Улица Правды

Занятная штука – бессонница. Часы текут. Ты всё пытаешься заснуть. Но вместо того, чтобы считать бесчисленных овец, вдруг отвлекаешься на мгновение и, сам того не замечая, начинаешь думать о чём-то совсем отвлечённом, не сегодняшнем.
Погружаешься как бы в общее, а постепенно всплывают какие-то детали, подробности, мелочи. Возникают неожиданные вопросы. И ты начинаешь размышлять над ними и удивляешься, отчего раньше тебе не приходило это в голову? Почему за всю жизнь именно сейчас тот или другой эпизод вдруг привлёк внимание?
     Минувшей ночью мне вспомнилась улица. Улица моего детства. Как-то сразу вся: недлинная, с началом от проходной завода, и концом у ворот поселковского парка. Улица, на которой не росло ни одного дерева. Когда-то брусчатая, позже - асфальтированная. Улица, состоявшая из пары десятков двухподъездных и двухэтажных, сложенных их брёвен, почерневших от времени домов.
Улица Правды. Так она значилась на эмалированных бело-чёрных табличках, так писали её на почтовых конвертах. С большой буквы и без кавычек. Хотя было известно, что название улице досталось от газеты. Но кавычки отменили.  Наверно, вполне закономерно. В ту далёкую советскую эпоху в Правду верили, к ней стремились как к справедливости и даже почти всегда принимали за истину. Мы жили на улице Правды. В этом была даже какая-то романтическая символика.
А улочка окраинная, тихая, ничем выразительным не отмеченная, родилась во времена великого энтузиазма, прожила трудные годы большой войны и как-то незаметно исчезла вместе с образцовым социалистическим городком, который построен был как конкретная реализация мечты о всеобщем счастье.
Изжила себя теория, перестроился город, превратился в фантом наш посёлок Калиец. Его жители разъехались в другие части города. И только магниевый завод по-прежнему работает и краешком своей территории хранит память о былой Правде.
Но про всё это мы знаем теперь. А в годы детства здесь просто текла наша жизнь.
И при том, что Правда наша была коротенькой и крайней, её пересекали-таки другие улочки, бежавшие к ней как бы с горки, от деревенских предместий до самого завода.
Одна, Клубная, вела, само собой, от клуба горняков прямо к проходной. Другая катилась от Давыдовки, и у самого заводоуправления ей преграждал путь забор. А называлась улица, - вы не поверите, - Сибирский тракт. Тот самый.
Квартал, где мы жили, замыкался улицей Щорса. В раннем детстве мы не подозревали о том, что это фамилия. «Щорса» - «ворса»… Что-то привычное и несущественное. Кроме, разве что, ливневой канавы, обшитой досками, проложенной вдоль улицы. Весной она превращалась в бурный ручей и несла свои мутные воды далеко, к железнодорожной линии, по другую сторону заводской территории. По дороге в детский сад, что стоял на нашей же улице, мы все эту канаву непременно пересекали по дощатому мостику. И конечно, толпой, в окружении дворовых собак и домашних котов, пускали в ней кораблики. Это неотъемлемая часть детских воспоминаний.
Но представив себе шахматную череду домов, построенных просторно, не экономя на земле, я вдруг поразилась тому, что все номера у них были нечётными.  И где тогда были чётные номера? Ни разу за всю жизнь я не подумала об этом.
Но ведь их не могло не быть?! Наш дом был под номером 13. С ним соседствовали №№11,15,17.  Много должно было быть домов! Улицу построили раньше, чем завод. В 20-е. А производство пустили перед войной.
Недоумение довольно быстро сменилось догадкой, смутившей своей простотой. Все наши дома ведь стояли всего лишь с одной стороной улицы, хотя и куда более широкой по сравнению с противоположной.  Собственно улицей  была дорога вдоль заводского забора. Но разве там  только он и был?  Нет, совсем к дороге территория предприятия приблизилась не сразу, а гораздо позже.
Сознание, зацепившись за неожиданный вывод, стало тормошить память. Но память просыпаться не хотела. Тогда я мысленно вышла из нашей калитки  в виде двух остроконечных столбов и как бы медленно пошла напрямик мимо соседнего дома к стоящему с ним в одну линию заводоуправлению.
Ага, вот оно. В параллель ещё одно здание. Заводская лаборатория. Ну да, массивные, четырёхэтажные кубы в стиле конструктивизма. Оштукатуренные, с квадратными трёхчастными окнами они и сегодня не уступят по росту современным 7-этажкам.
Раньше, по довоенной моде их называли: «дом химиков» и «дом горняков». ( Позже, в 60-е, появился ещё «дом специалистов»). Это были общежития с огромными комнатами на 10-12 человек. Моей маме, приехавшей когда-то на стройку калийного комбината, здесь выделили койку.
Конечно, эти здания на той же, нашей стороне. Значит, «химиков» - №9, а «горняков» -№7. Что же тогда было под номерами 5 и 3?
Смутно вспоминался не то какой-то жилой дом, не то контора. И ещё, более отчётливо, небольшой домишко в ободранной штукатурке. В нём размещалось инфекционное отделение больницы. Я там совсем маленькой лежала со скарлатиной. Значит, это №3.
Неожиданно ярко вдруг вспомнилось. Проходная завода. Тяжёлая, массивная, как триумфальная арка. А напротив, через дорогу, мелкие сбитые ступеньки и дверь. Деревянная, на тугой пружине. Это же баня! Ну, конечно! Как же я забыла?! Баня и есть  начало улицы.
А позади неё уже забор калийного комбината, по левую сторону – двор фабрики-кухни. С таким названием прожила свой век большая рабочая столовая, занимавшая центральную часть здания, в боковых крыльях которого размещались продуктовый и промтоварный магазины. Только выходили они уже на улицу Мира.
Вспомнила про баню. Пожалуй, войду, посмотрю, что там и как. Заведение это было нужное, единственное на весь Калиец. И снаружи, и внутри, как всё тогда, обшарпанное, облупленное, синевато-известковое.
В раздевалке – фанерные шкафы с номерами, написанными белой краской от руки, и крашенные коричневым дощатые диваны.
В моечной – парной туман, потоки мыльной воды по бетонному полу, вечно текущие краны с грубо обструганными чурками вместо ручек и оцинкованные шайки на мокрых, бетонных же скамьях.
Парную не помню. Меня туда не водили. Зато помню множество совсем не живописных, скользких на вид, мокрых  расплывчатых женских тел с прилипшими к ним берёзовыми листками от веников.
Где-то шипел пар. С шумом то и дело обрушивались вокруг потоки воды обливающихся из тазиков людей.
Но вот всё. Помывка закончена. Собраны мочалки и мыло. Дальше начиналась мука  одевания.
В баню мы ходили в зимнюю пору, потому что, хотя в нашей квартире и была огромная ванная, «титан» с дровами не в состоянии был прогреть промерзавшие стены. Вот и ходила со мной   мама в баню, с сумкой, полной белья и полотенец, в одной руке, и большим эмалированным тазом – в другой.
Всё, что так быстро и легко снималось при раздевании, в обратном порядке превращалось в ненавистную процедуру. Влажное тело никак не хотело натягивать на себя. А было что! Трусы, майка, чулки, лифчик с резинками, рейтузы, фланелевое платье, штаны с начёсом, шерстяные носки, тёплая кофта… Потом хлопчато-бумажный платок на голову, цигейковая шапка. Следом меховая дОшка, не помню, то ли кроликовая, то ли из какого суслика, и шерстяные варежки на резинке. Да поверх всего – крест накрест подмышками повязанная с узлом на спине серая суконная клетчатая шаль. Картина, как говорится, маслом.
Мама выталкивает меня в предбанник, чтобы быстро успеть одеться самой.
И вот мы медленно, как после немыслимо тяжёлой работы, похожие на пингвинов, бредём, в валенках, хрустя снегом, по протоптанной тропинке к спасительному дому, чтобы сбросив с себя амуницию, напиться, наконец, чаю с малиновым вареньем и блаженно упасть на пружинный диван под огромным розаном в деревянной кадке.
Но вот что ещё вдруг пришло на память. Баня ведь случалась по субботам. Каждый раз, только не вечером, а днём, в баню строем шагала рота солдат со свёрнутыми валиком вафельными полотенцами. Гулко бухали о мёрзлую брусчатку сапоги. Из воротников грубых серых шинелей торчали длинные юные шеи, и пунцовели на морозе уши, щёки и носы под форменными шапками со звёздочками.
Солдаты не просто шли. Они всегда маршировали. С песней. И из нескольких десятков ртов, дружно раскрываемых одновременно, вместе с белыми облачками пара вылетали слова:
Путь далёк у нас с тобою.
Веселей, солдат, гляди!
Вьётся, вьётся знамя полковое.
Командиры – впереди!
Солдаты, в путь, в путь, в путь!
А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Прощай, труба зовёт!
Солдаты, в поход!
Песня была новая, бодрая. Видно было, что солдатам она нравится. Они её пели всякий раз, и мы, дети, поэтому быстро запомнили слова. Только когда начинался припев, мы после каждого «в путь» добавляли: »на карачках». Сначала это забавляло. Потом попривыкли. И даже теперь мне всё время эта «добавка» так на ум и лезет. Мама бы сказала: «Дурное дело не хитрое». Это точно.
  Баня – баней. С ней всё понятно. С песней тоже. Солдаты, кстати, даже не знаю, когда, вдруг исчезли и на помывку больше не ходили. То ли свою баню выстроили, то ли куда передислоцировались.
Только вот что это были за солдаты? В какой части служили? И где она располагалась? В той стороне, откуда они шагали, никакой части не было. И что рота солдат делала на окраине глубоко тылового уральского городка в самом начале 60-х ? Охраняла какое-то секретное производство на заводе? Колонию осуждённых? Ни того, ни другого поблизости не было. Теперь уж вряд ли кто скажет. Но шли солдаты строем по дороге со стороны Володинки, выходившей на перекрёсток Правды и Щорса, мимо склада.
Точно. Через дорогу от наших домов и сараев был склад. Туда для жилищно-коммунального отдела привозили песок, пиломатериалы. Там же в штабелях лежали щиты для снегозадержания. Должно быть, существовали и какие-то строения под номерами.
А дальше лепилась к забору хибара, служившая магазином уценённых товаров. Я уже описывала его в одном их своих рассказов. Он сгорел однажды ночью.
Так вот рядом с ним стоял дом. Такой же, как наш. И номер у дома был второй. Как же это мне не пришло в голову сразу!? Вокруг него не было штакетника.
Как-то летом в обширном его дворе появилось кружало – верёвки с петлями, прикреплённые к металлической трубе, которую можно было раскручивать вокруг своей оси. Влезая и садясь в верёвочные петли, малышня каталась, как на карусели. Раскачивал кто-нибудь из взрослых. Детей там своих было полно, но иногда позволяли прокатиться и нам, соседским. Наверно, вид наш просительный вызывал жалость.
Однажды, усевшись на кружало, я упустила из рук конец скакалки, и его затянуло в шкив, изрядно измочалив. Шёлковый шнур бирюзового цвета выглядел плачевно. А чтоб дома не попало и за скакалку, и за катание без спроса на опасном снаряде, я спрятала её в сарае, в пустом курятнике.
Скакалку позже родители обнаружили, но ничего не сказали. Просто починили. Чтобы купить новую, надо было её ещё суметь отыскать в продаже.
А дом в один прекрасный момент разобрали и перенесли в Поповку, в подшефный заводу совхоз. В нём расселили тамошние семьи, а бывшие заводские жильцы разъехались по новым квартирам в строившихся тогда «хрущёвках». Те ребята перешли в другую школу, и пути наши разошлись.
Начало улицы я, кажется, восстановила в памяти. Завод расширялся, строил новые цеха, снося ненужное, и постепенно занимал всю правую сторону от дороги. Но было всё это не сразу и не вдруг.
Что же там было дальше? Мой мысленный взор переместился от жилых домов на проезжую часть.
Попеременно стоят: дом, сарай, дом, сарай. Сараи деревянные. Называются дровяники. Они не только двухэтажные, но ещё и двухсторонние. Наша сторона смотрит во двор, а противоположная – в ряд с соседним домом.  Четыре дома и два дровяника.
А у пятнадцатого дома была низинка. И весной, и после дождя вдоль дороги долго стояла довольно глубокая лужа. От дома до сарая поэтому имелся тротуарчик в три доски из горбыля.
Тротуарчик упирался прямо в большой, белый от извёстки ящик, с прикрытым крышкой люком. Такие ящики белели с торцов всех сараев. Так называемые помойки. Жильцы выбрасывали в них бытовые отходы.
Уже вблизи щипало глаза от острого запаха хлорки. Чистили их регулярно специальные коновозчики. А для нас помойки были настоящим клондайком. Выброшенные праздничные открытки, осколки разбитой посуды - всё это частенько появлялось в наших «штабиках» именно оттуда.
За канавой – перекрёсток Правды и Щорса. По Щорса дальше – в сторону заводских отвалов – Володинка. Или то, что от неё оставалось. Помню два барака. Недалеко железный мост через вонючую речушку Чернушку. И самый короткий пеший путь из посёлка  к железнодорожному вокзалу.
Говорили, что там жили спецпереселенцы. И всё. Без комментариев. Кто это? Мы не знали. И вопросов не задавали. Просто думали, что это такие слова. Их много было,- сложных, сокращенных: когиз, нацмены, алюминийпродснаб, спецпереселенцы… Бабушка моей подружки жила в бараке, и, ещё ясельный, - дружок-одноклассник. Дело обычное.
Перекрёсток – начало второй части нашей улицы Правды. Справа подряд два детсада. Первый – мой. Он занимает 2 этажа половины здания. Может быть, я когда-нибудь напишу про него отдельно, про этот оазис детского счастья, но пока пойдём дальше.
В другой части дома была больница для детей. И вход сделали с обратной стороны, чтобы отделить от детсадовской территории для прогулок. Просто кусок двора, высокий глухой забор и круглая ротонда в углу. Я вряд ли запомнила бы её, если бы не найденная рядом оторванная ножка Буратино – пластмассовой игрушки.
Она была яркая, в полосатом зелёном чулке и жёлтом  «деревянном» башмаке. Должно быть, кто-то потерял или выбросил. Пластмасса была в диковинку. Я положила ногу в карман пальто. Дома похвасталась маме. А та велела отнести и положить на место, потому что нельзя брать чужое.
Был вечер. Но мне пришлось пойти, открыть тяжёлую калитку, дойти в пустом дворе до ротонды и оставить там мою находку. Не забылось.
В конце зимы, или в самом начале весны в год, когда мне предстояло пойти в первый класс, в ту больницу я угодила. Болела я часто. Подозревали пневмонию. Но, видимо, не подтвердилась, потому что пробыла я в стационаре недолго, примерно, неделю.
Еду приносили с детсадовской кухни. Уколов я не запомнила. На первом этаже, куда приходили родители проведывать детей, всегда топилась большая дровяная плита. Было тепло. Всех одевали во фланелевые пижамы. Нянечки неустанно драили полы. Стены и половицы сверкали свежей краской.
Но ту больницу я и до сих пор вспоминаю с дрожью. В первый же вечер после отбоя в палате выключили свет. Я не боялась, ведь, по сути, была в стенах детсада. Но кто-то начал сильно кашлять, и медсестра вошла, чтобы проверить, всё ли в порядке. Включила свет.
И тут я увидела на стенах и полу огромное количество бегущих и замерших на месте рыжих тараканов, страшно шевеливших  усами. Большего ужаса в своей жизни не помню! Я очень боялась заснуть и всё ждала, что они полезут на мою кровать.
В общем, тараканы были настоящим бедствием. Их не брали никакие санобработки, даже известных своей универсальной ядовитостью дуст. Они царили повсеместно.
А теперь их нет. Нигде. Что произвело революцию? Неизвестно.  Но при всеобщей напасти в нашем доме - удивительно, но факт,- никаких насекомых никто никогда не видел.
Дальше идём. Напротив  - милиция в странном, разделенном, наполовину кирпичном, наполовину деревянном доме.
За забором нашего детсада стоял другой детсад, оштукатуренный и белёный. Садики  были ведомственные. Но все вместе мы гуляли в парке, который замыкал улицу.
Главный вход в парк культуры и отдыха в виде красивой арки, с табличками и афишами был совсем с другой стороны. С улицы Правды мы попадали в него через специальную калитку  в заборе у ворот, как бы с черного хода.
Ворота, почти всегда закрытые, служили для хозяйственных целей. Через них в парк въезжали грузовые машины. Чтобы доставить лимонад и пирожки в буфеты, инвентарь и стройматериалы для сезонных ремонтов стадиона и павильонов, банки с фильмами в летний кинотеатр, чтоб мусор вывезти.
Ещё напротив садиков размещены были ясли, которые назывались «Красная звёздочка», самые первые в городе, ещё с 30-х годов. Впрочем, на Калийце -  не единственные, как  и детсады.  И никаких проблем с местами!
Вот чего на улице , как и во всем посёлке, не было, так это зелени. Даже трава не росла. Потому что заводская труба с завидным постоянством стравливала хлорный газ, превращавший в сито даже плащи из «болоньи», если смешивался с капельками дождя. Листва так та просто разом чернела.
  Лишь парк был исключением из правил. Кусок тайги с подсаженными тополями и жёлтыми акациями  сопротивлялся, как мог, и не уступал смертоносным туманам. Да ещё крохотные цветочные клумбы в палисадниках  домов, самоотверженно выхаживаемые взрослыми и детьми.  Полоски дёрна нарезали за «линией» и вместе с накопанным торфом выкладывали  на песок под окнами домов. Совсем недолго бывавшие в цвету анютины глазки, ноготки да рябинки казались нам краше самых роскошных южных  розариев.
Какого цвета была наша Правда? В реальности чёрно-серая, деревянная, некрашеная. Местами от извёстки белёсая, или рыжеватая от выцветшего сурика. А теперь вспоминается белоснежной, занесённой снегами по самые штакетники, сверкающей на летнем солнце вымытыми стёклами окон и красными кумачами флагов, отражающей  кудрявые облака в синих весенних лужах…
Сколько же ног отходило, сколько отъездило велосипедов, сколько отпрыгало скакалок и «классиков», сколько прокатилось телег и автомобилей, сколько голубей, мячей, качелей пролетело, сколько горестных и радостных событий случилось, сколько прожито жизней и пережито исторических катаклизмов  на небольшом  и малозаметном отрезке городской земли!
Перебрала в памяти улицу по домику, по тропочке, и уснула под утро. А днём следующего дня, накануне Нового года вдруг с другого конца страны позвонил – поздравить   – одноклассник, с которым мы окончили школу больше полувека назад. И я ему рассказывала про свои ночные экскурсии. А он увлечённо  их со мной обсуждал.
Давно снесены старые дома. Почти ничего не осталось от посёлка.  Только продолжает  трудиться завод, да пыль всё та же.
Мы разъехались по городам и весям. И уже  доживаем свою жизнь. Но пока мы живы, по-прежнему остаётся Правдой наша улица -  кусочек счастливого времени детства.

3 января 2021 года