Сосед Бирюков

  К утру буря улеглась, и жемчужно-розовый край неба обещал незамутнённый апрельский день. Такие перемены всегда действовали на Авсеева как эликсир надежды: он бодро вскакивал с постели и, с пыхтением приседая и разминая сухо скрипевшие суставы, размышлял, что ещё не вечер, что отмерено ему  судьбой не одно только горе, а в почтовом ящике вполне может оказаться письмо от Юрки. Но сегодня непонятная апатия заливала его до кончиков пальцев, мешала дышать, прижимала к подушке круглую, как бильярдный шар, голову. Он скосил глаза и слегка коснулся кружевного отворота ночной сорочки на соседней подушке - ритуал, который он исполнял уже десять лет. "С добрым утром, родная" - выдохнул он и отвернулся. Не растравлять себя хотя бы до завтрашнего утра.
   Он сам не понимал, что давило на него сегодня: предчувствия, дурной сон? Не верил Авсеев ни тому, ни другому, но твёрдо знал, что у любого явления должна быть причина. Чем вызвана такая незнакомая прежде  депрессия,  он не догадывался, и это  раздражало сильнее всего. Впрочем, подсовывала ему невесёлая вдовья жизнь ещё одну горькую пилюлю, но к ней он притерпелся, как привыкают к застарелой мозоли: болит - ну и чёрт с ней! От этого не умирают... Или так размягчило, расслабило его это младенчески чистое утро, не пускало в коридор и на кухню, где почти неизбежно столкнётся он с Бирюковым, соседом, его "чёрным человеком", его врагом, хотя истоки вражды затерялись уже в замутнённой памяти. Не вдруг разгорелась эта беспощадная, как лесной пожар, вражда. Тлела сперва неприязнь-антипатия, вызывали необъяснимое даже самому себе раздражение речь и голос, внешность и привычки. Да что говорить - весь этот (подходящая фамилия!) бирюк был вызовом ладной и дружной когда-то семье Авсеевых. Не зря ж к нему ни одна баба не заглядывает, кому с таким охота связываться. Но ведь природа, она своего требует, или он из особого теста замешан? Анюта - она подобрее к бирюку была, пожалостливее. То пирога свежеиспечённого отрежет, то супа тарелку нальёт, да и следы его заскорузлых башмаков подотрёт, бывало, слова не сказав. Авсеев страдал молча. Нет, не от ревности, конечно, было бы к кому!, но то, что Его Анюта за этим помелом лохматым с тряпкой снуёт - это как ржавым гвоздём царапало ранимую душу Авсеева. Но решающим в истории его ненависти был, конечно, тот,  вначале такой счастливый день. Анюта первый раз вернулась из больницы: слабенькая, бледная, но полная такой надежды, с такими светящимися глазами. Авсеев знал, конечно, что ждёт её сжигающее облучение, разъедающая нутро химиотерапия, но и он поддался на миг её оптимизму, поверил, что чудеса случаются. Сам читал, как возвращались с того света даже безнадёжные больные.
   Анечка сидела с ногами на диванчике, укрытая своим любимым пледом - познабливало её - и вдруг тихонько запела.Они с Юркой опешили - её и прежде никогда поющей не слышали - а она, собрав все силы и порозовев, тихонько тянула:
"Поздно мы с тобой поняли, что вдвойне веселей...". Потом запела что-то другое, сильней и громче.
   -Постой, мама, я сейчас, - Юра выскочил в другую комнату и вернулся с  синтезатором - дорогой игрушкой, которую купил на жёстком режиме экономии и с копеечными подработками. Теперь, пощёлкав какими-то рычажками, поколдовав с проводами, нашёл он ту самую мелодию, которую напевала Аня, а та разошлась уже в полный голос, да так сильно, так красиво звучал он, что у Авсеева перехватило горло, и ничего не желал он так страстно, как того, чтобы подольше не умолкала она, чтоб эта неожиданная, как подаренная, радость не сходила с её лица. И вдруг...  сильно стукнули в дверь, а следом, не дожидаясь ответа, на пороге появился Бирюков. Багровый от ярости, смотрел он на них, и Аня захлебнулась последним звуком, а Юра продолжал механически нажимать на клавиши.
   -Чего надо,- нервно бросил Авсеев, раздосадованный неожиданной помехой.
   -Потише, господа, концертируйте,- рявкнул сосед, а то...- но не закончил, скривился весь и скрылся за дверью.
   -Да ведь рано ещё, четыре часа только ошарашенно проговорил Юрка уже непонятно кому. Анюта же... Авсеев судорожно сглотнул - прервало дыхание. Никогда больше не пела Анечка и не светилось на её лице такой почти детской радости. И этой убитой радости, как поруганного ребёнка, не мог простить он Бирюкову. Всё бы смог, но не это.
   Дальше всё было так, как предполагал и чего страшился Авсеев. Облучения, снова больница, химия… И до того заплаканного дня, когда стояли они с Юрой у её могилы – пришло много народу, а они стояли вдвоём, потому что только им принадлежала она и только им – прощание. А соседа и на кладбище не было, после всего, что она для него делала. Снова вздохнул Авсеев, освобождаясь от воспоминаний. Юрино дело молодое, он свою жизнь проживает, и слава богу. Убивался, конечно, в первое время, но семь лет назад женился, внука ему подарил, а потом и вовсе умотал со всей семьёй за тысячи километров. А он, Авсеев, бедует в той же квартире: больно, да оторваться уже никак. Один лучик впереди светит: сноха снова на сносях, так он после рождения младенца (девочку ожидают) к ним и соберётся. Сын на дорогу выслать обещает, да не надо ему – вон в банке на окне сбережения, с каждой пенсии откладывал, на билет хватит. А если всё же пришлёт Юрка денег, то им же подарков накупит да приданого ребёночку: ему самому ничего уже не надо.
   Потянулся и с силой вытолкнул себя из кровати. Что-то болью отозвалось за грудиной и подумалось ему, что это неминуемая встреча с соседом заранее отравляет предстоящий день, наполняя вязкой тоской.

   Совсем другие мысли одолевали в это утро вставшего спозаранку Бирюкова.
   Мысли мелкие и разнообразные, и он брал каждую осторожно, вертел так и эдак, возвращал и принимался за новую. Так, подумал он бегло, что пора сходить за картошкой, да и яблок прикупить: уже ясно, что до пенсии дотянет без проблем. Потом – в библиотеку: Ольга Иосифовна обещала отложить давно заказанную книгу. Непохо бы за город съездить – вон какая погода сказочная после бури. И – тут его мысль задержалась подольше – поехать на кладбище. Сегодня двадцатое, Анина годовщина. Аня… Рано и быстро сгоревшая соседка была светлым пятном в его унылой жизни, не считая, конечно, Юли. Но это совсем другое дело. Аня была чужая жена, и никогда он не осмелился бы даже посмотреть на неё нескромно, не то чтоб пожелать. Она легко скользила по квартире и её тихая полуулыбка освещала дальние углы и смягчала колючий взгляд и какой-то суконный голос супруга. Вот уж кто не был достоин своего счастья и, верно, даже не сознавал его. Бирюков робел перед ним и всё старался проскочить мимо, не задерживась: лишь бы не пришлось о чём-то говорить, отвечать, оправдываться. Оправдываться было, конечно в чём. Он вечно, одержим своими мыслями, влетит  в дом, даже ног не отерев как следует – потом спохватится, что надо бы следы затереть, да Анна уже всё сделала. Стыдился он за себя жестоко, а слова сказать не мог – терялся перед ней, робел.
    А потом захлестнула его жизнь Юля. Смелая, красивая, лёгкая.  Юленька жила с больной матерью, но никогда подробно не рассказывала, что это за болезнь. Только по лицу её догадывался Бирюков, когда наступало ухудшение, а когда бывали  светлые дни. Он никогда не бывал у них дома, но душой принимал и Юлю, и несчастную мать, уже любя обеих и обеих жалея. Так и шло от встречи к встречи, пока не пришла Юля необычно тихая и серьёзная и не сообщила ему, что они с мамой уезжают. Навсегда. За кордон. Даже намёка на отъезд никогда не проскальзывало в их разговорах; напротив, Юлечка так любила свой город, они так часто и подолгу бродили по всем улочкам, открывая заново каждый уголок, каждый скверик, каждую кофейню.  И мечтали никогда не расставаться ни с городом, ни друг с другом. Как же так?!
   Непривычно сухо и лаконично, сдерживая то ли слёзы, то ли радость? – рассказала Юля, что только Там есть средство от маминой болезни, и, если её не излечат полностью, то не дадут этой загадочной хвори прогрессировать. Ну и климат подходящий… Тут она впервые посмотрела ему в глаза, и все его попытки отговорить, удержать, запереть в замкЕ рук навсегда, вопреки всему - пресекла этим взглядом. Всё! Надежды нет.
   И в тот страшный день, когда сказала ему Юля о своём решении, и схватило его в первый раз, как хватало потом не однажды, но бывало уже знакомо и потому не так страшно. А тогда не сознавал он ещё, что вдруг накатило чёрной волной удушающей боли, затрясло жарким ознобом, перекрыло с трудом рвущийся в лёгкие воздух. Но понял, что дело неладно и проковылял в коридор к телефону. Да что ты будешь делать – где тонко, там и рвётся. Работяги третий день у них под окнами копали (клад, что ли, ищут) да кабель, видно, и повредили. Не работал телефон. Не хотелось соседей тревожить, у них Аня вернулась – уезжала  куда-то – и музыка звучала. (Это он потом узнал, куда..). Всё-таки решился зайти, попросить сбегать на улицу и скорую вызвать. Совсем уж худо ему было, когда отворил их дверь, а оттуда вырвалась, выплеснулась грохочущая какофония, и взгляды острыми ножами: «Чего, мол, явился?» Выкрикнул он что-то резкое и несправедливое, да понял ведь, что просить некого, и убрался к себе. И вот ведь как бывает – отошло, отлежался понемногу, хоть и не было у него тогда в запасе ни корвалола, ни нитроглицерина; да видно, не самый большой он грешник, пожалел Господь. Только с тех пор белые крупинки в стеклянной капсуле всегда с собой носит. А Авсеев… Что ж, ему жизнь так отплатила, что никому не пожелаешь. Когда Аню хоронили, он, Бирюков, двенадцать роз купил, но утром, наткнувшись на колючий взгляд мужа, а вернее, вдовца, решил со всеми не идти, а после, когда всё закончится, свои цветы, свою память самолично отвезти. Так и сделал. Сын вскоре женился да и  уехал – на работу, что ли, завербовался, только частыми визитами не балует и письма писать не любитель. Звонит, правда, иногда. Бирюков уже по голосу угадывает, когда отец с ним разговаривает, радость в голосе не скроешь.
   Бирюков небрежно зачесал ещё густые, несмотря на возраст, волосы, и вышел из комнаты. Проходя через тёмный, давно не мытый коридор, увидел, что дверь в комнату соседа приоткрыта, что само по себе было примечательно. Заглянул он туда скорее машинально, чем с любопытством, и застыл на мгновение. Сосед полусидел – полулежал на стуле возле стола, лысина его блестела испариной, а губы отливали тусклой синевой. Не сразу даже понял, почему  вспомнил себя в тот недоброй памяти день прощания с Юлей и свой первый приступ. Потом вздрогнул и поспешил к себе. Искать лекарство долго не пришлось – оно всегда лежало в кармане его неизменного потёртого пиджака. Бирюков взял стеклянный пенальчик, отколупнул пробочку и, немного потоптавшись, без стука вошёл к соседу. Тот поднял мутный, мучительный взгляд и слабо шевельнул губами.
- Чего надо?
-Худо, что ль, сосед? – не дожидаясь ответа, поставил перед ним нитроглицерин.  Потом, ещё поколебавшись, выкатил себе на ладонь белую крупинку и вложил между пальцев Авсеева. Класть ему прямо в рот не решился – ещё подавится. Конечно, не врач он, да уж очень напомнил ему сосед себя самого во время приступов.
- Выпей. Глядишь, полегчает,- сказал он тихо. – А нет – скорую вызову. И вышел.
Авсеев видел, как в чёрном дыму исчезает спина его врага, и ничего не испытывал. Ничего, кроме боли. И в этой всепоглощающей боли стала таять его прошлая мука по имени Анюта, его ненависть, он сам. Что дал еме бирюк? Зачем? Он же не болен – какое лекарство… Просто понервничал – вот и схватило. Всё от нервов… А может, и вправду выпить – не повредит. Авсеев потянул ко рту руку с вложенной пилюлькой. Не одолев длинного пути, рука упала на стол. Незакрытый пенальчик опрокинулся и в разные стороны раскатились белые крупинки…

   Бирюков сидел в своей комнате без мыслей, без эмоций. Ждал. Прислушивался к тишине за стеной, и всё меньше нравилась ему эта недобрая тишина пустой комнаты. Комнаты его врага. Он встал и уже не замедляя  шагов вошёл к соседу. Наткнулся взглядом на рассыпанный нитроглицерин на полу, поднял глаза. И понял, что скорую вызывать придётся, только спешить уже незачем. Он коротко полувздохнул – полувсхлипнул и побрёл к телефону.