Ноль Овна. Сны Веры Павловны. 17

Если бы Тёма не был пьян, он бы испугался и начал думать. Но два стакана водки сделали его безмозглым, сверхчувствительным организмом. Тёма растёкся амёбой по чужому горячему телу, которое волшебным образом  успел обнажить, прильнул без зазоров, будто, и правда, стал жидким. В этом интимном контакте он со священным ужасом ощутил, насколько плотский человек уязвим, какой беззащитностью расплачивается за возможность быть живым и чувствовать ярко. Раньше в своём ментальном коконе он даже не представлял, что жить так страшно и потому так кайфово.

Вий же словно нарочно пугал его – своей открытостью, обнажённостью и страстью. Реагентность его завораживала. Тёма игрался с нею, как ребёнок с морской волной, благоговейно собирал отголоски своих прикосновений губами и пальцами. Вий позволял ему развлекаться, но сам действовал очень технично: раздевал, переворачивал, сжимал рукой сразу стратегически важное, а не по плечу пальчиком водил. Эйфория сменилась лёгкой тревогой, когда Тёма почувствовал голыми ягодицами жёсткую диванную обивку. Упрямый рассудок пробился сквозь вязкий  хмель и просигналил Артемию Ивановичу, что происходящее нифига не романтично. Почему в такой ситуации важна романтика и как она должна выглядеть, если не так, пьяный Тёмушка придумать не мог, но рассудок воспользовался частичным отрезвлением подведомственного тела и перезапустился, а это сразу же отняло ещё пятьдесят процентов очарования ситуации. Мозг же продолжил атаку и  безжалостно зафиксировал неприятные симптомы  алкогольного отравления. И Тёма вдруг сообразил, что его мутит, причём мутит скандально сильно. Пришлось зажать рот рукой и задышать панически часто. Хорошо, что Вий понимал всё без слов и быстро. Он сразу замер, вздохнул обречённо в тёмино плечо, но оперативно поднялся и чуть не бегом доставил Тёмушку в туалет, где того и вывернуло самым драматичным образом.

Обессиленный, бледный, выполосканный изнутри и снаружи, Артемий Иванович покорно выпил какую-то шипучую таблетку и позволил уложить себя в постель. Вий, устало ссутулившись, присел рядом. Он не успел одеться, да и вытереться после душа, где отмывал Тёму, тоже не успел. Артемий Иванович виновато подтянул к себе виеву руку и прижался щекой к тыльной стороне его кисти.

– Извини. Нелепо вышло.

Вий от души расхохотался и потрепал Тёму по щеке.

– Умеете вы обламывать – вся ваша троица: Кира, Гера и ты, оказывается, тоже. Но ты, Тёмушка, всё-таки особенный. – Он с умилением пригладил влажные тёмины волосы.

– Чем же? – нахмурился Артемий Иванович, которому не понравилось, что его опять с кем-то сравнивают.

– Ты честный. Так и тянет влюбиться в тебя всерьёз. Поэтому предупреждаю тебя, мышонок, если, проспавшись, ты всё ещё будешь уверен, что лю-бишь меня, я тебя трахну. Запомнил?

Вий чмокнул Тёмушку в лоб и ушёл в свою комнату одеваться, а потом и во двор – курить.

Артемию Ивановичу спать совсем не хотелось, он просто был очень слаб, чтобы вставать. Всё, что он мог в этой ситуации делать, это думать – и над тем, что произошло, и вообще.

Конечно же в первую очередь Тёма принялся размышлять над виевым обещанием. С одной стороны он ничего не имел против того, чтобы Вий поскорее его исполнил. С другой стороны на трезвую голову Артемий Иванович уже не был уверен, что действительно Вия любит. Рома Шойфет был свой, родной и телу приятный. Трахаться с ним наверняка было здорово. Но, если честно, мысль о Роме, его улыбке, его голосе, его запахе не возбуждала сама по себе, не заставляла краснеть и задыхаться. А ведь Артемий Иванович прекрасно знал, как это бывает. Когда даже не голос и не запах, а просто волна тепла от прошедшего мимо любимого человека туманит разум так, что ещё долго не можешь сосредоточиться на работе. Когда хочется сжать прикрытые манжетами запястья, и целовать руки, которые протягивают тебе очередной документ. Когда отеческое полуобъятие превращает тебя в кисель, и хочется повернуть голову и уткнуться носом в его шею, пока пульс не уймётся, а ещё лучше поцеловать – просто прикоснуться губами к коже. Но вместо этого приходится белыми от страха глазами смотреть на отцовских партнёров, потому что ты почти в об-мороке ото всех этих ощущений, потому что сердце трепыхается где-то в горле, не давая ни дышать, ни слова молвить, и потому что никто не должен понять, что с тобой сейчас происходит.

Артемий Иванович почувствовал, как забухало сердце, и как лицо покраснело так, что аж щекам стало горячо. Вот и доказательство, пожалуйста. Стоило просто подумать, всего лишь подумать о том, кого действительно любишь, как мир закачался и пошёл рябью. Кого он обманывал? Все, кому надо, давно в курсе его нездоровой страсти и непреодолимого влечения к собственному отцу. Уж для Вия это точно не тайна. И, может, не стоило убегать и селиться в глуши, а давно надо было выяснить, что по этому поводу думает сам отец? Вот так же выпить для храбрости и сказать «люблю». И поцеловать.

От одной мысли об этом поцелуе поджались на ногах пальцы. Артемий Иванович разозлился на себя, выпутался из одеяла, с грохотом выдвинул ящик комода, где хранилось бельё, очень быстро оделся, нашёл запасные очки. Хотел было спуститься вниз, но передумал, потому что сталкиваться с Вием не хотелось. Тот сразу бы всё понял – о чём Тёма думал, что представлял, чего испугался. Очень кстати вспомнилось, что с чердака на задний двор ведёт крутая, в три пролёта, чёрная лестница, по которой таскали в дом дрова и уголь зимой, чтобы не топтать в гостиной. По ней же носили корзины с бельём, чтобы развешивать его на просушку. Только сейчас в голову Артемию Ивановичу пришла мысль, что дом построен как-то очень по-барски, словно здесь должна жить прислуга, которой не положено попадаться хозяевам на глаза. А может, она и была здесь когда-то – прислуга? Артемий Иванович совсем этого не помнил.

Сосредоточенно глядя под ноги, чтобы не оступиться, он спустился во двор и первое, что увидел вдалеке – плетень. Это напомнило Артемию Ивановичу о приглашении соседа. Наверное, можно считать, что уже вечер? Значит, пора идти в гости к Матвею. И Артемий Иванович побрёл через по-ляну, спотыкаясь о корни и кочки. С похмелья все запахи били в нос, и хорошо, что среди ароматов смол, грибов и трав не затесались запахи пищи – от них бы Артемия Ивановича точно вывернуло бы ещё раз. Он подумал, что прекрасно жил без этого опыта, и стоило ли его в таком случае приобретать? Разве что для того, чтобы лишний раз убедиться – счастлив человек лишь тогда, когда делает то, для чего предназначен.

От этой мысли Артемий Иванович даже остановился. Это, получается, что всё последнее время он тут, грубо говоря, мается дурью? А дело стоит, пока он пробует себя в роли лирической героини дурацкой мыльной оперы? Неужто отец решил таким образом избавить его от иллюзий, дать прочувствовать хорошенько, что ничего из романтического прейскуранта ему в действительности не надо?

Артемий Иванович расстроился окончательно и присел на обломок сосны, которая переломилась в своё время как спичка и торчала до сих пор из земли языческим обелиском. Ему вдруг стало ясно как день, что отец имеет твёрдое мнение и по поводу его постыдной влюблённости. Именно поэтому он так решительно против того, чтобы кто-то расшатывал тёмину настройку. Пока Тёмушка ас, он будет держаться в рамках. Это «пидарасам» плевать на условности. Их не остановит какая-нибудь ерунда, вроде кровного родства, потому что всё это родство временно, а в вечности каждый просто человек. Настоящий «пидарас» смотрит сквозь телесную оболочку и узнаёт того, кто ему дорог, в любом обличии. А Тёмушка ещё и сам попросил, чтобы Жан был в этой жизни его отцом. И тот исполнил его желание. И это теперь только тёмушкина проблема, что он ещё и влюбился. Так что страдать, если по-честному, следует в этой ситуации в одиночку и молча. И, справедливости ради, нужно признать, что этот драматичный сценарий своей безысходностью создаёт стабильное напряжение, которое позволяет Артемию Ивановичу работать как атомный реактор, и даёт ему ту внутреннюю концентрацию, без которой настоящий анализ невозможен. Так что, скорее всего, эта страсть вложена в него не случайно. Это если рассуждать как сознательный исследователь и как член Ордена. А вот если посмотреть на ситуацию глазами простого человека, то всё так грустно, что хочется курить. Или вздёрнуться – всё зависит от темперамента.

Артемий Иванович отломил кусок сухой сосновой коры, втянул носом его солнечный запах. Решил оставить себе для напоминания об этом дне и его открытиях. Отряхнувшись, он побрёл дальше, иногда останавливаясь и всерьёз размышляя, не повернуть ли назад. Мысли о Вие отзывались в сердце тоской. Шойфет был такой… живой, страстный. Он цеплял буквально всем, начиная от незаурядной своей внешности и заканчивая дрянным характером. А ещё он был неуловимо похож на отца. Это обстоятельство волновало особенно. Так что, если бы пьедестал не был занят, Артемий Иванович влюбился бы именно в Вия и водрузил бы туда именно его скульптурное изображение. Ага, и страдал бы снова как последний лох, потому что Вий давно и безнадёжно влюблён в Розена. Похоже, это вообще тупиковый путь. Надо искать того, кто влюбится в самого Артемия Ивановича, и, найдя, благосклонно принять эту любовь.

За этими размышлениями Артемий Иванович не заметил, как дошёл до соседского крыльца. Входная дверь была настежь открыта, но Тёма всё равно стукнул пару раз о косяк перед тем как ступить на разноцветный половичок у входа. Ему подумалось, что узор явно в мексиканском стиле, так же как и расцветка.

– Пришёл? – Матвей выглянул из комнаты с паяльником в руках. – Заходи. Сейчас я закончу, и будем чай пить. У меня липовый цвет есть – заварим.

Организм отнёсся к упоминанию липового цвета благосклонно, отчего Тёма повеселел. Он огляделся, нашёл холостяцкий беспорядок матвеевой гостиной очень уютным и сел на тахту, застеленную опять же мексиканским каким-то ковром. В доме было отрадно тихо, пахло деревом, сухим шиповником и нагретым металлом – видимо, от раскалённого паяльника. А может, так пахнет припой? Артемий Иванович в этом не разбирался.

Радовало, что от здешних запахов не воротит. Наоборот, телу здесь было хорошо и спокойно. Артемий Иванович понял, что легко читает настройку Матвея, потому что ею тут пропиталось всё. И, что важно, настройка эта целебна и приятна.

Почему-то стесняться в матвеевом доме в голову не пришло. Никогда раньше, будучи в гостях, Артемий Иванович не устраивался с таким комфортом в чужих подушках. А здесь он настолько хорошо угнездился, что совершенно расслабился и моментально уснул. Матвею осталось только удивиться и накрыть гостя пледом.

***
Как же неторопливо и безмятежно выплывал Тёма из сна! Проснувшись, он не застыдился, не заметался, не оробел. Он лежал и слушал тишину. Здесь было даже лучше, чем в его собственной скромной провинциальной квартирке. В матвеевой настройке отсутствовали слова, которыми в доме Артемия Ивановича был переполнен воздух. Стихи здесь не складывались. Зато проявлялась вечность! Артемий Иванович вдруг ясно осознал, что устал жить в настоящем моменте, которому всегда надо соответствовать: подстраиваться, перестраиваться, улавливать изменения обстановки, оценивать и предупреждать. Получается, что он, хранитель прошлого, никогда раньше в прошлое и не погружался. Потому что прошлое принадлежит вечности, а не архиву! А он понял это только сейчас, когда позволил безвременью поглотить себя. Почему никто до сих пор не рассказал ему об этом? Или сам он не слушал, потому что нечем ему было раньше эту простую мысль воспринять?

Матвей обрадовался, застав Тёму не спящим, а задумчиво созерцающим потолок. Он позвал гостя пить чай на веранде, потому что в саду в это время уже лютовали комары. Тёма наконец оценил приятность непринуждённого молчания. Так ему не приходилось оправдываться ни за явное похмелье, ни за то, что уснул в гостях. Тёма вспомнил, как тараторил без умолку в машине и устыдился. Наверное он тогда сильно утомил привыкшего к тишине Матвея своими разговорами.

– Отец часто сюда приезжает? – Мелкие семечки в клубничном варенье приятно похрустывали на зубах. Артемий Иванович решил почему-то, что Матвей варил его сам. Во всяком случае, долговязого соседа легко было представить с поварёшкой в руке, снимающим пену с кипящего ягодного сиропа.

– Пару раз в год, – не стал отпираться Матвей. Он подлил Тёме ещё чаю и развалился на стуле, явно не собираясь чаёвничать сам.

– А ты?.. – напрягся Тёма. И показал взглядом на чайник.

– А я уже, – широко улыбнулся Матвей. Тёма к тому времени заметил, что сосед, как правило, флегматично смотрит мимо, и только перед тем как улыбнуться находит тебя взглядом. – Пока ты спал, я целый чайник выпил. Это я уже свежего заварил!

Тёма сразу отставил кружку, сцепил руки в замок и потупил взгляд.

– Извини. Я не имею обыкновения засыпать в гостях, – всё-таки начал оправдываться он.

– Да нормально всё, – отмахнулся Матвей. – Это ты настоящих странностей не видел!

Артемий Иванович припомнил, что сосед работает санитаром в психушке, и мысленно согласился, что, наверное, так и есть.

– Иван Семёныч обычно на пару дней приезжает, – вернулся к прежней теме Матвей. – Мы вместе смотрим, где что починить в доме требуется. Иногда на рыбалку ходим. Или чай вот пьём.

– У тебя очень вкусный чай, – поспешно вставил Артемий Иванович, снова хватаясь за кружку и сгорая от стыда за внезапно утраченные светские навыки.

– Я могу тебе травок отсыпать. Иван Семёныч рассказывал, что ты на работе чай литрами глушишь.

– Так и есть, – вздохнул Артемий Иванович. – Глушу.

– Вот. Будешь добавлять.

– А что ещё отец тебе рассказывал? Надеюсь, вы не только обо мне говорили?

– С умным человеком всегда найдётся о чём помолчать, – туманно ответил Матвей.

– А со мной? О чём можно молчать со мной?

– С тобой, – Матвей внезапно склонился к Тёме через стол, чем даже напугал своего гостя, – с тобой можно молчать о тебе.

– И… и как оно? – Артемий Иванович осторожно отодвинул розетку с вареньем и снова сложил руки в замок перед собой. Как будто собирался прочесть молитву на протестантский манер.

– Ну, ты какой-то слишком изломанный в молчании, – как ни в чём ни бывало ответил Матвей и кинул в рот кубик рафинада. – Твой ритм сложно поймать – какие-то всё сплошь синкопы. Но мне нравится джаз. Правда, было бы лучше, чтобы ты звучал как блюз.

– И что мне для этого надо сделать? – зачарованно поинтересовался Артемий Иванович, глядя поверх очков.

– Сходить на рыбалку, – уверенно ответил Матвей.

Артемий Иванович задумался. Он вдруг сообразил, что ничего не знает о Матвее. Что перед ним не член ордена, с которым можно не выбирать, о чём говорить. Артемий Иванович так не привык – всегда вокруг него были только свои, а тут совсем посторонний человек, внешний. Чем он живёт, чем дышит? Ему явно неинтересны нюансы чужих карт и дела братств. И зачем ему Тёма?

– Зачем я тебе? – Артемий Иванович не стал придумывать сложных подходов к проблеме и спросил прямо в лоб. И уставился на ошалевшего Матвея строго и взыскательно.

– Что значит «зачем»? – Тот озадаченно взъерошил волосы, с нажимом проведя ладонью от затылка ко лбу. В замешательстве Матвей позабыл и о том, что не собирался пить чай – подтянул к себе кружку, нацедил в неё заварки. – Ты думаешь, меня Иван Семёныч попросил тебя развлекать? – высказал он вдруг озарившую его мозг догадку.

– А он не просил?

Матвей наконец расслабился и затрясся от беззвучного смеха.

– Что ж ты такой замороченный? – он замотал головой, доливая в кружку кипятка. – Ты не приезжал давно. А я помню, что нам было классно вместе. Захотелось, ну, не знаю, старое вспомнить. Тебе разве не хочется?

– Старое?

Артемий Иванович был озадачен. Детство казалось ему сном. Вся жизнь до того момента, как он вспомнил Жана (был в юности такой литераторский грех), чудилась красивой историей прочитанной в книжке. Разве Артемий Иванович когда-нибудь был таким: счастливым, беззаботным, свободным от преступной мучительной страсти? Собственно, на своём примере он и знал, что вспомнить, это значит пустить свою жизнь под откос и быть насильственно втиснутым в чужую. Потому что тот, кто был до тебя, он чужой, он захватчик. Он приходит со своей настройкой и ломает твою нежную внутренность под себя. Встряхнуться и вернуть себя прежнего, как это делают литераторы, Артемий Иванович не сумел. С тех пор вся его жизнь стала сплошным преодолением: каждую минуту он должен был помнить, кто он, чтобы не забыться и не начудить. Про счастье и безмятежность с такими проблемами конечно же пришлось позабыть.

– Я бы хотел, – дрогнувшим голосом признался Артемий Иванович и прокашлялся смущённо. – Только это ведь… невозможно? – Он взглянул на Матвея с робкой надеждой в глазах.

– Слушай, я не знаю, о чём ты думаешь, – сосед, вздыхая, вальяжно сменил позу: закинул ногу на ногу и сцепил на острой коленке пальцы, – но почему бы просто не попинать мячик во дворе? Это, ну… весело.

– Сейчас? – взволновался Артемий Иванович.

– А когда? – с врачебным интересом полюбопытствовал Матвей. – Пока светло, дождя нет. Мячик есть. Пойдём что ли? – Он поднялся, потягиваясь и хрустя суставами.

Артемий Иванович подскочил следом, споткнулся о завернувшийся край половика и чуть не опрокинул весь чай, когда схватился в испуге за край стола и потянул на себя клеёнку.

– Надо будет спрятать топор, – сказал Матвей, когда снова обрёл дар речи. – Ёлки-палки! Надеюсь, ты мне мячом башку не снесёшь? – Он уставился на Артемия Ивановича с комичным ужасом.

Тот сначала напрягся и приготовился стоически переносить унизительные насмешки в адрес своей неловкой персоны, но по добродушному матвееву лицу вдруг понял, что обороняться не надо. Что перед ним не Вий, который пытается подковырнуть каждым словом и под видом шуток втыкает в тебя отравленные иголки. Поэтому Артемий Иванович просто засмеялся. И это был уже второй раз за сутки, когда он хохотал, как ненормальный, благодаря Матвею.