Тайна старца

             3.

   Все привыкли к тому, что Маэстро не говорит банальностей, но столь неожиданный оборот:

   - Петр Ильич писал эту музыку для коронации... Кажется, Александра Третьего?.. Да, его! Иллюминация, царские вензеля и короны, гирлянды разноцветных фонариков, факелы... Понимаешь, что такое исполнять кантату в Грановитой палате? Первым лицам государства?! «Где силы взять», - спрашивает не кто-нибудь, а юноша-воин, идущий на подвиг. К Богу обращается. Понимаешь? Это только в плохой литературе герои не сомневаются. Ты сейчас не Оля, не студентка консерватории. Ты - Зоя Космодемьянская. Тебя фашисты спрашивают: «Где Сталин?», а ты отвечаешь: «Сталин на своем посту!» - Кивнув на меня, он приказывает: - Пой нашей гостье. Ее любимого Давыдовского.

   Неслыханный, царский подарок! О таком можно только мечтать.

   Снова тот же голос, но теперь задевающий не слух, а душу, отрешенно-тихо начинает:

   - Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко...

   Старец Симеон обращался к  Богу, он окончил земной путь, увидел новорожденного младенца, которому суждено искупить грехи человеческие, и теперь уходил с миром.
Она пела без сопровождения - степенно, торжественно и в то же время бережно, словно боясь растратить себя раньше срока. Ни лампад, ни церковного полумрака, ни мерцающих позолотой икон. Но всё это вставало за ее голосом, чудился даже хор - тонкие осторожные голоса, молитвенно прозрачные, а сквозь них - слабый прощальный звон... Последнее трепетание. Тихо. Свеча угасает...

   В чем же загадка? Почему умирающий старец удавался Оле, а юноша-воин - нет?
Загадка? Только не для Скуратова.

   - Не надо логики, - призывает он. - «Взгляни с слезой благоговенья...» И, оборвав декламацию, спрашивает: - Неужели тысячи поколений канули в вечность, не оставив следа? Что-то же передали нам христиане-предки. Некие атомы святости, веры...

Пианистка Ниночка тут как тут с неизменным кокетством вставляет:

   - Владимир Дементьевич, а есть ли на свете что-нибудь, чего вы не знаете?

   - Есть! - восклицает Маэстро. - Я не знаю, где Мика. Где этот негодяй! Без него класс не класс. Мы собирались разучивать «Растворил я окно». Я же чувствую, он лежит больной, без присмотра, воды подать некому. Он же, балбес, не признает ни лекарств, ни врачей, ни цирюльников.

   - Да он здоров, как бык, - убеждает Ниночка, широко раскрывая глаза и сразу прикрывая их кукольными веками. - В прошлое воскресенье у нас на даче деревья выворачивал с корнем.

   - Это Мика умеет, - соглашается Маэстро. - Когда, светлой памяти, Барановский восстанавливал Крутицкое подворье, Мика, представьте себе, таскал ему кирпичи со всей Москвы. Как снесут памятник архитектуры, Миклуша тут как тут... А старинный кирпич - это вам не теперешний. Ни много, ни мало - восемь килограммов. На себе возил сей государственный прах. Можете представить, как общественное остроумие поддерживало его на всех перевальных пунктах... Однажды припер машину консолей ХVII века, а какой-то проходимец позарился и сдал их в утиль. А в другой раз...

   Маэстро принимает удобную позу, предвкушая удовольствие, которое доставит ему рассказ.

   - Однажды в районе Арбата, на Собачьей площадке, рушили старинный особняк, и Мика явился за маркированными кирпичами. Как водится, на ночь глядя. Тут его заприметил дворник... «Ага-а-а... Подозрительная темная личность. На развалинах. Видать, кладоискатель.. Али буржуй недобитый,  кровопивец-наследник, отщепенец, вражина, шпион. Ну, я те покажу, как обирать советскую власть». Что в таких случаях делает средний российский обыватель?

   - Стучит в милицию, - подсказывает Ниночка.

   - Правильно. Через несколько минут бедного Мику сцапали. А потом целую ночь он доказывал, что ни о каком кладе знать не знает и никакого плана дома у него нет как нет. Ему, конечно, не верят: уж очень подозрительная борода ... Но, увы ... Доказательств нет. Отпустили. Кажется, взяли подписку о невыезде...

   Маэстро улыбается, ему приятно смотреть на молодые лица слушательниц. Их и на свете не было, когда рушили Собачью площадку ... А он до сих пор слышит глухие удары чугунной бабы, которой громили стены. Роспись, мозаика, кирпичная кладка - всё пошло прахом. Как дрова, кололи кружевную деревянную резьбу, диковинные водолеи… Львиная голова с торчащими прутьями лежала у ног Скуратова. Бум... бум… бум... Раскачивание бабы напоминало движение колокола, какого-нибудь «Сысоя» в две тысячи пудов. Но звук!.. Особенно варварский, когда Скуратов думал о том, что у Симеона Столпника, церкви неподалеку, тоже стоит экскаватор... Ждет... Теперь-то известно: если бы не Петр Дмитриевич Барановский с помощниками... Кто-то из них залез в ковш - не дал работать, кто-то кинулся в Министерство культуры выбивать охранную грамоту. Прибыла власть, сам глав-бум-бред-моссовета, махнул на маковки, венчавшие когда-то крепостную актрису Жемчугову с сиятельным Шереметевым, и процедил: «Раздолбали бы к черту... Всё церемонитесь. Пару дней поорут и заткнутся». Церковь молчала. С тех пор, как в ней заочно отпели Шаляпина,  здесь не служили. И если бы не Барановский, не красоваться Столпнику, нерукотворному даже с отпиленными крестами, как деревцу, у которого отщипнуты верхние почки. И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.

   - Как раз в ту пору я встретил Миклушу в Крутицах. Щека подвязана, нечесаный, драный, собака к ногам жмется... А мой братец - шутник страшный - решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие... Все добровольцы, люди наивные, романтики... Вот братец и пристал к Мике: «Спустись-де в подвал и вденься в цепи, а я приведу ребят и напугаю живым Аввакумом». Мика, было, согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская, земля ей пухом, сказала: «Не обижайте Мокея Авдеевича. Это не-счаст-ней-ший человек!»

   Скуратов решительно поднимается. Подходя к вешалке, говорит:

   - Антракт закончен. Нина Михайловна, пройдите еще раз Чайковского. Зингершуле под вашу ответственность. Главное - вера! Несокрушимая. Вера старца Симеона. Я отлучаюсь на час. Если появится Мика, скажете, что  поехал к нему.

   - Мокей Авдеевич не появится, - объявляет Ниночка, выждав, когда Скуратов отойдет на приличное расстояние. Ее личико непроницаемо - тем поразительнее то, что она сказала.

   - Как это не появится? - спрашивает Оля. - Почему?

   - Потому, - отвечает Ниночка и томно возводит глаза.

   - Опять что-нибудь случилось? - допытывается Оля.

   - Мокей Авдеевич сделал мне предложение.

   - Че-го? - спрашивает Оля, пугаясь собственного грубого голоса.

   - Мокей Авдеевич сделал мне предложение, - повторяет Ниночка и, отчуждая взгляд от непонятливой Оли, напоминает:  «В крови горит огонь желанья...»

   Оля переламывается пополам и от смеха начинает трястись.

   Я тоже удивлена, но скорее собственной тупости, как человек, проглядевший что-то важное. Образ влюбленного Мокея Авдеевича не укладывается в голове. Он связан с музыкой, родниковой водой - чем угодно, только не с Ниночкой. Вспомнилось брошенное как-то Маэстро: «Если бы я был режиссером, клянусь, на роль идеальных влюбленных приглашал бы окончательных идиотов. Да-а! С ярко выраженными признаками отупения. Вы когда-нибудь наблюдали за парочкой, млеющей в метро, электричке? Зрелище поучительное. Ни проблеска мысли на лицах! Куда всё девается?.. Как ветром сдувает. Дебилизация полная. Можете считать меня мизантропом, но я утверждаю: лишь кретины, и только они, способны изображать  настоящих влюбленных». Не-ет, такой образ не приложим к Мокею Авдеевичу.

   - Думаете, я повод дала? - на всякий случай интересуется Ниночка. - Ничего подобного. Мокей Авдеевич добровольно таскал мне родниковую воду, по собственному желанию работал на даче и в свое удовольствие дарил мне цветы. - Исполненная благочестия, она обращает взгляд к нотам: - Ну что, Чайковского?

   - Бедный Мокей Авдеевич, - отзывается Оля.

   Бедный? Ниночка так не считает, мало ли что втемяшится в голову: если не в деды, то в отцы Мокей Авдеевич ей точно годится. Да и не отказывала она: «Мама выдала "атанде". Что-то правдоподобное».

   Всегда улыбчиво-одинаковая, кокетливо-томная, Ниночка не принимает на свою совесть одиночество и тоску Мокея Авдеевича. Она решается на последнее откровение:

   - Да ему аккомпаниаторша нужна! Вот! Чтобы с утра до вечера петь романсы... Всякие... Со старой дурацкой орфографией... До умопомрачения голосить! - И Ниночка хлопает крышкой рояля, не зная, что еще сделать, как еще наказать сумасбродного старца.  Но ее доводы не убеждают.

   - Ну, нет... - откликается Оля. - Он нарочно прикинулся. Для вашего удовольствия. Человеку искусства плохо без поклонения. Посватался, чтобы вам угодить; он же всё время твердит: «Доброта - это гениальность».

   Ниночка покусывает губы, не позволяя себе фыркнуть. И вдруг, тряхнув кудрями, беспечная, лукавая и какая-то бесшабашно вольная, поднимает крышку рояля. В честь отвергнутой любви Мокея Авдеевича танго. «Мода на короля Умберто»!  Пальцы ее мелькают, их становится намного больше, чем положено пианистке. Оля тоже начинает покачиваться и поводить плечами. Обольстительный призрак  Умберто  манит ее. Касаясь послушной руки, поднимает со стула. С закрытыми глазами она танцует. Белые одежды обвивают ее. Она – фарфоровая статуэтка, одинокая примадонна, Олечка де грациозо, хрустальная флейта. Но фантомный король не признает своеволия. Чем бравурнее музыка, тем ощутимей  его присутствие. Тонкий яд его власти подобен гипнозу, преображает движения, словно выворачивает наизнанку. Оля уже не легкая, плавная и скользящая. Автоматическим исступлением наполняется комната. В ритме заведенной игрушки дубасит по клавишам Ниночка. Подпрыгивает на сиденье. Что-то подталкивает и меня, гонит в сумасшедшее дерганье. Ходуном ходит пол, проваливается под ногами. Сам  воздух  превращается в гремучую смесь. Вот-вот  послышится стон гавайской гитары и воздвигнет себя очередной  катафалк.

   В разгар аргентинистого веселья появляется Маэстро.

   Радостно возбужденный, он не обращает внимания на шикарную жизнь питомиц. Разве с Микой соскучишься? Молодая овчарка Лушка - вот кто героиня нового рассказа, прошу любить и жаловать. Красавица, умница, родословная, как у английской королевы. Само благородство и элегантность...

   - Невероятно, - лепечет Ниночка.

   - Именно, - кивает Маэстро и говорит о сердобольной полковнице - хозяйке семи псов и одиннадцати кошек, которая навязала Мике четвероногую Лушку. - Наш старец поклялся быть образцовым другом животных, пока она не пристроит собаку в надежные руки. Мика принял бразды и сразу же собрался с Лушкой гулять. Но она очень резвая... Сущий бес... Рванулась, Мика попробовал удержаться за дверь и, конечно, захлопнул. Что вы смеетесь? Что тут веселого? Дух в квартире ужасный, пахнет псиной. Естественно, Мика решил проветрить. Открыл дверь...

   - Она же захлопнулась, - напомнила Ниночка.

   - А ее взломали! - отрезал Маэстро. (Он далеко, его овевает сквозняк Микиной квартиры.) - А зверя на это время старец привязал под окном. Лушка завыла. Прямо как собака Баскервилей. Но это же пытка. Сбежались общественники. Мике почудилось, что они при вилах и топорах. Зверя водворили обратно и нажаловались патронессе. Мадам примчалась и обругала старца живодером. Теперь бедняга не волен отлучиться, пока не врежут замок. Лушка грызет его шляпу, уже съела подкладку, а сам Мика охвачен идеей... Он жаждет лавров благотворителя. Да-а. Спит и видит себя во главе приюта четвероногих. - И без перехода замечает: - Что-то сегодня у нас не густо. Не понимаю, куда подевался народ?

   - А кого вы ждете, Владимир Дементьевич? - дерзко спрашивает Ниночка. - Шарлахову еще не время. Остальным не до пения, будни заели.

   Маэстро возводит глаза к портрету Бетховена. О чем он переговорил с Людвигом  ван, неизвестно. Через минуту  Маэстро таинственно вопрошает:

   - А вы знаете, кто прислал Людвигу нотную запись ростовского колокольного звона? Она пригодилась в «Аппассионате». - И, улыбаясь, как заговорщик, шепотом сообщает: - Это останется нашей с ним тайной.