Городской роман

400 шагов. От дома до метро. С понедельника по пятницу. Первая возможность остаться наедине с мыслями. Отойти от утреннего скандала с женой и бесконечных капризов взрослеющей дочери. Прелюдия к рабочему дню. По пути его обгоняют прохожие. Опаздывают, спешат, нагоняют драгоценные минуты. Ему все равно. Он не торопиться как раньше. Осознает всю убийственность домашней рутины. Она уничтожает его, как сжила со свету несколько поколений мужчин в его роду. Деда, отца. Осознание этого угнетает, злит. Но нет силы воли что-то менять. Да и зачем? Жизнь устоялась. Ему 39. Строить планы на день? Нет. Он знает наперёд все, что может произойти с ним сегодня. Ожидаемое отсутствие событий. День вяло перетечет от утра к полудню, а там, лениво докатиться до вечера. За все время пара отписок и звонков по работе, и один, перед выходом жене. Этот последний звонок по привычке или в знак покорности? Он не знает. Офис закроется, отпустив его обратно к станции метро, а от нее к вымотанной за день жене и непоседе дочке.
Вечер уложится в одно предложение - ужин под угнетающие новости, проверка домашнего задания по алгебре, сделанного дочкой кое-как, снова телевизор с фильмом по программе, под который, с годами, стало так хорошо засыпать.
Редкие встречи с друзьями как единственная возможность разнообразить жизнь событием.
Старые друзья? Нет. Эти, как и он, томятся в заложниках у рутины. Многих уже поглотила целиком. О том, что они еще существуют, известно ему благодаря одному телефонному звонку в год с обоюдным желанием наконец то встретиться. Но, порыв так и остается порывом. Встреча откладывается до следующего поздравления с днем рождения. Чаще уже никто не созванивается.
Новые друзья? Да. Их несколько, и то - коллеги. У них, как у него самого, нехватка времени и семьи. Домашний очаг намертво держит в тисках, особенно порядочных и ответственных. Брачные узы обязывают, перед тем как вырываться на вечерние посиделки, обязательно звонить, просить разрешения и сообщать точное время возвращения к домашнему очагу. Это пропуск в вечер. Вечер с коллегами - теперь уже полноценный праздник. Несколько часов в задушевных беседах, с алкоголем и частыми перекурами. Пусть на утро не слушается тело, ломят суставы и, под аккомпанемент бурчащей жены, трещит голова. Пусть мучают догадки - не ляпнул чего-то лишнего, не обидел ли кого-то? Это нормально. Ему уже 39. Хоть вчера вечером в жизни и был праздник, он должен подходить к этой самой жизни с позиций взрослого человека. Семья, ребенок, дом, работа -  четыре основы слова «ответственность». Об этом с самого утра навязчиво твердит жена. В счастливой семье нет места приключениям. Табу. Он и сам это осознает. Преодолевая последствия вечерних посиделок, не может возразить самому себе в том, что если бы не эти простые радости, то рутина съела бы еще один день из жизни.

Сегодня 400 шагов давались особенно тяжело. Июньская жара сковывала воздух, затрудняя дыхание. Полный, звенящий штиль в ушах. Ветер потерялся где-то в лабиринтах улиц и пыльных чердаков многоквартирных домов. Беспощадное солнце как огромная линза жгло макушку, усиливая головную боль. Чашка кофе натощак не придала бодрости и не избавила от перегара.
По направлению к метро спешат бедолаги, которым еще не повезло стать отпускниками. Он тяжело ступает, уткнувшись взглядом в блестящие серые искорки асфальта. В голову лезет только одна глупая мысль - вот-вот асфальт закончится, уступив место белоснежному морскому песку. Подует слабый, пахнущий морем, ветерок. Он поднимет голову и увидит перед собой серебряную рябь воды, в которую бултыхнется прямо в одежде, и будет лежать на мелководье аж до захода солнца. Но нет песка. Нет и моря. Вместо пляжа появляются ступени гранитного подземелья - предвестника станции метрополитена. Нет морского бриза. Есть удушливая, бьющая в нос, смесь подгоревшего кофе, утренней выпечки, табачного дыма и свежих газет. Перед стеклянными дверями вестибюля станции его подхватывает поток людей, и он маленькой рыбкой в большой стае поплывет прямо в сети душного вагона.
Угнетает давка, громкие, заглушающие стук колес, разговоры, чеснок, потные подмышки, острые локти, тугие наплечные рюкзаки и хождение по ногам. Дышать нечем. Он старается удержаться на месте, хватается за металлические поручни. Пассажиры, прокладывая путь к выходу, отрывают его от спасительного поручня. Так тянутся мучительные 25 минут.
Хриплый, обитающий в репродукторе голос оповещает о приближении его станции.
Подобно другим пассажирам, он, штурмуя живую изгородь, прокладывает себе путь к выходу.
Остановка. Поезд дергается. Двери открываются, и он, трепыхаясь, вырывается на платформу.
Здесь его встречают новые полчища пассажиров, томящихся в ожидании, или летящих со всех ног к прибывшему составу. Сбивая выходящих из вагона как кегли, люди спешат занять собой все свободное пространство. Он уворачивается, помогает себе руками, продвигаясь туда, где перрон перерастает в длинный мраморный холл.

Навстречу выпорхнула компания студенток. Чуть не сбив его с ног. Их трое. Весело щебеча на лету, проносятся мимо, спеша заскочить в вагон. С трудом повернув ноющую похмельем голову, успевает разглядеть юные пестрые силуэты. Взгляд фокусируется на одном из них, успев мельком рассмотреть ее лицо. Мозг отрицает увиденное, но глаза утверждают - это она. Она! Такая же, как 20 лет назад. Ни капельки не изменившаяся с их последней встречи. Воспоминания вихрем вырываются из памяти, где дремали все эти годы. Её глаза, смех. Он спешит обратно на платформу, но не успевает. Двери закрываются. Студентки смешиваются в пестрой палитре вагона. Вглядываясь в мелькающие окна, бежит по платформе, но рассмотреть что-либо уже невозможно. Останавливается и провожает взглядом последние огоньки состава, уходящего в туннельную темень. Мозг продолжает отрицать.
Вдруг, в десятках прочих запахов подземки, нос улавливает тонкий аромат духов. Так пахла она. Мысли плывут. Поверить в увиденное - абсурдно, но и не верить очень не хочется. Жадно вдыхает знакомый аромат, пока тот полностью не улетучивается. Мозг окончательно капитулирует.
Став свидетелем настоящего чуда - своего собственного чуда, больше всего хочется кричать, вопросительно взывая к окружающим: «Вы видели, видели? Это она, она!». Платформа становится вселенной, он - ее центром, а все прочие хаотично крутятся вокруг него. Чудо вытесняет из головы остатки утренней боли, учащая сердцебиение. Где-то в груди появляется комок.
Эскалатор неспешно выносит его - поглощённого воспоминаниями свидетеля чуда, из глубин подземки на прожаренную на солнце городскую площадь.

Работа. 700 метров от стеклянных дверей станции налево, вдоль длинных витрин, через сырой переход на противоположную сторону проспекта, свернув на тенистую улицу. Безликое здание бывшего НИИ. В нем, на третьем этаже, в нескольких арендованных кабинетах находится его контора. Институт расположился между двумя подобными ему безликими зданиями, задуманными когда-то дабы нести в мир науку.
На первом этаже в углу, под звуки булькающего радиоприемника, спит старая вахтерша. В пыльном мраморном холе, над лестницей, висят неработающие электронные часы, а в глубине, в вечном полумраке, притаились длинные гардеробные вешалки.
Здание, некогда гордившееся новизной архитектуры, уже не надеется на живительный ремонт. Оно умирает. Длинные коридоры, местами заставленные списанной лакированной мебелью желтого цвета, тянутся от лестницы к лестнице. Мириады блестящих пылинок, освещенные вездесущим солнечным светом, повисли в коридорной пустоте. Большинство дверей здания закрыты за ненадобностью. За ними больше нет науки. Есть пустота. Сотканная из обломков мебели, холодных чугунных батарей под облезшими подоконниками и разбросанных по полу бумаг, похожих на опавшую листву.
Главный корпус НИИ, соединенный с двумя пристройками, образует бетонную букву «П». Во внутреннем дворе, архитектор из прошлого разместил большой прямоугольный фонтан, напоминающий скорее неглубокий бассейн. Фонтан стал свидетелем былого величия этого учреждения. Теперь он умирал вместе с НИИ. Несколько десятков распылителей, выстроились ровными рядами по всей чаше бассейна. В жаркие летние дни они должны были наполнять институтский двор свежестью. Но четверть века тому фонтан прекратили обслуживать. Это стало очень дорого, а значит нецелесообразно. Вышел ли он из строя? Никто сказать не мог, ведь никто не пытался его оживить. Распылители заржавели, а мраморные плиты, кое-где, отпали, обнажив серый цемент.
Фонтан, словно огромная вскопанная могила, источал страх. Особенно с приходом сумерек. Казалось, вот, вот, из его чрева, как из преисподней, пробивая цементную твердь и раздвигая плиты, полезут ужасные существа, созданные когда-то в этих научных стенах. Это ощущение усиливалось, когда чья-то тень кралась по неосвещенному коридору НИИ, тихо похрустывая паркетными половицами.
Он не любил это здание. Работа в научных стенах навевала уныние и безысходность. Хотя, на первых порах, нравилась. Даже казалась перспективной. Позже, ожидания сменились усталостью, затем раздраженностью, ну и в конце концов - безразличием. Простым прожиганием времени пять дней в неделю. Не больше, не меньше.
Эта работа не способна была предложить ему ничего, кроме кое-как оборудованного кабинета и скромной, по меркам мегаполиса, зарплаты. Из последних финансовых сил, маленькая контора барахталась в море больших и сильных китов-конкурентов. Далее держаться на плаву было бессмысленно. Нужно было идти ко дну. Любая идея по ее спасению была равносильна порыву выпить лекарство от головной боли за пять минут до гильотины.
Сам рабочий день походил на лабиринт, имеющий только один вход и выход - 700 метров от метро и назад. В самой глубине лабиринта, за своим рабочим столом в одном из арендованных кабинетов, прячась от ужасных существ, восседал он.
На выходные, когда семья вырывались из спального района в центр на прогулку, он всячески избегал этого места. Если им и доводилось проходить мимо, то одной фразы: «Здесь работает наш папа», было предостаточно, чтобы испортить ему настроение до конца выходных. И поэтому он старался уводить жену и дочь в ту часть большого города, которая не напоминала ему о чахнувшем НИИ.

У выхода из метро он инстинктивно посмотрел на часы. 8 минут до начала работы. Именно столько потребуется ему чтобы достичь центра лабиринта. Все, как обычно. Но комок внутри, проявившийся еще внизу на станции, напомнил о себе, заставив усомниться в необходимости делать то, что предписано распорядком рабочего дня. Остановился. На секунду задумавшись, взглянув в сторону лабиринта, и, внезапно ощутив прилив необычайной легкости, развернулся, и зашагал в противоположном направлении.

Беззаботно спускаясь по зеленому бульвару на встречу летнему городу, время, как ему казалось, замедлялось. Обломки воспоминаний о ней складывались в одну яркую картину из прошлого, дополняясь все новыми, утраченными со временем фрагментами. Возникло наивное желание пережить эти воспоминания, что отдавала память, еще раз.
Двадцать лет назад она покорила его. Яркая, стройная, неприступная. Ее ироничный взгляд и острый, порой слишком острый юмор смущали его, и, одновременно, тянули к ней. Подталкивали к робким, неуклюжим ухаживаниям, которые постепенно становились тоньше и настойчивее. Добивался. Злился, когда она отвергала его внимание. Затем почувствовал, что ирония начала уступать место интересу к молодому человеку, который никак не желал сдаваться. И, в конце концов, сдалась она. Превратилась из язвительной красавицы в привязавшуюся девочку, готовую попятам следовать за своим победителем. Но месяц любви быстро пролетел, и он безвозвратно к ней охладел. С позиций самоутвердившегося победителя, стал воспринимать ее, как к трудный, но уже завоеванный трофей, пылящийся на полке его юношеских побед.
Осознал, что она вызывала его интерес до тех пор, пока оставалась незавоеванной, ну, а после, ее привязанность стала отягощать. Прекратил звонить, зная, что она сделает это первой.
Она же продолжала любить его - настойчивого и самоуверенного мальчика, живущего по соседству. Еще сильнее привязалась именно тогда, когда он решил порвать с ней. Не отвечал на звонки, обходил ее дом стороной, избегая неудобных для себя встреч. Трусил. Искал и находил любой удобный, иногда глупый предлог чтобы не прийти на свидание. Врал. Проводил больше времени в пивной компании дворовых друзей. Она продолжала любить. Приходя к его подъезду, подолгу ждала на лавочке, пока он пропивал время. Дождавшись, просила просто посидеть рядом, жаждя получить хоть каплю нежности, преданно прижималась к нему.
Поначалу его забавляла ее чрезмерная настойчивость, затем сделала заносчивым, ну, и наконец, обозленным. Теперь настал его черед быть ироничным. Только ирония его была злой, грубой.
Она все терпела и снова ждала на лавочке. Так продолжалось до тех пор, пока, в один дурацкий вечер, он не вылил на нее все накопившееся зло и не наговорил всякой дряни. Она молча выслушала, виновато потупив взгляд. Расплакалась и ушла. А он, какое-то время, торжествовал.
Перед тем, как его семья переехала в другой район города, они еще несколько раз случайно встретились на улице, но ни разу не заговорили. Завидев его, она не переходила на другую сторону улицы и не отворачивалась, а шла навстречу, глядя сквозь него, как через оконное стекло.

Ничто вокруг не могло помещать его погружению в воспоминания. Даже небо. На смену жарким июньским краскам пришли серые оттенки грозовых облаков. Утренняя жара отступала. Прохожие задирали головы вверх и прибавляли шаг. Город нахмурился, всей своей громоздкостью, и замер в ожидании. Где-то высоко небесный оркестр оповестил о начале дождя. На серый раскалённый асфальт упали первые тяжелые капли, заставив его вернуться из мира воспоминаний и устремиться к высокому дереву на бульваре. Вокруг потемнело. Хлынул ливень, накрыв густую крону стеклянным колпаком. По его толстым стенкам побежали потоки, за которыми не было видно ни домов, ни проезжающих машин, ни силуэтов спешащих горожан. Вода растекалась по колпаку как густой разноцветный кисель. Сине-голубой, черно-тягучий, похожий на пролитую нефть. Ливень усиливался. Громоздкие капли врезались в стеклянную твердь, сбивались в черные пятна и стекали коричневыми ручейками на землю.
Под древесной кроной было сухо и уютно. Грозно громыхая, небо тужилось из последних сил. Ливень выдыхался, становясь легким летним дождиком. Солнце улыбнулось первыми лучами, пробившимися через стеклянные стенки, преломляясь и прыгая по листве солнечными зайчиками. Его временное убежище исчезло.
Ливень смыл с городских улиц пыль и удушливую гарь. Воздух наполнился свежестью мокрой листвы, земли и озона. Новое солнце не жгло, а приятно грело. Весело чирикали мокрые воробьи. Люди выглядывали из подворотен, и убедившись, что дождь прошел, шли по своим делам.
Он глубоко вздохнул. Дышать было легко. Через бульвар с нескончаемым потоком машин, виднелись пестрые афиши кинотеатра. На скользких ступеньках, между высокими мраморными колоннами, в ожидании утреннего сеанса толпились студенты-прогульщики и одинокие фигуры мужчин, предпочитавших утренние свидания. Афиши сообщали о трех старых фильмах в прокате.
Осознание необыкновенной чудесности сегодняшнего утра направляло его вперед, и он шел, почти в припрыжку, как беззаботный школьник, сбежавший со школьной каторги на аттракционы.
Захотелось мороженного. Такого, как в раньше. Холодного, сливочного счастья в шершавом вафельном стаканчике. В череде стеклянных витрин он нашел надпись «Продукты». В витрине-холодильнике, под стеклом, обклеенным ценниками, в ледяной шубе стояли картонные коробки с тем самым мороженным из детства. Хоть оно уже как лет пятнадцать не выпускалось, но и удивляться его внезапному появлению совсем не хотелось. Просто хотелось мороженного. Расплатившись, он вышел из магазина и, наслаждаясь тем самым вкусом, направился дальше.
Что-то милое, давно ушедшее, источало все вокруг. Холодный сливочный вкус только усиливал это чудесно ощущение.
Зная с детства каждый квартал, каждую улицу, он браво шагал, сжимая в руке маленький факел мороженного. Вот, через два дома начнется длинный зеленый забор, скрывающий пустырь. Когда-то на его месте стоял древний особнячок с балконами, которые держали на своих могучих плечах атланты. В детстве, когда мама водила его в поликлинику, они всегда останавливались и разглядывали это изящное здание. Ах, как ему хотелось жить там! Но мечта так и осталась в детстве. Из года в год особняк ветшал, пока его не снесли. Уничтожили, в угоду растущему городу, оставив курган из красного кирпича. Он больше не надеялся увидеть на этом месте фасад с лепниной, старые окна и могучих атлантов.
Но сегодня дом стоял на прежнем месте. Со всеми балконами, атлантами, лепниной.
Сильно удивившись, он замер на месте и впился взглядом в строение. Это был не мираж, а тот самый дом.
Справившись с эмоциями, он, движимый чем-то чудесным, чему не мог, да и не хотел сопротивляться, поспешил дальше.
Казалось, что город молодеет с каждым пройденным шагом. Он боялся закрывать глаза, а открыв - обнаружить себя посреди холодной практичности современного мегаполиса. Но город действительно менялся. С каждой улицей, каждым кварталом. Менялся и он. Тело наливалось прежней, давно забытой легкостью. Чувствовал, как на ходу ужимается мешок живота и стягивается складка подбородка. Легкий юношеский шаг.
Что-то мягкое и пружинистое пришло на смену давящим, почти деревянным туфлям, мучительно натянутым этим утром на опухшие ноги. Любимые, давно сношенные кроссовки с тремя полосками.
Чувство легкости поднималось выше. Серые отутюженные брюки стали льняными штанами, а заношенная белая сорочка - свободной веселой футболкой. Лучший образ для двадцатилетнего тебя. Тот, что подходит на каждый летний день. Тот, что, бросив на спинку стула возле кровати сегодня вечером, и оденешь завтра утром.
Он с удивлением ощупывал себя, заставляя поверить в происходящее.
Засунув руку в карман штанов, ужаснулся, не обнаружив там мобильного телефона. Не нашел его и в других карманах. Вместо мобилки в правом кармане лежало несколько медных монет, древний проездной на метро и длинный ключ от старой квартиры.
Более было бессмысленно отрицать всю чудесность происходящего.
Наивная уличная реклама пестрела новинками бытовой техники и самых надежных банковских вкладов под самые выгодные проценты. Прохожие не трещали по мобильникам, а стояли в телефонных будках, прижимая к уху темные массивные трубки. Машин на дорогах стало меньше, как в те времена, когда они были недостижимой роскошью.
На пересечении бульвара и каштановой улицы, где крутился бесконечный водоворот машин, больше не было ремонта дороги. Трамвайная остановка со старой будочкой, продающей пятикопеечные билеты, появилась на своем прежнем месте.
С привычным уху скрежетом и гулом к остановке подкатил красный трамвай.
Гостеприимно открыл перед ним свои двери-гармошки, приглашая зайти в пустой салон.
Знакомые пластиковые сидения, клацающие компостеры, помутневшие от времени окна, и даже запах. Любимый задний ряд сидений.
Трамвай тронулся и, быстро набирая скорость, стал разрезать улицы по ушедшему в прошлое маршруту № 5. Удобно расположившись в коконе пассажирского сиденья, он наблюдал как за окном панельные кубики с окнами складывались в длинные многоквартирные дома. Мимо проплывали дворы и дворики, стоявшие в ряд машины и одинокие гаражи, детские площадки и горки-ракеты, кулинария, обувной и серый забор его школы.
Трамвай остановился и открыл все свои двери для своего единственного пассажира.
Он прибыл на остановку детства.
Выйдя на пустой перрон, прошел сквозь подземный переход, и вынырнув зашагал по улице, ведущей только в одном направлении - дома. Впереди, вдоль тротуара, стояли киоски, продающие всякие нужные и ненужные мелочи. На фасаде одного из них весели колонки, гремящие веселой песенкой с незамысловатыми словами о простом счастье и первой любви.
Он шел, напевая себе под нос, беззаботно разглядывая витрины с плакатами, на которых счастливые люди, расплываясь в белозубых улыбках, протягивали прохожим бутылки с оранжевым лимонадом.
В редких лужицах на асфальте, вертелись клубы тополиного пуха, а желтые глаза одуванчиков с любопытством смотрели на прохожих из клумб, разбитых вдоль тротуара.
В этом милом городе не было места холодной рациональности.
Длинная арка родного двора на входе обдала его прохладой гранита, никогда не видевшего солнечного света.
Войдя во двор остановился, оглядываясь вокруг. Слева тянулись окна и подъезды его девятиэтажки. Справа, в густой зелени, дремали старые гаражи, качели с песочницей. Острые тополиные верхушки глядели в окна верхних этажей. Пышная акация тихо шелестела листвой, заставляя забыть о суматохе большого города.
Он шел вперед, отсчитывая подъезды. 1-й, 2-й, 3-й. Ощущал, что до встречи с чудом оставалось совсем чуть-чуть.
Возле подъезда номер 4 на зеленой лавочке сидела та самая, которую он видел сегодня в метро.
Подошел и замер - снова не веря глазам. Стал разглядывать ее. Она, совсем не изменилась. Хотел что-то сказать, но не мог. Она тоже молчала, глядя на него тем самым кротким взглядом. Прямые темные волосы из-под которых выглядывали восхитительные ушки, черты восточной красавицы, родинки на шее, маленькая острая грудь, худые стройные ноги. Откровенный, обтягивающий топик с большим вырезом, короткая летняя юбочка и белые босоножки.
Хитро прищурившись и широко улыбнувшись, первой нарушила молчание она.
- Мне очень захотелось побыть с тобою рядом. И вот ты здесь. Только пожалуйста, ничему не удивляйся. Просто разреши моему желанию сбыться, - сказала она тем самым голосом.
Он опустил взгляд, словно стараясь найти на асфальте нужные слова.
- Но разве это возможно? - скороговоркой выдавил он из себя.
В ответ она снова улыбнулась, и, как ему показалось, на долю секунды, вспыхнула изнутри необыкновенным свечением.
- Вот никак не могу понять, почему все люди устроены так, что им куда важнее знать происхождения чуда, чем принять сам факт чуда, - ответила она. - Обидно, что все, что выходит за грани логики, пусть даже самое светлое и хорошее, можно с легкостью обесценить, загнав в рамки здравого смысла, которому пытаются следовать люди, по крайней мере на словах - сказала она с легкой философской иронией. - Но, как видишь, чудеса случаются - продолжила она, обведя вокруг взглядом. - Особенно если об этом давно мечтаешь. Мечтаешь так сильно, что где бы ты ни был и что бы с тобой не происходило, представляешь рядом с собой одного единственного человека. Даже пусть мы находимся на расстоянии вечности друг от друга.
- Да, но ведь прошло столько времени, а ты…, - он не успел закончить мысль.
- Не изменилась, - перебила она его, с усмешкой. - Ну, неужели тебе было бы приятней, если бы я явилась к тебе изменившейся совсем не в лучшую сторону? Если бы ты увидел меня набравшую лишний вес, или, наоборот, осунувшуюся, измученную, с мешками под глазами. Ты мог бы сегодня утром пройти мимо, так и не узнав меня. А если бы даже узнал, то, в лучшем случаи, просто бы кивнул в знак приветствия, прибавив шаг. Ты, как человек, для которого красота внешняя всегда была очень важна, и дальше бы жил в уверенности, что наше расставание стало твоим правильным решением. И сегодняшнего чуда не произошло бы. Вот, поэтому я и решила явится к тебе такой, какой ты меня запомнил, а не такой, какой стала позже, - сказала она, погрустнев на последних словах.
Слушая ее, с присущим чувством отрицания всего, что выходит за грани сознания, в нем все еще теплился внутренний протест. Хотелось крикнуть: «Нет, такого не бывает и быть не может. Это все обман». Разозлиться на чей-то жестокий розыгрыш, встать и уйти, не оборачиваясь. Но порыв гнева угасал, уступая чуду, которое было рядом и смотрело на него.
Не в силах больше отрицать, он уселся на лавочку, и, опустив голову, уставился на редкие травинки, пробившиеся из трещин в асфальте.
Некоторое время они сидели в тишине. Она, своим молчанием, давала ему возможность свыкнуться с происходящим, а он, еще немного, побаивался ее, ведь, как ему казалось, она знала о нем все. Может даже могла читала его мысли.
Ощутив внезапное желание раскаяться, такое, что приходит только тогда, когда рядом с тобой оказывается небезразличный тебе человек, с которым уже развела судьба, испытывая некоторой стыд за годы отсутствия в ее жизни, он виновато прошептал: - Но я, я был уверен, что обиделась, и больше никогда не захочешь меня видеть.
- Прошу тебя, ну прекрати искать во всем здравый смысл. Сейчас его нет. Ты и сам доказал это, когда вместо расстояния, что отделяет тебя от работы, направился сюда – к своим воспоминаниям. Чувствую, как тебе сейчас хорошо, хоть и немного страшно. Так неужели во всем, произошедшем сегодня, есть хоть немного твоего здравого смысла? Нет. Вот и не ищи его, - с девичьим укором, сказала она. - Ты прав. Ты сильно меня обидел, и я действительно не хотела тебя видеть. Не знаю. Может день, может два. Они казались мне вечностью. Ты ошибался, когда думал, что, проходя мимо, я ни разу не обернулась тебе в след. Нет, я останавливалась, смотрела. Только ты этого не знал, потому что ни разу не обернулся назад. Смотрела, пока ты не превращался в маленькую точку, которую смахивала из глаз вместе со слезами. Но время лечит, стирая обиды из памяти. Они уходят, оставляя только одно сильное чувство…навсегда. Даже если мы меняемся до неузнаваемости. Знаешь, но и ты успел измениться, - сказала она, окинув его любопытным взглядом.
- Да, я вот тоже, - ответил он. - Хотя сегодня годы эти куда-то исчезли, - продолжил он, похлопав себя по исчезнувшему животу.
- Ах, ты об этом. Просто мне захотелось чтобы ты ощутил себя таким, как раньше. Считай это моим небольшим подарком, - ответила она, игриво усмехнувшись.
- А каким я был раньше? - с желанием узнать о себе прежнем что-то новое, спросил он.
- Хорошим, даже самым лучшим. Для меня. Таким и остался, - с нежностью, присущей только любящему созданию, ответила она. - Но с годами стал предсказуемым. В наше лето твоя юношеская спонтанность, толкавшая на дерзкие, вызывающие восхищение поступки, покорила меня. Вспомни, как ты был способен удивлять. Прогуливать ради меня институт, быть остроумным, интересным, напористым. Только ради меня. Тогда ты ни разу не засомневался - правильно ли поступаешь, я это чувствовала. Моментально принимал решения. Никогда не говорил - «мне надо подумать», зная, что это самая скучная фраза, означающая - просто нет. Разве ты мог быть плохим? Нет, не мог, и не можешь. Правда сейчас стараешься убедить себя в обратном. Но поверь мне, что ты называешь словом «плохой», на самом деле называется «трусость». Да, именно трусость. Но она не является врождённой. Ну, разве можно считать трусливым младенца, сделавшего первый в жизни шаг? Трусость - это плоды первых лет спокойствия, повзрослевшего тебя, обросшего семьей, благами, работой. Заимев эти «плоды», ты осознаешь, что теперь есть уже, что терять, и начинаешь постепенно стареть душой. Но, не верь тем, кто утверждает, что вся твоя жизнь, от начала и до конца, кем-то уже написана, и хуже того - сделано это еще до твоего рождения. Нет. Ты сам способен изменить все до тех пор, пока не скажешь себе - стоп, мне есть что терять. Все люди делятся на два типа. Те, чей жизненный путь уместиться в паре-тройке слов - «родился, выучился, пошел работать, женился, нарожал детей, умер», и те, кто за два-три года способен пройти намного больше. Вот и вся разница. Прежний ты был способен на крутой жизненный поворот, уводящий по совсем другому пути. Но повзрослев, стал обходить самые ответственные перекрестки, опасаясь неизвестности. Забыл, что именно на этих перекрестках у тебя есть право выбора. Уходил окольными путями, ведущими в тихую рутину. И дошел, став таким, каким есть сегодня, - подытожила она.
- Ты права. Я как-то размышлял о тех поступках, которые мог бы совершить, но так и не решился. Думал, вот если бы поступил так - как бы после этого изменилась моя жизнь. Насчитал с десяток перекрестков, на которых свернул не туда, о чем позже жалел. Убеждал себя, что, избрав тихое болото - поступил правильно. А затем, вырвавшись из духоты рабочих стен, по дороге домой, наблюдал за теми, кто, как мне казалось, счастлив от того, что еще в молодости свернул именно туда, куда следовало. Со временем стал завидовать тем, кто умеет радоваться жизни. Мне почему-то кажется, что, если они могут позволить себе такую роскошь, как смех и улыбки, просто так - без причины, значит жизнь удалась. Они шагают, плывут, летят в правильном направлении, - задумчиво закончил он.
- Ты не завидуешь, и никогда не завидовал. Просто жалеешь, что, остепенившись перестал радоваться сам и делиться ею с другими. Помнишь, как дарил мне цветы? Просто так. Как взахлеб рассказывал мне о своих победах? Я радовалась вместе с тобой. В какой-то момент ты начал относиться ко мне как к трофею. Почувствовала это, но ничего не сказала. Все меньше дарил мне внимания. Потом и вовсе охладел. Но я была рядом и любила тебя таким, который посвящал свои победы, но уже не мне, - погрустнев сказала она.
Ее откровенность вызвала в нем болезненный приступ вины. Отмотав в памяти события вечера их расставания, ему захотелось вернуться туда, изменив все, одним несовершенным поступком.
- Я жалел. Чувствовал свою вину. Пытался взвалить часть вины на тебя, в свое оправдание. Был уверен, что даже если ты позвонишь, придёшь, моя гордость не позволит вернуть тебя. Незадолго до того, как бросил тебя, ты стала казаться пройденным этапом. Почему? Не знаю. Решил так, одним утром. Захотелось новых эмоций и переживаний. Ну, а потом, каждая новая вычеркивала из памяти мысли о тебе, пока их вовсе не осталось, - с раскаянием сказал он.
Она лукаво улыбнулась в ответ.
- Да знаю я. Ты быстро заводил новые романы, и так же быстро перегорал, разбив сердце очередной несчастной. И длилось это до тех пор, пока сам не решил остепениться. Женился…но и тут струсил. Вместо того, чтобы подарить этой женщине счастье, ты плотно оградил ее от внешнего мира, лишив и себя, и ее, тех возможностей, которые поджидали тебя на жизненных перекрестках. Поверь, я говорю это не из ревности. Во мне нет этого чувства. Как бы сильно тебя не любила, я больше не способна дать любовь, - сказала она с грустью человека, жалеющего о безвозвратной утрате. - Теперь я просто тень, тень той, которая любила. Пронеся это чувство до конца, я думала о тебе и в тот момент, когда мне было тяжелее всего. Там, откуда я пришла, мне дано только один день из вечности, одну возможность чтобы повидаться с человеком, с которым хотелось больше всего. Я выбрала тебя. Чтобы оказаться рядом с тобой, мне было достаточно пожелать этого. Сильно, сильно. И вот, я здесь. Я не держу обиды на тебя обиды.
Ему хотелось рассказать ей о многом, что произошло с ним за эти годы. Но рассказывать, по большому счету, было не о чем. Вся его жизнь, которая могла уложиться в паре-тройке слов, была и так ей известна.
Она молча положила голову ему на плечо, обернув своими темными волосами, и прижалась к нему коленями.
Он решил ничего больше не говорить, наслаждаясь тишиной старого двора, где были только они. Да и зачем говорить, если тебе хорошо. Время на лавочке тянулось незаметно, в гармонии двух душ, снова нашедших друг друга.
- Отведенный мне день заканчивается, - сказала она. - Идем на крышу, проводим солнце. Помнишь, как ты мечтал забраться туда и любоваться заходом. Только не мог… дверь была всегда заперта.
- Да, помню, - с детской улыбкой ответил он. - Подожди, но ведь только было утро, а уже вечер?, - удивился он.
- И что такого? Когда твой день до краев наполнен смыслом, а не холостыми попытками убить время, он быстро проходит. Ты даже не замечаешь, как в водовороте событий подкрадывается вечер. Другое дело, добровольно замуровав себя в бессмыслице, томишься в ожидании долгожданной свободы, приходящей строго по расписанию. Так и выходит, что из-за отсутствия событий день так и не успевает начаться, а значит его и не было, - ответила она. Идем же, - твердым голосом сказала она. Встала с лавочки и протянула ему руку. Взявшись за маленькие хрупкие пальцы, он послушно последовал за ней.

Родной подъезд встретил светом одинокой лампочки. Ее отблики образовывали причудливый рисунок на бело-зеленых стенах. Ракушка лифта поджидала их, радушно распахнув свои металлические створки. Зайдя, створки захлопнулись, и металлическая кабина неспешно понесла их на девятый этаж, выше которого были только крыша и небо.
В тесной кабине она стояла напротив него, опустив взгляд. Он чувствовал, что она порывается на что-то важное, именно сейчас, но никак не может решиться.
В тот миг, когда лифт остановился на верху, она резко прильнула к нему, и поцеловала. Также резко она отпрянула назад, смущенно прошептав: - Прости, я не должна была этого делать, но не смогла удержаться.
Лифт выпустил их в общий коридор девятого этажа. В углу слева, в полумраке, за решетчатой дверью, виднелась лестница. Сколько он помнил себя, дверь всегда была заперта.
Но сегодня, специально для них, кто-то оставил ее приоткрытой.
Поднявшись по пыльным ступеням, они очутились на маленькой площадке с еще одной дверью, ведущей на крышу. Открыв ее, вышли на крышу. Длинная черная, поверхность крыши, впитавшая летний зной, отдавала его обратно, насыщая воздух жаром. Внизу суетился большой город. Подмигивал огоньками машин и фонарных столбов, спешил тысячами маленьких ног людей-муравьев.
Огромное рыжее солнце низко повисло над горизонтом, покрывая окна домов золотом.
Она стояла к нему спиной. Хрупкая, родная душа. Внезапно ему захотелось обнять ее, как в тот первый вечер, когда она это позволила. Убежать на много лет назад, оставшись там навсегда. Переживать счастливые мгновенья еще раз и еще. Жить только простыми радостями, присущими ему тогдашнему - 20-летнему. Исправить свои ошибки, так никогда их и не совершив. Каждое утро просыпаться счастливым. От того, что счастлива она, а значит и он. Знать, что она всегда будет рядом. Быть сильным, быть решительным. Для нее, для себя.
Словно прочитав его мысли, она снова взяла его за руку.
Глядя вперед, туда - где бетонные коробки домов сменяет пустота, она тихо заговорила, - Я расскажу тебе историю. В одной далекой стране, память о которой затерялась в песках времени, жил один человек, который зарабатывал на жизнь гончарством. Он был не беден, и не богат. Денег, которые приносило ему ремесло, хватало чтобы прокормить семью. Во дворе его дома был глубокий колодец, вырытый еще его прадедом. Воды было много, и семья гончара никогда не испытывала в ней нужды. Гончар щедро делился ею со всеми друзьями и путниками, проходящими мимо его дома, наливая живительную влагу в свои лучшие кувшины. Но однажды в тех далекие земли пришла засуха. И настолько сильною она была, что даже грязная вода со дна пересыхающего ручья стала цениться выше самого чистого золота. Засуха длилась не один месяц, губя все живое. И даже тогда гончар продолжал делиться водой со всеми жаждущими. Но в одно утро, засуха постучалась и в его дом. Утром заглянув в колодец, он увидел, что почти вся вода ушла. Только на самом дне поблескивали последние лужицы воды. Привязав ведро к длинной веревке, гончар забросил его вниз и зачерпнул остатки влаги, вместе с песком и илом. Ее было так мало, что вся она уместилась в самом маленьком кувшине. Спрятав драгоценный кувшин в тень, гончар решил разделить воду поровну - между всеми членами семьи. Себе он решил ничего не оставлять. Но глядя на манящую воду в кувшине, он поддался искушению, сделав несколько больших глотков. Затем еще и еще. Закрыв глаза, он жадно пил, пока его губы не коснулись грязи, что стекала по стенкам кувшина вместе с последними каплями. Таким сильным было его искушение. Когда истерзанные жаждой дети молили о воде, он не мог дать им уже ничего. Куда бы он не пошел, не побежал, где бы не искал, воды нигде не осталось. Его семья, измученная жаждой, несколько дней умирала в муках. Видя их муки, ему хотелось рыдать, но не мог, его слезы высохли. Последним умер гончар. Когда он предстал перед богом, то волею Всевышнего, гончару было отведено место в раю, где запасы воды никогда не иссякнут. В колодцах, реках, кристальных водопадах, тенистых фонтанах и студеных ручьях. Но все же бог покарал гончара - обрекши на вечные скитания по раю, гонимого жаждой, в поисках того источника, который мог бы его напоить. Но вся вода, которую он зачерпывает ладонями - мгновенно превращается в сухой песок. И никогда не сможет он утолить свою жажду. Такую большую цену суждено заплатить ему за свое искушение.
Дыша жаром, огромный солнечный диск вплотную приблизился к крыше. Оно знало о судьбе несчастного гончара и его семьи, впрочем, как и о всех судьбах на свете.
Взявшись за руки, два темных силуэта стояли перед ним, как перед алтарем.
Солнце еще раз тяжело дыхнуло жаром, и стало постепенно отдаляться.
Он крепче сжал ее хрупкую руку, но она вздрогнула, освободив ее.
Глядя вперед, она заговорила: - Я не могу следовать своим желаниям, какими бы сильными они не были. И не в моих силах вписать их в книгу жизни, ни в мою, ни в твою. Как бы нам этого не хотелось. Ведь моя уже написана, а твоя еще нет. На мгновенье замолчала, стараясь справиться с эмоциями. И, блеснув мокрыми глазами, выговорила: - Нам пора.
Развернувшись, направилась к выходу с крыши. Он последовал за ней. Дверь была заперта.
- Открой ее, - твердо сказала она. - Ключ у тебя в кармане.
В двери виднелась продолговатая замочная скважина, похожая на ту, что была на двери его прежней квартиры. До упора вставив ключ, дверь открылась, и они очутились в его старой квартире. Внутри все было прежним, на своих местах. Маленькая прихожая, коридор, шкафы, зеркало на трюмо. Пройдя по коридору, свернули в тесную спальню, с разобранным диваном и пестрым шерстяным ковром на стене. Тусклый свет лампы на прикроватной тумбочке навевал сонливое спокойствие. Его веки тяжелели. Он опустился на диван, улегшись на прохладное покрывало. Она легла рядом.
- Тебе нужно отдохнуть. Путешествия во времени забирают много сил. Засыпай и ничего не бойся. Я рядом. Буду оберегать твой сон, - с материнскою нежностью прошептала она и положила свою маленькую ладонь ему на лоб.
Не в силах бороться со внезапно нахлынувшей усталостью, он сдался и провалился в сон.

Резкая боль от прикосновения к чему-то горячему заставила его очнуться. Кулаки сжались, непроизвольно зачерпнув горсти мелкого песка. Сухой, обжигающий ветер покалывал лицо маленькими иголками. Сквозь сомкнутые веки бил яркий свет. С трудом открыв глаза, увидел вокруг себя высокие белые барханы, с которых вились длинные песчаные змейки. И больше ничего. Только блестящий песок. Солнце нещадно палило, разогревая песок, словно огромную сковородку, из которой не было спасения. Он весь покрылся потом. К соленым каплям на лице липли песчинки песка, смешиваясь в вязкую массу, стягивавшую кожу. Оставаться на месте было нельзя, нужно было идти. С трудом поднявшись на ноги и размазывая липкий пот по глазам, он шел, практически на ощупь. Медленно взбирался на барханы, увязая в коварной зыби. Падал на четвереньки, полз вверх. Достигнув вершины, осматривался по сторонам, подставляя сухому ветру обожжённое лицо. Спускаясь, терял равновесие и летел на дно песочной сковородки. Силы покидали его. Каждый новый бархан мог стать для него могильным курганом. Но вот, взобравшись на очередную песчаную башню, он увидел у ее подножия с обратной стороны небольшое темное строение, торчащее из песка. Сделав рывок, закачался маятником, упал и, кувырком слетел к подножию бархана. Медленно пополз туда, где из песка виднелись ровно уложенные камни. Это был колодец. Его стенки, ушедшие в песок, напоминали жерло потухшего вулкана. Опершись руками о гладкие камни, отполированные миллионами ветров, он заглянул внутрь. Тишина безжизненного камня уходила во мглу. Он потянул шею вниз, и в этот миг черная пустота колодца дыхнула в лицо холодом, заставив глаза открыться.
Раздувая оконную тюль, свежий ночной ветер ворвался в комнату через приоткрытую балконную дверь. Далеко в небе блеклые краски рассвета смешивались с темной палитрой ночи.
Она сидела спиной к нему, на самом краю кровати.
Почувствовав его пробуждение, так и не повернувшись, она заговорила: - Мое время заканчивается. Я ухожу счастливой. Счастливой и благодарной тебе за то, что ты, услыхав мой зов, не побоялся прийти ко мне. Об этом я мечтала. Долгие годы. Но мы не можем более быть вместе. Ты и сам это понимаешь… После нашего расставания, ты несколько раз задавал себе вопрос - что стало со мной, смогла ли я найти свое счастье. Так вот, после тебя в моей жизни было еще много мужчин. Разных. Кто-то любил меня, и даже был готов соединить свою судьбу с моей. Другие старались воспользоваться мной, как красивой игрушкой. А кого-то бросала я, наигравшись его чувствами. Каждого из них я осознано сравнивала с тобой. Представляла, как бы ты поступил, оказавшись на его месте. Но сравнивая с тобой, разочаровывалась в них. Помнишь, как ты час прождал меня под ливнем? А я наблюдала за тобой из окна. Хотела проверить, на что ты способен ради меня. Ты промок до нитки, но, когда я вышла, не выказал своего возмущения, а улыбнулся, дрожа от холода, и поцеловал меня. Никто из тех - следующих не был способен на такое. Я это чувствовала. С годами становилась серьёзнее, устроилась на хорошую работу и быстро добилась успехов. Все считали меня целеустремленной. А потом заболела. У меня был рак. Болезнь быстро съедала меня. Уже 4 года как меня нет. Страшно было, не от осознания неизбежности смерти, а от своей беспомощности. Последние дни в больничной палате самые длинные. Они проходят в ожидании смерти. Понимая, что она неизбежна, ты ждешь ее, а невыносимая боль только подгоняет смерть. Нетерпеливо говоришь себе: «Скорее бы…» - Знаешь с чего начинается утро на больничной койке? С тишины и белого света, который источает все вокруг. И ты не понимаешь - в палате ты еще, или уже на небе.
Сделав небольшую паузу, она продолжила: - В последнее утро, когда я проснулась, точнее перестало действовать обезболивающее, позволявшее хоть как-то терпеть боль, возле моей койки сидели мама. Отца рядом не было. Он носился по всем кабинетам, умоляя каждого, на ком был белый халат, хоть как-то облегчить мои страдания. А они, просто заходили ко мне, обреченно смотрели, и молча шли по своим делам, а отец бежал дальше - больничными коридорами. В последних обрывках сознания, я представляла, что вот-вот в мою палату зайдешь ты. Но ты не приходил. Нет, не подумай, я не виню тебя, ведь ты не мог ничего знать о моей болезни. Из последних сил, я кричала: «Мама, мама! Больно», хватаясь руками за воздух, как за спасательную соломинку. Я звала маму, но последняя мысль, с которой я уходила, была о тебе. Нарастающая боль достигла своего пика, взорвалась внутри, отпустив мое измучанное тело. От внезапно наступившего облегчения я растерялась и закрыла глаза. Но это и была смерть. Удивительно, но я слышала все, что происходило рядом. Как мама сказала: - Все. И разрыдалась. Открыла глаза, я видела уже со стороны, как она обняла мое мертвое тело, как в палату вбежал отец, бессильно упал на колени перед койкой, закрыв лицо руками. Но что-то сильное, невидимое, стало тянуть меня вверх. Повисла над ними, тянула к ним руки, хотела прикоснуться, но не могла. Видела себя, лежащую на кровати, как на жертвенном алтаре из белого камня. На секунду испугалась, но испуг сменило любопытство. Вспомнила, как ты восхищался моими немного оттопыренными ушками. Разглядывала их. В детстве они казались мне изъяном, а после смерти нашла их даже очень привлекательными. Невидимая сила продолжала тянуть меня, безвольную, все дальше, ближе к окну. Оказавшись по ту сторону окна, я на несколько секунд остановилась. Это были секунды прощания. Последний взгляд сквозь больничное стекло и долгий полет на небеса. Она говорила, переживая смерть еще раз, и еще. Затем замолчала, продолжив через мгновенье: - Дав мне одну единственную возможность повидаться с тем, кем хотелось больше всего, я, не задумываясь, назвала тебя. Знаешь, даже если бы я произнесла имя другого человека, то все равно пришла бы именно к тебе. Ведь ни бога, ни самого себя обмануть невозможно. Прости меня, за те слабости, которым я чуть было не поддалась. Быть рядом с тобой - это уже большое искушение для меня. Мне очень хочется еще хоть раз пережить страсть поцелуя, тепло объятий и наслаждение близостью… но ангелам это запрещено. Теперь меня покарают, но я ни о чем не жалею. Худшей карой для меня стало бы, если бы я этого не сделала. С новым днем заканчивается мое время, ставшее рядом с тобой мгновеньем. Прошу тебя, живи, наполняя каждый новый день смыслом. Чувствуй, люби. Это так просто и так важно.
После чего она замолчала.
Он попытался приподняться и что-то сказать, но не смог. Что-то сдавило его грудь и отняло речь. Скованный и немой он наблюдал за тем, как она поднялась и направилась к балкону. Ветер снова подул. Тюль ощетинилась и обернула ее хрупкий силуэт, очертив большие белоснежные крылья. В складках невесомой ткани ангельский образ стал быстро растворяться, пока полностью не исчез.
Комната наполнилась звенящей тишиной, словно вся она была из хрусталя. Тяжесть постепенно покидала тело. Пошевелив пальцами рук, почувствовал прилипшие к ладоням мелкие песчинки. Встал и огляделся. Все было прежним. В старой квартире, наполненной воспоминаниями, он был один. Одел футболку и льняные штаны. Возле входной двери на коврике стояли любимые кроссовки. Обулся. Вышел в общественный коридор, захлопнув за собой дверь. Спустился по лестнице. Лучи раннего солнца робко пробивались в пыльные стекла на лестничных пролетах. В подъезде многоквартирного дома был только он и сотня дверей, скрывающих, пустоту, выходящую в никуда.
Старый двор ранним июньским утром. Пустая лавочка и звонкие птичьи голоса в густой зелени.
Дом еще спал, а может жил лишь в его воображении. Этого он не знал.
Его ангел наблюдал за ним с небес.
Солнце нового дня освещало его путь через двор к арке.
Выйдя из нее, он обернулся. Позади остались 400 шагов от дома до перехода, вагонная давка, длинная лента эскалатора и двери станции. Что-то больно сдавливало стопу. Ненавистные деревянные туфли.
На часах было 8 минут до начала работы. Стоя у выхода из метро на оживленной площади ему предстояло выбрать направление дня сегодняшнего.