройки. Точно такие же дома я встречал и на Чубаевке. Дом № 7 не был исключением. Это был четырехэтажный дом с двумя подъездами. На лестничной площадке три квартиры. Две двухкомнатные и одна трехкомнатная. Квартиры были просторные и высокие. Большой коридор, большая кухня, душевая и туалет. В душевой стоял «Титан» – величайшее изобретение человеческой мысли.
Отопление было печное, на кухне стояла плита с четырьмя конфорками, закрытыми тремя рядами колец. Снимешь одно – маленькое отверстие, снимешь второе – больше. И самое большое – третье. В плите была встроена духовка, откуда иногда появлялись, вкусно пахнувшие коржики.
А в каждой комнате была  печь, высокая, до потолка. Отапливалась она дровами – для растопки, а потом засыпался уголь. Правда кускового угля не было, продавались брикеты из прессованного угля, но горели они очень хорошо и тепла давали достаточно.
Для всех этажей дымоход каждой комнаты был общий, так что в морозный день из многочисленных труб на крышах валил такой дым, что тебе броненосец «Потемкин».
Рядом с домом с тыльной стороны были многочисленные пристройки, типа сарайчиков, куда хозяйственные жильцы размещали свои жизненно необходимые запасы. Например, у Лехи Трехглавого (он увлекался охотой и добывал себе лицензию на отстрел всякими правдами и неправдами), висела замороженная косуля, и Татьяна, жена Лехи, острым ножом состругивала пластины мяса на обеды и ужины. Он не питался в столовой и получал свое продуктовое питание сухими пайками. Почему «Трехглавый»? А кто его знает, как прозвали, так и пошло.
Таких домов в гарнизоне было три, и был еще один дом, трехэтажный, с одним подъездом, но собранный из толстых деревянных бревен. Это был очень теплый дом, он хорошо держал тепло. Квартиры там были двухкомнатные, большая и маленькая. После женитьбы я в маленькой комнате, в месте со Светой, жил в этом доме несколько лет. И это были неплохие годы.
Кроме офицерских домов (они так и назывались – офицерские) были еще дома для разных житейских надобностей. Был построен клуб-кинотеатр, тоже типового проекта. Были столовые: летная, техническая, солдатская. Была баня деревянной постройки, штаб полка, санчасть-больничка и много-много домиков неизвестного назначения.
И был еще длинный барак-общежитие для гражданского населения. Дом имел собственное название – «пятый-гвардейский». Проживали в нем в основном молодые женщины. Работали они официантками, санитарками, и просто служащими, выполняя немудреную гражданскую работу. За работу платили им неплохо. Приезжали они в часть со всей огромной страны в надежде как-то устроить свою личную жизнь, так как здесь было много мужчин, которые нуждались в женской ласке. Некоторым удавалось построить семью, но большой частью они уезжали обратно, нередко уже с ребенком на руках.
Но главное, они скрашивали нашу холостяцкую жизнь. Без них было бы вообще тяжело и смутно переносить эти унылые будни. Работа – работой, а придешь домой, такая тоска берет, что только водка и теплое женское тело успокаивает и снимает все эти стрессы воинской службы.

***      
Возле штаба уже колыхалась бесформенная кучка людей. С двух сторон в нее вливались потоки быстро идущих на построение офицеров. Раздается команда: «Строиться!», и бесформенная кучка замирает, рассасывается и мгновенно превращается в четко ограниченные ряды.
Я вместе с Санькой подходил к месту построения без десяти восемь. Впереди нас и сзади подтягивались и остальные офицеры полка.
- Вон, видишь того, бегает из стороны в сторону? Это наш инженер эскадрильи, старший лейтенант Митавский. Иди, доложись о прибытии.
В валенках строевым шагом не походишь и все же я старательно, стараясь тянуть ногу, подошел к Митавскому:
- Товарищ старший лейтенант. Лейтенант Разумов. Разрешите стать в строй.
- А, новенький? Ну, становись, после построения поговорим.
Обычно полк строился по-эскадрильно: первая эскадрилья, вторая и третья. Каждая эскадрилья строилась в колонну по четыре. Впереди летный состав, сзади технический. Так как я находился в третьей эскадрильи, то я стал в строй техников этой эскадрильи.
Раздается команда:
- Полк, равняйсь! Смирно! Товарищ полковник, полк для получения задания построен!
- Полк, вольно. Товарищи офицеры, нашему полку прибыло. У нас появилось пополнение из молодых летчиков и техников. Подполковник Сердюков, представьте нам наших новых товарищей.
Замполит полка громким, торжественным голосом выкликает:
- Лейтенант Пережогин, лейтенант Гаврюхин, выйти из строя.
- Офицеры Пережогин и Гаврюхин, окончили Качинское летное училище и будут служить в нашем полку. Как говорится: прошу любить и жаловать. Пожелаем им успеха в боевой и политической подготовке. Стать в строй!
Все аплодируют.
- Лейтенанты Милованов, Улановский, Сущенко, Цыганок, Разумов, выйти из строя.
- Техник-лейтенанты Милованов, Улановский, Сущенко, Цыганок, Разумов окончили Васильковское авиационное училище и будут служить техниками в нашем полку. Прошу любить и жаловать. Пожелаем им успеха в боевой и политической подготовке. Стать в строй!
Аплодисменты.
Замполит полка подполковник Сердюков выполняет свою работу. Мы тоже выполняем, выходим из строя, становимся к строю лицом, замираем по стойке смирно, выслушиваем произнесенные в нашу честь слова, вместе со всеми хлопаем в ладони и становимся в строй. В наш строй.
- Начальнику финансовой части, майору Стерненко, выдать денежное довольствие молодым офицерам за ноябрь месяц. Двое суток им на благоустройство. Начальнику АХЧ обеспечить всем необходимым.
Это то, что касалось нас. Потом зачитывались еще какие-то приказы, но меня это не касалось, так что я и не особенно прислушивался. Стоял и молча слушал.
После построения я подошел к Митавскому:
- Командир сказал: двое суток на благоустройство. Можете быть свободны, благоустраивайтесь. Но на построении быть обязательно.
- Слушаюсь, – я повернулся и пошел благоустраиваться.
Нужно было зайти в финчасть, получить полагающее мне денежное довольствие (по-граждански – зарплату) и постараться с достоинством ее потратить. Что мне с успехом поспособствовали мои дорогие товарищи, и Санька Ачкасов, которому я немедленно отдал долг, и лоботрясы Левка и Васька.
Они на двоих получили маленькую комнату на четвертом этаже в двухкомнатной квартире. Сосед вечером им помог протопить печку, так что в комнате было тепло. Но кроватей не было, пришлось им спать на полу, застелив пол шинелями и укрывшись курткой.
Так что первым делом они пошли в АХЧ (административно-хозяйственную часть) доставать кровати. Им пообещали, что кровати сейчас будут, привезут с той стороны. Они спросили насчет тумбочек и табуреток. Пообещали привезти и это. Про стол даже разговаривать не стали. Ну, ничего, поживут – достанут.
На нашей стороне магазинов не было. Магазин военторга, был на той стороне. Поэтому пришлось уточнить, что такое «та сторона». Оказалось, что железная дорога разделяет два военных гарнизона. Танковый гарнизон существовал еще со времен Халхин-Гола, а наш, авиационный, существует только со времен Отечественной войны. Поэтому танковый гарнизон был расположен в сопках, на возвышенности, а наш – в низине, на ровной степи, где можно было построить хороший грунтовой аэродром.
Танковый полк, расквартированный в гарнизоне, был кадрированным, то есть имеющий на вооружении всю боевую технику и лишь ограниченный офицерский и сержантский состав, который способен, в случае мобилизации, к быстрому переформированию в действующее войсковое соединение. Но зато дома там были добротные и все постройки в виде клуба и магазинов тоже.
Путь в танковый гарнизон пролегал через заболоченную (летом) дорогу к железнодорожной станции Безречная (ранее 77-й разъезд). Сейчас, конечно, все замерзло, а летом, кроме красот, в этой дороге ничего хорошего не было. Топать надо было около полутора, двух километров. Но зато там можно было купить папиросы. По советам знающих людей, пришлось закупить на месяц, сразу тридцать пачек «Беломорканала». Хорошо еще, что это были папиросы фабрики Урицкого, а то если бы были папиросы фабрики Клары Цеткин, то кроме вони ничего хорошего в них не было. Почему так – не знаю, но опыт говорит, что так и есть.
Кроме того, я купил там зеркало для бритья, а то Санька приноровился бриться через маленький осколок, уверяя, что этого достаточно. Мальчишки купили два ведра, хорошие, оцинкованные и веник. Хотели купить топор, но его не было. Обещали привезти. Зато купили два граненых стакана. Водку то из чего-то пить надо. Правда, водки в магазинах не было. Был спирт, питьевой, девяностоградусный. Купили бутылку. Первую зарплату отметить надо.
Придя домой, увидели, что у подъезда уже лежали две разобранные ржавые кровати, тумбочка и две табуретки, на которые уже искоса поглядывал какой-то гражданский мужик. Чтобы не доводить его до греха, Левка и Васька взвалили на рамы обе спинки и потащили их на четвертый этаж. Я же остался охранять тумбочку и табуретки. Мало ли что, товар-то дефицитный.
Спустившись вниз, Левка и Васька взяли тумбочку, а я взял обе табуретки и пошел за ними на четвертый этаж. Васька сказал:
- Ничего что ржавые, видно под дождем стояли. Покрашу, будут как новенькие.
Мы быстро собрали кровати, поставили их у стен, напротив друг друга, между ними поставили тумбочку и обе табуретки. И тут-то оказалось, что Ваське спать не на чем. Свою матрасовку он куда-то задевал. Куда сам не знает. И что делать, тоже не знает.
- Ладно, на шинелях посплю, – смиренно сказал он.
- Ничего не ладно, – сказал я. – Сейчас что-нибудь изобретем.
- Левка, бери его простыню. Сошьем пополам, обойдется пока без одной простыни. Ты с одной стороны шьешь, я с другой, быстрее будет, а то пока мы возимся, от стога ничего не останется. Да и на обед уже пора.
Мы быстро сделали из простыни матрасовку и побежали на конюшню. Точно, стог стоял весь раздерганный, но еще сухое сено найти было можно. Набив Ленькину матрасовку и Васькину простыню сеном, мы пошли на обед.
В столовой было полно народу. Левка и Васька пошли за столики первой эскадрильи, а я остался стоять у входа, не зная какие столики для третьей эскадрильи. Но ко мне тут же подошел уже знакомый по построению техник, и предложил садиться за их столик.
- Давай, привыкай, здесь мы обычно питаемся.
Столик стоял в углу комнаты, что было довольно удобно. Приходившие на обед техники были одеты в тяжелые, громоздкие, но зато теплые куртки. Они занимали много места, но в углу комнаты никому не мешали и, скинув верхнюю рабочую одежду, я с комфортом устроился за столом в ожидании обеда.
Официантка, ловко лавируя между столиками, принесла поднос с тарелками с первым блюдом. Им оказались, на этот раз, щи с кислой капустой. Вот уж чего я не очень любил, так это такие щи. Привык я на Украине к борщам, сладким, наваристым, а тут на тебе – кислые щи. Но делать нечего, пришлось похлебать и щи, без всякого на то аппетита, зато на второе принесли гречневую кашу, что полностью компенсировало неудачу первого блюда. А сладкий компот окончательно примирил меня с таким меню. Что поделаешь, что дают, то и ешь. Это тебе не ресторан.
За столом, в ожидании обеда я разговорился с ребятами. Они уже знали, что меня назначили в их эскадрилью и сказали что, скорее всего, мне достанется самолет с бортовым номером 29. Он уже давно бесхозный. Сосед по столику представился:
- Леонид Савельев, бортовой номер 30. Будем соседями по стоянке.
- Будем, если дадут 29-й номер самолета.
Остальные ребята (они были старше меня, кто на три года, кто на пять) тоже стали называть свои имена и бортовой номер самолета, протягивая при этом руку. Я крепко жал им руки, сообщая, что я сам родом из Одессы, на что в ответ узнал, что Леонид – бурят и родом откуда-то из Бурятии, второй – из Сталинградской области, а третий – с Урала из города Нижний Тагил. При этом я спросил его, есть ли Верхний Тагил, чем очень его смутил, и он ничего вразумительного не смог мне ответить. Существование Верхнего Тагила осталось втуне.
Но обед заканчивался, и надо было снова надевать тяжеленную куртку и идти из тепла столовой на мороз. Я немного постоял возле курилки, покурил и долго размышлял, что делать дальше. Если идти домой и завалиться спать, то там сейчас уже холодно и надо топить печку, а я еще не был уверен, что смогу эту операцию проделать самостоятельно. Или пойти к ребятам, там веселее, а что делать сообразим. По всему выходило, что надо идти к ребятам.
Когда я пришел, то увидел, что Левка, забравшись на лестницу, что было сил, лупит молотком по гвоздю, стараясь загнать его в стенку. На полу уже валялись три гвоздя, согнутые и расплющенные.
- Дура, что ты делаешь, я ж тебе говорил, что надо искать шов, иначе никак не забить. Кирпичи то крепкие.
- Да вот я и нашел, – сказал он, указывая на глубоко сидящий в стене гвоздь. – А вот рядом не идут.
- Я же и говорю, дура. То ты нашел боковой шов, а надо было продольный искать. Ищи чуть ниже и найдешь.
- А что теперь с этим делать, его же теперь никаким макаром не выдергаешь.
- Так и оставь, пусть красуется. А где Василь?
- Пошел узнавать, где топливный склад, нужно дрова и уголь купить. А то замерзнем.
В комнате было уже прохладно. Я даже не стал раздеваться, только калоши снял. Появился Васька:
- Ну что, пошли, купим. Дмитрий Степаныч разрешил половину его сарайчика использовать. Вот ключ дал. Только чтоб аккуратно.
- Ну, ясная речь, все аккуратно делать надо.
И мы пошли на край гарнизона (села то тут нет), купили два мешка брикетов и пол куба дров. Стоило все это удовольствие 200 рублей с гаком, говорят, что на месяц хватит, а там видно будет.
Притащили всю покупку домой, раздолбали один пенек на составляющие, набрали ведро брикетов и пошли топить печь. Долго, с дымом и кашлями зажигали дрова, правда, они были сырыми. И только благодаря керосинчику каким-то образом их зажгли, а когда дрова разгорелись, набросали туда кучу брикетов и сели покурить, так как дыма в комнате было предостаточно. Лишний не помешает.
Покурили и я пошел домой. Где уже со знанием дела, спокойно, без разговоров (не с кем) растопил эту печь. Дыма в комнате не было и курить мне пришлось выйти на лестничную площадку.
Когда домой явился Санька, то я сидел уже в тепле, в одной рубашке и слушал, как гудит печь. Санька скинул с себя техническую одежду, забросил ее в угол комнаты, сел на кровать и спросил:
- Ну, ты как, обмывать первую получку будешь?
- А как же, уже купили бутылку спирта, после ужина обмоем. Водки то там не было.
- А за водкой, дорогой товарищ, идти надо к Пекинскому поезду.
- Так он же в четыре часа ночи приходит.
- Вот-вот. И надо к четырем подойти, за минуту успеть взять водку и все то, что еще хочешь купить.
- Так что это из-за одной бутылки водки топать на железнодорожную станцию, ждать поезда, а потом идти обратно? Так вся ночь пропадет, спать-то когда? Ведь на работу надо.
- Нет, из-за одной бутылки водки, действительно, не стоит. Поэтому берем ящик, в нем двадцать бутылок, по десять на каждого. На месяц не хватит, когда кончится повторим. Ничего, выспимся.
- Когда идем-то, сегодня?
- Посмотрим, ночь придет, что-то да будет. А что, опять твои ребята сюда придут отмечать?
- Нет, к ним пойдем. Только стаканы надо взять, у них всего два.
- Хорошо. После ужина, говоришь? Тогда надо еще и закуску в буфете взять, консервы там и хлеба.
- Возьмем, отметить-то надо, и новоселье в том числе.
- А вот ты, молодец. Хорошо натопил. Долго мучился?
- Да нет, опыта у ребят набрался и натопил.
- Ну что, пошли на ужин? Пора уже.
- Пошли.
Я надел сапоги. Шерстяной носок, теплые портянки. Не замерзну, а зато как ходить-то легко, не то, что в валенках. Да и чувствуешь себя совсем по-другому. Более свободно, что ли. Куртку надел все же рабочую, в ней теплее.
К технической столовой добрались быстро. Снега все еще не было, зато ветер гонял песок и гравий, запорашивая глаза не хуже чем снегом. Зашли в буфетную, она рядом была. Купили пару банок паштета и «Бычки в томате». Как закуска сойдет. Хлеба не было.
Зашли в зал, Санька подошел к какой-то официантке и стал о чем-то с ней договариваться. Я же сел за свой столик. Поздоровался с ребятами и стал, есть то, что уже стояло на столе.
Ко мне подошел Василий.
- Ну что, пойдем, отпразднуем?
- Сейчас, вот только Саню подождем и пойдем.
- Хлеб возьми. Вот на тебе, завернешь. – И дает мне какую-то газету.
Я собрал с двух столов остатки хлеба, завернул все в пакетик с консервами и мы вышли на улицу. Там уже стоял Саня, тоже с пакетом.
- Девчонки дали, пригодится.
- Вот смотри, что Василий придумал, – сказал мне Левка, когда мы зашли к ним в комнату. И точно, вместо тумбочки уже стоял стол. Если можно будет назвать это сооружение столом. К тумбочке были прибиты две строганные длинные доски.
- На лесопилке взяли, – сказал мне Лева.
На досках уже стояли два купленных стакана и две бутылки: одна с надписью «Спирт питьевой», а другая с этикеткой «Портвейн».
- Вот, развели. Пятьдесят на пятьдесят. Потрогай, еще теплый.
- Кто же теплый спирт пить будет. Поставь на мороз, охлади.
- Да нет, я пробовал. Крепкая штука.
Развернули принесенные пакетики: у меня хлеб и консервы, у Сани две селедки. Тарелок нет.
- Пойду к соседям, поспрашиваю. Все равно их приглашать надо.
Соседка, Татьяна Григорьевна, начавшая уже полнеть женщина, жена Дмитрия Степановича, посетовала:
- Что же вы ничего не сказали, мальчики. Я бы вам картошки сварила, а теперь вот только макароны есть, – и Татьяна Григорьевна укоризненно покачала головой, ставя кастрюлю с макаронами на стол.
- Спасибо, да мы сытые, после столовой.
- Все равно, раз пьем, то надо закусывать. И селедку приготовить надо.
И она унесла их на кухню.
Дмитрий Степанович достал перочинный охотничий нож и стал вскрывать банки с консервами. Васька тащил уже из их комнаты табуретки и стулья.
Татьяна Григорьевна принесла тарелки, где уже лежали куски селедки, почищенные, нарезанные и щедро политые подсолнечным маслом.
Санька стал разливать спирт по стаканам.
- Учтите, спирт надо запивать водой, а не занюхивать рукавом. Стаканов мало, поэтому выпил, запил и отдал стакан с водой товарищу, а потом бери хлеб, закуску и лопай.
Дмитрий Степанович, рассмеялся и сказал:
- Правильно Саня, учи молодежь, пусть знают, что и как делать. А теперь давайте выпьем, чтобы служба у них была гладкая и спокойная, хотя этого ни у кого никогда не получается. Успеха вам, ребята.
Мы чокнулись стаканами и выпили. Я никогда раньше не пил спирт. Вкуса я не почувствовал. Была лишь сухость в гортани и жжение в желудке. Кусок селедки и хлеб чуть утолили эти неприятные ощущения. Пришлось закусить еще сладкими бычками, и только после этого приятное головокружение и какая-то беззаботность в полной мере овладели мною.
Мы все расположились по обе стороны тумбочки. Я сидел на самом краю, почти у выхода, рядом со мной на этом же крае, но только с противоположной стороны сидела Татьяна Григорьевна. Это была уже взрослая женщина лет тридцати. Миловидность свою она еще не потеряла, но зато появилась уверенность в том, что все, что она делает, она делает правильно. И это ощущалось во всем, и в разговоре, и в поворотах головы, и в улыбке, и в хмуро сдвинутых бровях.
Под общий шум разговоров, который постепенно возник за столом, она стала расспрашивать меня о всех моих делах, в ответ я почему-то стал подробно рассказывать о своих планах и намерениях. Завязался довольно оживленный разговор. Я несколько раз ловил на себе внимательные взгляды Дмитрия Степановича, но так как я не нарушил никакие правила, то я просто игнорировал эти взгляды, продолжая беседу с единственной за столом женщиной.
А так как попойка продолжалась, и приходилось раз за разом опорожнять. стоявший передо мной стакан, то мысли становились все туманнее и туманнее, а язык все тяжелее и тяжелее. Ачкасов, видимо поняв, что я уже на пределе, встал из-за стола и, пожелав присутствующим здоровья и успехов, крепко взял меня под руки и практически уволок домой.
Как ходили мои ноги, я не помню, а помню только как я, стягивая с себя сапоги, все старался уложить голову на подушку кровати. А этот изверг, сосед называется, все не давал и не давал это сделать. Я с трудом снял с себя всю верхнюю одежду и в одних подштанниках забрался под вожделенную простыню. Но стоило мне только свершить это благое деяние, как голова решила самостоятельно покинуть меня и, вращаясь, исследовать все углы комнаты. Мне это явно не понравилось, но ничего не оставалось делать, как заснуть. И покинув на ночь этот серый мир, я ушел в многокрасочный мир несбывшихся мечтаний и желаний.

***
Как всегда все хорошее быстро кончается, и мой сон закончился воплем Александра. Видимо Санька давно уже тряс меня, стараясь разбудить, ведь на три часа ночи нами был запланирован поход на ту сторону для обеспечения себя горючим товаром.
Я, с трудом приподняв тяжелую голову от подушки, уставился бессмысленным взглядом на Саню.
- Ну что, встаешь, что ли?
- Попробую.
В комнате было темно. На столе горела керосиновая лампа с закопченным стеклом. Электричество на ночь отключали, берегли генератор. И так он все время ломался.
Будильник показывал половину третьего. Я быстренько стал одеваться. Натянул теплые ватные штаны, надел валенки с калошами, обмотал вокруг шеи теплый серый шарф, надел куртку и нахлобучил шапку.
На улице меня уже поджидал Санька, в руках он держал поводок от детских санок.
- Опусти уши, надует. Санки по земле хорошо пройдут. Промерзло все вокруг, ящик тащить будет легче. Пойдем?
И мы пошли.
На воздухе было светлее. Луны не было. Было небо. Небо, усыпанное мириадами звезд. Здесь были все: и Кассиопея, и Плеяды, и Андромеда, и, конечно, обе Медведицы с Полярной звездой, и блистательный Сириус, и все наши планеты, начиная от Меркурия и кончая Плутоном. Хочешь лететь, выбирай куда, и лети, если можешь. Пока не могу, может быть когда-нибудь. Завтра.
А пока небо светит, дороги нет, ветер в спину, приятно. Впереди широкая спина Сани Ачкасова. Он размашистым шагом, а я почти вприпрыжку меряем шаги в бескрайной степи. Темная масса гарнизона осталась сзади, а впереди были только редкие кустики пожухлой травы.
Куда идти я не знал. По-моему, идти было все равно куда, так как примет впереди никаких не было. Степь и степь. Но Саня знал куда идти, а я ему верил, и потому, припрыгивая, спотыкаясь о кочки, я молча шагал вслед за спиной Сани.
Усталости не было, сон давно улетел. Мыслей тоже не было. Была степь, бескрайная, промерзшая, казавшаяся мертвой. Вряд ли кто-то еще тут живет. А вот мы живем, дышим. Дышим воздухом, а воздух, хоть и холодный, но пряный, наполненный ароматом степных трав и цветов. Хотя их сейчас нет, но запах остался.
Я не засекал времени, просто шел. Шел и шел, пока Саня не остановился.
- Ну, вот. Тут и подождем. Скоро поезд придет. Вон слышишь, уже гудит. Минут через пятнадцать, будет.
Действительно, где-то далеко раздался знакомый гудок паровоза. Да и рельсы сообщили, что приближается нечто тяжелое. Оказывается, и они говорить умеют.
Будку я, наконец, разглядел, да и куча угля мне была уже знакома. Значит, пришли. Я скинул двупалую перчатку, вытащил из кармана портсигар, достал беломорину и с наслаждением закурил, вдыхая теплый воздух. Саня не курил, поэтому компанию мне не составил, хотя и стоял рядом. Ждем.
Наконец рельсы стали говорить все громче и громче, раздался близкий, уже приветственный, гудок, и появилась огненно-дышащая масса паровоза.
Замелькали вагоны, постепенно снижая свою скорость и, зашипев, остановились. Восьмой вагон. Проводница раскрыла дверь тамбура и, держа флажок в руках, выглянула, зябко поеживаясь.
- Стой здесь, – сказал Санька, быстро поднимаясь в вагон. Сказав что-то проводнице, он вошел в тамбур и буквально сразу же выглянул обратно, но уже с ящиком, где призывно стучали бутылки.
- Принимай, – сказал он, передавая мне ящик.
Я перехватил у него ящик и поставил на землю. И только Саня успел спрыгнуть на землю, как уже раздался хриплый гудок паровоза. Вагон, дернувшись, тронулся, и перед глазами стали мелькать один за другим вагоны уходящего поезда. Мелькнул красный свет последнего вагона и поезд ушел в свой далекий путь.
Мы поставили ящик на санки, крепко привязав его к ним, и уже вдвоем потащили по земле драгоценный груз.
- Шестьсот рублей ящик, плюс ресторанная наценка и комиссия за дальность. Всего двадцать бутылок. На месяц явно не хватит, – сообщил мне Санька.
- Меньше пить будем, тогда хватит.
- А как же меньше. По опыту знаю, меньше не получится.
- Я же, вообще, не пьющий.
- А я что, пьющий? И все равно не хватит.
Рассвет еще не наступил, но звезды снизили свою яркость и не так уже сверкали в высоте. Ветер теперь дул в лицо. Чтобы не мерзнуть, я опустил уши, ну а нос, то пришлось его периодически тереть рукавицей. А если он станет красным, то ничего, так ему и положено.
Домой мы пришли, когда еще пяти не было. Поднялись на второй этаж, поставили ящик посреди комнаты, разделись и полезли в кровать досыпать. На всякий случай, я дополнительно накрылся курткой. В комнате все же было прохладно. Такая это комната, она быстро набирала тепло, но так же быстро его отдавала, стоит только погаснуть последнему угольку.
Пару часов до построения, в нашем распоряжении еще было. Заснул я мгновенно. И конечно, разбудил меня Саня.
- Вставай лежебока, время пришло. Беги в уборную, пока она свободна.
И действительно, этим надо было воспользоваться, что я и сделал, быстро соскочив с кровати. Вернувшись, я сказал Сане:
- Давай физзарядку сделаем, – и стал в первую позицию. – Ноги на ширине плеч, руки в стороны. Ииии, делай раз!
- Будет тебе: иии, два – если на построение опоздаем, – пробурчал Санька, запихивая ящик с водкой под кровать.
- Как же без зарядки, руки все затекли?
- Иди бриться, и побежали – это и будет тебе физзарядка.
Старших слушаться надо, и я, взяв полотенце, снова пошел в уборную. Там был умывальник с зеркалом и тусклой лампочкой. Но побриться и умыться было можно.
- Давай скорее, не возись! – уже торопит меня Санька.
Вытираясь полотенцем, я подошел к кровати.
- Оставь так, одевайся скорее и пошли, – сказал Санька, натягивая теплые штаны.
Пришлось оставить постель неубранной и спешно натягивать на себя тяжелую, но теплую техническую одежду.
Выскочили на улицу. Морозно, но терпимо, и мы быстрым шагом пошли к месту построения. И снова команда: «Становись! Смирно!». Строй замер, и я в строю.
После построения, ко мне подошел инженер Митавский:
- А вы, зачем здесь? У вас же приказ устраиваться.
- Так вы же мне сами приказали: «На построении быть!».
- Да? Тогда можете быть свободны, завтра поговорим.
- Слушаюсь.
Хорошо быть свободным, но что делать, не знаю. Зайду-ка я в клуб, благо он рядом. Посмотрю, что там и как.
Клуб. Большой зрительный кинозал (он же танцплощадка), сцена с большим белым экраном, ряды стульев с не откидывающимися сидениями. Портрет Ленина с приветственно поднятой рукой: «Верной дорогой идете товарищи!». И, конечно, вверху вечная цитата: «Из всех искусств, для нас важнейшим, является кино».
Понятно. Смотрим дальше. Дверь. Не заперта. Вхожу, ряды полок с книгами. Ясно, библиотека. Но тут все надо внимательно осмотреть, что есть что читать. Сейчас не буду, пора в столовую. Завтрак никто не отменял.
В столовой на нашем столе осталась только одна порция завтрака. Значит, пока я возился, ребята уже все поели и уехали на стоянку. На завтрак картофельное пюре с большим куском селедки и даже с икрой. А вот пюре-то, какого-то странного цвета, не белого, а серого с какой-то синевой. Попробовал. Ничего, есть можно. Кофе уже остыло. Пришлось идти к раздаточному окну и просить более горячее. Кофе сладкое, но я на всякий случай добавил еще одну ложку сахара. Вот теперь хорошо, и я с куском хлеба с маслом, с удовольствием, выпил стакан горячего, сладкого кофе.
Пришел домой. В комнате уже не прохладно, а просто холодно. Ложиться спать в холоде явно не охота. Надо идти топить печь, а значит, для растопки надо идти в сарай, брать дрова и уголь. Дров оказалось в поленнице мало, пришлось взять топор и разрубить очередное полено.
На этот раз печка загудела очень быстро. Я набросал уголь в топку, забрался в расстеленную с утра еще постель и крепко заснул.
Проснулся я, когда еще не было двенадцати. Вылезать из кровати не хотелось, но и валяться долго не дело. Пришлось вставать, застелить кровать и заняться уборкой. В комнате было тепло. Уголь в печи еще не прогорел и мигал алыми огоньками. Подбросил пару брикетов, пусть разгораются. Развесил на гвоздях брошенную одежду, подмел пол. Все, больше делать нечего.
Курить в комнате не стал, пошел на лестничную площадку. Там уже стояла жестяная банка из-под консервов, почти полная окурков. Я закурил и задумался. До обеда еще два часа. Читать нечего, письма писать не хочется, хотя надо. Сидеть дома, уныло глядя на морозные узоры в окне, ой, как не хочется. А идти некуда, все на работе. Пойду просто погуляю, подышу свежим воздухом.
Оделся и вышел на единственную улицу. Вокруг мусорной кучи стояли две коровы и стреноженная лошадь. Что-то жевали. Что они там нашли, понять не могу.
Сзади домов степь. Ветер. Легкая дымка до горизонта. И никого. Идти в степь? Куда и зачем? Вспоминать ни о чем не хочется. Только горше становится. Куда это загнала меня судьба, и как теперь все это будет? Одни вопросы. А ответов нет. Понятно теперь, зачем тут нужна водка. С ней веселее. Но и это не дело, скорее бы на работу, там все же что-то делаешь.
Пошел к клубу. С двенадцати до часу обеденный перерыв. Не везет. Вернулся к сараю. Взял топор и стал рубить поленья. Одно особо вредным попалось, тюкаешь топором со всего размаху, застревает, ни туда, ни сюда. Перевернешь и бьешь обухом по другому полену, никакого впечатления. Сидит топор и не двигается. Застрял. Санька же меня убьет, если не вытащу.
Стал вспоминать, как в литературе описывается такая ситуация. По-моему, Сайрус Смит предлагал использовать клинья. Да где их тут взять. Может попробовать в раскол щепки вставлять? Нашел одну похожую. Стал молотком ее забивать в непослушное полено. Смотрю, одно дело сделано. Топор свободен, Санька меня не убьет.
Но с поленом то что-то делать надо. Поискал, нашел еще одну щепку. Вставил ее с другой стороны полена, в тот же раскол, и стал бить поочередно, то в одну щепку, то в другую, пока не забил их до конца. Бревно продолжало держаться, не желает разделяться на половинки.
Причина уже ясна. Сук прошил бревно насквозь, и намертво соединил обе половинки полена. Если не вытащишь одну половинку из другой, то разъединить их не удастся. Покажу Саньке, может что-то посоветует. Вообще-то тут инструмент нужен, а его у меня пока нет.
Намахался я, разогрелся, можно идти на обед. На обеде встретил Саньку, рассказал ему о своих подвигах, крепко выразился насчет злополучного бревна.
- Ну и что, на самом деле наколол дрова? – удивился Саня.
- Да, бревна четыре разделал под орех, а вот на пятом застрял, ни в какую не идет. Может, посоветуешь, что-то?
- Ну, идем, покажешь мне свое бревно.
Санька, постоял над зловредным бревном, покрутил его с комля на комель и сказал:
- Выбрось его, нечего с ним возиться. Выбрось, и чтобы на глаза не попадался.
И ушел.
Выбрось, это проще пареной репы. А вот, чтобы из него дрова получились, вот это задачка. И надо ее решать.
Я подумал и решил пойти на лесопилку. Сам-то я не перепилю, а перепилить надо, иначе дрова не получатся.
На лесопилке я обратился к здоровенному дядьке. Он был весь усыпан опилками распиленных бревен. Объяснил ему свою проблему: что есть бревно и хотелось бы его распилить.
- А ты кто такой, что-то я тебя не знаю?
- А мы, только что прибыли. Техник самолета я. Правда, пока без самолета.
- А, из новеньких. Старшина Петраков, – сообщил он, протягивая мне свою широчайшую лапу.  Лапу, которую иначе и не назовешь.
- Лейтенант Разумов, третья эскадрилья.
- Ну, приноси свое бревно, распилим за милую душу.
Я пошел домой, взял санки, привязал к ним бревно и потащил его к Петракову. Петраков покрутил бревно из стороны в сторону и спросил:
- А как его, вдоль или поперек?
- А как удобно, и так, и так сойдет.
- Ну, что ж, с тебя чекушка, сейчас сделаем, будут тебе дрова.
- Согласен.
И точно, Петраков поместил полено на раму, подвел пилы, и через секунду полена не было, а были четыре дощечки, двадцатки.
- Спасибо, сейчас чекушку принесу.
- Да брось, ты. Какая чекушка, это я так, к слову пришлось.
- Тем более, спасибо. Приятно было познакомиться.
- Взаимно, приходи если что.
Я погрузил злосчастные дощечки на санки и поехал домой. Поехал не я, поехали дощечки. Вот так тебе, Санька, а то ты, «выбрось!». Сгорит теперь все за милую душу.
Удовлетворившись решением возникшей задачи, я вернулся к ранее принятому плану – посещению библиотеки и исследованию ее возможностей. Начинать надо было, как всегда, с библиотекарши. Тем более, что это оказалась очень миловидная молодая женщина. Звали ее Тамара Яковлевна.
Она была рада вновь поступившему читателю, и с явным удовольствием открыла мне абонемент доступа к полкам, хранилищам человеческой мысли и опыта. В отличии от многих библиотек, где все эти знания располагались обычно в алфавитном порядке фамилий авторов, Тамара Яковлевна рассортировала книги по полкам с фиксированной темой их содержимого. Там были полки с надписями: «Военная литература», «Русская литература», «Советская литература», «Зарубежная литература» и небольшая полочка с надписью: «Фантастика и приключения».
Это было очень удобно читателю, но требовало от составителя определенных знаний и умения. Я с уважением посмотрел на Тамару Яковлевну:
- Это вы так распределили имеющиеся в доступе книги? Это же большая работа, я впервые вижу так подробно составленный каталог.
- А что тут еще делать, книги присылают, рекомендации тоже, читателей немного, время есть и его занять чем-то надо. Вон еще, сколько книг, не нашедших пока своего места – и она показала на полки без надписей, заполненные книгами.
Полки были высокие, практически до потолка и совершенно не уместной здесь казалось присутствие обычной красной самолетной стремянки. Но видно, пытливый человеческий разум, и ее приспособил для важной задачи – доступа к знаниям.
Я подошел к полкам с надписью «Зарубежная литература» и увидел вставленные между книг картонки с надписями: «Немецкая», «Французская», «Английская» и картонка «Книги других наций».
Ну вот, прекрасно, здесь есть, что и о чем читать. Лишь бы было время для чтения. А на сегодня мне двух книг хватит, я уже отобрал: Анна Зегерс «Мертвые остаются молодыми», видно влияние войны еще сказывается, и Фейхтвангер «Испанская баллада» – это любовная тема, тоже надо почитать. Забрав книги, иду домой, там уже дома Ачкасов, растапливает печь, хотя, когда я уходил, она еще была теплая и с угольками.
- А это что за доски? – спросил Саня, указывая на результат моей борьбы с бревном.
Я рассказал ему весь процесс расправы с этим непослушным бревном.
- Это что, ты к Петракову ходил?
- Да, хороший дядька, все сделал, даже от чекушки отказался.
- А причем здесь чекушка?
Пришлось и это рассказать. Санька остался недовольным. И сразу же полез под кровать, достал бутылку водки и сердито сказал:
- Тебе оказали услугу, за услугу платить надо.
- Так он же сказал «Что это к слову пришлось».
- А что он тебе должен сказать: «Давай, бегом беги». Понимать надо, раз услуга – плати. Давай, бери бутылку и бегом к Петракову, извинишься, что не сразу сообразил, что делаешь.
Пришлось идти. Петраков от бутылки не отказался. Когда я вернулся, печка уже гудела.
- А доски я оставлю. Пускай сохнут. Хорошая полка может получиться. Ты после ужина, что собираешься делать?
- Да вот книги взял, читать буду. А что, у тебя есть другое предложение?
- Понимаешь вот, ко мне кто-то прийти должен. Ты не смог бы пару часов у ребят посидеть, а когда придешь, если темно будет, так ты свет не включай, постели в темноте и спать сразу ложись, да и вообще, веди себя скромно.
- А кто придет-то?
- Кто-кто. Дед пихто. Неужели не ясно?
- Да нет, все ясно. Постараюсь тебе не мешать, а кровать то я могу и сейчас расстелить, чтобы ночью не крутиться.
- Давай, стелись.
- А она-то красивая?
- Красивая, красивая. Давай стелись и не болтай много. Ясно?
- Так точно, товарищ командир.
Пришлось подчиниться, расстелить кровать, одеться и идти на ужин. Санька все это время занимался уборкой квартиры. Интересно, кто это к нему придет, и как мне тогда себя вести? В общем, поживем – увидим, а пока мне надо убираться. Взяв, на всякий случай, с собой Фейхтвангера, я отправился на ужин.
И вот так всегда. Я предполагал одно, а, видимо, бог располагал другое. У меня были благие намерения, пуститься в мир страстей, переплетения веры с политикой, короли, рыцари и, конечно, прекрасная еврейка, как же без нее. Я успел пролистать «Испанскую балладу», и там все это было мне обещано. Но на выходе из столовой меня уже ждали боевые офицеры: Левка Улановский, Васька Сущенко и Володька Цыганок.
- Идем скорее, без тебя пулька не состоится.
- Какая еще там пулька, что это вы придумали?
- Идем домой, там мы тебе все расскажем.
Оказывается, эти растратчики времени, задумали всю ночь дуться в карты. Есть такая карточная игра, называется преферанс, но не обычный, серьезный, а так, дамский. Кинг называется. Игра для четырех, и… пропала корова с канатом. В лучшем случае на полночи, а то и на дольше. Я раньше играл в Кинг, там довольно сложный устный подсчет очков, и надо быть очень внимательным, а то можно потерять целое количество очков. Хотя играют на копейки, но бутылку водки, запросто, можешь проиграть. Ну и конечно проиграть время.
Левка уже составил таблицу для игры, остро заточил карандаш и взял в руки карты. Кто играл в Кинг, тот знает, что это игра простая. Но за простотой много сложностей. Что может быть проще: не брать взятки или брать взятки. От тебя это вроде не зависит, зависит от везения, как пришла карта, но на самом деле зависит многое. Ведь проигрывать никто не хочет. Нужно следить за игрой и помнить, какие карты уже отыграли, а какие еще в игре. И что лучше, выкинуть малую или большую карту, и еще вести устный счет. А это не каждому дано. Записывать долго, ребята ругаются. Время то идет, итак игра долгая. Смотришь на часы, а уже первый час ночи. Можно конечно ее записать на каком действии остановились. Но по опыту знаю, никогда ее не восстанавливают. Что-то всегда мешает. Обычно в игре часа четыре-пять незаметно проходят, а ведь еще хотя бы пару часов поспать то надо.
Вот и сегодня, иду домой где-то уже во втором часу. Думаю, как там мои голубки, спят, или уже разбежались. Конечно, хорошо было бы, чтобы уже разбежались, но вряд ли, наверное, спят. И точно, стараюсь тихонько повернуть ключ в двери, вхожу в комнату. Слышу как, громко похрапывая, спит Санька, а рядом тихонечко дышит еще один человек.
Я тоже хочу тихонечко дышать, поэтому быстро сбрасываю верхнюю одежду и в одних кальсонах влезаю под одеяло. В комнате еще тепло, курткой укрываться не надо. И я сплю без всяких сновидений. Слишком много всего и так уже было. А что будет завтра, вернее сегодня? То будет сегодня!
24 апреля 2020 года.


                Глава четвертая
                И начались будни.

Проснулся я от легкого шороха. Санька Ачкасов, стараясь меня не разбудить, что-то тихо бубнил своей соседке. В комнате было темно. Они не зажигали свет и в ночном полумраке быстро одевались. Я вновь зажмурил глаза, чтобы ни видать эти их деяния, но слышать-то я слышал, и делал вид, что я сплю крепким здоровым сном. Чтобы создать иллюзию, что они одни, и никто им не мешает.
Но вот хлопнула дверь и теперь уже точно можно вставать, а вставать-то как-то не хочется, но нужно, семь часов уже точно было. Будильник, правда, молчал. Видно Санька его и не включал. Я еще немного поворочался на кровати, но потом резко скинул с себя одеяло и опустил ноги на холодный пол. Тапки я себе еще не купил, хотя они и были в магазине. Я всунул ноги в валенки и пошел в туалет. Облегчившись, сделал несколько движений, имитирующих физзарядку, но так как ноги были в валенках, то движения были только для рук. Сполоснув лицо, и наскоро побрившись, я вернулся в комнату. Постель застилать не стал, так как и Санькина постель была разбросана. Быстро одевшись, я побежал на построение. Времени было тютелька в тютельку.
А дальше все как обычно: построение, команды «Равняйсь, Смирно!», раздача очередных «слонов» (меня не коснулась), завтрак. И вот, темный зев ЗИСа, шаткая стремянка на заднем борту. Взбираюсь (в валенках это делать сложно), нащупываю место на скамейке, кто-то уже меня толкает в бок, устраиваясь рядом. Кто-то уже навалился, всей своей тяжелой массой. Кузов постепенно заполняется людьми, я где-то посредине и мне это, конечно, очень не нравится. Тяжело и душно. Но делать нечего, приходится терпеть. Голос: «Ну что? Все? Поехали!». Машина тронулась. Легкий запах отработанных газов. Ухабистая дорога, и… стоп. Вылезай.
Яркое солнце, необъятный простор. Серебристые хвосты МиГов, носы зачехлены. Стоянка. Это мое новое место работы. Кроме МиГов – ничего, никаких построек, чистая степь. Морозно, но терпимо, всего что-то около тридцати градусов. Ветер. Задувает во все возможные щели. Ежишься.
Все постепенно куда-то рассасываются. Я стою, что делать – не знаю. Ко мне подходит Соколов, старший техник звена.
- Ну что, пошли пока в землянку, все равно Митавского сейчас нет, будет где- то к обеду, не раньше. Подождешь его там.
Оказывается, землянка – это единственное место, где располагается эскадрилья. Построена она еще во время войны, глубокая, с тяжелым настилом в три наката. Несколько скамеек, табуреты. Стол, врытый в землю.
Посреди землянки стоит бочка. Обычная бочка от ГСМ. Топят ее керосином, вбрасывая кружкой очередную порцию керосина в отверстие в боку бочки. Это ловко делает солдат, специально выполняющий обязанности истопника. Канистра с керосином стоит у входа в землянку. Бочка раскалена, светится желтым цветом.
В землянке тепло, я даже расстегнул куртку и отпустил подтяжки штанов, уж очень они жали плечи. Присел у стола, но пришлось пересесть, так как это оказалось место Митавского, инженера эскадрильи. Вначале в землянке было несколько человек, но постепенно собралась практически вся эскадрилья. Стало жарко и пришлось даже прекратить топить. Ждали начальство, а оно, как всегда, задерживалось. Наконец послышался шум подъехавшего газика и вошел Митавский.
В землянке все время стоял шум от разговоров, но с приездом Митавского, этот шум немедленно стих и техники, по одному, по двое начали просачиваться к выходу. И вскоре кроме меня и Митавского в землянке никого не осталось.
- Ну что ж, садитесь сюда, – сказал Митавский, указывая на стул напротив. – Расскажите о себе, откуда вы, зачем выбрали такую специальность и не сделали ли вы ошибку, выбрав ее.
- Вольно, вольно. Сидите, не вставайте, – сказал он, увидев мою попытку встать, как положено при обращении к старшему по званию.
- Да нет, товарищ старший лейтенант, мне моя специальность нравится, я с детства мечтал работать с авиационной техникой. Так что тут все в порядке. А что о себя рассказать? Вот, разве что. Родился я в Одессе, окончил десятилетку в Николаевской области, село Снигиревка (там работали мои родители), поступил на учебу в Васильковское военное авиационное училище, окончил его, и по распределению прислан к вам техником по самолету и двигателю.
- Значит, техник по самолету. И какой вы самолет изучали?
- Самолеты марки МиГ-15 и -17.
- Это хорошо, у нас и стоят МиГ-17. И что вы можете рассказать о самолете?
- Самолет Миг-17, конструкции Микояна и Гуревича, с двигателем ВК-1 конструкции Владимира Климова. Является всепогодным, реактивным истребителем. Вооружен двумя пушками 23-го и одной пушкой 37-го калибров. Возможно довооружение подвесными ракетами, вместо подвесных баков с топливом. Для обычных полетов скорость дозвуковая, но при необходимости возможно достижения звуковой скорости 1235 км/час. По откликам является лучшим истребителем в мире, куда там американскому Сейбру (F-86) – однотипному самолету противника.
- Ну, хорошо, – остановил меня Митавский. – Скажите, какая марка топлива используется при заправке самолета?
- Самолет заправляется керосином марки Т1.
- Марка масла?
- Масло МК-8.
- Гидравлика, на какой жидкости работает?
- Гидравлическая жидкость АМГ-10.
Вопросы задавались из разных разделов по конструкции и оборудованию самолета. Причем в основном они были детские. Ответы на такие вопросы должен знать каждый более или мене грамотный специалист. Вот если бы он начал задавать вопросы по гирокомпасу, или по умформеру, или по фотоприцелу, то тут я бы мог поплыть. А так, пусть старается, может на чем-то и поймает. Все знать невозможно. Только непонятно, зачем ему это надо? Характер такой? Тогда дело плохо. Придется держать ухо востро. Курить мне хотелось так, что уши уже горели. И я не вытерпел:
- Разрешите закурить, товарищ старший лейтенант?
- Курите, здесь можно. Только на стоянке нельзя. Учтите это.
Я закурил. Митавский замолк, стал перебирать какие-то бумаги и задумался. Я тоже молчал, тихонько выпуская в сторону струйки дыма.
- Идите к самолетам, найдете старшего лейтенанта Соколова, пусть вам покажет 29-й самолет. Будете его принимать в эксплуатацию.
- Слушаюсь.
Я застегнул на все пуговицы куртку. Надел шапку. На улице-то -32 говорят, да и ветер еще как гуляет по аэродрому. Я поднял воротник и вылез из землянки.
Солнечный свет яростно залил все вокруг и прямо бил по глазам. Я сразу же пожалел, что мои противосолнечные очки остались в Одессе, здесь солнца было не меньше, чем там. Правда, оно совсем не грело, хотя, может быть, одной щеке было чуть-чуть теплее, чем другой.

***
На стоянке копошились люди. Я подошел к одному самолету, где под крылом в нише шасси, что-то делал техник.
- Не подскажете ли, где можно найти старшего лейтенанта Соколова?
Техник исподлобья взглянул на меня и махнул рукой в сторону:
- Там ищи.
Я пошел вдоль стоянки и, пройдя пять или шесть самолетов, увидел направляющегося ко мне навстречу Соколова.
- Ну, что там, что сказал Митавский?
- Велел принимать 29-й самолет.
- Это хорошо, пошли, покажу.
В основном, у всех самолетов была зачехлена только носовая часть, а где работали люди, чехол этот был свернут и горбом лежал на фюзеляже. И только один самолет был полностью зачехлен. Одна из лямок у него развязалась и болталась, стуча кольцом по борту.
- Вот твоя двадцать девятка. Приступай. Завтра пойдешь в секретную часть, возьмешь формуляры и тщательно изучишь всю документацию. А сегодня оглядись, наверное.
И Соколов ушел. Я подошел к самолету, похлопал рукой по плоскости и сказал:
- Ну что, дружище? Поработаем вместе?
Ответа я, конечно, не услышал, но только лямка, как мне показалось, стала постукивать более дружелюбно. Я отвязал соседнюю лямку, лямку у кромки крыла и стал отвязывать шнуры, соединяющие чехол крыла с чехлом фюзеляжа. Обрадованный ветер тут же вздул чехол тугим парусом. Подняв тучу пыли, он старался отнести брезент как можно дальше от самолета. Пришлось забраться на плоскость и, придерживая коленями непослушный брезент, я стал сворачивать его в тугую колбаску, постепенно приближаясь к фюзеляжу.
Увидев мою борьбу с чехлом, ко мне подошел уже знакомый по столовой техник Леонид Савельев:
- Принимаешь все-таки двадцать девятый? А что механика еще не дали? Один-то вряд ли справишься.
- Справлюсь, куда я денусь.
- Ладно, поможем. Гургенидзе! – закричал вдруг Савельев – Иди-ка сюда, друг любезный, помоги вот лейтенанту расчехлить самолет.
Механик Савельева рядовой срочной службы Гургенидзе, в таком же черном комбинезоне, не торопясь подошел к самолету. Подобрав болтающийся под крылом кусок брезента, закинул его на плоскость. Я тут же стал на него коленом. Гургенидзе обошел плоскость вокруг, закинул и второй кусок. Я придавил и его и стал скручивать, уменьшенный в ширине, рулон брезента. Затем отсоединив чехол от фюзеляжной части, оттащил его к задней кромке крыла. Все. Расчехленное крыло засверкало на солнце серебряными бликами.
Я перебрался через фюзеляж на вторую плоскость. Но там уже командовал Гургенидзе. Он успел свернуть переднюю часть чехла, но так как лямка у фюзеляжа была не отсоединена, то чехол не взбрыкивал, позволяя спокойно свертывать его в рулон.
- Товарищ лейтенант, забросьте низ чехла на плоскость и отсоедините лямку, – попросил меня механик.
Я спрыгнул с плоскости и забросил на нее оба куска брезента. Гургенидзе уже успел свернуть чехол в рулон и положил его на плоскость.
- С хвостовой части самолета снимаем чехол? Если да, то тогда я полез на хвост, а вы отвязывайте лямки. Будем сворачивать сверху вниз.
Вдвоем мы быстро расчехлили весь самолет.
- Спасибо, дорогой! Как тебя звать то?
- Нугзаром отец назвал.
- Как там они? Волнуются, наверное. Письма-то домой ты пишешь?
- Все в порядке, товарищ лейтенант. Я могу идти?
- Да, конечно. Еще раз спасибо за помощь. Передай мою благодарность и Савельеву.
И я снова остался один. Один. А где все? Где все эти вооружейники, прибористы, радисты. Куда все они подевались? Спрятались, что ли? Ага. Проверяют меня на вшивость. Что, мол, этот молодой лейтенант будет теперь делать.
И, правда, что я должен делать? По инструкции я должен провести комплексный осмотр самолета. Комплексный – это значит внешний осмотр, то есть проверка комплектации оборудования, а также проверка его работоспособности.
За внешним осмотром дело не станет. Вот: оба крыла на месте, киль есть, передняя стойка шасси есть, в правой и левой нише шасси стойки есть, колеса на месте. Вроде, все в порядке с внешним осмотром.
Да, там еще кабину надо посмотреть, залезть в жаровую трубу и проверить лопатки турбины. До центробежного компрессора мне, конечно, не добраться, это же нужно через воздушный канал лезть, а я в своей одежде, там не протиснусь.
Работоспособность проверяется при работающем двигателе. А запускать двигатель на стоянке нельзя. Нужно волочь самолет на газовочную стоянку для запуска двигателя. Иначе все снесет от струи газа. А один я запускать двигатель не имею права.
Да, и опять-таки, я оформляю приемо-сдаточный акт? Значит, я принимаю, а кто-то мне сдает. Нет, надо опять искать Соколова. Все-таки он старший техник звена. Пусть скажет, кто сдает самолет и где ключ от инструментального ящика. Его я тоже должен принимать. И где вся техническая документация на самолет, всякие там журналы подготовки самолета к полетам.
Я прошелся вдоль стоянки самолетов. Соколова там не было, да и людей около самолетов тоже было мало. Где они все? Наверняка в землянке греются. Я тоже промерз основательно. Пойду-ка я в землянку, поищу там. Заодно и погреюсь.
В землянке была толпа народа и все курили. Дым стоял столбом. Не продохнуть. Я тоже закурил и поискал глазами Соколова. А вот и он стоит, разговаривая с каким-то техником. Я подошел.
- Ну что. Что вы уже сделали?
- Провел внешний осмотр самолета, осталась кабина и инструментальный ящик. Вот только ключа у меня нет. И документация на самолет отсутствует. Составлять приемо-сдаточный акт тоже не с кем. Кто мне сдает самолет?
- У меня и примете, я подпишу акт. Какие у вас замечания по состоянию самолета.
- Внешний осмотр самолета показал его отличное состояние, а проверить его работоспособность можно только при работающем двигателе и не мне одному. Вся техническая служба должна будет подписывать акт, а когда это можно будет сделать?
- Ну, что ж, все правильно. Ключ от инструментального ящика у меня, а техническая документация в ящике. Ключ вот, принимай. А насчет запуска двигателя я сейчас уточню у инженера.
И Соколов отошел к столу, за которым сидел Митавский. Я остался, докуривая папиросу около бочки, ощущая как ее тепло проникает по всему телу.
- Все хорошо. Заканчивайте осмотр, а после обеда отвезете самолет на газовочную, там и все специалисты будут. А вечером подпишем акт.
- Все ясно товарищ старший лейтенант. Можно идти выполнять?
- Идите.
И я вновь пошел к самолету, хотя мне так не хотелось уходить из теплой землянки.
Первым делом я притащил стремянку, приставил ее к борту самолета и сдвинул фонарь кабины. Застоявшийся запашок из кабины, прямо ударил меня по ноздрям, но он тут же исчез. Духмяный степной запах заглушил все другие запахи и заполнил кабину свежим морозным воздухом.
Отряхнув валенки, я залез в кабину и закрыл фонарь. Сразу стало тепло и уютно. Закрытая кабина спасала от ветра, который снаружи довольно больно бил по щеке крупным песком.
Я окинул взглядом приборную доску. Что ж, все приборы и переключатели были мне знакомы и все были на своем месте. Правда, все стрелки были неподвижны. Но оно и понятно. Двигатель-то не работает.
Я немного посидел просто так, ничего не делая, отдыхая от диких порывов ветра. Потом достал кислородный шланг и подышал чистым кислородом. Когда же во рту стало сухо, я положил шланг на место. Чистый кислород здорово сушит небо, а с другой стороны приносит ясность мыслям. Говорят, что это полезно и идет на пользу здоровью. И хотя я на здоровье не жаловался, но кто же от пользы будет отказываться.
Наконец, мне надоело сидеть в кабине просто так, и я вылез. Предстояло заняться инвентаризацией инструментального ящика. Железный ящик стоял рядом с самолетом и был довольно вместительным. Метра полтора в длину, полметра в ширину и столько же в высоту. Закрыт он был на большой амбарный замок.
Ключ, переданный мне Соколовым, подошел, и я откинул крышку ящика. Крышка крепилась к ящику двумя брезентовыми ремнями и потому осталась приоткрытой, позволяя рассмотреть на внутренней поверхности крышки приклепанный большой лист плексигласа, под которым хранились бумаги. Я вытащил бумаги, это оказалась документация на самолет и список имущества, которое находилось в ящике. Список был большой, а само имущество хранилось в различных деревянных ящичках, с крышками из фанеры и цифрами, написанными на их поверхности.
- Да, удивительный человек был Седов, – сказал Соколов, подходя к ящику. – Богатое наследство он тебе оставил. Редко у кого еще есть такое. Береги его, а то любителей поделиться, будет много.
- А кто такой этот Седов? – спросил я.
- Да предшественник твой, на этом самолете работал. Хороший техник был.
- Был? Он что умер?
- Да нет. Уволен в запас. Приказ пришел, всех, кто старше сорока пяти лет, увольнять. Омоложение армии. Вот и присылают таких сопляков, как ты. Да и молодой он еще был, сорок шесть только исполнилось. До пенсии не дослужил, без пенсии-то и уехал, во Владимирскую область. Жена и трое детишек. Не пишет. Хотя и друзьями были.
- А он что, техником самолета был?
- И техником, и механиком сразу после войны. На Яках тогда работали. Без образования он был, лейтенанта дали, вот и служи.
- А вы что, тоже техником были?
- Нет. В одном полку служили, я тогда на этих Яках летал, хороший самолет был, а когда переучиваться послали на МиГи, медкомиссию не прошел. Комиссовали. Пришлось стать техником. Старшего, я еще на Яках получил. Ну что, пойдем на обед, что ли?
- Самолет-то как, зачехлять или нет?
- Нет, прикрой только кабину чехлом и пошли.
- Слушаюсь!
Я собрал чехлы с плоскости. Уложил их в инструментальный ящик, закрыл его и повесил амбарный замок. Ключ спрятал во внутренний карман комбинезона. Накрыл кабину фонарным чехлом и, поборовшись с ветром, пока ловил задние болтающиеся лямки, крепко привязал их к передним и пошел в землянку.

***
Пришла машина, и все стали забираться в кузов ЗИСа. Наученный горьким опытом утреней поездки, в машину я залез последним. И хотя по дороге было все-таки ветрено и морозно, но хотя бы не душно.
В столовой я с аппетитом съел все, что принесла наша официантка Галя. Даже попросил еще одну порцию густого горохового супа, который очень любил. Отъезд на стоянку будет в два часа дня, и полчаса оставались еще в моем распоряжении. Идти домой было не охота, там все равно холодно, и я с удовольствием согласился на просьбу Савельева помочь в каких-то его домашних делах.
Жил Савельев точно в такой же комнате, что и мы с Санькой Ачкасовым. Но только это была комната, настоящая жилая комната. На окне висела кружевная тюлевая занавеска. Всю оконную стенку скрывали коричневые бархатные шторы. Большая двуспальная кровать, увенчанная никелированными шарами по бокам, была накрыта покрывалом, на котором горой возвышались пышные подушки. Детская кроватка была закрыта поднятой сеткой, а на стене висел коврик с вытканной картиной «Мишки в лесу».
Посреди комнаты стоял стол, покрытый такой же бархатной скатертью, что и шторы. На скатерти стояла большая двухфитильная керосиновая лампа с чистым стеклом. На полу лежал толстый бухарский ковер.
Кроме меня и Леонида в комнате никого не было. Я спросил:
- А где же хозяйка?
- Да на работе. С малым, в детском садике, – ответил Леонид. – Скоро, наверное, придут.
- Значит так, Жора. Нужно в этом углу повесить шкафчик для посуды. А у тебя, говорят, хорошо получается забивать гвозди, не разрушая стенку. А то, если эта штукатурка отлетит, то мне от моей благоверной влетит по первое число. Сможешь аккуратно забить гвоздь в эту дурацкую стенку?
- Попробую, два раза получилось хорошо, а один раз пол стены обвалилось. Так что, рискнем?
- А что делать-то? Рискнем!
Из кучи гвоздей я выбрал маленький острый гвоздик и стал выбирать место, куда забить большой.
- Тут, знаешь, все от везения зависит. Повезет, так быстро найдешь место, где гвоздь легко войдет. О, вот тут, кажется, войдет.
Для уверенности я взял другой гвоздь, чуть больше по диаметру, и стал забивать его в стенку. Гвоздь уже вошел почти на треть своей длины. Дальше я рисковать не стал, черта с два его потом вытащишь. Тогда я из кучи взял гвоздь с широкой шляпкой. Спросил:
- Такой подойдет?
- Думаю, подойдет, – сказал Леонид, проверив шляпку гвоздя на завесах шкафчика.
- Все, вбиваю.
И я, резкими ударами молотка вколотил гвоздь в стенку, почти под самую шляпку. Мы повесили шкафчик на этот гвоздь и наметили место для второго гвоздя.
 - Ну, теперь молись, чтобы все подошло.
Я снова маленьким гвоздиком проверил место. Вроде все хорошо, идет. Вбил второй гвоздь с такой же широкой шляпкой, и мы повесили шкафчик. Стенка была целёхонька.
- Ну что, пойдем. Скоро машина будет.
- Вечером приходи, отметим ударный труд.
- Лады.
И мы поехали на стоянку.
По дороге я спросил Леонида:
- Это где вы такой ковер приобрели?
- Так мы раньше в Туркмении жили. Там этого добра, хоть с говном ешь. А потом нас сюда отправили. Из жары в холод.
- Ну и где лучше было?
- А, знаешь, там, где нас нет. А где это ты так наловчился гвозди вбивать?
- Ачкасов научил. У него вся стена в гвоздях, все там висит.
- Ну и как тебе с ним живется? Хмурый он какой-то.
- Да нет, ничего, хороший парень. Только вот, учит он меня. Жизни учит.
- Учит – это хорошо. В жизни пригодится. Вот и я тебе хочу сказать. Ты с Митавским осторожнее будь. Много не разговаривай, не любит он этого.
- А что он мне может сделать? Уволит, что ли?
- Да нет, пакостить будет, пакостный он человек. Одно слово, поляк. Они все такие.
- Да ладно, живы будем – не помрем.
- Ну-ну.

***
На стоянке возле самолета уже стоял тягач, новенький ГАЗ-66. Ко мне подошел Соколов.
- Вот помощника тебе привел, командуй, что делать, – сказал он мне, указывая на парня чуть моложе меня.
- Ефрейтор Буйнов, – отрекомендовался белобрысый парень, глядя на меня чистыми голубыми глазами.
- Прекрасно, товарищ ефрейтор, тащи сюда водило. Знаешь что это такое?
- Так точно, знаю.
- Вот и хорошо, колодки забрось в кузов, а водило тащи сюда. Присоедини его к передней стойке шасси, затем к тягачу и потащим самолет на газовочную площадку. Ясно?
- Ясно.
- Выполняй.
Я развязал концы у фонарного чехла, снял его, свернул в узел и положил на плоскость крыла.
Приставив стремянку к борту самолета, я поднялся к фонарю, сдвинул его назад, залез в кабину и стоя крикнул шоферу тягача:
- Давай, запускай!
Шофер запустил автомобиль, отъехал чуть в сторону, развернул его и задом, медленно, стал подъезжать к самолету. Буйнов приподнял водило, и когда машина вплотную подъехала к самолету, ловко накинул его на крюк.
- Все, садись в кузов, поехали.
Буйнов постучал по кабине, и мы поехали на газовочную. Там уже стояли топливозаправщик, пожарная машина и передвижной аэродромный источник питания АПА-5.
Установив самолет перед отбойными щитами, я велел Буйнову поставить колодки перед колесами и присоединить питание от АПА-5 к элетроразъемам самолета.
- Все, – сказал я самолету, – теперь поговоришь. – А то столько дней молчал. Надоело, небось?
И включил переключатель стартера. Монотонный звук работающего стартера сообщил мне, что машина готова к запуску, и я стал медленно и плавно опускать вниз рукоятку дросселя, подавая тем самым топливо в камеру сгорания.
Самолет вздрогнул, из жаровой трубы вырвалось пламя, и рокочущий звук реактивного двигателя сообщил мне, что пуск произошел нормально. Я продолжил опускать рукоятку дросселя, увеличивая тем самым обороты двигателя. Тахометр сообщил, что я вышел на режим малого газа.
Я остановился на этом режиме, чтобы проверить показания всех приборов соответствующих режиму малого газа. Давление топлива, давление масла, давление в гидросистеме, обороты двигателя, расход топлива – все соответствовало норме.
- Ну что, - спросил я самолет. – Вижу, жалоб у тебя нет, все работает отлично. Молодец.
В кабину заглянул Соколов и тоже внимательно осмотрел показания приборов.
Я решил перейти на крейсерский режим, проверил показания приборов на этом режиме, затем перешел на максимальный режим. Звук работающего двигателя успокаивал. Он был равномерный и громогласный.
Все. Я стал медленно и плавно снижать обороты двигателя, пока его не выключил. Сразу стало так тихо, что только шорохи ветра нарушали эту тишину.
Я выбрался из кабины и подошел к Соколову:
- Товарищ старший лейтенант, произведен запуск двигателя и проверка его работы на всех режимах. Замечаний нет. Самолет к полетам готов.
- Да, тебе удалось запустить охлажденный двигатель без помпажа. Это редко кому удается. Молодец.
И я, и самолет были молодцы.
Подъехал топливозаправщик. Надо дозаправить самолет керосином. Килограмм двести пятьдесят примерно было израсходовано при этом запуске. Топливомер показал именно такую цифру. Дозаправку проводят в расходный бак, расположенный в фюзеляжном отсеке, сразу за кабиной. Я залез на плоскость, открыл горловину бака, взял у Буйнова заправочный пистолет и вставил его в бак.
- Давай! – крикнул я шоферу топливозаправщика. И по набрякшему шлангу, по вздрагивающему пистолету, ощутил подачу топлива в самолет. Топливозаправщик завыл и затрясся, отдавая свои запасы. Но двести пятьдесят килограмм это были семечки для громадной цистерны, и он вскоре успокоился. Я закрыл горловину бака, в журнале расхода топлива расписался в получении этих килограмм и топливозаправщик уехал. Пожарная машина тоже уехала. Буйнов вновь прицепил водило к тягачу и мы поехали на стоянку.
Там мы вдвоем быстро зачехлили носовую часть самолета, и пошли в землянку греться. Честно говоря, к этому времени окоченел я уже основательно, а руки-то просто задубели. В землянке было тепло, я расстегнул куртку, чтобы тепло быстрее проникло к телу, и простер руки над бочкой, потирая, их друг о друга. Благодать, Теплынь. Много ли человеку надо.
С удовольствием закурил и присел к столу, вместе с Соколовым заполнять акт приемки самолета. Расписавшись, то есть, поставив свою закорючку, я окончательно стал хозяином этого самолета. И теперь отвечал не только за себя, но и за жизнь летчика.
Все прошло просто и буднично, никакие фанфары не играли. И никто не пожелал мне успеха в дальнейшей работе. А я-то, думал...
Соколов снова мне напомнил:
- Значит, завтра идешь в секретную часть, изучаешь формуляры и расписываешься. Я позже приеду и проверю, как идут дела. Да, вот еще что, в субботу, у нас день технических занятий. Матчасть, строевая, физо, и стрельбы из личного оружия. Будешь завтра в штабе, зайдешь в оружейную, получишь свое личное оружие – пистолет ТТ. Знаком с таким пистолетом?
- Только теоретически: пистолет марки Тульский, Токорев, 7,62-мм, cамозарядный пистолет, восемь патронов. А стрелять не приходилось.
- Ну вот, в субботу и постреляешь. Хороший пистолет, надежный. А на сегодня все, поехали в столовую.
 В столовой было, как всегда, тесно от сброшенных как попало курток. Я пробрался в наш угол, тоже снял с себя куртку и повесил ее на стул. Сел за столик и подождал, пока Галя не принесет ужин. На ужин, на этот раз, была перловая каша с большим куском мяса. Правда, так мне показалось только вначале, а потом этот кусок очень быстро исчез. Значит, был не очень большим.
Ко мне подошел Леонид.
- Так мы тебя ждем, там моя что-то наготовила, так что приходи.
- Хорошо, приду. Только вот домой загляну, переоденусь и приду.

***
Дома уже было тепло, в печке потрескивал уголь, а на кровати, поверх одеяла валялся Санька, задумчиво глядя в потолок.
- Ну как день-то прошел. Что нового?
- Да ничего, вот, принял самолет.
- Да слышал я, как ты газовал на стоянке. Гул стоял такой, что думал вот-вот взлетишь. Ну что, в кино пойдем? Там какую-то вещь про шпионов показывать будут.
- Да нет. К Леониду позвали в гости. Надо будет бутылку взять, как же без неё в гости идти.
- Это к какому Леониду? К Савельеву, что ли? Так у него и у самого есть. Две бутылки – это много, опять пьяным будешь.
- Ну а что делать, позвали ведь.
- Раз позвали, то бери. А я в кино пойду, а потом, может, и к Таньке загляну. Так что бери ключ, я поздно буду.
Дверь открыл Леонид:
- Знакомься, Тамара Марковна и разбойник Прохор.
- Можно просто Тома и Прошка, – сказала Тамара Марковна, протягивая руку.
Я низко наклонился и поцеловал ее руку:
- Очень приятно познакомиться, я много о вас слышал.
- Да и о вас разговоры по гарнизону уже идут, самые разные. Проходите, гостем будете.
Комната была ярко освещена сто пятьдесят ваттной лампочкой. Не то, что у нас с Ачкасовым – семьдесят пять.
Стол был уже накрыт белой скатертью с вышитыми по углам голубыми незабудками. На столе стоял графин с водкой, а по бокам стояли рюмки, явно из хрусталя. Белые сервизные тарелки готовы были принять еду.
- Садись за стол. Угощать будем, чем бог послал, а Тамара приготовила.
- Подожди, не торопись, – сказал я, ставя возле графина бутылку с водкой. – Дай посмотреть, что же у нас получилось.
А посмотреть было на что, за зеркально-чистыми стеклами, на вышитых салфетках, стоял фарфоровый сервиз. Он состоял из неисчислимого множества всяких тарелок, чашек, блюдец и каких-то других сосудов неизвестного мне предназначения. Сверкающий яркими красками и позолотой сервиз добавлял комнате теплоту и уют.
- Да, было ради чего стараться. Красота, да и только. Хозяйка-то довольна?
- Насмотреться не может, все время переставляет тарелки. Ищет какое-то «адекватное» место.
- Садитесь за стол, Георгий, буду угощать вас сибирским блюдом. Пельменями. Думаю, вам понравится. Лёнь, что же ты, наливай. Под пельмени водка хорошо идет.
Тамара поставила на стол большое блюдо, полное маленьких пельмешек.
- У нас такие пельмешки делают, не то что в Туркмении, где каждый пельмень величиной с блюдце. А тут терпение иметь надо их лепить.
Мы уселись за стол, даже Прошке тарелку поставили. Леонид налил в рюмки водку, встал из-за стола и хотел произнести тост, но я его опередил.
- Разреши Леня мне, пожелать мир и удачу этому дому, счастье и здоровье Проше, красоту и любовь Тамаре, успехов во всех начинаниях тебе. Чтобы все исполнилось, как задумано и как говорено. Радости вам, ребята.
И мы чокнулись хрустальным звоном рюмок. Пока я говорил, Тамара наполнила мою тарелку горой пельменей. И я, проглотив водку, стал нанизывать их на вилку. И вилка за вилкой отправлялась в мой рот.
Потом меня благодарил Леня, мы выпили и поели.
Потом то же самое сделала Тамара, и мы выпили и поели.
Потом снова говорил я, и мы еще раз выпили и поели.
Потом пельмени кончились, и Тамара торжественно внесла большущего жареного тайменя.
Мне достался такой кусок, что я почти до конца вечера его ел и пил водку. Увидев, что Тамара стала стелить детскую кроватку, я встал и стал прощаться. Когда я уже натянул сапоги, в прихожую заявился Леонид с двумя рюмками водки.
- На посошок! – сказал Леонид, протягивая мне рюмку. Мы чокнулись, я вытер рукавом губы и, пошатываясь, стал спускаться по лестнице к выходу.
Не было еще и десяти вечера, мороз был крепкий, ветер задувал со всех сторон сразу. Стоять на месте было нельзя, я даже выкинул зажженную сигарету. Уши шапки у меня были не завязаны, хотя так было не положено, но мне было уже все равно.
Из клуба раздавались звуки музыки. Там начинались танцы. Идти домой, явно не хотелось. И я пошел в клуб на танцы.

***
В клубе было тепло, я разделся, повесил шинель на вешалку и вошел в зал. Там кружились пары, и гремела из динамиков музыка.
Я осмотрелся, вдоль стен стояли скамейки, на них сидели женщины. Я подошел к одной.
- Паатанцуем? – спросил я ее. Она встала, и мы вошли в круг. Звучала мелодия медленного старинного танго. Я взял женщину за талию, и хотел начать танец, но это мне не удалось. Она вдруг запрыгала, хотя и в такт. Мелодия танго медленная и протяжная. А тут прыгающие груди, трусившиеся массивные бока и попа.
- Нет, так дело не пойдет. Слушай меня. Делаем шааг вперед, два шаага в сторону и… поворачиваемся, – сказал я, крепко прижимая тело женщины к своему телу, постепенно успокаивая прыгающие груди.
Она слушается и дерганье прекращается. Наконец-то мы попали в такт мелодии и довольно прилично прошлись по залу, повторяя простейшие па танго. Пристальное внимание окружающих было нам обеспеченно. Мелодия закончилась и мы остановились. Раздались знакомые мне звуки вальса.
- Ну что, продолжим танцы? – спросил я ее.
- Давай. Потанцуем, – согласилась она.
- Только одно условие: слушай меня, поняла?
- Хорошо, буду слушать.
И мы закружились в вальсе. Не сразу. Опять пришлось говорить: иии раз, иии два, иии три. Поворот. Но танец и на этот раз получился. Потом мы снова танцевали танго, потом фокстроты, потом вальс – она меня слушалась, мне даже поправлять ее не приходилось. Пару раз ее приглашали другие ребята, она танцевала с ними, но возвращалась ко мне.
Мы немного поговорили, и я узнал, что зовут её Люся, и работает она официанткой в летной столовой. По возрасту, она была не старше меня. Но глаза ее выдавали. Это были глаза взрослой опытной женщины. А так, она была даже очень миловидна. Русые волосы, зеленые глаза, чуть курносый нос, но зато очень пухлые яркие губы. И фигурка хороша – тонкая талия плавно переходит в широкие пологие бедра. О грудях я уже писал – они прыгают, тяжело, но уверенно.
Так уж получилось, что мне и дальше пришлось за ней ухаживать. В раздевалке из кучи одежды разыскали ее шубку, шарфик и толстый платок, который она сразу же накинула на голову, обвязав шарф вокруг шеи, и вдев руки в рукава поданной мною шубки. Я надел шинель и нахлобучил на голову шапку с распахнутыми ушами.
Мороз на улице стоял хорошенький, градусов тридцать пять, не меньше. И ветер, как же без него. Так что к ее дому мы просто побежали. Бежать, правда, было не особенно далеко, метров двести, не более.
Я помог ей подняться на крыльцо дома. Она повернулась ко мне лицом:
- Спасибо за приятный вечер. Мы хорошо потанцевали.
- И я вам благодарен за этот вечер. Спокойной ночи, приятных сновидений.
- Спокойной ночи, – ответила она, с трудом открывая дверь многоквартирного дома.
Это был известный всему гарнизону «пятый гвардейский» дом. Через пару домов был и мой дом, седьмой по счету, с такой же тугой дверью.
Саньки дома не было и, по всей видимости, он сюда еще с обеда не появлялся. В печке только чуть-чуть тлели угольки. Закрывать вьюшку было нельзя, так что я подкинул в печку дрова и уголь. Если разгорится, то будет тепло, а нет, Санька закроет, когда и если придет.
Я разделся и залез под одеяло. В комнате было еще достаточно тепло, так, что куртка не понадобилась. Спать что-то не хотелось, хотя день был достаточно тяжелый и насыщенный событиями. Какое-то время повозился с боку на бок, перебирая в уме все, что со мной произошло, но природа взяла свое, и я крепко заснул без всяких сновидений.

***
Просыпался я, полон тяжких дум. Что делать, не знаю. Как тут быть, тоже не знаю. Дело в том, что сегодня двадцать девятое, пятница. Ну, а завтра тридцатое, суббота – день моего рождения. В училище я его никак не отмечал – пришел и прошел. Только Валька мог похлопать меня по плечу и сказать: «Поздравляю». Да и письма со всех сторон сыпались. Друзья не забывали, родные тоже. Вот и весь тебе день рождения.
А что и как тут, не представляю. Во-первых, писем не будет, так как я еще никому не писал, и никто мой адрес не знает. Сам виноват. А во-вторых, признаться: «А у меня-то день рождения!», так кому и что делать дальше? Ну что делать понятно: ставь пол литра. Значит пьянка. Очередная пьянка. А это мне надо? Не надо. Значит, молчим и живем дальше.
С этой благородной мыслью я наконец-то открыл глаза и слез с постели. И только я опустил ноги с кровати, как зазвенел будильник. Санька смотрел на меня осоловелыми глазами.
- Как вчера, тяжело было? – спросил я.
Санька только молча покрутил головой и ничего не сказал, и так было ясно – не легко.
- Кто первый идет мыться, ты или я?
- Иди ты, я еще поваляюсь, – сказал Санька. – Придти в себя надо.
- Добре, – сказал я, глядя на свои голые ноги.
Все-таки надо покупать тапки, подумал я. Не дело в валенках по квартире расхаживать и потопал в туалет. Утренний «моцион» я провел неожиданно довольно быстро, даже постель застелить успел. И через десять минут уже топал по заиндевелой улице на построение. Постояли, послушали, особых новостей нет. Ко мне подошел Соколов:
- Значит, делаем так, как мы договорились. Сейчас идешь в штаб, заходишь в особый отдел, берешь документы. Изучаешь их. Если все ясно, подписываешь и ждешь меня. Я где-то к двенадцати подойду. Да, не забудь зайти в оружейку и оформить на себя пистолет. Завтра у нас стрельбы.
- Я все помню, товарищ старший лейтенант.
- Вот и хорошо, что все помнишь. Тогда делай.
И я пошел в штаб. С трудом распахнув обледенелые наружные и внутренние двери, я вошел в помещение. Отдав честь знамени, огляделся по сторонам. Часовой на своем посту, двери всех комнат закрыты, никто по штабу не бродит. Ну что ж, зайду, по привычке, в комнату направо.
- Вы не подскажете, где находится оружейная комната?
- А зачем она вам? И представьтесь, кто вы такой?
- Техник-лейтенант Разумов. Необходимо получить личное оружие.
- Оружейная комната в подвале. Сами вы не найдете. Зайдите в караулку. Последняя дверь налево по коридору, там вам помогут.
Иду налево, опять вопросы и, наконец:
- Рядовой Кравецкий, проводите лейтенанта в оружейку.
Если планировка первого этажа проста как дважды два, то подвал – это целый лабиринт. То направо, то налево, то прямо. Сам не найдешь и, боюсь, обратно не выйдешь.
Оружейная – это две большие комнаты. В одной стоял большой шкаф сейфового типа, дверцы перекрыты металлическим полозом и висит замок, большой, тяжелый. Во второй комнате стоял длинный стол, покрытый оцинкованными листами железа. Явно для чистки оружия. Наконец, замечаю в углу комнаты и человека, старшину. Предъявляю ему свое удостоверение личности.
- Товарищ старшина, прощу выдать мне личное оружие, пистолет марки ТТ.
Старшина взял мое удостоверение, перелистал его и сказал:
- Да, у вас еще нет записи о выдачи личного оружия. Пистолет я вам сейчас выдам. Вот только запишу номер и дату выдачи.
Старшина большим ключом открыл замок, откинул металлический полоз и распахнул дверцы шкафа, там в ячейках располагались черные массивные пистолеты ТТ офицеров полка.
- Ваша ячейка будет восемнадцатая в третьем ряду. Пистолет номер ….. Вот, распишитесь в получении.
Я расписываюсь, беру пистолет, а он весь в заводской смазке, спрашиваю:
- А ветошь у вас здесь есть?
Старшина дает мне кусок белой простыни и говорит:
- Проведете неполную разборку, очистите от заводской смазки, соберете и вернете мне.
- А вы не подскажите, как его разбирать. Я с его конструкцией еще не знаком.
- Там в комнате на стене весит инструкция. Попробуйте сами разобраться. Там все очень просто.
Да, действительно, все было очень просто. Раз-два и пистолет разобран, осталось только протереть его от смазки и попробовать собрать. Но без помощи инструкции мне его собрать не удалось бы. В конце концов пистолет был собран и отдан старшине. Он пощелкал пару раз затвором и положил пистолет в шкаф.
- У нас завтра стрельбы.
- Вот завтра и получите.
Что ж, одно задание я выполнил, теперь нужно найти особый отдел и получить формуляры по самолету. Мне подсказали, что особый отдел находится на втором этаже. По скрипучей деревянной лестнице подымаюсь на этаж. Железная дверь заперта. Стучу. В окошке появляется чья-то физиономия. Погон не видно, но докладываю:
- Лейтенант Разумов. Приказано ознакомиться с формулярами и подписать документы на самолет бортовой номер 29, заводской номер 1006.
- Ваши документы.
Предъявляю удостоверение личности. Железная дверь с визгом открывается. Большая комната, в перегородке опять окно. Что делается за перегородкой, я не вижу, но в комнате стоит стол. Сажусь за стол. Жду. Через какое-то время в окне появляется фигура:
- Возьмите ваши формуляры.
Это четыре или пять толстенных кожаных папок. Пролистываю. В них прошиты листы с директивами, приказами, перечнем выполнения регламентных работ, чертежи отдельных узлов самолета. Масса новой информации, чтобы все это изучить, надо потратить уйму времени, а не один день.
Конечно, интересно, но это мне сейчас не по силам. Но все же листаю и натыкаюсь на фамилию Седов и подпись. Читаю – лист движения самолета: дата приемки, звание, должность, подпись. Несколько фамилий сверху, последняя Седова. Внизу еще пару пустых мест для заполнения. Очевидно, именно здесь, я и должен расписаться. Заполняю и этот ряд. Расписываюсь. Просматриваю далее и там где есть Седов, пишу Разумов и расписываюсь.
Приходит Соколов, я ему показываю места, где я уже расписался. Соколов сам пролистывает формуляр, замечаний мне никаких не делает, говорит:
- Ну, продолжай знакомиться с техдокументацией.
И уходит. Я остаюсь один. Спрашиваю:
- Скажите, а где здесь можно закурить? У меня уже уши в трубочку свернулись.
Смеются.
- Либо во дворе, либо в туалете.
- А что с документацией делать?
- Сдайте. Придете – возьмете.
Я выхожу искать туалет. Мне он и самому нужен. Нахожу его под лестницей. Там уже кто-то курит. Делаю свои дела и тоже закуриваю. Разговорились, узнав, что я из Одессы, обрадовался. Земляки – оба с Украины. Сам он из Львовской области, какой-то маленький городок. Старший лейтенант. Говорит, что тоже был техником, потом перевели в штаб. На капитанскую должность, с гордостью сказал он. Узнав, что я тут делаю, сказал:
- Так что ты тут возишься, расписался и уходи. Больше тебе здесь делать нечего.
- Так до обеда еще часа три.
- Тем более, иди домой. Найдешь дома, что делать. Вечером придешь, возьмешь документацию и сдашь под расписку на хранение в спецчасть. Все законно, прибыл, убыл. Ясно?
Мне было ясно. Повалятся дома, почитать, наконец. Это было заманчиво. Но что-то грызло мою душу. Но видно плохо грызло, потому что я так и сделал. Пришел домой, затопил печку и завалился спать.
Разбудил меня конечно Санька. Он пришел на обед и был очень доволен, что в комнате тепло. Расспросил меня о моих делах и сказал, что все правильно. Так и надо делать. Он окончательно успокоил мою душу. И я уже со спокойной совестью пошел на обед. Эскадрилья уже поела и уехала на стоянку.
Так у меня образовался свободный вечер. Вечер, потому что сейчас около трех, а уже сумерки. До шести было еще далеко.
Что надо делать, я уже давно знал. Нужно снова идти на ту сторону, нужны конверты для писем, нужна тетрадь, чернила, чернильница, ручки, перья. Нужно писать письма – домой, Светлане, Вальке Тарасову и всем, всем, всем. У Ачкасова весь этот инструментарий полностью отсутствовал, так что придется все приобретать, да и тапки давно уже надо было купить. В общем, иду по магазинам. Дорогу я, кажется, помню. Так что, вперед!
Ветер, конечно, был неприятен. Дул в лицо, как не закрывайся перчатками, не насовывай шапку поглубже, не натягивай воротник на нос, но лицу все-таки доставалось. Приходилось периодически тереть и щеки и нос, иначе они, наверняка, были бы отморожены. Успокаивало только одно, возвращаться будет более приятно. Ветер-то будет дуть в спину. А там нам и сам черт не страшен, не прошибет!
 Хорошо еще, что все магазины на той стороне были совсем рядом друг с другом. Купил все, что мне хотелось, но в магазинчике, где я купил тапки (хорошие, глубокие, на овчинном меху, нога прямо тонет в них), я увидел красивые женские туфли, на низком тонком каблучке.
Почему я на них обратил внимание, понять не могу, что-то дернуло меня за сердце. Правда, я все время думал о Светланке, но тут точно подумал, надо бы ей купить эту красоту, да и размер ее, тридцать седьмой. У меня-то сорок второй, так что все сходится. Покупаю.
Правда, стоят они (!), ну да бог с ними, деньгами, куда их девать еще. Докупил папиросы и взял, на всякий случай, пару банок тушенки. Всегда пригодится. Свиная тушенка – это вещь, и не всегда она бывает, а тут вот стоит. Да, купил еще авоську, большую, красную. Будет куда все свои покупки сложить. Хотел еще зайти в книжный магазин, но как туда с авоськой зайти? Неудобно.
И потопал я по проторенной дороге в свой гарнизон. На эту сторону, называется. Вся дорога заняла пару часов, и когда я пришел домой, было только начало шестого. Подкинул пару совков угля в печку – тепло, хорошо.
Разбросал все свои покупки по местам, коробку с туфлями спрятал далеко в тумбочку. Напишу письмо и отправлю. Надо было идти в штаб, расписываться за просмотренную техническую документацию. Я ее хорошо проштудировал, целых три часа потратил на детальное ознакомление с премудростями самолета МиГ-17. Это для Митавского, не говорить же ему о покупках.
В штабе встретили меня спокойно. Выдали журнал для учета, кто и когда брал документацию. Расписался во всех графах, проставил дату и время сдачи формуляров – 17.35 и пошел в столовую. Поужинал и сытый и довольный прожитым днем, вернулся восвояси – домой.
Дома вовсю гудела печка. Было тепло, даже жарко. Я сел за стол, вырвал из тетради пару листов и сел писать письмо маме:
«Здравствуйте, мои дорогие. Вот наконец-то я засел за письмо к вам и хочу рассказать вам о всех своих делах…».
Письмо к родителям не сохранилось. Дело в том, что я пишу очень грязно и с ошибками. Для матери все сойдет, она поймет и простит. Поэтому я эти письма отправлял сразу же, не вычитывая.
А вот письма для Светланки я тщательно переписывал, исправлял все ошибки, которые мог найти, и лишь тогда отправлял, а черновик клал в тумбочку, и он хранился там со всеми полученными и не отправленными письмами. Вот и это письмо сохранилось.
Ему вообще досталась нелегкая судьба. Писал я его долго, почти месяц. Все время что-то мешало, то кто-то придет, и письмо придется отложить в сторону. То исчезнет свет, то какие-то дела по работе, то просто настолько устанешь, что остается только завалиться в кровать и заснуть. Письмо с трудом, но писалось. Наверное, это была отдушина, позволяющая поговорить с любимым человеком и хотя бы на миг убежать от этой другой, чужой пока еще жизни.
Ах, как я хорошо устроился! Поставил перед собой фотографию любимой, заглянул в ее глаза. Карие, теплые. Раскрыл белые листы бумаги. Обмакнул ручку в чернильницу и пришли строчки:

«Здравствуй, моя любимая!
Вот уже скоро два месяца, как канули в Лету те самые замечательные две недели, которые я провел с тобой…».

…откуда только эти слова берутся? Вот ничего не было написано, а вот уже почти целый лист заполнен словами нежными, страстными. И память продолжает приносить новые слова, новые мысли, которые просятся занести их в эти чистые страницы.
И вдруг, бац – все исчезло. Зашел Санька, и действительность стерла из памяти и с бумаги уже готовые пролиться слова. Приходится ставить точку и отложить письмо. Неизвестно когда оно теперь будет дописано.
- Ты где был, я пришел с работы, никого. Печка пышет жаром, а тебя нет. Где ты был?
- Так вот, появилась возможность, сбегал на ту сторону, купил кое-чего. Смотри, какие тапки купил.
- Царские тапки, теперь тебе сам черт не страшен. Так ты любишь говорить?
- Примерно так. А ты что думаешь делать?
- Да вот в кино собрался пойти. Ты пойдешь?
- А что там идет?
- А какая-то греческая фильма. Дети до шестнадцати не допускаются, а называется «Дети Эллады». Смешно.
- Пойду, наверное.
- Ну, тогда давай, собирайся.
И мы пошли в кино. Кино мне не понравилось. Скучное какое-то. Ничего там такого не было. Одни разговоры. Вернулись, и Санька стал стелиться. Я последовал его примеру и сразу заснул.

***
Звенит будильник. Противно так звенит. Что там было во сне, ничего не помню. Что-то было приятное, потому что настроение радостное, откуда тогда ему таким быть. Всовываю ноги в тапки. Вот это тапки, тепло и ничего не жмет.
В комнате прохладно. Туалет занят, сосед бреется. Стал делать физзарядку, помахал руками, поприседал, покрутил головой. Санька меня не поддержал, возился возле своей кровати. Потом он пошел в туалет, а я стал убирать постель. Взбил матрасовку с сеном, а то она стала уже буграми. Застелил простыню и одеяло.
Пришел Санька, а я пошел мыться-бриться. Санька уже торопит:
- Кончай возиться, бежим на построение.
Накидываю шинель и бегом на построение. Сегодня у нас вначале строевая подготовка. Это чтобы службу ни забывали. Значит, топаем в колону по четыре, по эскадрильно, по нашей единственной улице. Туда – назад, туда – назад. Первая эскадрилья даже песню затеяла.
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед.
Но ее никто не поддержал, и она затихла. Но топали мы в сапогах старательно, все-таки холод не тетка.
После строевой были политзанятия. Замполит полка прочитал заготовленную лекцию о международном положении. Международное положение было аховое. Со всех сторон на нас смотрела Америка. Правда, пока еще за барьером. Китай, Турция, Восточная Европа были за нас. А мы сами с усами. Так что выстоим.
Ну, а потом пошли в тир, пострелять. Правда, не все сразу. По эскадрильно. Пока первая и вторая эскадрилья стреляли, Митавский решил напомнить нам топливную систему самолета. Напоминал он плохо, многое пропускал, действие обратных клапанов перепутал. Я хотел было вмешаться, но не стал. Себе дороже. Он и так на меня что-то косится.
Потом мы стреляли. Правда, не из своих пистолетов. Принесли только три пистолета и каждому дали по девять патронов. Три пристрелочных и шесть зачетных – зачет двадцать очков.
Пистолет ТТ – тяжелая штука, да и отдача у него большая. Долго на вытянутой руке не подержишь. Из пристрелочных, у меня было два в молоко, а один в семерку. А мои результаты по зачетным были примерно в таком же порядке. Да и у многих из нас, у техников, результаты были аналогичные. У летчиков результаты были чуть получше, но тоже не блестящие.
Было принято решение стрельбы повторить. А эти пока считать тренировочными. Чтобы хорошо стрелять, надо тренироваться, как говорится «набить руку», а для этого нужно время, А где его взять? Все время то предполетная подготовка, то послеполетная, то полеты. И так каждый день. И только по личному распоряжению сверху, приказ – стрельба из пистолетов. Она, стрельба, входит в перечень подготовки офицеров к учениям. И нормативы там очень жесткие. А как совместить полеты с успешным выполнением нормативов, никто не говорит. Вот и крутись, как знаешь.
Командиры были недовольные, да и мы тоже. Поэтому шумной толпы в столовой не было. Поели и снова в классы, то бишь, в помещение для занятий.
Но и позаниматься нам не дали. Чуть ли не из Москвы приехала какая-то сверхсекретная комиссия. Для летчиков. Нам, техническому персоналу, было сказано, что на сегодня мы свободны, и можем заниматься своими делами. Мы не возражали и разошлись по домам. Я тоже не возражал, тем более что у меня сегодня день рождения. Отмечать его я и не думал, но все же, чем больше свободы в такой день, тем лучше. Домой я пришел раньше Ачкасова, и так как топка была за мной, то я первым делом пошел в сарайчик за дровами и углем. Дрова кончались. Нужно снова рубить поленья. Но это после. Вначале надо растопить печку.
И вот как только я настругал щепок, установил их шалашиком и приготовился поджигать эту красоту, как явился Ачкасов.
- Что ты сейчас делаешь?
- Да вот готовлюсь растопить печку.
- Бросай! Нужна твоя помощь. Помнишь, ты рассказывал, что видел каталог «Товары почтой» и там, среди прочих товаров, вроде бы, был в продаже и мотоцикл?
- Я не помню, каталог помню, а что там было, не помню.
- Я помню. Говорю, что был мотоцикл. Так вот, раз время есть, то пошли на ту сторону, зайдем на почту и если там, действительно, есть среди товаров мотоцикл, то я решил его купить.
- Ну, хорошо, пошли на почту. Тем более, что и мне надо письмо матери отправить. Да и подписку на газеты, и журналы сделать.
- Так нас же уже вроде в части подписали?
- Подписали. Но я бы хотел выписать «Литературку», «Юность», «Новый мир» и «Техника молодежи». А у нас в части таких газет и журналов не выписывают. А там говорят есть.
- Раз говорят, значит есть. Пошли, выпишем, тебе журналы, мне мотоцикл. Только нужно одеться в техническую одежду, а то в этой замерзнем.
Пришлось мне оставить печку, натягивать на себя техническую робу и переться на ту сторону.
На почте было хорошо, тепло. Мы сели за стол, выбрали из кучи проектов, прокламаций и другой бумажной рекламы, журнал подписки на периодическую печать и толстенький журнал «Товары почтой».
«Товары почтой» захватил сразу Санька, а я стал заполнять бланки подписки на выбранные мною журналы и газеты. Единственное что, в отделе иностранная печать, я увидел журнал на немецком языке под названием «Zaitung….», полное название сейчас не помню. Немецкий я знал плохо и решил, что будет полезно и интересно почитать, хотя бы и со словарем, из журнала новые немецкие повести и рассказы. И я оформил годовую подписку и на этот журнал.
Санька все это время, пока я возился с подпиской, сидел рядом и молчал.
- Ты чего, нашел что-то? – спросил я его.
- Вот, - сказал Санька, протягивая мне журнал с раскрытой страницей, на который был изображен маленький уютный мотоцикл под названием «Ковровец».
- Так чего? Подходит?
- Да вот, думаю.
- Чего тут думать? Если подходит – бери. Если не подходит – не бери.
- Нет, тут думать надо.
И Санька снова стал думать. Я взял журнал «Товары почтой», и тоже стал его перелистывать. Почти все позиции мне там были нужны. У меня ведь ничего не было. Но стоило это столько, сколько мне и за год не заработать.
Взгляд мой задержался на одной позиции. Там был прорисован прекрасный, толстый, в цветочках матрац. Стоил он вполне посильную для меня сумму. Но мне уже обещали бесплатный матрац, который вот-вот должны были привезти. Так стоит ли тратить деньги на покупку этого красавца, когда у меня есть и другая возможность потратить деньги.
Я уже давно намеривался послать деньги Вовке. А то этот студент живет на стипендию в 200 рублей. Правда, за квартиру ему мать платит. Но 200 рублей – это же впроголодь, а мне-то тут деньги совсем не нужны. На водку вот разве, да на газеты и папиросы. Вот и все мои траты. Так что, тут и думать не надо. И я тут же подошел к стойке и отправил деньги по адресу:
 г. Днепропетровск, Государственный Университет, Физико-математический факультет,                Биллигу Владимиру Арнольдовичу.
Заплатив в кассе всю сумму за бланки и перевод денег, я вновь пошел к Саньке:
- Так что, ты покупаешь мотоцикл или не покупаешь?
- Покупаю.
- Так иди, плати деньги и пошли домой. Уже поздно.
Санька вытащил из-за пазухи толстый пакет с деньгами, перевязанный веревкой, развязал его, и стал отсчитывать необходимую для покупки мотоцикла сумму. После такой экзекуции пакет стал явно тоньше и Санька, уже не перевязывая его, снова засунул за пазуху.
- Ну что, пошли? – почему-то грустно сказал он.
- А когда придет покупка?
- Написано в течение месяца, а так, кто его знает. Придет или не придет?
- Придет, куда они денутся. Значит, через месяц будешь с мотоциклом. Поздравляю.
- Вот придет и поздравишь. Пошли лучше.
И мы пошли домой.
Дома, первым делом, Санька разрушил мой красивый шалашик и сложил поленницу в печи известным только ему способом. В результате печка радостно загудела, и по комнате стал распространяться теплый воздух.
- Покупку-то, обмыть надо! – сказал Санька и вытащил бутылку водки.
- Надо. – Согласился я. И вытащил банку с тушенкой. – Тем более, что еще один повод есть.
- Какой это еще один?
- Выпить за мое здоровье. Мне сегодня двадцать три исполнилось.
- Что же ты молчал. Такой повод! Пошли сейчас в столовую, а потом я тебе уши потреплю.
- На ужин идем. А вот уши не трогай. Не люблю я этого.
- А кто любит? Но приходится.
На ужине Санька развил неожиданно бешеную деятельность. Забегали официантки, стали меня поздравлять, а Саньке достался пакет, который он приволок домой. Дома нас уже ждали мои оболтусы – Левка и Васька, со своим разведенным спиртом. Из пакета появилась нарезанная селедка в масле и луке, и даже картошка в мундире. Стол был накрыт мгновенно, а стаканы наполнены под завязку водкой.
Первый тост все же произнес я: «Чтобы котилось!». Не всем было ясно, что котилось, куда котилось, но выпили. Санька был доволен. Закусили, налили по новой, поздравили меня. Уши решили не трогать, но зато пришлось глотать водку полностью, до конца. Снова закусили, снова налили. Пили, пока не закончилась и водка, и спирт. А потом пошли в клуб на танцы.
Гремела музыка, прыгали пары. Я стоял, чуть покачиваясь, три стакана водки еще можно терпеть, а вот четвертый был совсем лишний.
Подходит Люся:
- Потанцуем?
- Пооошли! Только не прыыыгай.
И я обхватил руками тонкую фигурку женщины, прижался к ее грудям и влился в круг крутящихся и прыгающих.
Вечер был длинный. Я несколько раз выходил на улицу, отдавая выпитое и съеденное. Возвращался обратно и вновь крутился, крутился, крутился. Или это у меня в голове крутилось, крутилось.
Затихла музыка и я повел Люсю к ее дому.
- Зайдешь? – неожиданно тихо спросила она.
- Идем, – ответил я, открывая дверь ее комнаты.

***
Проснулся я от губ, которые легко щекотали мою шею, от губ и от шепота:
- Миленький, миленький мой, ты как, останешься у меня и будешь досыпать, или пойдешь домой?
- Домой? Ах, да.
Я наконец-то вспомнил, где я, с кем я, и почему я здесь. В комнате было темно и холодно. Тусклый силуэт женщины, склонившийся надо мной.
- А ты куда-то уходишь?
- Мне на работу надо. Опаздываю, начало шестого уже.
- Тогда встаю.
- Будешь уходить – хлопнешь дверью, она и закроется.
И она, еще раз чмокнув меня в шею, вышла из комнаты, впустив струю стылого воздуха.
Откинув толстое ватное одеяло, я встал с кровати. Надо одеваться и идти домой. Я стою в одной нательной рубашке и в кальсонах. Где остальная одежда, не знаю и, главное, ничего не вижу. Темно.
Стал щупать, натыкаясь на чужую мебель. Так, шинель весит на гвоздике у двери, под ней стоит один сапог, где второй неизвестно. Опять что-то нащупал. На стуле гимнастерка. Уже хорошо, надел. Щупаю дальше. Под кроватью нащупал второй сапог. Под столом скомканные портянки. На столе шапка и ремень. Под одеялом бриджи. Странно, почему так? Я что, под одеялом раздевался? Ну вот, все есть. Можно одеваться и уходить. Осталось только хлопнуть дверью и выйти на улицу.
Мороз на улице был хороший. Градусов тридцать пять, не меньше. Ветер чуть не сдул с меня шапку, но я быстрыми шагами помчался к видневшемуся вдали моему дому.
В комнате темно и тепло. Зажигать свет я не стал, но Санька все равно проснулся.
- Чего же не остался на всю ночь, гулена.
- Сам гулена, ей на работу надо.
- Ага. Понятно. Который там час.
- Начало шестого.
- Рано, но можно попробовать.
- Чего пробовать-то, чего ты там надумал? - с испугом спросил я, увидев вылезающего из кровати Саньку.
- Одевайся в техническое, и пошли.
- Куда в такую рань. Я спать хочу.
- В баню пойдем. Ты давно мылся?
Мылся я последний раз в Одессе. Не считать же мытьем то, что пару раз постоял под теплым душем.
- Но все равно, в баню идти еще рано. Да и холодно там.
- Ничего не рано, в самый раз. Бабы в субботу нагрели так, что и до вечера тепло будет. Суббота бабский день, а сегодня наш. Так что давай, собирайся. Сейчас придем, распарю веник и так ухайдакаю тебя по спине, что долго помнить будешь. Ты давно парился в русской парной?
- Ребята, вы что, в баню собрались? – Это Тимофей Егорович, сосед Санькин.
- Подождете меня? Вместе пойдем.
- Подождем.
Эту баню я помню до сих пор. В предбаннике было прохладно, не холодно, но прохладно. На полатях и по всем углам было полно женских волос. Видно, тут еще не убирали. Мы разделись и вошли в парную.
Четыре деревянных полки, амфитеатром, устремлены были к самому потолку. На четвертой полке можно было только лежать или сидеть, но полусогнувшись. В боковой стенке было отверстие. Куда Санька, недолго думая, взбрызнул ковшик воды, и оттуда сразу же пошел такой острый поток пара, что в парной стало не продохнуть, а тело со всех сторон было охвачено этим горячим потоком. Но извергу Саньке этого показалось мало, и он взбрызнул в дырку еще один ковшик воды. В парной стало темно, плотный, горячий пар скрыл все видимое пространство. Из темноты раздался голос Саньки:
- Ну что ж, забирайся наверх. Сейчас я тебе покажу, где раки зимуют.
На свою беду я послушался и полез наверх.
- Ложись, сперва на живот, а потом на спину, – приказывал Санька.
Я лег и этот злодей, со всего маху, обрушил на меня толстенный веник из тонких веток, покрытых не опавшими листьями. Но он, тут же, прошелся мягкими легкими ударами по всей спине. Это было приятно. Но потом вновь, с оттяжкой, влепил мне по голому заду. И пошла экзекуция. Удары по спине, по пояснице, по заду, по ногам. И вновь по шее, по спине, по пояснице, по заду, по ляжкам и по пяткам.
И с каждым ударом плотный поток пара проникал в распластанное на полке тело. Я весь извивался, взвизгивал и даже орал, но мне ничего не помогало. Удары сыпались, и я еле успевал спасти один кусок тела, как на другой обрушивался тяжелый веник, оставляя на теле маленькие листочки. Наконец, Санька остановился и сказал:
- Давай, переворачивайся, на спину.
Я перевернулся и инстинктивно прикрыл руками свое причинное место. Санька успокаиваться и не думал, он неутомимо продолжал махать веником ухайдакивая мое несчастное тело. Я уже был не красный, а багровый, когда Санька сказал:
- Ну, иди в предбанник, полежи, отдохни. А теперь мы с Егоровичем попаримся. А как отдохнешь, начнем по второму разу, ведь бог троицу любит.
И я, держась за полку руками, еле двигая ногами, кое-как спустился вниз и побрел в предбанник. Там уже во всю шуровали женщины. Шла уборка помещения.
Мне было все равно, женщины там или не женщины, избитый и распаренный до основания я навзничь рухнул на полати, и уставился туманным взглядом в потолок.
Но долго лежать мне Санька не дал. Он откуда-то достал трехлитровый запотевший бутыль с хлебным квасом и заставил меня выпить эту приятную, прохладную мутноватую жидкость.
В голове немножко прояснилось, и я застеснялся. Как же так, валяться совершенно голым при женщинах. Правда они не обращали на нас никакого внимания, только согнали с наших полатей, так как и их надо было вымыть.
Мы перебрались на чистые. Я уже пришел в себя, и мне захотелось перекурить. Пришлось идти в холодную прихожую и курить там. Замерзнув, я с удовольствием вернулся в парную. Там уже вовсю Егорович обрабатывал Саньку. Он только покрякивал и поперхивал. Ну что ж, так ему и надо. Я сидел на второй полке и наслаждался теплом, потом спустился в предбанник, набрал в тазик горячую воду, намылил голову и тело и стал тщательно растирать мочалкой все части себя, дорогого. Вылил тазик себе на голову, набрал новый и его вылил.
Но тут из парной появился опять Санька. Он тоже стал поливать себя тазиком с водой и не надумал ничего другого, как опрокинуть и на меня тазик. Тазик был с холодной водой. От неожиданности у меня перехватило дыхания. И я даже не мог выругаться вслух. Стоял столбом, и пробовал дышать. И тут Санька опрокинул на меня еще один тазик. Откуда взялись силы, но я со скоростью метеора, сразу взлетел на четвертую полку парной.
- Ну что ж, продолжим? – сказал Санька, подымаясь на полку. – Ложись тогда на живот. И экзекуция продолжилась. Правда, на этот раз она не произвела на меня такого ошеломляющего впечатления, была вроде бы терпимой и приятной. Но стала окончательно приятной после третьего раза. Я наслаждался ударами веника и тоже стал покрякивать и поперхивать.
Усталые, как после честно отработанного трудового дня, мы пошли на завтрак. А потом я с наслаждением забрался в свою постель и наконец-то заснул и проспал без всяких сновидений до обеда.
И вновь, виноват во всем был Санька. Это он разбудил меня:
- Хватит спать. Пошли на обед, А то, вишь, разлегся. Что ночью то делать будешь. Опять по бабам пойдешь?
Спать мне сразу расхотелось.
- Никуда я не пойду, дома буду. Письма буду писать, книжку читать.
Да, благие порывы! Если бы все было так просто.
И мы стали собираться на обед. Смотрю, Санька достал из-под кровати бутылку с водкой.
- Ага, сам-то куда собрался, точно по бабам?
- Не по бабам, а к Таньке. И одна бутылка на двоих. Так что ночевать буду дома. Смотри, чтобы и ты был дома. Знаю я вашего брата, сам такой. Не скажешь, всю ночь гулять будете. А завтра на работу, и без опозданий.
После обеда я вернулся домой, подкинул в печку пару совков угля и сел за стол. Достал из тумбочки фотографию любимой, и листки с начатым письмом. Перечитал написанное и продолжил:
«...И я, восклицаю, как апостол: верую в себя, верую в тебя. И пока я верую, жизнь идет своим чередом, а я тебе обещал написать продолжение «похождений молодого Жорки по мукам». Только вот похождений этих что-то маловато. Ведь это уже идут будни работы, а не веселый беззаботный отпуск…».
И опять буквы послушно стали укладываться в строки, а строки, строем «по батальоно, на дистанции одной буквы…» выстроились в четкие абзацы, в которых мне, кажется, удалось включить хоть какие-то мгновения прожитой жизни.
И спрошу я вас по-одесски: «И шо вы мене думаете?» Удалось мне дописать это письмо? Как бы ни так. Только я разговорился со своей любимой, только я вошел во вкус общения с Одессой, как пришли мои дорогие мальчики, Левка и Васька, оболтусы. Притащили бутылку водки, и мне пришлось распрощаться с последней банкой тушенки. Отказаться было невозможно. Выпили. И тут же Левка говорит:
- Сдавай, Васька!
Я еле успел спрятать начатое во второй раз письмо, как перед моими глазами уже лежат: 10-ка, Валет и Дама пик; Валет, Дама и Туз треф; 8-ка и Король бубен; 10-ка и Дама червей. Ну как тут сыграть, чтобы не брать взяток. Думай, Митрий, думай!
«И шо вы, опять-таки, думаете?» Я, конечно, проиграл. Целых тридцать два рубля. И это притом, что взятка стоила всего десять копеек. Я решил было отыграться в следующем кону. Но и тут мне не повезло. Левка говорит:
- Пошли, братцы, на танцы.
Какие еще там танцы. Мне совсем не хотелось влезать в этот прыгающий, крутящийся бешеной скоростью, потный круг, разгоряченных мужиков и дам. Тем более, что там наверняка меня ждет Люська. А я ее и видеть не могу. Как вспомню, так сразу же мне становиться тошно.
- Чего это ты крутишь башкой? Пошли танцевать!
- Не могу. Там Люська, а я ее видеть не могу.
- Чего это вдруг, вчера мог, а сегодня нет. Вы что, поссорились?
- Да нет. Просто, нехорошо это. Противно как-то.
- Ишь, какой чистоплюй. Противно ему, видишь ли. Там вас уже все поженили, а тут ему противно.
- Кто это все?
- Да весь гарнизон гудит, что ты уже женился.
- О! Тем более не пойду.
- Так что Люське сказать? Спросит же.
- Так и скажи: не хочет он больше.
- Так иди сам и скажи. За свои действия отвечать надо.
- Не пойду! А вы идите, идите, идите.
И они наконец-то ушли. А я достал «Испанскую балладу», где успел прочитать всего пару страниц, прилег на кровать, и через мгновение, книга шлепнулась на пол, а я провалился в какую-то бездну, без конца и края.

                Глава пятая
                САМОЛЕТ К ПОЛЕТУ ГОТОВ
 
На построении разговоры велись в основном о том, что по данным Гидрометцентра ожидается усиление ветра и осадки в виде снега. Значит, на смену яркому солнышку, придут тучки, и погода станет нелетной, в лучшем случае, как говорят, сложные метеоусловия.
Эти сообщения и вызвали легкое оживление летного состава. Приближался конец года, а у многих наших ассов количество полетов в сложных метеоусловиях было меньше, чем требовалось для подтверждения классности. А тут такая редкая возможность для нашей местности.
Сразу стал вопрос, сколько самолетов сможет поднять эскадрилья в воздух.
- На 27-ом самолете барахлит правая стойка шасси. Устранить неисправность пока не удается. 27-я к полетам будет явно не готова. 29-ому самолету после длительной стоянки требуется облет, но только в простых метеоусловиях.
- Но самолет исправен?
- Техник самолета принял самолет к эксплуатации. Заверяет, что самолет готов к полетам. Но техник молодой, неопытный.
- Так проверьте сами готовность самолета. В конце дня доложите, сколько самолетов будет готово к полетам.
- Слушаюсь.
- Полеты завтра, во вторник. Облет 29-го проведу сам, если он будет готов. Вылет в 10.00.
Внимание всей эскадрильи было обращено на меня. Так, во всяком случае, мне казалось. А я что? Я ничего. Молчу. Самолет я облазил сверху донизу. Все, что необходимо, на месте, все, что надо, работает. Так что, пусть проверяет, может что-нибудь и найдет, так это только к лучшему.
На стоянке, как только я расчехлил самолет, как ко мне подошел Соколов:
- Доставай журнал подготовки самолета к полетам. Ты там уже что-то писал?
- Журнал начат еще Седовым. Последняя запись была сделана в июле. Я продолжил, там еще много пустых страниц.
- Что же ты писал? Покажи.
- Ну как положено. При составлении акта приемки, нужно провести комплексный осмотр самолета. Определить недостающее оборудование и произвести проверку работоспособности, как двигателя, так и всех узлов самолета. Это было проведено, и я записал, что замечаний нет.
- Вижу. Теперь в соответствии с регламентом № 9 следует провести послеполетный осмотр самолета. С выявлением и устранением неисправностей на планере, двигателе, вооружении, спецоборудовании, радио и РТО.
Послеполетный осмотр проведем вместе, бери журнал и пиши, видишь графы:
Дата и номер п/п; Перечень выполненных работ; Что сделано; Кто выполнил; Кто проверил.
Я буду тебе диктовать, а ты записывай. Это очень важно, в случае несчастных событий, ты себя этим обезопасишь, если все будет тщательно записано. Поверь мне, в жизни все бывает, и то, что ты пишешь, никогда не помешает. Так что давай, пиши.

Интерлюдия
У меня чудом сохранился, этот мой первый журнал подготовки самолета № 29, 3 АЭ, в/ч 65319. Он, как и все мои письма, был тщательно запакован в газеты выпуска 1966 года, и эта груда бумаги ждала своего часа, чтобы вновь появиться на свет и помочь мне восстановить то, давно ушедшее время, которое было моей жизнью.

- Значит, дата: 01.12.57. Пиши дальше: Произвел послеполетный осмотр самолета в соотетствии с регламентом № 9.
1. Тщательно осмотреть стойку шасси, узлы ее навески и узлы подъёма на предмет отсутствия трещин и течи гидрожидкости;
2. Проверить постановку болтов тяг управления щитками закрылками и лонжероны щитков закрылков.
3. Проверить троса тормозной системы со съемкой всех лючков осмотра.
4. Проверить троса и тяги управления самолета со съемкой лючков.
5. Поставить на место трос механического указателя подъема передней стойки шасси…
…Итак, надиктовано 28 пунктов, при этом надо открыть все лючки на фюзеляже и на плоскостях, пощупать там, все ли в порядке, смазать, протереть, уложить, а потом вновь закрыть лючки.
Проверить кабину на отсутствие посторонних предметов, заглянуть в жаровую трубу и проверить лопатки турбины и направляющего аппарата на отсутствие трещин.
И все это надо записывать карандашом на плохой серой бумаге журнала подготовки самолета. Правда, карандаш хороший, «Кохинор», ТМ. Писать им удобно, опять-таки голой рукой, с двупалой перчаткой много не напишешь. А на стоянке мороз, тридцать с гаком. Правда, сейчас явно потеплело, всего только двадцать с небольшим. Но зато тучи, заволокло все небо. Темно и грустно, не люблю несолнечную погоду. Пускай мороз, но солнце – это намного приятнее.
Пока устранял все отмеченные Соколовым замечания и советы, что и как проверить, подошло время обеда. Зашел в землянку, перекурить. Соколов спрашивает:
- Ну, как дела?
- Да все выполнил. Осталось по мелочам пару пунктов, и закрыть все лючки.
- Закроешь после обеда. Я посмотреть должен. Да и в журнале расписаться надо.
- После обеда у тебя механик будет, поможет, что надо сделать.
- Это хорошо, а то зачехлять самолет одному сложно.
Тут подошла машина, и мы поехали в столовую.

***
Сказать, что погода была нелетная, это явно ничего не сказать. Погода была омерзительная. Темнота, ни намека на рассвет. Снега не было. Была пыль. Крупнозернистая пыль. Ведь казалось, что ее всю сдуло. Ан нет, вот она. Порывы ветра, если это можно назвать порывами, точнее, потоки ветра, несутся, со скоростью более 20 м/сек. Против ветра не постоишь. Выдует все, как бы тепло ты ни был бы одет. Это, кажется, и был знаменитый баргузин – северо-восточный ветер.
Начальства еще не было. На построении мы стояли отдельными кучками. Не единым строем. Не было команды, и мы стояли, отворачивая голову от ветра, и курили в рукав. Мы стояли уже более получаса, когда появился «батя». И все сразу же пришло в движение. Команда: «Готовить самолеты к вылету».
Мы отправились к машинам и поехали на стоянку, а летчики пошли в штаб. Готовить самолет – это значит, расчехляй и проводи предполетный осмотр самолета. Солдат привезли раньше, и Буйнов уже свернул с носа чехол и теперь боролся с лямками. Я ему помог, и мы вдвоем спрятали чехол в инструментальный ящик.
Мне предстояла довольно неприятная процедура: слить отстой топлива из фильтра грубой очистки. Фильтр располагался в самом низу фюзеляжа. И чтобы добраться до фильтра, надо было лечь на землю и, извиваясь змеей, доползти до люка. Лежа открыть его, отвернув четыре винта. Взять чистую банку, повернуть краник на фильтре и слить отстой, для проверки на отсутствие кристаллов льда и металлической стружки. Если будет обнаружена металлическая стружка, то все, самолет где-то неисправен, и предстоит работа по выявлению неисправности. А это дело долгое. Но в банке был чистый прозрачный как слеза керосин. Холодный адски. Пока я возился с краником, подставлял и отставлял банку, по рукам натекла хорошая порция холодного керосина, так что я сразу же замерз и заблагоухал этим приятным запахом. Пришлось постоять на ветру, чтобы керосин выветрился. Иначе курить было нельзя. Вспыхнешь.
Еще надо было проверить уровень масла в маслобаке. Полностью ли заправлен самолет топливом и гидросмесью. Проверить давление воздуха и кислорода в воздушной и кислородной системе и еще парочку простых процедур, чтобы можно было объявить, что самолет готов к полету.
В это время кабину захватили спецы, там что-то проверяли, связывались по радио, вооружейники тащили тяжелые ленты с патронами и снарядами и впихивали их в оружейные ящики. Парашютисты притащили парашют и установили его в катапультируемое сидение. Установили аккумулятор в аккумуляторном отсеке и расписались в журнале подготовки самолета. Все, можно тащить самолет на стартовую площадку.
- Ну, что дружище, полетим? Ты давно ведь в воздухе не был. Соскучился, небось? - обратился я к самолету, усаживаясь в кабине.
По приставленной стремянке ко мне поднялся Соколов. Я приподнялся из кабины. – Товарищ старший лейтенант, самолет к полету готов!
- Заглушки оставь здесь. Ну, давай, удачи! – сказал Соколов, спускаясь по стремянке на землю.
Пришлось и мне покинуть кабину. Необходимо было снять заглушку с воздухозаборника, снять чехлы с пушек и с ПВД (приемника воздушного давления), снять струбцины со щитков закрылков и рулей управления самолетом, подсоединить водило, и освободить колеса от тормозных колодок.
- Буйнов, давай зови тягача, поехали на стартовую, сказал я, снова забираясь снова в кабину.
На стартовой площадке стояли уже два самолета. Один, УТИ МиГ-15 бис, уже был готов к вылету, стоял с запущенным двигателем. Ясно, полетит на разведку погоды. Вторым МиГ-17 – самолет старшего лейтенанта Калашникова. Я встал параллельно ему. Постепенно выстраивались все самолеты полка.
Подъехал автобус с летчиками. Ко мне направлялся командир эскадрильи майор Шаповалов. Я сделал два шага ему навстречу, отдав честь, сказал:
- Товарищ командир, самолет к полету готов.
- Благодарю! – сказал он. Шаповалов был уже в шлемофоне, с надвинутыми на лоб очками, болтающейся на груди кислородной маской с кислородным шлангом и купой еще каких-то проводов.
Он поднялся по стремянке в кабину. Я вслед, склонился над ним, помогая натянуть на плечи ремни парашюта. Он подключил кислородный аппарат, фишки к радиоустройству и стал связываться с командным пунктом.
Взревев, стартовал УТИ (учебно-тренировочный самолет). Шаповалов закрыл фонарь, а я спустился на землю. Небо чуть-чуть прояснилось, но низкие тучи продолжали носиться над самой землей. Казалось, вот протяни руку, и можно схватить тучку за хвост. Но хвост тут же исчезал, унесенный ветром, рядом был уже другой, но и он, тоже, немедля исчезал. Тучи носились над самой землей. Было холодно стоять, переминаясь с ноги на ногу. Шаповалову хорошо, в кабине не дует. Я тоже спрятался от ветра в нишу шасси, хоть по плечам не било, а валенкам ничего не сделается.
Послышался звук идущего на посадку самолета. УТИ прилетел. Сейчас что-то будет решено, уж очень низко носились тучи. Шаповалов сдвигает фонарь, я подымаюсь на стремянку.
- Давай, запускай!
Ясно, ему неудобно, он грузный. Левой рукой дотянуться до ручки газа сложно. Я опускаю руку вдоль левого бока, нащупываю рукой шарик рукоятки и медленно, тихо и плавно начинаю опускать дроссель вниз. Самолет вздрогнул, зашумел, я продолжаю опускать рукоятку, увеличивая обороты двигателя. Все, малый газ. Я вытащил руку, двигатель рокочет равномерно.
Шаповалов махнул мне рукой и закрыл фонарь. Я спустился на землю и убрал стремянку. Встал в стороне, напротив кабины. Шаповалов вновь поднял руку. Я отдал честь, Самолет зашумел еще громче и медленно покатился к взлетной полосе. Там он развернулся носом вдоль полосы, замер, затем присел, взревев, и набирая скорость, покатился по полосе. Чуть погодя, он уже оторвался от полосы, взмыл в воздух, и покинул эту грешную землю, скрывшись в тучах.
Я отправил свой первый самолет в воздух, в его родную стихию.
Свалив на водило стремянку, я потащил их к стартовому домику. Там было тепло и дымно. Я тоже закурил, вдыхая свой папиросный воздух.
Шаповалов улетел в зону, значит, будет минут через сорок. За длинным столом на скамейках сидело всего два человека. Техники из второй эскадрильи. Из нашей еще никого не было. Я первый. Один за другим, взревев, взлетали самолеты, а техники собирались в стартовом домике.
Пока самолеты находились в воздухе, разговоры на земле практически не велись. Техники сидели тихо, пользуясь редкой возможностью обогреться, расстегивали куртки, развязывали шнурки шапок-ушанок, курили, изредка обменивались репликами.
- Ну, и погодка, – сказал Соколов, заходя в домик. – Такая мерзость до самой земли стелится. Совсем ничего не видать. Как садиться будут, сам черт не знает. А «батя» говорит: «Летать!» и сам полетел.
По громкой связи дублировались переговоры в воздухе. Честно сказать, я ничего не мог разобрать. Обрывки слов, шипение и свист – вот что можно было услышать из этого динамика.
- Иди, встречай. Твой садится, – пробурчал Соколов. – Чего сам все таскаешь? Где там твой механик? Опять по углам прячется?
Я вышел из домика. Да, Соколов был прав, погодка была не пакостная, а мерзопакостная. Какая-то крупка сыпалась с воздуха. Слышался шум самолета, идущего на посадку. Самого самолета видно не было.
Но вот, на взлетной полосе промелькнула серебристая тень, и самолет, взвизгнув тормозами, снижая скорость, стал разворачиваться на стартовой площадке.
Я подошел к самолету и стал руками показывать направление, где поместить самолет на площадке. Скрестив руки над головой, я показал что все, можно глушить двигатель. Буйнов принес стремянку и приставил ее к борту самолета.
Шаповалов сдвинул фонарь и стал медленно спускаться по стремянке. Я подошел к нему:
- Товарищ командир, какие есть замечания по работе самолета за время полета? – спросил я, подавая ему журнал подготовки самолета.
- Замечаний нет. Отличная машина, легко управляемая, – ответил Шаповалов и стал писать что-то в журнале. Отдав журнал и карандаш, он пошел, слегка поеживаясь к ожидавшему его автобусу.
Я развернул журнал и прочитал: «Замечаний нет, за время полета было проведено три нажатия противообледенительной системы». Подпись.
- Буйнов, тащи водило, поехали на заправочную.
Нужно было дозаправить самолет топливом, кислородом, воздухом, так как за сорок минут полета был израсходован почти весь керосин в баках, давление сжатого воздуха было на пределе, да и кислород нуждался в дозаправке.
На заправочной площадке ко мне тотчас же подъехал топливозаправщик. Буйнов подал шланг, я вставил пистолет в горловину бака, и топливо под давлением стало заполнять опустошенные емкости. Машину уже облепили спецы, проверяли спецоборудование, это уже их парафия. Что-то проверяли, что-то крутили, что-то заправляли. Я тоже обошел самолет, внешний осмотр показал, что все в порядке. Можно было ехать на стартовую.
Там ко мне сразу же подошел Соколов. Проверил журнал подготовки. Там все подписи были в порядке. Прочитал строки Шаповалова, громко хмыкнул и сказал:
- У тебя сегодня еще четыре вылета, так что придется покрутиться. Вон уже, летчик идет.
И верно, к самолету подходил подполковник Рябчук. Я доложил:
- Товарищ командир, самолет к полету готов.
Рябчук поднялся по стремянке в кабину, я помог застегнуть ему парашют, а он уже запрашивает:
- Семнадцатый, разрешите запуск.
- Запуск семнадцатому разрешаю.
Рябчук запускает двигатель, выходит на режим малого газа. Я схожу со стремянки и становлюсь сбоку кабины. Самолет набирает обороты. Я отдаю честь и отхожу в сторону. Самолет трогается и, набирая скорость, взлетает. Я иду греться, окоченел окончательно. Сорок минут тепла в моем распоряжении.
И так еще четыре раза: взлет, посадка, заправка самолета, и снова, взлет, посадка, заправка самолета. После четвертого раза с грустью гляжу на колесо левой стойки шасси. При посадке старший лейтенант Извеков, по-простому Лешка, шлепнулся на взлетную полосу и ухитрился так приложить колесо к ней, что пол корда колеса осталось там. Хорошо хоть не лопнуло, а сейчас колесо зияет белой лысиной. Придется менять, но это уже на стоянке. Заправляю самолет, и еду на стоянку. На сегодня все. Конец полетам. А вот колесо придется менять.
Поставив заглушку на воздухозаборник, спрашиваю у Буйнова:
- Ну, ты как, пойдешь на склад за колесом или притащишь домкрат?
- Пойду-ка я за колесом, пока машина не уехала, а то эти черти уедут, и придется идти пешком.
- Давай. Только бегом, а то на самом деле уедут.
Буйнов пошел на склад, а я стал тащить домкрат к самолету. Тяжелая штука. Смотрю, Буйнов уже катит колесо. Ему хорошо, оно круглое, катится. А домкрат неповоротлив, то и дело застревает в земле. Но к самолету мы пришли вместе. Он с колесом, а я с домкратом.
Только что-то у него глаза какие-то не такие, взгляд вдруг стал ехидным.
- Ты чего косишься. Что, что-то там уже болтают?
Молчит. Ну, молчит, черт с ним.
- Давай, помогай, домкрат под плоскость затащить.
Затащили мы домкрат, уперли его в силовой лонжерон, и я уже хотел идти в землянку, как вижу, идет толпа, во главе Санька. Недобро так идет. Чувствую, что-то будет. И точно, Санька спрашивает:
- Ну, ты как, самолет облетал? Облетал. А сам что чумной ходишь? А ну, вылазь оттуда, ишь спрятался.
- Ничего не прятался, домкрат ставил!
- Все равно вылазь, разговор есть.
Пришлось вылезти.
- Бери его ребята, нечего разговоры везти. Положено, так пусть не выкобенивается.
Какое там, выкобениваться. Взяли за руки, за ноги, повалили на землю и потащили по стоянке, приподымая и брякая пузом о землю.
- Взлет, посадка, взлет, посадка!
Подтащили меня к передней стойке шасси.
- Целуй дутик!
Дутик – это колесо шасси. Пришлось чмокать губами, иначе бы не отпустили. И точно, бросили меня лежать на земле. Встаю, под всеобщий гогот. Шлепают меня по спине:
- Все, теперь ты наш, технарь. Поздравляем!
- Пошли теперь в землянку, перекурим это дело.
В землянке спрашивают:
- Ну, что. Облетали молодого? Поздравляем, нашего полку, прибыло.
И никому нет дела до моих расстроенных чувств.
Подходит Санька:
- Чего ты дуешься? Ишь, глазами как зыркает. Прямо страшно становится. Не злись. Положено. Всех облетывают, и меня в свое время облетали. Только я тогда дурак был. Как взяли меня, так я их всех разбросал. Но все равно. Скрутили, потащили и заставили трубку ПВД целовать. Только ко всему прочему все тогда в синяках ходили. Долго не проходило. А ты вишь какой, как огурчик выглядишь.
- Ну, мог бы предупредить, хотя бы. А то так неожиданно.
- Так оно так всегда и бывает. Не ждешь, не гадаешь и вдруг.
- Ладно, замяли.
Но тут пришла машина, и мы поехали в столовую, на обед.
После обеда, возвращаемся снова на стоянку. Подхожу к самолету, а там уже Соколов. Залез под плоскость и смотрит на колесо.
- Да, менять его надо. Сам будешь менять? Справишься?
- А что тут справляться. В училище целую кучу раз меняли. (Кучу, не кучу, а раза два приходилось). – Вот, инструмент принес, сейчас и сниму и поставлю. Вон колесо лежит, ждет не дождется, когда на месте будет.
- Ну, давай, снимай. Посмотрю, как будешь возиться. Где там твой журнал полетов, что там Извеков написал?
- Да ничего он там не написал. Превышение скорости при посадке. Экстренное торможение.
- Нет, там еще что-то написано. Щедро они, однако, тебя отблагодарили за полеты. Смотри, не напейся.
- С чего там пить-то? С устатку-то? Так положено. А так я и не пьющий вроде.
Я полез под плоскость и стал крутить ручку домкрата, отрывая колесо от земли.
Самолет поскрипывал, но левая стойка постепенно освобождалось от нагрузки, и колесо уже можно было свободно провернуть. Осталось торцевым ключом отвернуть корончатые гайки и снять колесо. Поставить новое и завернуть все гайки. Сложность была в одном: усилие затяжки гаек было тарированное, и конечно, Соколов первым делом проверил, с каким усилием я их затянул. Все было в норме, и Соколов удовлетворенно похлопал меня по спине.
- Молодец! Можешь тогда зачехлять самолет. Завтра проведешь послеполетный осмотр, заполнишь документацию и, скорее всего, послезавтра снова полеты. И опять обещают сложные метеоусловия.
Да, погодка нас не балует. Тучи стелятся вдоль самой земли. А ветер такой, что самолет, кажется, и без двигателя взлетит.
- Ну, что, Буйнов. Давай, зачехлять будем, на сегодня вроде все.
 Непонятное замечание Соколова, насчет записей в журнале, сидело ершом в голове. Что он имел в виду, причем тут пьянка, непонятно. Надо будет у Савельева спросить, благо он в экзекуции не участвовал. Зачехлили мы самолет, и я подошел к Савельеву.
- Леня, что там говорил Соловьев, о какой-то пьянке, о том, что щедро отблагодарили?
- Где это он нашел?
- Да в журнале полетов.
- Покажи. Ну, ясно. Очень щедро, кстати. Пять человек, по три нажатия, полтора, а то и два литра спирта получается.
- Где получается?
- Да у тебя. Расход антиобледенительной системы. Дозаправить надо. Идешь на склад ГСМ, показываешь журнал, даешь тару, тебе наливают полтора литра девяносто девяти градусной жидкости. Приходишь домой и пьешь. Все, в усмерть. Он прав.
- Ничего не понимаю, причем тут спирт?
- Как причем. Чудак человек. Пять раз по три нажатия, значит пятнадцать нажатий. При одном нажатии на кнопку антиобледенительной системы расходуется от ста до ста пятидесяти грамм спирта. Значит, полтора литра точно израсходовано. Нужно дозаправить. А так как никто никаких нажатий не делает, то этот спирт, в твою пользу. Используй по назначению. Ясно?
- Ясно. Значит на ГСМе надо получить три бутылки спирта.
- Ну, наконец-то. Ох, эта молодость.
И я получил эти три бутылки спирта. Может быть, если бы действительно было произведено пятнадцать нажатий, то при заправке в трехлитровый спиртовой бак было бы заправлено куда больше чем полтора литра спирта. Но кто эти капли будет считать, три литра отдай и не греши.
Кстати, чистый спирт надо было еще научиться пить. Хорошо, что учителей было много, так что я быстро это дело освоил, пил и даже не занюхивал.
Дома на кровати уже храпел Санька. В печке яростно гудели брикеты. Я подкинул еще парочку и тоже завалился на кровать.
Разбудил меня конечно Санька.
- Вставай, ужин проспим. А после ужина нас ждет Танька. Она где-то козлятину раздобыла, отмечать будем твои летные успехи.
- А может не надо, я лучше посплю, отдохну.
- Какое там «отдохну». Первый вылет. Отметить надо, а там еще и козлятина есть. Так что давай, вставай и пошли.
- Так я же небритый, грязный весь, и керосином пахну.
- Все пахнут, пошли.
У Таньки маленькая комната. Кровать и стол. Угол занавешен, там все и спрятано. А на столе бутылка водки и кастрюля с тушеным мясом. Вкус от него исходит прямо зверский.
Меня знакомят:
- Варя.
Таньку-то я давно знаю. А тут, низенькая, пухленькая, глазастенькая. Ишь, глаза как сверкают. Отвечаю:
- Жора, – и жму руку.
Гляжу на Саньку. Он пожимает плечами: «Я тут не при чем!». Как бы ни так, «не причем». Итак, все ясно, придется ухаживать.
Таня включает радиолу, тоже ясно, намечаются танцы. Садимся за стол. Санька за главного, разливает: «За прекрасных здесь дам». Выпиваем. После третьего тоста иду танцевать. С Варей.
Потом снова выпиваем, и снова, и снова, а утром я просыпаюсь рядом с теплым телом женщины. Это Варя.

***
И понеслись дни, похожие друг на друга, как близнецы, да и только. Отличаются погодой. То тучи и ветер, то солнце и ветер, и снова тучи, и снова ветер. Два-три раза в неделю полеты, остальные дни на стоянке, подготовка к полетам.
Вот тут-то нервы и тратятся. Конфликты неизбежны. То лишний раз зашел в землянку, погреться – замечание. То не тот лючок открыл для проверки – замечание. То сказал какое-то лишнее слово – обида.
Митавский на меня уже давно косится, явно я ему не по душе. Уж слишком много разговоров: Разумов то, Разумов это. Не знаю, я никого не провоцирую. Стараюсь честно делать свое дело, никакой помощи не прошу, разве что частенько спрашиваю о том, чего не понимаю.
А не понимаю я сейчас многое, вернее сказать ничего не понимаю. И, несмотря на это, я должен делать все так, как делают все. Стараться молчать и поменьше говорить с начальством (а это трудно), стараться пить водку, столько, сколько все пьют (а мне не хочется). Стараться спать с женщиной, если только она выражает это желание. И по возможности ей нужно нравиться.
Иначе пересуды неизбежны, и никуда от них не деться, будут ходить по гарнизону. Как говорят – перемывают косточки друг другу. И все всё обо всем знают. И очень мало времени остается на то, чтобы побыть самим собой. Все время кто-то рядом, а значит нужно что-то делать. А письмо остается неотправленным, книга непрочитанной, а стих не записанным.
Близкого человека у меня сейчас нет. Близкий – это тот, кому можно все говорить, не боясь последствий. Вот Славка был близкий, Валька был близкий, а Санька нет. С Санькой надо держать ухо востро. Нет, он не предаст, не обманет, он просто многое не понимает, а раз не понимает, то отрицает. А так, вообще, он парень неплохой.
Васька и Левка – хорошие ребята, но балаболы. О чем-то внутреннем с ними не поговоришь, не поймут, даже не пробуй. Вот в картишки перекинуться, это пожалуйста, водку выпить, и хлеба не проси, а вот поговорить не о чем.
И так все время. Смотришь, а уже и Новый Год прошел в пьяном угаре. Время пролетело, а ничего не сделано. Правда, писем я написал много, и маме написал, и отцу отправил, и Светланке, наконец-то, закончил большое письмо. И стал получать ответы, где с руганью за молчание, где с лаской и приветом. Вот они эти письма, они долго ждали своего часа.
………………………………………………………………………………………….
г. Днепропетровск, ул. Вузовская, 28.
Биллигу Владимиру Арнольдовичу
20.11.1957 года
Здравствуй, брат!
Прости меня за поздний свой ответ!
Но, главное сделано. Телега тронулась. Для меня, как, наверное, и для тебя в этом вопросе главное начать. Если начнешь, то и кончишь, в чем ты сам сумеешь убедиться, что кончать я умею. 
Но это все присказка. Во-первых, большое тебе спасибо. Твоя помощь была как раз во время. Только молю тебя, не посылай больше денег на деканат, ибо там каждый месяц хотят снимать с меня стипендию, а я их умоляю не делать столь не хорошего шага, так как скончаюсь в неизвестности, а тут ты с крупной суммой. Деканат радуется, стипендия на волоске. За те два месяца, что я учусь в этом году, с меня два раза снимал (хотел) стипендию декан, и я вынужден был дать ему расписку, что без его разрешения не пропущу ни одной лекции. 
Получил выговор на военной кафедре, за то, что самовольно пошел в походик, и пропустил одно занятие. За опоздание наш полковник тоже хотел было совсем уже снять стипендию, но мне видно везет, в последний момент сжалился. 
Так что видишь, жизнь наша борьба – за стипендию, и честное слово я ничего не преувеличиваю. Прости, что так долго и жалобно в начале письма, если не ошибаюсь первого, так много пишу о ней, но каждый о том, что у него болит. Не думай, правда, что если у нас что-то болит, то мы ходим печальные. Ведь болит у нас именно потому, что ходим мы беспечальные.
Я тебе так давно не писал, или вернее, я тебе вообще ничего не писал, что прямо и не знаю с чего начать. Описывать тебе свое теперешнее житие-бытие мне не очень хочется. Надоело оно, или вернее описание его, до того оно однообразное.
Пару слов о целине, что ли? Ты знаешь, очень доволен, что побывал там. Во-первых, узнал и о себе, цену что ли. Хотя бы потому, что тебя считали там взрослым и спрашивали как с взрослого. Но кроме того поработал возле машин.
Карьера моя там шла по восходящей линии. Начал я с копнильщика. Затем, очень быстро был повышен в должности. Работал штурвальным на навесном лафете. Лафетчиком, это значит косил. Затем больше месяца работал штурвальным на прицепном комбайне. А это уже что-то значит, и хотя я заработал сравнительно очень немного, мог бы больше. Но я остался, очень доволен хотя бы потому, что мною там были довольны. 
А люди там были очень хорошие. Уезжая, на прощальном вечере, я получил в подарок от колхоза электробритву. Я ведь ходил там, совершенно не бреясь, и к концу у меня отросла порядочная борода. И, кроме того, все, кто два раза были на целине получили медали «За освоение целины». Так что, теперь, в наших личных делах на военной кафедре записано, награжден медалью за честный труд. До некоторой степени пацану приятно.
Работали много. Поздно вечером приходишь, если не сказать, ночью, и валишься спать, иногда даже не умывшись, так как раненько утром надо вставать шприцевать комбайн, чтобы к 7-8 ми уже работать. Девушек наших, работавших копнильщиками будил комбайнер - “Девки, дырки тыкать”. Пыль и солома забивали радиатор трактора, и сотни дырок нужно было прочищать.
Но иногда, шли дожди. И тогда мы целыми днями спали в палатке, не вылезая наружу. Собственно говоря, и вылезти было не куда. Стоял один вагончик и три палатки, и степь. 
Хорошее это было время, оно кажется теперь таким далеким, хоть прошло всего три месяца, как мы уехали оттуда. Следующее лето будет совсем не такое, целый месяц военный лагерь, затем заводская практика. И еще год, и я кончил.
И все-таки я еще толком не знаю, куда повезет попасть на работу. В тот год и в этот, у наших ребят были чудесные назначения. За хлопцами, приехали «покупатели», из особого конструкторского бюро, под Москвой. Час езды электричкой. И забирают всех хлопцев, кто хочет. 
А как будет с нами, не знаю. В школу идти не хочется, а хотелось бы поехать куда-нибудь, на завод, причем, на север. Года четыре хотел бы я поработать там. Здесь почему-то не хочется. Но все это в далеком будущем, а совсем близко Новый Год. Хочу встретить его хорошо, но пока сижу совсем без денег, и не знаю, что буду делать. Я в долгах, и не могу выпутаться, так что сижу и кукарекую.
Жду денег с целины, должны прислать. Но очень хочу, вместе с тем, пойти в поход зимой. Хочется на Урал, но дороговато. Наверное, пойду опять в Карелию, а там видно будет.
Я уже что-то много написал, да уже и скоро надо идти на лекцию. Буду закругляться. Поздравляю тебя с Новым Годом. Желаю всё - всё. Жду от тебя письма, главное длинного, это будет хорошо. Прости меня за сумбур в этом. Постараюсь в следующем письме наворотить еще немного.
Ну, Жоркин, крепко тебя целую. Жду письма. Твой братишка.


Станция Безречная, в/ч65319, мне.
Поездка в Ташкент, Новосибирск, Читу
5 января 1958 года.
 
Здравствуй, моя любимая!
Вот уже и прошел новый год (то есть, это я неправильно выразился – праздник Нового Года). И уже скоро полтора месяца как канули в Лету те самые замечательные две недели, которые я провел с тобой. А, кажется, что прошла уже целая вечность, так много воспоминаний оставили они после себя. Воспоминаний! Кажется, ничего в жизни я с такой подробностью не вспоминаю, как эти осенние дни. Каждый наш шаг, каждое слово, я уже не однажды перебрал в памяти, так, как перебирают набожные монахи свои четки. Честное слово, здесь это слово: «набожные» – уместно.
Как хочется повторить эти дни, и повторять, повторять, повторять их до бесконечности. Эх! Если бы это было возможно! Но до встречи еще так далеко, и только письма могут хоть на мгновение вернуть ощущение радости встреч. Письма! Как я хотел столько раз сесть и написать тебе, назвать тебя в письме совершенно по новому – любимая! Назвать, увидеть написанное это слово, а не молча произносить его про себя, как это было в тех, других письмах. Хотел и боялся. Черт его знает, чего я боялся. Может быть это так всегда: боишься поверить наступившему счастью, которое так долго ждал. А, может быть, это говорит мое то чувство, которое (я даже боюсь поверить) меня никогда не обманывало. Но это ближнее чувство, оно может и ошибиться, но дальнее всегда мне твердит: она, и только она!
Тьфу, черт, кажется, я ударился в мистику, но что ж поделаешь: ведь только от любви возникает религия.
И я восклицаю как апостол: верую в себя, верую в тебя. И пока я верую, жизнь идет своим чередом. Что ж она пронесла на своих волнах?

***
Здесь, мною изъят отрывок, посвященный поездке молодого офицера по пути следования в часть, и попавшего в прекрасный город Ташкент. Я посчитал возможным и необходимым поместить его ранее, вместе с остальными описаниями путешествия меня, молодого офицера, по Советскому Союзу. Именно в этом письме, я и описал Свете города Ташкент, Новосибирск и Чита. А Харьков и Куйбышев, были описаны еще ранее.
***

На этом описания жизни «Молодого Вертера (или Жоры)», обрываются. Продолжение в следующем письме. Потому что, если продолжать в этом письме, то придется посылать уже не письмо, а бандероль, и так я уже боюсь, что почта не примет, мое довольно таки пухлое письмо. А ведь до конца еще так далеко.
Ведь все это я писал о себе, а ведь надо еще поговорить и о нас. Светланка, я тебя еще в том письме из Куйбышева просил, чтобы ты мне подробно описала свою встречу с родными и о твоем разговоре с ними. И хоть прошло уже так много времени после этого, прошу тебя, вспомни, и напиши все, все подробно, слово в слово, что было сказано, что ты думаешь о моем предложении. Ведь это меня очень и очень касается.
Ведь я люблю тебя, Светланка моя. Люблю так, что, наверное, мне уже больше никого не удастся полюбить. Ведь, все-таки, как бы там, в Одессе, ни было хорошо, но загадка, все еще загадка для меня – наше будущее. Как бы мне хотелось, чтобы у нас с тобой все было хорошо. Ведь здесь, на разъезде, я только еще больше убедился, кем ты для меня стала.
И совсем не потому, что мне здесь без тебя скучно, и мне некуда пойти. Нет, есть куда, и есть работа, а она не даст мне скучать, но без тебя мне не радостно. Я люблю тебя, и только ты мне нужна. И мне бы очень хотелось, чтобы и я тебе был нужен! Любимая, поверь, что это так. Самым радостным днем для меня будет день, когда придет твое письмо. Напиши мне о себе все, как ты живешь, где бываешь, с кем, как твои дела в университете, как живут твои ланцетники, сколько раз ты промокла под дождем, как твое здоровье, сердце как, пиши все, все о себе. Ведь ты, далекая часть моя, которая дороже всего на свете. Пиши любимая, я так жду твоей весточки.
Как ты провела Новый Год. Я, в 12.00 по московскому времени (у нас уже было 6 часов утра), выпил шампанского за твое здоровье, за нашу жизнь.
Напиши мне, видела ли ты Вальку Тарасова, приходил ли он к тебе, как обещал? Забрала ли ты у Левки пленку с нашими фотокарточками. Если да, то постарайся переслать их мне.
Напиши, как дошла ты тогда домой, продолжают ли знакомство твои девочки с моими товарищами, что получилось у Лизы с Женей, и у Нади с Вовкой, пришел ли он наконец-то на свидание в военной форме или нет?
С кем ты познакомилась за это время? Не видела ли свою «мечту» Ромку? Как Инна, не сердится ли на меня, что я уехал, не попрощавшись? Передай ей от меня самый дружеский привет, может быть, я соберусь и напишу ей письмо, только напомни мне ее адрес, хорошо? Передай мой привет твоим девочкам – Алисе, Лизе, Наде, Лоре. Не вышла ли уже замуж Лида? С кем ты живешь тогда, а может быть, ты уже не живешь у бабушки? Передай ей от меня привет тоже.
Ну вот, снова погас свет, но я уже почти окончил это письмо. Зажигаю лампу. У нас уже почти час ночи, а у вас только 7 часов вечера. Завтра (то есть уже сегодня) мне вставать рано в 7 утра. Я дежурю, дежурю по стоянке части. Надо вскрывать посты.
Так что, когда я буду вставать, ты может быть только, ляжешь спать. Ведь сегодня 5 января, воскресенье. Что ты делала в этот вечер?
Ну вот, примерно, на этот раз все. Надеюсь, что ты все еще живешь у бабушки, поэтому посылаю письмо по старому адресу.
Мой адрес: Читинская область, Станция Безречная, в/ч 65319, мне!
Ну вот, на этот раз точно все. Крепко тебя целую, родная, точно так, как и целовал тогда… Любящий тебя, твой Жора.
P.S. Да, совсем забыл. Родная, помнишь наш разговор о туфлях. Так вот ты тогда не захотела мне ясно сказать свой размер, но я понял, что твой размер 37. И потом, я уже здесь, провел целое исследование, узнавая твой размер обуви.
Помнишь задачу у Перельмана, так там путем сложных математических исчислений из размера обуви и роста человека узнают год его рождения. Так вот, я решил задачу наоборот. Из года рождения и твоего роста (165 см.) узнал твой размер обуви и купил эти туфли. Если наврал – сама виновата, туфли, кажется, хорошие. А нет, выкини их куда-нибудь.
Ну, вот и все. Еще раз крепко тебя целую, всегда твой, Жора.
P.P.S. Да, еще одно (ну, никак не могу расстаться). Посылай свои письма, если тебе не трудно, авиапочтой. Так они скорее доходят и не затеряются в дороге.
Спокойной ночи, родная моя любовь. Целую, целую, целую…
Жора.

г. Одесса, ул. Ясная 8, кв. 4
Кряквина Светлана Тимофеевна
3.1.58 г.
Здравствуй, Жора!
Во-первых, хоть и с опозданием, но хочу поздравить тебя с Новым Годом и пожелать тебе всего самого наилучшего. Что поздравляю с опозданием, так в этом ты сам виноват.
Жора, никак не пойму, что могло случиться. Целый месяц от тебя не было ни звука. У меня по этому поводу возникают разные мысли. Я даже не знаю, что уже думать. И вообще как-то странно получается: не было целый месяц ни письма, ни открытки, ничего, и вдруг посылка и телеграмма.
Жора, я тебе очень и очень благодарна за новогодний подарок, ботиночки мне очень и очень понравились, я ими довольна, но я была бы вполне счастлива, если бы в посылке была хоть маленькая записка от тебя. Опять ты ничего не написал, опять ты молчишь. Что все это значит? Вообще у меня есть много вопросов. Ты мне ничего не написал о том, как ты гостил у отца, как он тебя встретил. Не написал ничего, как ты устроился, что из себя представляет этот 77-й разъезд.
Неужели ты думаешь, что все это меня не интересует? Если ты так думаешь, то тогда ссылайся на «извечное женское любопытство», в одном из своих писем ты уже ссылался на него.
Нет, Жора, все это меня очень интересует, и я думаю, что ты все-таки постараешься удовлетворить мое «любопытство».
Теперь немного о себе. Мне, конечно, не приходится ссылаться на мужское любопытство, ведь мужчины не так любопытны, мне хочется верить, что тебя все-таки интересует моя жизнь.
Новый Год встречала я в компании. Гуляли мы у Алисы. Ребята были с водного института, вообще неплохие. Время провели весело. Вот только, после этого вечера, когда мы убирали квартиру у Алисы, все мы долго хохотали, потому что обнаружили, что кто-то погрыз шкаф. Представляешь, стол был сервирован неплохо, на столе всего было вдоволь, так что не думаю, что от голода кто-то принялся за шкаф. Нам-то было смешно, а вот Алисе немного улетело от хозяйки, она была недовольна.
Да, но это уже дело прошлого, а сейчас у нас началась сессия. Зачеты сдала все. Вот только полчаса тому назад сдала зачет по атеизму. Я сидела дома и даже не предполагала, что кто-то сдает зачет, ничего не читала. Ко мне вдруг прибегают девочки и кричат: «скорей беги сдавать зачет, иначе нас не допустят к экзаменам, сегодня нужно покончить с атеизмом». Можешь себе уже представить этот зачет, если ни один человек не готовился к нему, к тому же кто-то просто случайно узнал, что нам на сегодня поставили зачет. В общем, кое-как, с «божьей помощью», сдали мы все атеизм.
Послезавтра, т.е. 5-го, у меня экзамен по животноводству. К нему еще не готовилась, не удивительно, если я «погорю». Но, думаю, что я все-таки сдам этот экзамен.
Ну вот у меня и все. Буду кончать. Тебе привет от всех девочек, от Люды и от бабушки нашей. До свидания. Целую. Света.
P.S. Да, Лора переписывается с Шугайловым. И еще, напиши получил ли ты мое письмо, которое я тебе написала в Читу.

г. Одесса, ул. Ясная 8, кв. 4
Кряквина Светлана Тимофеевна
19.01.58 г.
Здравствуй Жора!
Вчера, наконец-то, получила твое письмо. Конечно, была ему очень рада, потому что ждать его мне пришлось полтора месяца. Все-таки я так и не поняла, почему ты сразу не написал. Думаю, что ты мне яснее объяснишь.
Теперь немного о себе, а потом буду отвечать на твои вопросы.
Ты прав, у меня сейчас сессия. Сдаем мы три экзамена. Но, кроме того, нам незаконно всунули в сетку еще два зачета, по политэкономии и атеизму. Зачеты сдала, как всегда, без подготовки. Уже сдала два экзамена, сдала на хорошо. К одному не готовилась, он очень легкий, а к другому пришлось готовиться. Теперь остался еще один по протистологии. Сам предмет не тяжелый, но преподаватель гадкий. Понимаешь, пошел в деканат и составил себе список, кто и когда не был у него на лекции. Вот теперь он нас погоняет. А я у него на лекциях бывала редко, я страшно не люблю этот предмет. Так он мне, наверное, сделает весело на экзамене. Да, но буду надеяться на лучшее.
Гулять сейчас почти никуда не хожу, потому что некогда. Но все картины я все же успеваю посмотреть. Сейчас вот у нас идет «Ночной патруль»! Картина очень хорошая, но понимаешь, я смотрела в русском театре спектакль этот, так что мне не очень интересно было смотреть ее. Все же Бернес играет здесь замечательно.
Да, Жора, как ни странно, а мне пришлось жить, знаешь с кем? С Лорой. Понимаешь, как-то так все получилось. Бабка наша, когда узнала, что Люда собирается выходить замуж, сделала нам скандал. Она сказала, чтоб мы немедленно нашли еще одну девочку на Людино место, или она вообще комнату сдавать не будет, так как ей не выгодно. Найти девочку в то время было трудновато, потому что уже середина учебного года и все уже устроены, а у Лоры были какие-то там неприятности с ее хозяйкой, она искала себе другую квартиру, так что, хоть мне этого и не хотелось, пришлось взять ее к нам. Но ты же знаешь, как я к ней отношусь. Сейчас пока мы живем все вместе. Скоро, кажется, с Лорой останемся вдвоем. Сегодня Люда с Толей подали заявление в загс. И они уже ищут себе квартиру.
Жора, тебя, как я вижу, страшно интересует мой разговор с родителями по поводу твоего предложения. Но я тебя разочарую, с мамой я ни о чем не говорила. Я ей сказала, но она решила, что я шучу. Не приняла это всерьез, а больше я не имела времени с ней поговорить, так как дома-то я всего три дня была, и каждый день у нас было полно гостей, так что я ни с кем, ни о чем не говорила.
Валентине, я так за столом, тихонько рассказала, но она тоже решила, что я говорю не серьезно. Видишь, меня не поняли дома. Но потом я написала Валентине письмо, и написала ей обо всем, со всеми подробностями, она ответила, что очень рада за меня и очень бы хотела, чтоб мы с тобой поженились.
После Нового Года (на Новый Год я, между прочим, в 12 часов тоже пила за тебя и за нашу любовь), а когда я получила твой новогодний подарок, то я Валентине опять все написала. Понимаешь, к ним, в Запорожье, в отпуск приехал мой папа, и они мое письмо читали вместе. Потом Валя с ним говорила, и все ему, конечно, рассказала. Папа, она говорит, ничего против не имеет. Даже наоборот, доволен. Но разрешит мне выйти замуж только после окончания университета. Он немного обиделся, почему я Валентине все пишу, а домой, почему я о таких делах ничего не пишу. Это теперь, папа уедет домой, конечно, расскажет все маме. Мама там как всегда начнет беспокоиться. И, конечно, на каникулах мне никак не избежать серьезного разговора с ней. А если бы ты только знал, как я не люблю серьезных разговоров с родителями. Вот после разговора с ними, я тебе напишу все подробно.
Теперь о твоих ребятах и моих девчонках. Ничего ни у кого не вышло. Женя (Шугайлов) оказался просто хамом. Взял у Лизы книгу «Великая дуга», так ей и не вернул. Надя с Вовой (Цыганок), встречались долго, до самого его отъезда и получила от него письмо, в котором мы нашли около сорока ошибок, и не ответила ему. У нее, между прочим, есть мальчик с Киевского военно-медицинского училища. Они переписываются, он в марте кончает училище.
Валька Тарасов ко мне не заходил, и вообще его больше никто не видел. Лев пленку мне принес. Людин Толя напечатал мне карточки с этой пленки. Хорошие карточки получились. Пленку я тебе вышлю с этим письмом и вышлю тебе одну фотографию с таким уговором, что в следующем письме ты мне обратно ее вышлешь. Она у меня одна, а ты себе напечатаешь. Хорошо? Я тебе верю.
После того, Лев с Шугайловым заходили еще раз ко мне. Потом Лев уехал. Шугайлова мы провожали все вместе, у него дома была вечеринка. Вот на днях он прислал мне письмо. Пишет, что устроился хорошо, спрашивает о тебе. Да, пишет еще, что летом в Хабаровске очень много комаров, и он приглашает меня с экспедицией исследовать комаров, а сам заранее занялся устройством палаток для участников будущей экспедиции. Он все такой же хохмач.
Да, теперь о ланцетниках. Ты спрашиваешь, живы ли они? Как они могут быть живы, если они тогда еще у меня были зафиксированы в формалине. Я уже давно сделала из них чудные препараты.
Жора, мне почему-то кажется, что ты был не здоров. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что ты был простужен. Знаешь, я, как ни странно, скучаю по тебе. Все время ловлю себя на том, что все чаще и чаще думаю о тебе.
А Романа «свою мечту», как ты выразился, видела только один раз и то из трамвая.
Привет тебе от всех моих девочек и от бабки.
До свидания. Целую. Светлана.
Жора, прости, в тот день отослать не смогла, была у меня три дня лихорадочная подготовка к протистологии. Сегодня уже сдала, получила четверку. Он очень многих прогнал и ставил всем трояки. Уже все, сессия окончилась, послезавтра уезжаю домой. Каникулы до 7 февраля.
Все. До свидания. Целую.

г. Одесса, ул. Ясная 8, кв. 4
Кряквина Светлана Тимофеевна
12.02.58 г.
Здравствуй, Жора!
Ты не удивляйся, сейчас напишу тебе злое-презлое письмо. Больше терпеть не могу. Почему ты не пишешь? Если тебе все это надоело, напиши, чтобы я не ждала твоих писем, так будет честней. С части ты мне написал только одно письмо. Оно было хорошее, теплое, мне было так хорошо, я была уверена, что ты меня любишь. С ответом на это письмо я, кажется, не задержалась, почему же ты не хочешь отвечать мне сразу? Сейчас уже прошли все сроки, когда я должна было получить от тебя следующее письмо.
Я понимаю, что ты работаешь, что у тебя не очень много свободного времени, и все же, если ты захочешь, письмо написать всегда можно.
Раньше, когда мне было все равно, когда я не ждала, ты писал чаще, а сейчас, когда я каждый день жду твоего письма, ты не пишешь. Все-таки, знаешь, мне не хочется думать ничего плохого, но твое молчание наводит меня на самые разные, довольно неприятные для меня мысли.
С тех пор как я приехала с каникул, я каждый день с нетерпением жду почту, и каждый раз у меня страшно портится настроение, писем все нет и нет.
Мне не хочется верить в то, что ты меня разлюбил как раз в то время, когда ты мне стал дорог. Да, в жизни все бывает. И если это случилось, скажи правду, осуждать тебя я не стану.
Писать о том, как я провела каникулы, да и вообще о себе сейчас не буду. Вот узнаю, интересует ли это тебя, тогда напишу. Вот и все. До свидания.
P.S. Только, пожалуйста, прошу тебя, не задерживайся с ответом хоть на это письмо. Светлана.
P.S. Видишь, села писать злое-презлое письмо, а получилось оно, сама не знаю какое, во всяком случае, не злое.

Станция Безречная, в/ч 65319, мне.
Февраль – март 1958 года.
Здравствуй, моя любимая!
Если бы ты знала, какую радость ты доставила мне своим «злым-презлым» письмом. Как жадно я читал каждую строчку, каждое написанное тобой слово. Прочитавши раз, я снова и снова перечитывал его от первой до последней буквы.
Милая моя девочка, не беспокойся, я люблю, люблю тебя, и буду любить всегда. И мне было очень приятно прочитать, что ты тоже дорожишь нашей любовью. Мне понятно твое волнение, и я все время ругаю себя, что заставил тебя волноваться.
Но, Светочка, любимая, зачем ты меня обижаешь, разве возможно такое, чтобы я тебя вдруг разлюбил. Разве забудутся когда-нибудь наши осенние вечера у моря, разве ты ежедневно не ощущаешь моей любви, разве ложась спать, ты не чувствуешь моих поцелуев?
Ведь чтобы я ни делал, в настоящем или для будущего, разве не ты являешься моим единственным критерием, разве не спрашиваю я себя: «А что сказала бы об этом Светланка» и поступаю всегда так, когда ты мне скажешь ласково «Да!».
А письма? Разве в письмах можно что-нибудь выяснить? Разве могут эти бледные отголоски мыслей что-нибудь рассказать? Разве могут они показать тот невыразимый разговор глаз, разговор сердец, которым мы обмениваемся с любимым человеком?
Нет, я не люблю писать письма, и я не люблю сами письма. Три года я писал тебе, и разве они приносили мне что-нибудь другое, кроме горьких слов? И только встреча, давно ожидаемая и желанная встреча, помогла нам. И только поэтому я не люблю писать письма.
Скажи, Светочка, разве было бы лучше, если бы я писал самые обыкновенные письма, начиная со «здравствуй», рассказал несколькими словами о своей жизни, о работе и кончал на том же листе «до свидания».
Нет, я не могу, я никогда не писал, и не буду писать такие письма. Да я вообще их не пишу. Я сажусь за лист бумаги только тогда, когда мысли настолько переполняют голову, что их надо куда-то деть, чтобы освободиться, ну и доверяешь свои мечты бумаге.
Иногда я отсылаю такие письма, а иногда я складываю их в стопочку, и они долго лежат у меня в тумбочке.
Конечно, ты скажешь, что я не прав, что тебе будут дороги и самые короткие строчки, написанные мною (видишь, как я самоуверен, но я это просто предполагаю твои возражения), но Светочка, прошу тебя, не принуждай писать «по обязанности», в которую давно уже превратились письма к родным. Раньше, я им также писал большие и обстоятельные «письма» (не найду другого слова-заменителя) очень редко, но после целого ряда выговоров за мое молчание я приучился строчить на нескольких листах серое однообразие.
Светочка, поэтому, никогда не сердись на меня, если я несколько запоздаю с ответом, и помни, что я люблю тебя, и нет такого дня, чтобы я не вспомнил о моей далекой и родной девочке.
Светочка, теперь я тебя буду ругать, почему ты мне веришь, только на одно письмо, ведь я тебе писал, что для меня нет ничего дороже, как знать о каждом твоем шаге, о каждом, пусть самом маленьком событии, происшедшем с тобой. А ты мне в этом письме пишешь, что когда ты узнаешь, интересует ли это меня (это о твоих каникулах), то тогда напишешь.
Светланка, милая, интересует, интересует, интересует (сколько раз тебе написать это слово, чтобы ты поверила мне?). Напиши мне, как ты их провела, с кем виделась из наших знакомых. Как Славик Козлов и другие ребята из моего класса, напиши, пожалуйста, о Барковских, Толике и Ленчике (как его здоровье).А главное, о чем ты говорила с мамой, и не обошлось ли без «серьезного разговора» с родителями. В общем, напиши все, все.
А теперь немного напишу о себе. Ведь я тебе обещал продолжение «похождений молодого Жорки по мукам». Только вот похождений этих, что-то маловато. Ведь это уже идут будни работы, а не веселый беззаботный отпуск.
По обыкновению начну с местности: итак, остановка 77-ой разъезд. 4 часа утра. Поезд стоит две минуты. И за эти две минуты, нужно схватить в охапку все свои вещи и вывалиться из теплого вагона в темень, на шпалы рельс. Только морозный ветер несется по земле, так как ему не на чем подняться. Ни огонька. Ни здания. Только впереди на черном фоне неба, чернеет что-то еще более черное, нет, не дом, просто куча угля. Уголь хороший, антрацитовый.
Не знаю, сколько бы я стоял там в нерешительности, (поезд то уже ушел), не зная, куда идти. Потому что всякие дорожные разъяснения сразу же выветрились на этом ветру: «сойдешь на остановке, пойдешь направо, дойдешь до моста, и по дороге через полтора-два километра будет авиагарнизон, а там спросишь, где гостиница, покажут». Я выполнил только первую часть этого объяснения, сошел с вагона, а куда идти направо, было уже не понять, кругом было право.
Но здесь мне повезло, попалась попутная машина, которая и доставила меня прямо к гостинице. Уже было около 5 часов. Но я все равно завалился спать. Разбудил меня один мой соученик. Он приехал на день раньше и уже почти вошел в колею здешней жизни.
Оказывается такая темнота (ни огонька) здесь не всегда. Утром была объявлена тревога (учебная) и поэтому все было покрыто мраком. Он ввел меня в курс дальнейших действий, я должен был в штабе представиться о прибытии руководству полка и получить зимнее обмундирование, так как одет я был все еще по-южному. Что я и сделал.
Что же такое «станция Безречная, или 77-й разъезд». Здесь две стороны, по обе стороны железной дороге: «та сторона» и авиагарнизон. «Та сторона» – это тоже гарнизон, только танковый, он намного больше нашего и более благоустроенный. Но по культурному уровню он далеко отстает даже от нашей Снигиревки.
Наша же сторона – это несколько десятков домов и как всегда, посредине гражданский поселок под всеобщим названием «Шанхай». В Шанхае обретаются гражданские аборигены (главным образом – женщины), которые обслуживают (в прямом и переносном смысле) оба полка.
Поселили меня вместе с одним холостяком, Санькой Ачкасовым. Комната не особенно большая, но места в ней нам хватает. Стоят там две кровати: его хорошая, с панцирной сеткой, и моя, простая, солдатская, с полосами из железа. Стол, три табуретки, и четыре тумбочки. Так как места мало, то Санька поставил две тумбочки друг на друга, а сверху поставил приемник «Балтика». И оттуда, сверху, он оглушает меня китайскими мелодиями. Китай-то рядом.
Мне еще повезло, что я попал жить к старому холостяку (он года на два старше меня, и уже старший лейтенант). Санька кое-как обжился, у него есть посуда: чайник, тарелки, стаканы и пару ложек. А еще у него есть сарайчик, где хранится запас дров и уголь в брикетах. В комнате стоит высокая печка, и топить ее надо и дровами и углем. А дрова надо рубить на полешки, из громадных бревен, которые навалены в сарайчике. Я уже рубил, слава богу – получается.
А вот двоих моих сокурсников поселили вместе, и я как-то зашел к ним, так два часа хохотал. Ребята где-то достали две проржавевшие кровати, сядешь и сетка рвется, поставили их посреди комнаты и с грустным видом стоят рядом. Сесть боятся, так как один попробовал и чуть штаны не порвал. В комнате, кроме печки, больше ничего нет.
Кровати, вообще, достать было трудно, Я, например, свою кровать, просто украл в гостинице. Пришли туда с Санькой и утащили из комнаты кровать. Никто и не хватился.
Вот, черт, опять свет погас, а в лампе, как назло, нет ни капли керосина. Ложусь спать, завтра допишу.
Так тогда я дописать и не смог, и вот уже прошла почти неделя, а письмо тебе все еще не отослано. Как ты, должно быть, там меня ругаешь за молчание. Но честное слово, я здесь ни при чем. Вот, посуди сама, на следующий день я уже совсем было сел дописывать тебе письмо, как кой-то черт принес моего товарища и он три часа рассказывал мне о своей любимой, которая ему не пишет, а когда он ушел, то я почти уже засыпал. Потом были ночные полеты, и я писать не мог, а на следующий вечер была организована грандиознейшая пьянка. Один черт получил звездочку, и мы, всем скопом, обмывали ее. Вчера же я поплелся на ту сторону, на танцы, и вот только сегодня сижу и пишу тебе эти строки.
Сегодня, воскресенье, смотрел в 8 часов кинокартину «Дети Эллады» и окончательно расстроился, черт побери, эту сентиментальную мазню. Греки – а такую дрянь поставили!
 Ну, да ладно, хватит, давай-ка я буду лучше продолжать свой рассказ.
Административное деление 77-го разъезда я тебе уже описал. Теперь население – численность засекречена. Нравы и обычаи здесь немного устарели. Всех прибывших молодых офицеров здесь принимают за «золотую молодежь» – называют стилягами.
Началось все с танцев. Танцуют здесь умопомрачительно! Берут девицу, отставляют ее на 4 километра от себя, и на такой дистанции носятся по залу со скоростью, превышающую звуковую. И так все танцы, без разбора, и танго, и фокс, и вальс и даже, бальные.
Пригласили и мы девиц, нежно прижали их к себе, и начали танцевать. Но это оказалось не так просто, потому что, со всех сторон на тебя несутся стокилограммовые туши, с дьявольским ускорением. Попробуй-ка тут устоять на ногах. Правда, наше медленное танго им понравилось, но прививалось оно очень медленно (4 или 5 танцевальных вечеров) и за эту манеру танцевать за нами прочно установилось мнение, как о самых заядлых стилягах. Итак, здесь тоже есть стиляги – это мы!
Наверное, это так все получилось потому, что сюда очень мало раньше приезжало служить молодежи. Весь костяк – старослужащие еще военного времени, поэтому жизнь здесь застыла примерно на 49 годе. Сейчас же здесь молодежи до черта. Много молодых летчиков, да и из нашего училища, человек десять наберется. Это первая половина человечества.
Теперь о второй, как говорят «слабой». Девушек здесь нет! Есть женщины – женатые и не женатые. Красивых женщин нет (я говорю о не женатых), есть несколько просто симпатичных (на лицо), умных я вообще не встречал. Поговорить, о чем-нибудь, возвышенном, просто не с кем. С моральной стороны все более или менее доступны. Поэтому я завел знакомство с женатыми.
Некоторые наши ребята женились и привезли жен с собой. Особенно я сдружился с женой одного медика (лейтенант, окончил Киевское медицинское училище). Она сама киевлянка, и ничего, толковая женщина. И подружился с женой одного нашего бывшего курсанта, харьковчанином Володькой Лаптевым. Описывать его не берусь, скажу только: ум у него живой и оригинальный.
Ну, вот примерно и все население. Теперь флора и фауна.
Флора отсутствует. Говорят, километров 40-50, на сопках растут какие-то деревья. Утверждать не буду, так как сам их еще не видел.
Представителями фауны здесь являются кошки (разных мастей), собаки (каких мастей, не поймешь) и коровы (несколько штук). Да, между прочим, я сделал открытие, могу его передать тебе для твоего диплома (конечно, за известную мзду – поцелуй). Оказывается, коровы вовсе не травоядные животные. Они хищники! Да еще какие! Если бы ты видела, с каким решительным видом, они дерутся с собаками из-за кости, которые те вытащили из мусорной кучи! И, вообще, пастбища для коров вовсе не нужны, они хорошо питаются возле мусорных и выгребных ям. Правда, я до сих пор не доверяю получаемому от них молоку, но это мое личное мнение, а для диплома оно не должно иметь никакого значения. И если ты не получишь после защиты такого диплома звание, кандидата биологических наук, то я признаю себя проигравшим и буду должен тебе целую кучу поцелуев. Остальных представителей фауны - не имеется. Во всяком случае, я не встречал.
Реки, озера, моря. Писать о них ничего не буду, так как все ясно из одного названия данной точки земли – станция Безречная.
Климат – резко континентальный. Температура января – -45 гр.Ц. (я испытал -43.). Температура июня – +20 гр.Ц. Ветры дуют со всех сторон света, одновременно, со скоростью выше средней (короче – бешенные). Осадков мало, почти нет. Что здесь много – так это солнца. Огромное голубое небо (такой голубизны я еще нигде не встречал, а воздух, такой чистый, что, кажется, видны отдельные молекулы кислорода). И все это залито золотистым светом солнца. И греет оно довольно сильно, даже в лютые морозы. С одной стороны лицо превращается в ледышку, а с другой – капает пот.
И ты знаешь, мне эти просторы, это солнце, эти морозы нравятся. И, хочешь верь, хочешь нет, к климату мне привыкать, совсем не пришлось. Я даже не мерзнул. Как будто бы совсем не уезжал с Черного моря. Я ведь, все время на воздухе. И это мне нравится. Мне нравятся и эти далекие голубые сопки, этот простор неба, это золотое солнце.
Вот ты написала, что тебе кажется, что я был болен. Ничего подобного, родная. Мне, конечно, очень приятно было читать эти строки. Но, к сожалению, я здоров как черт. И, кажется, стал еще здоровее.
Ну, вот, примерно, и все о 77-м разъезде, а ныне – станции Безречная.
Как я живу? Работаю. Работы много и дома бываю очень мало. Да и домой идти не хочется, остаешься один в этой холостяцкой комнате, в которой, как я ни стараюсь, уютом вовсе не пахнет, и потому бежишь к знакомым. Читаю я сейчас все без разбора, но очень мало. Постепенно покупаю книги в свою библиотечку. Давно уже задумал собрать ее. Но все это разрозненные издания, а подписаться я не успел, так как подписка на 58-й год уже кончилась, осталась какая-то дрянь.
Ну, вот и все о моих делах. Если бы ты знала, родная, как я скучаю по тебе. И как мне хочется, чтобы ты была здесь со мной.
Я немного специально сгустил краски описания этого 77-го разъезда, но все приведенные мною факты существуют на самом деле. Так что, любимая, я, иногда, просто в нерешительности: ну как я тебя затащу сюда, не будешь ли ты ругать меня. Но я знаю только одно, с любовью везде хорошо. И это меня успокаивает. Да и потом, не всегда же мне здесь торчать.
Ну, вот и все. Свет опять погас, но я уже кончил писать. Зажег керосиновую лампу и стелюсь. Буду ложиться спать. Завтра рано вставать.
Крепко тебя целую, моя любимая, люблю тебя, твой Жора.


                Глава шестая.
                СУРОВАЯ ЗИМА 58 ГОДА.

Сплю я обычно под одеялом, выданным нам в училище. Очень редко, когда дуют сильные ветра, приходится укрываться и шинелью. Ветер, из тщательно запакованных окон все же каким-то образом проникает в комнату и выдувает все тепло. Когда плечи под одеялом становятся холодными, невольно просыпаешься и бежишь набрасывать на одеяло шинель. Сразу становится тепло и уютно, и можно доспать еще пару часов до того времени, когда пронзительно зазвенит будильник.
Но сегодня вечером, когда прогорел в печи весь уголь, и можно было закрыть вьюшку, я почувствовал, что в комнате не так-то и тепло и сразу набросил шинель на одеяло. Покрутившись, минут десять под одеялом с шинелью, я так и не смог заснуть, все время стыла спина. Как оказалось, не я один не спал и крутился.
- Да, явно похолодало, наверняка на улице ниже минус тридцать пять будет. Боюсь, что и до сорока доберется. У меня уже так было. При сорока пяти. Топи не топи, все равно холодно. Стены тепло отбирают, – поделился опытом Санька и начал растапливать печь.
- Так ты сам же сказал, что топи не топи, тепла все равно не будет.
- Не будет, но все равно лучше топить, хоть погудит в печке и то уютнее будет, – сказал Санька, забрасывая полведра брикетов в печь.
- На всю ночь все равно не хватит. Давай хоть заснем в тепле, а там, может быть, тепла и до будильника хватит.
Мы заснули, но до будильника тепла не хватило. Когда он, зараза, все-таки зазвенел, было не просто холодно, а очень холодно. Но бриться и мыться, все равно было надо. Да и оправиться тоже.
- Давай одевайся, побольше и поплотнее. Обе теплые нательные рубашки надень, да и портянки по две засунь в каждый валенок. Учти, будет холодно.
- Учту. Может то, что я горячий, с юга, мне зачтется?
- Не боись, не зачтется. Промерзнем основательно.
И точно, на построении весь полк мёрз и старательно стучал каблуками по промерзшей насквозь степи. Летчикам было немного теплее, так как куртки у них были на овчинном меху, а на ногах унты, а у нас техническая одежда была хоть и на толстом, но на ватине. Ватин спасал от холода до тридцати градусов, а овчин – до сорока, затем снижение температуры на каждый градус ощущалось, как будто ты стоишь голым, и тебя окатывают холодной водой. Летчикам все же было лучше, но не настолько, чтобы долго стоять на морозе, и начальство, которое тоже мерзло в овчине, быстро свернуло процедуру построения и мы пошли в столовую на завтрак.
После завтрака летчики пошли в штаб на инструктаж, а мы поехали на стоянку. На завтра намечены полеты, и послеполетную подготовку самолета никто не отменял.
Значит, открывай все лючки. Залазь в нишу шасси. Внимательно осматривай каждую дырку, куда только можно заглянуть. Может быть, и увидишь какую-либо неисправность, и если ее удастся устранить, то тогда получаешь поощрение. Ну а если ее не найдешь, если все исправно, если все хорошо, то тогда только время потратишь и замерзнуть успеешь. Холодно ведь на морозе.
А идти в землянку нежелательно. Нужны мне эти косые взгляды, что-то ты долго в землянке отсиживаешься, а кто самолет осматривать будет, к полету готовить. Нужно мне это? Не нужно! Поэтому мерзнешь, но терпишь. Однако при минус сорок три сильно не потерпишь. Когда нос начинает дубеть, бежишь в землянку. К черту эти косые взгляды, здоровье дороже.
Правда, я нашел выход. Надел противогаз, выкинул все клапаны, а трубку засунул за пазуху. Резиновая маска плотно облегает лицо, а выдыхаемый теплый воздух, обогревает ее. А вдыхаешь из-за пазухи тоже теплый воздух. Так что почти Ташкент.
Одна неприятность – очки быстро запотевают и в них ничего не видно, но и тебя тоже не видно. Так что сойдет, и никаких косых взглядов. Можно сидеть и под самолетом. Одно плохо – хочется покурить, а в противогазе это невозможно. И тогда идешь в землянку. Покурить – это главное, и никто замечаний не делает, не имеет права прерывать процесс. Но как бы не растягивал я процедуру курения, папироса все-таки кончается и мне надо вновь бежать на стоянку, мерзнуть.
Единственное, что хорошо при морозе, это то, что при низких температурах воздуха, всегда царствующий на стоянке ветер стихает, и высокая голубизна неба делает все вокруг далеким и маленьким. Кажется, что карликовые самолеты и почти невидимые люди теряются в этом безмолвном холодном пространстве.
Я сидел в землянке и заполнял журнал подготовки самолета к полету. На морозе-то не попишешь, двупалая перчатка на козьем меху, не позволяет держать карандаш. Уж очень она не приспособлена к творческой работе. Поэтому и сидишь в землянке, там тепло и фантазия властвует.
А сочинять о проделанной работе нужно правдоподобно, чтобы ни один черт, а тем паче Митавский, не сомневался, в том, что записанное соответствует действительности. Чтобы так писать, надо действительно знать все нюансы описываемых процессов, а то можно попасть и впросак.
Напишешь, например, что проверил уровень заполнения бака гидросмесью, и хана. Этот уровень можно узнать только при работающем двигателе, когда работают все приборы. А кто и когда запускал в последний раз двигатели? Запускали летчики в летный день, а они на этот прибор начхали, давление в гидросистеме есть, и хорошо, а какой там уровень им до лампочки. Докажи потом, что ты тогда при запуске посмотрел, а сейчас записал. Тогда надо было писать, а не сейчас. И так почти по каждому пункту записи в журнале. Если пишешь, то думай, фантазия не проходит.
А проверить все просто невозможно. Ну, откроешь лючки, займет это минут пятнадцать. Окинешь взглядом провода, тяги, троса, гайки – завернуты и законтрены. Потрогаешь руками, все как было, все на месте. Заглянешь в нишу шасси, правую, переднюю, левую. Тоже все в порядке, все то же, что было вчера и позавчера и, дай бог, будет завтра и послезавтра. Если что-то, где-то, когда-то изменится, то это сразу бросается в глаза, глаз-то намыленный. А что там внутри делается, так, кто его знает.
Вот и расспрашиваешь летчика, как ведет себя машина в полете. А ему все недосуг, дай бог со своими впечатлениями справиться. А слушать самому запущенный двигатель приходится редко. Вот и сидишь, сочиняешь в журнале подготовки и понимаешь, что все, что ты пишешь это для начальства и для возможного следователя, не приведи господь.
Я уже описал в журнале о двенадцати проверенных пунктах, расписался. проставил дату осмотра, когда ко мне подошел Соколов и забрал журнал. Это входит в его обязанности, как техника звена. Проверять работу, сделанную подчиненными. Мне он вернул журнал со словами:
- Двенадцать пунктов – это ты щедро расписался. Мог ограничиться и восьмью, это более правдоподобно.
Подошло обеденное время, я зачехлил самолет, и мы все поехали в столовую на обед. Пообедав, на стоянку никто более не поехал. Мороз и не думал спадать, свалился уже ниже сорока пяти. Так что все собрались в учебке, изучать конструктивные особенности двигателя ВК1а. Изучать всем известные параметры РД-45, прародителя ВК1, особенно не хотелось, и тогда как бывает, когда делать нечего, начинается травиловка. Обычно обсуждают молодых, а тут и я дал повод.
Дело в том, что несколько дней тому назад, под утро, часов в пять была объявлена тревога. По звуку сирены это была химическая тревога, и как всегда по тревоге свет в гарнизоне отключался. В полной темноте я нашел свой тревожный чемоданчик, надел противогаз и побежал к столовой, где стояли машины, чтобы увезти нас на стоянку. Ну а там уже действовал по привычному распорядку: расчехлил самолет, прицепил водило, и ждал дальнейших приказов. Приехал автобус с летчиками. Ко мне идет капитан Рябчук. Все ясно, сейчас он залезет в кабину, доложит по радио о готовности и на этом тревога закончится. И точно, через пару минут, был объявлен отбой тревоги, я снял противогаз и пошел в землянку погреться и покурить. И стоило мне войти в землянку, как грянул всеобщий хохот. Все глядели на меня и смеялись.
- Вот это страсти господни!
- И кто же это тебя так разукрасил?
- На нем же живого места нет. Одни последствия от ласки.
- Это ты с Ленкой так бултыхался? И что, на самом интересном месте тревога помешала кончить?
Я стоял и молчал. Никак не мог сообразить, откуда такой ажиотаж? Откуда такой интерес к моей внешности. Мой растерянный вид, только дополнял страсти к всеобщему веселию.
Подошел ко мне Ленька Савельев, взял за руку и подвел к умывальнику, над которым весело маленькое зеркальце. Посмотрев на свою физиономию, я с ужасом обнаружил, что все лицо покрыто ярко-красными пятнами женской губной помады.
Веселье имело право быть. Следы преступления на месте. Пришлось, немедля, удалять эти следы, жестко стирая их ветошью с лица.
Я-то знал, в чем дело, но как об этом рассказать всем, и надо ли вообще рассказывать? Посмеются и успокоятся.
А все дело было в том, что на морозе у меня стали трескаться губы. Это было очень больно, просто нельзя было пошевелить губами, как пошевелишь, так с трещин выступала кровь. Слова было сказать нельзя. Санька Ачкасов посоветовал смазывать губы вазелином. Но я постоянно облизывал губы, съедая тем самым весь запас вазелина. Вы пробовали есть вазелин? И не пробуйте, он невкусный.
Только Катерина меня пожалела, когда я не смог ее поцеловать при встрече, и посоветовала смазывать на ночь губы толстым слоем женской помады.
- Купи только самую жирную помаду. В магазине знают, какая из них самая жирная.
Самой жирной оказалась помада ярко-алого цвета. Вечерами, безвылазно сидя дома, я стал покрывать губы этой помадой. Женщины обычно помадой подчеркивают рисунок губ, я же просто вокруг губ наносил толстый слой помады. Санька даже пугался, глядя на меня. Вид был ужасающий, на месте губ – разъятая рана. Но мне было все равно, губы переставали зудеть. Я мог спокойно читать очередной роман о придуманной жизни. А всех посетителей я выгонял, прикрывая лицо руками, и не давая никаких объяснений. Плохо было одно, помада пачкала наволочку и простыню. И мне, наверное, достанется от тети Дуси, которая раз в неделю забирала у нас грязное белье, принося взамен чистое. Утром, я старательно стирал следы помады с лица, так что мое лечение проходило для остальных незамеченным.
И вот, в один из таких вечеров прозвучала эта тревога. Конечно, ни на какие утренние процедуры времени не было. Я просто, не думая, натянул на лицо маску противогаза, и побежал к машинам. А под маской творилось черт знает что, помада с губ перелезла и на щеки, и на шею, и даже под глазами оказались ее следы. Так что возгласы восхищения были не напрасны. Люди получили удовольствие, и я, соответственно, дал им повод позубоскалить.
Через некоторое время я стал замечать, что в классе становится все меньше и меньше народу. Исчез и Митавской. Я посмотрел на Соколова, и он отвел глаза. Тогда я, недолго думая, закрыл толстый атлас с чертежами конструкции двигателя, потихоньку вышел из комнаты, вроде бы как покурить, и пошел домой. Были у меня еще дела.

***
А дело было в том, что ко мне вчера подошел Ленька Шепелев, летчик из первой эскадрильи, и спросил, известен ли мне порядок сращивания тросов.
- Мне сказали, что у вас в училище был курс тросозаплетки, а Цыганок сказал, что ты его хорошо усвоил.
- Но это ведь было на первом курсе, а с тех пор я ни разу не заплетал трос.
- И что, все окончательно забыл?
- Вроде нет, порядок помню, и все остальное вспомню, если понадобится.
- Вот и понадобилось. Сможешь помочь?
- А что нужно сделать-то?
- Вот приходи ко мне домой, покажу и расскажу. А то на пальцах вряд ли поймешь.
- Хорошо, подойду. Куда и когда?
- Третий дом знаешь где? Квартира 34, третий этаж. А когда? Сегодня вряд ли, а вот завтра после шести буду тебя ждать. Придешь?
- Согласился же, уже.
С Шепелевым я практически раньше не пересекался. Он – летчик, я – техник, он – с первой эскадрильи, я – с третьей. Значит, на моем самолете он не летает. Так, здравствуй–прощай. И вот такое странное предложение. Странное, но интересное, стоит встретиться.
И вот, благодаря морозу, образовался свободный вечер. Осталось только заскочить домой, переодеться и взять бутылку со спиртом. Кто же ходит в гости без бутылки?
Дверь открыл Ленька.
- Привет, вот пришел, как договаривались.
- Молодец, что пришел. Заходи.
Я зашел и опешил. Это была не комната, это была большая зала. Метров на сто пятьдесят – двести. Не меньше. От двух печей остались только стояки. А возле третьей печи, стояла кровать, двуспальная. И столик с четырьмя стульями по бокам. Больше никакой мебели в комнате не было.
Зато посреди комнаты стояло сооружение. Крылатое сооружение. Распростертые крылья занимали все свободное пространство от стены до стены, а посредине стоял велосипед какой-то странной конструкции.
- Это что? – только и сумел вымолвить я.
- Это махолет! – гордо ответил Ленька. – Моя конструкция.
- И что, он летает?
- Будет летать.
- А стены где делись?
- Выкинуть пришлось. Знаешь, сколько работы было? По личному указанию командира. Согласился помочь соорудить махолет. Его это заинтересовало.
- Да и меня интересует. Читал я о таких попытках. Пока никто не летал.
- А я полечу. Поможешь?
- А что делать то надо? – спросил я, ставя бутылку на стол.
- А вот это ты напрасно. У нас тут сухой закон. Хотя, погоди. Это что спирт? Чистый?
- Нет, разведенный. Пятьдесят на пятьдесят.
- Тогда забери, не смущай ребят. А вот чистый мне бы пригодился.
- Будет тебе и чистый, только не сразу. Полетают вот в сложных, и спирт будет.
- Да знаю я вас, выдуете ведь сразу.
- Только не я. Если надо, принесу. Рассказывай, что тут такое?
И я подошел к велосипеду. Из центра торчала мачта. Бамбуковая. Толстый такой бамбук. Пятьдесят миллиметров в диаметре. Высотой метра четыре. На верхушке крепилось четыре блока. С каждого блока к торцам крыльев были протянуты киперные ленты. С другой стороны ленты были присоединены к возвратно-поступательному механизму. Идея мне была понятна. Вращаешь педали –крылья подымаются и опускаются. Все просто. Лети дорогой. Но что-то здесь было не то, раз потребовалась моя помощь.
- Так что делать-то надо? Рассказывай.
- А вот это и делать надо. Видишь, ленты, их надо заменить на троса. С устройством регулировки натяжения.
- Ого, вот это работенка! А где трос-то.
- А вон бухта, тройка (диаметр три миллиметра, значит). Желательно одну прядь выкинуть. Итак всё тяжелое, получается. Лента не годится, провисает. Ну что? Берешься?
- Берусь, конечно, интересно ведь. А ты уверен, что получится?
- Получится! Надо, чтобы получилось.
- Тогда лады. Попробую сделать, только мне для работы стол будет нужен. Тиски, струбцины, шило хорошее, кусачки, пассатижи и все еще по мелочам. А там видно будет, может быть и разрешение в ТЕЧи поработать.
- За это не беспокойся, все будет. А помощь какая-нибудь нужна?
- Помощник нужен, не помешает.
- Сам буду, заодно и научусь. Я сообразительный. Когда приступим-то?
- Это только после работы да по воскресеньям. С недельки две потрудиться придется. Ну, хорошо, мне все ясно, тогда я пойду. На ужин пора.
- Бутылку-то забери.
- Пусть будет, пригодится.
- Вряд ли.
И я пошел на ужин. А после ужина, все было как обычно. Пришли Левка и Васька, а потом заявился Володька Цыганок. Притащили водку. Выпили и пошли по бабам, в смысле пошли на танцы.
У меня тогда Катя была, хорошая такая девушка, да молодая слишком. Ей тогда лет восемнадцать было, не более. Приехала она на разъезд с сестрой, сестра устроилась работать в пошивочной, а младшенькая на подхвате была.
Познакомился я с ней странно, по ошибке. К одному из летчиков приехала жена, красивая такая девчонка. И пришли они вместе на танцы. Она сразу же бросалась в глаза, новенькая, красивая, испуганная. И пошли они танцевать с мужем, станцевали несколько танцев. Я тоже танцевал, то с одной женщиной, то с другой. Постоянной женщины, у меня тогда не было. Действовало правило: с кем танцуешь, ту и провожаешь, а там, как придется. Чаще всего приходилось.
И вот объявляют «белый танец». Смотрю, подходит она ко мне и приглашает на танец. Я рассыпаюсь в комплиментах, танцуем танго с переходами. Она хорошо держит такт и весело улыбается моим шуткам. Я узнал, что зовут ее Валерия и приехала она из Красноярска. Когда танец кончился, я отвел ее к мужу и поблагодарил его за предоставленное удовольствие.
И вот после танцев, когда я уже шел домой (один, кстати, бывало и так), смотрю, что на крылечке, совсем одна, сидит она. Я, извиняясь, затеял разговор. Хотелось узнать, почему она здесь и одна. И только тогда, когда она стала отвечать, я понял, что это не Валерия, а Катя. Просто они были очень и очень похожими. Может быть, этот испуганный взгляд делал их такими.
В общем, я тогда задержался и долго с ней разговаривал. А потом были еще встречи и танцы, а потом еще и еще. А кончилось, как обычно, постелью. Мне было с ней приятно, удобно и просто. Катя была хорошая девочка, только она недолго задержалась в гарнизоне. Ее сестра чем-то проштрафилась, и их, в течение двадцати четырех часов, обязали покинуть гарнизон. Я помог им собрать вещи и увез к поезду. При прощании Катя поплакала у меня на груди.
А сегодня я заявился к Кате, и мы пошли с ней на танцы. Вернулся домой я поздно. Санька уже спал и я, чтобы не разбудить его, тихонько расстелил кровать. Забрался под одеяло и заснул. Не помню, снилось ли мне что-то или нет, но я был доволен прожитым днем.
С тросами я провозился недели две. Три ленты заменил я, а одну Ленька. Он таки оказался сообразительным, ведь ничего в этом деле с тросозаплеткой сложного не было. Просто нужно было знать как.
Ленька забрался на велосипед и стал крутить педали. Крылья подымались вверх и опускались, а за ними образовывался вихрь, который гонял пыль по всей комнате. Тяга была отличная. Оставалось только дождаться погожих дней и взлететь.
И вот в один из таких погожих дней Шепелев решил взлететь на своем махолете. Меня тогда не было, я был в отпуске, но по рассказам очевидцев события развивались следующим образом. Собрались ребята, сняли крылья с велосипеда, вынесли все на улицу, погрузили в машину и отправились на взлетную полосу. Просто другого ровного места не было.
Приехали, собрали все до кучи, Ленька сел в седло велосипеда и стал крутить педали. И что вы думаете? Он таки поднялся в воздух. Метра на три, но потом подъемной силы крыльев не хватило, чтобы удержать его в воздухе и он плавно стал опускаться. Нужны были восходящие потоки воздуха либо пропеллер, чтобы толкать махолет вперед.
Первого можно было достичь, взлетев с какой-либо возвышенности, а на второе мускульной силы летчика уже не хватало, чтобы раскручивать еще и пропеллер. Кстати, крупные птицы чаще всего взлетают именно с пригорка. Вот орлы даже на скалах селятся, им тоже высота нужна, чтобы взлететь.
Но Ленька решил еще раз взлететь с полосы, и, набравшись сил, стал усиленно крутить педали. И верно, на этот раз он поднялся метра на четыре. Но тут ему явно не повезло, сильный порыв ветра (откуда он только взялся, ведь только что было, совсем безветренно), резко наклонил махолет к земле и он рухнул всей своей массой на землю, придавив Шепелева обломками. Высота была небольшая, поэтому Ленька даже удержался на ногах, но зато был весь исцарапан острыми обломками бамбука, из которого и был собран основной каркас его крыльев.
Скандал разразился громадный, Леньку отправили в больницу в Читу, залечивать свои царапины, остатки махолета уничтожили, а батя получил нахлобучку за разрешение этого эксперимента. Но батя, к удивлению, был доволен, только ругался, что без него все это произошло. Высота в четыре метра была, все же, взята! По-моему, такого результата на то время в мире никто еще не достигал.

***
Я спал. Спал совсем без задних ног. И даже задумываться не хотел, откуда они берутся эти задние ноги. Но, конечно, этот паразит Санька, и не дал мне задуматься. Он просто сдернул с меня одеяло, а сам завернулся и намеривался продолжать спать в своем теплом коконе. И не говорите мне после этого, что он не паразит.
- Чего надо? – хриплым голосом вопросил я.
- Вставай, будильник мне уже минут пять, как не дает заснуть. Тарахтит. Поставил, так просыпайся. Слуг нет, тебя будить.
И я начал вспоминать, что действительно, вчера (или это было уже сегодня?) я поставил будильник, а сам прилег на минутку поспать. Вставать надо было обязательно. Меня пригласили на охоту.
Вчера в столовой ко мне подошел Петраков и спросил, не пойду ли я в воскресенье стрелять козлов. Мол, они получили сертификат на отстрел шести штук и собирают коллектив для шумового обеспечения этой затеи. Надо же выгнать этих козлов со своих насиженных мест. Сбор затемно, в три часа утра отъезд.
В ЗИСе нас набилось человек 25-30. Застрельщиков было всего четверо. Старшина Петраков, два летчика из второй эскадрильи и замполит полка подполковник Васечкин. Петраков был старым охотником, опытным. Это у него была самозарядка МЦ 21, у летчиков были обычные двустволки, а Васечкин вооружился карабином Симонова. Остальные были вооружены ртами. Их обязанность было кричать громко и пронзительно.
Набились мы в кузов ЗИСа довольно плотно. Я был в середине, и мне было совсем не холодно. Хотя мороз был с утра градусов тридцать пять, не менее. Ареал обитания козлов – это горная местность. Ближайший горный массив – Нерченский хребет. От нас до Нерченска километров 150-200. Это часа три дороги. Конечно, если бы она была, эта дорога.
По степи ехать было еще приятно, но когда начались горы, то помотало нас изрядно. Когда приехали на место уже хорошо рассвело. Выгрузившись в выбранном кем-то месте, я обнаружил, что стою в какой-то котловине, кругом снег, жилья не видно. Воздух такой, что хоть ешь его, густой как сметана. Но дышать можно. Застрельщики пошли куда-то вперед, а нам показали в каком направлении двигаться. Мы постояли, покурили и двинулись. Говорят, шумите, как можно сильнее. Я стал кричать: Ого-ого-ого! Ух-ху-ху! Ха-ха-ха! Но, в конце концов, издавать бессмысленные звуки мне надоело, и я стал громко петь:
По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах.
Допев песню до конца, и сообщив всем, что:
… Брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит,
я замолчал, но не получив всплеск аплодисментов, я все начал снова.
Кругом тоже орали, в основном по материнской части. Козлов я нигде не видел, а выстрелы периодически раздавались. Прошагав так минут тридцать-сорок, я уже устал, и шагать и кричать. Постояв, покурив, и не получив никаких указаний, мы пошли назад, уже ни крича, а тихо переговариваясь. Вскоре нас догнала машина, в ней сидел Васечкин. Он сообщил, что поедет в гарнизон, отвезет козлов и тех, кто не побоится испачкаться их кровью. Всех остальных заберет машина, которая сейчас подойдет. Сейчас подойдет – это примерно еще полчаса курения и сидения на валунах.
К завтраку мы успели, с небольшим опозданием, но успели. Позавтракав, я свалился в кровать и отключился на целых пять часов. Санька еле-еле разбудил меня на обед.
В столовой Петраков сказал мне, что всем, кто участвовал в загоне, будет выделено по два килограмма мяса, козлятины. Так как козлятина и на дух мне была не нужна, то я ему предложил забрать эти килограммы себе, а я, как-нибудь, обойдусь. И поблагодарил за предоставленное прекрасное воскресное утро.
Петраков удивленно выслушал мою тираду и сказал: «Ладно, как-нибудь, иначе отблагодарю». И точно, через пару дней, вечером, меня пригласили на ужин к Петраковым. Там намечалось застолье. Переодевшись в общевойсковую форму, после работы я пришел к нему домой. Там собрались несколько человек, которые участвовали в охоте. К моему удивлению за столом сидел и подполковник Васечкин. Я с высоким начальством в неформальной обстановке ранее не общался, и потому чувствовал себя неловко. Но, пропустив пару стаканов водки, и закусив вкуснейшим жарким из козлятины, я с удовольствием провел этот вечер в новой для меня обстановке. Козлятина была вкусная, обстановка веселая.
Больше я никогда на охоту не ходил. Что за удовольствие ходить, да еще и убивать животных. Другое дело, есть их в жаренном или вареном виде. Это вкусно.


                Глава седьмая
                ИНОГДА ОНИ ПАДАЮТ

Кончается не только все хорошее, но также и плохое. Январские жгучие морозы закончились, начались февральские. И хотя они были не такие жгучие, но зато с ветром. Распрощаться с противогазом пока не удавалось. И многие техники, последовав моему примеру, стали носить противогаз как средство обогрева лица. Неудобство у этого средства тоже было: плохо видно и плохо слышно. Сидишь на корточках в нише шасси и не слышишь, как мягкими шагами подкрадывается Митавский.
- А что вы тут делаете, товарищ Разумов?
- Да вот думаю, товарищ старший лейтенант. Стоит ли вызывать воздушку и подкачать правое колесо. Или оно от холода так просело, а давление там в норме.
- Так возьмите манометр и проверьте.
- Проверял, в норме. Но просело.
- А чего это у вас инструментальный ящик на земле лежит?
- Потому и лежит, что я доставал оттуда манометр, а потом спрятал. И вот думаю, вызывать ли воздушку, или нет?
- Опять вы, Разумов, много говорите. Уберите инструментальный ящик на место.
- Слушаюсь. Значит, воздушку я не вызываю.
- Гмм, гмм, гмм.
 И Митавский перешел к другому самолету. Но осадок от его посещения остался.
Через какое-то время опять появляется.
- Готовьте самолет к боевому дежурству. Заступаете сегодня в шесть вечера. Сейчас можете быть свободны. До вечера.
- Слушаюсь.
Вот свинья, это все из-за того, как мы поговорили. Вообще-то, по плану на боевое дежурство должен был заступать Ленька Савельев. Как потом выяснилось, у него произошло ЧП. В промежности, между ногами, стал созревать чиряк. Вначале он его мало беспокоил, но потом созрел... и не сесть, и не встать. Ленька пошел в санчасть, там замерили температуру и положили в стационар. Все, Ленька выбыл из строя.
Мною закрыли дыру. На вечер у меня были свои планы, правда, не такие уж наполеоновские. Но все же. Я уже достаточно охмурил Галку, и пора было ставить точку. И не одну. А тут на тебе, здрасти. Сейчас одиннадцать, пока доберусь – двенадцать. А там – обед, а в четыре уже нужно выкатывать самолет к ближнему приводу.
Там стоянка дежурного самолета и домик отдыха дежурного состава. Ровно в шесть вечера доклад в Читу, по радио, летчик сообщит, что самолет на боевом дежурстве в готовности номер два. А это трехминутная готовность. Самолет расчехлен, заправлен, вооружен. АПА возле самолета, питание подключено. Летчик и техник в одежде, в домике, отдыхают. Ждут приказа. А если последует приказ, то бегом к самолету. И вот летчик в кабине, техник на стремянке, АПА запущено. Готовность номер раз. Ждем, чаще всего на этом все и кончается. Отбой, и мы опять в домике, и опять ждем. Ну а если приказ, то тогда сразу же взлет.
И так по всей стране, вне зависимости от часового пояса. В шесть утра смена, и другой дежурный состав заступает на боевое дежурство.
Обычно ты знаешь, в какие дни должен заступать на дежурство. Если днем, то в шесть вечера заступаешь и до утра, а в шесть утра отвозишь самолет на стоянку и свободен. А если ночью, то встаешь в четыре часа утра, отвозишь самолет к дежурному домику и до шести вечера в боевой готовности.
Нарушений границы со стороны Китая практически не было. Но зато американцы все время проверяли нас на вшивость. Со всех сторон летали шары-зонды. Их задача была фотографировать, может быть, и удастся выяснить какую-нибудь тайну страны Советов.
Наша же задача была сбивать эти шары. Что было не так уж просто. Шар летит очень медленно, а самолет очень быстро. Не заметишь, как пролетел мимо. Тем более, что с локатора их было плохо видно. Совсем маленькая засветка.
А с самолета только визуально. Висит такая груша, медленно движется по ветру. Бледно-голубая, прозрачная, мыльный пузырь, не иначе. Внизу болтается трос. А к тросу привязаны приборы, которые фотографируют и передают сигналы по радио. Сигнал зашифрованный. Расшифровке плохо подается. Проще расстрелять из пушек. Что мы и делаем. У Шмелева уже три шара записано в его боевом листе. Это те, что зафиксированы фото-прицелом, а Шмелев уверяет, что сбил уже пять штук.
И приходится сторожить небо, чтобы не дать противнику заглядывать туда, куда ему нечего заглядывать. Вот и я должен сторожить, желательно в очереди. Но тут делать нечего, против приказа не попрешь. Пришлось зачехлить самолет и идти домой отдыхать. В шесть часов самолет, техник и летчик должны быть в готовности номер два.

***
Сегодня вторник. По вторникам обычно у нас были полеты. Летный день. Один за другим самолеты уходили в небо, а через некоторое время садились на землю. И вот тут-то начиналась наша работа – подготовить самолет к новому вылету. На сегодня у меня было назначено четыре вылета. Уже слетал старший лейтенант Запорожченко, и вот только что взлетел капитан Шмелев. Я проводил взглядом удаляющуюся серебристую искру, сразу же исчезнувшую в бескрайней бездне голубого неба. Видимость была прекрасная, как говорят миллион на миллион.
Что удивительно, ветра тоже почти не было. Даже пыль от влетевшего самолета не успела расползтись и висела темным пятном над взлетной полосой. Шмелев ушел в зону. Значит, будет в воздухе не менее получаса, и я могу спокойно забраться под навес, перекурить и даже полежать на земле, вытянув ноги.
Было не очень холодно, градусов пятнадцать, противно сказать, мороза. Это у меня второй вылет, предстоят еще два, значит, где-то к трем часам буду дома и смогу спокойно улечься спать.
Вчера слишком много выпил, и голова гудит как котел под высоким давлением. Повода не было, я и не заметил, как перескочил свою норму и слетел с катушек. Не помню, как меня оттащили домой, как завернули в постель.
Очнулся я благодаря Саньке, которому каким-то образом удалось привести меня в божеский вид, и я не опоздал на построение. Предполетную подготовку я проводил уже в более-менее нормальном состоянии, и даже улыбался шуткам ребят, комментирующих мою физиономию.
Проводив в полет Шмелева, я уже собрался немного отдохнуть в тепле. Но вдруг началась какая-то кутерьма. Все вокруг забегали, самолеты стали садиться один за другим, вот уже и мой самолет катится. Я приставил к борту стремянку и поднялся к Шмелеву. Тот распахнул кабину, снял шлемофон и, несмотря на мороз, вытер рукавом мокрый лоб.
- Что-то произошло? – спрашиваю я у Шмелева.
- Извеков с радара пропал, – сказал Шмелев, вылезая из кабины.
Я уступил ему место, спустившись по стремянке на землю:
- Как пропал?
- Разбился, наверное. Вон, видишь, командир искать полетел.
И точно, на взлетной полосе взлетал УтиМиг15бис – двухместный учебно-тренировочный самолет. Понятно, четыре глаза лучше, чем два. Наверняка найдут. А пока придется мне заняться своей работой.
- Ефрейтор, давай тащи водило, потянем мою ласточку на заправку.
Буйнову очень нравилось, когда я называл его ефрейтором. Он аж сиял от удовольствия.
На тягачи была очередь. Уж очень много самолетов стояло на стартовом пятачке. Но Буйнов расстарался и быстро захватил знакомый ему тягач, так что я успел стать под ближайший топливозаправщик. Заправили самолет. Откатили его вдвоем чуть в сторону, освобождая место следующему, и я стал ждать, какие последуют команды.
Никто ничего еще не знал. Предположений было множество, и каждый отстаивал свою версию случившегося. Но вдруг все замолчали, на заправочную приехали на легковом ГАЗ 69 особисты. Они забрали с собой Карпенко – техника с разбившегося самолета.
- Помотают парню нервы, пока разберутся в том, что случилось в воздухе. Так что это его надолго взяли, – сказал Соколов, подходя к моему самолету. – И не только ему достанется, многим придется весело. Потеря самолета, а тем более человека – это не шуточное дело. Как бы еще из Москвы не наехали. Какие последствия будут – неизвестно, но ничего хорошего не будет. Это уж точно.
- Ну вот, батя садится. Сейчас все станет ясно, что да как.
По полосе уже медленно катился УТИ. Сопровождал его до остановки ГАЗ 69. Я видел, как командир вылез из кабины, что-то сказал, спускающемуся по стремянке второму пилоту. Потом они оба сели в газик и направились к СКП – стартовому командному пункту. Туда сразу же побежал и Митавский. И не только он. Все начальство побежало тоже. Но ничего, все равно без нас не обойдутся, скажут и нам, что и кому когда делать.
И точно, прибегает Митавский и командует:
- Все самолеты на стоянку, зачехлить и ждать команду в землянке.
Жду тягач. Буйнов уже установил водило, и я залез в кабину. Ждем. Один за другим самолеты оттягивают на стоянку. Вот и ко мне подкатывает тягач.
На стоянке мы вдвоем быстро установили заглушки, зачехлили самолет, и я пошел в землянку. Там уже толпа, все жужжат. Из общего шума я уловил вопрос:
- А что, жене уже сказали?
- Сказали.
- Ну и что, как она?
- Что-что. Сначала молчала, только смотрела на всех безумными глазами. А потом взвыла, по-волчьи взвыла, так протяжно взвыла – «Ууууу», потом стала причитать. И где только такие слова взяла: «И миленький, и родненький, и на кого- то ты нас оставил, и зачем-то ты это сделал, и зачем тебе все это было нужно?».
- И что, все стоят, смотрят и никто ее не успокаивает?
- Да нет, там рядом с ней уже весь женсовет. Так что есть, кому успокаивать. А тут еще прибежала Карпенчиха (жена техника), и тоже стала причитать: «Ой горенько мое, так кому же цэ ты перейшов дорогу, так за шо цэ тебе взялы? Так ты ж все робыв правыльно, слова невирного никому нэ казав».
- Да, бабы есть бабы. Им бы только повыть, поплакаться.
- Ты что? У них же жизнь рушится, так чего ж теперь молчать, вот и воют.
Пришла и нам команда: «Всем по машинам. Едем на место происшествия. Это километрах в тридцати где-то. Искать будем самолет».
Я забрался на кислородку, благо там поручни поверху идут. Есть за что держаться. Поехали. Приезжаем в чистое поле. Где-то он тут упал.
Построились в две шеренги, на расстоянии метров пяти друг от друга. Сказано идти вперед, ничего не трогать. Если что-то заметили подозрительное, отметить красной тряпочкой. Ни в коем случае ничего не трогать.
Первая шеренга «Шагом марш!», пошли. Минут через двадцать и вторая шеренга тоже пошла. Прочесываем местность. Я был в первой шеренге. Иду. Вокруг пожухлая трава, только перекати-поле встречаются. Взгляду зацепиться не за что. Трава и трава. Степь. Прошагали километра два-три. Ничего подозрительного я так и не увидел, никаких следов катастрофы. Остановились.
Пошли обратно такой же цепью. Столпились у машин. Все слушают бурята, местного жителя. Он вроде бы видел падение самолета. Показал направление.
Туда сразу же уехали на газике. Бурят с ними, рассказывает, что видел, как стремительно, не вращаясь, вертикально вниз пикировал самолет. Упал, взрыва не было, пожара тоже, только какой-то глухой звук удара о землю.
Потом рассказали, что самолет просто врезался в землю, на глубину метра два. Двигатель весь сплющился и вошел в кабину.
Когда раскопали, разрезали, то в кабине ничего целого не было, одно месиво. Нашли только ногу с болтающимся половым органом. Отскребли, собрали, уложили в гроб, оббили его красной материей, заколотили и установили в клубе. Прощаться. Вдова в черном платье тихо сидела у изголовья гроба. Один за другим офицеры входили в клуб, молча, постояв у гроба и погладив по плечу Извекову, также молча выходили из клуба.
Похороны будут завтра, в одиннадцать часов дня, а пока солдаты кирками долбят промерзшую землю на маленьком гарнизоном кладбище.
Мне как-то довелось побывать на этом месте упокоения человеческой жизни. Пару десятков могил, большей частью деревянные пирамидки, с жестяной звездой вверху. Говорят, многие могилы условные, без тел погибших. Так, память о живших когда-то. Надписи на памятниках практически нечитаемые, краска стерлась, и только кое-где можно было прочесть либо фамилию, либо имя. Там были посажены парочку деревьев, но сейчас голые ветки еще более навевали тоску по прошедшим зеленным временам.
А в домах продолжаются пересуды, высказываются многочисленные версии о произошедшей трагедии. Я внимательно их выслушиваю, воспринимаю, со всеми соглашаюсь. Все может быть.
В основном высказываются два мнения. Первая вероятность – неисправность техники. Заглох двигатель, и он не сумел запустить его в воздухе. Завозился, запуская, потерял время, ориентировку и врезался. А вот почему заглох двигатель, придется разбираться комиссии, детально рассматривая каждый узел, сохранившийся в машине. И вряд ли что-то найдут.
Вторая вероятность, как всегда, – человек. Вот тут уж фантазий множество. Бывает такое наваждение, иллюзия называется, не приведи господи. Смотришь на прибор и ничего не видишь, а за бортом небо и летишь вроде ровно, и все спокойно, а тут этот, гудит, раздражает, зачем гудит, мешает только, надо выключить. Выключаешь…
Или, вот случай был: летишь, а там, на плоскости, этот сидит, с рогами и хвостом, да еще и рожи корчит. Докладываешь по связи, что так, мол, и так: на плоскости черт сидит. Спрашивают:
- А что он делает?
- Да просто сидит, руками кузю показывает.
- А раз просто сидит, да и черт с ним. Давай спускайся. На полосу-то попадешь?
- Попаду! Вот она, длинная…
Спускаюсь. А там эти, в белых халатах...
Да, все бывает, особенно после пьянки.
А у баб свое мнение: Лилька Извекова, сучка такая, виновата. Крутит подолом направо и налево. Сыну скоро два года будет, а она так и шастает, к Валерке шастает. Любовь, видишь ли. А Лешка-то весь извелся, с лица спал. Не знает, что и делать. Выгнать – так пацана жалко, уведет, ведь, сына-то. Да вот, видно, в конце концов, так и придумал. Вот она, жизнь...
А что там решит комиссия, пока еще неизвестно. Сообщат, конечно, но вдове от этого не легче.
Похоронили мы Лешку Извекова со всеми воинскими почестями. Даже оркестр был. Маленький, правда, но все же, «Траурный марш» звучал и «Коль славен» тоже. Вдова, укутанная черной шалью, медленно шла за гробом, который несли шестеро солдат. Гроб был покрыт флагом Советского Союза с прибитой к нему фуражкой Извекова.
На кладбище у разрытой могилы нас уже ждал взвод солдат с отомкнутыми штыками винтовки Мосина. При подходе траурной процессии винтовки, резкими щелчками, были взяты «на караул», и под звуки траурной музыки гроб опустили рядом с могилой.
Начался митинг. Первым сказал свои прощальные слова батя, за ним говорили и другие офицеры. Мы прощались с Алексеем Извековым, хорошим парнем, прожившим совсем немного, и по сути дела, кроме полетов в небо, так ничего и не увидевшим в жизни.
Три залпа из винтовок означали, что захоронение состоялось, и Лешка ушел в мир иной. На могиле осталась стоять красная пирамидка с красной звездой и латунная пластинка с выгравированной надписью: «Алексей Макарович Извеков, 1933–1958 годы. Спи спокойно, дорогой товарищ».
Поминки состоялись в столовой. Там были накрыты столы и стояли даже бутылки с вином. Здесь это была редкость. Так как Лешка летал и на моей машине, то и я был приглашен на поминки. Я молча выпил стакан вина за упокой его души и, пожелав «Чтобы земля ему была пухом», закусил блинами и парой ложек кути.
Извекову, через три дня, мы провожали домой на Брянщину. Все офицеры полка собрали ей необходимую сумму денег. Я тоже отдал свои двести рублей с пожеланиями удачи. А могила осталась одиноким памятником, среди могил людей, «имевших счастье» жить и погибнуть на нашем злосчастном 77-м разъезде.
По приказу из Москвы остатки упавшего самолета были тщательно собраны и выкопаны из земли, где он окончил свой полет. Все было упаковано в контейнер и отправлено в Читу, где комиссия должна была выяснить причины гибели самолета и летчика.
И только через месяц был оглашен вердикт комиссии: «Ошибка в пилотировании самолета». Несчастный случай.
Карпенко прибыл в часть еще через два месяца, после долгого молчания и полной неизвестности о его судьбе. Он и раньше был молчаливым, а когда вернулся, замолчал окончательно. На все вопросы, что и как было, молчал. Даже когда бабы пытались выяснить у Карпенчихи, что он рассказывает дома, то всегда слышали одно и тоже: «Молчит». Но так как никаких указаний насчет Карпенко не было, то за ним закрепили другой самолет, на этот раз МиГ 15, и он молча продолжал исполнять свои воинские обязанности. Только смотрел на всех прищуренными глазами, в которых читался страх и ужас…


                Глава восьмая.
                КАЛЕНДАРНАЯ ВЕСНА

Зима в Забайкалье длится долго. Начинается в сентябре и хорошо, если окончится в апреле, а то иногда и май захватывает. Но весенние запахи приносятся ветрами, не смотря на то, что вокруг еще стоит мороз. И весеннее настроение присутствует тоже. Вот и сегодня на улице было минус восемнадцать, а в воздухе разносился запах цветущей сирени. Температура минус восемнадцать это по-нашему тепло, работать можно голыми руками.
Руки привыкают к низким температурам. Я помню, как в начале зимы, каждое прикосновение к фюзеляжу ощущалось, как ожег, а вот теперь, при минус восемнадцати, я спокойно взял ветошь и стал счищать подтеки масла с нижней части фюзеляжа совершенно голыми руками. Причем сделал я это практически машинально, просто взял ветошь и протер. Руки работали сами и защиты от холода не требовали.
А весеннее настроение возникало тоже только по календарю. Вот праздник 8 марта – весна? Весна. На улице мороз, а праздник весенний. Вот и кажется, что весна, и что пахнет сиренью. Или 23 февраля – мужской праздник. Вот он ни с какими температурными причудами не связан. И в дождь, и в ветер, и в пургу – праздник. А вот 8 марта связно с цветами, с солнцем, с теплом. И несмотря на мороз, кажется, что стало совсем тепло.
По традиции 8 марта девчонкам надо дарить цветы. А где их взять? Правда, у Галины, на кухне, стоят горшочки с вялой зеленью, и в одном из них точно выглядывает какой-то цветок. Идея! Возьму-ка я этот горшочек, подарю Кате, как цветы, а потом заберу, как горшочек, который не мой, а Галинин. Всё, и овцы целы, и волки сыты. Вот и соблюдена традиция. С праздником, Катя.
В раннем детстве, я получал ни с чем несравнимое удовольствие, извлекая звуки в ультразвуковом пределе. Это было невыносимо приятно, в гортани будто бы открывалась какая-то дополнительная возможность говорить на новом языке. Но, к сожалению, с возрастом эта возможность исчезла, и осталась только память о потерянной способности.
Так и стихи, это тоже возможность, доступная юности. Слова как бы сами возникают в твоей голове, и остается их только занести на листки белой чистой бумаги. И вот в эти весенние дни у меня опять стали звучать стихи в голове. Но вот что странно, появлялись первые строки стиха, даже первые четверостишья, ну а дальше, как отрезало, стих не развивался. Я корпел над ним, все было вроде ясно, и что за стих, и о чем стих, а стиха-то и не было. А так…
Глаза затуманены осеннею лужицей.
Рот, обгоревший от спирта, жжет.
Перед глазами комната кружится.
Все в чехарду играет. Рвет.

Парень упрямо с локтем справляется,
Не хочет стоять на краю стола.
Сквозь зубы сердито по матери лается.
Отяжелела, болит голова.

Кровать одряхлела солдатская, рванная,
Так заунывно скрипит.
Нет, не снимай, ведь я же не пьяная,
Господь нас, наверно, простит.

Ее не пугают абортов мучения,
К ним ей давно ль привыкать.
Раньше-то были, хотя б увлечения.
Ну а теперь? Прихоть ли, страсть?

Нет не продажная, просто привычная –
Должен мужчина ночью ласкать.
Днем повстречаешь – такая обычная.
Ночью… скрипит и скрипит кровать.

Комната светится в утренней серости.
- Надо, родимый, вставать.
В жизни нет правды, нет ласки, нет верности.
Просто скрипит и скрипит кровать.
Март, 1958 года.

Я записывал прозвучавшие строки, пытался придать им какой-то смысл, но получалось сплошное безобразие. Это были не стихи. Стихи видимо кончились.
Но потребность в творчестве осталась, и я решил просто записывать, то, что звучало в моей голове. Появился рассказ о том, как я приехал на этот забытый богом и людьми разъезд. Особенно мне понравился эпизод со старушкой, которая грозила мне корявым пальцем и приговаривала: «Куда это ты лезешь, дурашка». Старушку я, конечно, не послушал и продолжал писать, о том, что было и о том чего не было. Записывал я все это на листках бумаги и складывал их в тумбочку. Что-то сохранилось, а много пропало. То, что сохранилось, может быть войдет и в эту повесть. Во всяком случае, жажда писать как-то удовлетворялась.

***
Календарная весна действовала не только на меня. Вот и Санька в воскресенье объявляет общий сбор. По его мнению, пришла пора вскрыть присланный по почте еще в декабре контейнер с мотоциклом «Ковровец». «Товары почтой» выполнили свое условие: деньги – товар. Мы еще тогда, всем скопом, отволокли контейнер к нам в комнату, где он долго служил дополнительным столиком, доставляя удовольствие синяками и царапинами при попытке ночью, в темноте, обогнуть это страшилище. Но ничего, привыкли, и даже с удовольствием заседали за этим импровизированным столом.
И вот теперь, по зову Саньки, мы, запасясь инструментом, вскрыли верхнюю крышку контейнера. И напрасно. Санька, получив доступ к кожаному мешку с ЗИПом, надолго застрял, изучая и любуясь присланными причиндалами к мотоциклу. Да, ЗИП был великолепен. Чего там только не было, особенно красавцы инструменты, блестящие, из хромовой стали, изящно выполненные ключи, пассатижи, отвертки и даже всем известная монтировка. Которая годилась, как говорится, также для многих целей.
Оторвав Саньку от ЗИПа, мы продолжили вскрывать контейнер, отдирая, одну за другой, толстые струганные доски, которые наверняка пригодятся в хозяйстве. Освободив мотоцикл от крепежных устройств, мы наконец-то выкатили блестящего красавца в комнату, а потом спустили его по лестнице. Где он все время пытался вырваться на свободу, стремясь наращивать скорость спуска. Мы уговаривали красавца подождать еще немного, а потом пускай мчится со всей доступной ему скоростью.
Во всяком случае, Санька на это надеялся. Правда, в инструкции было сказано, что вначале какое-то количество километров пробега рекомендуется проводить со скоростью не свыше 40 км/час, так что особенно не разгонишься. Для нетерпеливых там стояла какая-то пломба, которая и обеспечивала выполнение этого условия. Санька называл ее «целкой», которую надо сломать после 100 км пробега.
Мотоцикл поместили в сарайчик, а сами поднялись к нам домой. Санька опять засел за инструкцию, и вырвать ее из его рук было невозможно. Поболтав и обсудив все текущие дела, мы поняли, что надо убираться восвояси. Больше Саньке мы были не нужны. Ребята отправились домой, а я засел за томик Максима Горького «Фома Гордеев». В комнате было тепло и тихо. Санька за инструкцией, я за томиком об очередном конфликте отцов и детей. Скоро такой конфликт станет гибельным для всей на нашей страны.
А в понедельник, Санька гордо приехал на стоянку, восседая за рулем громко тарахтящего мотоцикла.

***
Так проходили дни. Два-три раза в неделю полеты. Полеты днем и ночью, в сложных и простых метеоусловиях, боевое дежурство и подготовка к полетам.
 Подготовка к полетам – это моя работа. Самолет должен быть всегда к полетам готов. Летчику что: взлетел, сел и пошел, а я возись. И в холод, и в дождь, и в жару. Жара, которую я пока еще не испытал, правда, говорят, что она будет соответствовать климату. А климат-то резко континентальный. И жара соответствующая.
Ну что ж, работа есть работа и ее надо делать. Сам выбирал, винить некого. Да и не надо. Несмотря на все трудности, работа мне нравилась. Это был мой вклад в деле защиты Родины.
И завидовать летчику незачем. Разная степень ответственности. Моя ошибка – его жизнь. Ну, получу по рогам, а человека не будет. Его ошибка – его жизнь. Сам виноват, такую выбрал работу.
А если война, то его работа – искать смерть. Свою или чужую. Лучше чужую. А моя работа – ждать, прилетит или не прилетит. Лучше, чтоб прилетел.
А пока дело идет к весне. Все чаще и чаще разговоры обращаются к отпуску. И уже составлен график отпусков. Боевая работа не должна страдать из-за желания отдохнуть. Поэтому учитывается и желание, и обязанности. А мне даже мечтать нечего. Год работы заканчивается в сентябре. И раньше отпуска мне не видать.
Но тут случается странное. График отпусков был отправлен командиру на подпись. И разгорелся скандал. Командир рвал и метал. В каждой эскадрильи зияли дыры. Люди должны были быть в отпуске, и эскадрилья становилась не боеспособной. Командир принимает решение: в отпуск отправляется вся эскадрилья. А полк и с двумя эскадрильями, хотя и с трудом, но способен выполнить боевую задачу.
По новому графику наша эскадрилья будет в отпуске с середины апреля по середину июня. И хоть отпуск всего тридцать дней, но с поправкой, без учета времени на дорогу. А так как практически вся эскадрилья родом из центральной части России, то и получается два месяца. Пятнадцать дней туда и пятнадцать дней обратно. Это время рассчитано на поездку в купейном вагоне скорого поезда.
Но, кто же будет тащиться пятнадцать дней в маленьком купе, если самолетом можно прилететь в Одессу менее чем за сутки. Правда, требуется доплата, где-то процентов тридцать от общей стоимости билета на самолет. Но время отпуска, конечно, дороже денег.
И началась суматоха с подготовкой к отъезду. Предотъездная суматоха. Я лечу в Одессу. В отпуск!

                Глава девятая
                НЕОЖИДАННЫЙ ОТПУСК

В установившемся потоке жидкости или газа, не бывает никаких завихрений, никаких турбулентных всплесков, все течет плавно и спокойно. Это в физике. И в жизни человека тоже так. День идет за днем, монотонно повторяя все утренние процедуры вставания. Затем поездка на работу, где одни и те же лица, одни и те же разговоры, одни и те же действия. Все привычно и знакомо. И это хорошо, ничто не должно будоражить повседневность. А после окончания работы проступает индивидуальность. Но и она, индивидуальность, тоже может стать установившимся потоком. И это тоже хорошо. Иначе это не жизнь, а сплошная нервотрепка. А нервы, как известно, не восстанавливаются. Их стоит беречь. И мы их бережем, инстинктивно не допуская в повседневность никаких возбуждающих событий или действий. Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Всегда случается «и вдруг…». Так и на этот раз.
Я спокойно брился в ванной, водя бритвой по лицу и вообще ни о чем не думая. Практически я еще не проснулся. Остатки сновидений витали в мыслях, и только дай им волю, или подушку, как они тут же воспрянут, и ты окажешься в несуществующем мире. Но нельзя, будильник прозвенел. Надо идти на построение. Но тут в ванную вошел Сущенко.
- Ну что, где ты будешь в отпуске, в Одессе?
- Какой к черту отпуск, до него еще дожить надо.
- Дожил уже. Иди, получай документы и уезжай. Вчера в штабе допоздна возились, готовя вам документы.
- Нет, ты что, правду говоришь?
- Приказ уже подписан. Сегодня зачитают. Так что, иди, готовься в отпуск. Вся эскадрилья с десятого апреля в отпуске.
- Как вся эскадрилья? И Санька тоже?
- А что, Ачкасову особый приказ нужен? И он тоже с десятого в отпуске.
От таких новостей я чуть не порезался. Вернее, все же порезался. Вон под виском красная полоса уже виднеется. Ополоснувшись, я пошел в комнату обсуждать эту новость с Санькой.
Санька тоже долго не мог сообразить, что о чем, и что к чему, а когда сообразил, то заявил:
- А что я там делать буду, в своей деревне? Еще и огород копать заставят. Нет, никуда я не поеду, здесь буду.
- Ну, это решать тебе, где ты будешь, и что ты будешь делать, а у меня к тебе вопрос и просьба: дай кортик в отпуск. Вряд ли он тебе там понадобится.
Дело в том, что эта красивая золотая игрушка висела у Саньки на стене и была нашей страшной завистью. Он еще успел получить кортик как личное оружие, вместе с лейтенантскими погонами, по окончании училища. Нам же, по приказу Булганина, который во всю ивановскую экономил государственные деньги, отпущенные на армию, кортик уже не достался. Министр обороны решил сэкономить и здесь, и запретил выдавать офицерам кортик как личное оружие. Излишняя, мол, трата средств, нечего выпускать дорогое изделие. Но на парадном поясе, что нам все же выдали, сохранилась вся подвеска к кортику.
- Хорошо, поглядим. Идем на построении. Там узнаем что, да как.
Да, приказ об отпуске нам зачитали, и мы после завтрака отправились на стоянку самолетов, подготовить самолет к его длительной стоянке.
Митавский и здесь отличился, приказав, перед зачехлением самолета, проверить кабину на герметичность. Я проверку проводил совсем недавно, кабина была герметична. Но раз приказ, то нужно проверить еще раз.
А это значит, что необходимо притащить баллон со сжатым воздухом, присоединить его к штуцеру кабины, залезть в кабину, загерметизироваться и приказать Буйнову открыть вентиль баллона. По альтиметру смотришь за увеличением давления в кабине примерно на величину до одной атмосферы и при этом по ушам получаешь солидно. Все-таки одна атмосфера это довольно чувствительно, все равно, что нырнуть на глубину в десять метров. Даешь сигнал Буйнову, чтобы он закрыл вентиль, и сидишь, ждешь, пока давление не снизится на одну десятую атмосферы. Если за три минуты давление не снизится до этой величины, то кабина герметична. Тогда открываешь фонарь и снова хлопаешь себя по ушам. Резкое снижение давления тоже неприятная вещь.
Затем можешь зачехлять самолет. На этот раз полностью. И хвостовую часть фюзеляжа, и носовую, и обе плоскости, предварительно закрыв все лючки и отсеки, и установив заглушки как на заборник воздуха, так и на жаровую трубу двигателя.
 Все, можно опломбировать самолет и сдать его под охрану аэродромным охранникам. По стоянке уже проходил солдат в тулупе и с винтовкой Мосина за плечами.
- Ну что, рядовой, принимаешь самолет? Учти, это хороший самолет, никогда не подводит. Сторожи его хорошенько.
- Так точно, товарищ лейтенант. Посторожу.
- Ну и лады.
- Пока, брат, – сказал я самолету, постукивая ладонью по фюзеляжу. – Оставляю тебя под охраной. Вот приеду из отпуска, все расскажу, как отдохнул, как время провел. Не сомневайся.
Я отдал честь солдату и спустился в землянку. Там уже собрался почти весь техсостав эскадрильи. Курили и болтали. Шум стоял несмолкаемый. Я расписался в журнале о проведенных работах, доложил обо всем Соколову, и когда пришла машина, мы уехали в гарнизон.
Дома уже был сплошной раскардаш. Санька приехал раньше на своем самокате и всюду разбросал свои вещи. И не только по кровати, но и по полу, по столу, и на мою кровать забрался.
- Ну и прибарахлился же ты, брат! Зачем тебе пять пар штанов, да и рубашек вон целая стопка. Куда это тебе все?
- Куда-куда. Дают – беру! Отцу вот подарю, а то он вечно в отрепанных ходит.
- А коричневые брюки, зачем купил? Они же не форменные.
- Не форменные. Так не все же время в форме ходить. В гражданском иногда удобнее.
- Так что ты решил, едешь в отпуск?
- А куда деться. Вот и Танька говорит, езжай. Я ей говорю, женят меня там, А она: если женят, значит, так и надо. На мне ты все равно не женишься. Сам говорил. Говорил? Говорил.
- А на ком женят-то? Хорошая хоть девчонка?
- Да девчонка-то хорошая. Перестарка, правда. Двадцать три года, а она все еще в девках ходит. Парней-то у нас нету. Но не могу, как увижу ее, так и хочется бежать подальше. А мои – женись, да женись. А что женись? Привезешь ее что ли сюда? Так ее наши бабы совсем заморят.
- Ты все же с моей кровати уберись, мне же тоже надо упаковываться.
- Уберусь. Ты как, документы в штабе получил?
- Какие еще документы?
- Проездные, отпускные. Все в штабе. Иди, получай. Придешь, а я за это время и соберусь.
И я пошел в штаб. Там, действительно, были уже готовы документы на отпуск. Проездные по маршруту – станция Безречная – Чита – Москва – Одесса и обратный проезд: Одесса – станция Безречная. В финчасти получил отпускные. Целую кучу денег – около пяти тысяч. Засунул их в конверт. Иначе хранить было негде.
Пришел домой. У Санькиной кровати уже стояли два пухлых чемодана, а на моей кровати лежал кортик.
- Ты как, деньги на аккредитив класть будешь?
- Какой еще аккредитив? Вон, в конверте деньги.
- Так ты что, с собой конверт таскать будешь? Поехали, положишь деньги на аккредитив. А в любой кассе, любую сумму выдадут. А бумажку положишь в удостоверение. Удобно и денег никто не вытащит.
- Ну что ж, может быть и так.
И мы на Санькином мотоцикле поехали на ту сторону, где была сберкасса. Широкая спина Санька надежно защищала меня от встречного потока воздуха. А дороги-то не было. Зато были кочки. А там где наездили машины, там вообще были одни овраги и хребты. Но Санька держался за руль и не подпрыгивал, а меня все время подбрасывало на жестком сидении мотоцикла, стараясь сбросить на эту грешную землю.
Хорошая вещь транспорт, только сел, глядишь, уже и приехали. Но все же, что-то потеряно. Если идешь – глядишь по сторонам, дышишь. Звезды там или голубая даль, запахи. А тут это потерянно. Зато скорость. Так всегда, выигрываешь в одном, проигрываешь в другом. Может быть, в чем-то более ценном.
В сберкассе мне вместо денег выдали листок плотной бумаги. Говорят с водяными знаками. Саня об этом сказал: «Вот, знаки вижу, а воды-то нет». Написано четыре тысячи пятьсот рублей. Край бумаги, фигурно так обрезан ножницами вместе с напечатанными цифрами. Три по сто и четыре по пятьдесят. Остальные сотни и пятидесятки остались на бумаге.
- Будешь брать деньги, и их вырежут, – сказал Саня. Пятьсот рублей он велел оставить на дорогу наличными, пригодятся.
Поезд Пекин – Москва приходил на разъезд в 02.15. Саня договорился с дежурным по части, и он приказал шоферу дежурной машины отвезти нас к стоянке поезда. Оделись мы по отпускному: в серой парадной шинели, в фуражке с крабом, в ботиночках, а на улице продолжалась зима. Мороз был минус двадцать пять, не менее. Так что пока мы сидели втроем в кабине ГАЗа с работающим двигателем. Грелись, ждали поезд. Машину мы постановили рядом с местом, где должен был остановиться восьмой вагон. Место неоднократно проверенное. Вагон-ресторан был подан вовремя. Прямо из машины мы заскочили в вагон и в шесть часов уже были в Чите. На вокзале сели в такси и приехали в аэропорт.
В Москву тогда летали Ил-12-е. Причем летали с частыми посадками для дозаправки топливом по маршруту Чита – Иркутск – Новосибирск – Омск – Красноярск – Свердловск – Москва. Может, какой-то город пропустил, но из Читы в Москву долетали за 12 часов. И за билет надо было доплачивать, порядка 200-300 рублей. Рейсовый самолет обычно улетал из Читы в шесть вечера, с таким расчетом, чтобы в шесть утра быть в Москве. Но нам повезло. В восемь утра на Москву должен был лететь какой-то спецрейс, правда, дорогой, доплачивать надо было до 500 рублей. Но мы все же решили лететь на нем, чего это болтаться в Чите целый день. Вот сейчас взлетим и полетим домой.
Мне достался билет в первой половине салона, а Саня решил лететь в хвосте самолета. Говорит, что так безопаснее, целее будет. Я в это не верил и спокойно устроился впереди, в мягком кресле рядом с небольшим иллюминатором. При взлете немного заложило уши, и вот только сейчас они прочухались. В иллюминатор уже во всю светило солнце, и белая земля проносилась черными пятнами лесов.
Над входом в кабину летчиков висел альтиметр, и можно было увидеть, на какой высоте мы сейчас летим. Высота была 4500 метров, а скорость 420 км/час. Хорошо летим, спокойно жужжат двигатели, в кабине тепло, а в кресле уютно. Меня стало клонить ко сну, и я заснул. Разбудило меня привычное Санино потряхивание.
- Вставай, просыпайся. Подлетаем к Иркутску, скоро посадка. Застегни ремни.
- Хорош трясти! – я всегда бываю зол, когда меня будят. Я встряхнулся в кресле, поворочался, застегнул ремни и вновь уставился в иллюминатор.
Самолет явно снижался. Мелькали облака, черно-белая земля приобретала все более четкие очертания. Уже можно было разобрать, где проходят дороги, где пролегают квадратики застроек, а где простираются сплошные лесные массивы. Но вот раздался звук зуммера дальнего привода. Явно у летчиков впереди посадочная полоса и они по глиссаде снижаются к аэропорту. Уши снова заложило. Высота 200 метров, скорость 120 км/час. В иллюминатор виден только лес. Хвойные деревья острыми пиками проносятся все ближе и ближе. Построек никаких не видно. Звук работающих двигателей явно изменился. Вот они уверенно заурчали, я ощутил толчок севшего самолета и он, замедляясь, покатился по полосе все медленнее и медленнее, пока не остановился. Двигатели замолкли, и можно уже было услышать голоса пассажиров. Люди стали вставать с кресел, и я наконец-то увидел лица впереди сидевших представителей спецрейса. Это были китайцы.
Бортпроводник предложил им пройти к открывшемуся люку выхода. Я тоже встал, достал шинель, накинул на плечи шарф и оделся. Бортпроводник жестом предложил и нам покинуть самолет. Надев фуражку, я спустился по трапу на землю, подождал Саню и мы пошли к видневшемуся зданию аэропорта.
Иркутск. По взлетному полю неслась снежная поземка. На неочищенных местах, по бокам рулежной полосы, виднелись глыбы снежных сугробов. Давно я не видел такое обилие снега. Было не холодно, градусов десять-двенадцать, да и ветер был довольно терпимым. Чуть оскальзываясь по снежной крошке, ботинки все же, мы быстрым шагом подошли к зданию аэропорта. Нас там ждали.
Постепенно у входа столпились все прилетевшие нашим рейсом. Китайцев было человек двенадцать. Их сопровождали четверо, одетых в гражданское, но по-армейски подтянутых молодых парня. И нас, приблудных, было человек восемь. Миловидная женщина сообщила нам, что нас сейчас проводят в ресторан аэропорта и накормят обедом. Это было кстати, я уже давно хотел что-нибудь пожевать, так как со вчерашнего ужина я еще ничего не ел.
Ресторан был ярко освещен электрическими люстрами, так как за окном был еще только серый рассвет. Столы в ресторане были сдвинуты, образуя длинный ряд, по обе стороны которого стояли стулья. На столах, покрытых белоснежной скатертью, горками стояли тарелки, по обе стороны которых лежали вилки, ложки и ножи.
Сдав в гардеробной верхнюю одежду и помыв в туалете руки, сполоснув лицо, я сел с краю одного ряда. Постепенно все расселись за столами. Как-то так получилось, что китайцы расположились по одну сторону ряда, а мы напротив.
В сопровождении ароматов приготовленной пищи, от которой сразу пошли слюнки, появились официантки и стали наполнять половниками большие верхние тарелки. Это была уха. Запах был обворожительный.
Я все не решался взять ложку и окунуть ее в это янтарное варево. Но когда, со всех сторон раздался стук ложек о тарелку, я тоже начал глотать пряную жидкость с белым мясом рыбы. Пронесся слух, что это была байкальская рыба. Тарелка быстро опустела, и кто хотел, получил еще один половник ухи. Я хотел.
На второе, тоже была подана жареная рыба. На этот раз жирный байкальский омуль. В качестве гарнира были поданы крупные клубни отварной рассыпчатой картошки, обильно политой маслом, и покрытой стружками белого лука. Запили мы все это обилие крепчайшим хлебным квасом.
Отяжелевший после принятой пищи, я еле выбрался из-за стола и сел на диванчик, удобно расположенный в углу зала. Закурил. Ко мне подсел Саня. От него явно попахивало водочкой.
- Где ты ее раздобыл, нам же ее не подавали.
- Тебе не подавали, а мне графинчик принесли, правда, за наличные. Тридцать рублей содрали. Но кто же ест уху без водочки. Грешно ведь. Рыба посуху не ходит. Надо было смочить.
Все ясно. Саня стал разговорчив. Значит, водка пошла хорошо, и он был всем доволен. Но долго сидеть на диванчике нам не дали. Пригласили на посадку, в самолет.
В самолете было холодно. Видно все тепло выдуло за время стоянки. И было темно, горело всего две лампочки в матовых плафонах. Ну, это понятно, берегли аккумуляторы. Я, не снимая шинель, прошел на свое место. Все молча рассаживались, заходя в кабину. Наконец, дали свет, видимо подключили внешний источник питания АПА.
Ну, это совсем другое дело, стало немного веселее. Оживились разговоры среди пассажиров, а там, где сидел Саня, было даже очень оживленно. Но тут загудели приборы, заурчал стартер и двигатель стал набирать обороты. Сперва один загудел на максимальных оборотах, потом другой, самолет наконец-то тронулся и пополз по рулежке. В иллюминатор были видны сугробы снега, больше ничего рассмотреть было нельзя, все было скрыто в каком-то сером полумраке. Наконец, самолет развернулся на взлетной полосе, снова стал набирать обороты и тронулся, подпрыгивая на стыках. Момент взлета я не заметил, но почувствовал, как мягко приняло небо тяжелую машину. В иллюминатор вначале была видна удаляющаяся земля, а потом все затянуло черными тучами. Так что, смотри не смотри, все равно ничего не видно. А раз ничего не видно, то может быть попробовать заснуть? И я, повозившись немного в кресле, заснул. Правда, сон был какой-то прерывистый. При очередной яме, когда в желудке что-то обрывалось, я просыпался, но не открывал глаза, потому что тут же, самолет выбирался из ямы и я вновь засыпал. И спал до очередной ямы, а ям было предостаточно. Болтало нас в воздухе основательно. Говорят, что многие пассажиры пользовались коричневыми кульками, которыми утыканы были задние спинки сидений. Но я спал, и к счастью всего этого не видел.
При посадке меня кто-то разбудил. На этот раз не Санька. Как он мне потом признался, он и сам крепко заснул. В иллюминатор по-прежнему ничего не было видно. Тучи разошлись только перед самой посадкой. Так что полет проходил явно в сложных метеоусловиях.
В Новосибирске шел снег, но было тепло, градусов пять в минусе. И снег был липким и рыхлым. Процедура стоянки была аналогичной, как и в Иркутске. Нас снова повели в ресторан, и я с удовольствием проглотил штук пятьдесят, не менее, пельменей величиной в полтинник. Со сметаной, перцем и уксусом.
До Омска погода была такая же отвратительная, и также болтало. Но я уже не спал, так как разговорился с попутчицей и за разговорами незаметно прилетели в Красноярск. После небольшой остановки полетели в Свердловск. А в Свердловске мы застряли и часа три просидели в зале ожидания. Все время нам по радио сообщали, что рейс задерживается на час, из-за плохих метеоусловий на маршруте. Но все же объявили посадку, и я с трудом разбудил Саню, который спокойно проспал на скамейке в зале ожидания. В Свердловске нас угощали беляшами, им я тоже отдал должное, несмотря на то, что был еще сыт. Вообще, не знаю как китайцы, но я был удовлетворен русским гостеприимством.
При взлете я наконец-то увидел уральские горы. Они были примерно такие же, как и Забайкальский хребет. Разбуженный Саня больше не спал, и был очень энергичен. Дело в том, что он ухитрялся в каждом аэропорту проглатывать по «графинчику». И по дороге в Москву был уже очень хорош. А так как он всегда, если крепко выпьет, бывает агрессивен, то и здесь в салоне неожиданно стало весело. Сидящий сзади мужчина похлопал меня по плечу:
- Иди, успокой своего друга.
И верно, надо было вмешаться. Сидящий рядом с Саней парень видно что-то не понимал и, размахивая руками, в чем-то убеждал Саню. Это он делал напрасно, не знал бедняга, что его могло ожидать. Пришлось вставать и идти к Саньке. Сказав парню: «Иди, посиди на моем месте», я сел рядом с Саней.
- Ну, все, успокойся. Я его убрал.
- Нет, ты понимаешь, какой наглый, он еще смеет что-то говорить.
- Успокойся, я все понимаю, он это делал напрасно. Ты, как всегда, прав.
- Но он же …!
- Успокойся, я рядом, все будет хорошо.
И запал у Саньки стал спадать. Он явно перебрал, а когда Санька переберет, то ему под руку не попадайся. Скрутит.
Пришлось сидеть и сдерживать Санины порывы на заднем сидении. Там оглушительно ревели двигатели, и разговаривать практически было невозможно. Ничего не было слышно. И даже мои успокоительные слова с трудом воспринимались в Санином сознании. Но все же, к посадке во Внуково, Саня был приведен в более-менее рабочее состояние. Мне было только жаль, что я не увидел Москву с высоты птичьего полета. А увидеть было можно, так как небо над Москвой было чистым, без единого облачка.

                Глава десятая
                МЕККА ДЛЯ ОДЕССИТА

Москва, как много в этом звуке для сердца русского слилось. Как много в нем отозвалось. В Москве была уже весна. Воздух в аэропорту был чист и прозрачен. Тишину прерывали только птичьи переливы, да звуки садящих и взлетающих самолетов.
Правда, в самом гулком здании аэропорта всего этого слышно не было, так как снующийся поток людей заглушал все остальные звуки. Людей было масса. И все почему-то бегали с одного этажа на другой. Широкие пролеты лестниц скрывали эту суету, но все же, мы были ошеломлены этим нескончаемым потоком людей.
Получив свой багаж, и тут же сдав его в камеру хранения, мы в оцепенении стояли и глядели на эту суету. Я привык получать толчок к действию от Сани, и потому ждал от него каких-либо целеуказаний, но Саня был приторможен и водкой и таким обилием людей, и потому молчал.
Вообще-то я давно решил задержаться хотя бы на сутки в Москве. Раз случилась такая оказия, то грешно было не осмотреть слышимые от всех рассказы про чудеса этого города. А чудес было множество – это и Красная площадь, и Кремль, и Мавзолей, и Третьяковская галерея, и Большой театр и магазины. То есть ходить не переходить.
Но Санька стоял и молчал, пришлось снова взять инициативу в свои руки. Я посмотрел на табло, где были расписаны все рейсы из Москвы и в Москву. Ближайший рейс Москва – Оренбург с посадкой в Бугульме должен был вылетать через три часа. Если поспешить, то, может быть, удастся закомпостировать билеты на этот рейс. Но Саньку надо было сдвинуть с места. Стоит и молчит. Пришлось говорить:
- Сань, ты как? Улетишь этим рейсом или пойдем устраиваться в гостиницу?
Вопрос пришлось повторить раза три, пока Саня не пробурчал:
- Улечу.
- Тогда давай пройдем к кассам, и попробуем взять билет на этот самолет?
- Хорошо.
К кассам было не подобраться. Толпа народа плотно перегородила нам дорогу. Пришлось идти к дежурному администратору. Там тоже была очередь, но не такая страшная. Объяснили ему ситуацию. Он позвонил и узнал, что на этот рейс места еще есть, и велел подойти к пятой кассе и получить билет. У пятой кассы никого не было, и дверь была закрыта. Я постучал. Дверь открыла очень тучная дама.
- Администратор велел обратиться к Вам и получить билет на Оренбургский рейс до Бугульмы.
- Да, он мне звонил. Давайте ваши проездные, я их оформлю. Но поторопитесь, скоро объявят посадку.
- Спасибо, постараемся успеть.
Но Санька был неподвижен. Я велел ему сидеть здесь и забрал талон в камеру хранения. Получив его два тяжелых чемодана, я, пыхтя, притащил их к Саньке.
- Ну что, пошли на посадку. Только тащить свои чемоданы будешь сам.
У посадочной стойки на Оренбург стояла уже кучка людей.
- Ну, пока. Удачного отпуска. Встретимся уже только на разъезде.
Санька грустно посмотрел на меня и пошел к посадочному турникету.
Проводив Саню, я задумался о своих дальнейших действиях. Раз я решил остаться на какое-то время в Москве, то надо, во-первых, сделать отметку в билете об остановке, а во-вторых, найти место для ночевки. А потом уже гулять, где хочу и как хочу. Соваться в эти дикие очереди около касс мне не хотелось, и я вспомнил о пятой кассе. Пришлось снова стучать в запертую дверь:
- Простите, пожалуйста. Мне надо сделать отметку об остановке в билете. Где и как я это могу сделать.
- Давайте ваш билет я проставлю. А когда вы думаете улетать дальше?
- Если все сумею сделать, то завтра ну, в крайнем случае, послезавтра.
- Приходите. Постараюсь вам помочь.
Я поблагодарил эту необъятную женщину за содействие и отправился искать гостиницу. Гостиница была в другом доме, через дорогу от аэропорта. На стойке администратора стояла табличка: «МЕСТ НЕТ». И мне ничего не оставалось делать, как облокотиться о стойку и начать молча гипнотизировать жалобными глазами симпатичную женщину-администратора. Гипнотизировать пришлось минут пять, и когда гипноз подействовал, женщина протянула мне листок и ручку.
-Заполните анкету.
Я сел за столик в фойе и стал заполнять все графы. Их было много, но с помощью удостоверения личности и фантазии я все заполнил.
- Проверьте, пожалуйста, правильно ли я все записал, – сказал я, отдавая листок администратору. Она, молча, взяла листок, окинула его взглядом и, повернувшись к стойке, выдала мне ключ вместе с деревянной бобышкой.
- Ваш номер 215, второй этаж. При уходе ключ сдавать.
- Спасибо, искренне вам благодарен.
В номере никого не было. Но застеленной была только одна кровать у окна. Всего кроватей в комнате было три. Был шкаф, столик и три табуретки. Вот и вся обстановка. Делать мне там было абсолютно нечего, и я снова закрыл дверь, сдал ключ и вышел на улицу.
На остановке автобуса не было. В расписании значилось, что он ходит в Москву через каждые два часа. Но о времени прибытия и отбытия не говорилось. Значит ждем. Мне везет, не успел я даже закурить папиросу, как появился красный автобус, какой-то кургузый, но зато с большими окнами.
Людей было мало. И я с удовольствием устроился в первом ряду кресел у самого окна. Кондуктор собрал со всех пассажиров по пять рублей и автобус тронулся. И поплыли мимо окон сосны с грязными сугробами бывшего снега.
Дорога была хорошая, асфальтированная. Скорость тоже была приличная, и хотя легковые машины легко обгоняли автобус, но зато встречные со страшным свистом проносились мимо. Примерно через полчаса появились первые признаки присутствия человека. Маленькие домики какой-то деревушки помелькали и остались сзади. Это была еще не Москва. Москва появилась часа через полтора. Но это была уже не дорога, а улица. Сосед сказал, что это Ленинский проспект. Он был очень широкий. Машины ездили в четыре ряда. Встречные машины уже мимо нас не проносились, а попутные долго сопровождали наш автобус или медленно удалялись, обгоняя его. Дома стояли далеко, как с одной, так и с другой стороны проспекта. Кирпичные, однотипные, девятиэтажные коробки, Они были массивные и сверкали темными окнами. За окнами наверняка жили люди. Москвичи. Здравствуй, Москва.
 Остановился автобус в центре города, у здания Центрального телеграфа, на улице Горького. Мне сказали: «Идите вперед, и будет вам Красная площадь». Улица Горького была немного уже Ленинского проспекта, но тоже довольно широкая. И я пошел вперед.
Путь был длинным, но интересным. Я не торопился, медленно проходил мимо каждого дома, поражаясь их разнообразию. Каждый дом был строго индивидуален, никакой типичной постройки. Высокие арочные окна, массивные стены и длинные фасады домов. Настолько длинные, что идешь вдоль дома, а он все не завершается. Первые этажи это обычно различные магазины, а вот в других, явно какие-то учреждения, и стоят памятники. Узнаваема глыба горлана-главаря, памятник Маяковскому, памятник Горькому, памятник Пушкину. А улица все тянется и тянется, и вот наконец-то застучали мои каблуки по брусчатке Красной площади. Далеко впереди яркий храм Василия Блаженного, справа – длинная зубчатая стена Кремля, слева – здание ГУМа (Государственного универсального магазина).
Я пошел вдоль стен Кремля. У Мавзолея не стал останавливаться, к нему тянулась змеей длинная очередь. Стоять в очереди мне была неохота. Я подошел к памятнику Минину и Пожарскому. Взошел на Лобное место. На память приходили события, разыгравшиеся в далекие годы на этих местах. И четвертование Пугачева, и рубка головы Стеньки Разина, и виселицы стрельцов. Много крови здесь пролилось раньше, потому и помнится.
Я вошел в храм Василия Блаженного. Поразился ободранности внутренней отделки храма, но зато через разрушавшуюся штукатурку увидел красные кирпичи старинной кладки. Меня всегда привлекали старинные постройки: и в Киевской Софии, и в Золотых воротах, и Киево-Печерской лавре были именно такие кирпичи. Подышав воздухом старины, я снова вышел на Красную площадь.
Часы на Спасской башне показывали одиннадцать. Я обратил внимание, что через ворота Спасской башни проходит масса людей. По книгам мне было известно, что при Сталине на входе в Спасскую башню стояла охрана и строго проверяла всех, входивших в Кремль. А тут все входят и выходят, и никакой охраны.
Я подошел к Спасской башне. Идут люди, и я иду, так и вошел на территорию Кремля. Идти было стрёмно. Все время казалось, что вот-вот последует окрик: «Куда это ты прешь, сиволапая морда». И придется останавливаться и оправдываться. Но никто не кричал. И я спокойно вышел через покатые крепостные своды башни на простор Кремля.
Было странно, ведь здесь же ходил Он! Вот на эти же камни глядел Он, и думал, пыхтя трубкой. О чем он думал?
А сейчас иду я. И впереди колоннада Успенского Собора. Двери были открыты, и я вошел в храм. В храме было сумрачно и прохладно. Я даже поежился, но через какое-то время ощущение холода исчезло, и я с любопытством стал оглядываться вокруг. Странное чувство овладело мною. Прошедшие годы оставили неизгладимые следы на этих старинных стенах. Здесь явно чувствовался, а главное виделся, отпечаток прошедших эпох. Это и следы восстания 1905 года, и следы опиума для народа, и следы отечественных войн первой и второй. А в результате храм хоть и стоит внешне таким же, как и столетия назад, но следы зияют проплешинами штукатурки и потерянными фресками.
Отпавшая штукатурка позволяет увидеть размеры кирпичей, явно фряжской работы. Видимо размер, все-таки имеет значение. По высоте фряжский кирпич в пять раз меньше нашего. И потому в пять раз долговечнее, он лучше прокален и лучше скреплен между собой.
Потеря во времени укладки. Их нужно в пять раз больше и в пять раз дольше времени идет на укладку. Но тогда, видимо, время не имело значение. Никто не гонял пятилетку в четыре года, и можно было вместо пяти лет затратить шесть и более, но зато построить на века.
Такие мысли мелькали у меня в голове, когда я глядел на работу старинных мастеров. Я будто бы видел этих бородатых людей, одетых в домотканую одежду, старательно укладывающих кирпич на кирпич в красоту будущих строений.
А красота была, и было величие храмов. Архангельский и Благовещенский соборы, а особенно колокольня Ивана Великого впечатляли. И память о посещении Кремля на долгие годы сохранила впечатление этого величия.
Я шел по проспекту Кремля, а навстречу мне и рядом со мной шли люди. Они, как и я, останавливались, запоминая все, что им показывал Кремль. А посмотреть было на что. Это и Царь-пушка, и Царь-колокол, при взгляде на обломок которого, мне приходили мысли о том, что когда-нибудь, используя новые технологии, люди смогут исправить несправедливость истории, лишившую нас чудесного звука этого колокола. Люди построят колокольню, водрузят восстановленный колокол на вершину, и чистый звук колокола будет радовать всех по праздничным дням и по значимым датам.
Стоит группа людей, явно в ожидании чего-то или кого-то. Подхожу, спрашиваю. Оказывается, в два часа будет экскурсия в Оружейную палату. Я читал об Оружейной палате, это собрание драгоценностей и исторических раритетов российского императорского двора за прошедшие века, которые сейчас открыты для обозрения всем гражданам. Но я опоздал, экскурсия будет в два часа, а билеты уже все проданы, следующая экскурсия будет только в четыре. Ну что ж, придется подождать до четырех, это просто необходимо увидеть. Покупаю билет на четыре часа и продолжаю осмотр Кремля.
Я шел и шел, пока не наткнулся на указатель с крупной надписью «СТОЛОВАЯ». В животе у меня сразу заурчало, ведь я еще с утра ничего не ел. Все время что-то надо было делать, куда-то бежать, о чем-то договариваться. И я огляделся. Передо мной возвышалось массивное бетонное полукруглое здание. По бетонным ступенькам я поднялся к высоким деревянным дверям с длинной фигурной медной ручкой. Они передо мной распахнулись, выпуская какую-то пару, явно уже вкусившую прелести кремлевской кухни.
Комната с высокими потолками была большая. Стояли столики на четырех посетителей, покрытые темно-коричневой скатертью с кистями. Стулья были гнутые, венские, легкие. Посетителей было немного, с десяток столиков было занято. Там сидели люди, что-то уже жующие, негромко переговариваясь. Разговоры были практически не слышны, но запахи… Запахи хорошо приготовленного мяса. И у меня кроме журчания в желудке уже был полный рот слюны.
Я пошел вглубь комнаты, нашел свободный столик и сел. Подходит ко мне женщина, полная, дородная, в белом туго-накрахмаленном переднике. Кладет передо мной кожаную папку с листом бумаги, на котором крупным почерком с завитушками было написано «МЕНЮ». Я стал читать перечень блюд и глаза разбежались, и слюна даже закапала. Что там было написано, я не помню, помню только то, что я выбрал.
Ну, во-первых, сто пятьдесят грамм водочки. Это как пить дать. Ну а дальше то, что я никогда в жизни больше не пробовал, ни по вкусу, ни по исполнению. Это были: суп картофельный с грибами, фаршированная щука с отварной картошкой, клубничный кисель в граненом стакане и ржаной хлеб, пахучий и духмяный. Все это было немедленно принесено, источая неимоверные запахи и удивляя красотой посуды. Опрокинув рюмку водки, я принялся за суп. Вкуснятина необыкновенная. Тарелка была опустошена мгновенно, фаршированная щука исчезла не менее быстро. Клубничный кисель пришлось заказать еще раз. Он был необыкновенно сладким и пахучим. Тяжело отдуваясь, я закурил папиросу и расплатился с официанткой. За все это удовольствие я заплатил полтинник (пятьдесят рублей). Оно того стоило. Докурив папиросу, я выбрался из-за стола и вышел на улицу.
История столовой имеет свой негативный оттенок. В 1918 году правительство России переехало из Санкт-Петербурга в Москву, в Кремль. И вдруг оказалось, что им бедненьким питаться негде, и было принято решение построить столовую в Кремле. А где строить? Кремль-то не резиновый. И построили вместо Красного крыльца, на котором когда-то Софья предъявляла разъяренной толпе живых малолетних царей Ивана и Петра, это бетонное чудо, Кремлевскую столовую, в которой я только что прекрасно пообедал. А крыльца как не бывало, а посмотреть бы хотелось. Жаль.
Приближалось время посещения Оружейной палаты, и там уже собралась небольшая кучка людей. Ровно в четыре, массивные двери Оружейной палаты распахнулись, и пожилая женщина-экскурсовод пригласила нас войти.
Говор у нее был необычен, в нем было слишком много буквы «а» с неожиданными ударениями в словах, но вообще это было даже приятно слышать, ее мягкий неспешный говор. Она предложила поверх брюк и ботинок натянуть какие-то чулки из плотной материи с завязками. Бахилы называются. Когда я их натянул и завязал, то стал чувствовать себя очень неловко. Уж так не вязались эти чуни с армейской формой. Но делать было нечего, приказали – надел.
Она ввела нас в первую комнату с высокими полукруглыми потолками. Правда потом оказалось, что это была не комната, а зал. Так он и назывался, первый зал, второй зал, третий. Всего их было девять. Анфиладой. Вдоль стен стояли стеклянные шкафы с экспонатами. Она, этим своим мягким говором, начала объяснять, что находится в шкафах. Люди обступили шкафы, и мне не было ничего ни видно, ни слышно. Она рассказала и перешла к следующему шкафу и тоже стала там что-то говорить. Сперва я пошел вслед за толпой, но вскоре понял, что так я ничего и не увижу. Пришлось вернуться к первому шкафу и внимательно рассмотреть, что там лежит, а так как там все было подписано, то необходимость в экскурсоводе у меня отпала, и я стал самостоятельно рассматривать каждый шкаф в зале.
А посмотреть было на что. В основном это были старинные золотые и серебряные блюда и украшения царского двора. Но привлек мое внимание Петух. Оказалось, что это был кубок Ивана III, изготовленный в таком виде. Петух был огромный, важный такой. Петя, Петя-петушок, золотистый гребешок. Но золотым был не только гребешок, весь петух был из золота. Я даже сразу и не сообразил, что это был кубок. Уж очень натуральным казался петух. Каждое перышко было вычеканено тщательно и убедительно. Лишь присмотревшись, я увидел, что это был кубок. Действительно, если снять голову, то туловище было выполнено в виде кубка. Вместительное такое. Пол-литра поместится. Умели пить наши деды.
Ну что Петух, Петух – это Петух, а вот Скипетр – это другое дело. В одном из шкафов были выставлены для всеобщего обозрения реликвии царской и императорской России. Скипетр, Держава и Большая Императорская Корона. Была там и Шапка Мономаха – древняя корона киевских князей. Сейчас это драгоценные раритеты, а когда-то это были символы власти. Они хранятся, а символы не исчезают, и кто знает, может когда-то опять, они снова станут символами власти в России.
Я переходил от одного шкафа к другому и весь этот блеск драгоценных камней, золота и серебра постепенно перестал удивлять и поражать мое воображение. Но тут настала пора встретиться с хранившейся там коллекцией древнего воинского вооружения. Эти латы, кольчуги, шлемы, мечи надолго задержали мое внимание и возбудили воображение. Я стал представлять, как воины в этих доспехах сражаются и гибнут во имя неизвестных целей. А сейчас это были просто экспонаты, прославляющие мастерство изготовивших их талантливых людей.
Надолго я застрял возле коллекции карет, принадлежавших Екатерине Великой, императрицам Анне и Елизавете. Больше всего меня интересовало, как был выполнен поворотный круг, как осуществлялась амортизация подвески кареты и насколько надежными были их тонкие деревянные колеса. А одна из карет была просто без амортизационной подвески. Мне тут же стало жаль императриц, вернее их ягодицы, ощущавших все выбоины на дорогах. Я вспомнил, как в детстве мне приходилось ездить не на карете, а на обычной двуколке, под названием бидарка, влекомой меланхоличным Мартыном в Туркулы, где работали мои родители. И как крепко доставалось моим ягодицам во время этой поездке. А тут императрицам сутками надо было добираться из Петербурга в Москву в такой красивой, но очень неудобной карете.
В общем, в этом зале застрял я надолго и ушел только тогда, когда меня персонально попросили покинуть зал, так как время экскурсии закончилось. Я с сожалением вышел из Оружейной палаты с намерением посетить ее еще раз, но более мне никогда не пришлось посетить Кремль, а значит и Оружейную палату. Только память хранила эти пару часов, и при случае я всегда вспоминал об этом посещении Кремля.
Было уже более семи часов, когда я покинул Кремль. На Красной площади яркими огнями был освещен ГУМ. И я решил зайти в магазин, чтобы купить подарки Светлане и родителям. Ходить по этажам ГУМа было довольно утомительно. Тем более, что я не представлял, что я должен покупать. Там была масса народа и масса самых разнообразных товаров. Многие товары были мне недоступны по цене, а многое было мне просто не нужно. Так что с выбором было довольно сложно, наконец, я наткнулся на очередь девчонок, которые что-то с увлечением приобретали. Очередь была в трикотажном отделе. Я поинтересовался, зачем они тут стоят? В ответ мне показали какой-то длинный бесформенный чулок. Это была такая кофточка, которая одевалась через голову и не имела рукавов. Вязка была красивая, и я подумал, что если московским барышням такое безобразие подходит, то наверняка понравится и Светлане. Купил я ее не сразу, несколько раз уходил и возвращался, пока наконец-то не решился и купил. Не понравится, выбросит. Матери я тоже купил кофточку, шерстяную, мохнатую, должно быть теплую. Долго не знал, что купить отцу, пока не увидел совсем новую, недавно появившуюся конструкцию, так называемую «шариковую ручку», состоявшую из разноцветных вкладышей. Нажимаешь на кнопочку – высовывается пипка. Пиши красными чернилами, нажимаешь другую – пиши зеленными, третья позволяла писать синими чернилами. Таких кнопочек было четыре или пять, все разных цветов, я уже не помню каких. Конструкция была новая, а отцу приходилось много писать, так что пригодится.
Дяде Саше я купил оселок для правки бритв. Он брился опасной бритвой Золинген, вывезенной тетей Биной из Германии. Самой тете Бине я купил духи «Кремль», в красивой красной упаковке. Мальчишкам купил конфет разных сортов из десяти ящичков, по горсти из каждого. Так что подарками я был обеспечен.
В конце концов, я снова проголодался и зашел в буфет, где съел холодную котлету и несколько бутербродов с колбасой, запив все это удовольствие стаканом горячего ячменного кофе со сгущенным молоком. Кофе был сладким.
Время было уже позднее, и я с удовольствие прошелся по ночным улицам Москвы, вернулся к Центральному телеграфу, где отбил телеграмму домой, что я в Москве, в отпуске, и буду в Одессе завтра или, в крайнем случае, послезавтра. Подождав немного на остановке, сел в автобус и уехал во Внуково.
В комнате гостиницы, где меня поселили, горел свет. Там еще не спали. Постояльцев было двое. Один, мужчина лет тридцати, лежал на кровати и читал книгу, второй возился с разбросанными по кровати покупками. Я поздоровался и назвал себя. Лежащий с книгой кивнул головой, второй, повернувшись ко мне лицом, пробормотал: «Семен». Я подошел к шкафу, снял шинель и повесил ее в шкаф, затем подошел к своей кровати и сел. Ложиться спать? Все равно не засну, еще рано. Делать было нечего, да и ничего не хотелось делать. Тогда я все-таки разделся до кальсон, с головой укрылся одеялом и попытался заснуть. Но ничего не вышло, перед глазами проходила стрелецкая казнь, рубили голову Разину, приехали в Кремль большевики, Ленин, Троцкий, Каменев, по Красной площади проходила конница и громыхали броневики. И под грохот броневиков я заснул. А броневики продолжали громыхать по Красной площади, и видимо все-таки разбудили меня.
Комната была залита солнечным светом и гулом взлетающих самолетов. Я в комнате был один, мои постояльцы уже разбежались по своим делам. Я посмотрел на часы. Было уже десять часов, начало одиннадцатого. Поздно. Обрывки сновидений еще будоражили мою голову, но постепенно действительность вторгалась в мои мысли: я в Москве и планировал посетить Третьяковскую галерею, Большой театр и проехаться по станциям метро. Но прежде всего надо встать и проделать весь утренний ритуал, включающий в себя и посещение столовой.
Я встал, сделал несколько комплексов утренней гимнастики, побрился, помылся, посетил кабинет задумчивости и пошел искать питательный пункт. Мне везет, он оказался рядом. Это был буфет. Выбор там был небольшой, но мне хватило. Тарелка приторно сладкой манной каши и стакан сметаны вполне удовлетворили меня. Я перешел дорогу и вошел в здание аэровокзала. Просмотрев расписание прилета-вылета самолетов, я узнал, что на Одессу было два рейса. В восемь утра вылетал Ил-12, а в два часа дня – Ли-2. Ну, восемь часов – это для меня рано, а вот в два часа самый раз. Правда, Ли-2 – это бывший Дуглас (модификация конструктора Лисунова). Советский Союз купил лицензию у американцев и на базе Дугласа строил свои самолеты Ли-2. Гремел он в полете со страшной силой, разговаривать было невозможно, да и сидения там были жесткие и неудобные. Я как-то летал на этом самолете в Читу, сопровождал на завод снятый двигатель ВК-1. Впечатления остались самые неприятные. Было холодно, и я дико промерз в полете. Но сейчас весна, не замерзну. Значит, лечу на Ли-2. В кассе билеты были, и я, доплатив необходимую сумму, взял билет на завтра.
Значит у меня в запасе целый день. Сейчас двенадцать, пока доберусь до Москвы, будет час, к двум могу уже быть в Третьяковской галерее. Ну, что ж, поехали.
И вот я там, где собраны труды людей сохранивших мгновения ушедших веков, страстей, мыслей, воплощений русского народа, русской культуры. Хожу по залам, где висят знакомые с детства картины. Вижу подлинники, слушаю речь, запечатленную в красках, в мазках кисти, в позах людей, давно ушедших, но сохранившихся благодаря гению людей, сумевших воплотить их в этих картинах.
Вот мгновение смерти – «Иван Грозный убивает своего сына» Репина, вот мгновения тяжкого труда, его же «Бурлаки на Волге», вот тихое спокойное мгновение «Утро в сосновом лесу» Шишкина.
Правда, несправедливость истории и людей и здесь сохраняется. Шишкин ведь нарисовал только утренний воздух, тишину, деревья, в их расцвете и закате жизни. И это хорошо, и это нужно сохранить. Но жизнь картине придали именно медвежата, проказливые и озорные медвежата. Самой медведицы не видно, но она тут, следит незримым оком за своим неугомонным потомством. Это запоминается и придает картине прелесть жизни и воли.
А ведь медвежат нарисовал не Шишкин, а никому не известный художник К. А. Савицкий. Но ведь и он достоин памяти потомков. К сожалению, там об этом нигде не упоминается. А жаль, правда, должна торжествовать.
Вот окинула вопрошающим взглядом: «Кто вы, люди?» проезжающая мимо меня «Незнакомка» Крамского. А вот задумчиво сидит «Девочка с персиками» Серова, литографию которой, я давно уже повесил у себя над кроватью.
И я брожу, вот уже четвертый час, и не могу остановиться. И передо мной возникают один за другим холсты.
Вот громадный холст Иванова «Явление Христа народу», занимающий всю стену комнаты. Тут нельзя не остановиться, здесь надо просто сесть и вникнуть в мысли людей, занимавшихся своими повседневными делами и вдруг остановившихся из-за внезапного появления вдали бога. Люди ошеломлены и я тоже. Ошеломленный сижу я перед картиной на специально поставленных здесь пуфиках, чтобы люди смогли присесть и хоть на мгновение задуматься о смысле жизни.
И проходят перед моими глазами то три воина, охраняющие спокойствие страны – картина «Три богатыря» Васнецова, а вот громадное полотно Сурикова «Боярыня Морозова», которую на санях, нет на дровнях, увозят в неизвестность, как результат мести власть предержащих, за самобытность и своенравие.
Картины, картины, их много. В каждом зале, от потолка до самого пола висят картины в рамках. Известные мне, неизвестные. И каждая призывает остановиться взглядом, вникнуть, о чем идет речь. И рассказывает свою историю. Каждая картина – это история. Вот картина «Утро стрелецкой казни» Сурикова. Это там, где я только что был, рядом с храмом Василия Блаженного, перед Кремлем. Тут стрельцы, плачущие их жены и дети, и Петр (кажется, все-таки Петр) надменным взглядом созерцает будущее действо.
А вот страшная картина «Апофеоз войны» Верещагина. Была такая привычка у победителей – рубить головы поверженного врага и складывать их в кучу. А через время в куче остаются одни черепа. Куча черепов. Куча ушедших людей. А какие мысли были у них, никто не знает. А мысли-то были.
Надолго я остановился и перед картиной Флавицкого «Княжна Тараканова». Она вернула меня в детство. Как-то, совсем пацаном, в Одессе, играя в жмурки с ребятами, я спрятался на чердаке нашего дома. Находиться там, нам было категорически запрещено. Настил потолка был очень тонок и грозил обрушиться. Но там было очень интересно, и разве стал бы я слушаться взрослых, они и так всегда и все нам запрещают. Вопреки запретам я залез на чердак и пока ждал возможности выскочить и с диким воплем закричать: «Чур, чура, за себя», я стал рыться в вещах, снесенных там со всего дома. И вот среди этих ненужных вещей я обнаружил журнал «Нива» с вырванными страницами в начале и в конце журнала. Журнал был издан еще в царское время, с ятями и фитой и с твердым знаком. Там я и обнаружил роман «Княжна Тараканова». К счастью название романа было напечатано вверху каждой страницы. Меня привлекло название – Тараканова. Если была княжна, то значит, был такой князь – Таракан. Ха-ха-ха. Смешно, правда? Но текст меня увлек. Я забыл, что играю в жмурки и стал читать, пробираясь сквозь знаки ятей и фит, пока не стемнело. Чтение было продолжено дома, и я дочитал до вырванного конца. А так как я имел привычку интересную книгу перечитывать неоднократно, то читал я ее столько раз, пока не запомнил наизусть все страсти, приключившиеся с этой горемычной женщиной. И вот сейчас я стоял перед портретом героины романа, и вновь сопереживал ее судьбе.
Ноги у меня уже гудели и хотелось есть, но я упорно переходил из зала в зал, так как картин было много и я не хотел упустить возможность увидеть все, что было в этих залах. Но пришлось сделать перерыв и то, только потому, что проходя по одному из зал, я учуял вкусный запах мясных блюд. Рядом была столовая. Там я с большим аппетитом съел московские щи из кислой капусты, большой кусок бифштекса с яйцом и горку картофельного пюре, запив все это двумя стаканами сладкого чая с лимоном. Стоило это удовольствие в столовой Третьяковской галереи не более десяти рублей, что, честно говоря, меня порадовало. Перекурив, я вновь отправился бродить по залам, в каждом из которых хранились сокровища мысли и труда. Вверх-вниз, с первого этажа на второй, а потом снова на первый. Картин было много и каждой надо было уделить хоть какое-то время.
А время приближалось уже у шести. В шесть галерея закрывалась. Все меньше и меньше попадались люди, которые, также как и я переходили от одной картины к другой, подолгу останавливаясь перед каждой. Надо было уходить.
И я снова задумался, а что делать дальше. Ведь я хотел пойти еще в Большой театр. Сейчас шесть, начало спектакля в семь, я вполне успеваю. Но как туда добраться, я не знал. Дорогу от Третьяковской галереи до Большого театра пришлось узнавать у людей. Мне с охотой и с подробностями рассказали, что надо пройти пешком до кинотеатра «Ударник», это недалеко, а там сесть на автобус, доехать до Театральной площади и снова пройти пешком до Большого театра.
Я так и сделал. У колонн Большого театра уже столпились люди. Пока я проходил сквозь толпу к кассам театра, меня все время останавливали, спрашивая: «У вас нет лишнего билетика?». Это меня насторожило. Билета на спектакль у меня не было. По афише я узнал, что сегодня должен быть балет «Лебединое озеро» Чайковского. И все эти люди пришли на спектакль. Но если они без билета, то вряд ли я тоже достану билет. Но попытаться надо и я упорно стал пробиваться к кассам театра.
Двери в кассу были закрыты. А на окошке весела надпись большими буквами «Все билеты проданы». Я молча стоял перед закрытой дверью в кассу и смотрел на людей. Счастливые обладатели билетов подымались по беломраморной лестнице к входу в театр. А я стоял и ждал. Чего ждал – не знаю, но я дождался. Представительного вида мужчина подошел к дверям кассы и постучал в дверь. Дверь распахнулась, и он вошел в кассу. Через какое-то время он вышел, и по его удовлетворенному виду я понял, что он достиг успеха в своем деле. И мне пришло в голову, что если он постучал, то и я могу. Я постучал. Мне приоткрыла дверь седая старушка интеллигентного вида. Увидев военного в форме, она сказала мне: «Заходите». Я вошел. Поздоровавшись, я рассказал, что только сегодня прилетел из Забайкалья и завтра улетаю в Одессу. И что мне бы очень хотелось посмотреть этот балет. Старушка молча слушала меня, потом присела к столу, достала листок бумаги, где кроме размашистой подписи ничего не было, и сказала: «Пройдете на галерею, а там найдете себе место». Я взял листок, с удивлением покрутил его в руках, спросил:
- Это что, билет такой?
- Нет, не билет, это контрамарка. На бесплатный просмотр спектакля.
- Почему бесплатный? Я могу заплатить.
- Билеты-то все давно проданы. А это ваша возможность увидеть, как танцует Уланова.
- А кто это, Уланова?
- Это наша прима-балерина. Она танцует Одетту и Одиллию. В гардеробе возьмете буклет, ознакомитесь с содержанием балета.
- Спасибо вам. Вы сделали для меня великое дело.
- Всего вам хорошего и приятных вам впечатлений от балета.
Я еще раз поблагодарил старушку-администратора, поднялся по лестнице и отдал контрамарку билетерше. Сдавая шинель в гардероб, я увидел на стойке театральные бинокли. У мамы был точно такой же – перламутровый блестящий бинокль. У гардеробщицы я спросил:
- Мне сказали, что у вас есть буклеты о балете и можно ли взять у вас бинокль?
- Буклет и бинокль стоят пять рублей, но зато у вас будет возможность без очереди получить свои вещи по окончании спектакля.
На галерке было уже полно народа, но я отыскал свободный стул у самого барьера и стал просматривать буклет. В принципе сюжет балета был мне известен, я видел этот балет в Одесском театре оперы и балета еще в школьные годы. Правда, надо сказать, что в памяти сохранилась сплошная какофония: кто Одетта, кто Одиллия, кто белый или черный лебедь, честно говоря, забыл. Поэтому буклет был кстати. Я с удовольствием пролистывал небольшую книжицу, пока горел свет. Но вот поднялся занавес, сцена осветилась, зазвучала мелодия и балет начался.
В бинокль хорошо были видны не только движения артистов, но и их лица. Меня больше интересовали лица. Ясно было видно, что исполнение некоторых па танца – это результат длительного изнурительного труда. Нет, да нет, но напряженная нога невольно делала лишнее движение, не в такт музыки, и это было заметно.
Чего нельзя было сказать об Улановой. Это точно была прима. Каждое движение, каждый жест был отточен, верен и необходим. Музыка и она были неотделимы, едины. Даже в мимике отображалось иногда наслаждение, которое она испытывала от прекрасно выполненного сложнейшего движения.
Я представил себе, сколько времени и труда было затрачено на то, чтобы так легко и непринужденно нога вздымалась вверх или скользила по полу. Я помнил, как в училище мы часами топали по плацу, отрабатывая синхронное движение в строю, и как после ныли ноги, оттоптанные в несгибаемых сапогах. Вспомнил и противнейший голос Кирюхина: «Ногу, ногу выше подымай! Тяни ее, тяни носок!», и я старательно задирал ногу и с громким стуком шлепал ею по пыльному плацу, а иногда и разбрызгивая лужи, заливая струями грязи, рядом идущего Слатина. Но нога была вытянута, носок оттянут, и Кирюхину придраться было не к чему.
А здесь громкая музыка врывалась в воспоминания, тревожа и содрогая стены галереи, а на сцене крутилась в бешеном пируэте тонкая худенькая фигурка Улановой. Рука уставала держать все время бинокль, приходилось опускать руку, и тогда перед глазами носились по сцене смутные фигуры артистов.
Музыка, богатая оттенками звуков разных инструментов, сливалась в единую мелодию, но вот прозвучали знакомые такты танца маленьких лебедей и грустная музыка смерти лебедя. Балет заканчивался.
Под громкие аплодисменты артисты выходили к рампе кланяться, и тогда зал снова взрывался в едином ритмичном всплеске благодарности за то наслаждение, что было подарено нам Чайковским и артистами Большого театра.
Улица была залита электрическим светом, и гул большого города сопровождал меня, пока я медленно шагал ошеломленный и наполненный впечатлениями прошедшего дня. Передо мною вновь и вновь проходили картины художников, звуки оркестра, видения танца. Не помню, как я сел в автобус, как доехал до Внуково и добрался до гостиницы. Заснул я, как только опустил голову на подушку. Слишком много впечатлений принес мне этот день.

***
Я проспал. Думал, проснусь в восемь, поброжу по аэродрому, поищу какие-нибудь мастерские. Может быть, удастся посмотреть внутренности самолетов. Есть же здесь мастерские. Благие порывы. Я проспал. Было уже больше двенадцати, когда я проснулся. Что мне снилось, не помню. Что-то ведь снилось, но не помню. Заспанный, я проделал комплекс зарядки, сна как не бывало. Умылся, оделся, зашел в буфет. Горячего, кроме чая, ничего не было. Съел два бутерброда с холодной котлетой, выпил чаю с лимоном и вернулся в гостиницу. Тщательно перепаковал авоську с купленными подарками, расплатился за номер и пошел в здание аэропорта. Узнал, что посадка в самолет будет объявлена за полчаса до вылета у стойки номер семь. Пошел в камеру хранения, забрал свой чемодан и поднялся к месту посадки. Там уже стояло человек десять. Ждать пришлось недолго. Минут через десять объявили посадку. Зарегистрировали билеты, и повели всей толпой к самолету. Правда, недалеко. Ли-2 стоял, высоко задрав нос. Вход в самолет находился в хвостовой части, там мы оставили все свои вещи и по очень крутой палубе (подтягиваясь за кресла) добрались до своих мест. Я сел возле иллюминатора в середине самолета. Было довольно прохладно, и я не стал снимать шинель. Так и сел в кресло в шинели. Сидеть было неудобно, уж слишком оно было наклонено назад, так что ноги оказались выше туловища. В кабину прошел экипаж самолета, и сразу же зашумели включенные приборы. Чуть слышно доносился голос пилота, он с кем-то говорил о полете. Наконец, включились двигатели, и самолет начал свой разбег по взлетной полосе. Момент взлета я почувствовал по тому, как кресло приняло вертикальное положение, и пол кабины оказался внизу. Самолет пробивал тучи, вскоре ярко прорвались лучи солнца, и в салоне стало уютнее. К гулу двигателей привыкаешь быстро, но разговаривать, с кем-либо было бесполезно. Он все равно бы не услышал то, что вы хотели сказать. Меня стало клонить ко сну, и, повозившись немного в кресле, я заснул и проспал почти весь полет. Но когда двигатели изменили свою тональность, я проснулся. Самолет снижался, и в окне появились дома большого города. У нас была только одна промежуточная посадка – в Киеве. Следующая – уже в Одессе.
Киевский аэропорт был построен сразу же после войны на окраине деревни Жуляны, вместо уничтоженного во время войны аэропорта Бровары. Деревня Жуляны была небольшая, с белыми хатами, покрытыми соломенными крышами. Аэропорт был двухэтажным, с просторным залом ожидания. На втором этаже был ресторан. Побродив немного по зданию аэропорта, я зашел в ресторан. Людей там было немного, зато девочки-официантки были довольно симпатичными, все в белых кружевных фартучках. Одна из них пригласила присесть и спросила чем меня накормить. Есть я хотел и, просмотрев написанное на украинском языке меню, я заказал довольно обильный обед. Борщ по-украински, отбивная котлета с гречневой кашей и компот из сухофруктов, названный почему-то узвар из сухофруктов.
Вскоре мне принесли большую тарелку жирного красного борща со сметаной и большой мозговой костью. К борщу прилагались штук пять пампушек обильно политых чесночным соусом. Мясо я съел сразу и пока справлялся с костью, выколачивая из неё мягкий жир, мне принесли широкую тарелку с отбивной и пышной гречневой кашей, политой мясным соусом, и поставили запотевший стакан холодного узвара. Увидев такое обилие пищи, я пожалел, что так много заказал, так как уже был сыт, съев только один борщ. Но каша была мягкая, вкусная, а отбивная нежная, я одолел и это. Холодный узвар был очень кстати, так как погасил пожар из крепко наперченного соуса политого на гречневую кашу.
Пока я ел, была объявлена посадка на наш самолет. Из Москвы вылетело человек десять-двенадцать, а сейчас у посадочной стойки столпилось уже человек двадцать. Многие были с вещами.
Пришлось снова карабкаться по полу, держась за спинки кресел, пока я добрался до своего места. С трудом отдуваясь, так как пища была тяжелая, я наконец-то устроился в кресле, и стал ожидать взлета самолета.
Полет был спокойным. Немного поболтало при подлете к морю. А так, видимость была прекрасная, солнце, небо и вода. Черное море безграничной гладью играло бликами под крыльями самолета. Впереди была Одесса, впереди был отпуск и встречи. Встречи с родными, с любимой девушкой, с прекрасным городом и с Черным Морем…
                (Продолжение пишется)


                Часть пятая.
                НАУЧНЫЙ СОТРУДНИК
                1966 – 1994 годы

                Глава N
                БОЛЬНИЦА
                (Из жизни научного сотрудника)

Солнечный луч, коснувшийся моей щеки, окончательно и бесповоротно разбудил меня. Взглянув на часы, я немного удивился. Было уже пятнадцать минут второго.
Домой я вчера добрался в начале третьего часа ночи. До двенадцати я со Шмыглей возился, вытачивая на токарном станке приемлемый размер корпуса сильфонного датчика, прерывателя равных давлений. Диаметр, имеющегося в наличии сильфона, был 4 мм, гофр было 5 на длине 10 мм. Место на клапанной доске компрессора, где должен был быть размещен датчик, позволяло использовать не более 6 мм: 5,8 или что-то в этом роде. А значит, толщина стенки корпуса должна быть меньше миллиметра на длине 15 мм. Вначале я вытачивал корпус из бронзового 10 мм прутка. Но жесткости так и не добился.
Токарный станок ТВ3, под прозвищем «Школьный», стоял на бетонном фундаменте пола лаборатории. Но это все же был третий этаж единственного шестиэтажного здания в нашем районе. А значит, вибрацию станка полностью устранить было нельзя. Даже проезжающий троллейбус вносил свою долю в вибрацию дома, что уж сказать об мчащихся грузовых машинах.
Станок вибрировал, вместе с ним вибрировал и резец, оставляя незначительные с виду, но влияющие на работу датчика изменения в жесткости корпуса, особенно опасные при больших давлениях внутри.
Я уже испортил шесть заготовок, да и усталость сказывалась, все же уже десять часов на работе. Поэтому я четко сказал Шмыгле:
- Сегодня ничего не пойдет, придется перенести на завтра.
- Завтра я не могу. Завтра воскресенье, мои должны ехать на дачу, так что придется отложить на среду. Понедельник и вторник у меня часы лекций.
- Зачем на среду. Я в понедельник сделаю. Завтра погуляю, отдохну и в понедельник сделаю.
- Ну, хорошо, давайте тогда собираться и по домам.
В итоге я еще часа два собирался, а когда вышел, троллейбусы уже не ходили, пришлось домой добираться пешком. Но это даже было неплохо, после душной, прожаренной солнцем атмосферы лаборатории, поход по прохладным, пахнущим свежей зеленью улицам ночного города, доставлял дополнительное ощущение счастья. И засыпал я с ощущением этого счастья.
Дома кроме меня никого не было. Мои женщины покинули меня. Светлана ушла в отпуск и решила недельки на две уехать в Запорожье, к своим сестрам Вале и Люде. Маринка была уже неделю как в пионерском лагере и до конца месяца будет там, на 10-й станции Большого Фонтана.
У меня тоже был запланирован отпуск на конец июля и на август, но, скорее всего, мне его не видать, нам со Шмыглей еще нужно сделать индукционный датчик отметки мертвой точки, оттарировать платиновый температурный датчик и по мелочам черт знает еще сколько. А времени до конца года осталось меньше половины, да и этот, отпускной период, заберет два-три месяца безделья, не меньше. Так что, наверняка, отпуска мне не видать.
Я встал, побрился, постоял под душем, сперва под теплым, затем под холодным. Но холодный душ был тоже теплый, так как наше солнышко уже вовсю раскочегарило свою кочегарку, и вода в водопроводе была теплой.
На кухне я подошел к холодильнику «Саратов», открыл дверцу и задумался, что взять себе на завтрак. Суп? но это вечером на ужин, пюре и котлеты тоже. А сейчас я себе лучше пожарю двустороннюю яичницу из двух яиц и с крупно нарезанной ветчинно-рубленой колбасой. Это легко и много времени не займет.
А потом пойду на море. Самое время. В жару там мало кто остается, значит, будут свободные топчаны. Не люблю на песке валяться, лучше посидеть спокойно, покурить, может быть и прилечь на прогретые солнцем доски топчана, да и вещи есть куда положить, под голову правда, но и это хорошо.
Так что собирайся, дорогой, ешь и пошли. На остановке тринадцатого троллейбуса что-то долго не было. Я уже успел выкурить вторую папиросу, когда он появился. Битком набитый. С трудом распахнулась задняя дверь, но никто не вышел. Я все же рискнул, уцепившись за поручень, втиснуться. И, наверное, мне бы это не удалось, если бы не амбал, под метр восемьдесят, который протаранил и меня и впереди висевшую девчонку, и втиснул себя под закрывающуюся заднюю дверь. Теперь она накрепко была им заперта, и всю дорогу до Аркадии не могла открыться, к сожалению ожидавших на стоянке людей.
В Аркадии, выпав из троллейбуса, я с облегчением вздохнул. Ветер дул с моря, и под тенистыми кронами деревьев было даже прохладно. Всю дорогу к морю я пил этот пряный морской воздух и все мои заботы вылетели из головы, было только море, море и я.
Сняв майку, коричневые легкие польские брюки, скинув сандалии, я сложил все в изголовье топчана и полез в воду. В Аркадии берег пологий, но долго идти до глубины не надо. Пару шагов – и по шею, можно плыть. Я саженками поплыл вперед, доплыл до волнореза, встал на прогретые солнцем камни и с удовольствием нырнул в более прохладную воду за волнорезом. Поплавав и поныряв, пытаясь достигнуть дна в прохладной водичке, я вернулся на берег. Выходить из воды мне явно не хотелось. И я остался стоять по пояс в воде. Вокруг кишела малышня, устраивая водяные сражения. Я просто стоял и смотрел на это мельтешение.
Как вдруг. Всегда что-то происходит вдруг. Острая боль в голени левой ноги пронзила меня так, что у меня потемнело в глазах и закололо в сердце. Двинуть ногой я не мог. Она была как каменная. И боль, невыносимая дикая боль.
- Помоги, – сказал я, какому-то парню, который вынырнул рядом со мной.
- Что случилось? – спросил он.
- Нога, помоги дойти до топчана.
Я схватил его за плечо, и он помог мне доковылять до берега.
Наступать на ногу я не мог, каждое движение вызывало дикую боль. Другой парень подставил свое плечо, и они вдвоем дотащили меня к топчану. Я был весь в холодном поту.
- Посмотри, он же весь белый, бледный, – сказал парень. – Ему в больницу надо.
- Нет-нет. Ничего. Сейчас я посижу, и все пройдет. Спасибо.
- Ну, как знаешь, – сказали парни и отошли.
Я остался сидеть, вытянув левую ногу. Нога уже не так болела. Острая боль прошла, но какая-та тяжесть сковало ее. Я пошевелил пальцами ноги. Они двигаются. Значит еще не все так плохо. Попробовал согнуть ногу, туда, сюда. Двигается. Уперся пяткой о песок. Вроде ничего не заболело.
Значит, можно двигаться. Потому что, чего сидеть, ясно же, что что-то случилось в организме и исправить, сидя на месте, вряд ли получится. Нужно идти, если не в больницу, то хотя бы домой.
Но в плавках же не пойдешь, значит надо одеваться. Взял майку, натянул. Ничего страшного, руки двигаются спокойно. Но дальше-то сложнее. Попробуй сидя надеть брюки, не помогая себе ногами. Правую брючину я надел, просто всунув в нее ногу. А вот левую? Я инстинктивно не хотел двигать ногой. Так говорил мне мой организм. Нельзя! Хотя никаких болевых ощущений я не чувствовал. Но двигать ногой надо поменьше.
И все же надеть брюки надо. Не идти же без брюк. Пришлось, как-то хитро изворачиваясь всем телом, зацепить брючину пальцами левой ноги, и втиснуть в неё ногу.
Так, обе ноги в брюках. Теперь надо встать. Но и это тоже меня останавливает. Не так-то все просто. Я оперся руками о настил топчана, выпрямился, и в полусогнутом состоянии, перенес тяжесть тела на правую ногу, оттолкнулся от настила, и встал. Брюки при этих движениях, конечно, упали на песок, осталось их только подобрать и затянуть ремень.
Правый сандалий наделся просто, а левый придется нести в руках. Опираться на левую ногу надо как можно реже. И я, ковыляя, частенько останавливаясь, передыхая и помогая себе руками, выбрался на тенистую аллею. Посидел на скамеечке, отдохнул, перекурил и пополз дальше.
Так, перебежками, если это можно так называть, я добрался до остановки троллейбуса. Посмотрев на толпу ожидающих троллейбус, я понял, что этот вид транспорта мне сейчас недоступен. Надо искать другой выход. Оглядев ногу, я увидел уже толстую и гладкую голень. Только волосы на ней топорщились в разные стороны. Ясно, надо ехать в больницу.
В заднем кармане брюк, у меня хранился сложенный вчетверо трояк – три рубля. НЗ на непредвиденные расходы. В карманах брюк позванивала и мелочь, но это была мелочь. Так, на всякий случай – на трамвай, на троллейбус, на пакет молока, на бублик, на пачку папирос, на стакан воды с сиропом. А здесь нужна машина, и стоит она как минимум рубль. Так что придется раскошеливаться.
Я поискал глазами, что-то похожее на этот транспорт. И точно, слева от остановки, стояли два москвича, с шашечками на бортах. Такси. Годится. И я поковылял туда.
- Подвезешь до десятой больницы?
- Это где, на Малиновского, что ли?
- На Малиновского. Поехали?
- Садись. Что-то случилось?
- Да вот нога подвела, пухнет.
И мы быстро доехали до больницы. Отдав мне два рубля сдачи, шофер остановился, как раз напротив приемного отделения. Я стал вылезать через распахнутую дверь, шофер пришел мне на помощь и я, преодолев ступеньки, опустился на стул напротив женщины в белом халате.
Пришлось рассказывать свою историю болезни, показав распухшую ногу. Доктор или сестра, мне неизвестно, все что-то записывала в какой-то толстый «гросбух».
- Фамилия.
- Разумов, Георгий Александрович.
- Место жительства.
- Улица Малиновского, дом …, квартира ….
- Место работы.
- Одесский технологический институт холодильной промышленности.
- Должность.
- Старший научный сотрудник.
- Сейчас подойдет врач и решит, что с вами делать. Подождите немного, сейчас принесут и вашу медицинскую карту.
- Курить можно?
- Курите. Хотя, как решит врач. Пока потерпите.
И она закурила.
Через какое-то время пришел врач, глянул на мою ногу.
- В палату, вызовите каталку.
И ушел, а они забегали. Привезли каталку и, несмотря на все мои уверения, что я могу и сам, меня усадили в каталку и подвезли к громадной железной двери лифта. Там меня подняли на какой-то этаж и, несмотря на то, что лифт дергался из стороны в сторону и подозрительно поскрипывал, доставили на этаж, а затем повезли в ванную. Нянечка уже заполняла ее горячей водой.
- Сейчас милок, я тебя помою, раздевайся покеда.
- Нет-нет, бабушка, я сам себя помою, спасибо большое.
- Ну, сам, так сам. Залазь тодди.
Нянечка забрала мою одежду и вышла. Я снял плавки и залез в терпимо-горячую воду. Это было кстати. Морскую соль надо было смыть. Ванна была громадная, раза в два больше чем ванная в моей квартире. Я с удовольствием окунулся с головой, намылился коричневым хозяйственным мылом и стал втирать его в мою патлатую голову, а также намылил и все тело. Ей богу, стало легче дышать, даже нога теперь терпимо поддергивала каждой клеточкой кожи.
Пришла нянечка, принесла темно-синий халат и тапочки на войлочной подошве. Протянула мне большое лохматое полотенце. Я встал, повернувшись спиной к нянечке, быстро вытерся, надел свои плавки и вылез из ванны. Накинул на плечи халат, надел тапочки и огляделся, но долго соображать мне не дали. Опять притащили каталку и повезли в палату.
Палата была большая. Четыре полуторные кровати, по две с каждой стороны стенки. Впереди большое окно, закрытое тюлевой занавесью. Две кровати явно занятые, на одной даже сидел какой-то давно небритый мужик. Я поздоровался, он молча кивнул мне головой.
Я подошел к одной еще не занятой кровати. Откинул серое солдатское одеяло, расстелил простыню и рухнул в белое, уютное убежище.
Но долго лежать мне не дали. Опять появилась каталка и меня повезли в процедурную. Там уже был врач и санитар, который с легкостью вытащил меня из каталки и уложил навзничь на прохладную резиновую поверхность топчана.
Врач, ни о чем меня не спрашивая, потыкал пальцем в раздувшуюся ногу. Зачем-то поднял мою голову и приподнял ресницы. И снова ни слова не сказал. Взял мою карточку и стал быстро что-то записывать на чистом листе, так быстро, что чрез какое-то время лист кончился и, он стал писать, опять-таки быстро, на втором листе. Отдал карточку санитару и лишь тогда сказал мне:
- У вас тромб. Если будете двигаться, он может оторваться, и тогда ага. Так что лежите тихо, старайтесь вообще поменьше двигаться. Сейчас вас смажут мазью и туго перебинтуют. А когда тромб рассосется, то все будет в порядке.
И сказал санитару:
- Мазь Вишневского и забинтовать всю голень. Через шесть часов повторить.
И вышел. Санитар подошел к белому шкафу, достал склянку с мазью и новый пакет бинтов.
От мази несло таким противным запахом, что через мгновение вся комната, и я, были пропитаны этим запахом. Моя нога была щедро смазана, обмотана ватой, и толстым слоем марли. Так что нога стала толще не вдвое, а, наверное, в четыре раза больше обычного.
Меня вновь увезли на каталке в палату, помогли лечь в кровать и наконец-то оставили в покое.
Видно все-таки все эти события утомили меня настолько, что стоило моей голове, очутиться на подушке, как я тут же забылся тяжелым, беспамятным сном и вырваться из его объятий было чрезвычайно сложно. Сестра даже потрясла меня за плечи. Она принесла термометр и какие-то таблетки. Пришлось мерить температуру и их глотать. Температура была моя самая нелюбимая – тридцать семь и семь. От нее у меня всегда кружилась голова.
Но тут принесли ужин, и я с жадностью съел три тефтелины, размером с голубиное яйцо, гречневую кашу-размазню, и выпил горячий сладкий чай с куском белого пышного хлеба. Без сливочного масла, но и так хорошо.
Конечно, после такого удовольствия, организм потребовал свое, мне понадобилось в туалет. Но я так категорически отказался использовать для этих целей судно, что сестричка вновь притащила каталку, повезла меня в туалет и подождала в коридоре, пока я не совершу все свои такие дела.
Оказавшись в постели, я попытался поговорить с соседом, но напрасно, у него были свои мысли, и он их обдумывал. Чтобы не мешать мыслительному процессу, я повернулся лицом к стене и заснул. И проспал без всяких сновидений до восьми утра.
В восемь утра обычно проходил торжественный обход главврача со всеми лечащими врачами. И вот в нашу палату вошла толпа эскулапов, спасавших простых смертных от лютых болезней.
Остановились возле моей кровати. Мой врач подробно рассказал о всех моих бедах вчерашнего дня и поделился тем, что было сделано для моего спасения.
Главврач откинул простыню, и мои культи оказались на виду у всех. Он жестко потыкал пальцем по моей левой конечности и сказал мне:
- Молодец, опухоль уже спадает, так что ты выкрутился.
И, обращаясь ко всем, сказал:
– Лечение продолжать, больному постельный режим и никаких хождений.
И подошел к моему соседу. О чем там говорили, я не слышал, вернее не прислушивался. Меня беспокоило другое. Я ведь сегодня должен был собрать датчик равных давлений, но я вряд ли сумею это сделать, значит, надо будет найти телефон и позвонить на кафедру, о том, что я временно вышел из строя.
Телефон должен быть у главврача, но как туда добраться, это еще надо было придумать. Ходить-то мне нельзя. И я с сомнением посмотрел на свою ногу. Нога мне ничего не сказала, боли я уже совсем никакой не чувствовал. А вот зуд был. Зудело под повязкой. И хотя я здоровой ногой старался как-то почесать болящую, но у меня ничего не получалось, так как намотано было много.
Пришла санитарка, принесла термометр, таблетки и баночки с притертыми крышками. Баночки были подписаны, моя фамилия и надписи: анализ мочи, анализ кала. Велела наполнить содержимым.
Замерила температуру. Температуры не было, вернее была, но нормальная – тридцать шесть и четыре, но таблетки все же заставила проглотить.
Потом пришла другая санитарка и взяла у меня кровь. Взяла, правда, не больно, укола шприцом я так и не почувствовал, а укол в палец болел недолго.
Наконец-то принесли завтрак. Есть уже очень хотелось. Так что съел с удовольствием все, что принесли. А принесли рисовую молочную кашу. Сладкую. На поверхности каши желтым пятном таял кусок сливочного масла. Вкусно.
После завтрака, приехала каталка и повезла меня в процедурную. Санитар размотал мою ногу, и я наконец-то увидел, какая она. Внешне она уже ничем не отличалась от здоровой. Санитар спиртом (запахло спиртом) стал убирать с ноги остатки вчерашней мази. Я у него спрашиваю:
- Нога-то с виду совсем нормальная, может, хватит мне валятся в постели?
- Какое хватит, недели две будете валяться, раньше не выпустят.
- Тогда, не подскажешь, как мне позвонить на работу? Поговорить надо.
- Вот врач придет, у него и спросите.
Врач осмотрел мою ногу, ничего мне не сказал, а санитару велел повторить вчерашнюю процедуру. И тот старательно вновь измазал мою ногу зелено-серой вонючей мазью и крепко обмотал ее бинтами.
Я обратился к своему врачу:
- Как мне позвонить на работу. Надо же их предупредить, что я у вас.
- Сейчас не получится, у главного операция. Попросите санитарок, когда будет можно, чтобы вас отвезли к телефону. Я предупрежу их.
- Спасибо.
И меня повезли в палату. Спать мне уже совсем не хотелось. Кроме меня и хмурого соседа никого не было. Дверь была закрыта, а вот окно приоткрыто. Мне уже давно хотелось курить. И я решился.
Покрутившись, я опустил обе ноги с кровати и попробовал встать, опираясь на правую ногу. Придерживаясь за кровать, я поскакал на одной ноге к окошку. Так, вполне можно передвигаться, решил я. Никаких болевых ощущений. Я даже оперся пару раз на левую ногу, и тоже ничего не ощутил. «Не так страшен черт, как его малюют» – подумал я и закурил папиросу.
Все-таки надо придумать, чем тут можно заняться. Не лежать же, уставившись взглядом в потолок. Наверняка у них где-то есть книги. Читать-то можно. Но как их добыть. Без девочек не обойтись. С мужиками лучше не связываться. И я поковылял к двери. Приоткрыв ее, я выглянул. Где-то в конце длинного коридора стоял столик и большой кожаный диван. Там никого не было. Подожду, может кто-то и появится. И точно, навстречу мне идет какая-то девушка.
- Это вам нужно на работу позвонить?
- Да, большое спасибо, можно?
- Сергей Львович, разрешил вам позвонить из своего кабинета.
- А он есть?
- Нет, у него операция.
- А как туда пройти?
- Я вас проведу.
И я, держась, за хрупкое плечо девушки, похромал рядом с ней. В кабинете Главного стоял большой Т-образный стол, а на стене висел портрет Сеченова и много фотографий людей с подписями вдоль и поперек. Я догадался, что это бывшие больные, так выразившие свою благодарность за исцеление.
Телефон стоял у двери на тумбочке. Рядом стоял стул. Это был черный дисковый телефон, где кроме цифр был еще и буквенный набор. Набрав номер кафедры, я услышал знакомый голос Иры, секретаря кафедры.
- Добрый день. Это Разумов.
- Добрый день, Георгий Александрович.
- Скажите, там рядом с вами нет Шмыгли?
- Нет. У него лекция. Что-нибудь передать?
- Передайте, что я попал в больницу.
- Что-то серьезное?
- Вряд ли. Но с недельку придется поваляться.
- А какая это больница?
- Десятая городская. На Малиновского.
- Хорошо, я передам. Выздоравливайте скорее, Георгий Александрович.
- Спасибо, постараюсь.
И я положил трубку. Поблагодарив девушку, спросил у нее, есть ли в больнице библиотека. Библиотеки не было. Но у сестры-хозяйки были книги, которые выздоравливающие оставляли ей на память. Я поинтересовался, не может ли она меня провести к ней. Она согласилась, и в результате моих хождений я получил томик Диккенса «Дэвид Копперфильд». Когда-то в юности я его читал, но с удовольствием восстановлю в памяти.
Леночка (так звали девушку) проводила меня до палаты, и я с облегчением уселся на кровать. Несмотря на такой большой маршрут, я не устал и чувствовал себя неплохо. Но все же прилег, и немедленно заснул, с книжкой под подушкой.
И понеслись дни. Длинные и бестолковые. Термометр, анализы, перевязки, обеды и ужины. Через неделю меня выписали и дали больничный лист, почти до конца месяца. Я его передал в канцелярию института, так как больничный оплачивало государство…
24 мая 2020 года.

                Глава N+1
                НЕ СОСТОЯВШЕЕСЯ ЧУДО.

Вчера, щелкая по каналам ютуба, я неожиданно напал на видио из Китая, где был приведен сюжет изумительной красоты дороги, серпантином извивающейся вокруг горы с остроконечным пиком.
Дорога делала несколько витков вокруг этой горы. Она проходила по крутым склонам, часто нависала над бездной, проходя рядом с горою, опираясь только на столбы опор, или вгрызаясь в тело горы, широкими проходами, обеспечивая гладкость поворотов стремительной ленты дороги.
Это было необычайно красиво. Я не знаю, зачем, для чего, с какой целью была построена, эта многокилометровая, широкая магистраль.  Титанический труд строительства этой дороги, угадывался в каждом метре этого пути.
Ну что, можно сказать, посмотрев это видио? Только одно – молодцы китайцы! Если у них, нашлись возможности и умение построить такое чудо.
Я с горечью подумал тогда, вспоминая семидесятые годы, как приходили ко мне в лабораторию тихие толпы китайских студентов, старательно записывающих каждое слово об исследованиях, которое проводились в лаборатории.
Я занимался безразборным исследованием термодинамических процессов при длительной работе компрессора ПГ-10, который изготовлялся на нашем заводе «Холодмаш».
Это была работа по научно-исследовательской программе ЕФРНТ – единый фонт развития науки и техники. За нее нам завод платил деньги, а мы старательно их тратили на зарплату, на приборы и оборудование, на командировки, на услуги по вычислительной технике на других предприятиях, так как институтской ЭВМ для всех нуждающихся, уже явно не хватало.
В лаборатории, на экранах осциллографов мигали кривые индикаторных диаграмм, на многочисленных манометрах дрожали стрелки, показывающих давление в различных полостях компрессора, мелькали цифры на блоках миллиамперметров, отсчитывающих изменение температуры в этих полостях. Весь процесс работы компрессора был наглядно виден. И внимательные раскосые глаза, следили за каждым моим жестом, ловили каждое слово и тщательно записывали все в свои тетради.
Эта старательность просто поражала. Как они учились! Наши студенты тоже приходили ко мне, более того, они работали у меня, получая свои тридцать рублей и помогая, в меру своих сил и возможностей. Но не было этой старательности в глазах и движениях, которые были видимы у китайских студентов.
Они приезжали не только в наш институт, они были везде, где было что-то интересное и новое. Они учились!
В то время (семидесятые годы) у нас процветала «научно-техническая революция». В многочисленных НИИ, в каждом городе толпы закончивших ВУЗы молодежи, зарабатывали свои сто двадцать рублей и что-то делали, а кое-кто, делал очень свое интересное дело, которое далеко опережало возможности науки.
А потом у них был Тяньаньмэнь, и осталось КПК, а у нас ГКЧП и не осталось СССР.
И у нас ничего не осталось, только глядеть завистливыми глазами, на чудо китайских достижений в науке, которую мы им тогда открывали.
Сентябрь 2018 года.
      
                Глава N+2
                Ностальгия по QBasic

Перебирая случайно сохранившиеся CD-диски с архивными файлами, я наткнулся на файл, с давно забытыми мною программами, которые я, в свое время, напрограммировал целую кучу. Это были программы для разных ЭВМ, начиная с ПРОМИНЬ, затем МИР, ИСКРА, ЕС - кончая 6-ой, затем персоналки – 286, 386, 486, затем для ноутбуков фирмы DELL - я всегда отдавал предпочтение этой фирме.
Программы предназначались, как для обработки экспериментальных данных, так и для расчетов различных термодинамических процессов с которыми я сталкивался. К сожалению, не все программы сохранились, особенно те, которые хранились на перфолентах, перфокарточках и на мягких дисках.
Мне крупно повезло, что у меня сохранилась машина Пентиум–486 с Виндовсом-95, сидиром которой, позволил прочитать сохранившийся архивный диск, записанный в конце того века. Там я и нашел этот архив.
Программы были написаны на алгоритмическом языке Basic, который позволял довольно успешно интерпретировать необходимый математический аппарат.
               
Вот перечень сохраненных программ - Raschet.rar (1988 – 1995 гг.):
1. aproks.bas - Аппроксимация полиномом по методу наименьших квадратов
2. interpol.bas - Многоинтегральная двухмерная интерполяция по Лагранжу
3. minmax.bas - Поиск максимума (минимума) методом золотого сечения
4. minmax1.bas - Поиск максимума (минимума) методом порозрядного приближения
5. prog41.bas - Аппроксимация кривой методом выбранных точек
6. prog46.bas - Интерполяция по Лагранжу для N+1узлов
7. prog47.bas - Построение интерполяционного полинома Ньютона и интерполяция при произвольно расположенных узлах
8. prog4_10.bas - Многоинтервальная двухмерная квадратичная интерполяция-аппроксимация функции F(X<Y)
9. uravn1.bas - Численный метод решения уравнений по методу Зероина
10. uravn11.bas - Численный метод решения уравнений методом простых итераций
11. uravn2.bas - Решение квадратных уравнений
12. krusha.bas - Тепломассообмен через крышу холодильных камер (алгоритм доцента Кочетова)
13. progib2.bas -  Расчет однопролетной панели (алгоритм доцента Кочетова)
14. progib3.bas – Расчет двупролетной панели (алгоритм доцента Кочетова)
15. sergey.bas – Расчет многопролетной трехслойной панели (В.Доминчик, О.Корыцки, В.Меуш (Польша) - алгоритм доцента Кочетова)
16. panel.bas - Расчет панельной системы охлаждения и определение ее геометрических, тепловых, массовых и объемных, а также стоимостных характеристик. Исследование вариантов с переохлажденным агентом. (Алгоритм профессора Авдеева)
17. p_bmnk.bas - Расчет Пс_БМНК (Алгоритм профессора Авдеева)
18. p_bmnkn.bas - Расчет Пс_БМНКН (Алгоритм профессора Авдеева)
19. p_bmpx.bas - Расчет Пс_БМПХ (Алгоритм профессора Авдеева)
20. p_ctnk.bas - Расчет Пс_СТНК (Алгоритм профессора Авдеева)
21. p_ctnkn.bas - Расчет Пс_СТНКН (Алгоритм профессора Авдеева)
22. p_ctpx.bas - Расчет Пс_СТПХ (Алгоритм профессора Авдеева)
23. termopar.bas - Расчет таблиц термоЭДС от температур при градуировке термопар по уравнению второй степени. (Алгоритм доцента Погонцева)
24. zarplata.bas – Расчет зарплаты (Алгоритм и программа Разумова)
       (составлена для выплаты денег сотрудникам по программе «Одесский           мартиролог»)


Приведу пример программы расчета, написанной на Basic в девяностые годы:


         АППРОКСИМАЦИЯ ПОЛИНОМОМ ПО МЕТОДУ НАИМЕНЬШИХ КВАДРАТОВ

CLS
INPUT “ВВЕДИТЕ СТЕПЕНЬ ПОЛИНОМА»; n
n=n+1
DIM a(10,10), b(10),c(20),xx(10),xo(100),yo(100)
INPUT «Ведите общее число экспериментальных точек X,Y»; h
FOR i=1 TO h
PRINT «Введите значение X,Y»; x,y
yo(i)=y
xo(i)=x
f=1
FOR j=1 to 2*n-1
IF j>n THEN 1
b(j)=b(j)+y
 y=y*x
1 c(j)=c(j)+f
F=f*x
NEXT j
NEXT i
FOR i=1 TO n
k=i
FOR j=1 TO n
F(j,i)=c(k)
k=k+1
NEXT j
NEXT i
FOR i=1 TO n-1
FOR j=i+1 TO n
a(j,i)= -a(j,i)/a(i,i)
FOR k=i+1 TO n
a(j,k)= -a(j,k)+a(i,j)* a(i,k)
NEXT k
b(j)=b(j)+a(j,i)*b(i)
NEXT j
NEXT i
xx(n)=b(n)/a(n,n)
FOR i=n-1 TO 1 STEP -1
hh=b(i)
FOR j=i+1 TO n
hh=hh-xx(j)*a(i,i)
NEXT j
xx(i)=hh/a(i,i)
NEXT i
PRINT «Коэффициенты полинома:»
FOR i=0 TO n-1
PRINT «A(“;i; “)=»; xx(i+1)
NEXT i
e=0
FOR i=1 TO h
yr=0
FOR j=n TO 2 STEP -1
yr=(yr+xx(j))*xo(i)
NEXT j
yr=yr+xx(1)
e=e+(yo(i)-yr)
NEXT i
e2=e^2
del=SQR(e2/(h+1))
PRINT «Среднеквадратичная погрешность delta=»; del
PRINT «Будут ли производится расчет по найденным коэффициентам?»
INPUT «Если да – наберите 1, если нет – 0»; ii
IF ii=0 GOTO 3
2 INPUT «Введите Х»; z
s=0
FOR i=n TO 2 STEP -1
s=(s+xx(i))^z
NEXT i
PRINT “Y(x)”; s+xx(1)
GOTO 2
3 END

Все программы хранятся в архивном файле Raschet.rar. Работают на QBasic-е на ЭВМ до 32-битных, свыше 32 с помощью интерполятора DosBox и QBasic.
Если кого-то интересует – обращайтесь. Обязательно перешлю, с комментариями и разъяснениями, если потребуется.
Моя эл.почта: garazumov@gmail.com
                (Продолжение пишется)


                Часть шестая
                ДЕМОКРАТ
                1994 – 2007 годы

                Фото

                Глава N

                (Продолжение напишу)


                Часть седьмая
                ГОСУДАРСТВЕННИК
                2007 …..?
 

                Глава N
             НЕНЬКО, МОЯ УКРАИНА ИЛИ ВЛИЯНИЕ МАТЕМАТИКИ НА ГЕОПОЛИТИКУ

                Думайте сами, решайте сами –
                Иметь или не иметь.
                С. Никитин
 
Давайте разберемся с математическими терминами в геополитике.
В математике все очень просто. Есть аксиома, нерушимая, единая и никуда от нее не деться, она существует, и будет существовать. Есть теорема, которую надо доказывать, но если она доказана, то от нее тоже никуда не деться, это доказательство существует!
Например: параллельные прямые не пересекаются – это аксиома. Чтобы мы ни делали, чтобы ни говорили, какими бы фантазии мы ни высказывали, но… «параллельные прямые не пересекаются», потому что, если они пересекутся, то это уже будут не параллельные прямые. Это аксиома.
Или, например, теорема: древнейшая теорема Пифагора гласит: «квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов». Она имеет свое доказательство, как графическое, так и аналитическое. То есть она существует, и это абсолютная данность.
Стоило бы поискать и в геополитике (особенно по отношению к Украине) такие
формулировки, которые бы однозначно определили: это так и не может быть иначе, никаких других возможностей быть не может.
Есть ли такие формулировки? Я долго думал, размышлял и пришел к выводу, что есть. Назвал я их (по аналогии с математическими терминами) постулат и лемма.
Постулат – это факт, который принят без доказательств. Лемма – это корневое слово, оно очень редко употребляется в разговорной речи, более на слуху его производные: дилемма, проблема. Дилемма – это два факта, из которых нужно выбрать один, проблема – это факт (явление), требующее разрешения. Лемма – это факт, который нужно доказывать.
Так вот, если исходить из постулата, то применительно к Украине, он звучит так:

«В своем развитии, (именно РАЗВИТИИ, потому что иначе наступает СТАГНАЦИЯ), Украина, как государство, может и должно двигаться либо в сторону запада, в Европу, либо в сторону востока, в Россию».

Это постулат. И как постулат, он должен быть действителен для всех времен, и в прошлом и в будущем.
У этого постулата есть две леммы.

Первая лемма: «Что нужно Европе от Украины? Европе от Украины нужна земля. Конечно, и земля, и те продукты, которые щедро дарит эта земля».

Вторая лемма: «Что нужно России от Украины? России от Украины нужен народ, люди, которые проживают на Украине».

Эти формулировки требуют либо подтверждения, либо разъяснения, либо доказательства, либо опровержения.
Вначале рассмотрим постулат и связанную с ним лемму. Действительно ли предложенное высказывание является постулатом с леммой?
Для разъяснения обратимся к истории Украины. Не будем рассматривать Киевскую Русь (хотя и там этот постулат уже существовал), возьмем более поздние времена.
Например: 1650-е годы. Перед Запорожской Сечью, занимавшей значительную часть Украины, стоял тот же вопрос. Куда двигаться? Причем вопрос животрепещущий. На западе активно действовала польская шляхта, на юге – крымские татары, на севере – залечивающее раны Смутного времени, Российское царство. И левобережная часть Украины, под предводительством Богдана Хмельницкого и старшин Запорожского войска, приняла решение просить русского царя включить ее в состав России. Царь Алексей согласился, но потребовал в полном соответствии с условиями постулата и второй леммы, чтобы весь народ Украины – все хутора, села, городки и города – принял присягу верности царю.
В 1650-х годах приведение к присяге было проведено и более 200 населенных пунктов Украины вошли в состав царства Российского. Тем самым Украина лишилась государственности, но народ остался и разделил в дальнейшем судьбу России.
Украинцы вместе с русскими и другими национальностями России заселяли пустынные Половецкие степи и степи Дикого поля, строили фабрики и заводы, росли новые города и поселения, росло и население Украины. Вместе воевали и побеждали врагов, восстанавливали разрушенное и строили – строили могучую державу.
Иная судьба сложилась у сел и городов правобережной, западной Украины. В разное время она входила в состав различных государств. Часть украинских земель принадлежала Польше, часть Венгрии, часть Австрии, часть Румынии. И в соответствии с постулатом и первой леммой, коренные народы европейских стран на землях Украины благоустраивали поместья для своих вельмож, строили свои замки, свои церкви, использовали лесные и ископаемые ресурсы для своих целей. А народ правобережной Украины, сопротивляясь этому засилью, чередой бесконечных сражений и восстаний, выковал в себе неудержимое стремление к свободе, активный протест против любых попыток ограничить его право на самоопределение.
350 лет существования левобережной Украины в составе России и правобережной Украины в составе европейских государств, не могли не оказать влияние на менталитет народов, населяющих обе части Украины. Это можно проследить на целом ряде обычаев, присущих обеим частям Украины. Так, например:
Какие копна, при уборке хлеба, складывают на востоке Украины? Обычно копна имеет шарообразную, полукруглую форму, в виде женской груди. А какие копна складывают на западе Украины? Берется палка, кол, и на него нанизывают кучу сена, то есть это форма фаллоса, обычный фаллос.
Какие церкви строят на востоке Украины? Церковь имеет куполообразную форму, вершина в виде луковицы. Опять-таки присутствует образ женской груди. А какие церкви строят на западе Украины? Чаще всего церковь завершается шпилем, то есть, опять присутствует образ фаллоса.
Если исходить из теории Фрейда, то восточной части Украины присущ менталитет, имеющий женственный характер, более мягкий, более жертвенный. Ненько Украина, мать Украина.
А менталитет западной Украины более мужественный, более активный, воинственный и агрессивный. Образ воина-защитника – героический и трагический.
Эти особенности двух частей Украины оказали в дальнейшем значительное влияние на судьбу Украины и ее роль в международном сообществе.

Во второй половине ХХ века Россия, следуя своему историческому пути – непрерывному экспансионистскому развитию – объединила обе части Украины в единое целое, создав псевдогосударственное устройство – Советскую Украину. И пока роль России в этом устройстве была велика, оно было устойчивым и продуктивным. Советская Украина в начале 1990-х годов была высокоразвитой республикой.
54 миллиона человек населения делало Украину одним из влиятельнейших государств в Европе. Развитая промышленность и сельское хозяйство, 100-процентая грамотность населения, при практически 100-процентном среднем образовании и большом проценте высшего образования активных слоев населения. Этот громадный интеллектуальный и научно-технический потенциал обещал и дальнейший рост благосостояния народа.
Но начавшийся в конце ХХ века процесс распада России (под влиянием внешних и внутренних сил) привел к отделению Советской Украины от России.

Под влиянием активной части народа правобережной Украины было провозглашено создание независимого, внеблокового государства Украина. Но в строгом соответствии с постулатом,тем самым,был запушен процесс начала стагнации этого государства.
Начиная с последнего десятилетия ХХ века, за прошедшие 25 лет такого «развития» Украина превратилась в государство с уничтоженной экономикой, с практически разрушенным образованием и медициной. Этот процесс стагнации обычно завершается катастрофой – с полным уничтожением государственности, лишением права собственности на землю и права на волеизъявление народа.

Попытки пойти по условиям постулата и первой леммы, то есть войти в состав Европы, обречены на провал. Европа не может и не хочет прокормить и обеспечить работой, оставшиеся 40 миллионов человек, населяющих сейчас территорию Украины.
Для того чтобы заработало условие развития Украины по постулату и первой лемме, в соответствии с условием самодостаточности государств, на территории Украины должно проживать не более восьми миллионов человек. В этом случае Украина прокормит и себя, и обеспечит Европу необходимыми ей продуктами и товарами.
Но нужно ли это нам, народу Украины?

Я вижу только один путь для развития Украины – вновь войти в состав народов России. Если для этого потребуется процесс принятие присяги на верность этим народам, нужно пройти этот процесс.
Предвижу, что возрождения народов Российской Федерации, Украины, Белоруссии и других государств, пожелавших войти в этот сплав народов, названия которого я не знаю, будет долгим, тяжелым, но успешным. Все предпосылки для развития такого, единного, государства существуют.
Георгий Разумов
Одесса, 2012 год

***
Эти идеи я обсуждаю со многими, и часто меня спрашивают: вот вы говорите – Россия, это что – панацея для Украины? И почему не называете СССР?
Ведь были же большевики («коммунизм»), и репрессии (сталинизм), и голодомор, а сейчас – Крым, Донбасс.
Да и сама Российская федерация сейчас идет, черт знает куда, и медленно разваливается экономически.
Так, может быть, вместе с европейскими странами получится выйти из этой чехарды. Сформируется гражданское общество, утвердятся права человека, заработает бизнес, наладится экономика...
Обычно я отвечаю: не получится, не утвердится, не заработает, а вот развалится обязательно. Объясню почему, но сначала разберемся, кто спрашивает и о чем спрашивает.
Многие мои собеседники, считающие, что с Европой будет лучше, – это интеллектуалы из среднего класса, придерживающиеся либеральных взглядов – чаще всего так называемые «восьмидесятники». То есть, люди, которые вошли в зрелую жизнь, в «проклятые восьмидесятые». В годы горбачевских «перестроек». Во времена диких очередей за водкой, за «дохлыми» цыплятами, за «ножками Буша». Во времена пустых полок в магазинах и «колбасных» поездов. Именно они сейчас управляют страной, управляют нашей жизнью. И не только у нас, а и в России тоже. Ведь кто такой Путин? «Восьмидесятник». Но это ведь и Собчак, и Гайдар. Да и Ельцин, и наш «правобережник» Кравчук, входили во власть в это же время и синдром того периода не вытравишь, это до конца.
Старшее поколение с тоской вспоминает семидесятые и говорит: «Вот мы прожили пару лет при коммунизме, да и не заметили», и голосуют «против», так как не видят, за что голосовать «за».
Представители «девяностых» с ужасом вспоминают криминальный беспредел тех лет и боятся его пуще всего.
А представители «двухтысячных» еще не выросли, а вот когда вырастут, то, боюсь, это будут очередные комиссары восемнадцатых годов прошлого века, а что еще хуже – нынешнего.
Не говорю о «шестидесятниках», к ним я каким-то боком тоже отношусь, это был бунт счастливых. Ведь можно бунтовать и счастливым.
Но остаётся вопрос: что делать Украине, какой путь выбрать?
Чтобы разобраться в этом, проведем сравнение, ведь истина познается в сравнении. Сопоставим два центра притяжения народов: Россию и Британию.
Россия имеет уникальное свойство: она растворяет, впитывает в себя народы.
Вспомним, на территории России проживало много племен и народностей, как то: древляне, вятичи, тверцы, дулибы, сиверцы, муромцы, чудь, весь, меря, мещера и много, много других. И где они? Растворились в этом котле, под названием Россия. И причем они не уничтожены, они есть, существуют, и это все – Россия.
Британия тоже имеет уникальное свойство: она привлекает к себе народы, но не смешивается с ними, а стоит над ними – разделяет и властвует.
Вспомним судьбу таких племен и народностей как гуроны, ирокезы, могикане, чероки, семинолы, команчи, сиу, апачи, навахо, майя, тольтеки, ацтеки. Это население громадного континента, и никто не знает, как они называли этот континент. Но зато все знают, как его назвали англосаксы – Америка. В недобрый час, в поисках счастливой жизни, появились там англосаксы. Где теперь эти народы? Частично вымерли, уничтожены, частично заперты в резервациях, своеобразных гетто, которых так много в Америке. А правит кто? Англосаксы.
В геополитике это явление называется «экспансией». И Россия, и Британия по своей сути – экспансионистские государства.
Когда левобережная Украина вошла в состав России, начался процесс поглощения ее единым государством, куда уже входили и татары, и киргизы (казахи), и грузины, и армяне и много других национальностей. Все они образовали многонациональное, поликонфессиональное государство под названием Российская империя. Теряя свою политическую независимость, эти народы приобретали экономическую и военную независимость.
В современном мире совмещать эти три составляющие: политическую, экономическую и военную независимость может себе позволить ограниченное количество самодостаточных государств. Стремление к союзам между государствами, с отказом от какой-то одной из этих составляющей, – естественный процесс.
Образование советского государства в виде союза псевдогосударств, произвольно названных по именованиям народов, входивших в Российскую империю, было отступлением от естественного монархического развития государственного устройства России.
Ведь такие псевдогосударства возможны только при сильной централизованной власти. А при ее ослаблении неизбежно возникают конфликты, как между отдельными псевдогосударствами, так и между религиями, исповедуемыми в этих государствах.
С революционной безоговорочностью межрелигиозные и межконфессиональные конфликты были «разрешены» большевиками отказом от идеи божественного происхождения мира. Провозглашенный лозунг: «Религия – опиум для народа», разрушение церкви, уничтожение храмов, запрет на проведение религиозных обрядов привел к нивелированию этих конфликтов между конфессиями. Они просто официально перестали существовать.
Провозглашение лозунга: «Свобода, равенство, братство», как основополагающего в государственном устройстве СССР, так же привело к формальному приостановлению возможных конфликтов между псевдогосударствами.
И хотя свобода, равенство и братство только декларировались, сильная централизованная власть (называйте ее как угодно – авторитарной либо тоталитарной) могла предупредить распад и обеспечить процветание советского государства.
Но как только либеральные идеи (чаще всего привнесенные извне) начинают будоражить руководящую верхушку, наступает процесс распада государства.
В 1917 году это привело к распаду императорской России, а в 1980-е – к распаду советского государства.
Последующее отделение Украины и создание независимого от России и от Европы государства актуализировало мой постулат, и, как следствие, привело к сегодняшнему состоянию страны.
И перед Украиной вновь стоит вопрос: с кем быть. Решать, конечно, нам, народам Украины, но вот «последний довод королей»:

Украинцы, вспомните: вы 350 лет были вместе с Австрией, с Польшей, с Венгрией, с Румынией и с Россией.
Сколько украинцев в правительствах Австрии, Польши, Венгрии, Румынии?
Ни одного!
А сколько украинцев находится в руководящих органах России?
По официальным данным более 40 % украинцев занимают ведущие посты в России.
Вот и делайте свой выбор, а я говорю – Россия.

Уточним только, что я имею в виду под понятием Россия:
Во-первых, РФ это не Россия, РФ - это ельцинский обмылок России и хотя это очень большой обмылок, но все же это РФ, а не Россия. Насчет РФ, это разговор особый, тяжелый, и не сейчас.
Во-вторых - Россия это есть и русский русский, это и русский армянин, это и русский еврей, это и русский туркмен, это и русский украинец, это и русский белорус.
Ведь кто такой Сталин. Это русский грузин. Кто такой Лукашенко – это русский белорус. Кто такой Назарбаев – это русский казах. Кто такой Керимов – это русский узбек.
Это все русские народы, населяющие территорию, занимаемую ранее Россией, и не имеет значения, какую национальность этот народ имеет, прежде всего - он русский.
А теперь подумай – кто есть ты. Если ты говоришь по-русски, если ты думаешь по-русски, тогда ты и есть русский. И ты принадлежишь России, ты можешь быть евреем, украинцем, даже англосаксом, но ты и есть Россия. Ты можешь любить ее или ненавидеть, но ничего ты с этим фактом сделать не сможешь - ты Россия, и никто и ничто не мешает тебе, гордится не только своей нацией, своей национальной историей, но не забывай об истории многострадальной России.
 
***
Когда я написал свою статью «Ненька моя Украина, или Влияние математики на геополитику», то стал получать отзывы, как положительные, так и отрицательные. За положительные отзывы я бесконечно благодарен их авторам. Но и за отрицательные благодарен, так как они подвигли меня написать это послесловие.
Статья была задумана еще в 2012 году как следствие негативных, трагических последствий распада Советского Союза.
Украина на моих глазах из ведущей европейской страны, какой она была в составе Союза, постепенно превращалась в страну с разрушающейся экономикой, деградацией науки, высшего и среднего образования, здравоохранения.
И прежде всего, с уничтожением рабочего класса. Такие специальности как токарь, слесарь, столяр, сварщик постепенно теряли свою значимость. Точно так же, как теряли свою привлекательность, профессии инженера, учителя, научного работника, преподавателя технических специальностей.
Разрушенные заводы и фабрики не требовали этих специалистов. Зато резко возросло предложение по обучению «менеджеров», число которых постепенно превысило все мыслимые пределы. В таком количестве они просто были не востребованы, хотя люди платили за обучение деньги, причем очень немалые.
Деградация страны была на лицо. И в частных разговорах все чаще и чаще слышалось беспокойство создавшимся положением.
Я тоже высказывал свои соображения о причинах и следствиях, путях выхода из этого состояния. Так родилась эта статья. Я пытался опубликовать свои выводы в местных газетах и всюду получал категорический отказ. Вполне толковые, знающие люди, главные редактора областных и республиканских газет говорили, что моя точка зрения им понятна, но она противоречит официальной. «Вашу статью можно назвать «Руки вверх». Но назад мы не пойдем, только вперед, в Европу». На что я отвечал: но ведь впереди пропасть, в ответ — молчание.
Конечно, кроме политических возражений были и возражения, касающихся моих теоретических выкладок.
Вот что, например, написал один из моих оппонентов, Игорь Ландер: «Вы не противопоставляли бы постулат аксиоме (это, строго говоря, одно и то же) и не считали бы, что лемма — это просто факт, который нужно доказать. На самом деле лемма – это небольшая вспомогательная теорема, которую доказывают отдельно, чтобы не загромождать основную теорему излишне длинными построениями».
Или, вот что написал мне Владимир Биллиг: «Аксиома параллельности формулируется по-другому: Через точку, не лежащую на прямой, можно провести прямую параллельную прямой и притом только одну. На основе этой аксиомы построена Эвклидова геометрия. Но существует неэвклидова геометрия, построенная Лобачевским, где аксиома параллельности не является истиной. А еще есть сферическая геометрия, и геометрия Римана. Поэтому нельзя утверждать, что аксиома является абсолютной истиной».
Или вот еще возражение: «Если «дилемма» и в самом деле ведет свою родословную от «леммы», то «проблема» — вовсе нет».
И в какой-то мере они правы. Ведь это говорят профессиональные математики, со степенями и званиями.
Приходится объяснять, что моя трактовка терминов обусловлена тем, что применение более точных и дифференцированных научных понятий, только бы усложнило понимание сути поставленных в статье вопросов, не усиливая ее доказательность.
И чтобы более не было недоразумений, привожу точные математические и логические обозначения используемых в статье терминов. Ведь статья основывается не только на математике, но и на ЛОГИКЕ.

ПОСТУЛАТ (от лат. postulatum — требование)
Требование, предположение, которое является реально необходимым или должно быть мыслимым. Это предположение, которое не нуждается в строгом доказательстве, но должно быть сделано веско и обоснованно (правдоподобно) на основе фактов или исходя из систематических или практических логических объяснений.

ЛЕММА — (от греч. lemma — предложение)
В математике вспомогательное предложение, употребляемое при доказательстве одной или нескольких теорем.
В логике  условно-разделительное, или лемматическое, умозаключение.
Умозаключение — установление связи между какими-либо суждениями, это мыслительный процесс, в ходе которого из одного или нескольких суждений, называемых посылками, вы¬водится новое суждение, называемое заключением или следствием.

Этимология слова ПРОБЛЕМА, свидетельствует об ее изначальном родстве со словом ЛЕММА.

Все дальнейшие события, которые происходят сейчас в Украине, связаны, прежде всего, с тем, что страна не может пойти по первому пути, предлагаемому ей ПОСТУЛАТОМ, и не хочет идти по второму пути. Это неизбежно грозит полной деградацией страны, и в конечном итоге приведет к уничтожению ее государственности.

Напоминаю идею постулата:
«В своем развитии (именно РАЗВИТИИ, потому что иначе наступает СТАГНАЦИЯ), Украина как государство может и должна двигаться либо в сторону запада, в Европу, либо в сторону востока, в Россию».

Декабрь 2017 года
Георгий Александрович Разумов
 

                Глава N
                ЛИБЕРАЛЬНЫЙ ПУТЬ РАЗВИТИЯ И РОССИЯ.
            Пять попыток либералов захватить власть в России.

Россия вообще не приемлет либеральный путь развития. История нам открыто об этом говорит. Было пять попыток либералов захватить власть в России.

Первая попытка либералов была у Курбского. Князя Курбского. Это были первые проблески либерализма, которые Курбский, опять-таки, нахватался на западе, у англосаксов и ливонцев. Эта попытка состояла в создании нового органа управления страной -  Избранная Рада. Иван Грозный вовремя удаляет Избранную Раду и Курбского от власти. Он прекрасно понимал, что хотя Курбский говорил и писал довольно умные вещи, но он также понимал, что они совершенно не приемлемы для России. И переписка Курбского с Иваном Грозным подтверждает это. Иван одновременно и желал и не хотел, что бы идеи Курбского были воплощены в жизнь. И кончилось это созданием опричнины и укреплением царской власти. Такова Россия.

Вторая попытка. Это декабристы. Декабристы - это были современные либералы.  Они тоже пытались воплотить заимствованные на западе либеральные ценности  - «вот на западе все прекрасно живут и нам тоже надо воплощать в жизнь их идеи». И чем это кончилось? Александр I понял, что это для России чревато. Ведь идеи Южного общества грозили расчленением страны. Пестель  и другие главари Южного общества проповедовали именно эти идеи. Видно именно потому, Александр I так жестоко отнесся к деятелям этого общества, намного жестче, чем к участникам Северного общества. Эта была вторая попытка либералов захватить власть. Чем она закончилась: виселицами и ссылками в Сибирь.

Третья попытка произошла в феврале 1917 года. Она увенчалась успехом. Либералы свергнули Николая II и захватили власть, но удержать ее не смогли. Их смел большевистский переворот. Эта трагическая попытка привела, в конечном счете, к распаду страны, к красному и белому террорам, к гражданской войне, к разрухе, к голоду и к гибели миллионов людей.

Четвертая попытка была сделана меньшевиками уже после окончания гражданской войны. Ленин, Троцкий, Зиновьев, Клара Цеткин, Роза Люксембург - либералы. И как сторонники западного мышления они, не видя другого пути, предложили НЕП (новую экономическую политику), которая, в конечном счете, была прозападной. И в результате - 1937 год.
Сталин понял, к чему ведет эта либеральная политика, и с помощью репрессий, с помощью подавления инакомыслящих, начал строить новое государство, выбрав социалистический путь развития страны. И построил Советский Союз.
Так закончилась четвертая попытка либералов захватить власть в России. Но попытки продолжались – либералы, решили использовать худшие человеческие качества: жадность и зависть.
Люди революционного времени постепенно старели. Уходили с арены, приходили другие. Приходили сытые, потому что, революционеры, тоже добивались собственного процветания, хотя бы в чисто домашних условиях. Была хорошая еда, хорошие квартиры. Дети тоже росли в хороших условиях, и торжествовал, вроде бы невинный, либеральный лозунг: «Все лучшее - детям». Кто спорит?!
Но! Ведь дети то растут! И вырастают иждивенцами, потребителями. А так как родители были у власти, то и дети тоже стали входить в эту власть. Никто, никогда, эту власть сам по себе, никогда не отдаст. «Вот я был генералом, и когда я кончил службу, ушел… и все?». Нет. У генерала есть сынок, который тоже должен быть генералом. И чаще всего так и получалось.
И вот после революционеров, которые создали Великое Государство, начали приходить их дети. А детям было мало то, что они получали по революционным установкам. «Всем одинаково, нет… я лучше! Мне надо больше!» И в результате к власти пришел Горбачев и с его помощью к власти устремились либералы.

Пятая попытка либералов захватить власть оказалась успешной. Она началась с так называемой политики «перестройки». А перестройка это что? Все разрушить и строить заново. Нечего стесняться этого слова «перестрой». То есть был строй, было строительство и надо было его уничтожить, что успешно и сделал Горбачев. Уничтожил СЭФ, уничтожил социализм в восточной Европе, которая была для России забором, перед всем западным миром. Ведь был уже установлен, какой-то паритет между Западом и Россией. Но Горбачев его разрушил. Он приехал в Болгарию, и там была катастрофа, он приехал в Румынию и был убит Чаушеску, он приехал в Германию, и была разрушена стена в Берлине. Он приезжал и в Китай и там был Тяньаньмэнь.   
В результате очередного переворота после Горбачева пришел Ельцин. Он окончательно разрушил Россию, разрушив Советский Союз. Но Ельцин был уже стар и немощен, и на него сильно давила окружающая либеральная элита в России.  И элита выбрала Путина. И сделала ошибку. 
Путин тоже либерал, но в чем нельзя ему отказать, то что он человек - дела, и это во-первых, а во вторых – он человек слова.  Он поклялся Ельцину не восстанавливать Советский Союз. И не восстанавливал. Пример тому Белоруссия, Грузия, Абхазия, Осетия. Он даже не пытался включить их в состав России.
И хотя либеральная власть торжествовала в стране, но умиротворяющая политика Путина, худо-бедно, несмотря, ни на что, постепенно возрождала  экономику. И страна крепла.
Идеологи либерализма - США и Англии, этого никак не могли допустить. И попытка Путина, либеральным путем, присоединить к Российской Федерации, так важный для нее с военной точки зрения, Крым, вызвало шквал нападок. Пока еще только в средствах массовой информации. Но вряд ли либералы на этом успокоятся. 
 И вот сейчас идет последний этап пятой победы либерализма в стране. Путин должен уйти. А, исходя из исторического опыта, победа либерализма, всегда оканчивалась большой кровью. И этой кровью сейчас пахнет.
И когда же эта попытка закончится?

Март 2018 года.


                Глава N

                СКАЗКА О КОВИДЕ

Давайте сопоставим цифры. Цифры? Что опять математика? Без нее ты уже ничего не можешь начать?
А что, математика ведь царица наук! Как-то боязно говорить о государствах не имея царского титула. Не президентом же ее (науку) называть?
А о науке все равно должна пойти речь. Медицина ведь тоже наука, прикладная, правда, но уже с каким возрастом!? Авиценна!
От праха чёрного и до небесных тел
Я тайны разгадал мудрейших слов и дел.
Коварство я избег, распутал все узлы,
Лишь узел смерти я распутать не сумел.
А речь точно пойдет о смерти. Распутать узел смерти я не берусь. Но вот сопоставить цифры можно.
26 марта 2020 года политикум потряс Ухань. Ухань это Китай. А Китай это терра инкогнито. Все, кажется, происходит из Китая. И все болезни тоже. Свиной грипп, гонконгский, птичий и вот теперь ковидный. Правда, последнему в угоду политикума статус повысили. Он стал не простым гриппом, а вирусным. Что там какие-то микробы, вот вирус это да!
Итак: в 30 декабря 2019 года добрый доктор Ливэньлян написал в мессенжере статью об «атипичной пневмонии», от которой он благополучно скончался уже 7 января 2020 года. От этой же пневмонии он все безрезультатно лечил людей вплоть до своей смерти. Видимо забыв о формуле: “Врач, исцелись сам”, а он лечил! И до сих пор никто не знает, чем лечить ковид. Кстати, что такое “ковид”? Оказывается, эта аббревиатура образована из английских слов: Corona Virus Disease (CoViD). В переводе на русский, кто не знает, Disease означает «болезнь». Ха, ха.
Китай тут же закрылся в свою раковину и стал бороться с наступившей напастью. Как? Масками и раковиной. Остальной мир по инерции продолжал жить в растерянности, вплоть до 26 марта 2020 года.
Руководитель коммунистической партии товарищ Си Цзиньпин, все-таки поделился с миром о состоянии дел в Китае, по всем эфирным каналам. И западный политикум очнулся, хотя атипичная пневмония уже собирала свою немногочисленную дань и в Италии и в Испании и собиралась перекинуться на весь остальной мир.
Поэтому срочно 26 марта “двадцатка” собралась у себя дома возле компьютерных экранов на совещание, где им был зачитан доклад и показаны последствия влияния вируса на человеческий организм. Это их так потрясло, что политикум мира, по примеру Китая, c 26 марта тоже стал закрываться каждый в свою раковину. Ведь спасение утопающих - дело рук самих утопающих.
И настал конец демократии, столпа западного мира. Свобода человека, право открытых земель, морей, океанов и неба оказались втуне. Где там поездки, закройся маской и сиди дома. Жди смерти.
Человечество знала только один способ спасения от эпидемий. Вакцинация. И все бросились в поиск вакцины. Но вирус не оспа, и даже не чума. Вирус живой организм, он развивается и на каждый тип нужен свой комплект антител. А это не реально. Лучше оставить его в покое, пусть собирает свою дань. Она не многочисленна и человечество уцелеет. А спрятаться  в раковину, вот это смерти подобно. Развитие мира может остановиться. А без развития наступает стагнация, а это намного хуже, чем война.
Тем более, что весь 19 год западный мир стремительно к ней готовился. Противоречия между государствами возрастали невиданными темпами. Америка, стремясь сохранить свое руководящее влияние на мир, вступала в противоречия между развивающим Китаем и возрождающей Россией. И только война могла снять эти противоречия.
А что война? Это тоже потеря людей, это тоже своеобразная дань развитию. Но тут уж точно не будет стагнации. Каждая война дает толчок в развитии человечества, к переходу его на новый уровень.
Так что, лучше потерять, а затем найти, чем потерять безвозвратно.
8 января 2021 года 

 
                (Продолжение седьмой части пишется)