Пейзажист

I
- Пейзажист, пей за жизнь! – начинаю я играть словами. Всегда так делаю во хмелю. Значит, кондиция.
Толик парирует, не отрывая взгляд от мольберта:
- По всем приметам, надвигается каламбуря. Возможны ироничные осадки и саркастичные ураганы. А вот афоризм, Андрэ, запиши для потомков.
- Опять произвёл обрезание моего имени. Отныне и впредь буду называть тебя раввином.
- Так поэтично же. Возвышенно. Почти как Лорка.
- Тот был Федерико.
- Так это же Федька по-нашему! Видишь, на испанский манер всё звучит величественно.   
- Да уж. Порой жалею, что не могу читать Лорку в оригинале. Но он и в переводе великий и неотмирный:

«В окно постучала полночь, и стук ее был беззвучен.
На смуглой руке блестели браслеты речных излучин.
Рекою душа играла под синей ночною кровлей.
А время на циферблатах уже истекало кровью…»

Начинаю декламировать стихи. Это верный знак. Точно хватит пить. Закупориваю треть красного полусухого. В изощрённо тонком искусстве употребления спиртных напитков у меня младший юношеский разряд. В лучшем случае.
А вот мой друг в данном деле мастер спорта международного класса. Международного – потому что пьёт спиртные напитки всех стран. В этом плане Анатолий - пьяница-космополит – гражданин алкогольного мира.
Он часто пишет пейзажи на заказ самых богатых людей страны, кроме художественного таланта, обладая ещё и редкой способностью идеально вписать картину в дизайн жилища. Будь то дача мэра города, декорированная под деревянный сруб, или хай-тековский особняк какого-нибудь спекулянта бизнесмена. А подобные люди страх как любят, кроме денежного довольствия, награждать творческих людей чем-то «от себя».  Так они чувствуют собственную сопричастность к чему-то великому. Такому, чего не купишь за деньги ни на одном рынке мира. Ибо жизнь коротка, искусство вечно. Это ещё Гиппократ подметил. 
Часто Анатолий просто меняет свои произведения на выпивку.  Однажды он разрисовал к 8-му марта цветочными полями огромную стену местного супермаркета, за что получил пять ящиков самого отвратительного пойла, когда-либо созданного человеком, - портвейна «777», в народе метко прозванного «Топориками».   
В данный момент я сижу на широком подоконнике студии, которая находится на просторном чердаке одного из столичных домов. Когда-то Толик выцыганил это помещение у крупного застройщика. Взамен художнику пришлось разрисовать джунглями и саваннами сотни квадратных метров аквапарка. 
Благодаря стеклянному потолку и большим окнам, в комнате всегда светло. Бонусом открывается замечательный вид на Киев. Если внимательно приглядеться, вдалеке виден даже кусочек Днепра. А он, если верить классику, чуден при тихой погоде. 
Выставляю начатую бутылку наружу. Местные алкаши высоту не покорят, а супергерой Спайдермен вряд ли поддастся искушению спереть недопитую дешёвую бурду по акции из «Ашана».  Для моей девушки, которая постучит в дверь через несколько часов, припасено хорошее вино. Грузинское.
               Анатолий сегодня трезв. Как и всегда по воскресеньям. Каждую неделю за ним ровно в семь утра заезжает прикормленный таксист. Возвращается он вечером в понедельник. Никогда не приезжает из своей поездки пьяным. Дико квасить начинает только со вторника. Никто не знает, как он проводит эти 35 – 40 часов. Мои вопросы по этому поводу остались без ответа. Обычно словоохотливый собеседник превращается в партизана и тайну сию бережёт пуще жизни. Со временем я научился проявлять такт и перестал спрашивать.  В кругу немногочисленных знакомых Анатолия бытует множество расхожих мнений по этому поводу. Я склоняюсь к версии, что наш товарищ ездит за вдохновением в некие лишь ему ведомые красивые места. Юлька ставит на подпольный бордель или оргию художников свингеров.
С дедом Толей я познакомился пару лет назад, когда он занимался иллюстрированием сборника стихов современных авторов, выход которого так и не состоялся из-за очередной смены власти. Этот битый жизнью морщинистый мужичок с хриплым пропитым голосом и внешностью алкаша с газетных карикатур, на поверку оказался начитанным, интересным собеседником, способным поддержать любую беседу в диапазоне от творческого наследия Жана-Поля Сартра до пошлого анекдота про Ивана Царевича, мечтающего соблазнить Василису Прекрасную. Впрочем, при ближайшем рассмотрении в мужчине не без труда угадывался некий аристократизм. Уверенная походка, привычка ровно держать спину и пропускать дам вперёд. Но больше всего думающего человека в нём выдавали глаза. Они буквально кричали, что их обладатель не так уж прост.    
Недопустимой роскошью в наш нищий духом век было бы не завести знакомство с этой странной личностью. Сошлись на Гоголе. Точнее, разошлись. Во мнениях. Я утверждал, и продолжаю стоять на своём, что Николай Васильевич – лучшее, что случалось с литературой XIX века.  И по силе таланта с автором мог сравниться лишь Лермонтов.   Мой оппонент признавал солнцем литературы того времени исключительно Льва Толстого. Если мне нравился Клод Моне, Толик отдавал предпочтение Эдуарду Мане. Моего Чайковского старик крыл Глинкой.  Хичкок был бит Тарковским. И так до бесконечности. Порой мне кажется, что он специально становится на позицию, отличную от моей. Впрочем, разница во взглядах не просто не мешает нам дружить, но и  делает общение не таким пресным. Так острая приправа дополняет вкус сочного шашлыка.
Часто мы выпиваем маленькой компанией, сидя на полу квартиры студии, в которой из мебели единственная табуретка. И та вкривь и вкось перемотана изолентой, словно её дважды переехал КАМАЗ.  Зато куда не глянь – холсты, краски, кисточки, разнообразные рамки. Ещё у Толика нет телевизора. А я всегда проникаюсь особой симпатией к людям, у которых нет телевизора. Обычно это означает, что у них есть собственное мнение.
Коллеги, забредающие на огонёк и рюмку чая, часто подшучивают над моим другом. Язвят по поводу жанра, в котором он работает, – исключительно пейзажи. Не умеешь, мол, ты людей изображать, вот и калякаешь свои деревья да кустики. Толик обычно парирует, что лучше писать красивую природу, чем уродливых людей.
- Но есть же и красивые люди, - не унимаются собутыльники. 
- Внутри мы все уроды, - отвечает пейзажист и надолго задумывается.
Однажды по пьяни он признался мне, что портреты писал лучше всех в художественной школе. А потом перестал. Раз и навсегда. 
Вот уже почти год, как Анатолий пускает нас с Юлькой в свою студию на сутки, пока в отъезде. Я бываю в столице наездами, а моя дама сердца живёт с двумя соседками по квартире. Поэтому гнездо любви и порока пришлось свить здесь. Мы даже подарили художнику на какой-то праздник электрический камин. Скорее для себя, чем для него. Моя девушка где-то купила шкуру медведя, и почти каждую неделю мы пьём вино, сидя на мягкой шкуре животного, слушаем потрескивание камина и смотрим на город с высоты птичьего полёта. Есть в этом что-то романтичное и в то же время первобытное. А что ещё нужно двум влюблённым?
За окном раздаётся троекратный залп из коротких автомобильных сигналов – отточенный временем шифр. Анатолий подмигивает перед уходом:
- Соседи жалуются, что слишком шумите по воскресеньям.
- Пардон. Учтём.
- Шумите громче! Не люблю этих зануд. Привет Джульетте! И что она нашла в таком баране, как ты?
Звук удаляющихся шагов смешивается с эхом последних слов. Наступает  тишина.

II
Ночные звонки редко предвещают добрые известия.
- Дед Толя в больнице. Инсульт. Состояние критическое.
На следующий день приезжаю в Киев. Отвожу в больницу кое-что из одежды, покупаю лекарства и оставляю деньги медсестре на случай надобности. Юля предлагает помочь деньгами, но я не раз покупал алкоголь и продукты по просьбе товарища. Снимаю деньги с его карточки. Код - 2411 - дата рождения Анри Тулуз-Лотрека.
Из клиники возвращаюсь в квартиру Толика. Размышляю, чем ещё могу помочь. С мысли сбивают навязчивые автомобильные гудки. Три подряд. Тишина. Опять три гудка, уже громче и настойчивее.  Выглядываю посмотреть, что за идиот мучит клаксон. Внизу знакомое такси. Точно! Сегодня же воскресенье.
Сначала думал отпустить водителя восвояси. Сам не понимаю, как так получилось, что пятый час еду на заднем сидении по привычному маршруту товарища.
- Мне Анатолий Викторович за месяц наперёд платит. Так что я в Вашем распоряжении. Завтра забрать Вас? Как его обычно? – шофёр учтив и подчёркнуто вежлив.
- Что? Нет. Подождите, пожалуйста, у … у места, в которое приедем. Я доплачу за период простоя. Долго ещё?
- Как раз въезжаем. Монастырь находится в этом селе.
Серые дома, большинство из которых заброшены. Заборы через один покосились, словно бьют поклоны безжалостному времени. Даже небо нынче одето в скучную серую шинель. Это унылое место, конечно же, не может называться никак, кроме как Верхние Красовицы. Наверное, на Нижние Красовицы было бы страшно смотреть даже королю ужасов – Стивену Кингу. Одно из тех удручающих своей скукой мест, про которые Иосиф Бродский написал: «И если б здесь не делали детей, то пастырь бы крестил автомобили».   
- Приехали! – объявляет водитель. – Анатолия Викторовича пускали без очереди. Может, и Вас настоятель проведёт. Иначе проторчим здесь до ночи.
Толпа действительно внушительная. Если за всю поездку по населённому пункту мы не встретили почти никого, то здесь количество людей напоминает субботний вечер в торговом центре. Странно, но хотят попасть все куда-то  в сторону - к приземистому домику на краю территории.
Сама же Божья обитель представляет собой небольшую белую церквушку, огороженную по периметру низким деревянным забором. По территории разбросаны различные строения, видимо, служащие жильём и подсобными помещениями. Два монаха в длинных поношенных рясах загружают на тачку дрова, засучив широкие рукава. У входа в храм людей почти нет. Только тощий сгорбленный мужичок, широко открыв рот, похрапывает над столиком со свечами, иконками и прочей церковной утварью.
- Послушник Сергий! Ты нам своим храпом всех прихожан распугаешь! - громкий, солидный голос насмешливо рикошетит от стен, заставляя торгаша подпрыгнуть от неожиданности. 
- Простите, отец Митрофаний! – мужчина непроизвольно зевнул и трижды быстро перекрестил рот, густо покраснев. Продолжил, понизив голос, - Я что? Я ничего. А вот брат Иоан вчера в келье после молебна бутерброд с бужениной ел. И это в пост.
 - Деяние сие богомерзко. Думаю, наряда на уборку сортира на десять дней вне очереди будет достаточно. Для осознания и просветления
- Слишком Вы милосердны, отче. Лучше на двадцать дней.
- Так тому и быть. Вечером сдай выручку брату Никодиму, а завтра с утра приступай, благословясь.
- К чему приступать? – захлопал жидкими белёсыми ресницами послушник.
- Как это к чему? Отхожие места чистить. Авось и в душе своей порядок наведёшь с Божьей помощью.
- Да как же? Да что же это? Где же справедливость? – забубнил Сергий.
- Не так страшен тот грех, что входит в уста, как тот, что из них выходит, - настоятель поднял вверх ладошку, давая понять, что в дальнейшем препирательстве участвовать не намерен.   
Я прошу святого отца уделить пару минут для разговора. Не спеша прогуливаясь узкими тропинками, рассказываю всё как есть. Церковный сановник внимательно слушает, участливо кивая головой. Не перебивает. Приглашает в трапезную. Наливает из старого алюминиевого чайника тёмную, пахнущую мятой и липой жидкость. Протягивает мне. Садится напротив.
- Задачка. С одной стороны, любопытство – порок. С другой – раз уж Бог привёл тебя сюда, кто я такой, чтобы противиться воле его? Расскажу всё, как на духу. Много лет тому назад понадобилось нашему приходу написать икону святой мученицы Софии. Содержание на это дело было выделено небольшое, посему найти достойного мастера оказалось делом не из простых. Поспрашивав сведущих в художественном искусстве людей, узнал об одном парне – выпускнике художественного училища. Отзывались о нём как о лучшем портретисте. Говорили, что безошибочно умеет не просто изобразить внешность человека, но зрит в самую суть – передаёт характер. Только вот связаться с ним никак не получалось. Поехал в столицу. Принялся расспрашивать всех, кто был с ним знаком. И нашёл в какой-то грязной, пропахшей брагой и смертью ночлежке. От  человека в нём в ту пору мало что оставалось. Дьявол коварен в своих ухищрениях. И чем талантливее человек, тем изобретательнее действует нечистый. Я фактически похитил художника. Привёз к своей пастве. Едва протрезвев, он принялся угрожать, кричать и биться о стены. Требовал ещё алкоголя. И когда я уже почти сдался, Бог надоумил объяснить пропащему, зачем свёл наши пути. Сперва он и слушать не хотел. Но когда я сказал, что предстоит написать икону Святой Софии, тот весь затрясся, а слегка успокоившись, ответил, что сделает всё, что в его силах.  Наутро Анатолий получил благословение на Богоугодное дело, отправился в самый дальний монашеский скит. Попросил предоставить ему материалы для работы, а также дважды в день приносить хлеб и воду. Я лично выполнял его просьбы. В первый месяц, оставляя скромную снедь у порога, слышал только молитвы да глухие рыдания. Во второй месяц - шёпот. Странно прозвучит, но он … разговаривал с Софьей. Обращался к ней.  А спустя три месяца продемонстрировал готовую икону. Мы поставили её в часовню. А 22 марта портрет замироточил. Из глаз святой потекло ароматное маслянистое вещество. О том чуде разнеслась по округе весть, потянулись паломники. Многие говорят, что икона обладает неимоверной силой. И теперь в день воскресный открываем двери монастыря для всех желающих, коих, как можешь заметить, множество. А сам иконописец все эти годы приезжает к нам каждую неделю. Днём и следующим утром беседуем с ним о духовных и мирских материях, а ночью он запирается в часовне, чтобы «поговорить» с Софией. Таковы были его условия оплаты за работу. 
Митрофаний окончил рассказ, разгладил окладистую седую бороду и пронзительно посмотрел мне в глаза.
- Знаю, знаю, что хочешь попросить. Пойдём, посмотришь на икону. Тем более, уже вечер. Двери монастыря закрылись.
Двор перед часовней вытоптан, словно залитый бетоном пол. Нигде не травинки. Сразу заметно, что посещают это место толпы. В помещении темно. В центре маленькой комнатки смутно угадывается прямоугольный предмет. Присмотревшись, различаю очертания резной деревянной рамы.   
Настоятель одну за другой зажигает свечи. Святой лик выплывает из темноты, озаряясь светом. Длинная туника переливается нежным бирюзовым оттенком. Левая рука прижата к сердцу, правая тянется ко мне раскрытой ладонью. Красивые длинные пальцы нарушают законы живописи. Кажется, если склониться перед иконой, буквально почувствуешь прикосновение. Молодое лицо излучает свет. Из-под длинного, окутывающего голову алого палантина выбивается едва заметный локон каштановых волос. Небольшая вертикальная складочка над переносицей выдаёт тревогу и обеспокоенность. Кажется, что святая переживает именно обо мне. А эти глаза! Они буквально приковывают меня к полу. Столько в них силы, сочувствия и боли. Только человек, сам переживший страдания, способен так участливо смотреть на других людей. С безграничной любовью, без тени осуждения.
На переднем плане иконы изображён резной деревянный столик, на котором горит свеча. Не знаю, какой художественной техникой Анатолий добился этакого эффекта, но создаётся полное впечатление, что пламя колышется из стороны в сторону – дрожит на ветру.       
Забываю обо всех проблемах и заботах. Тело кажется невесомым, а душа свободной. Похожие ощущения испытываешь в раннем детстве, когда засыпаешь после интересного, наполненного радостью дня, зная, что завтрашний день тоже обернётся праздником.
Выходя из часовни, замечаю, что мир окутала ночь. Огромная курица-луна чинно бредёт по усыпанному зёрнышками звёзд небу. Митрофаний встаёт с лавочки, хитро улыбаясь с лисьим прищуром.
- Ну что, сын мой? Сколько времени, по-твоему, ты провёл в здании? Два с половиной часа! Удивлён? Я сам, бывает, зайду, обуреваемый думами, а потом зовёт кто-то из паствы. Гляну на часы, а уже полдня прошло. И самое удивительное – суетные мысли как рукой снимает. Даже мигрень проходит. Жить словно заново начинаешь. Будто кто-то важное от второстепенного отделил.
Прощаюсь со святым отцом. Сажусь в такси, и тут же засыпаю блаженным сном помилованного от смертной казни, у которого впереди много-много счастливых дней.   
III

Дед Толя умер в ночь со вторника на среду. За период общения мы несколько раз полушутя обсуждали его уход. Конечно, всё время думать о смерти глупо, но помнить о ней нужно. Пейзажист всегда называл это «когда отыщу в темноте её свет». Какой свет? Кого её? Он никогда не объяснял. Я сделал вывод, что он иносказательно говорит о смерти. Ну, типа «сыграть в ящик», «отбросить коньки» или «склеить ласты».   
Мой товарищ оставил всего два чётких указания. Первым было похоронить его в родном селе под Винницей. Со вторым я попросил помочь Юльку. Думал, она воспримет последнюю волю усопшего в штыки. А она, наоборот, пришла в щенячий восторг. Она вообще страх до чего любит участвовать в затеях, планы которых не в состоянии прийти в нормальную с точки зрения большинства голову. Противоречить здравому смыслу – её хобби. Я даже однажды презентовал ей футболку с изображением злюки пингвина, у которого в руках транспарант, гласящий «П Р О Т Е С Т У Ю!!!!». Опасался, обидится, а она теперь постоянно спит в этой футболке, как в пижаме. Нет в мире тайн и чудес, удивительнее наших женщин.
Утром я позвонил на малую Родину Анатолия. Договорился про ритуальные услуги на четверг. Они обещали организовать всё, вплоть до поиска места на кладбище, «заказа» батюшки и транспортировки тела из Киева в специально оборудованном катафалке. Обещанный сервис был настолько элитным, что мне почти захотелось умереть, чтобы и со мной так трепетно носились.
Вторая часть посмертной воли внушала сомнения. Художник захотел, чтобы все оставшиеся от организации похорон деньги были потрачены на сабантуй, на который полагалось пригласить любого желающего бродягу, встреченного на улицах столицы.
Совершая покупки, я никогда не смотрел на остаток денежных средств. И теперь, ознакомившись с доступными деньгами, был, мягко говоря, озадачен. Скромный пейзажист имел в распоряжении почти миллион гривен. И это тот самый человек, который жил в холодной студии, питался просроченными консервами и чаще всего ужирался дешёвым шмурдяком бабы Люси из соседнего подъезда. 
Мы с Юлькой идём с Андреевского спуска по направлению к Крещатику. Многие художники, торгующие здесь своим красочным товаром, хорошо знали деда Толю. Весть о его смерти искренне огорчает их. Моя прекрасная спутница шепнула нескольким встречным-поперечным бродягам о предстоящей затее. И вот уже за мной следует толпа разношерстных людей с опухшими лицами. Они наряжены в старые куртки и дырявые пиджаки поверх засаленных маек, обуты в распарованные ботинки и перемотанные чем попало рваные сандалии. Доменико Дольче и Стефано Габбана, встретив нас, заткнули бы носы от источаемого амбре пота и перегара, но именно так – дерзко и абсурдно - выглядела бы их следующая неделя высокой моды в Милане.
Многим участникам этой экзотической процессии покойный дед Толя давал безвозвратные ссуды на «пузырь» и сигареты. В холодное время оплачивал некоторым ночлежку.
Оборачиваясь назад, ко всё растущей толпе, поневоле чувствую себя спартанским царём Леонидом, ведущим своё отважное войско на битву к Фермопильскому ущелью. Победить зелёного змия порой не менее сложно, чем одолеть персидского царя Ксеркса.
На пороге одного из самых элитных ресторанов города нас встречают недружелюбно. И хотя на территории заведения пусто, пускать явно не намерены.
- Пшли вон, БОМЖары вонючие! – орёт пузатый администратор с крохотной лысой головой, карикатурно смотрящейся на непропорционально толстой шее, - Сейчас нормальные люди на банкет приедут. Валите, ублюдки.
- Ублюдка воспитала твоя мать! - парирует Юлька.
Звучит грубо, но люди с толстыми шеями  редко понимают тонкий юмор. Данный персонаж именно из таких. Было бы оскорбительно сравнить его со свиньёй. Оскорбительно для свиньи. 
Я предусмотрительно внёс предоплату с утра. Заказал банкет на круглую сумму. Сразу всё оплатил. О контингенте приглашённых у меня не спрашивали.
Отвожу буйного администратора в сторону. Кое-как втолковываю, что к чему. Мимические мышцы его лица проделывают маршрут: отрицание-гнев-торг-депрессия-принятие. Делать нечего. Услуги оплачены. Столы сервированы. Почесав затылок, амбал впускает «дорогих гостей» в декорированный под дворец Людовика XIV банкетный зал. Всюду ампир и классицизм.
- Барокко, - говорю Юльке, указывая на зал.
- Правильно говорить брокколи! - поправляет плешивый мужичонка, грязными узловатыми пальцами ковыряясь в салате. И действительно извлекает из него этот овощ и бросает на пол, - Фу! Гадость! Я такого не ем!
У администратора лицо кислее просроченной простокваши. Эта брезгливость толкает меня на ещё один манёвр.
- Тебя как зовут, богатырь?
-Юрец.
- Ну, Юрец, тащи холодец!
Мутные маленькие глазки заволакивает ещё более густым туманом непонимания.
- Чего моргаешь? Видишь, официанты не справляются. Да ты не бойся, я оплачу.
Достаю из внутреннего кармана пачку наличных. Протягиваю тысячу гривен. Собеседник начинает сомневаться. Кладу сверху ещё одну купюру того же номинала. Сомнения уступают место алчности. После третьей бумажки жадность окончательно побеждает. На пути к кухне он на секунду оборачивается:
- Я только это … подумал … может того … вместо виски «Jack Daniels» лучше коньяк «Десна» три звезды? Не отличат ведь.
Заговорщически наклоняюсь к собеседнику. Шёпотом объясняю:
- Да ты хоть знаешь, кто это? Это вообще съезд лучших дегустаторов страны.
- Да ну?
- Ну да! – а ты думал, как выглядят люди, которым по долгу службы приходится каждый день пить? Да тебе любой из них назовёт возраст дуба, из которого была сделана бочка, в которой выдерживался вискарь! Не дури, братан, тащи всё самое лучшее.
Не думаю, что выбранный нами ресторан видел до этого столь буйные пиршества. Реки алкоголя уносили участников застолья в бурное море удивительных состояний души. То тут, то там затягивались песни: тощая женщина выводила пронзительным фальцетом «Ой, то не вечер, то не вечер», щекастый дедушка запел неожиданно красивым басом «Дивлюсь я на небо», одноногий бородач орал матерные частушки, дирижируя невидимым оркестром при помощи костыля. Со всех сторон сыпались анекдоты. Переквалифицированного в официанты бугая Юру то и дело щипала за пятую точку весёлая старуха в побитой молью меховой шали. Весёлый карлик давал гопака прямо на столе.
Ненадолго обернувшись перед уходом, я задумываюсь. Если по ту сторону бытия жизнь не заканчивается, а заходит на качественно новый виток развития, то мой друг пейзажист может быть доволен своими поминками. Принести в мир слёз причину для улыбки – не в этом ли смысл жизни? Тогда в чём?         
   
IV

Несколько ворон, обижено каркнув, слетают с веток, когда кладбищенская тишина нарушается гнусавым поповским басом:  «Благослове;н Бог наш всегда;, ны;не и при;сно, и во ве;ки веко;-о-о-о-ов!».
Богослужение заканчивается быстро. Как радостно сообщила  одна из певчих, у них в соседнем селе ещё похороны. Батюшка из того прихода ушёл в запой, так что вся надежа на них. Вся выручка тоже им. 
Кожа Анатолия будто слеплена из воска. Никогда не видел его таким спокойным. Он был из тех людей, у которых мимические мышцы не отдыхают даже во сне. Эмоции с его лица можно было читать, словно раскрытую книгу. Последняя страница истории его жизни, как и положено, чистая.
Помимо сотрудников ритуального агентства, на похоронах присутствую только я, да парочка местных ротозеев. Единственный бросаю горсть земли на крышку гроба. На поминки ехать некому. Сую несколько банкнот поддатым мужичкам, рыскающим вокруг в поисках наживы.
- Выпейте за упокой души раба Божьего Анатолия.
-Всенепременно, всенепременно! – повторяют забулдыги, зачем-то снова и снова кланяясь лохматыми головами, словно стайка нахохлившихся голубей.
  Чтобы не пробираться к машине сквозь колючие кусты терновника, решаю сделать небольшой крюк. Переступаю через несколько заброшенных могилок, прохожу сотню шагов по тропинке. И вдруг меня словно с головой окунают в ледяную прорубь. Тело пронзают миллионы тончайших иголок! С большого мраморного памятника в форме сердца  на меня смотрит та самая святая София с монастырской иконы. Образ на фотографии не кажется таким до мурашек реальным, как в часовне. Но эти глаза! Та же трепетная нежность, но, вместе с тем, проникновенная сила.
Памятник выглядит совсем новым на фоне покосившихся крестов, ржавых оград и поросших сорняками холмиков, ставших последним пристанищем бренных тел. Несмотря на это, дата смерти – 32 года назад. Надпись под фото гласит: Семёнова София Ивановна. Даже имя совпадает. Дата смерти – 22 марта. Именно в этот день икона замироточила.
Хорошо, что за мной увязались мужички, обещавшие помянуть Анатолия. Подзываю их к себе.
- Не подскажете, чья это могилка?
- Дык написано же вроде, - отвечает тот, что повыше, почёсывая затылок.
- Читать-то я умею. А что за человеком была София Ивановна? Родственники в селе остались у неё? Дети, внуки?
- Как же не остались? Осталися. Родители давно померли. А младшая сестра так здеся и живёт.
- Где здеся?
- Туточки не далеко. Любкой звать. Ох и сварливая баба. Я у ней в долг полтин попросил на лечение, так она Люське моей давай жаловаться, что побираюсь. А я, мил человек, не побираюсь я, эт самое, … хвораю. А прошлой осенью, Сенька не даст соврать, иду по селу, а Любка гусей гонит дрыном …
- Да, да! – перебиваю рассказчика, иначе рискую узнать о жизни собеседника куда больше, чем хотелось бы.- Адрес подскажете?
- А зачем тебе адрес? Крайняя хата у села. Забор из зелёного штакетника. А штакетник тот мой кум ей на бутылку обменял. У кума руки золотые. Из говна и палок дворец тебе построит. Тоже, конечно, … водочкой хворает. А раз, помню, под Рождество пошли мы с ним за ёлкой в местный заповедник …
- Спасибо. Вот вам ещё двести гривен. Завтра «подлечитесь».
Сунув деньги, поспешно ретируюсь. Мужичок продолжает рассказывать быль товарищу. Сенька внимательно смотрит на друга, и только время от времени икает. Слушатель из него явно куда лучше, чем я.

V
Дом, в самом деле, нахожу легко. У двора пасутся куры. В сарае мычит корова. Низенькая калитка впускает меня с мелодичным скрипом. Черноволосая девушка, собирающая плоды под пышной развесистой яблоней, вздрагивает, но не поворачивается ко мне. Только замирает прислушиваясь.
- Здравствуйте. А Любовь Ивановна дома?
- Мама в летней кухне трёт свёклу свиньям. А Вы не местный. Голос у Вас бархатный. Не наждачный.
Одно яблоко шумно падает мне под ноги. Поднимаю его. Протягиваю девушке.
- Возьмите, а то в траве затеряется. Не заметите.
Лишь теперь оборачивается ко мне. Только смотрит не на меня, а куда-то в пустоту.
На вид лет 20-25. Лицо чистое, волевое – со скулами. 
- А я и так не замечу. Я слепая, - говорит девушка и заливается колокольчиковым хохотом. 
- Почему Вы смеётесь?
- А я представляю, какое у вас сейчас сконфуженное лицо. Простите, не сдержалась. Кладите яблоко в корзинку.
Полная женщина в плотном матерчатом фартуке выходит из-за угла, смахивая со лба пот тыльной стороной ладони. Одежда в свекольной стружке и комбикорме.
- Ксения! Сколько раз повторять – не нужно наощупь фрукты собирать. Без сопливых обойдёмся! А Вы кто такой? Чего надо? Машина заглохла? Подтолкнуть?
Никакого перехода в тоне голоса. Спрашивает так же строго, как с дочери.
- Я по другому поводу. Хотел поговорить о вашей покойной сестре – Софии. Мы сегодня хоронили Анатолия. Думаю, вы с ним могли быть знакомы.
- Окочурился, старый чёрт?! Туда ему и дорога.
- Простите, если потревожил. Не хочу навязываться, но если бы вы могли со мной поговорить …
- Ну чего мямлишь? Слишком много текста. Можно и поговорить. Дело прошлое. Я своё ещё девкой отревела.
В доме Любовь Ивановна быстро умывается. Сбрасывает передник. Не спрашивая, наливает мне чашку студёного молока. Суёт тарелку с какими-то огромными, румяными пирожками. Начинает без лишних прелюдий и театральщины:
- Софка страх как Тольку любила. В одном классе учились. Он её портфель таскал, она за него математику делала. И всё бы хорошо, да была у него и другая страсть – рисование. После школы родители его в бурсу пристроили на сварщика. Бросил, Ирод. Сбежал в столицу. У нас наездами бывал. Софию обещал к себе забрать, когда раскрутится. Наша мать против была. Говорила, что мы – люди земли, а он в небесах летает. Мол, гусь свинье не товарищ. Да и за воротник закладывать Толька уже тогда стал прилично. Однажды поссорилась сестра с мамой. Ушла из дома. Сняли они за копейки старый домик в соседней деревне. Ха! Там ни газа, ни электричества не было. София там хозяйничала. Избранник её на выходные приезжал. Обычно затемно по пятницам. От вокзала ещё километров пять пешкодралом чесать. Она всегда выглядывала его. Зажжёт свечу, сядет у окна и вглядывается в темноту. Говорила, что в жизни самое важное и самое приятное – освещать путь любимым людям. Чтобы не заблудились в темноте. 
Женщина умолкает. Задумывается. Потом недовольно переводит взгляд с меня на еду. Поняв без слов, отпиваю большой глоток молока и принимаюсь интенсивно жевать пирожок с повидлом, который по своим габаритам мог бы неделю кормить небольшую африканскую республику.
- В тот день Толька нажрался вусмерть с однокурсниками. Отмечали первое место на какой-то выставке. Мобильников тогда ещё не было. Словом, не приехал. А она ждала. У окна. С этой грёбаной свечой…Загорелась штора, начал тлеть диван. Отравление угарным газом. Говорят, от этого человек просто навсегда засыпает. Никаких мучений. На похоронах наша мать прокляла Анатолия, когда он посмел появиться. Выгнала со скандалом. С тех пор мы его не видели. Только через год после похорон он поставил крест на могилке. Лет через пятнадцать появились надгробья из гранитной крошки. Он позаботился о том, чтобы такое же было у Софии. А лет пять назад сменил старый памятник на мрамор. Видать, пытается откупиться от мук совести. Эх, касатик, если бы всё было так просто. Вот и вся история. Жизнь человека уместилась в десять минут.
Меня вдруг переполняет решимость. Сам не ожидал такой твёрдости в голосе, но вскакиваю и заявляю тоном, не предполагающим отказа:
- Собирайтесь! Мы сейчас же уезжаем. Всё увидите на месте! Вернёмся завтра к обеду.
К моему великому удивлению, Любовь Ивановна просит дать ей полчаса, чтобы переодеться и оставить соседям указания, относительно живности.
- Ксению оставить не на кого. Возьмём с собой.
- Без проблем. Позволите поинтересоваться …
- Конь в детстве лягнул. С тех пор слепая. Медицина бессильна. Цена любопытства. За всё в жизни приходится платить.    

VI

Стучусь в двери монастыря далеко за полночь. На просьбу позвать отца Митрофания сонный монах молча уходит. Вскоре появляется сам настоятель. Ряса выглажена, борода уложена. Будто ждал поздних визитёров. Расторопному старцу долго объяснять, что к чему, не приходится. Подводит нас к часовне, запускает внутрь.
В первый миг, когда зажжённые мной церковные свечи озаряют светлый лик иконы, Любовь Ивановна ошеломлённо отступает на несколько шагов назад. Затем внимательно всматривается.
- Господи, как живая, - губы дрожат, по щекам скатываются крупные горячие слёзы.
Ксюша, которую Любовь Ивановна вела под руку, обнимает мать. Принимается утешать. Внезапно девушка испуганно вскрикивает.
Придерживаю её за локоть:
- Что случилось?
- Свет! Слишком яркий свет!
Ксения падает на колени, изо всех сил прижимая ладони к глазам.
Мы испуганно наклоняемся к ней. Понемногу приходя в себя, девушка объясняет:
- Сначала в темноте задрожал крохотный огонёк. Словно кто-то очень далеко зажёг свечу. Потом свет принялся приближаться. И вскоре стал невыносимо ярким.
- А теперь?
Ксения боязливо, очень медленно убирает ладони с век. Щурясь, открывает глаза. Теперь её взгляд уже акцентированный, а не рассеянный – как тогда под яблоней. Она улыбается.
- Вы такой же, как Ваш голос. Сильный. Высокий.    
Поворачивается к матери. Внимательно смотрит на неё.
- Как ты изменилась за эти годы.
- Время жестоко, - улыбается сквозь слёзы женщина.
- Нет-нет. Ты прекрасна. Теперь я смогу собрать даже те яблоки, которые укатились за забор.
Под их синхронное рыдание выхожу из часовни. Успеваю вытереть с глаз влагу, перед тем, как отыскать отца Митрофания. В тонкой полоске оконного света замечаю, как он сидит на лавочке, призадумавшись. Присаживаюсь рядом. Молчим. Это очень уютное молчание. Когда слова будут лишними. Мы оба это понимаем.
Ночь непроглядно темна. На небе ни единого просвета. Мир обволокли тучи. И в этом абсолютном мраке у меня в руках загорается огонёк. Вибрирует телефон. На заставе Юлька в своей «протестующей» пингвиньей футболке. Нажимаю зелёную кнопку «принять вызов» - иду на свет.