de omnibus dubitandum 114. 201

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.201. ДА В КАЖДЫЙ СЛЕД ВСЕ Я ДА Я…

    К Ивану Постному (29.08.//11.09) закончили молотьбу и вздохнули. Но не с облегчением, а с грустью. Пшеницы с двенадцати десятин не вышло и трехсот мер. Зерно было мелкое, щуплое, легкое. Рожь вышла не плоха, но ее мало было посеяно. Ячмень и просо тоже не порадовали.

    Продать из такого урожая – явное дело – нечего. Дай Бог, чтобы хватило самим и скотине на год, а на одежду, на обувь, на расходы по дому – обходись чем хочешь.

    А тут еще подходил срок отдавать долг Букетову, – давал лишь до Покрова.

    С Ивана Постного надо бы начинать пахать, но рабочей скотины было маловато. Было три быка – один старый, пара молодых, плохо выезженных, – старая кобыла Марфушка, лысый рыжий мерин да купленный в Алексеевской ярмарке буланый киргиз, норовистый и слепой на один глаз. Голов числом и не мало, а доброго ничего. Служивского Зальяна запрягать в плуг было жалко.

    Много раз Макар заводил политический разговор с сыном офицером о том, что надо бы прикупить к пахоте пару бычков, а у Михайлина дня продать, – да вот обернуться нечем.

    Но Гаврил как-то холодно и безучастно относился к этому плану.

    – Купить? что ж... купить, как говорится, вошь убить, продать – блоху поймать...

    Но о деньгах совсем молчал. Притворялся, что не понимает, к чему заведен разговор. А кошелек свой, для хвастовства, по-прежнему таскал с собой по праздникам в кармане, вынимал при всяком случае, перебирал пальцами бумажки, серебро и медь, доставал какой-нибудь пятак на свечку или копейку ребятам на семечки и опять прятал, никому, даже жене, не открывая тайны о той сумме, которая в нем хранилась.

    Наконец Макар решил бросить дипломатические тонкости и на Рождество Богородицы, между утреней и обедней, когда в горнице никого лишних не было, приступил к делу прямо:

    – Гаврюша! ты бы выручил нас деньжонками...

    Гаврил, стоя перед зеркалом, причесывал напомаженные волосы. Он медленно, словно нехотя, оглянулся и поглядел на отца внимательным взглядом, словно от него требовалось высказать мнение, как сидит на плечах старика серое пальто Семена, которое он надел к обедне. Помолчал. И спокойно ответил:

    – Батенька, вы как считаете: у меня касса или что?

    – Да не касция, а все-таки не грех бы выручить... Ты возьми во внимание, Гаврилушка: пять лет!..

    Голос Макара слащаво хрипел и заикался, и глаза конфузливо глядели не в лицо сыну, а на расшитые подтяжки его шаровар.

    – Пять лет мы жену твою и детей кормили... Мы ведь их, как яичко, блюли... Семен, он и то вон, как чуть чего, храпит: я на вас работаю! А ведь правильно: работа вся его была...

    – Да ведь вы и паем моим пользовались!

    – Паем? – Старик изумленно поднял брови. – А сколько ты с него возьмешь, с пая? Поди-ка повертись на пайке-то на одном, попробуй!.. Вся цена ему – три красных... ну, от силы – четыре...

    Гаврил открыл сундук и долго перебирал свои костюмы, сложенные в тщательном порядке.

    Старик с радостным нетерпением следил за его действиями и ждал, что вот-вот он достанет пачку бумажек – зеленых, какие видел Макар издали в его кошельке, и скажет: «Сколько же вам, батенька?»

    Но Гаврил достал синюю офицерскую куртку тонкого суконца, расправив, махнул по ней щеткой и, надевая ее, сказал:

    – Батенька, вы считаете, верно, что у меня денег – воз?

    – Ну, воз не воз... Да я и не считаю... Это в своем кармане считать аккуратно, а в чужом... Наряды-то ты насправлял прямо генеральские...

    – Наряды – это было мое желание... На свои заслуженные... В этом мне никто не указчик...

    Макар почувствовал незаслуженную обиду, густо покраснел, заморгал глазами.

    – Я указывать не указываю... дело добровольное... А скажи ты мне, сынок: кто тебя справлял на службу?

    – А это вобче возлагается на родителей, – с язвительным спокойствием отвечал офицер Юлюхин, одергивая куртку перед зеркалом. – Я до службы на вас работал... паем моим вы пользовались...

    – Да сколько ты работал-то? – рассердился и повысил голос Макар. – Паем! А кормился чем? Да не один, а около тебя – куча... А женить тебя, до дела довести чего-нибудь стоило или нет? А-а! То-то!..

    – Сколько работал?

    – Ну да... сколько?..

    – Ежели за года класть, на справу вполне заработал... Отдавал бы в работники... Ты не справил бы, общество справило бы...

    Макар изумленно хлопнул руками по бедрам.

    – Эх, Гаврил, Гаврил! Да ведь я тебя выкормил!.. Какой ты работник был, когда у тебя сопли-то по колено висели? Ты почему же эту статью в копейку не кладешь? Я тебя выучил: четыре зимы в училище ты бегал... Это как? Жени-ил... Кладки [приданое со стороны жениха невесте] одной на двести брали...

    – Вы меня, батенька, ежели по совести говорить, хотя и выучили, я этого не испровергаю, но от ученой части отбили... Мне ковенский губернатор сам говорил: «Подхорунжий Юлюхин! Вот вам 75 на месяц чистыми деньгами, оставайтесь околодочным!..». А вы не благословили!..

    – Не благословил! У тебя тут дети, жена, кто же их должен правдать?

    – Надобности нет, я бы высылал...

    – Много ты навысылал!.. Нет, Гаврил, это не модель!.. Семену сколько же гнуть хребет-то... Это уж и перед Богом грех тебе будет...

    – Вы считаете, что ежели я тут быкам хвосты буду крутить, то это и самое лучшее?

    – Ничего не считаю. Твоя жена, твои дети, – корми! Мы вот долгу зачерпнули из-за них, а ты дать обернуться не хошь... Лишь обернуться!.. У Михайлина дня продали бы и деньги извернули бы... Не хошь... да... не по совести это... Семен с детьми в саманной кухне живет, а ты, небось, в горнице распространяешься... Это как?..

    С этого дня прошла первая трещина в семейных отношениях. Макар как-то сразу примолк, перестал мечтать о скруглении дома, хвастаться на улице сыном-офицером, перестал особым франтовским манером выворачивать пятки на ходу. А Семен повеселел, словно то, что оправдались его мрачные ожидания, доставило ему особенное удовольствие.

    В хозяйственных вопросах Семену принадлежала командующая позиция, и он распоряжался безапелляционно.

    После разговора отца с Гаврилом ясно стало, что мечтать о прикупке пары быков для пахоты нечего, надо управляться тою скотиной, какая есть. В плуг назначили лысого мерина, киргиза и пару молодых быков. Семен потребовал также и Зальяна.

    Гаврил, считавшийся и по праву, и по обычаю хозяином своего строевого коня, запротестовал:

    – Да ведь этак мы его ни к чему произведем! Я под суд угожу!.. Семен вбок поглядел на него и насмешливо, держа руки по швам, спросил:

    – Прикажете, вашбродь, на конюшне держать?

    – Да не в плуг же!

    – Ну, уж нет, это извиняй, любезный брат! Это – не модель... Одной резки ему на полтинник каждый день. Соломка-то нынче пять рублей возок! А сена и на погляденье нет. А ведь в резку-то ты и мучицы подсыпаешь! А не угодно ли на подножный?

    – Чтобы утянули?

    – Ночуй с ним, карауль... вот и не унесут.

    – Да я что же, ай работник, в сам-деле? С лошадьми ночевать?

    – Да и я тебе не работник, а вот в саманке живу! – закричал вдруг Семен раздраженным голосом.

    Филипповна испугалась, заохала, заплакала:

    – Буде вам, ребята!..

    – Да в каждый след все я да я! – кричал Семен, размахивая руками. – А детей-то у нас поровну!.. Нет, ваше благородие, господин офицер, вы уж ладеколоны-то ваши оставьте! Надевайте зипунчик да пахать... с офицершей!.. А сына – в погонцы!..

    – Сына? Сына я учить желаю! – закричал в свою очередь Гаврил.

    – Может, в емназию повезешь? – ядовито усмехаясь, вставила слово Марья.

    – Не ваше дело! Захочу и в гимназию отдам!

    – Ну, так и я своих девчонок в Марьянскую желаю... Как хошь!

    Филипповна охала, металась по избе, уговаривала, стонала:

    – Господи! Грех-то какой... Господи Исусе, умири ты их сердце!..

    Гаврил ушел в горницу, и ссора затихла, не перешла в драку, чего боялась мать.