de omnibus dubitandum 114. 323

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.323. ДА КУДЫ ТЫ ГОДИШЬСЯ?..

    Третий месяц был на исходе, как уехал Гаврил Юлюхин, а никакой вести ни от него, ни о нем не было. Как в воду канул. Не только обещанных десяти рублей, – «порожнего» письма ни одного не прислал.

    Варвара сперва ждала известий с нетерпением, тревожилась, ходила несколько раз на почту, спрашивала: не было ли ей письма и не попало ли оно, часом, в руки свекру, – боялась, что получит Макар письмо и утаит, не передаст ей.

    Потом и ходить перестала, – совестно было каждый раз встречать насмешливо мигающий взгляд молодого почтмейстера и слышать его снисходительное:

    – Нет, милочка... пишут еще...

    На Николин день Ларион упросил атамана послать «розыскную» бумагу – запросить полицейское управление г. Ковно, имеется ли в составе городской полиции околодочный подхорунжий Гаврил Макаров Юлюхин. Но вот уже месяц, как послали бумагу, а ответа на нее все нет...

    Варвару сперва поместили было в доме, но когда выяснилась тщета надежд на ежемесячное поступление десяти рублей, отец выселил ее с детьми в кухню. Кухня была тесная, ободранная, с земляным полом, со слепыми окошками, пахла курятником.
 
    Варвара, как могла, привела ее в приличный вид, смазала пол,, побелила печь и стены, добыла где-то цветок фуксию. Свекор сжалился, отдал ей кровать с периной и одеялом, сундук – ее кладку, – и стало в кухне тесно, но почти уютно.

    Но нужда и неразлучные с ней унижения чувствовались на каждом шагу. Отец не раз попрекал куском, у ребятишек не было валенков и шубенок, даже дровами приходилось побираться. Был новый самовар – служивский, но чаю-сахару не на что было купить. Негде было добыть копейку. Не к чему приложить рук, и от невольного безделья, тоски и печальных бессонных дум еле двигались ноги, тело отяжелело, стало старым, малоподвижным. И уже заметно вырос живот, – под сердцем билась новая жизнь...

    – Хоть бы в работницы к кому... – с тоской говорила Варвара.

    – Да куды ты годишься? – с досадой и злобой возражала ей мать. – Пузо-то скоро по земи будешь таскать...

    На улицу тяжело было выходить: ни вдова, ни мужняя жена... Слышала часто за собой насмешливое: «офицерша»...

    И опять, как прежде, приставали казаки, ходили следом, обнимали, шептали любовные речи, звали, уговаривали...

    Но теперь уже чужды и странны были ее душе эти мольбы и признания, холодно и безучастно слушала их Варвара.

    И прошлое, когда они имели власть над ней, когда была в них радость и соблазн непобедимый, представлялось далеким-далеким и невероятным, как юный сон... Жизнь глядела на нее суровыми очами, и без следа отлетела легкомысленная радость, смех звенящий, жажда рискованных и сердце тешащих ощущений... Грешным и тяжкому возмездию повинным казалось все это...

    Об одном мечталось: о куске хлеба для детей. И, глядя на них, беспомощно слушая их плач или кашель, не раз думала она с холодной тоской: «Хоть бы прибрал вас Господь от греха...».

    Заходил не раз подвыпивший, беспутный Ониска и с таинственным видом, полушепотом говорил:

    – Заседатель наказывал: что чай пить к нему не зайдешь? «Приведи, – говорит, – магарыч мой...».

    – Ну?..

    – Ну, я обещал... Пойдем!

    – Куды-ы... погань! распоряжается мной...

    – Я же слово дал, что приведу...

    – Вот распорядитель какой! Поди ты!..

    – Вот стерва буланая! Зазналась... За честь бы должна признавать; он – офицер. Не как Карпушка Тиун... Да магарыч сулит и тебе, и мне...

    – Скажи: пущай не мылится, бриться все равно не будет... Чтобы я пошла к нему? Черта с два!., расшибется!..

    Прогоняла Ониску. Жаловалась на него отцу и матери. Отец ругался, а мать раз сказала:

    – Ну что ж... дело твое такое теперь... Иде же взять копейку-то?..

    На Крещенье была ярмарка.

    Прежде, бывало, Варвара целый день мерзнет в пестрой, нарядной толпе у балаганов и перед ярко разубранными каруселями. А ныне ни разу и не вышла на народ.

    Вечером, когда укладывала спать детей, кто-то постучал в окно. Она вышла, отложила дверь.

    На дворе слышался голос Марьи:

    – Сваха, иде у вас Варька-то?

    – Тебе на что? – голос матери.

    – Да к нам приехал офицер хоперский... Николай Иваныч... Ему надо економку, – не пойдет ли она?

    – Не знаю. Может, пойдет...

    Варвара вернулась в избу: заплакала Аришка – она третий день кашляла и жаловалась на голову. Вслед за нею вошла мать с Марьей. У Марьи шуба была надета в один рукав, – видно, что спешила. Да и запыхалась. Она давно уже помирилась с Варварой и – сострадательная душа – тайком иногда приносила ей по ведерку муки – ребятишкам на пышки.

    – Варвара, пойдем к нам! – торопливо заговорила Марья. – Офицер у нас... Николай Иванович... Ему, – говорит, – економка нужна...

    – Какая економка? – не очень дружелюбно спросила Варвара.

    – Ну да не знаешь, что ль? Удовой человек... из себя полнокровный... Он хоть и подлеток, а свежий старик... Птицу привозил в ярманку – гусей, индюшек. Пять возов! – захлебываясь и спеша, говорила Марья: – При деньгах человек...

    – Магарыч, что ль, посулил? Ты-то чего стараешься?

    – Чудное дело! – развела руками Марья, искренне удивляясь. – Чего стараюсь? Из тебя и стараюсь. До кех же пор тебе у отца- матери на шее сидеть?

    – Это ты правду, Машутка! – горько вздохнула мать, подпирая щеку рукой.

    – Загулял с нашими. Свекор-то уж пьяный, через губу не переплюнет, а Семен еще держится. «Приведи, – говорит, – мне бабочку...». Погоревал: «Заудовел вот, – говорит, – хозяйство большое, а женского глазу нет... без женщины трудно в хозяйстве»... - Пойдем, что ль?

    – Вот, пойду еще!.. – резко сказала Варвара, не смущаясь присутствием матери.– Нехай сам идет...

    – Да ведь совестится... чтобы мать ай отец чего не сказали...

    – Скажут они! Мать отцу сколько раз уж говорила: «Не трожь ходить, чем же она будет кормиться? все мы ее будем кормить, что ль?..».

    – Да ведь оно и правда, дочка... – с упреком вставила мать.

    – Пойдем, Варька, чего там! – повторила Марья убедительно и веско. – Такой человек... офицер... за счастье надо признавать... «Хозяйство, – говорит, – у меня, слава Богу, да вот хозяйка похарчилась...». При капитале человек...

    Варвара молчала. Чувствовала, что с нетерпением глядят на нее и мать, и Марья. Знают, зачем нужна она загулявшему старому офицеру. Знает и сама она. И не может смотреть на это просто, практически, трезво, как смотрят они. А ведь надо: копейки за душой нет... Но тошно сердцу, идет борьба в душе... Грешить грешила она, и много раз грешила, но никогда этот грех не рождался холодным и трезвым расчетом...

    Тошно сердцу... Подумаешь, – по телу бежит дрожь отвращения...

    – Не пойду я! – сказала она упрямо.

    – И что ты за натурная такая! – звонко шлепнула по шубе рукой Марья, искренне изумляясь ее отказу. – Ведь тебе же добра желаю... вот ей-богу!..

    – Не пойду! Нехай придет сам, – посмотрю, что за орел. Марья ушла. Слышен был во дворе ее раздраженный голос:

    – Амбиционная какая! Кабы уж в сам-деле... а то... И еще голос Ониски:

    – В чем дело?

    – Да вот... для ней же хотела попрочить, – ломается...

    – Нехай сюда идет, – говорит, – Ониска.

    – Да опасается, кабы чего тут не было...

    – Ничего не будет! Я ручаюсь за спокойствие!..

    – Да боится...

    – Нечего бояться! Пойдем, и я с тобой пойду. Ему скажу, чтобы ничего не боялся...

    Онисим вошел в горницу, помолился и развязно сказал:

    – Здорово дневали, станишники!..

    Офицер Николай Иваныч, толстый, с голым черепом, с рыжими усами и седой щетиной на необъятном подбородке, сидел за столом рядом с пьяным, совсем осовевшим Макаром. Семен в розовой рубахе, забранной в штаны, стоял перед ними и, стуча себе в грудь пальцами, повторял нетвердым и извиняющимся голосом:

    – Как хотите, Николай Иваныч, а я не верю этим басням...

    На скамье около двери сидел лохматый, черный парень с цыганскими глазами – работник Николая Иваныча, Давыд.

    – Человек ты, Семен Макарыч, неплохой, даже божественный, – говорил офицер, – а насчет грома и молнии у тебя, как хочешь, – суеверное понятие... Не мешало бы тебе с астрономией познакомиться...

    – Потому что я не верю... ученым всем басням...

    – Чему ж ты веришь?

    – Божественному Писанию верю. Илья-пророк посылает гром, убивает нечистика...

    – Вот ведь какой ты человек! Астрономических доводов слушать не хочешь... - А-а, доброго здоровья, молодчик! Ты чей? – обратился Николай Иваныч к Онисиму.

    Семен оглянулся и сказал:

    – Это сватов сын, Онисим. Варькин брат. Ты из чего, Онисим? Онисим откашлялся и сказал:

    – За Николай Иванычем. Пойдемте к нам, там погуляете. Николай Иваныч налил стакан водки и, протягивая его Онисиму, сказал:

    – Варварин брат? Очень приятно. Ну-ка, дерни...

    Онисим взял стакан, принял солидный вид, окинул взглядом присутствующих, иронически кивнул головой на Макара, который сидел с закрытыми глазами и что-то невнятное бормотал, и сказал:

    – Ну, за все благое, братцы!..

    И залихватским жестом опрокинул его в рот.

    – Звали Варьку, – сказал он, взявши ломоть соленого арбуза, – нейдет!

    - Натурная, черт... Упрется тоже – с места не сдвинешь...

    Николай Иваныч одернул серую тужурку с засаленными лацканами, собравшуюся складками на его круглом животе, и сказал:

    – А если бы привел, я бы за магарычом не постоял. Онисим посмотрел уважительно на бутылки, стоявшие на столе, помолчал, соображая, и сделал решительный жест рукой.

    – Приведу! Меня сестра должна послухать! Для такого человека не уважить! – обернулся он к Семену и льстиво указал шапкой на Николая Иваныча. – Он ведь и магарыч сулит, – прибавил он резонным тоном.

    Николай Иваныч сейчас же налил ему второй стакан.

    – Я с ней управлюсь! – вытирая шапкой рот, продолжал Онисим. – Меня послухает... Ведь правда, Семен? Он офицер, надо за честь признавать... А там магарыч будет, – прибавил он, как бы по секрету.

    – Магарыч обязательно! – горячо подтвердил Николай Иваныч. Онисим дружески подмигнул ему и засмеялся:

    – Да ведь и ей не рожон. У ней дело-то не богатое... Все, глядишь, целковенький и пожертвуют.

    Он ушел и скоро вернулся действительно вместе с Варварой. Макара уже перевели в избу. Семен сидел, обнявшись с Давыдом, и рассказывал ему о своей службе в полку. Николай Иваныч и Марья, дирижируя друг другу, пели песню. Увидев Варвару, Николай Иваныч взволнованно одернул тужурку и, протянувши толстую руку, сказал галантным тоном:

    – Варвара Ларионовна! – позвольте познакомиться, – есаул Желтоногов.

    Варвара смущенно стояла перед ним и молчала.

    – Чем прикажете? водочки? красненького?..

    – Не пью, – сказала Варвара глухим голосом.

    – Ну, красненького-то можно, для знакомства, – сказал есаул Желтоногов, наливая вина в стакан. – Ну, будьте знакомы!..

    Варвара выпила подслащенное и разбавленное, вероятно, спиртом вино и почувствовала, что лицо ее сразу загорелось. Посмотрела на пьяного Семена, державшегося за грязный шарф парня с цыганскими глазами, – стало смешно. Перевела глаза на голый череп есаула Желтоногова, на его брови, похожие на волосатых червей, – не удержалась, фыркнула в рукав. Засмеялся и Николай Иваныч.

    – Ну, в экономки ко мне пойдете? – подвигаясь к ней, спросил он таинственным тоном.

    – У меня дети...

    – Они мне не помешают. У меня никого нет. Сколько возьмешь? – прошептал он, наклоняясь к ней и дыша в лицо запахом водки.

    – А сколько положите?

    – Ну, да впрочем... это после... в цене сойдемся. А сейчас давайте выпьем...

    После третьего стакана Варвара хохотала, как безумная, когда толстый Николай Иваныч начал выхаживать по горнице под песню, которую орали дикими голосами Семен и Ониска. Пила еще. И песни пела. Потом видела, как офицер дал полтинник Ониске, а Марья выпроводила их всех троих из горницы. Потом и Марья ушла...

    За дверью стучали, мяукали, лаяли по-собачьи пьяные казаки...

    – Это непременно Давыдка, сукин сын... Эка собака, – сердито сказал офицер. – Давыд! Да побойся ты Бога! – укоряющим голосом сказал он, приоткрывая дверь.

    Кто-то фыркнул за дверью, а потом голос Ониски залаял по-собачьи... Кто-то заржал.

    Мелкий, сухой снег сыпался сверху и щекотал горевшее лицо Варвары, рыхлый, как песок: увязали в нем ноги, когда она, спеша, вперебежку, шла домой, к одиноким своим ребятишкам. Мутно, бело и немо было кругом. Тоской и жутким страхом налито было это холодное безмолвие. И железными тисками было сжато сердце.

    – Господи!..

    Шумным вздохом вырывалось одно слово и беззвучно тонуло в мутно-белом молчании ночи. Ни звуком не откликался холодом скованный мир, немой и безучастный...