Нюра

 

 

                1
Отец Нюры, Михаил Егорович Бутко, родившийся на Михайлов день в одной из захудалых деревушек близ города Воронежа, ещё малолетним ребёнком был привезён на вольные земли Алтая. Этот долгий и нелёгкий путь из средней полосы России, поехав за новой жизнью в Сибирь, в числе первых переселенцев преодолели многодетные семьи трёх братьев Бутко. Местом обоснования выбрали село Катково, расположенное на левом берегу реки Алей, поросшем смешанным лесом, называемым селянами «забокой». Среди насквозь продуваемой ковыльной степи это был земной рай.
Здесь росло всё. Короткое, но жаркое лето создавало благоприятные условия для выращивания сельскохозяйственных культур, а сочные травы заливных лугов позволяли разводить овец и крупнорогатый скот. Лесной массив – забока – был не только местом заготовки дров и строительной древесины, но и служил щедрой природной кладовой. Обилие в ней ягод чёрной и красной смородины, душистой земляники и ежевики, терпкой черёмухи, шиповника, боярышника, горькой, до крови красной калины безудержно манило не только селян, но и жителей узловой станции Рубцовка. Нередко в лесу можно было встретить и ягодников из сёл, расположенных за десятки километров в стороне, у горько-солёных степных озёр.
Бутки, потомственные крестьяне, с особой заботой относились к земле. Потому первое время вели общее хозяйство, что уменьшало затраты сил и средств. Упорный труд от зари до зари давал их семьям ощутимые результаты. Получаемый урожай овощей и зерна аккуратно распределялся до следующего урожая.
Уже на десятый год жизни братья размежевались. Каждая семья имела своё подворье с саманным домиком, и хозяйственными постройками, где водилась птица, выращивали скот, готовили сани и упряжь.
Смутное революционное время семьи братьев перенесли очень болезненно. Нелёгким было решение крестьянина, проехавшего через всю матушку-Россию, отдать нажитое трудом и потом непонятно кому. Но, взвесив всё, дед Егор, отец Михаила Егоровича, расценил так: «Колхоз – дело добровольное. Не пойдёшь – погонят». И поскольку земля обрабатывалась семьёй, не имея батраков, он, не желая быть поставленным «по-твёрдому» (кулак – бедняк), решил добровольно вступить в колхоз. Но добро, привезённое дедом Егором, приняли, а вот дед не подошёл для колхоза, «по старости», – так было сказано ему, крестьянину, ещё чувствующему в себе силы. Оказавшись невостребованным в колхозном деле, дед Егор сильно заболел и, словно протестуя против этого унижения, подгадав под холодный, с непроглядной метелью, день февраля, умер.
После смерти отца Михаил Егорович вместе с женой и детьми переселился в саманную хатёнку, построенную на новой улице, убегающей к самому краю забоки. Жена Михаила Егоровича, Варвара Михайловна Кривоспицкая, дочь поляка, связавшего свою судьбу с Россией и состоявшего на царёвой службе, тоже переселенка, привезена на Алтай из деревни Маханово, что сиротливо ютилась в голодном захолустье под Саратовом. Отец Варвары, любвеобильный служака с русским именем Михаил, после каждого прихода на побывку оставлял её матери память о встрече. Их было шесть: Иван, Наталья, Варвара, Марфа, Алексей, от шестой встречи Ольга и Павел, родившиеся в 14-ом году.
Варвара Михайловна, трудолюбивая, невысокого роста женщина, прослывшая умелой стряпухой, была хорошей хозяйкой. Одиннадцать детей родила она Михаилу Егоровичу, но время пощадило только четырёх: Марию, Анну, Николая и Виктора. С искренней любовью относился к ней Михаил Егорович, называя её «Фиёнушкой» – только ему понятным прозвищем. Избегал ссор и от возникших споров старался уйти, проговаривая в её сторону: «Всё зло от маленьких». После этих слов Варвара Михайловна умолкала и, расплываясь в улыбке, занималась обычным бабьим делом.
Окончив ещё в детском возрасте два класса церковно-приходской школы и имея тонкий и расчётливый ум, Михаил Егорович обрёл глубокое уважение односельчан. И когда на одной из колхозных сходок выдвинули его кандидатуру в активисты, поручив самый ответственный и опасный участок – землеустройство, зал стоя поддержал его. В партию Михаил Егорович не вступал, не по душе ему были пришлые комиссары, да и побаивался расправы от затаившихся в обиде на новую власть. Поэтому на все предложения о вступлении в партийную ячейку Михаил Егорович отвечал: «Я и так беспартийный большевик. Там нужно быть грамотным, а я…», – и, утянув голову в плечи, неуклюже разводил натруженными руками. Отвергал он и статус бедняка, считал его оскорбительным, был твёрдо убеждён, что давать его нужно только лодырю, от которого никакого проку ни в колхозе, ни дома. И обходя прямой вопрос анкеты, писал: «маломальский середняк», что вызывало улыбку начальства, не возвышало и не бросало его на дно общества.
В подтверждение убеждений Михаила Егоровича о статусе «бедняк» послужила и развалившаяся коммуна имени Клима Ворошилова, создаваемая по указанию райкома партии в заречном селе, куда собрали всю голь перекатную, не имевшую за душой и ломаного гроша. Для ведения хозяйства в коммуну перегнали дойное стадо в сорок пять голов, снабдили необходимым для работ инвентарём. Да вот только желание к труду не передать. За первую же зиму от голода и холода пала половина стада. Упорно бились власти над своим детищем, но «сдвинуть воз» так и не смогли. И лишь в тридцать седьмом году, чтобы героически преодолеть созданные трудности, было принято решение организовать вместо коммуны колхоз.
Долго пришлось искать руководителя вновь создаваемого колхоза. И лишь приняв условия кандидата, что бригадиром хозяйства назначат Бутко Михаила Егоровича и переселят в него пять трудолюбивых и добросовестных семей из соседнего колхоза «Большевик», этот вопрос был решён. Председателем нового колхоза имени М.И.Калинина стал Пустовалов Яков Фокиевич. Бедненькое хозяйство, насчитывающее двадцать захудалых хатёнок, оставшихся от неудавшейся коммуны, и едва переставляющая ноги гужевая сила, вместо стальных песенных коней, составило «могущество» нового колхоза. А несколько близлежащих хуторков, с прилипшими к ним прозвищами сельских чудаков, стали животноводческими базами по воспроизводству поголовья овец.
Оставшись с беднотой, не привыкшей работать и пропивающей последнюю рубаху, колхоз едва сводил концы с концами. Особенно это проявлялось в зимний период. Обилие снега и крепкие морозы затрудняли ведение хозяйства. Приходилось выполнять много подготовительной работы: откапывать стога сена, рубить проруби в метровом льду для водопоя скота. Огромные организационные трудности, доносы, директивы райкома партии о выявлении неблагонадёжных выводили руководство колхоза из равновесия. Однажды, устав от длившихся годами понуканий и безропотного подчинения требованиям районных властей, Пустовалов распорядился, в счёт несогласных с линией партии, отвести в районные органы НКВД двоих бродивших по селу безобидных, улыбчивых мужиков, которых из-за болезни могли вернуть обратно. Так и произошло. Через два дня их обменяли на самого председателя Якова Пустовалова.

                2
Не объявившегося по причине ареста Якова Фокиевича заменил Нюрин отец. Без особого желания, с оговоркой «временно», Михаил Егорович принял на себя эту опасную в 1937 году должность председателя колхоза. Но кандидата искать не спешили, и Михаил Егорович оставался бессрочным руководителем хозяйства. Нюра стеснялась статуса председательской дочки, и ни в какой форме никогда об этом не заявляла. Да и заявить было нечего. Семья жила без особого достатка, честность и строгость отца, находившегося на виду селян, обязывала её быть скромной. Она не выделялась среди подруг, одевалась в одежды старшей сестры Марии. Единственным её отличием была учёба на «отлично».
В школу Нюра пошла с шести лет, обманув, что ей уже исполнилось семь. И хотя учителю, проживавшему по соседству, был известен возраст маленькой обманщицы, он взял её на руки, посадил за первую парту и сказал: «Учись, коль пришла».
Трудолюбивая, схватывающая на лету всё сказанное, Нюра была отличницей. И когда по болезни пропустила учебный год, и родители хотели оставить её дома, решив, что четыре класса достаточно для женщины, то учитель настоял, чтобы Нюра продолжила учёбу. И вот сейчас она, совсем ещё ребёнок, окончив шесть классов, упрашивала отца дать ей работу по уходу за телятами, чтобы помочь семье свести концы с концами и оплатить дальнейшее образование*.
-Рано тебе еще, – отговаривал дочь Михаил Егорович. – Какой из тебя работник: от горшка два вершка.
Но худенькая бойкая Нюра, разорявшая с мальчишками под соломенными стрехами воробьиные гнёзда и бесстрашно лазившая к макушкам высоченных тополей за сочными почками, всё же уговорила отца.
-Я справлюсь, тятя, не подведу, вот увидишь, – улыбалась она, получив одобрение.
Не сомневался Михаил Егорович в способностях дочери, просто жалел, хотел, чтобы её детство было лучше, чем его.
С появлением зелени, украсившей степь Алтая нежным ковром, доярки отобрали для Нюры двадцать пять лопоухих телят. В первый же день глупенькие питомцы окружили её, пытаясь лизнуть цветастое, похожее на майский луг платье. По детской наивности она охотно играла с ними, и можно было подолгу любоваться, как телята, взбрыкивая, носились за ней вдоль берега реки Алей.
Заводилой чехарды был Мартик, бычок, получивший кличку по месяцу рождения. Однажды, чтобы навести порядок в стаде, Нюра привязала бычка к вбитому колышку и, присев рядом, стала наблюдать за поведением своего любимца. Почувствовав упругость верёвки, не пускавшей его задать стрекача, Мартик, не понимая, что происходит, подошёл к Нюре, круглые глаза проказника сверлили вопросом: «Почему я не могу бегать? Мне так всё интересно: нежная зелень луга, низко летающие пичуги и даже пугающее отражение в лужице!»... Нюра пожалела Мартика и сняла с привязи. Проказник, воспользовавшись свободой, будто спринтер, рванул от неё по лугу, увлекая за собой весь гурт глупышек. От обиды Нюра заплакала.
-Я же тебе поверила, а ты, а ты…, – причитала она, уткнувшись лицом в колени, и даже не заметила, как оказалась в объятьях сна.
Набегавшись вволю, Мартик попил из лужи и, виновато подкравшись к сидевшей воспитательнице, стал лизать её худенькие ручки, словно прося прощение. Нюра трепала проказника, как самую любимую куклу, и уже с улыбкой называла его молодчиной.
Время бежало быстро. Незаметно подросли телята, и управлять ими стало легко, появилось свободное время для сбора ягод и трав. И, конечно же, усевшись на небольшой холмик, помечтать о дальнейших планах на жизнь.
Но планам её не суждено было осуществиться. Нависшая над страной беда, призвавшая на фронт мужчин, резко осиротила село. Нужны были рабочие руки. «Всё для победы» – было главной задачей оставшихся в хозяйстве людей. Ушедшего на войну кормильца заменяли дети-подростки, едва осиливающие рычаги лобогрейки* и выполняющие тяжёлую физическую работу по обмолоту и доставки зерна на элеватор.
Затянувшаяся страда 1941 года отодвинула срок занятий. Лишь октябрь стал желанным месяцем для уставшей от работы ребятни. Нюра, по настоянию отца, пошла в седьмой класс. «Учись, успеешь наработаться», – напутствовал её Михаил Егорович, предчувствуя в подсознании разлуку с семьёй. В ноябре 1941 года, по белой скатерти выпавшего снега, чтобы успеть в военкомат к утренней перекличке, ушёл по призывной повестке в опустившуюся над степью ночь Михаил Егорович.
-Береги детей, Фиёнушка, – донесённые встречным ветром слова пронзили совсем ещё юное сердце Нюры. Строгий, но справедливый отец, несмотря на занятость, всегда находил время поговорить с детьми, покачать их на ноге, одетой в тёплый сибирский пим, и при тусклом свете коптившей под потолком лампы рассказать что-нибудь интересное, что заставляло детвору смеяться или настороженно прижиматься к нему своими худенькими телами. Нюру он любил больше других за её простоту и совсем не девичью смелость. И в эту, разлучившую их, ночь она не спала до самого утра, металась по мокрой от слёз подушке, шепча дорогие сердцу слова: «Тятя, тятя, не уходи».
После призыва на фронт Нюриного отца колхоз возглавил неподлежащий призыву из-за возраста Копылов Пётр Анисимович, с деревенским прозвищем Копылок. Обладая богатейшим жизненным опытом, Пётр Анисимович, в условиях сибирской зимы, не только сохранил поголовье, но и получил хороший приплод. Чем привлёк внимание районного руководства, зачастившего в колхоз с директивами, порой даже мешающими делу. Малограмотный, выросший в семье крестьянина, Копылок одобрительно кивал читавшим директиву. Но думы о том, как сохранить овец, накормив волков, всегда шли в разрез с указаниями далёких от земли крикунов. Полученные результаты доказывали его правоту и были мощной защитой его самовольного решения, нарушающего указания районной власти.
С уходом на фронт мужа Варвара Михайловна осталась с четырьмя детьми: взрослой и красивой дивчиной на выданье Марией, тринадцатилетней Нюрой и малыми ребятами Колей и Витей, которому шёл второй годик. Помощи ждать было не от кого. Понимая это, Нюра, совмещала домашнюю работу с учёбой в школе. И уже летом 1942 года, после окончания школы числясь разнорабочей, она лихо управляла лошадьми с тяжёлых конных граблей, ухаживала за телятами. А зимой, раздав нормированные корма, доила коров.

                3
Трудолюбие и уважение селян к худенькой, невысокого росточка девчушке, работавшей от зори до зори на ферме, привлекло внимание председателя. И он при встрече пригласил Нюру в контору.
-А что случилось? – загораясь румянцем, спросила она. Нечасто можно было вот так, запросто, стоять напротив председателя, доброго и смешного на вид старичка, постоянно державшего на пояснице свои натруженные руки.
-Приходи, там поговорим, – расплылся в доброй улыбке Пётр Анисимович.
Управившись пораньше с работой, не чувствуя ног и не замечая любопытства глазеющих из-за плетня односельчан, Нюра почти летела в контору. Пахло черёмухой. Уставшее за день солнце, разлив на полнеба холодную зарю, медленно опускалось за цветущее левобережье сбросившей паводок реки Алей.
Дверь конторы, занимавшей один из покосившихся амбаров в центре села, несмотря на черёмуховое похолодание, была распахнута настежь, и Нюра, заглянув в проём, поздоровалась с сидевшим против двери председателем.
-Проходи, проходи, – улыбаясь, пригласил её Копылок и в продолжение разговора спросил:
-Отец-то пишет?
-Нет, – чуть слышно ответила Нюра. – Было два письма: из Красноярска и одно зимой в сорок втором, с фронта. Писал, что освобождал родину: Воронеж. Что снегу насыпало выше крыш, даже старожилы не помнят такой зимы. Что вышли из боя, и письмо пишет на отдыхе, а завтра снова в бой. Что немец бомбит так, что головы не поднять. Береги детей…
Нюра заплакала, её худенькие плечи дрожали, будто в ознобе. Пётр Анисимович, не ожидавший такого казуса, выскочил из-за наспех сколоченного стола и, тяжело вздохнув, обнял Нюру:
-Прости, дочка. Не плачь, сыщется. Война ведь… Я вот зачем позвал, – робко начал он, глядя в заплаканные глаза Нюры. – Сколько тебе лет?
-Пятнадцать, – всхлипнув, произнесла Нюра.
-А не врёшь?
Нюра молча помотала головой, да и обманывать Петра Анисимовича не было никакой надобности: ей действительно в январе 1943 года исполнилось пятнадцать.
-Ты сможешь носить почту и переводы? – продолжил Копылок.
-Да, да, да, смогу, – ловко смахнув слёзы ладошкой, зачастила Нюра, ей на самом деле нравилось встречать и провожать самого уважаемого на селе человека – почтальона. Ещё школьницей она прибегала к паромной переправе и махала ручкой тёте Клаве, стоящей с толстой почтовой сумкой среди подвод и фыркающих от страха лошадей. И сейчас она представила, как у старого колодца с холодной и вкусной водой, под душистой сиренью, раздаёт письма и газеты селянам. И, как когда-то делала тётя Клава, помогает неграмотным старушкам заполнять документы и, самое главное, что она первой сможет получить долгожданную весточку от отца.
Видя счастливое лицо девчушки, Пётр Анисимович вытащил из шкафа объёмную почтовую сумку, поправил для удобства ремни и аккуратно повесил ей на плечо. Сумка, будто рыцарский щит, скрыла худенькую фигурку Нюры, что вызвало у Копылка сомнение. Под силу ли будет ей, переправившись паромом через несущийся поток своенравной реки, бегать за пять километров в село Катково? Но решив, что жизнь покажет, пожелал успеха и, приладив керосиновую лампу, уселся за стол, напоминавший верстак столяра.
Из конторы Нюра шла медленно. Догорающая заря ещё вырисовывала силуэты сидевших на завалинках стариков с сигарками из ароматного самосада.
-Слава Богу, вот и почтальон нашёлся, – донеслось из раскрытого окошка крохотной хатёнки бабы Груни.
Покраснев от волнения, Нюра остановилась. Первое признание в ней почтальона селянами, ожидавшими весточек с фронта, оживило её.
-Здравствуйте, баба Груня, – звонко прокричала она в ответ, – завтра принесу почту.
-Почту, говоришь, – вклинился в разговор вышедший из калитки бывший активист колхоза дед Архип Галкин. – Почта – дело нужное, государственное…
Но высыпавшие на улицу бабы и не успевшая ещё уснуть вездесущая ребятня своим галдежом не дали любителю поучительных речей продолжить выступление.
Звёздный час, о котором мечтала Нюра, который возник стихийно, авансируя нелёгкую и опасную работу сельского почтальона, затянулся до самой полуночи. И лишь выплакав друг другу наболевшее, жители разошлись, оставив тёмной майской ночи пыльную деревенскую улицу.
Чуть пробивающийся рассвет первого трудового дня Нюра встретила на бегущем по стальным тросам пароме, среди подвод и лошадей, где когда-то стояла почтальон тётя Клава. Где, также умело управляя паромом, суетился постаревший Матвей Кочергин, отозванный из заслуженного, как он говорил, – «пенсиона», по случаю нехватки кадров.
Сойдя с парома и оказав помощь однорукому фронтовику, перевозившему с утра пораньше фляги с вечерним удоем, Нюра присела на облучок его поскрипывающей телеги и, прикрыв почтовой сумкой свои острые колени, задумалась. Она представила, как, играя косичками с вплетёнными ленточками из простой материи, поднимается на высокое крыльцо здания почты, и вышедшие навстречу работники отделения, любезно раскланиваясь, приглашают её войти. Что Пётр Анисимович поверит в неё, и она будет почтальоном. Но соскочившее с оси колесо прервало полёт мечтаний, и Нюра, разогнав перепуганных лягушек, хлюпнулась в грязную лужу, выпачкав платье, которое берегла для праздников.
Испачканное платье ничуть не огорчило Нюру, наоборот, вызвало заразительный смех, ведь это был первый её день работы почтальоном, о котором она долго мечтала. Фронтовик, считавший себя виновником нелепого случая, подкатил под самое крыльцо почтового отделения. И, глядя на металлическую пластину с амбарным замком, запиравшую дверь почты, как бы оправдываясь, робко произнёс:
-Ты не уходи, дочка, дождись меня, я скоро, вот сдам молоко – и заберу тебя.
Нюре было неловко слушать оправдания ни в чём не повинного солдата. Колесо могло отвалиться в любой другой ситуации. «Это я больше виновата», – корила она себя за то, что навязалась в попутчики. Повесив мокрую сумку на торчавший в стене гвоздь, Нюра присела на порожек крылечка, подставив солнцу наспех замытый в луже подол платья.
Весть, что на крыльце почтового отделения сидит какая-то девочка, быстро долетела до живущей неподалёку заведующей почтовым отделением Марии Ивановны Иванчовой.
-Ты чья будешь? – услышала Нюра незнакомый голос.
-Я.., я.., я из Калинино, за почтой. Я.., я дочь Бутко Михаила Егоровича, – чуть заикаясь от волнения, произнесла она.
Оценив Нюру строгим взглядом, незнакомка представилась и, распорядившись забрать сумку, приказала идти следом за ней.
-Где же ты так испачкалась? – не поворачиваясь, спросила Нюру Мария Ивановна.
-Да колесо отвалилось, – весело произнесла Нюра.
-Мало смеху, зори ещё холодные, простыть можно, – оборвала её заведующая почтовым отделением – крепкая, закалённая Сибирью и, как показалось Нюре, очень строгая женщина.
Войдя в дом, Мария Ивановна вынула из печки чугун, налила в ушат тёплой воды и, заставив Нюру снять мокрую одежду, удалилась в горницу.
-Ты не стесняйся, ополоснись. Полотенце на косяке двери… Я живу одна, дочка в городе, некому подглядывать, – договорила она из-за занавески, закрывающей вход в горницу.
Через десять минут раскрасневшаяся от домашнего тепла Нюра пила чай, заваренный шиповником, в новом ситцевом платье дочери Марии Ивановны, подаренном ей гостеприимной хозяйкой.
Заскучавший в ожидании попутчицы фронтовик, завидев идущих к почте женщин, соскочил с телеги и стал поправлять сбившуюся сбрую на пропахшем потом коне.
-Я, дочка, подумал, что ты уже ушла, – говорил фронтовик Нюре, пристально вглядываясь в лицо подошедшей Марии Ивановны.
…Да, это была Маруся, Маруся Иванчова, с которой они жили по соседству в большом селе Бобково, что в семи километрах отсюда. Мария Ивановна тоже признала в этом безруком, сутуловатом мужчине друга детства, свою первую любовь, Сеньку-кузнечика.
-Как ты здесь оказался, кузнечик, – не сдерживая слёз радости, произнесла она, обнимая смутившегося фронтовика. Семён Петрович Кузнецов, скованный крепким объятьем Маруси, молчал, словно боясь снова потерять эту любимую им женщину.
-Мы обязательно поговорим, – почти шёпотом произнёс он, глядя в глаза Марии Ивановны.
Время, выбравшее их, жестоко распорядившись их судьбами, так неожиданно дало шанс, шанс, который Семён Петрович твёрдо решил не упускать.
-Мы обязательно поговорим, Маруся, – уже решительней произнёс он.
-Да, да, – ответила смущённая от присутствия Нюры Мария Ивановна, поднимаясь на крылечко почтового отделения.
Отобрав предназначенную для колхоза почту, Нюра поставила увесистую сумку среди фляг и, накинув предложенную фронтовиком потрёпанную в боях шинель, уселась на пахнувшую рожью солому. Мария Ивановна, вышедшая проводить Нюру и Сеньку-кузнечика, долго смотрела вслед удаляющейся подводы, вспоминая своё детство и то, как из-за пустяковой размолвки они с Сеней на долгие годы потеряли дарованное им счастье.
Весь путь от Катково ехали молчком, и лишь у переправы Нюра, соскочив с облучка, глядя на собравшуюся по ту сторону переправы толпу галдящих баб и снующих по берегу ребятишек, спросила у Семёна Петровича:
-Что-то случилось?
-Случилось, – произнёс, улыбаясь, Семён Петрович. – Тебя ждут.
-Меня? – переспросила Нюра и, сбросив шинель, побежала к переправе.
Визг и крики «ура!» не смолкали, пока борт парома не пристал к причалу, уложенному в три наката брёвнами тополя. Чтобы успокоить фыркающих от испуга коней, Нюра увела толпу на поляну, где под сенью убегающих ввысь тополей был установлен стол с вкопанными в землю скамейками, откуда открывался красивый вид на речку Алей.
Получившие весточки разбредались по уголкам поляны, читая дорогие строчки, написанные милыми сердцу людьми. Достав пакет с казённой печатью, адресованный Аграфене Матвеевне Потукиной, той самой бабе Груне, что вечером останавливала её, Нюра едва слышно произнесла:
-Это бабе Груне.
Притихшая толпа селян робко двинулась за Нюрой к небольшому саманному домику Аграфены Матвеевны, проводившей на фронт сразу двух сыновей.
-Баба Груня, вам письмо с фронта, от командования части, – отдавая пакет, пояснила Нюра вышедшей навстречу Аграфене Матвеевне. Всплеснув руками, Аграфена Матвеевна схватила скреплённый сургучом конверт.
-А что это? Читай скорее, дочка, – будто обжигаясь углями, вернула конверт баба Груня. Побледнев от возникшего напряжения, Нюра оглядела толпу и осторожно вскрыла конверт. В наступившей минутной тишине ей казалось, что биение её сердца слышат все собравшиеся у домика селяне. «Хоть бы всё хорошо, …хоть бы всё хорошо!» – шептала она, разворачивая свёрнутый вдвое лист письма. И, пробежав взглядом по казённому листу, с улыбкой выпалила:
-Благодарим вас за воспитание сына, настоящего героя и патриота нашей любимой Родины Союза Советских Социалистических республик. Подпись: командир сто двадцать пятого стрелкового полка майор Лисинецкий.
-А вот ещё вырезка из фронтовой газеты, с фотографией, – громко произнесла Нюра, окружённая толпой, оттеснившей плачущую Аграфену Матвеевну, мать солдат, которым едва исполнилось по восемнадцать.
Долго не было у Груни с мужем детей. Не дохаживала она до срока, и вот Бог дал сразу двух – Петра и Павла, ставших утешением её нелёгкой жизни. «Мои поскрёбыши» – в шутку называла она сыновей. И сейчас с болью в сердце ждала каждую весточку с фронта.
-Ну, что же ты. Радоваться надо – живой ведь, – успокаивала усевшуюся на землю Аграфену Матвеевну соседка Нинка, жена бывшего активиста колхоза Архипа Галкина.
-Жив Пётр, значит, и Пашка рядом с ним, – не умолкала Галчиха, единственная в селе женщина, насквозь пропахшая дымом крепкого самосада.
Придя домой, Нюра, будто подкошенная, от усталости рухнула на топчан с набитым соломой тюфяком и мгновенно провалилась в глубокий крепкий сон. И лишь далеко за полночь раскаты грозы разбудили её. Открыв глаза, Нюра перекрестилась на появляющиеся от вспышек молний строгие лики висевших в углу икон. Впервые в жизни ей было страшно от грома и молний, пугающих уродливыми тенями. Боясь пошевелиться, она почти шёпотом произнесла в темноту:
-Мама, вы не спите?
Разбуженная ребятами Колей и Витей, прибежавшими прятаться от грозы под бочок матери, Варвара Михайловна не спала, поджав колени и обхватив крепко рукою своих худеньких сынишек, тихо плакала, молясь о судьбе мужа, от которого долго не было вестей.
-Нет, Нюра, не сплю. Иди, полежи с ребятишками, пока я печь растоплю, – также тихо произнесла она, поднимаясь со старого, перешедшего по наследству от матери сундука. Вскоре весело прыгающие язычки пламени оживили крохотную кухоньку, заполнив её душистым запахом дров акации. Подсунув рогачом ведёрный чугун ближе к огню, Варвара Михайловна принялась собирать убегающее из квашни тесто намеченной на утро «стряпни».

                4
Кроме обязанностей почтальона, Нюра выполняла работы по разнарядке бригадира и гордилась, что стоит в одном ряду с мужчинами, а не получает пятисотграммовую женскую или, того меньше, детскую, в триста пятьдесят граммов, пайку. Один трудодень и мужскую пайку хлеба из провеянных отходов зерна, в семьсот пятьдесят граммов в день, получала она за особо опасную работу почтальона. Раздав почту, переводы, она производила перепись населения, весной обмеряла земельные участки и контролировала расход горюче-смазочного материала. И, как член комсомольской ячейки, выполняла общественное поручение – вела учёт скота в подворьях крестьян. Селяне любили Нюру, советовались с ней и доверяли свои тайны. Она не стеснялась общения с измазанными мазутом и пылью алтайских степей подругами. По детской наивности не боялась бродячих беглых, чинивших разбой на дорогах... Лишь трактор «У-2», чудище на железных колёсах, вызывал у Нюры необъяснимый страх, который ещё больше усилился после курьёзного случая, произошедшего с подругой Пашей Турзуновой.
Как обычно в рабочий день, разнеся почту, Нюра пришла на полевой стан, чтобы проконтролировать расход дизельного топлива, которое к полудню в бочках доставлял на телеге дед по прозвищу Катасон. Андрей Сидорович, так звали деревенского весельчака, по какой-то причине задерживался и, присев на край борозды, Нюра вместе с трактористками стала ожидать деда. Весёлый и добродушный старичок, из-за недуга не снимавший круглый год валенок, всегда заставал девчат врасплох и потешался над ними язвительными шутками. Но на сей раз, подготовив сценарий ответного розыгрыша, девчата с огромным нетерпением ожидали приезда деда-юмориста. Подрагивающий на малых оборотах трактор «У-2», которым управляла Паша Турзунова, не случайно был декорацией намечавшегося полевого спектакля. Здесь, выкроив свободную минуту, девчата-трактористки собирались, чтобы обсудить возникшие вопросы или просто посплетничать.
Паша была душой девичьей компании. Оставшись сиротой, она не замкнулась в себе, помогала советом и делом подругам, нуждающимся в помощи. За активность и бойкость в работе получала мужской паёк. Вот и сейчас, в широкой бессменной маминой юбке и ситцевой кофточке, она легко порхала возле стального коня, репетируя язвительную шутку для деда Катасона. Но вихрь вентилятора работающего «У-2», подхвативший подол юбки, стянул её с Паши и намотал на не прикрытые кожухом лопасти, оставив неосторожно приблизившуюся девушку в одной кофточке. Покраснев от дружного смеха подруг, Паша бегала вокруг трактора, стыдливо прикрывая руками часть фигуры. Подъезжающий к стану дед Катасон, завидев сцену «подтанцовки», погнал в галоп придремавшего в хомуте коня. Поднявшаяся за телегой пыль усилила визг девичьего переполоха, а расплывшийся в улыбке дед, размахивая вожжами, кричал:
-Потерпи, милая! Лечу!
Выручила Пашу Дуська Кобзева, неробкая, острая на язычок солдатка. Отдав Паше свою юбку, которую надевала поверх светлого платья, Дуська шагнула вперёд.
Лихо подкативший Катасон, увидев в одеждах солдатки Пашу, напрочь забыл все слова и, будто нашкодивший пацан, тупо смотрел на её новый наряд.
-Ну, что, летун, не нравится? – попыталась собрать Катасону растрёпанные чувства Дуська Кобзева. – А может, я подойду… для утех?
Катасон, глядя на солдатку, оголившую выше колен свои крепкие ноги, побледнел.
-А ну, лови его, девчата, пощупаем шутника... – не унималась Дуська.
Пропотев в местах, которые хотела щупать Дуська, Катосон попятился и, споткнувшись, уселся на свежевспаханную землю. Впервые в жизни испытав поражение в розыгрышах, он заплакал. От неожидаемого поворота, начавшегося и без того не по задуманному сценарию спектакля, девчата притихли.
-Дед Андрей… Андрей Сидорович, да мы же шутим, – уговаривала старика Дуся. – Прости нас, ведь мы же…
Катасон молчал. Уж больно жгучей была обида на солдатку. От перенесённого позора он долго не мог сообразить, что ему делать. Но сидеть у всех на виду было стыдно, да и мало ли что может взбрести в голову этим хохотушкам. Боясь за свою репутацию, Катасон поднялся и, отойдя на безопасное расстояние, погрозил  кнутовищем, что вызвало дружный хохот девчат.
-Ваша взяла… Надо же, подловили, язва их обойди, – тихо роптал Катасон. И, не найдя выхода из этого конфуза, загребая валенками дорожную пыль, поплёлся в село.
Заправив трактора, Нюра развернув коня в сторону села, догнала ковылявшего по дороге Андрея Сидоровича и, отдав ему вожжи, пошла рядом с телегой.
-Вот сукины дети, подловили, – пытаясь завести разговор, оправдывался Катасон. – Это всё Дуська, язва её обойди. Надо же такое придумать, сраму не обобраться, хоть беги без остановки с утёсу.
Нюре было стыдно говорить о таком, она молча приотстала от вилявшей всеми четырьмя колёсами телеги.
Сводка о проделанных весенне-полевых работах и надоях молока ежедневно подавалась в Бобковский сельский совет. И Нюра, дождавшись окончательного подсчёта, поздним вечером отвозила её секретарю совета. Вот и сегодня, получив пакет, она с помощью дежурного конюха Луки уселась в седло и, накинув дождевик, что придавал ей вид мужика, легонько стременем тронула бок старого коня по кличке Вихрь. Путь до села Бобково, пролегавший через низину Таволгана – место, поросшее таволгой, Вихрь проходил за два часа. И, боясь обнаружить себя, Нюра всё это время вглядываясь в ночную темень, прислушивалась к каждому шороху обитателей ночного мира. Уже за полночь Клавдия Мироновна, председатель сельского совета, помогла Нюре спешиться, не забыв при этом на чём свет ругать Копылка, отправлявшего в ночь ребёнка. Баба Клава – так обращалась к ней Нюра – седая, но ещё шустрая старушка, не имевшая своих детей, с особой заботой относилась к ней. И сейчас, видя валившуюся от усталости Нюру, она решает проучить председателя.
Поставив коня у яслей с сеном и напоив Нюру чаем с ежевичным вареньем, она уложила её на лавку. Не слышала Нюра крика разноголосых петухов. Лишь слепящие лучи солнца, коснувшиеся лица, разбудили её. Выбежав во двор и увидев расседланного Вихря, Нюра заплакала. Что она скажет председателю? И мама, наверное, места себе не находит от невозвращения её домой, – думала Нюра. Мало ли что может случиться в дороге, по которой бродят лихие люди, да и волков развелось как никогда. Не знала она, что это по маминой просьбе ночью прискакивал на коне Копылок, что Клавдия Мироновна вступилась за неё, и она теперь будет ночевать у бабы Клавы, на взбитой до потолка перине. И лишь утром, когда седина тумана спрячется в травы Таволгана и стряпухи наполнят раннюю свежесть вкусным ароматом готовящейся пищи, она, забрав почту, будет возвращаться в родное село.

                5
Осенью, когда «покровский» снег гоняло вольными ветрами по убегающей в бескрайность горизонта степи, руководство района предоставило график получения почты, во исполнение которого председатели колхозов должны были выделить людей и транспорт. Нюре достался ноябрь, месяц с метельной кутерьмой, укрывающей под толщей сугробов ковыль, и безжалостно кусающим морозом, что делало степь безжизненной и почти непроходимой. Потому двадцатикилометровый путь, отделяющий Бобково от райцентра, было решено проходить с обязательным отдыхом лошадей на полустанке Безрукавка. Закреплённый за Нюрой конь, получивший кличку Барбажонок, как единственный скакун, сбросивший с себя именитого конюха Лёньку Барбажа, был уже глубоким пенсионером и, несмотря на понукание погонщика, ходил только шагом, «спал в хомуте». Зная характер Барбажонка, Нюра укутывалась в безразмерный тулуп, скрывавший её девичье происхождение, и, хлопнув вожжами по его мощному крупу, отпускала бразды. Наивность девчонки, создававшей мужскую внешность и не произносившей в пути ни единого слова, чтобы не выдать себя, ни разу не подвела её. Вот и сегодня, когда Барбажонок, не уступив просёлка, вызвал негодование возницы тощенькой лошадёнки, утопшей в сугробе, Нюра, сгорая от стыда, молча, выслушивала мужицкую брань. «Пусть ругает, – думала она, – лишь бы не кинулся с кулаками», – и, пришлёпнув своего пенсионера, удалилась от громогласного сквернослова.
Полустанок Безрукавка с тремя хатками и крытым соломой загоном был спасительным кровом для блуждающих в степи путников. Здесь собиралась разномастная публика, но все придерживались неписаных законов, не создавая неудобств, помогали друг другу, чем могли. Управлявший хозяйством полустанка одноглазый Тихон радушно встречал каждого появившегося в заезжем дворе человека. Бывший беглый каторжанин, испытавший суровость Сибири, несмотря на свою пугающую внешность, вызывал уважение. И даже чинившие разбой люди не совершали злодеяний на пролегающем через Безрукавку тракте.
Впервые появившуюся на полустанке Нюру Тихон представил своей внучкой, что вызвало доброжелательные улыбки мужиков, прокуривших деревянную избу крепким самосадом.
-Ты не бойся меня, это я так, чтобы не обидели: разный народец мотается по дорогам, – сказал Тихон, провожая Нюру в свою жарко натопленную избушку.
Соскучившись по русской печке, постоянно занятой мальчишками, Нюра, скинув напитанный холодом тулуп и подшитые старые валенки, быстро забралась на тёплую лежанку. Уют русской печки наводил на мысль, а не мама ли сложила эту дышащую теплом печь, ведь многие хозяева подворий пользовались её мастерством. «Может быть, и этому, обросшему седою бородой, страшному и в тоже время доброму старику, она тоже клала кирпич – уж больно похожа на нашу печку», – думала Нюра, глядя на дрожащий огонёк подвешенной под потолком лампы.
Разбудил Нюру скрип двери вошедшего в избушку Тихона, который в прокуренной мужиками избе всё это время, что она спала, прошивал крепкой смолёной дратвой обтрёпанную упряжь Барбажонка. Подкрутив коптившую лампу, Тихон достал хлеб и, нарезав сала, позвал Нюру:
-Вставай, дочка, утро уже.
Немного подкрепившись, они вышли во двор. Тихое морозное утро и чёткая полная луна по народной примете указывали, что начинающийся день будет ясным и безветренным. Впряженный в сани Барбажонок уже стоял у привязи, жадно подбирая брошенный ему клок душистого сена.
-Ну, с Богом. Поезжай, – сказал Тихон кутавшейся в тулуп Нюре и хлопнул Барбажонка рукавицей. Но, несмотря на понукание, Барбажонок переминался ногами и на шлёпанье вожжами по крупу обмахивался хвостом как от назойливых мух.
-Давай, старичок, в путь, пора работать, а сено я положу в сани, потом дожуёшь, – похлопывая Барбажонка по холке, приговаривал Тихон. – Война, брат, трудно всем, видишь, дети… – кивнул он в сторону сидевшей в санях Нюры. Будто поняв просьбу Тихона, Барбажонок направился к воротам и, повинуясь Нюре, пошёл по проложенному санному следу в сторону Рубцовки.
Наступающий рассвет с ещё не ушедшей луной держал Нюру в напряжении. Появившееся предчувствие беды панически подталкивало её вглядываться сквозь морозную седину утра в лежащие на сугробах обочины клочки соломы. «Ну, что же это я, вот дурёха, – успокаивала она себя, – вот и конь идёт спокойно, уж ему-то нетрудно уловить волчий запах». И вдруг в стороне от просёлка появилась стая волков. Их чёрные силуэты, пронизанные безжизненным холодом, маячили в сорока метрах от санного пути. Перепугавшись внезапностью, Нюра едва вспомнила о лежавшем в санях куске рельса и металлической пластине, звоном которых можно отпугнуть этих объявленных вне закона хищников. Быстро схватив пластину, она стала колотить ей о рельс, в большей степени успокаивая себя. Волки остановились. Но отделившаяся от стаи волчица пошла наперерез Барбажонку.
-Что же это, Господи, помоги, – шептала Нюра онемевшими от страха губами. Барбажонок шёл уверенно по проторенному санному следу, будто не замечая усевшуюся на обочине, чёрную от лунного света волчицу.
-Это конец, – промелькнуло в подсознании Нюры, когда Барбажонок поравнялся с хищницей. Нюра перестав стучать, замерла в ожидании атаки волчицы…
Но броска не последовало. Сытая стая, возвращающаяся в логово после пиршества на скотомогильнике, не поддалась инстинкту хищника. Волчица, проводив взглядом Барбажонка, пересекла санный след и не спеша увела стаю в занесённую снегом падь. Бросив пластину, Нюра стала нахлёстывать едва плетущегося Барбажонка, но он, привычно обмахиваясь хвостом, не подчинялся понуканию. Перенесённый страх, пронизавший Нюру до пят, вылился нервным рыданием. Прилив крови бросал её в жар. «Ведь я могла погибнуть», – въевшаяся в сознание мысль не давала ей покоя, она беспрерывно представляла этот ужасный момент встречи с волчицей. Лишь неожиданный окрик нагнавшего их возницы, предлагающего помощь, заставил её вздрогнуть. Резко поднявшись на колено, Нюра увидела священника. Это был отец Панкратий, служитель единственной не разорённой в районе церкви.
-Приснула чуток, дочь моя..., негоже в мороз спать, – голосом, будто из трубы, сказал отец Панкратий.
-Нет, нет, я не спала, – убирая с воротника застывшие от мороза слезинки, пыталась оправдаться Нюра.
-Вот и хорошо, храни тебя Господи, – напутствовал священник уже смягчённым голосом. И, осенив крестом Нюру, прихлестнув коня, помчался к возвышающемуся над домами храму.
Участившиеся случаи гибели людей от лютующих метелей и Крещенских морозов в январе 1944 года подтолкнули районные власти вынести решение, запрещающее, без особого на то распоряжения, направлять жителей сёл на работы, связанные с пересечением степного простора. Копылок, пожалев подростков, втайне от районной власти распорядился предоставить им отпуск до окончания холодов. Нюра восприняла этот отдых как зимние каникулы. «Наконец-то можно выспаться и почитать книжки», – думала она, возвратившись в засыпанное по самые крыши снегом село Калинино.
Жизнь села постепенно налаживалась. Возвращались комиссованные по ранению солдаты, и старшая сестра Мария вышла замуж за уволенного в запас по ранению Федина Ефима Васильевича. После замужества Мария заходила к матери очень редко, и Нюра на время отпуска стала нянькой для братьев, семилетнего Коли и четырёхлетнего Вити, помогала матери по хозяйству. А где было не под силу самой, просила помощи у зятя Ефимка, прозванного так тёщей за привычку немного прихвастнуть. Отношение Ефимка к Нюре было очень тёплым. Обращаясь к ней, он называл её «сестричкой» и всегда охотно помогал выполнить тяжёлую мужскую работу. Война не сломила волю лихого солдата-кавалериста. Вкусивши в детстве суровую сиротскую долю, Ефим Васильевич не озлобился на жизнь. Беспредельная доброта и любовь к ближнему остались в его щедрой душе. Он на всю жизнь запомнил женщину, которая ценой своей жизни вытащила его, истекающего кровью, с поля боя и укрывала от врага на оккупированной территории до прихода наших войск. После освобождения Калуги, пройдя длительное лечение в госпитале, Ефим Васильевич вернулся сюда, в родное село Калинино.
Каникулы пролетели незаметно, ослабились морозы, утихли до февральской гонки ветра. Занесённая снежными зарядами степь выглядела суровым, безжизненным океаном. Чтобы как-то наладить сообщение с отдалёнными сёлами, между узловыми станциями Алейская и Рубцовка пустили дополнительно рабочий поезд. Он проходил с остановками на небольших станциях и железнодорожных переездах, что позволило сократить  расстояние от разбросанных по степи сёл до пунктов остановки поезда.

     6
Небольшая железнодорожная станция Мамонтово, на которой предписывалось получение почты, находилась в двенадцати километрах от села Катково. Но открытый для степных ветров, занесённый снегом просёлок, из-за участившихся встреч с волчьими стаями, очень редко очерчивался полозьями саней. Жители малонаселённых сёл, опасаясь трагедии, оставляли все дела, связанные с пересечением степного простора, «на потом» и только хозяйственная необходимость обязывала людей выполнять эту опасную для жизни работу.
Копылок, ознакомившись с распоряжением о переносе пункта получения почты, в который нужно прибыть к часу ночи, назначил Нюре сопровождающего – деда Катасона. Новое назначение не радовало Катасона, ведь он принял решение зимою не работать. Но отказаться, предать интересы колхозников Андрей Сидорович не насмелился, да и после курьёзного случая на полевом стане он поутих с резкими выпадами. От былого его озорства остался лишь стреляющий взгляд и лёгкое покашливание при виде статной бабёнки.
Договорившись с Нюрой о времени отправления за почтовым грузом, Катасон, пришел на колхозный двор и, положив в стоявшие у конюшни сани ружьишко, чтобы наверняка обезопасить себя от нападения волков, впустив клуб морозного воздуха, тихо вошёл в сторожку. В жарко натопленной сторожке пахло пропитанной конским потом упряжью, а тусклый свет подвешенного к потолку фонаря «летучая мышь» освещал лишь центр помещения, где хранился рабочий инвентарь конюшни. Увидев знакомую уздечку, которую он много лет набрасывал на Орлика, Андрей Сидорович, не желая того, громко произнёс: «Надо же, ещё служит делу!».
Дремавший на дежурстве конюх Лука, напуганный неожиданным появлением Катасона, стал судорожно шарить рукою по топчану, служившему постелью на ночном дежурстве.
-Чего засуетился, старый мерин, небось полные штаны.., – пытаясь угомонить  Луку, пошутил дед Андрей, но тот, словно ошалелый, набросился на него с кулаками.
-Да ты что, в самом-то деле, одурел что ли, – отшвырнул его Катасон. Но Лука, схватив топор, погнался за Катасоном, которому впервые не мешали бежать валенки, и, прогнав его метров за десять от сторожки, остановился и, громко свистнув, крикнул:
-Андрей, я пошутил.
Всерьёз напуганный Катасон, хотя и сбавил скорость, но возвращаться не рискнул.
-Плохие шутки с топором, язва тебя обойди, – ворчал он, направляясь к зданию колхозной конторы.
-Что-то случилось, Андрей Сидорович? – спросила Нюра шедшего навстречу Катасона.
-Да нет, ничего не случилось, кисет забыл, – соврал Катасон. – Скажи Луке, чтобы впряг в сани моего Орлика, а то на Барбажонке не поспеем к поезду.
-Хорошо, будьте дома, я за вами заеду, – убегая, крикнула Нюра.
Ждать Катасона не пришлось. Заслышав скрип полозьев, Андрей Сидорович направился навстречу трусившему Орлику, который, учуяв его, стал тихо похрапывать.
-Не забыл, дружище, – протягивая ладонь с хлебной корочкой, произнёс Катасон. – Самая верная скотина, – продолжил Андрей Сидорович, усаживаясь на мягкую солому, заботливо постеленную Лукой. Нюра улыбнулась: уж больно резануло слух слово «скотина» – ведь речь шла о верности.
Отдав вожжи Катасону, она быстро закуталась в овчинный тулуп и стала наблюдать за звёздами. Молодой месяц нехотя выплывал на ночную прогулку. Катасон, поторапливая переходившего с рыси на шаг Орлика, внимательно вслушивался в коварность тишины, предательски уносившей эхо снежного скрипа.
Ненапрасное предчувствие будоражило душу Андрея Сидоровича. На подъезде к деревне Тишинка, прославившейся в округе самогоноварением, Орлик вдруг рванул во весь опор.
-Нюра, волки, держись крепче! – закричал Катасон и, бросив вожжи, стал искать своё ружьё. Из-за обилия постеленной соломы дед Андрей не заметил, что Лука запряг Орлика не в те сани, куда он положил ружьё.
-Ну, Лука!!! Ну, Лука…, язва тебя обойди. Так и хочешь моей смерти, – не найдя ружьё, выругался Катасон.
Стая из четырёх поджарых хищников быстро настигала выбивающегося из сил Орлика. Нюра, откинув тулуп, в ужасе кричала шарившему по саням деду Андрею:
-Катасон, Катасон, обходят…, вилы там, под соломой!
Андрей Сидорович, бывавший в непредсказуемых ситуациях, ухватив вилы, замер в ожидании броска. И вот он. Резкий, будто разжимающаяся пружина, бросок. Катасон едва успевает отбить атаку. Раненый волк отлетел на занесённую снегом обочину и закувыркался, отбиваясь от накинувшихся на него сородичей. Орлик, в страхе проскочив две сотни метров, свалился на обочину, увязнув по брюхо в снегу. Вылетевший из опрокинутых саней Катасон, не раздумывая, поспешил распрячь любимца.
-Так легче будет ему отбиваться от волков, – решил Андрей Сидорович и, схватив вилы, стал на защиту коня. Но погони не было. Бог отвёл от беды.
Дав отдохнуть Орлику, Катасон вывел его из сугроба на просёлок и с помощью Нюры впряг в сани. Побывавший между жизнью и смертью, Орлик храпел. Будто в ознобе по нему пробегала нервная дрожь. Андрей Сидорович, пытаясь успокоить его, ослабил вожжи и, взяв под уздцы, повёл своего верного друга в сторону станции.
К поезду подошли без опоздания. Получив почту, Нюра упросила Катасона переждать ночь на станции.
-Успеем, срочного ничего нет, да и что случись, не уйти нам с грузом, – говорила она ехидно улыбающемуся Андрею Сидоровичу.
Перенёсший за вечер два стресса, Катасон и сам хотел предложить такой вариант. Но, коль его опередили, немного покуражился и попросил дежурную по станции сообщить в сельсовет, что они с Нюрой заночуют здесь, в Мамонтово.
-Пусть Орлик придёт в себя, а то ночью может не пойти по обратному следу, – добавил он внимательно разглядывавшей его девушке. После чего бросил тулуп на лежавшую в углу комнаты солому и, по-детски поджав колени к животу, захрапел.
Дежурившая в эту ночь Настя Склярова была рада мудрому решению Катасона. Напоив чаем Нюру, она внесла две широкие лавки, стоявшие у входа ветхого деревянного здания казармы, и предложила ей ложиться. Нюре спать не хотелось, да и дед Катасон смешил их, бурча сквозь сон какие-то эпизоды из своей долгой нелёгкой жизни.
Присев к старенькой голландке с завораживающе пыхающими язычками пламени, чтобы не разбудить бормочущего деда, девчата шепотом проговорили до самого рассвета. А утром, по присыпанному порошею следу, Андрей Сидорович доставил Нюру с почтовым грузом в родное село.
Узнав о нападении волков, Копылок вызвал Нюру в контору и предложил ей поехать в Барнаул для учёбы на курсах бухгалтеров. После бывшего бухгалтера, арестованного за большую растрату колхозного имущества, Пётр Анисимович не видел никого, кроме Нюры, на этой должности. Но материальное положение её семьи останавливало его, ведь Нюра была кормилицей, и оставлять мать одну с малолетними братьями ей было стыдно. Понимая это, Пётр Анисимович пообещал оказывать поддержку и помощь их семье. Да и зять Ефим Васильевич настоял, чтобы Нюра продолжила образование.
-А за мать не беспокойся, ведь она и моя мать, – подбодрил её Ефимок.
Вопрос о направлении Нюры на учёбу был решён, но проблема с документами чуть не стоила ей поездки. Лежавшие на столе письма от отца и метрику Нюры заигравшийся братишка Витя сжёг в печи, когда Варвара Михайловна выносила приготовленную для поросёнка еду. Пётр Анисимович, давший слово помогать семье, быстро уладил и эту проблему. Вот только секретарь сельсовета в спешке или по незнанию, что фамилия не склоняется по падежам, к окончанию добавила две буквы. Нюра пыталась вернуть паспорт, но получила ответ: «Тебе всё равно менять фамилию, такие красавицы в девках не засиживаются».
Через год Нюра, Анна Михайловна Буткова (Бутко), возвращалась в родное село  уже дипломированным специалистом. Шёл февраль сорок пятого, приближался долгожданный день победы, и это ощущалось по лицам и настроению людей, ехавших в общем вагоне пригородного поезда. Сквозь пелену махорочного дыма она, уже почти взрослая девушка, вглядывалась в лица уставших от войны комиссованных по ранению солдат.
Их было трое, двое постоянно о чём-то спорили, а третий – молоденький, с перевязанной головой – молча смотрел в окно на занесённую снегом степь.
«Вот и эти солдаты, так же, как и я, едут домой. Не оттолкнула степь своими суровыми зимами приехавших сюда людей, а, напротив, сплотила их в единую семью, способную противостоять её капризам. Вросшие мощными корнями в продуваемую ветрами землю, они покорили дикую степь, вдохнули в её просторы жизнь цивилизации, дали жизнь своим потомкам, которые, выполнив задание родины, возвращаются сюда в свой степной дом», – думала Нюра.





   Часть вторая

                Анна Михайловна

1
Разрезая морозную ночь надрывными гудками, по уставшим от времени рельсам скрежетал старенький, только что залатавший фронтовые раны паровоз. Густая сажа, проникающая сквозь щели потрёпанных войной вагонов, жирным слоем оседала на окнах и полках, въедаясь устойчивым запахом в одежду пассажиров. Но лучше плохо ехать, чем долго идти, думала Нюра, всматриваясь в отстающие от поезда огоньки казарм и разъездов. Она витала в мыслях о предстоящей встрече: кто же встретит её у родного разъезда, продуваемого всеми ветрами и занесённого по самые окна снегом.
Волнения Нюры нарастали, пригородный, подавая длинные гудки, медленно подходил к Бобковскому разъезду. Одетый в короткую телогрейку проводник прокуренного вагона, освещая керосиновым фонарём темные углы, предупредил, чтобы сходившие на этой остановке пассажиры поторапливались. Пригородный шёл с большим отставанием от графика, и буквально за последним спрыгнувшим с подножки пассажиром раздался протяжный гудок отходящего паровоза.
Подхватив свой узел с вещами, Нюра поспешила к домику разъезда за шедшим впереди солдатом, утягивающим от холода шею в поднятый воротник шинели.

– Бедненькие солдатики, как же трудно вам на фронте...
Нюра представила ушедшего на войну отца и, не сдерживая слёз, стала тихо шептать:
– Тятя, тятя, где вы сейчас, почему нет весточки?
И будто разбуженная криком, обронив свой дорожный узел, стала приговаривать:
– Чего это я, дурёха, – жив тятя, жив, и он вернётся, теперь уже скоро.
Солдат обернулся.
– Чего отстаёшь, давай помогу.
Нюра, словно ждала этой помощи, быстро подала свою ношу незнакомцу с перевязанной головой и молча засеменила рядом.
Прибывших на разъезд пассажиров встречали мужики, одетые в тёплые длинные, на вырост, тулупы. Важными шахматными ладьями скользили они по снежному насту у запряжённых в розвальни лошадей, неспешно выбиравших брошенное к ногам сено.
В одном из стоявших под тусклым светом керосинового фонаря Нюра признала спасителя в схватке с волками, деда Катасона.
Андрей Сидорович, несмотря на преклонный возраст, угасивший остроту зрения, также узнал Нюру, идущую рядом с солдатом.

– Никак жениха себе выбрала? А что, дело молодое, мужские руки в семье… Чьих будешь-то, служивый?
Солдат улыбнулся. Катасон виновато посмотрел на Нюру и стал неуклюже поправлять сбившуюся на Орлике сбрую.
– Вот старый дурак, пристал с расспросами, – ворчал он себе под нос. – Ранение в голову дело нешутейное, ему, бедняге, сейчас не до разговора.
Подойдя к саням деда Катасона, солдат положил Нюрин узел на солому, уложенную в розвальнях, и, поправив вещмешок, так же молча пошагал в направлении села Катково.
– Вот те раз, а я думал, жених, – удивлённо сказал Катасон.
– Да нет, Андрей Сидорович, он просто помог мне, – ответила Нюра.
Закутав Нюру в новый тулуп, выделенный председателем колхоза, Катасон поправил свой изрядно потрёпанный тулупчик и, зарывшись до пояса в солому, стегнул Орлика.

В село они прибыли, когда настенные ходики указывали за полночь.
– Дочка, я сейчас доложу Петру Анисимовичу, что мы приехали, он ждёт нас, потом отвезу тебя домой, – крикнул Катасон собравшейся спрыгивать с саней Нюре.
Но ожидавший путников председатель колхоза, чуть заслышав скрип полозьев саней, сам выскочил им навстречу.
– Рады, рады дорогим гостям... ой, что это я, не гостям, нашим лучшим людям, – быстро поправился Пётр Анисимович. Катасон, от этой лести выпрямив все свои сутулости, стал браво прохаживаться вокруг Нюры.
– Заждались… Как сдала экзамен? – Будто не замечая деда, продолжил Копылок.
– На пять, – робко ответила Нюра.
– А вот робеть не нужно, ведь ты теперь бухгалтер, второе лицо колхоза. Отдохни с дороги и принимай дела, – подбодрил Пётр Анисимович.
После слов председателя лицо Нюры горело, будто его натёрли перцем. Нахлынувший страх жаром гоняло по её худенькому телу.
– А смогу ли я оправдать доверие, ведь это огромная ответственность за коллективное хозяйство, – думала Нюра.
Видя растерянность новоиспеченного специалиста, Копылок хитро подмигнул Катасону. И тихо попросил проводить Нюру до дому.

       2
Снежный февраль 1945 года требовал огромных усилий по доставке кормов на ферму. Сугробы затрудняли подъезд, кони утопали в снегу по самое брюхо. Приходилось буквально пробиваться, разгребая снег лопатами. Промёрзшая почти до дна речка Алей, занесённая плотным снегом, с трудом поддавалась прорубке водопоя. Буквально всё село, включая школьников, заботилось о спасении колхозной живности. И приход победной весны ознаменовался огромным вкладом: был получен хороший приплод ягнят, увеличились надои молока.

Весть о победе Нюра встретила в конторе колхоза Большевик. Оставив все дела, она что было духу помчалась в село Калинино, сообщая каждому встреченному, что победа, немцы разбиты, мы победили. Люди обнимались, плакали от радости: наконец-то вернутся с фронтов их любимые, отцы, сыновья, братья.
Нюре хотелось поскорее сообщить эту долгожданную весть маме.
Она, распахнув двери, буквально ввалилась в сенцы.
– Мы победили, мы победили, – принялась обнимать она братишек.
– Скоро вернётся тятя, – не сдерживая слёзы, причитала Нюра.
Коля с Витей с криками «ура!» неудержимо носились по комнате, уж очень соскучились они по отцовской ласке.

Вскоре в дом вошла Варвара Михайловна, и во дворе загудела толпа жителей села, каждому хотелось получить весть из первых уст, ведь именно Нюра была этим долгожданным звоночком, известившим селян о победе. Приковылявший последним дед Катасон громко заявил о своём присутствии:
– Я сразу говорил, что немец получит по мордам, язва его побери.
Не сдержав эмоций, Дуська Кобзева кинулась целовать Катасона, который, не ожидая ласки, завалился вместе с ней на пробивавшуюся весеннюю травку. Селяне, заливаясь от смеха, подшучивали над кряхтящим дедом, придавленным молодой солдаткой, изредка дрыгавшего ногами, обутыми в валенки.
– Осторожно прижимайся, Андрей Сидорович, могут быть и дети, – вставил шутку подъехавший на ходке председатель. Ему, объезжавшему поля колхоза, весть о победе пришла с небольшим опозданием.
Прибежал с гармошкой и Мишка, сын монашки. Праздник продолжился до поздней ночи. Напоминанием о нём остался утоптанный пляской пятачок, на котором долгое время не всходила майская трава.
     3

27 июля в Барнаул прибыл первый эшелон с демобилизованными из Красной Армии. С возвращением фронтовиков жизнь постепенно налаживалась.
В программных документах восстановления народного хозяйства Советского Союза декларировалось решение не только экономических и политических задач, но и комплекса социальных проблем демобилизованных фронтовиков и членов их семей. Уже летом и осенью 1945 года вышел ряд постановлений по линии различных ведомств, регламентировавших права и льготы этой категории лиц, проживавших в сельской местности.
По этим постановлениям снижались процентные ставки налога на личное хозяйство демобилизованных. А также для родственников лиц, находящихся на службе в армии, списывались недоимки и штрафы прошлых лет по сельскохозяйственному налогу и обязательным поставкам продуктов государству. Но нередко партийные и исполнительные структуры власти, налоговые органы, стремясь выполнить плановые фискальные задания, шли на прямое нарушение законов, привлекая к полному обложению получившие льготы хозяйства. Вместе с тем обязательные поставки государству, налоговые платежи, подписка на госзаймы и другие формы изъятия финансовых и материальных ресурсов тяжёлым бременем ложились на крестьянские семьи. Лишь личное подворье: огород, коза, корова – спасали их от голодной смерти. Деревня уже в который раз стала существенным источником выкачивания средств на решение стратегических государственных задач.
Трудности не обошли и семью Варвары Михайловны. Чтобы как-то поддерживать своё существование, она, вместе с Нюрой, корчевала под огород пни в речной низине, заливавшейся в половодье. Сеяли морковь, огурцы, свёклу, бахчевую культуру, сажали картофель, капусту, что позволяло запастись овощами на зиму. Выручала также забока (лес по берегам реки Алей), изобилующая разнообразием ягод, которые в вёдрах, подвесив на коромысло и переправившись вброд через речку Алей, Нюра носила на Рубцовский городской рынок, чтобы на вырученные от продажи деньги, купить необходимую для домочадцев одежду, поскольку заработанный трудодень оплачивался в основном сельхозпродукцией.

По-прежнему не было вестей от отца. Семья фронтовика, судьба которого неизвестна, не могла получать пособие, и Нюра делает запрос о поиске отца.
Не знала она, что в июне 1942 года немцы, усилив воздушную атаку города Воронежа, совершили крупное наступление на воронежском направлении, которое оказалось трагичным для советского командования. На Воронеж и прилегающие к нему районы наступали пять танковых и три моторизованные дивизии. За ними шли непосредственно к Воронежу 57-я и 168-я пехотные. Десять дивизий из состава 2-й венгерской армии, включая одну танковую, и до пяти из 6-й немецкой армии в это же время пробивались к Дону на рубеж Гремячье – Коротояк – Лиски. Фашисты полагали, что взятием Воронежа сумеют добиться решающего успеха в ходе летней кампании.
Здесь, в одном из тяжелых танковых сражений, развернутых на окраинах города, столкнувшись с новой немецкой техникой, в массированном контрнаступлении пропал без вести её отец, Будко Михаил Егорович. Но по причине военных действий сообщение о его гибели не было доставлено на родину.

Ответ на Нюрин запрос пришёл быстро. Три обжигающих болью слова «пропал без вести» глубокой сердечной раной выпали из строгого казённого конверта. Помощи ждать было не от кого.
Хотя по линии отца из девяти его сестёр и братьев в живых были Дарья, Прасковья, Анна, Агафья и Макар – Нюра не решилась вешать свои проблемы на их плечи. К тому же Пётр Анисимович, давший обещание помогать ей во время учёбы, и сейчас по-отцовски советовал, как поступать в трудных ситуациях. Каждую весну, когда ледоход на Алее сносил мост, он просил Нюру поработать вёслами на лодочной переправе. И по бурлящей водоворотами реке, маневрируя между несущимися льдинами, переправлялся только с ней, не боясь, что лодка может опрокинуться. По спаду паводковых вод отмечал премией, со словами: «Это нашему моряку – уж она-то проводит лодку как пушинку, ни разу не качнув бортами».
В 1946 году Нюра вышла замуж за деревенского парня Гришку Малай. Но прожила в браке всего два месяца. Безвольный Гришка не смог защитить её от нападок свекрови, и когда, по вине пьяного свёкра, колхозная лошадь сломала ногу, свекровь обвинила её во всех мыслимых и немыслимых бедах семьи. Устав выслушивать упреки взбалмошной бабы, Нюра рассталась с Григорием и уехала в соседнее село Катково. Долго уговаривал её Гришка вернуться обратно в Калинино, но гордость не позволяла ей мириться с прихотями свекрови.

4
Село Катково после возвращения с войны солдат-односельчан заметно оживилось. И несмотря на засуху и голод 1947 года, жители держались, как говорится, на плаву. Многие пришедшие с фронта обзаводились семьями, оставаясь в селе. Остался в селе и солдат, ехавший с ней из Барнаула. Нюра узнала его сразу, вот только расположить к себе молчуна удавалось немногим. После ранения в голову осколком, отсёкшим половину левого уха, он, будто немой, больше слушал, кивая головой. Но Нюре всё же выпал случай знакомства, и на празднование годовщины Октября 1947 года Иван Тимофеевич, так звали солдата, звеня бубенчиками под упряжью тройки, управляемой его младшим братом, балагуром Лёнькой, лихо подкатил к Нюриному дому.
Семья Писаренко, в которую входила Нюра, жила бедно.
Мать Ивана, Анна Михайловна (Нюрина тёзка), после раскулачивания и смерти мужа Тимофея Ивановича оставшись с кучей ребятишек, так и не смогла вытащить семью из нищеты, жила одним днём, по принципу: будет день – будет и пища.
Раскулачили Тимофея Ивановича Писаренко из зависти, уж больно понравились представителю новой власти его лучшие в округе кони. Но, видно, чувствуя перебор в действиях, высылать семью из села не стали, да и в личном хозяйстве, кроме двух красивых коней, коровы, поросёнка и нескольких кур во дворе, больше ничего не было. Обрабатывали свой удел без батраков собственными силами.
Долго переживал обиду сын запорожского казака Тимофей, и когда зимой 1932 года в колхозе от голода издохла одна из любимых его лошадей, он слёг в постель. Попытки лечащих врачей вернуть его к нормальной жизни оказались безрезультатными.
В день смерти Тимофея Ивановича самому младшему из пятерых его детей Лёньке было всего три года, он с пятилетним Ванькой сидел на русской печке, искоса поглядывая в сторону лежащего на скамейке бездыханного отца.
И когда в землянку вошла его крёстная с блинами, заказанными ей Тимофеем Ивановичем накануне смерти, Лёнька, вдруг оживившись, пролепетал:
– Слава Богу, папка умер, блины теперь нам достанутся.
– Цыц, мне там, балагур, – оборвала его крёстная.
Ребятишки забились в дальний угол, не проронив больше не единого слова. Но с тех пор за Лёнькой осталось прозвище «балагур».
Свадьбу гуляли в отцовской землянке, построенной им после раскулачивания. Помещение землянки, размером в двадцать пять квадратных метров, врытое по окна в землю, накрытое камышом, вмещало небольшое количество людей, потому из приглашённых гостей были только родственники. Со стороны Ивановой родни Иванчёвы: старшая сестра Вера с мужем Павлом – и Лёнька. Сестёр Марии и Любы, живших в Новосибирске не было. С Нюриной стороны пришёл Бутков Григорий, сын старшего брата отца, и сестра Мария с мужем Ефимом Васильевичем.
Ужин был шумным, с песнями, но без гармошки: единственный на селе гармонист Мишка монашкин, тяжело хворал после предыдущего застолья. В самый разгар веселья явился крепко выпивший Гришка Малай – ну какая же свадьба без драки. Долго уговаривали его селяне уйти домой, но лишь после тумаков от Лёньки Гришка, скрипя зубами, всё же выпил предложенную мировую стопку. Но стоял на своём, пусть выйдет сюда Иван, хочу поздравить только Ивана. Стыдно было ему встретиться с Нюриным взглядом.
Подошедший Иван не стал выслушивать пьяный лепет Малая, только сказал строго: «Не смог жить – не лезь в нашу семью». После этих слов Гришка попросил прощения и тихо поплёлся домой.

5
Жили молодожёны вместе с матерью, не выделяясь достатком, порой даже впроголодь. Из мебели был стол, кровать, две широкие лавки и огромный семейный сундук, на котором спала свекровь и который из-за тяжести не взяли даже экспроприаторы.
Тепла русской печки едва хватало. Сибирские холода быстро выхолаживали землянку, печку топили дважды в сутки дровами, соломой и кизяком. Чтобы подольше сохранялось тепло, пол устилали ржаной соломой.
В сентябре 1948 года, когда родился первый сын Алексей, Нюра начала уговаривать мужа строить новый, нормальный дом с большими комнатами и светлыми окнами. Иван противился этому новшеству, нужны были средства и рабочие руки, ну а сам он сильно уставал на ферме. Не шутка – вдали от села оберегать огромную, четырёхтысячную отару от лютующих волчьих стай. При недосмотре волки, обойдя сторожевых собак, проникали в кошары и вырезали не один десяток овец, за что чабану грозило строгое наказание, вплоть до тюремного срока.
Но Нюра не отступала от своей мечты, готовила необходимый строительный материал.
– Не век же жить в землянке, – думала она. Свекровь, как и Иван, тоже нерасторопная, лишь бы день до вечера, а там бог даст.
– Нет, надо брать инициативу в свои руки, иначе пропадём, – да и беременность вторым ребёнком усиливала стремление как-то выползать из создавшейся нищеты.
Лишь с приходом весны сопротивление мужа ослабло, началась работа по строительству дома. Помог прораб районной мостостроительной организации, восстанавливающей сорванный ледоходом мост на реке Алей.
– В доме куска хлеба нет, а вы затеваете строительство, – как бы в укор сказал он Нюре, подписывая документ на оплату бруса для стропил и матицы.
– Будем строить при любых трудностях, – беря накладную, улыбаясь, сказала она прорабу.

Саман для дома готовили почти всей деревней. В вырытую за огородом круглую яму из-под речной кручи завозили глину лошадьми, впряжёнными в телеги, и, усыпая соломой для крепости, месили глиняную массу. Готовый замес закладывали в формы-станки, изготовленные из досок.
За лето был высушен весь необходимый для строительства кирпич, и в сентябре началась ответственная работа – кладка избы. К этому времени у Нюры родился второй мальчик, Вася. Работать приходилось в основном Ивану и Ефимку, да и то по выходным или в свободное от дежурства время. Строительство шло медленно, лишь осенью 1951 года они перебрались в тёплую саманную хату с земляным полом.

Не только эти перемены были у семьи Писаренко, изменилось и место работы у Нюры. Ей была предложена должность продавца сельского магазина. Долго не решалась Анна Михайловна взваливать эту обузу на свои плечи. Ведь из-за недостачи при ревизии предыдущую продавщицу посадили в тюрьму на три года. Это тревожило Нюру: а ну как со мной случится то же самое, как дети без матери, да и третий вот-вот родится – нет, не пойду, думала она. Но председатель парткома всё же уговорил её, согласившись на поставленное Нюрой условие, что первое время она каждую неделю будет производить ревизию своей работы.
Накопленный в бухгалтерии опыт помог ей быстро освоиться, привыкнуть к новому распорядку, и уже через месяц Анна Михайловна бойко, без суеты и страха, обслуживала покупателей. В канун крещения, подарком к Нюриному дню рождения, родился третий сын Коля. Пока шёл декретный отпуск, она, оставив детишек со свекровью, бегала в магазин отпускать селянам жизненно необходимый товар: спички, соль, керосин. Общительность Нюры была одной из главных черт характера, к ней тянулись стар и мал, и всем она отвечала взаимностью. До безумия любила своих подрастающих сыновей и когда, из-за халатности медсестры, умер четвёртый сын Володя, надолго слегла в постель.

6
Возросшая семья Писаренко, как и большинство сельских семей послевоенной деревни, обременялась госзакупками. Почти ничего не получая из колхозной кассы, крестьяне жили за счет личного подсобного хозяйства. Власти и здесь усмотрели «скрытые резервы»: начиная с 1946 года, приусадебные участки были не только урезаны, но и обложены непомерными налогами. Дело дошло до того, что был введён налог на каждое фруктовое дерево, независимо от того, давало оно урожай или нет. К тому же крестьянские дворы обязывались поставлять государству определенное количество мяса, молока, яиц, шерсти и т.д. В 1948 году колхозникам было настоятельно «рекомендовано» продать государству мелкий скот, содержание которого дозволялось колхозным уставом.
 Как следствие, за полгода было тайком забито более двух миллионов свиней, овец, коз и другой живности. Резко повысились сборы и налоги с доходов сельских жителей от продажи на свободном рынке. К тому же торговать на рынке можно было только при наличии специального документа о том, что соответствующий колхоз полностью выполнил свои обязательства перед государством. Сталин не желал замечать очевидного кризиса проводимой им аграрной политики и отвергал все осторожные рекомендации своего окружения смягчить жёсткий административный нажим на деревню.
В руках колхозов оставалось очень мало средств для оплаты труда колхозников, которая производилась в конце года в двух формах: частично натуральным продуктом и частично деньгами. Основным источником доходов являлся приусадебный участок. Однако не всё, что производилось в крестьянских индивидуальных хозяйствах, оставалось самим крестьянам. Только с 1953 года началось снижение норм обязательных поставок, а новая политика в области сельского хозяйства, учрежденная Н.С. Хрущёвым в августе 1953 года, облегчила положение крестьян. Уменьшились нормы обязательных поставок государству с личных подворий, списалась задолженность по обязательным поставкам животноводства, повысилась закупочная цена на скот, птицу, молоко, масло и картофель. Но в этот период одной из острых проблем стала нехватка производимого в стране зерна.
 По инициативе Хрущёва в 1954 году был поднят вопрос о расширении пахотных полей при помощи освоения целинных земель Сибири, Казахстана и Урала. Поднималась целина, на осваиваемых землях создавались совхозы, строились предприятия, посёлки, научные центры. Менялся облик огромных районов, являвшихся некогда совершенно безлюдными.
Однако процветание сельского хозяйства было недолгим, так как вскоре обозначились негативные последствия хрущёвских реформ. Сократились личные хозяйства страны, лишённые огородов и подворья, крестьяне вынуждены были закупать продовольствие в магазинах, став «нагрузкой» для государства. Пагубную роль имела реализация идеи Хрущёва о создании «агрогородов».
К проблемам со стороны государства у Анны Михайловны добавилась и школьные, нужно было проводить и встретить пошедших в школу сыновей. Ухаживать за маленькой дочкой Тамарой. Семидесятилетняя свекровь уже едва справлялась с этими проблемами, и возникшие упрёки друг к другу окончились расставанием, свекровь, уехала к дочери в Новосибирск.

Настало невыносимо трудное время, ответственная работа продавца отнимала много сил. Поступали промышленные товары: телевизоры, холодильники, электроприборы – нужно было подготовить витрину необходимых для продажи товаров, работать с пайщиками, отпускать керосин, находившийся в отдельном от магазина помещении.
– Всё, брошу работу, – думала Нюра, но руководство сельпо принимает решение сменить режим работы магазина: отпускать товар с десяти утра до часу дня и с шести до восьми вечера, что заметно улучшило положение в семье. Ивану Тимофеевичу разрешили использовать колхозную лошадь в личном хозяйстве.
Нелёгким было время без свекрови, но Нюра не шла на поклон, да и знала, что привыкшая к сельской жизни свекровь долго не выдержит в каменных стенах однокомнатной квартиры дочери. Хлопотно было ей выходить во двор казённого дома, вот и сидела у окна в ожидании дочери, изнывая от желания вернуться к Нюське, в родное село Катково.
7
Шло время, поднятая целина диктовала новый жизненный уклад. Росли посёлки городского типа, приехавшие на целину из разных мест Советского Союза, непоседы прочно пускали крепкие корни в плоть сибирской земли. Лишь единицы, вкусившие силу новизны, решались покинуть покорённые ими места. Таким оказался первоцелинник из Украины Остап Тучинский, проживавший в ещё не достроенном доме.
Посоветовавшись в семейном кругу, семья Писаренко, с большими уступками в цене, приобретает это строение. Много средств и труда приложили они, чтобы придать дому жилой вид. Пристроили ещё две комнаты, пробили скважину, срубили баню, сплели из лозы сарай, огородили пригон для скота, расширили огород.
Старый дом за сходную цену уступили Федину Ефиму Васильевичу, Ефимку, помогавшему им на протяжении всей послевоенной жизни. Но недолго семье именитого комбайнёра пришлось жить в нём. Небывалые урожаи зерна целины требовали рабочих рук, агитаторы зерносовхозов вели активную работу по набору механизаторов.
Предлагалось благоустроенное жильё, хороший заработок с восьмичасовым рабочим днём, обучение детей в новой средней школе. Поскольку у четы Фединых было двое школьников: сын Геннадий и дочь Люба, и имея на руках паспорт, полученный ещё во время работы в МТС, Ефим Васильевич, несмотря на препоны со стороны руководства колхоза, принял твёрдое решение о переезде. В колхозах оставались люди, не имевшие паспортов, что было основным рычагом сдерживания крестьян в хозяйствах.
Иван Тимофеевич, огорчённый разлукой с Ефимком, поддался депрессии, что обострило и без того беспокоившие военные раны, да и тяжёлая работа чабана усугубляла состояние здоровья. По настоянию лечащего хирурга он уходит с работы. Председатель, не желая отпускать из животноводческой сферы ценнейшего работника, предлагает ему должность бригадира комплексной бригады.
Мучительным был период в этой должности для человека с начальным образованием, составленные отчёты по приплоду, молоку, мясу, шерсти приходилось перепроверять Нюре, что окончательно добило самолюбие фронтовика. И в один из июньских дней на стол председателя колхоза вместе с отчётом о надоях Иван Тимофеевич кладёт заявление с просьбой отпустить его на курсы шофёров.
К его удивлению, вместо ожидаемого возражения новый председатель Кондратьев, сменивший на посту занемогшего Копылка, дал добро.
– Я и сам хотел предложить тебе учёбу, Тимофеич, – улыбнувшись, произнёс председатель, – хватит фронтовику крутить хвосты быкам, баранку крутить легче, хотя ответственности там немало. Поедешь с Витькой Лиуткиным, он давно просится, да и скоро должны пригнать новые машины, нужна достойная смена, ну а вы потренируетесь пока на стареньких машинках, а там время покажет.

Витьку, закадычного дружка брата Лёньки, Тимофеевич знал очень хорошо.
Ещё по молодости, скорешившись с Витькой Раззорёновым, отсидевшим два года за хулиганство, эта троица держала селян в постоянном переполохе. То козу подымут на крышу хаты, то дрова раскатают по улице ради шутки. Чтобы пришедшим на утренний наряд мужикам было над чем потешиться или выразить своё негодование – когда это касалось кого-то лично.
Ивану Лёнькины дружки не чинили пакостей, но постоянные жалобы селян всё же вынудили его проучить эту троицу.
Село Катково, растянутое вдоль бурной речки Алей, рушившей каждую весну отвесные берега, ежегодно отдавало территорию могучей водной стихии. Располагавшееся на его пути старое кладбище ежегодно ссыпало истлевшие останки гробов в бурлящий поток реки. Разбросанные по берегу кости и черепа порождали слухи о русалках и ведьмах, купающихся по ночам в омуте под кручей. Селяне, посещавшие заречный клуб в деревне Калинино, обходили это место стороной. Но выдуманные страшилки действовали только на слабонервных жителей села. Лёнька с дружками относились к ним скептически и намеренно, не как все, после ночного сеанса ходили по тропке, проложенной у края погоста, швырнув палкой или бросив камень в тёмный силуэт креста. Поэтому Иван самым подходящим местом для воспитания невоспитуемых выбрал старое кладбище.
Изучив маршрут «шутников» и дождавшись окончания ночного сеанса, Иван взял двухколенный кнут, которым погонял отару, разделся догола и тихо затаился у куста сирени. Ждать хулиганов долго не пришлось, их силуэты со вспыхивающими огоньками самокруток вскоре замаячили в редких просветах зарослей ивняка, освещаемых полной луной.
Быстро преодолев ложбинку, троица вышла на скошенный участок степи, отделявший село от погоста, где Иван чётко мог слышать их разговор.
– Слышь, Лёнь, давай тётке Гашке ворота вымажем дёгтем, вот смеху будет! – предложил Витька Лиуткин.
Все дружно хихикнули.
Сидевший под кустом Иван, поперхнувшись от представленной сцены в пору выгона живности на пастбище, выдал себя.
– Тише, там кто-то есть, – робко произнёс Лёнька.
– Зомби вылез, – съязвил Витька Раззарёнов и запустил камнем в силуэт близ стоявшего креста.
– Держи их, лови! – с жутким рёвом, припадая на четвереньки, выскочил из засады Иван.
Охваченные внезапным ужасом «смельчаки», перегоняя друг друга, с одурелым криком понеслись в тёмную степь. Иван, продолжая кричать «держи их» и выбивая о землю оглушительный треск кнутом, гнал бедокуров до края села, до места, пока позволяла ему нагота. Затем, надев свои широченные штаны и рубаху, разыскал смельчаков, которые перебивая друг друга, с ужасом рассказывали ему страшилку о зомби.
– Видно, здорово трухнули, – подумал Иван, но, не подав виду о причастности, сказал:
– Ну и брехать вы горазды, надо же такое придумать...

– Так что собирайся, доделывай дела по хозяйству и в путь, – обнимая за плечи Тимофеича, закончил разговор Кондратьев.

8
Так легко на душе у Ивана было всего лишь раз, когда он, выйдя из боя на отдых, встретил своего земляка, призванного вместе с ним из Бобковского сельсовета, но воевавшего в соседнем подразделении.
Не скрывая радости, Тимофеич направился в сельмаг известить Нюру о решении председателя.
Сборы получились хлопотными, нужны были деньги, вещи, продукты питания на период обучения.
Поскольку оплата за трудодень производилась зерном, то, чтобы выгодно обратить товар в деньги, нужно было вести пшеницу на помол в Рубцовку. А там – как повезёт с очередью, можно прождать день, два, а то и две недели. Но другого варианта не было. Снарядив телегу с зерном, Тимофеич, не дожидаясь восхода, отправился в город на мельницу.
Очереди Иван не коснулся, сорт зерна совпал с сортом впереди стоявших на помол очередников и заведённый крестьянами порядок неукоснительно соблюдался всеми, потому как в этой ситуации мог оказаться каждый. Вот только везение оказалось роковым.
Продав муку, как было велено, Тимофеич решил обмыть успех в забегаловке с зовущим названием «Рюмочная». Только русскому человеку не нужно объяснять, что такое рюмочная. Где каждый сам решает извечную дилемму «пить или не пить», но уж если пить, то для души, в хорошей компании, под соответствующую закусь.
 С желанием пить от души у Тимофеевича получилось. После трёх рюмок было уже всё равно, кто крутится у его столика. Нашлись завсегдатаи – те, кому в радость чужое горе.
Проснулся Тимофеич от пустынной сухости во рту. Долго не мог понять, что с ним и почему окна в решётках. Лишь когда заскрипела дверь и на пороге появился красномордый сержант милиции, мелькнула мысль, как же меня угораздило, не дай бог дойдёт до председателя.
Развод вытрезвителя был кратким: раздали вещи и, пригрозив, что за повторный привод накинут пятнадцать суток, отправили на все четыре стороны. Денег среди вещей не было – крепко подвела первая часть дилеммы «пить».
Восстанавливать справедливость с красномордым Иван побоялся.
– Как же, сознается он, а может, кто другой вытащил, из вчерашних собутыльников?
– Если бы помнить всё...
Вопрос сиротливо завис в воздухе.
– Лучше не пить. Хорошо, что не всю муку продал, сгладится ущерб, не так бросится в глаза провинность перед семьёй, – впрягая в телегу лошадь, думал Иван.
Домой Тимофеич вернулся к закату, без денег и подарков.
Не отвечая на вопросы Анны, молча выпряг из телеги лошадку, подвесил упряжь на крюк, вбитый в стену нового сарая, и уселся на лежавшее у ворот бревно.
– Что молчишь, как съездил, сколько выручил? – присаживаясь рядышком к мужу, спросила Нюра. Иван упорно молчал. Думал, с чего начать, рассказывать всё как есть – уж больно стыдно, может, соврать?
Промелькнувшая идея оживила его шумящую похмельем голову.
– Да, лучше сладкая ложь, чем горькая правда, пусть время сгладит остроту проблемы, потом сознаюсь.
– Ну, что молчим, я же вижу, что-то не так? – продолжала допытываться Нюра.
Иван Тимофеевич, посмотрев на уставшую от работы жену, решил не добавлять ей своих проблем, начал ловко придумывать оправдательную речь.
– Всё так. Я, чтобы не ждать очереди, оставил зерно у мельника, взял только три мешка муки, остальной помол кум заберёт и оставит на заезжем дворе, я его продам, когда буду на учёбе, – от удачной выдумки даже прояснилось в голове. Тимофеич облегчённо выдохнул: почему думают, что «горькая правда» лучше?
– Ужинать будешь? Я корову подоила, уже ребятишки вдоволь напились молока, – вставая с бревна, спросила Анна.
– А бражки нет?
Нюра промолчала, беспокойно было у неё на душе, ведь, что-то не договаривает Иван. Но кружку браги зачерпнула.
Навернув чашку борща и «придавив» его прохладной бражкой, Тимофеич, довольный улаженной ситуацией, уселся с купленной в прошлом году гармонью на тёплую завалинку. К этому времени он, как мог, разучил несколько песен и, сбиваясь с мелодии, пиликал в свободное от дел время. Анна Михайловна, приструнив бегавшую по двору детвору, ушла в дом и, отладив керосиновую лампу, занялась проверкой торговой документации.
9
Утро для Тимофеича предстояло хлопотное, нужно было предупредить кума, Ваньку Назаренко, чтобы он был в «курсе» и подтвердил его оправдание. Затем договориться с Фешкой-почтальоншей: если будет письмо из вытрезвителя – придержать до его отъезда, чтобы не поставить крест на предстоящей учёбе. Ну и в третьих, встретиться с Филькой, колхозным кладовщиком, у которого можно приобрести «излишки» зерна. Недовешивал пройдоха паи, но не обдирал селян, продавая излишки. Цена мешка зависела от похмельного состояния кладовщика. Никто особо не возмущался, и на старуху бывает проруха, авось, и мне придётся обратиться в эту «кассу взаимопомощи». Один-два кило – не убыток, ухмыльнувшись от ловкости, с которой Филька манипулировал гирьками, смекали мужики.
Слухи о предстоящей учёбе дошли и до Новосибирска.
Наскучавшаяся в стенах городской квартиры свекровь срочно упросила дочь отправить её к Нюське – так она называла Нюру, вроде бы не ласково, но и не грубо, потому Нюра с улыбкой отзывалась на обращение, называя свекровь мамой.
Встречали Анну Михайловну-старшую с шиком, до села наняли частника, водителя «Победы», крутившегося неподалёку от вокзала.
– Ой, чисто барыню везут, – усевшись на мягкое сидение, произнесла Анна Михайловна- старшая. – Нюсь, ты прости глупую бабу, меньше слушай плохое.
На эти слова Нюра расплылась в доброжелательной улыбке.
– Что, бабка, каешься – это хорошо, не нужно жить обидами, грешно. Вот моя тёща, тоже сварливая язва, всё как-то ей против шерсти, а лучше меня зятя нет. Разругаемся в доску, уйдёт к старшей дочери, а через неделю прётся обратно. И сразу на жену с заботами: «Ты накормила, напоила мужа?», ну, как тут обидишься? Во так и живём…
И будто опомнившись от неприятных нравоучений в адрес Анны Михайловны, водитель «Победы», извинившись, замолчал.
– Давно машину водишь? – прервав молчание, спросил Иван, уж больно ему хотелось, поскорее за руль и так же запросто водить машину.

– Да, с тех пор, как купил у одного начальничка. Нелады у него приключились по работе. Уступил недорого, не по карману простым людям новая «Победа».
Иван Тимофеевич, как фронтовик, продолжил в своём понятии: «Победа легко не даётся».
– Это правильно, земляк. Но это слова, а символ Победы в машине есть! Хоть и не велика победа, а как звучит! А её хотели назвать «Родиной». Сталину название не понравилось, он иронично спросил: «И почём Родину продавать будете»? Решили, пока целы головы, остановиться на «Победе».

– Чё спросил-то, задумал купить машину?
– На что-о-о? Гол как сокол, ни денег ни достатка, полная хата ребятишек, а тут ещё на учёбу нужно ехать, – опередив Тимофеевича, встряла в разговор Нюра.
– Значить, подождать с учёбой, – буркнул водитель.
– Да вот, уже с войны, с боевыми отметинами, и ждёт, выгребая навоз из хлева. Хватит ночных стонов, пусть отдохнёт от животноводства, порулит на машине.
– Тю-у-у! А ты думаешь, у шофёра жизнь слаще? Бездорожье, заносы, зимой морозы... Сколько нашего брата помёрзло в степи...
Наступила полнейшая тишина, каждый вспомнил о погибших в зимних морозных метелях, не только водителей, но и заплутавших в буре путников, где ветра просто валят с ног, добивая жертву лютым холодом.
Продолжили разговор с появившейся у дороги первой хатой села.
– Ну что, прибыли? – увидев несущихся навстречу ребятишек, с улыбкой произнёс водитель.
– Да, мои чадушки, бабу встречают, – улыбнувшись в ответ, сказала Нюра.
– Баба настоящая, русская, – глядя на прослезившуюся, в полтора центнера весом, Нюрину свекровь, выпалил водитель. И закрывая дверцу «Победы», добавил:
– Живи, бабка, радуйся, вон оно счастье – полон двор. И вам, молодые, счастья и добра по жизни.

Окружённая оравой не только своих внуков, но и соседских чумазых пацанят, баба Аня уселась на стоявшую среди двора дубовую табуретку, когда то заказанную под её вес Иваном. И, произнеся долгожданные слова: «Наконец-то, я дома», – принялась развязывать приготовленный узелок с гостинцами.
– Везде хорошо, а у Нюськи лучше, – говорила она с любившими посплетничать старухами.
– Что ж, вольному воля, – поддакивали собеседницы, вывернув сказанное при обсуждении за глаза бабки Писаренчихи.
Ей, выросшей в деревне, это выражение особо близко. Великолепная природа поймы реки Алей, бескрайний простор ковыльной степи, жаркое лето, где всё успевает созревать, и если бы не бабий язык – с Нюрой жить можно. Всегда накормлена, обстирана, полная хозяйка двора – наслаждайся простором, смотри за детьми, чтобы не разбежались. Ну, иногда, когда Нюра торопилась на работу, нужно было доварить приготавливаемую пищу.
– Буду молчать, пусть хоть что происходит, – решила свекровь. Да и дети уже взрослые, послушнее стали. Порой диву давалась Анна Михайловна, как всё отлажено. Старший, Лёнька, носит воду для полива огорода, Васька моет полы, готовит дрова для печки, ну а Колька – хозяин, ухаживает за живностью.
Одна лишь Тамарка досаждала своими проделками: пряталась, проскакивала мимо неповоротливой бабы в дом и, нацепив материно платье и туфли не по размеру, накинув полушалок, лебедем выплывала на середину двора. Могла и убежать к матери на работу, за что попадало всем, в том числе и свекрови.

     10
Учёба Ивану Тимофеевичу давалась нелегко, особенно правила дорожного движения. Никто не имел такого терпения, чтобы вдолбить ему, как проехать перекрёсток. Даже обладавший острым юморком племянник Николай Иванчёв, у которого он стоял на квартире, не выдерживал задаваемых дядей Ваней вопросов.
– Дядь, ну ты и степь, зачем выдумывать? Как сказано в правилах дорожного движения – так и понужай лошадок, – говорил он, зажигая успокоительную папиросу «Север».
Дважды пытался Тимофеич бросить курсы водителей, но по решительному настоянию Нюры, упросившей начальство, чтобы не исключали его, а дали репетитора, Иван Тимофеевич получил-таки документ на право управления автомобилем.
Но панический страх нескоро покинул пехотинца.
– На фронте легче, там приказали – значить, выполняй, а здесь самому принимать решение: как да что – разрулить нужно в секунды.
Видя волнения фронтовика, завгар Иван Шаруденко предложил ему потренироваться на водовозке. Езда по степи, где нет особого движения, придала Тимофеичу уверенность в управлении автотранспортным средством. В его обязанности входило: подвоз воды для скота в далёкие от реки районы ковыльной степи, заполнение противопожарных ёмкостей, ну и отлов сусликов, наносивших ощутимый урон урожаю зерна.
«Выливать» грызунов из занимаемых нор помогала находившаяся на каникулах ребятня. С большой охотой гонялся он с детьми за убегающими зверьками.
Выполнив дневной план по отлову, Тимофеич помогал ребятам разводить костёр из сухих коровьих лепёх, над которым подвешивали толстостенный котелок с мясом нагулявших жир сусликов. Варили на медленном огне в течение двух-трёх часов, пока не выкипала вода. Затем мясо с лучком дожаривали в собственном жире.
– Пап, а они вкуснее курицы, – нахваливали сыновья приготовленный деликатес.

К началу зимы Иван Тимофеевич уже поверил в себя, мог подменять уходящих в отпуска водителей, выполнять работу за пределами своего колхоза. Правда, курьёзный случай, произошедший на одной из улиц села, чуть не перечеркнул его старания. Это случилось ровно через год. Подменял он приболевшего хулиганистого Витьку Лиуткина, который ради забавы любил дразнить не уступавшего дорогу барана с подворья Петьки-кузнеца. Бывало, подкатит вплотную к барану и ну его легонечко подталкивать, а тот и рад стараться, что баран, бодает машину, упершись крепкими рогами в буфер, не пропускает ни влево ни вправо, с тем, что Витьке приходилось объезжать его соседней улицей.
Не знал Тимофеич об этом представлении, решил, что убежит глупец, как и все нормальные овцы, и при торможении легонько двинул краем буфера храбреца.
Слухи о таране, обрастая недосказанностью, быстро поползли по селу, мол, лихачит Ванька, а если б не баран…? Дошло и до участкового капитана Занина, тёзки Тимофеича, содействовавшего ему в получении удостоверения на право вождения автомобиля.
Чтобы не раздувать ползшие слухи – баран действительно был упёртым, гонялся за теми, кто ему не нравился, да и Витька дразнил его не с бухты-барахты, а из мести: баран положил его пьяного в грязь, благо, случай подгадал к празднику Ураза-байрам, отмечавшийся казахами, живущими в Катково, – Занин предложил самим уладить конфликт.
И приготовленный кузнецом наваристый бульон, в сорокалитровом казане, стоявшем в каменке русской баньки, погасил не только слухи, но и собрал на праздник всех соседей. В том числе и казахские семьи, ответившие дарами своего гостеприимного стола.
Пир, объединивший обычаи ислама и православия, вышел на славу.

С приездом свекрови Нюра стала больше времени уделять торговле, увеличился товарооборот, закупка яиц от населения, активизировалась работа с пайщиками. Её приглашали на собрания, конференции. Вручали грамоты, подарки в виде отреза на платья, даже подарили телевизор, чтобы дети не бегали по соседям, а смотрели передачи дома, – так сказал при вручении председатель сельпо. С этого дня изба Писаренко вечерами заполнялась соседской детворой, поскольку телевизор был редкостью на селе.
Любила смотреть передачи и баба Писаренчиха, разменявшая восьмой десяток жизни. С таким же азартом, что и дети, комментировала она сказанное диктором телевидения и, однажды услышав репортаж о больших надоях молока, не удержавшись, сказала: «Пусть не брешут». Когда Нюра одёрнула её, мол, нельзя так говорить, что там диктору слышно всё сказанное, свекровь насторожилась. Но поняв, что это розыгрыш, добавила: «Да дурной бабе всё равно где сидеть, что там, что здесь от неё толку мало».

11
Шли шестидесятые годы, быстро росло благосостояние народа, за послевоенный период построено огромное количество «хрущёвок». Возрос духовный подъём, появились надежды на будущее. В 1961 году Никита Сергеевич Хрущёв заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»
Словно подтверждая сказанное, был произведён запуск первого в мире космического корабля, пилотируемого лётчиком-испытателем Ю.А. Гагариным. Этому грандиознейшему событию мирового масштаба рукоплескал весь мир.
Но наряду с успехами, умением дружить с одними и готовностью похоронить других, рос Карибский кризис 1962 года, чуть не приведший к мировой катастрофе.
Страна заболела запрещённой ранее кибернетикой и робототехникой. Врывалась западная мода. Стремление обогнать Америку, денежная реформа, кукуруза, дефицит мяса, молока, хлеба и безудержное рвение к власти Л.И. Брежнева привели к недоумению, ропоту, анекдотам про кукурузу.
Буквально за два года страна изменилась до неузнаваемости.
Но Анна Михайловна не гонялась за модой, нужно было поддерживать семью, подрастали дети, старший сын Алексей успешно закончил восемь классов, и теперь она просто обязана дать среднее образование своим детям. Нюра помнила, как обманула учителя, чтобы приняли в школу, прибавив себе лишний год, но образованию помешала война.
Ближайшая средняя школа была в Рубцовке.
Огромных усилий стоило Анне Михайловне устройство сына в школу: иногородних брали неохотно, лишь хорошие оценки в аттестате склонили завуча принять положительное решение. С квартирой помог двоюродный брат, хотя в его семье было трое детей школьного возраста: мальчик и две взрослые девочки. Это стеснение тревожило Нюру, да и брат находился на ответственной работе машиниста тепловоза, необходим был хороший отдых перед поездками.

И Анна Михайловна принимает попытку переезда в целинный зерносовхоз-миллионер, где у всех на руках паспорта, казённая квартира, больница, школа, восьмичасовой рабочий день. Но выслушав её, председатель РабКООПа Кузьма Петрович Гапонов твёрдых обещаний не дал, записал лишь её адресные данные и предложил подождать до ревизии – как сработают две только что принятые на работу молоденькие продавщицы.
Наступили дни ожиданий. Нюра в ежедневных мечтах уже жила жизнью Первомайки, красивого целинного посёлка. Лишь холодная снежная зима, уход за личным хозяйством, постоянный присмотр за детьми не позволяли ей расслабиться до момента, когда она услышала вопрос от обидевшегося председателя сельпо Саватьева.
– Почему в обход, не посоветовавшись со мной, нашла работу?
– Вы бы всё равно не отпустили. А у меня полная хата учеников, куда их девать, учить надо, школа нужна рядом с домом, – парировала она упрёки председателя.
Саватьев по-человечески понимал эту проблему, но то, что вопрос решался без него, на уровне партийного руководства района, расценил как личную унизительную обиду. Но перечить решению райкома не посмел. Оставаясь другом, помог семье Писаренко перевезти личное имущество в Первомайку.

После отстранения Н.С. Хрущёва от власти, на прилавках, кроме неплохого ассортимента продуктов питания, появляется множество товаров из стран социалистического лагеря. В моде ткани с абстрактным рисунком, в обществе стабильность, стремление удобно, легко и красиво организовать быт и отдых. Демонстрируются первые фильмы Гайдая.
Для Анны Михайловны перемены в обществе стали подъёмом благосостояния семьи.
Отелилась корова, окотились овечки. Привезённая из Катково живность: поросёнок, утки, куры – послужила огромным подспорьем. И ещё сын Колька развёл кроликов – прямо мини ферма, отшучивался Иван Тимофеевич в разговоре с жителями целинного посёлка. Ухаживать за подворьем помогали дети, родителям просто не хватало времени, особенно в страду, уходил с зарёй отец, матери приходилось готовить пищу почти на бегу, чтобы вовремя открыть магазин для рабочих. «На посту» оставалась баба Писаренчиха. Чётко раздавая указания пацанам, она кликала их всех сразу: Лёнька, Васька, Колька – если никто не появлялся, просила внучку Тамару отыскать пропадавших из поля зрения внуков.
Следила и за псом по кличке Дозор, так как не любил он назойливость детей, постоянно рычал на них. Вот ей и приходилось самой кормить, наливать в таз воду, примыкать цепь к конуре покороче, даже грозила Дозору дрючком, когда тот гонял кур от чашки с едой. На летних каникулах дети работали в совхозном саду, пололи, поливали, собирали ягоду или ходили в стройотдел получать наряд на посильную работу.
К сентябрю у ребят накапливалась сумма, позволяющая осуществить свою мечту, и если денег добавляли родители, то радости не было предела. Мечта становилась былью: Лёшкин велосипед, Васькин фотоаппарат, Колькина гармошка.
Время бежало быстро, старший сын Алексей закончил одиннадцать классов, уехал в Ригу поступать в торговое морское училище. Очень переживала Анна Михайловна за сына, даже когда он прислал небольшое письмо, ей сердце подсказывало, что-то неладное в складе письма. И действительно, когда он приехал домой худой и голодный, выяснилось, что не прошёл по конкурсу, сразу выехать не мог, обокрали в общежитии. Помогли взять билет студенты, подрабатывающие вместе с ним грузчиками в порту.
1967 год оказался очень хлопотным для семьи: окончил школу Василий, Алексей подал документы в Высшее военно-морское училище, Иван Тимофеевич, не найдя удовлетворения в работе, загорелся идеей уехать на Кубань. Лишь из-за нежелания расколоть семью Анне Михайловне пришлось согласиться на переезд туда, где их, по сути, никто не ждал. Помотавшись по съёмным квартирам и опустошив семейный бюджет, Нюра пишет письмо на имя председателя РабКООПа Гапонова с просьбой вернуться на прежнее место. Вызов пришёл быстро, срочной телеграммой.
После четырёхмесячного скитания семья Писаренко возвратилась в Первомайку. Поскольку свободных домов на два хозяина не было, семью поселили в длиннющем доме-бараке.
Неудобство, клопы, пьяные разборки соседей изматывали терпенье и силы Анны Михайловны. Сказались и переезды, приходилось всё начинать сначала, близ барака не было огорода и сарая, где можно держать небольшое подворье. Даже собаки, встречавшие жильцов у входа, и те бездомные.
Магазин был в запустении, временные продавцы работали спустя рукава, не стремились завозить большой ассортимент товара, поэтому, услышав о возвращении Анны Михайловны, с большим удовольствием подали на расчёт. Может быть, это и уберегло их от тюрьмы, недостача за четыре месяца работы оказалась внушительной, только добрая воля ревизора, разрешившего внести недостающую сумму, смягчила их судьбу. Уволили с пометкой в приказе, запрещающей занимать должность продавца в течение трёх лет, но в трудовой книжке причиной увольнения было собственное желание.
Чтобы увеличением товарооборота поднять престиж магазина, Анна Михайловна, обучив Тимофеевича работе со счётами, взяла его учеником продавца. Сельмаг работал без грузчиков, поэтому надёжная рабсила в его лице была очень кстати. Робко начинал свою деятельность Иван Тимофеевич, медленно продвигалась очередь, когда Нюра отлучалась по служебным делам. Будто испытывая терпение покупателей, невозмутимый ученик по несколько раз пересчитывал стоимость товара.
Страдающие похмельем мужики, израсходовав надежду на быстрое излечение, даже обещали поколотить мучителя – заступались бабы, приструнив или пропустив «хроника» вне очереди.
12
Хорошие новости о поступлении Алексея в ТОВВМУ им. Макарова и Василия в Барнаульское училище по специальности фотограф пришли лишь в ноябре. Беспокоилась Нюра за детей, как они там, на чужбине, накормлены, обогреты ли. Пережив нужду сама, она всячески старалась чем-то помочь детям, если получалось, выкраивала из семейного бюджета десяточку и посылала студентам к празднику. Больше года, в ожидании нормальной квартиры, прожили они в бараке. Лишь летом в связи с переводом в районный центр, село Егорьевское, преподавателя Первомайской средней школы Серохвостова Николая Ивановича, наконец-то вселились в двухквартирный дом.
В семье оставались два ученика: сын Коля и дочь Тамара, которые были способны помочь в уходе за небольшим личным подворьем, оживлявшим семейный бюджет. Даже небольшая дворняга, прибившаяся ко двору, подававшая голос при появлении у калитки человека, вселила жизненный дух подворью. Безобидная с виду, она превосходила по сторожевым качествам бывшего Дозора, погибшего от тоски, что его оставили при выезде на Кубань. Не разрешили работники железнодорожного транспорта провозить дворнягу. Почти две недели, не притрагиваясь к пище, положив морду на лапы, ждал он Ивана Тимофеевича.

В ноябре 1968 года, не дав окончить училище, в ряды Советской Армии призвали среднего сына Василия. Тревожное было время. Советское руководство, опасаясь потерять контроль над Чехословакией в случае проведения коммунистами республики независимой от Москвы внутренней политики, 21 августа 1968 года ввело на её территорию войска Варшавского договора. Секретность действий правительства порождала слухи, державшие в напряжении весь советский народ. Эти события отзывались острой болью в сердце Анны Михайловны, матери, ожидавшей со службы сыновей,
Глубокую рану оставили и события, произошедшие 2 марта 1969 года на советско-китайской границе. Ведь там, на восточной окраине страны, находился сын Алексей, да и Василия, служившего в Новосибирске, в любую минуту по тревоге могли отправить в зону конфликта. Лишь после применения советской стороной сверхсекретной установки «Град» китайцы отказались от попыток захвата острова Даманский. Начались долгие переговоры о мирном урегулировании конфликта.
Но Анне Михайловне, не успевшей морально и физически восстановиться от Даманских потрясений, неожиданный сюрприз «я хочу жениться», преподнёс младший сын Колька. И когда успел, ведь только вчера окончил десять классов – не укладывалось в её голове.
– Ещё старшие братья не женаты, откуда ты такой скороспел, – в сердцах выговаривала она сыну.
– Пусть женится, коль «напакостил», – строго сказал Тимофеевич распылявшейся в недовольствах жене.

Урожайным на невесток оказалось для Анны Михайловны лето, прислал приглашение на процесс регистрации брака и старший сын, курсант Высшего военно-морского училища. Хоть и побаивалась Нюра долгих перелётов, но не побывать на свадьбе первенца не могла – полетела.
Зарядившись приятными впечатлениями от выбора старшего сына, Анна Михайловна продляет отпуск и останавливается в Новосибирске, чтобы повидаться со средним Василием. Чем вызвала упрёки со стороны Ивана Тимофеевича, запутавшегося в хозяйственных заботах. Ведь ему пришлось готовить обеды, стоять за прилавком и ухаживать за домашним хозяйством, поскольку Николай после свадьбы ушёл в примаки к тёще. Может, эта ссора и послужила толчком снова поменять место жительства. По правде сказать, с большой неохотой переезжал он сюда из села Катково. Надоела Ивану Тимофеевичу целинная степь, эти искусственные озёра с зацветшей водой. Да и стоять на «привязи» за прилавком уже лопалось терпение пехотинца.
Вскружило голову фронтовику время новостроек: «Не настолько стар, чтобы отстать от молодых», – думал он, принимая решение ехать на строительство Курской электростанции.
– Тебе что, мало Кубани? – выговаривала Анна Михайловна, – учти, я больше не поеду в никуда. Надумал сам – вот и поезжай.
Не остановили Тимофеевича уговоры и слёзы жены, умчал его поезд к не обустроенным, но красивым местам Черноземья.
Нюра не подавала виду, что со скандалом уехал Иван Тимофеевич, в бабьих разговорах просто отшучивалась: «Ушёл в разведку», а у самой скребло на душе. А ну как подвернётся вертихвостка, окрутит мужика... Соглашусь на переезд, но если будет квартира – решила она.
Первое письмо от Тимофеича пришло через три месяца, он писал, что всё хорошо, живёт в Пенах, работает на стройке бетонщиком, выслал адрес проживания.
Новостей у Нюры было много: пришёл со службы Василий, родился внук, сын Алексея, Колька разошёлся с женой, Нюра продала корову – некому ухаживать, молоко берёт у соседей. Письмо получилось на четыре тетрадные страницы. Нюра писала чаще, не дожидаясь ответа, так было легче переживать разлуку, бумага-то терпит всё, можно вылить и радость, и огорчения.
Лишь через год переписки Тимофеевич сообщил о получении им благоустроенной квартиры. Но принять решение о переезде в рабочий посёлок при Курской АЭС, покинуть обжитые места, где тебя уважают и ценят по работе, где рядом сестра Мария Михайловна и брат Виктор с семьёй – дело нешуточное. Предстояло взвесить все за и против: а не получится, как на Кубани? Место новое, трудно обживаться...
Ехать к отцу ознакомиться с соловьиным краем вызвался сын Николай, но переезд со сменой климата отрицательно сказался на его здоровье: на травмированной в детстве ноге открылось кровотечение, пришлось ложиться в Иванинскую больницу. После лечения, по совету врача, он уезжает обратно на Алтай, но не один, а с хирургической сестрой, делавшей ему перевязки.
– Украл сестру сибиряк. Что ж, дело молодое, – разводя руками, сетовал главврач больницы.
– В оба нужно смотреть, не прищуриваться, – с улыбкой добавлял хирург.
Летом 1972 года Анна Михайловна сыграла молодым свадьбу. Собралась вся родня по материнской линии, приехал Алексей с женой и сынишкой, сын Василий и, чуть запоздав к торжеству, появился Иван Тимофеевич.
– Как хорошо, когда все вместе, жаль, что ненадолго: Алексею служба на море, Василию работа в городе, Николай с Татьяной уезжают в Хакассию. Одной с подрастающей дочерью трудновато, нужна помощь мужа, – думала Нюра.
Контейнер Анна Михайловна отправляла с тяжёлым осадком в душе, ведь здесь, на Алтае, прошла добрая половина её нелёгкой жизни. И вот сейчас, будто после пожара, исчезает то, что вчера создавало уют. Сколько нужно средств, чтобы заново комфортно обустроить быт.
Не сразу нашлось и место продавца, но город строился, возводились бытовые объекты, и когда возник вопрос о заведующей мясным магазином, выбор пал на Анну Михайловну. Иван Тимофеевич тоже сменил работу: устроился водителем на домостроительный комбинат.

13
Шло время, росли отметки первого блока Курской АЭС, преображался посёлок.
Приехал к родителям сын Василий.
– Жениться тебе надо, сынок, – почти с порога сказала Нюра двадцатидвухлетнему Василию, исхудавшему от суетной городской жизни. Сказать «живи дома, места хватит» – это одно, а вот прожить в двухкомнатной квартире двум семьям после женитьбы Василия стало сложно.
Не принимала Нюра недовольство мужа, что сын должен жить отдельно, своей семьёй. Безудержные материнские чувства мешали ей предложить Василию уйти на съёмную квартиру. Но Иван Тимофеевич стал агрессивно проявлять чувство ревности к её работе, которой Анна Михайловна отдавала большую часть времени. Только побаивался Тимофеич поднять руку на Нюру в присутствии сына.

Вопрос переселения решился совсем неожиданно и безболезненно.
Уезжавший на строительство БАМа друг Тимофеевича предложил Василию временно пожить в его квартире. Заодно присмотреть за оставленными вещами.
Казалось, живи и радуйся, Иван Тимофеевич, но он вынашивал иные планы, не давала ему покоя популярность жены, безосновательно предъявлял Нюре нелепые подозрения. Назревали скандалы, Тимофеич требовал, чтобы Нюра сменила место работы.
Раздосадованный отказом жены, он решается уехать на новую стройку в город Минусинск.
– Вот и поезжай, проветрись, – отшутилась Нюра.
Расставание получилось трогательным, каждый переживал в душе свои наскоро брошенные слова, ставшие в будущем роковыми. «Проветривание» через год закончилось разводом. Окрутила фронтовика рыжая повариха.

«Может, не стоила работа потери супруга», – прослеживая жизненный путь одинокими вечерами, думала Нюра. Но с другой стороны, этому было суждено случиться. Ревность Тимофеича началась не вчера, а годами раньше по молодости. Его задевало даже то, что Нюра по пути на работу останавливалась, разговаривая с мужчиной. А молодёжные фестивали, на которые она выезжала с автолавкой, почти всегда заканчивались бузой подвыпившего мужа. Многое, скрывая от детей, прощала она Ивану Тимофеевичу, простила бы и этот отъезд, но измены простить не смогла.
Настраивать детей против отца Нюра не стала, все взрослые, поймут, у каждого своя семья.
– Жизнь всё расставит по местам, а дети меня не бросят, – с неоспоримой уверенностью говорила Нюра.
Окружённая тёплой заботой, Нюра гордилась своими детьми, подарившими ей восемь внуков и четырнадцать правнуков. Радовалась каждому их успеху, не допускала между ними ссор. Если удавалось, собирала всех вместе, отмечая большой семьёй значимые даты. Были и отрицательные черты в характере Нюры: из-за гордыни ревностно относилась к снохам Раисе, Галине и Татьяне. Но это черта всех свекровей, отдавших сыновей в руки другой женщины. Поэтому снохи, имевшие своих сынов, с пониманием относились к прожившей нелёгкую жизнь свекрови, называя её ласковым словом МАМА.