de omnibus dubitandum 114. 234

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.234. ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, РЕШИЛ ЕХАТЬ…

    Но пришлось офицеру подчиниться – ехать пахать и даже Зальяна запрячь в плуг.

    И когда в первый раз надел Гаврил чирики, намазанные дегтем, и серый зипун отцовский, старый, заплатанный, да поглядел на себя в зеркало, он чуть не заплакал...

    Вот она, жизнь, которая рисовалась такой милой, легкой, нарядной, – вонючая сбруя, лохмотья, пыль, грязь... вечные свары, брань, работа до гробовой доски и непрестанный страх, как бы чего не упустить, не опоздать, не издержать лишнего, мечта ухватить где-нибудь, потаясь от людей, грошовый пустяк...

    Ни умыться, ни одеться прилично, ни провести время в приятной, образованной беседе...

    Поживешь тут – замажешься, одичаешь и станешь таким же, как все, неуклюжим, грубым человеком, и заветною мечтою будет мысль о новых ременных вожжах да о пятаке с двумя орлами, чтобы обыграть партнеров по орлянке...

    Пахали всю неделю бессменно вдвоем с Варварой. Пахота была нудная. Зальян горячился, и первое время быки не успевали за ним. В первый же день от тесного хомута на левом плече у него оказались побои.

    В четверг шел дождь с ветром, протекла ветхая крыша старой польской хатки. Ночью быки ушли балкой в кумылженский юрт, и на другой день Гаврил до полден ходил, искал их.

    Все это наполняло душу бессильным раздражением и злобой. Работа спорилась плохо, и Гаврил жестоко сек скотину, бил норовистого киргиза, кричал с зверски вытаращенными глазами: «Зарежу!».

    Два раза побил и Варвару – раз за то, что пересолила кашу, в другой – за неуместное замечание, что он не может наладить как следует плуга и зря бьет скотину...

    Замечание было досадное, но правильное. Работа требовала сноровки, терпения, любви и жадности к ней, а он делал ее с отвращением, ничего не видел в ней, кроме мозолей, грязи и удручающей усталости: к вечеру гудели утомленные ноги, отнимались руки, и иной раз, не дождавшись ужина, он засыпал как убитый на грубо сколоченной кровати в тесной польской хатке, пахнущей глиной и дегтярной сбруей.

    Сны переносили его в иную, приятную жизнь, в прежнюю полковую обстановку, и сердце билось так радостно, когда поставщик фуража Яков Исаевич, с приятнейшей улыбкой, пожимал ему руку, и после этого пожатия он, Гаврил Юлюхин, чувствовал в своей ладони бумажку...

    «Красненькая? или четвертной?» – задавал он сам себе вопрос. Оглядывался кругом, разжимал ладонь: четвертной билет!.. Хороший малый Яков Исаевич, – одно жаль: православия принять не хочет...

    Бывали и волнующие, беспокойные сны. Раз приснилось: приказ командира в руках о подготовке к смотру... Помещение вымыть, выбелить стены... Ничего не готово, везде грязь, пятна... Посуду кухонную вычистить до блеска, колпаки накрахмалить, руки у кашеваров и хлебопеков чтобы были чистые, ногти на ногах и руках обрезать...

    А в пекарне хлебопек Сальников развесил для просушки штаны да еще подстригся, подлец, не по форме... Из второго взвода неизвестно куда исчез общий список и кубическое содержание... У конюшни навоз не засыпан песком...

    Проснулся в страхе, в холодном поту и долго не мог понять, где он есть? Почему рядом женщина? А когда понял, то сон показался милым, утерянным раем...

    – Уйду... не останусь я тут... Уйду!.. – сказал он громко, вспугнув черную тишину.

    – Чаво? – отозвалась Варвара испуганным со сна голосом.

    – «Чаво!» – передразнил он ее с ненавистью и вспомнил, что подурнела она в работе, на лице появились пятна и веснушки, брови побелели от ветра, и вся стала какою-то замарашкой.

    – Чего! Уйду я... не могу я тут... Уеду!

    – Куда?

    – В Ковно. Мне ковенский губернатор самолично: «Вот вам моя правая рука, господин Юлюхин, – останетесь – будете у меня околодочным, семьдесят пять на месяц чистыми деньгами...»

    – А детей на кого бросишь? Заберу их да привезу тебе, подкину...

    – Детей не бросаю... Дети будут при месте...

    – Завел, верно, себе там какую-нибудь мамзелю, – вот и глядишь туда...

    – Да не ори! Черт скалозубая!

    – А там получше нашел... Жидовку, небось!..

    – Шкура барабанная!

    – И на что меня мать породила, бессчастную, зачем на свет пустила!..

    – Да пойми ты, тебе же лучше будет: ежемесячно по десятке высылать буду... А устроюсь, – первым долгом выпишу тебя к себе! Чего?.. Да пойми ты... тьфу, черт! Тебе дело говорят, а ты...

    На Покров (1/14.10.) в ярмарке продали старую корову с телушкой и выручили всего 32 рубля: за корову – 25, за телушку – 7. Букетову отдали лишь часть долга, а за то, чтобы потерпел остальное, обещали вербу из левады – любую на выбор.

    Гаврил купил своим ребятишкам, Мотьке и Аришке, обновки: Аришке – ситцевое платье, а Мотьке – сапоги. Семеновы девчата, Верка и Наташка, остались без обновок. Наташка разревелась от обиды и зависти.

    Марья, раздосадованная, злая на весь мир, отшлепала ее, а когда подвернулся под руку Мотька с новой свистулькой, дала подзатыльника и ему. Мотька заплакал дискантом.

    Варвара сейчас же вступила с Марьей в перебранку, и обе кричали и грозились одна другую «доказать».

    – Лодеколонница! – кричала Марья звонким голосом.

    – Погоди, милая моя! Я начну говорить, ты сразу язык прикусишь! Кто знает не знает, а я-то уж докажу!..

    – Докажи! – свирепо наступала Варвара, – Докажи! Ну, говори! Ты думаешь, как ты, так и другие... Ошибаешься!..

    Гаврил с Семеном, пьяные, обнявшись, входили в это время в ворота, и Гаврил заплетающимся языком говорил:

    – Губернатор ковенский самолично мне говорил: «Вот тебе моя правая рука, Юлюхин, – семьдесят пять чистыми деньгами на месяц, – оставайся околодочным...».

    Услышав бабью перебранку и узнав, что обидели его Мотьку, он закипел гневом и сунул Марью. Марья упала, завизжала, завопила.

    Тогда Семен, не спеша, молча, развернулся и съездил по уху Гаврила. Гаврил сцепился с ним, и оба, пьяные и ослабшие, упали, обнявшись, и долго копошились на полу в чулане, поочередно взбираясь верхом друг на друга.

    Старик Макар с трудом растащил их, но долго еще они кричали и бурлили каждый в своем помещении.

    – Я офицер! Он должен во фронт передо мной! – кричал Гаврил из горницы.

    – Выходи на одну руку! – доносился из кухни Семенов голос. – Я тебе утру твою офицерскую сопатку-то!..

    На другой день Гаврил рано утром вошел в избу, помолился в передний угол, с необычной серьезностью, даже торжественностью поклонился отцу и матери, хлопотавшей около печи, и сел у стола.

    Макар с очками на носу чинил подпоровшийся Веркин чирик и нарочно углубился в работу, – после вчерашней драки неловко было глядеть на сына-офицера.

    – Батенька! – сказал Гаврил, вставая, и неожиданно для Макара повалился ему в ноги. – Отпусти меня...

    – Куда отпустить тебя? – спросил Макар, поднимая очки на лоб, – показалось ему, что вчерашний хмель еще не вышел из Гаврила.

    – Мне нельзя жить тут... Не могу!..

    – Почему? Чем ты от меня недоволен? Чего я тебе не доверяю? В чего вступаюсь?

    – Отпусти, батенька!.. Мне ковенский губернатор должность сулил... по ученой части...

    Филипповна всплеснула руками и заголосила по-мертвому. Макар выронил чирик из рук и порывисто вскочил со скамейки:

    – Ах ты негодяй! Ты при старости лет нас оставляешь?! Ведь она тебя родила и кормила! – трагическим жестом указал Макар на причитавшую Филипповну. – А ты хочешь нас оставить! А детей кто кормить будет?..

    – Дети будут при месте, – глухо отвечал Гаврил.

    – Ах ты, сукин сын! Я тебе голову отрублю! В Сибирь провожу, а добровольно не отпущу!..

    Макар схватил его за волосы и слегка оттаскал.

    – В Сибирь провожай!.. Голову отрубай!.. А жить тут не буду!.. – говорил упрямо и злобно Гаврил, покорно мотая головой из стороны в сторону.

    – Ну, бери жену и детей, веди куда хошь!.. Мне они не нужны! Я кормил, покель был в силах, – теперь куды хошь!..

    Гаврил пошел к тестю, Лариону Афанасьевичу. Он надеялся, что тесть – человек просвещенный и без предрассудков – поймет его и согласится, что здесь, на черной работе с ее скудными результатами подхорунжему делать нечего. Он одобрит его намерение пойти по ученой части...

    Но Ларион, выслушав его, недоверчиво покачал головой. И стал отговаривать от поездки. Смущал и его первый вопрос – о жене и детях: куда их деть? Кому они нужны?

    Гаврил прямо сказал, что Варваре деваться больше некуда, как вернуться к отцу и матери. А у Лариона и своих детей – целый косяк, повернуться негде. Да Онисима зимой беспременно женить надо, а то избалуется парнишка ни к чему: трубокур, гармошник и пьяница будет... Дом тесен, а кухня холодная, с земляным полом, – как перезимуешь в ней с малыми детьми?

    Теща еще решительнее восстала против намерения зятя. Кричала грубо и резко:

    – Что ж, приехал, долго ли побыл и опять скроешься с глаз! Ведь жена-то понесла!.. Этих двое, да еще будет, как же она с ними управится? Кто их кормить будет?..

    – По десятке ежемесячно будут получать! – прижимая руку к груди, уверял подхорунжий. – А как на месте обоснуюсь, – приеду, заберу...

    Но больше всех кричала, бранилась, восставала против отъезда Варвара. Она слезно причитала и уверяла, что у Гаврила непременно есть сударка в городе и для нее он бросает теперь детей. Уедет – только его и видали!.. Грозилась жаловаться начальству, подать в суд, и ничем не мог разубедить ее муж.

    Но он все-таки уперся на своем, точно воображаемое место околодочного обладало всесильным магнитом и заслоняло все соображения о жене, детях, об отце с матерью...

    Макар ничего не дал непослушному сыну. Даже Зальяна оставил у себя. Хотел удержать и сундук, кричал, грозил проклятием. Мать два раза падала в обморок.

    Сундук Гаврил отобрал лишь при содействии станичной полиции.

    Через две недели Онисим повез офицера Юлюхина на станцию, – Гаврил все ждал какого-то письма из Ковны, но так и не дождался. Тем не менее, решил ехать.

    За гумнами Гаврил распрощался с детьми, Варварой, с матерью, которая одна из семьи Юлюхиных пошла провожать его, с тещей. Он был пьян. Несколько раз принимался целовать детей и бормотал:

    – Милые деточки! Я извернусь вскорости... моментально!.. И в город перевезу вас... учить буду...

    Подвыпивший Онисим весело кричал:

    – Брат, про гармонью не забудь! Как сулил!..

    А женщины заливались слезами.

    Гаврил, стоя на коленях в телеге, долго махал им фуражкой. Когда спустились в лог и скрылись из глаз родные лица, и церковка, и гумна, – чуть маячила лишь зубчатая стена верб и тополей, уже облетевших, – он бросил фуражку в телегу и, уткнувшись лицом в нее, затрясся от рыданий.

    – Родимые мои!.. деточки мои!.. – воющим голосом повторял он.

    – Брат, будя!.. – солидно уговаривал его пьяный Онисим. – Конечно, ты в расстроенных чувствиях, ну... все Бог!..

    И, помолчав, прибавил:

    – Про гармонью, пожалуйста, не забудь... Как слово дал...