С чужим паспортом

           7.

   Сначала возник легендарный бидон, и я вспомнила взгляд, полный значения, когда мы вместе приканчивали романс. Тут же к моим ногам грохнулся мешок, обдало едкой пылью.

   - За ваше пьяниссимо! - возгласил Мокей Авдеевич.

   - Пьяниссимо? - повторила я, пытаясь что-то понять.

   А рядом с бидоном лег сноп цветов. Похоже, старец воскрес.

   Он стоял позади своих даров, в узком коридорчике, между шкафом и стеной, на которой дребезжали электрические счетчики.

   - Эк их разбирает! Тарахтят, оглашенные! - Мокей Авдеевич метнул на них взгляд, после чего счетчики угомонились, а потом... опять принялись за свое.

   - А вы представьте, что это цикады. - Я ткнула в стенку с августовским календарем.

   - Куда высыпать? - деловым голосом спросил Мокей Авдеевич, нагибаясь над мешком и скручивая ему шею.

   - А что там?

   - Картошка. Отборная. Два пуда. С базара. Где кладовка?

   - Куда ж так много?! Пустите! Вам тяжело.

   Он рванул мешок, махом взвалил на спину.

   - Ну,  хорошо, - не отставала я, - картошка - ладно, но зачем воду?.. Разве нельзя без родниковой воды?

   Мокей Авдеевич спокойно отстранил меня и, направляясь в кухню, буркнул:

   - Не хлебом единым...

   Я подошла к бидону, откинула крышку. Внутри были книги. Жизнь подпрыгнула, перевернулась и встала вниз головой.

   Как будто всё было по-прежнему: Мокей Авдеевич возился на кухне, счетчики тарахтели, предполагаемые цикады скрипели в желтом пейзаже. Но... пьяниссимо задавало тон. Невыясненное пьяниссимо ждало своего часа.

   - Истаивание... - мечтательно пояснил Мокей Авдеевич. - Сведение на нет последней ноты.. – И, приподнявшись на цыпочки, сам пожелал истаять. - Тихо, как можно тише. Или это есть, или его нет. Это природа. Надеюсь, и фортиссимо у вас на высоте?

Всю жизнь я стремилась найти легкость в словах, но, кроме неприятностей, ничего не добилась. Орфические забавы и жизнь не ладят друг с другом: выбирая одно, теряешь другое, в угоду истине жертвуешь чувством.  А тут за какое-то пьяниссимо, которому никогда не училась, получаю многомесячное пособие натурой, доставленное на  дом с дорогой душой!

   Готовый к подвигам, старец ждал. Каким франтом выглядел он! Черный костюм с иголочки. Краешек малинового платка в нагрудном кармане.

   - У вас при себе документы? - спросила я, переводя взгляд на обувь.

   Старец похлопал себя по груди и вынул проездной билет.
Я стояла не шевелясь. Не потому, что билет ни при чем, а вагон, в который  надумала его пригласить, назывался резиденцией аграрной геронтократии. Я остолбенела потому, что на левой ноге Мокея Авдеевича красовалась правая туфля, на правой - левая. Что было на остальных ногах, не знаю.

   - Так удобней, мадам, - кротко пояснил старец, хотя я ни о чем не спросила.
 Жизнь опять подскочила  и в воздухе скорчила рожу. А я должна была похлопать ее по плечу.

   На моем столе лежали бумаги Никитского ботанического сада. В них была надобность для моей новой безделицы. Я открыла одну из папок.

   - Держите! - сказала. - Заграничный паспорт господина Базарова. Действительного статского советника. Директора императорского Никитского сада. Выдан ровно сто лет тому назад. Пошли!

   Мокей Авдеевич не без любопытства взял документик. Внимательнейшим образом - само умиление и почтительность - начал изучать, восхищаясь почерком, качеством бумаги, отсутствием пункта «Национальность» и загадочной женой Клавдией, которая была вписана без отчества рядом со своим  дражайшим в графе «Предъявитель сего». Фотография не предусматривалась, что также приятно удивило старца. Он разбирал оттиски печатей, водяные знаки, подписи, как будто впереди была целая жизнь,  и никто никуда не спешил.

   - Нет слов! - молвил старец. – Подарок судьбы. - И с опаской поинтересовался: - А не посадят?

   - Разве сейчас сажают?

   - А кем же переполнены тюрьмы?..

   Я начинала понимать Маэстро. В самую неподходящую минуту старец готов был влепить вопрос, не заботясь о том, что у вас в кармане пригласительный билет от Главного Иерарха и что он прожигает вам бок своей пламенной повесткой дня.

   - Или вы идете, «Базаров», или остаетесь с бидоном книг!

   Светский человек, Мокей Авдеевич рвался в люди, но, прежде чем пуститься лукавой стезей действительного статского, он пожелал выяснить: что связывает меня с Главным Иерархом?

   Я успокоила старца, не поскупясь на похвалу влиятельному соотечественнику: благоволит к людям искусства,  меня призвал в свое ведомство после публикации в «Литературной газете»,  меценат, добрый гений...

   - А что же столь достойная особа не вызволила из вертепа?.. Небось, всю жизнь в коммуналке?..

   Деловая дотошность Мокея Авдеевича была не приложима к образу Иерарха, у которого голова шла кругом от своих подданных. Бывало, и Главный терялся, если в поле его зрения попадало что-то не то. Например, я. Действительно, в «бессмертные» я не годилась, а на литераторов по его ведомству разнарядки не было, референты, специалисты, консультанты, дамы, господа уже имелись.  Оставалось «прочее» - вакантное место на общественных началах – как раз для таких, как я. Это в сто раз меньше, чем «камер-юнкер», но ведь и Главный - не царь, балов в тереме не давал, а лишь созывал своих подопечных, занявших место под солнцем.

   Через час мы были у непробиваемых стен терема, где собирался конклав. По случаю большого созыва «бессмертные» валили валом. Действительный статский советник Базаров мог спать спокойно: у врат никто не дежурил. В общей толпе мы и без него сошли за действительных.

   Да-а-а, внутреннее убранство произвело на Мокея Авдеевича впечатление. Расписные потолки, окна-бойницы, портреты царей ... Мы тихо сошли в ряды. Чувство собственного достоинства не изменило старцу даже при взгляде на лик Алексея Михайловича. А уж с этим-то государем он мог посчитаться. Ведь Мокей Авдеевич, хоть и гораздо позднее, жил в царском Измайлове, поблизости от знаменитого Острова, и в детстве чуть не утонул в самодержавных прудах.

   Тут на трибуну взошел Главный Иерарх.

   - Какой бас, - зашептал Мокей Авдеевич. - Пирогов!.. Вот это я понимаю. Тембральный. Но до чего ж дошло! Рыбы в озерах не стало. Уже в открытую говорят. Куда ж она подевалась?

   Я дернула Мокея Авдеевича, поймав на себе взгляд оратора. Старец снова принял свой значительный вид. Но через несколько минут опять раздался его малиновый шепот, приглушенный платком.

   - Вы не полюбопытствовали, какой фирмы у них инструмент?
Сколько раз я ходила сюда, но никогда не обращала внимания на рояль за трибуной. Он был вдвинут куда-то вглубь, разглядеть его на темном фоне было мудрено.

   - Я должен здесь спеть, - снова прошептал старец.

   - Тсс... могут забрать. - Я имела в виду специальную медицинскую службу, а Мокей Авдеевич подумал, про каторгу. Мысль эта легла на его лицо, оно осунулось, постарело и стало удручающе однозначным.

   Как избавление пал перерыв.

   Проталкиваясь через проход, заполоненный «бессмертными», мы добрались до сцены.

   - «Мюльбах», - прочитала я, подняв крышку рояля.

   - Солидная фирма. Не «Стейнвей», но ничего, ничего... Доводилось... Третьей группы.. Деки отменные... И молоточки, по видимости, не хуже... Узнать бы, настроен ли он.

А верховные тем временем поднимались из-за стола и гуськом следовали мимо. Слова об озимых и яровых  только и слышались.

   Окруженный свитой, Главный Иерарх задержался неподалеку и обратил на меня взор. Я поздоровалась и подошла.

   - А что это за товарищ с вами? - спросил он. - Ваш брат литератор или... из аппарата?

   Не представлять же Мокея Авдеевича бывшей жертвой режима! Я выпалила:

   - Это солист ГАБТа!

   - Вот как! - оживился Главный. - Он что же, ищет у нас детали для образа? Мы можем организовать экскурсию...

   - Да! В новой опере он будет петь академика.

   - Это для меня новость. Уже и оперы про академиков ставят?

   - Да, представьте, Константин Леонидович, не всё же про императоров и сельскую честь.

    И меня понесло как бывало Маэстро.

- Когда ставили «Войну и мир», исполнитель Наполеона  даже не мог обратить на себя внимание композитора. Вот он звонит по вертушке, а композитор не узнает его. Не знает он никакого Наполеона. «Хоть убейте, дружок, не помню и всё». Ну что тут поделать?! Певец начинает: плечист, высок ростом, волосы темные. Без толку! Тогда, не будь он шляпой, на первой же репетиции и отрекомендуйся: «Грузинский князь!» Представьте себе, Константин Леонидович, какой-то кахетинский князь... Всего лишь крохотное уточнение: «Князь из Иверии», и композитор сразу припоминает... Светицховели, Константин Леонидович, и точка! И к чему, думаете, привели эти чудачества композитора? Скончался в один день со Сталиным.  Надо же подгадать! Толпы народа, паломничество, горы потерянных галош... А он лежит себе, в ус не дует.  Играет, но в ящик. Даром, что ли, сын управляющего имением, в деревне родился! Сарабанду белыми тапочками отбивает. Джульетта  ему мерещится. Представляете, Константин Леонидович, выходит она на аплодисменты, а платье на ней с таким декольте, что она кланялась-кланялась и одну грудь уронила.

 – Не понял! – сказал президент озадаченно.
   
 – А что тут не понимать? Та, которая больше и вылетела.
   
 – Без комментариев! - отрезал президент, но неожиданно передумал. - А впрочем, я не сторонник нынешних постановок. Сплошные подковырки, намеки. Уже слишком мягкая грудь в дело пошла. Полагаю, мягким должно быть совсем другое место.
   
 – Представляете, Константин Леонидович, ходил в оранжевых туфлях и писал гениальную музыку.
   
 - И какую же грудь она уронила?
   
  -Левую, - Константин Леонидович.
   
  - Я так и думал, учитывая политическую конъюнктуру.
 
  - Это что! И такому замечательному человеку по крышам пришлось смываться. В мертвом виде. Без цветка в кармане. А всё почему? Его в гробу композиторы видеть хотели. В своем Доме ждали. Подумать только что учудил, ведь рядом в Колонном зале тело тирана стяжало всю славу, почести и венки.


   Мокей Авдеевич, который до сих пор держался в сторонке, приблизился и аккуратно припечатал мне ногу своим сорок третьим  размером нестандартной конечности. Он терпеть не мог хлестаковых.

   Ну, знаете... Я взяла да и отплатила тем же, угодив на мозоль - законодательницу шиворот-навыворотной обуви. Мокей Авдеевич скорчился, схватившись за сердце:

   - Ух-ха-а-а-а!

   Иерарх  испуганно встрепенулся:

   - Что, плохо? Может быть, вызвать кардиолога?

   И тут старец, весь перекошенный от боли, предстал во всем своем простодушии:

   - Для вашего лейб-медика, поди, документы нужны. А при мне только паспорт действительного статского советника Базарова... Столетней давности. Соблаговолите взглянуть. - И, сверкнув тигровыми запонками, Мокей Авдеевич извлек стародавнюю книжицу.

Они смотрели друг на друга - отставной жених,  бывший артист-каторжник, великий специалист по добыванию картошки, непревзойденный исполнитель романса «В крови горит огонь желанья»... - и не менее великолепный его ровесник - бывший полковник-министр, вкусивший черного хлеба опалы и навсегда зарекшийся лезть поперек партийного батьки в пекло, восставший из пепла где-то в Тмуторокани и снова призванный в центр - к небу, звездам, святыням... Свита, вышколенная и приверженная, почтительно ждала реакции Главного Иерарха. Печать прошлого, вроде борьбы с генетикой и прочих напастей, лежала на лицах избранников. Им незачем было трудиться  - подбирать своей серости подходящее выражение: само место постаралось за них, придав физиономиям  то бессмертие, которое живо проклятием.  Здесь устраивались шабаши и чинилась расправа. И от этого никуда нельзя было деться…  Вид номенклатурных наследников, спаянных подобострастием и ничтожеством интересов, подтверждал, что дело гонителей не пропало, оно живо и будет жить - в том ли времени или другом или в том, которое не добило нас. Тишайший царь Алексей Михайлович взирал на потомков с портрета, объятый нежной дымкой забвения. И Главный (прозорливый хозяин!) обратился именно к нему:
 
 - Вот Алексей Михайлович - первый отечественный селекционер. Наша гордость. В своем знаменитом Измайлове разводил виноград и прочие чудеса... Установил добрососедские отношения с Венецианской народной республикой. - Потом ободряюще пожал старцу руку. Повернувшись, промолвил: - Звоните.

   Свита отрезала нас от него. По-военному молодцеватый, двинулся вперед, унося в памяти образ перепутанных туфель с левым уклоном на правой ноге и  бывшим троцкистским на левой.

   Его продвижение всколыхнуло ряды, исторгло  вереницу идущих во след. Они метнулись, как стайка плотвы за акулой. «Не так паны, как паненята», - хотелось сказать, но старец опередил меня: «Не так страшен чёрт, как его малютки». И это всё, что пришло на ум при виде своры озабоченных фигурантов,  которых когда-нибудь вытеснят  новые  обтекаемые ловкачи,  готовые судить, распоряжаться, вершить, а потом списывать пустоту своих действий на время или на дух эпохи. Увы, путь наверх безнаказанно не дается.  Но если где-то за былые грехи расплачиваются несколько поколений, то в России расплата становится вечной для всех, так как Россия  - не та страна, где хоть кто-то признает себя виноватым, пусть даже прошлое, этот составляющий компонент всякого образа, отнесено на счет помрачения разума.

   А свобода манила нас. Как выбраться из этого лабиринта? С кем молвить слово?.. Мы кружили, пока запах жареного сала не настиг нас у подземной трапезной - когда-то, при грозном владыке, тут сажали на кол сокольничих, и  царь, закладывая основы традиций, испрашивал жертву: «Что, сребролюбче, отрадно тебе? Не томно? Аки власы над челом восстали!..»   

   - А всё-таки вы неправы, Мокей Авдеевич, - сказала я, обращаясь к кромешной тьме, как незаслуженно пострадавшая от старческой разъяренной ноги. - Сергей Прокофьев не виноват, что умер в один день со Сталиным...

   - У вас какой диапазон! - откликнулся старец. - От тончайшего пьяниссимо до фортиссимо. А с меня и форте довольно. Фортиссимо меня убивает. - И подал мне руку, нашарив дверь черного хода.

   Мы вышли на Садовую, и Мокей Авдеевич принялся донимать меня «рыбой-в-озерах-не-стало» и «Мюльбахом». Он уже мечтал о сольном концерте в тереме. Его волновала акустика. Нас обогнали цыганки, веселые и цветастые.

   - Это ваш папа? - спросила та, которая держала на груди ребенка.

   - Ага, - ответила я, - двоюродный брат.

   Они засмеялись, и та, которая шла налегке, сделала ребенку «козу».
 
   - Почему не сказали «папа»? - прозудел старец.

   - Вы же недавно сватались. Жених и вдруг дочь.  Даже Главный заподозрил в вас аппаратную бестию.

   - Ох, мадам, не столкуешься с вами. Экое мерило – столоначальник...  Слушал его, внимал, а видел Барановского. Петр Дмитриевич, Марья Юрьевна, какие люди! Это же надо - забраться на колокольню... Я про Ярославль говорю. Как узнал, что центральный собор взрывать собрались, забрался и объявил: «Взрывайте со мной!» И спас, благодарение Богу. А в Москве? Послал телеграмму Сталину, додуматься надо. Василий Блаженный уцелел, а сам... Куда ворон костей не заносит... Восемь лет возил тачку. А Параскева Пятница в Чернигове! Это же страсти… Страсти по Матфею. А теперь что? «Ура-ура, нас бить пора!» Никто и не пикнет. Тьфу!

   - Время другое.

   - Нет, жертвы давления. И рады бы в рай, да грехи не пускают, - подвел черту старец в знак того, что тема исчерпана. Приятное общество, дама, хорошая погода... Зачем бередить старые раны?

   - «Не ветер вея с высоты», - тихонько запел он, и я последовала за ним тихо, как можно тише:

   - «Листов коснулся ночью лунной...»

   «Если бы я был режиссером, - вспомнился мне Маэстро, - то на роль идеальных влюбленных...»

   - «Моей души коснулась ты...»

   - О, если бы я был режиссером!