Своеобразие фантастики в новелле Ш. Нодье Смарра

СВОЕОБРАЗИЕ ФАНТАСТИКИ В НОВЕЛЛЕ Ш. НОДЬЕ «СМАРРА»

Новелла Шарля Нодье «Смарра, или Демоны Ночи» (1821), оказавшая влияние на О. де Бальзака, П. Мериме и Ж. де Нерваля, соединила поэтику волшебной сказки и иллирийских преданий с болезненными фантазиями сновидца-библиомана. Затронутая в новелле тема сновидений и описанные в ней «неуловимые возможности человеческой души» (Бальзак) свидетельствовали о большом интересе автора к иррациональной мифологической символике, поэтике бессознательного и тайнам готических сказаний. Новелла родилась в эстетическом споре об отношении романтизма к античному наследию, когда громко звучали утверждения оппозиции о том, что романтизм и античность несовместимы. По утверждению автора «Смарры», новелла явилась примером того, что романтизм и античное искусство словесности вполне уживаются друг с другом, а все трудности «совмещения» списаны на проблемы перевода, о которых говорит вымышленный переводчик: «Я должен признать, что если бы я мог оценить сложности этого перевода до того, как взялся за него, то никогда не решился бы на это. Увлеченный общим впечатлением от поэмы, не давая себе отчет в том, чтО производит это впечатление, я приписал его достоинству композиции, которая совсем ничего из себя не представляет и не могла бы долго удерживать внимание читателя, если бы я не возвысил ее с помощью воображения и невероятно смелого стиля, сохраняющего возвышенность, живописность и гармонию. Без этой смешной самонадеянности мне не удалось бы воспроизвести на нашем языке то, что я себе сейчас представляю с точностью. Конечно, читатели, знакомые с оригинальным произведением, увидят в этой слабой копии только неумелую попытку переложения подлинника, потому я посчитал своим долгом уверить их в том, что это не было заблуждением тщеславия. Надо мной стоят судьи столь непреклонные и друзья столь бесстрастные, что я заранее уверен в том, что это объяснение не будет бесполезным для ни для одних, ни для других». Литературная игра и интертекстуальный эклектизм позволили автору соединить несоединимое в сказочно-необычных, магических образах видЕния: античные мотивы и сюжеты в духе фантастических небылиц Апулея с архетипикой первобытных языческих представлений и верований иллирийцев.

В статье «О фантастическом в литературе» (1831) Нодье обозначил задачи литературы: «Если мы постараемся выяснить, в чем воображение человека должно было поначалу находить свою усладу, то, естественно, мы придем к выводу, что на ранней стадии литература, пластичная скорее вследствие неизбежности, чем выбора, долгое время представляла собой простую передачу ощущений. Немного позднее в ней произошло сравнение этих ощущений. Появилась склонность к развернутым описаниям, к постижению характерных сторон вещей, к замене слов образными выражениями. Такой была древняя поэзия. Когда подобного рода восприятие изменилось и изжило себя, так как давно вошло в обыкновение, мысль поднялась от известного к неизвестному. Она изучила скрытые законы общества, постигла тайные пружины устройства вселенной; в тиши ночей она прислушалась к чудной гармонии сфер, изобрела созерцательные науки и религии. Эта величественная миссия стала приобщением поэта к важному делу создания законов. Благодаря этой открывшейся в нем силе, он оказался правителем и первосвященником, и над всем человечеством воздвиг свой алтарь, святая святых, и впредь сообщался с землей лишь посредством торжественных поучений из горящего куста, с вершины Синая, Олимпа и Парнаса, из Глубины пещеры Сивиллы, из-под сени священных дубов Додоны или из рощи Эгерии».

В новелле Нодье структурно-смысловая парадигма народной сказки, предания, легенды переплелась с онирической и книжной аллегорической парадигмами в соответствии с архитектоникой апулеевских «Метаморфоз» и философско-мифологическими новалисовскими построениями. Потому есть смысл говорить о текстуально-семантическом параллелизме и символической парадигматизации интертекста у Нодье во временном отрезке от античности до романтизма. Трудно сказать, что приоритетнее для Нодье ­мифология или фольклор, так как «Метаморфозы» Апулея можно рассматривать как фольклорный источник. При этом несомненно, что Нодье проявил интерес и к мифологизму метаморфоз, и к их литературности, как в свое время Апулей и Овидий. Как известно, Овидий собрал в пятнадцати книгах все известные мифы и предания, которые в течение долгого времени служили западному человеку наиболее доступным справочником по античной мифологии.

Нодье усилил античный ониризм средневековой «естественной» образностью. Мотив чудесного и фантастика сна у Нодье разработаны под влиянием поэм Дж. Макферсона, мистифицированных под средневековую поэзию «Песен Оссиана». В работе "О некоторых классических логомахиях», направленной против классических приемов школы Плеяды, Ш. Нодье защищал современное поэтическое воображение. Он разделял высказанное в книгах «О литературе...» и «О Германии» мнение Ж. де Сталь о том, что романтическая литература развивалась из новых «потребностей человеческого сердца ». Нодье писал: «Дух романтизма состоит именно в том, чтобы передавать поэтические сказания прошлого в красочных, но естественных образах». Народное предание мыслится Нодье как важный фактор народной, восходящей к древним временам, не выдуманной, правдивой, культуры, противоположной той, что является частью литературного фонда. Культ «романтического» христианского Средневековья, воспринимаемого как качественно новый культурный период по отношению к античному, хтоническому, языческому, формировал виртуальный славянский интертекст «Смарры».  В нем архетипическая парадигма «жизнь – сон», разработанная как целеполагание в барочной поэзии и драматургии, в которых представление о жизни–сне как отражении вечного, высокого существования бесконечно варьировалось, переросла в романтическую онирическую парадигму на стыке французской, немецкой и славянской традиций. Составными элементами парадигмы «славянская мифология» в новеллистике Нодье стали психологемы «воображение –­ сон –­ бессознательное – иллюзия ­– галлюцинация – бред –­ библиомания», подготовившие и обосновавшие жанровую парадигму «феерия – ­сказка ­ побасенка ­– предание –­ давняя история». Авторская интуитивно-эмоциональная рецепция стихии народных суеверий и интерес к первым научным открытиям в области психоаналитики определили индивидуальную творческую мифологию Нодье, которую назовем сновидческой. Нодье интуитивно постигал сон как миф, а миф как сон, придав этому постижению не только литературную новеллистическую форму в «Смарре», «Трильби», «Инес де Лас Сьеррас», но и форму исследовательскую, дав ему психологическое объяснение в духе времени.

Увлечение Нодье славянской мифологией было в духе времени (П. Мериме, братья Гримм, В.А. Жуковский, Пушкин, Гоголь), когда фольклор, «преданья старины глубокой» рассматривались как неиссякаемый источник образов и идей, созвучных романтическому мышлению. В предисловии к новелле Нодье говорит, что он не был одинок на пути освоения этой темы, до него на этом поприще подвизались Вальтер Скотт, Гофман и Виктор Гюго. Он не был первым и в воспроизведении античных хитросплетений и в доказательство выстраивает длинный ряд выдающихся мастеров слова, обращавшихся к мифологии, начиная с Гомера, Феокрита, Катулла, Лукиана, Вергилия и Апулея и заканчивая Данте, Шекспиром и Мильтоном. Упоминаются также имена ионийца Анакреонта и его французского переводчика Анри Этьенна, немца Иоанна Скапулы и голландца Корнелия Шревелиуса, Клопштока, Вольтера и Лемонте, так и не постигших, по мнению Нодье, суть вопроса о воображении. Этим фривольным и манерным поэтам автор «Смарры» противопоставляет сербско-хорватского поэта Ивана Гундулича (Нодье говорит: Гондола), написавшего лиро-эпическую поэму «Осман» (созд. 1621–1638, опубл. 1826), а их неумению предаваться воображению – воображение, порожденное атмосферой Славонии (в совр. Хорватии) и Рагузы (совр. Дубровник, Хорватия), по словам Нодье, «последнего храма греческих и латинских муз» (Нодье, с. 38).

За беллетризированным, мистифицированным писателем, в данном случае субъектом метатекста и интертекста, а если точнее – предтекста, стоял сам Нодье, реальный человек, общепризнанный эрудит и увлекательный рассказчик, писатель, критик, естествоиспытатель, психолог сна, наконец, библиофил и исследователь фольклора. Об этом свидетельствовали многочисленные биографические факты, разбросанные в тексте новелл, хотя в традиции романтического историзма Нодье не всегда заботился об их точности, так как для него «правда мыслей и чувств» была важнее правды факто-биографической. Парадоксальная фраза «ненавижу правду в искусстве», даже высказанная мастером рассказывать небылицы и приверженцем литературной игры, умело соединяющим ложь и правду так, как это можно сделать только в сказке или фантастической новелле-видении, тем не менее прозвучала ошеломляюще, нарушив общепринятые литературные правила. Позиция Шарля Нодье, шутливо-иронически выраженная словами «ненавижу правду в искусстве», шокировала серьезный слух В. Гюго, Ж. Санд, Стендаля, называвших литературу «зеркалом жизни». И для Бальзака принцип «правды в искусстве» был приоритетным. Такая позиция в искусстве, не говоря уж о политическом размежевании, отделяла Нодье от его друзей и учеников во главе с Гюго, превзошедшем своего учителя. Позиция же Нодье была продиктована элитарностью взглядов скептического ироника, коллекционера редких книг и литературных открытий, библиофильскими вкусами и литературностью восприятия действительности, и демонстрировала талантливую литературную игру рассказчика-библиофила в качестве «особой формы реагирования на действительность». Поэтому Нодье так легко приписал авторство некоему графу Максиму Одену, переводчиком которого он якобы являлся: «Это необычное сочинение, перевод которого я предлагаю читателю, современно и даже свежо. В Иллирии его приписывают досточтимому Рагизену, который скрыл свое настоящее имя под псевдонимом графа Максима Одена, подписываясь под многочисленными повествованиями (поэмами) такого рода. Это последнее, знакомству с которым я обязан дружбе с шевалье Федоровичем­-Альбинони, было напечатано не во время моего пребывания в тех местах. Оно было напечатано позже». 

Автор-рассказчик, выступающий под псевдонимом Максим Оден, находится под впечатлением от книги итальянского путешественника Альберто Фортиса (1741–1803), ученого-просветителя, который восторженно описал свое посещение Дубровника (Рагузы) в 1780 г. в сочинении «Путешествие в Далмацию». Фортис восхищался живописными картинами «райских и элегантных» предместий, расположенных на отвесных скалах, и в целом прекрасной архитектурой города, соперничавшего  с Венецией и сохранившего благородство и красоту, несмотря на пережитое столетие назад землетрясение, едва не погубившее его. Любознательный итальянец заметит, писал Фортис, что здесь «правящие круги напитаны культурой, народ дисциплинирован, спартанское уважение к государственным началам, оригинальность и достоинство причудливым образом чередуются в речах» (Шек-Брнардич, с. 239). Восхищение Фортиса, это очевидно, передалось Максиму Одену, позиционирующему себя как последователя мыслителей эпохи Просвещения Вольтера и Монтескье, и особенно Руссо, который был сторонником этого маленького адриатического государства, долгое время существовавшего в форме республики, и в своих трудах уделял ему «особое внимание» (Шек-Брнардич, с. 238). Далее Оден перечисляет знаменитые семейства Рагузы, давших этой земле поэтов и ученых – это семейства «Бошковичей, Стай (Стойковичей – Т.Ж.), Бернара де Замагна, Урбана Аппендини (братья Урбан и Франьо Мария - Т.Ж.), Сорго (Сорговичей – Т.Ж.), сияющие на горизонте созвездием классиков» (Нодье, с. 38).*

В новелле «Смарра», своеобразном контрапункте южно-европейских мифологий, все события, движение сюжета, смена картин мотивированы откровенностью бессознательного, которое в первой трети XIX века уже становилось объектом пристального научного изучения. В новом контексте глубинный внутренний мир, отождествляемый с воображением, воспринимался как идеальная область для рождения фантазий и вымысла. «Действительность сновидения» представлена отражением подлинной жизни, источником поэзии и истины, неопровержимой и не требующей доказательств. Погружение в сон происходит при звоне ночного колокола, который вздыхает то ли от усталости, то ли предвещая печальное событие. Колокол – распространенная у английских поэтов ХVII – ХVIII вв. (например у Джона Донна) сентименталистская аллегория печали, смерти, меланхолии. Как указывают французские исследователи, у Шатобриана колокола символизируют жалость и ужас, ассоциируясь с человеческими эмоциями и отвечая «нашей потребности пребывать в бесконечности». Подобно Шатобриану, Нодье придал мифопоэтическому образу колокола значение хронотопа. Это также точка отсчета сна, мрачный символ болезненного ощущения надвигающейся ночи и сопутствующей ей тайны, которым автор пытается дать рационалистическое объяснение. Мифопоэтика тайны восходит к греческой магии и народным суевериям, а объяснения «ребяческой склонности» к мифическим ужасам и готическому «страшному» основаны на научных знаниях о бессознательных порывах и  сновидениях. Сходная позиция была у Т. Готье, в новеллах которого нашли место народные суеверия и средневековый страх перед неведомым. Колокол и его печальные вздохи с самого начала создают атмосферу многообещающего, чарующе-успокаивающего и одновременно волнующего ожидания. Эту атмосферу действия Нодье переносит на все повествование, наполняя мифопоэтический дискурс меланхолическими интонациями. Герою-грезовидцу свойственно состояние, которое просветители называли вдохновением, а романтики – воображением, а древние – метаморфозами,  перевоплощениями. Видения библиомана, находящегося под впечатлением от прекрасной поэзии древних и, в частности, от «фантастических небылиц» Апулея, отражают в мифологических символах и личные страхи Нодье перед ночными кошмарами, и человеческое сознание в целом (см. коммент. В. А. Мильчиной).

Новелла Шарля Нодье содержит психологическую расшифровку тайны ночной жизни и образов сновидения как архетипических символов «вселенной мечты», как «эха бесконечной идеи», сменяющего «зыбкие мысли» библиофила, носящего знаменитое имя Люций и погруженного в мир книг. Герой Нодье избегает столкновений с «грубой реальностью», здесь нет места не только для столкновений площадных шарлатанов, но и для притязаний экспертов в области фантасмагории. По мнению писателя-фантаста, сновидческая действительность и кошмарные перипетии, возникающие в сознании грезовидца, должны быть не только эстетически обработаны и представлены читателям в занимательной художественной форме, но и объяснены с аналитической, исследовательской точки зрения. Как преемник просветителей, автор стремится придать загадочным событиям ночной жизни, развернутым в «Смарре» по принципу «матрешки», правдоподобное рационалистическое объяснение путешествия по Фессалии и одновременно по Иллирии. Это сближение происходит за счет книжности в лице Апулея и Фортиса.

В «Золотом осле» Нодье привлекла не только тема сновидческих метаморфоз и необычайных приключений, но также техника иронико-лирического повествования, чередование гротескного и поэтического, высокого и травестийного, сочетание стилистической традиции цветисто-изысканной риторической прозы, ее утонченной манеры с простым стилем.  У Апулея подробный рассказ перемежается с большим количеством вставных новелл, а своей концовкой сообщает философское значение сюжету сатирической пародии псевдо-Лукиана. Вставные новеллы здесь образуют циклы, тематически соотнесенные с повествованием о Луции, новеллы о колдовстве, о разбойниках и т. д. В центре романа ­ сказка об Амуре и Психее, перекликающаяся с нравственной проблематикой «Метаморфоз». Эти структурные особенности Апулеева повествования Нодье соединил с пикантными подробностями иллирийского предания о духах сна и своими научными познаниями о бессознательном.

Автор «Смарры» рассматривает сон как виртуальное путешествие в воображаемые и книжные миры, населенные героями и персонажами античной и славянской мифологий, «изменчивыми созданиями и призраками» средневековых легенд в волшебном калейдоскопе бессознательных видений, эпизодов и сцен. С библиофилом случаются удивительные метаморфозы, он становится свидетелем фантастических взаимопревращений прекрасного и уродливого то в античном духе, то в готическом стиле, то в фольклорном варианте. Нодье изучает психологию искусителя и искушаемого, трактует желание и подверженность соблазнам как бессознательные порывы нестойкой души, не подчиняющейся рассудку, и такая установка в новелле оправдана, ибо мотивирована сном и иррациональным действом. В повествовании продвигается историко-литературная и мифологическая проблематика: культ любви, похищение, путешествие по неизведанным просторам, запрет и разглашение тайны в духе троянских мифов (о похищении Елены, путешествий Одиссея) и средневековых легенд о любви и колдовстве (о Хильде и Кримхильде в северных сказания, о ведьмах-искусительницах в славянской мифологии), дающих представление о первобытных нравах и психологии.

Повествовательный дискурс в «Смарре» представляет поток бессвязных мыслей и обрывков чувств, фрагментов образов, складывающихся в мозаичную картину бессознательного мира сновидца-библиомана, пережившего заново жизнь апулеевского Луция и другие античные жизни. В сновидческом сюжете Лоренцо-Луций путешествует по бесконечным просторам мечты, испытывает мифические метаморфозы и воскрешает в памяти картины, известные из знаменитых книг. В «Смарры» рассказчик выступает как участник нарративного акта, путешествия по Фессалии, где по преданию издавна жили духи, существование которых древние объясняли мифологией о непознанных явлениях природы. В апулеевской интерпретации Фессалия – страна колдуний, в поздней буколической традиции – рай на земле. Он сообщает о намерении рассказать о неслыханных событиях под видом «чудесной реминисценции», обещает превратить истории, услышанные от других, в живые картины, сделать слушателя невольным участником разыгрывающихся сцен, в которых важнейшей темой становятся онирические отношения между человеком и духами сна. Невероятность этих историй предпослана оговоркой «хотите верьте – хотите нет». Повествование набирает авантюрный ход, приобретает виртуальный темп и ритм, движется в разновекторных направлениях. Рассказчик не скрывает, что его повествование сложилось под впечатлением от романа Апулея, автор которого заверял читателя: «...я сплету тебе... разные басни», имея ввиду действительные и мифические истории. Античный автор в качестве основной функции рассказчика выделял намерение развлекать необычным, удивлять физическими и духовными превращениями, сопутствующими человеку: «...ты подивишься на превращения судеб и самих форм человеческих и на их возвращение вспять, тем же путем, в прежнее состояние» (У Овидия: «Ныне хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые…»). В такой текстовой структуре зафиксировано присутствие иной культуры, иного творческого сознания. Склонность видеть прототекст через архетипы и «чужой» текст, как и умение создавать текст инореальности, фантасмагории, записывать сновидения в форме парадигмы альтернативного, трансцендентного (того, что за чертой) или онирического состояний – прерогатива Шарля Нодье. Однако Нодье вводит сказочно-легендарный мотив рабского подчинения влюбленного загадочно-двусмысленной, чарующей женской красоте. Роковая любовь к колдунье имеет оборотную сторону – это преступное, неминуемо жертвенное, демоническое состояние. Ставшая явной, ужасная и обескураживающая тайна двойничества притягивает дерзких и любопытных влюбленных. Но по неписаным законам колдовского мира эта непростительная ошибка должна быть наказуема.

Апулеева история любви Палемона к Мерое – прекрасной принцессе и ведьме-искусительнице преподносится Нодье в духе назидательных готических рассказов. В мотиве любви к Мерое бессознательное приобрело видимые черты. Образ ночной фурии, ламии, страшной женщины символизирует аниму, бессознательные порывы души. Путник, вовлеченный в магический круг, уже не слышит свой внутренний голос, голос интуиции, он ведом чарующими звуками музыки. Это говорит о его отождествлении себя с архетипом, патологической привязанности к символу, мифу, идее «другого» и, следовательно, утрате собственной реальности, реальности «эго», ведущей к дезинтеграции и раздвоению «Я». Так действие трансформируется в символический образ, и роковая тайна открывается через «иррациональное окно»: красота двулика, двойственна, безобразна, а любовь приносит страдания, таит опасности для души и тела, несет болезни и смерть. Архаическая тема нарушения запрета (ср.: библейский мотив «запретного плода») решается Нодье в традиции античных мифов о злоключениях любовников и древних языческих представлений о мести языческих богов, духов, колдуний. Об этом повествовали троянские мифы (история похищения Елены), древние саги (легенды о Хильде, история Кримхильды), славянские предания о ведьмах-искусительницах, скрывающихся за обличьем красавиц. Об этом рассказывали волшебные и литературные сказки: о Волке-искусителе, Синей Бороде, пушкинской Наине или молодой царице из «Сказки о спящей царевне и семи богатырях». Этот же архетип лежит в основе лермонтовского образа коварной и злой царицы Тамары. Подобные сказочные перевоплощения объясняются иррациональным воздействием «адских» чар. В таком контексте может быть воспринят праздник, устроенный в честь Мирте, но после Бахофена он воспринимается как дионисийский праздник жизни, гимн радости, солнцу и искусству. Однако в оссианическом контексте «страшного сна» вакханалия читается как демоническое безумство, цель которого – вытеснить страх перед злой силой (ср. с образом Хомы из гоголевского «Вия»). Смысловая антиномия разбитого на фрагменты текста, символическая парадигма «двойной жизни» (раннесредневековый вариант: «битва с тенью») нашли аллегорико-символическое воплощение в христианском мотиве ада и теней у Данте и эзотеризме «Фауста» Гете с его феноменом внутренней двойственности.

Психологически обыгрывая в «Смарре» мотивы бессознательных порывов, очарованной души, колдовских чар красавиц, Нодье показал, что подверженность искушению заложена в глубине человеческой психики, а «глубинные» чувства (бессознательное) не подчиняются рассудку. Такая установка у Нодье оправдана, ибо мотивирована фантастическим, сном, иррациональным, но вопрос о восприятии слушателем волшебной истории не снимается. Это восприятие должно быть основано на воображении, выросшем из чтения фантастических рассказов, древних преданий о любви с «хорошим концом», в которых добро торжествует и восстанавливается гармония. Тот же финал ожидается в «Смарре», ибо, по тексту, приближается конец сна, и герой почти пробуждается. Однако запутанный сюжет получает необычную, но логически объяснимую развязку: измученный кошмарами Лоренцо – Луций – Полемон избавляется от сна «сном во сне» и  снова засыпает в состоянии, близком к безумию. Драматизм ситуации заключается в том, что пробуждение – лишь конец эпизода и фрагмент адского сна, ночного кошмара, погружение в потусторонность, которые будет иметь продолжение, являясь библиоману каждую ночь в течение всей жизни, а следовательно, будут иметь продолжение ночные страдания и болезненные переживания.

В новелле Нодье сюжет бессмертия воссоздан не в богословских терминах и не в мистико-философских метафорах, а в библиофильском, книжном и фольклорном контекстах. Большую роль играют психологические мотивы ночных бдений. Семиозис ночи восходит к мифологическим временам, включает средневековые суеверия наряду с языческими символами и «кладбищенскими» психологизмами,  но и фольклорным мотивом страха перед ночным, таинственным, жутким. В книжных коллизиях и сюжетах сновидения, в культово-магическом действе, отдаленно напоминающем религиозный ритуал, которые держат читателя в эмоциональном напряжении, реализуются бессознательные желания и страхи грезовидца. Яркие сновидческие переживания, содержащие волшебные превращения, а также метаморфозы прекрасного и уродливого, возвышенного и страшного, представлены автором как полнокровная жизнь книголюба, одержимого непоборимой страстью к античному суеверному прошлому, жаждой общения с «демонами сна» и другими хтоническими персонажами. Психологическая и философская семантика, с помощью которой описана ночная жизнь души и переживание сна («perception du sommeil»; «une voie de votre аme»), дает представление о психическом и духовном состоянии сновидца. Воссоздание нового «психического поля» здесь является мотивацией для писателя, преследующего в процессе созидания текста и нарратива в первую очередь творческие интересы и реализующего собственные художественные взгляды и вкусы.

Примечания

Бошковичи, Стай, Бернары де Замагна, Урбаны Аппендини, Сорго (Сорговичи...) – рагузские деятели культуры и литературы.

Бошковичи – Знаменитое рагузское (совр. дубровницкое) семейство, из которых вышли поэты и ученый. Руджер Иосип Бошкович (1711, Рагуза – 1787, Милан) – учёный, физик, математик, астроном и священник-иезуит. Cестра: Аница Бошкович (1714, Дубровницкая республика 1804, Дубровник) – поэтесса и переводчица, писала по-хорватски. Баро Бошкович (1699, Дубровницкая республика – 1770, Реканати) –новолатинский поэт, представитель обширной местной традиции латинской поэзии, иезуит. Петар Бошкович – поэт.

Стай – Бенедикт Стай (Стойкович, 1714 –1801), ученый-физик, ньютонист; Франьо Стай (ум. 10 февраля 1793 г.) – ученый.

Сорго – Михо Сорго (Соркочевич, 1739 – 1796), аристократ, литератор и меценат, организатор Патриотического общества, которое было частным, а не публичным учреждением, чем-то вроде клуба. Ф. М. Аппендини утверждал, что Михо Сорго читал древнегреческую и латинскую поэзию в оригинале (Appendini 1830, с. 54).

Урбан Аппендини (Urban Appendini) – хорватский поэт итальянского происхождения, автор латинского сборника «Песни» («Carmina», 1811). В предисловии к «Смарре» 1832 г. Нодье называет именно поэта Урбана Аппендини, а не его брата Франческо (Франьо) Мария Аппендини (1768-1837), которому ошибочно приписывается авторство «Песен» в комментариях В. А. Мильчиной к новелле «Смарра» (с. 536). Сборник «Песни» Урбана Аппендини включал стихи на латыни, в том числе Элегиарий. Ф. М. Аппендини, священник из ордена пиаристов (sveсenik iz reda pijarista) в течение многих лет работал профессором риторики в пиаристском Collegium Ragusinum (колледж Рагузы), где с 1795 г. преподавал и его брат Урбан, а в 1808 г. стал управляющим недавно основанного Liceum-convictum. После прихода австрийских властей лицей был преобразован в гимназию, а Аппендини стал ее префектом и профессором географии и истории. В 1835 г. Ф. М. Аппендини переехал в Задар, где в течение двух лет (до своей смерти 30 янв. 1837 г.) был директором местного лицея и исполнял обязанности генерального директора далматинских гимназий вместо своего брата Урбана, который занимал эти должности с 1824 г. до своей смерти в 1834 г. Главный труд Ф. М. Аппендини – Grammatica della lingua Illyrica (Грамматика иллирийского (хорватского) языка). Его исторические труды  включают рассуждения о местоположении Эпидавра и происхождении Святого Иеронима, а также двухтомный труд Notizie istorico–critiche sulla antichit; storia e letteratura de’ Ragusei (Исторические и критические записки по античной истории и литературе Рагузы, Дубровник, 1802–1803), представляющий собой всесторонний обзор политической и культурной истории Дубровника (Рагузы). Исключительное значение имеет его дневник событий, связанных с русско-черногорской осадой Дубровника в 1806 г., о котором общественность узнала только в 1906 г.

Литература и источники

Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: Новое литературное обозрение, 2003. С. 462–483.
Жужгина–Аллахвердян Т.Н. Мифопоэтические мотивы ночи и сновидения во французской романтической литературе // Античність – сучасність (питання філології: Зб. наук. праць. Донецьк: Вид-во ДонНУ, 2003. Вип. 3. С. 40 – 46.
Мильчина В. О Шарле Нодье и его героях // Нодье Ш. Фея хлебных крошек; пер. с франц. В. Мильчиной. М.: Энигма, 1996.
Мильчина В. А. «Другой, может быть, сказал бы это лучше, но никто не сказал бы этого так, как он...» // Нодье Ш. Фантастические и сатирические повести: Сборник  М.: Радуга, 1985. С. 5 – 28.
Мильчина В.А. О Шарле Нодье и его книжных пристрастиях // Читайте старые книги: в 2-х  кн. Кн. 1. М.: Книга, 1989. С. 5 – 33.
Нодье Ш. Фантастические и сатирические повести: Сборник; сост. В. А. Мильчина. М.: Радуга, 1985. (На франц. яз.).
Фрaнцiя та Україна, нayк-практ. досвід у контексті дiалоry нац. культур. IV мiжнар. наук.-практ. конф. Т. 1. Ч. ІІ. Дн-вск: изд-во ДДУ, 1997. С. 52–53.
Шек-Брнардич, Теодора. Просвещение на закате Дубровницкой республики: Патриотическое общество (1793–1794). 2020. Вып. 3(12); перевод с хорватского Л.К. Новосельцевой; гл. ред. О.В. Хаванова. М.: Институт славяноведения РАН ; СПб: Нестор-История, 2021. С. 237–268.
Appendini F.M. De vita et scriptis Junii Antonii filii comitis de Restiis patricii Ragusini commentariolum // Appendini F.M. Junii Antonii comitis de Restiis patricii Ragusini carmina. Padova: typis seminarii, 1816.
Appendini F.M. De vita et scriptis Bernardi Zamagnae patricii Rhacusini. Zadar:
Ivan Demarchi, 1830. 
Fortis A. Viaggio in Dalmazia. Venezia: Presso Alvise Milocco, 1774.
Вульф 2003: 462–483.