Олесь Бердник Лабиринт Минотавра

Повесть-легенда «Лабиринт Минотавра» рассказывает о трагической жизни Гипатии, александрийской женщины-учёного, оригинального мыслителя, астронома, математика, философа и механика IV-V века.

Искусно сочетая миф и реальность, автор оживляет образы этой великой женщины и друга её детства Исидора, проводя читателя по их тернистым путям. Каждый из персонажей проходит свою неповторимую линию жизни, познавая себя и окружающий мир. Переживая личную драму, они одновременно переживают драму общества, потрясённого историческими переменами. На их глазах привычный мир рушится. Римская империя погружается в экономический, политический и культурный кризис, который сопровождается кризисом духовным. На этом фоне на сцену выходят многочисленные секты и религиозные течения. Особую силу набирает христианство, и древние боги отступают под его агрессивным натиском. В этом хаосе событий и идей Гипатия с Исидором ищут истину и смысл своего существования.

Лабиринт Минотавра — это аллегория самой жизни, через которую проходят главные герои, а путеводная нить Ариадны – это их пламенное стремление познать истину.

Повесть впервые переведена на русский язык.

Олесь Бердник
ЛАБИРИНТ МИНОТАВРА

повесть-легенда

(перевод с украинского)


Оглавление


Часть 1. ПЕРВАЯ ГРОЗА

РИТМЫ КРОНОСА
СМЕРЧ
РАБЫНЯ
ПОВЕЛИТЕЛЬ
ДУНОВЕНИЕ
ПОСЛЕДНИЙ МИГ


Часть 2. ДОРОГОЙ СКОРБИ

СЛЕД ВО МГЛЕ
ПУСТЫНЯ
ПРИЧУДА СУДЬБЫ
ИСКАНИЯ В СЕБЕ
СТЕНА ДЕМИУРГА
ГОЛОС БЕЗМОЛВИЯ


Часть 3. МИРАЖИ

ДОРОГА
НАСМЕШКА МАРЫ
ДАР ЗМЕИ
НАГИ


Часть 4. КРЫЛО АФИНЫ

ПЕЧАЛЬНАЯ РАДОСТЬ
СТРАНСТВИЯ ОРФЕЯ
СЫНЫ ПРОМЕТЕЯ
ДРЕВНИЙ МИФ
ПРОЩАНИЕ
НЕБО ОТЧИЗНЫ


Часть 5. МУЗЕУМ

ПОЕДИНОК ОГНЕЙ
МАТЕМАТИКА ЛЮБВИ
ВСТРЕЧА У МОРЯ


Часть 6. ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРОМЕТЕЯ
 
КРОВАВАЯ РЕКА


Всегда терновый венец
будет лучше короны владыки.
Всегда достойнее путь
на Голгофу, чем ход триумфальный.
Так было с начала времён
и так оно будет вовек,
пока существуют люди
и тёрн покуда растёт.
…………………….
Стон Прометея звучит
уж много столетий над миром.
Он заглушает собой
мощные громы Олимпа.
Пали тысячи тронов
и человечьих, и божьих,
но утёс титана стоит
как бастион извечный
духа того, что без устали,
яростной буре подобно,
с неба добытую искру
в мощный огонь раздувает.

ЛЕСЯ УКРАИНКА


Часть первая
ПЕРВАЯ ГРОЗА

РИТМЫ КРОНОСА

Древние стены Александрии заросли бурьяном. Здесь так много потайных закоулков и убежищ — можно играть сколько душе угодно. Гипатия увлекает своего товарища Исидора всё глубже и глубже в чащу чертополоха, в зелёную мглу душных зарослей, в переплетения лиан, олив и терновника.

— Па! — нежно зовёт её Исидор. — Дальше не стоит. Там водятся змеи — ещё ужалят!
Девочка резко останавливается, в её небесных глазах мерцают искры весёлого задора.

— Си! Ты боишься змей?! А как же подвиги, о которых ты мечтаешь? А как же мойры[1]? Разве не соткали они твою нить ещё при рождении? Или у тебя в запасе есть другая? Хочешь провести суровых богинь?
Мальчик стыдливо опускает взгляд, а Гипатия тем временем скрывается в зарослях и издали окликает:

— Эй! Найди меня!

Исидор старательно осматривает все уголки, заглядывает в бойницы стен, топчет бурьян — не может отыскать подругу! И как она умудряется так прятаться?

Раздаётся радостный, счастливый смех. Гипатия где-то рядом, но где? Вспотевший Исидор разочарованно останавливается на открытом месте, разводит руками.

— Па! — умоляет он. — Я не могу тебя найти!
Девочка выскакивает из бурьяна, будто из-под земли, и, высоко подпрыгивая, танцует вокруг товарища победный танец.

— Ага! Проиграл! Проиграл!

— Ты будто надеваешь шапку Аида, — оправдывается Исидор. — Почему я никогда тебя не нахожу?

— Смотришь не в ту сторону, — серьёзно замечает девочка и, не дав ему оценить свой ответ, мчится дальше, к городским воротам. Исидор спешит за ней — аж пыль стелется над извивистыми тропками.

У ворот просыпаются от детского крика разомлевшие на солнышке стражи, в шутку ругают Гипатию.

— Это снова ты, проказница? — говорит один откашливаясь. — А ну, кыш домой!

— Мы к морю! — звонко кричит девочка. — Море по нам соскучилось!

— Не пущу! — трясёт боевым копьём бородатый воин и таращит большие чёрные глаза на Гипатию.

Она смеётся, вихрем пролетает мимо стражей, увлекая за собой Исидора. Озадаченный охранник заботливо окликает:

— Будь осторожна, глупенькая! Ещё — не приведи судьба — попадёте в руки разбойников!

— Не догонят! — весело отзывается Гипатия, пританцовывая на бегу.

Морской ветер охватывает незримыми объятьями её гибкое загорелое тело, играет, будто знаменем, голубым хитончиком. Приглушённо шумит вспененная волна, лижет девственные пески, словно омывает перед Гипатией бесконечную дорогу к заоблачному горизонту. Сколько по ней бежать? Далеко ли?

Волна забвения и экстаза накрывает сознание. Нет усталости, нет ощущения времени. За спиной невидимые крылья; упруго и мощно взмахивая, они несут в непостижимую даль. Земля, море, чайки в небе, тёплые пески, ветер из пустыни — всего лишь миражи причудливых образов вдоль сказочной тропинки.

Исидор не отстаёт от подруги, но и догнать её не может. Она — будто призрак, будто лёгкое облачко. Появляются на мокром песке маленькие следы летящей девочки. Появляются и исчезают, словно золотая тень. Ах, как хочется догнать её, коснуться загорелого плеча, заглянуть в затуманенные счастливым бегом глаза!

— Па! Остановись!

— Догони! Догони!

— Па! Я не могу! Ты неуловима!

Она замедляет полёт — и исчезает бездонное небо вокруг, становится бесконечным сводом над ними, и тёплые пески ласково целуют босые детские ноги.

— Ты не догнал меня… — огорчённо произносит Гипатия.

— Ты как птица, — оправдывается Исидор. — Я очень хочу догнать, но ты будто лань Артемиды!

— Стань Гераклом и догони!

— Стану, — обещает мальчик, серьёзно глядя в полные тайны глаза Гипатии.

И такая уверенность горит в звёздно-чёрных очах Исидора, такой искренностью и силой лучится милое худенькое личико, что девочка успокаивается. Она срывает с себя хитончик, бросает на песок и бежит в воду. Зеленовато-прозрачная волна накрывает её вспененной ладонью. Мальчик присоединяется к подруге, и они, будто древние дети Нерея[2], счастливо качаются в нежной колыбели моря, замирают на груди вод, завороженные лаской необъятных стихий.

— Си! — шепчет девочка. — Я хочу стать рыбой. Чтобы плавать в океане. Чтобы вечно играть с нереидами, чтобы слушать бесконечный шёпот моря…

— И я, — эхом откликается Исидор. — Чтобы плыть за тобой.

— А потом я хочу стать чайкой, — оживляется Гипатия, — чтобы покинуть море и унестись к солнцу, как смелый Икар…

— Это по силам только богам, — пытается возразить мальчик.

— Тогда я хочу стать богиней! — дерзко отвечает девочка.

Исидор с опаской смотрит на неё: не шутит ли?

Нет! Глаза уже не прозрачные, а тёмно-синие, губы плотно сжаты, взгляд устремлён в бесконечность. Кто она, которая не боится произносить такие слова? Разве не знает, что боги слышат всё?..

Девочка очнулась от своих мыслей, плывёт к берегу. Они садятся на горячем песке, и мальчик принимается насыпать высокие стены. Он прокапывает глубокие рвы вокруг башен и дворцов, украшает крыши и площадки цветными ракушками. Гипатия с интересом наблюдает за ним, восторженно подбадривает одобрительными возгласами.

— А кто будет жить в твоём дворце? — спрашивает она.

— Ты, — говорит Исидор, гостеприимно прокладывая дорожку к воротам. — О великая и неповторимая дочь Гелиоса, о царица морей и владычица сказочных земель, добро пожаловать в моё волшебное царство. Оно — твоё!

— Я приду, — серьёзно кивает Гипатия. — Я навещу твой дворец, Си…

— Может, хоть так мы будем вместе, — радуется мальчик, — тебя же не догнать. А в моём дворце ты останешься жить навсегда…

— Не навсегда, — возражает Гипатия, качая головой. — Мне станет грустно даже в самом прекрасном дворце. Я захочу на свободу и снова побегу вдоль берега моря…

— А я буду тебя догонять, — печально отзывается Исидор, — и не смогу догнать…

Девочка молчит, не отвечает. И они погружаются в недетские думы, слушают извечные ритмы неутомимого моря — бесконечную игру всемогущего Кроноса.


Проходят годы.

Вихрь событий проносится над миром, над Африкой. Потрясает империи, царства. Сметает одних людей, рождает других. Угасает, успокаивается, чтобы снова взорваться походами, восстаниями, предательствами.

Только море неизменно катит то грозные, то ласковые волны в бесконечность. Только ветры стремятся в даль, преследуя незримую цель, только солнце неутомимо сеет живительные зёрна на груди Геи-матери и звёзды мерцают в ночном небе, будто вехи никем не пройденного пути.

Да ещё всё так же выбегают на берег моря дети — Гипатия и Исидор. К ним привыкли стражи у ворот, нищие на узких извилистых улочках Александрии, чайки на побережье. Кажется, что двое неразлучных детей — такой же неизменный атрибут мира, как утро, как клинья журавлей, что пролетают по небу с далёкого севера, как весеннее цветение садов.

Но нет! Что-то меняется и в них.

Наполняются силой мускулы Исидора, над губой пробивается чёрный пушок, а в голосе — низкие, волевые обертоны.

Глаза Гипатии, будто колодцы, отражают небо, солнце, облака — весь мир. Наливаются мятежными соками ноги, руки. Золотистый водопад кос окутывает гордую голову солнечным ореолом.

И никак не догонит парень девушку — ни разу. Не коснётся в полёте руки, не ощутит неистового пульса крови. А стремление догнать её всё сильнее бьётся в сердце, а волны сладкой истомы всё нежнее окутывают душу. Бегут они, а меж ними — незримый барьер. Не разрушить его, не преодолеть!

Уже стесняется Гипатия раздеваться перед Исидором. Прячется за скалой, нагая бежит в воду и лишь тогда зовёт товарища. Он плывёт к ней, но уже не решается останавливать взгляд на загорелой шее, на девичьей груди, на лепестках пламенных губ.

Проходит день. Вечер окутывает таинственной дымкой побережье, море, мглистые стены и башни Александрии. Пора домой — ведь наверняка уже волнуются родители, — но парень и девушка не спешат, возвращаясь по берегу к городу.

На фоне тёмного неба вспыхивает маяк — чудо света. Ярко-жёлтые отблески падают на морскую ширь, будто прокладывают кораблям дорогу в далёкие края.
Гипатия садится на тёплый камень, завороженно смотрит на сияние маяка, любуется игрой огня.

— Звезда… — шепчет она.

— Какая звезда? — не понимает Исидор.

— Звезда, созданная людьми, чтобы указывать путь... Как это прекрасно, Си!

— Волшебно, Па! — соглашается юноша, сдерживая волнение.

— Может, и звёзды в небе — это маяки богов?

— Маяки? — удивлённо переспрашивает Исидор.

— Конечно! Для небесных кораблей. Должны же боги иметь свои океаны, моря. Есть у них и корабли для поисков новых земель и сокровищ. А иначе — неинтересно жить!

— У Гесиода сказано, что звёзды — это глаза стоокого Аргуса, — отзывается юноша.

— А наш садовник, христианин, говорит, что звёзды — это светильники, установленные богом на хрустальной неподвижной сфере…

— Тогда почему же они иногда падают с неба? — недоверчиво спрашивает девушка. — Кто их сбивает с хрустальной сферы?

— Садовник говорит, что это знак падения души. Отпадает от бога душа — угасает и небесный светильник.

— Не по сердцу мне такие слова, — шепчет девушка. — Не верю в это. Я вижу бесконечное море над нами, и на нём — огни маяков. Там бывают бури, гибнут корабли, маяки… а искры от них иногда достигают земли…
Исидор молчит, думает над словами Па.

— Хотела бы я стать маяком… — снова отзывается Гипатия.

— Каким маяком? — удивляется юноша. — Каменным? Таким, как этот?

— Да нет же… Как ты не поймёшь… Таким, как Платон, как Сократ, как Эсхил… Чтобы вечно светить людям, чтобы не блуждали они среди ночи…

— Ты такая, — соглашается юноша. — Ты сильная… А я…

— А ты… — с надеждой вторит девушка.

— А я… буду вечно охранять твой огонь… Чтобы он не погас… Чтобы корабли, возвращаясь из далёкого плавания, видели на горизонте земную звезду…

Гипатия, благодарно улыбнувшись, касается нежными пальцами руки Исидора, и он испуганно отстраняется.

— Пора домой…

— Пора, — с сожалением соглашается она и поднимается с камня.


Катится колесо времени. Неумолимо близится волнующий миг торжества древнейшего бога Эроса. Звенит лукавый, неслышимый ухом смех, мелькает в пространстве золотистая стрела — не спрячешься от неё, не защитишься…

Превращается в могучего воина Исидор: мужественная стать, суровое лицо с тёплыми чёрными глазами, густые тёмные брови, сросшиеся на переносице. Уже выступает он с когортой отца в походы против пустынных разбойников, что терзают провинции Александрии. И тогда теряет покой шестнадцатилетняя Гипатия, не может сидеть дома, не может играть на арфе или читать пергаменты о славных подвигах аргонавтов.

Но вот возвращается он — весь в пыли, возмужавший, с печальным и немного жёстким отблеском в глазах, — и радуется девушка, счастливо смеётся, сдерживая нежность в бездонной глубине голубого взгляда.

Видят это старшие. Все видят. И отец Исидора — знаменитый стратег Сократес, и отец Гипатии — известный всей империи математик Теон. Переглядываются, молчат. Да и что говорить? Разве и так не ясно, что орлица принадлежит орлу, что рыба стремится в прозрачную глубину, что цветок погибает без солнца и дождя?

Необычными способностями одарили боги детей Теона и Сократеса. Уже они ведут дискуссии с родителями. Уже они путешествуют в мыслях за пределами призрачных рубежей, возведённых древними мудрецами. Уже шатаются под напором их разума догматичные стены христианства и твердыни олимпийцев. И решает Теон послать Гипатию в Афины — пусть изопьёт из первоисточника мудрости, пусть ощутит дыхание легендарного Орфея, пусть прислушается к божественной кифаре Аполлона. Ведь наступает отовсюду лавина неучей-христиан — диких, жестоких фанатиков, и угасают огни эллинских мудрецов среди тёмной бури, зародившейся в палестинской пустыне. Нужно разжигать новые очаги, что превзойдут яркостью и мощью чадящие костры новой веры.

Сократес соглашается — пусть Исидор едет вместе с девушкой. Александрии нужны образованные воины, а Гипатии будет надёжная защита в далёких Афинах…

Не слышат влюблённые тех рассуждений. Им всё равно, где быть, что делать — лишь бы вместе. Лишь бы ощущать дыхание друг друга, лишь бы видеть милое сердцу сияние единственных глаз.

Гипатия касается пальцами струн арфы — будто играющий Эол промчался в пространстве, неся чарующие звуки от дома Теона к дремлющему морю. Девушка закрывает глаза, прислушивается к изящной мелодии, импровизирует слова таинственной песни, что рождается в глубине её сердца будто гул вечно незримой, вечно любимой матери-Геи.

Не бунтуй, моё сердце! Задержи бесконечный свой бег! Отдохни!
Задержусь с тобою и я…
Эос нежная в розовой дымке встречает рассвета огни,
И спадает ночи кисея.

Новый день. Люди новые, песни… Только я неизменна вовек —
Ни начала найти, ни конца…
И влечёт меня, будто кифару Орфея, нещадный времени бег,
И вокруг — в том потоке — сердца!..

И зовут, умоляя: «Постой, не спеши же исчезнуть в дали!
Позволь умереть в тебе…»
Мне же — глаза твои вечно будут сиять одни
В бесконечной толпе…

Исидор затаил дыхание, боясь спугнуть волшебное мгновение. Просит, умоляет, требует: не умирай, не исчезай, задержись! А голос затихает, сливается с шёпотом летней ночи, растворяется в морском ветерке, а струны нежно сопровождают последний вздох песни:

А мне…
как во сне…
лишь они…
лишь одни…
Глаза твои в грустной дали…

Погрузилась в свои мысли Гипатия, склонив лицо над арфой, тень задумчивости на чистом челе — будто бы чего-то ждёт. И юноша чувствует это ожидание, и боится пропустить благословенное мгновение. Ведь может стать поздно, если позволить ему промчаться. Молния — не для закрытых глаз. Хочешь увидеть её, ощутить — не спи!

И он решается…

— Па…

— Я слушаю, Си…

— Ты о ком пела?

— О глазах, друг…

— О чьих глазах, Па?

— О единственных… О тех, кроме которых ничто не утешит в целом мире…

— Па! — твёрдым голосом произносит Исидор. — Я хочу, чтобы это были мои глаза для тебя…

Девушка дрожит, будто тростинка на ветру, тёмные ресницы ложатся на бледные щёки.

— Так оно и есть, Си, — шепчет она. — Ты знаешь, мой друг, про это давно… А я… мои глаза для тебя?..

— Это восьмое и последнее чудо света, — замирая от радостного волнения, отзывается юноша. — Твои глаза для меня — небесный маяк. Не войдёт мой корабль в желанную гавань без его огня… Разобьётся, погибнет на скалах… Так и знай, любимая…

Рука Исидора несмело касается её косы, пальцы бегут к плечу, останавливаются, обожжённые ярким огнём. Девушка порывисто поднимается, отбрасывает арфу, жалобно вскрикивают струны. Она простирает вверх руки, удивлённо рассматривает их при свете звёзд, с волнением шепчет:

— Вот оно как?! Мучительно и сладостно! Пламенно и дивно! Неужели ты любишь меня?

— Больше жизни!

— Почему же руки эти не меняются, любимый мой?

— Я не пойму, моя Па… — удивлённо отзывается юноша.

— Почему огонь не сжёг меня? Почему крылья не выросли у меня за плечами? Почему я стою на земле? Нужно лететь, лететь, мой любимый! Или плыть в океане, или развеяться пеплом по ветру, или стать звуками песни!
Она требовательно топнула ногой и закричала в отчаянии:

— Почему ничего не изменилось, боги?! Почему не разверзлось небо?!

Исидор поражённо молчал, испугавшись дивного порыва Гипатии. Она опустила руки, а ему показалось, будто упали сломанные ветви молоденького деревца. Раздалось рыдание, и девушка прижалась лицом к груди юноши. Он положил горячую ладонь на голову подруги, и она успокоилась, затихла.

— Я сошла с ума, — прошептала Гипатия. — Прости, милый… Со мной что-то случилось…

— Ты просто устала.

— Нет, нет… Не в этом дело… Я ощутила таинственный огонь… Любовь… Это божественное пламя… И оно должно расплавить тело, вознести нас в небывалые миры… И я испугалась, когда этого не случилось…

— Но ведь это же ни с кем не случается.

— Тем хуже… тем хуже! — воскликнула Гипатия, отстраняясь и с волнением глядя на юношу. — Неужели нужно загореться, чтобы только лишь вспыхнуть и породить маленьких крикливых существ?! Зачем же тогда поэзия, сказки и таинственные легенды? Зачем?!

— Но, Па, ведь и ты была ребёнком?! Дети — семя божественного Эроса! Сколько радости они дарят родителям!..

— Знаю, знаю! — безотчётно бормотала девушка, протестующе качая головой, и в её косах поблёскивали золотые искорки. — Но это делают и звери, и птицы, и рыбы… Так естественно, так привычно… А зачем же человеку море огня, от которого можно задохнуться? Зачем, зачем?!

Исидор не знал, что ответить любимой. Её порыв был для него чудом и неожиданностью. Он и не подозревал, что в хрупком теле Па скрывается вулкан чувств! Вот этот вулкан внезапно взорвался, и тщетно пытаться сдержать или успокоить эту огненную стихию!

— Си…

— Говори, любимая…

— Ты любишь меня ради меня?

— Только ради тебя, Па… Но я… я не смогу без тебя. Разве это плохо?

— Это замечательно, милый, — сквозь слёзы улыбнулась девушка. — Но я что-то странное ощутила… какой-то мощный зов… И уже не смогу этого забыть. Должна разгадать, непременно разгадать тайну того огня… Иначе не жить! Пойдёшь ли ты за мной?

— Пойду, моя богиня!

— Везде? Всегда?

— Вовек! И здесь, и в стране Аида, и на островах блаженства… Твои глаза никогда не погаснут в моих. Только об одном прошу… Не беги так быстро, любимая… Позволь тебя догнать…


СМЕРЧ

Из пустыни доносится дыхание знойного ветра. На корабле порывисто трепещет малый парус, жаждет полёта. Но ещё не время. Надёжные канаты держат торговую монорему у причала. По мостикам туда-сюда носятся рабы, по загорелым телам текут ручьи грязного пота — в трюмы струится поток мешков с египетской пшеницей: золотое зерно ждут в далёкой Элладе, в славных Афинах. Надзиратели — суровые киликийцы — окриками подгоняют рабов, время от времени поддавая им прыти ударами гибких, хлёстких палиц.

Гипатия с Исидором среди родных и знакомых. Рядом с ними — родители. Волнуясь, Теон приглаживает курчавую бороду, с тревогой вглядывается в прозрачные глаза дочери. А она — где-то далеко, далеко… Не видит ничего вокруг. Разве что чёрные угли глаз Исидора. Да ещё — легендарные края мифической Аттики, небывалые встречи, храмы древних богов, таинственные посвящения в божественные мистерии. Сердце бьётся сильно и неровно, будто хочет выпорхнуть из девичьей груди и взмыть над морем, устремиться к желанной мечте.

— Боишься, дочка?

— Ни капельки, папочка. Всё будто во сне. Я не знаю, что со мной, но мне кажется, должно случиться что-то необычное…

— Хорошее или… плохое? — осторожно спрашивает Теон. — Что подсказывает сердце?

— Не знаю… Знаю только, что совсем новое. Может, даже страшное… Ибо и сон странный снился ныне…

— Расскажи мне, — просит отец, — это очень важно. Боги иногда открывают во снах скрытое течение событий.

— Снилось мне, — начинает рассказ Гипатия, и к её словам внимательно прислушивается Исидор, — будто я поднимаюсь на гору. И та гора такая высокая, такая крутая, что в жизни такой я никогда не видела. Склоны у неё отвесные, скользкие, на них нет ни дорог, ни тропинок. Только кое-где желтеют человеческие кости. Я знаю, что это герои, которые стремились к вершине, но не смогли одолеть подъём. Страшно мне, но я иду, карабкаюсь по тем скалам…

— Одна? — осторожно спрашивает Исидор, с надеждой заглядывая в личико подруги.

— Одна, — печально отвечает девушка, открыто глядя в любимые глаза.

— Лживый сон! Мираж, — бормочет Исидор, и гневная складка прорезает его лоб.

— Погоди. Слушай дальше… Не знаю каким чудом, но я миновала много черепов и костей. Тяжело было, очень тяжело. Одежда моя истлела, стёрлись на скалах сандалии, тело стало измождённым… Но помню, что я взобралась очень высоко. Уже видела океан вдали, уже в небе сияли удивительные звёзды — не такие, какие мы привыкли видеть. Уже вверху белела манящая вершина, к которой я стремилась, а вокруг багрянели дивные цветы… иногда казалось, что это были капли крови… Я двинулась дальше… И тут налетела стая чёрных птиц — мы их видели, папочка, в горах… ты их называл стервятниками… Они набросились на меня, начали клевать. Я отбивалась, бросала в них камни… Из-за скалы появился человек…

— Кто он? — в отчаянии спросил Исидор. — Кто это был?!

— Ты, — вздохнула Гипатия и почему-то грустно улыбнулась. — Ты бросился ко мне и начал отгонять птиц. Ты звал меня к пропасти и говорил, что там есть мостик, по которому мы убежим от стервятников. Я не видела мостика… а кроме того, мне непременно нужно было добраться до вершины — она властно звала меня, и этот зов был выше всех соблазнов жизни. Птицы разделили нас… И я ощутила сильный удар по голове… Я почувствовала, что умираю…

— Что ты такое говоришь?! — с болью в голосе спросил Теон.

— Так это же сон, папочка, — успокоила его дочь. — Слушай дальше. Я видела, как упало моё тело… я оказалась будто бы в стороне… А птицы набросились и начали терзать плоть, и глотали её, и радостно кричали. А я смеялась, потому что они меня не видели, не знали, что у меня выросли голубые крылья и я могу лететь, а не ползти по склону горы…

— А я… где был я?! — умолял Исидор.

— Ты упал в пропасть, — тихо сказала девушка. — Сознание моё затуманилось, и дальше уже не помню про птиц, про моё тело… Знаю только, что я взлетела в пространство и унеслась к вершине. Там ждал меня кто-то родной и близкий. И больше не было преград для полёта…

— Кто там был?! Кто?! — допытывался юноша.

Гипатия промолчала, только загадочно взглянула на Исидора.

Теон вытер ладонью вспотевшее лицо, глаза его были полны тревоги.

— Тяжёлый сон, доченька. Я не в силах разгадать его. Может, в Афинах узнаешь о смысле того видения. Оно очень важно. Обратись к Плутарху, он поведёт тебя к оракулу…

— Не верю я в этот сон! — упрямо отрезал Исидор и косо взглянул на девушку. — Не может быть, чтобы какие-то птицы разлучили нас. Это невозможно!

— А разве я это утверждаю, мой друг? — ласково улыбнулась девушка. — Я всего лишь рассказала то, что видела.

— Сны — ночные грёзы, — рассудительно отозвался Сократес, отец Исидора. — Начинается день — кипит жизнь. Ночь — для снов, день — для любви. Пора, дети мои. Всё ли запомнил, Исидор?

— Всё, отец…

— Гипатия — под твоей защитой. Помни.

— Знаю.

— Пылинка упадёт на её голову — и нет твоей головы.

— Ну, это ты слишком, — пробурчал недовольно Теон. — Зачем пугать мальчика?

— Я правду сказал, — жёстко ответил Сократес. — Не приведи судьба что-то случится с девушкой — домой пусть не возвращается.

— Не вернусь, — твёрдо сказал Исидор, обнимая отца.

Вот уже рабы занимают свои места у бортов. Пришли в движение вёсла, поднялись над водой. Оживилась орава детворы, что провожает из порта каждый корабль, выпрашивая у путешественников и купцов мелкие монеты. Гипатия, пробегая по мостику, щедрой рукой бросила в воду жменю эллинских оболов. Ребятишки, будто стайка дельфинов, ринулись в море, рыскали на дне, радостно выныривали, хвастаясь добычей. Толпа на берегу смеялась, наслаждаясь нехитрым зрелищем.

Ударили по воде вёсла, наполнился ветром парус. Корабль вышел из гавани. Берег стремительно отдалялся. Уже не видно глаз Теона и Сократеса, уже только руки их мелькают над толпой, уже теряется в дымке синий гиматий старого математика.

Бьёт в днище корабля волна, ликует море, бросает облака брызг в лица стоящих у борта путешественников. Капли поблёскивают бриллиантами на щеках Гипатии. Или, может, слёзы?

— Па, — тихо произносит Исидор. — Что с тобой? Неужели всё из-за того сна?

— Я хочу помолчать, друг, — отзывается девушка, закутываясь в плащ. — Давай постоим в тишине…

За ними суетились рабы и моряки, хозяин судна на кого-то кричал, ходил меж рядами гребцов, ругался с наёмниками, а Гипатия не слышала ничего. Замерла, заснула, исчезла для внешнего. Впервые в своей короткой жизни ощутила необычную сторону мира. И корабль — не просто корабль, и облака — не такие, как всегда, и чайки в небе — сказочные, и волна — живая, отзывчивая, и собственное тело — будто пелена, завеса, скрывающая какое-то чудо. Вот там, в сотне локтей от моноремы, резвится стайка дельфинов. Они выпрыгивают из воды, смотрят мудрыми насмешливыми глазами на Гипатию, зовут к себе, в бескрайний морской простор: «Зачем отдаёшься во власть чужих стихий, Гипатия?! Почему не идёшь к нам, на вольную волю? Мы покажем тебе такие чудеса древнего Океана-отца, про которые вы, люди, даже не догадываетесь! Приди, приди, прекрасная Гипатия!»

Что это, что это с ней?! Мерещится, чудится или на самом деле?

Ритмично цокают копыта солнечных коней о твердь хрустального неба, слышится громогласное ржание, и кованая в огне колесница Гелиоса подпрыгивает на своём извечном пути, натыкаясь на созвездия. И ласковые глаза пламенного титана проникновенно заглядывают в сердце девушки, поднимают из глубин души что-то родное, давно забытое, волнующее. Рождается мелодия, хочет вырваться из груди.

Коснулся души божественный гений, запел.

— Принеси мне кифару, друг…

— С тобой что-то странное творится, Па… Ты вся будто озарена огнём…

— Песня звучит в груди. Принеси кифару…
Исидор исполняет желание подруги. Она бережно прижимает к груди дар Аполлона, и печальные аккорды вздохом ветра разливаются над морем. Затихает гул в рядах гребцов, собирается вокруг Гипатии толпа моряков, подходит сам хозяин судна, подтягиваются странствующие христиане, несколько ребятишек.

Она никого не замечает, ничего не слышит. Рядом с ней теперь только муза Полигимния, сказочная дочь Мнемозины, да солнечный кифаред Аполлон. Они радуются, что сердце земной девушки отзывается на тонкие небесные звучания. Слова песни сами собой рождаются в потрясённой душе будто отражение гармонии мира, будто мольба о ещё невиданной, неслыханной жизни, что зреет в глубинах каждого творчества.

Око неба — Гелиос!
Око мира — Гелиос!
Хоть на миг своих коней останови!
От меня прими привет,
Дай мольбам моим ответ,
С высот заоблачных услышь слова любви!

Око неба— Гелиос!
Око мира — Гелиос!
Волшебство погоды грозной на пороге —
Всё летит, как будто птица,
Пламенная колесница
По небесной устрашающей дороге!

Око неба— Гелиос!
Око мира— Гелиос!
Я прошу, о жизнь дарящий, шлю моленья —
К сердцу прикоснись лучом,
Огнистым одари руном,
Не жалей, испепели мои сомненья!..

Око неба— Гелиос!
Око мира — Гелиос!
Не стремлюсь я обрести дары земные…
А умру — возьми к себе
В чудо сказочных небес,
В необъятные просторы золотые…

Затихает кифара. Умолкает голос Гипатии. Молчат завороженные люди. Только где-то позади толпы глухо бубнит какой-то аскет, закутанный с ног до головы в грязный коричневый гиматий:

— Бога нужно прославлять… Единого и незримого, творца неба и земли, а не языческого Гелиоса… Чего собрались, дети князя тьмы, возле этой искусительницы?! Зачем гневите милосердного господа, тешась богопротивными песнями?!

— Молчи, дурень! — рявкнул какой-то моряк. — Хочешь своему богу молиться — молись молча, в пустыне. Не раздражай нас глупыми речами! Разве не греешь ты свои кости на солнышке? Разве не радуешься, как и всё живое, тому свету, что даёт нам благословенный Гелиос?

— Славно, славно сказал! — ревёт восхищённая толпа. — Так его! Пусть заткнёт вонючую пасть, а то отправим его на корм рыбам! Ха-ха-ха! Пой, пой! Потешь нас, божественная дева!

А Гипатии уже не хочется играть и петь. Чудный миг прошёл, развеялся. Нет уже вокруг сказки. Колышется волна завистливых, злобных, грязных или восторженных лиц. Сердце замолчало, муза упорхнула в небо.

— Скажу прямо, — откашлявшись, заговорил хозяин судна, суровый киликиец в летах, — что не слышал такого голоса нигде, хотя странствовал по миру немало. Даже восточные властители не имеют подобного сокровища в своих дворцах. Полцарства можно отдать за такой дивный талант…

— Десять царств! — откликнулся великан-моряк, стоящий возле хозяина. — Десять!

В его чёрных глазах сверкнул зловещий огонь, губы исказила гримаса. Гипатия скользнула по тому дикому волевому лицу взглядом, содрогнулась. Закутавшись в плащ, она с мольбой обратилась к Исидору:

— Мне холодно… я устала…

— Песню, песню! — кричали люди. — Хотим слушать!

— Госпожа устала, — сказал хозяин судна. — Прошу в каюту, она давно ждёт вас. Эй, рабы, веселее! А вы, лодыри, азиатские собаки, чего здесь собрались? Поднять главные паруса!

Исидор повёл девушку в трюм, и они уединились в маленькой уютной каюте. Гипатия положила кифару на столик, прилегла на узенькой койке, устало взглянула на юношу.

— Почему они такие?

— Кто, любимая?

— Люди… Я не пойму их. Только что слушали мою песню будто дети. И уже можно было поверить, что они пойдут за мной куда я ни позову… что красота больше не выпустит их из своего нежного плена… А умолкает песня — и они снова звери… Бранятся, злятся, ненавидят друг друга, готовы убить из-за мелочи… Почему так, Исидор?

— Это вечная тайна рода людского, Гипатия… Мы плывём в Афины, чтобы разгадать её, чтобы знать, как действовать, где искать пути.

— Да, да, Исидор… Всё будет хорошо… Всё будет прекрасно…

— Спи, моя красавица… И пусть тебе приснятся хорошие сны… А я буду тебя оберегать… Спи, моя Па…


Прошли два дня и две ночи. Уже недалеко Крит, а там и до Афин рукой подать.

Но ветра капризны, непослушны. Гневается и Посейдон, возмущает, волнует необъятную поверхность вод. Напрягаются паруса, трещат, и хозяин судна велит спустить их и сильнее налечь на вёсла. Рабы проклинают строптивых богов, а христиане тайком молятся своему господу, чтобы послал хорошую погоду. Не слушают боги ни молений, ни проклятий: буря разыгралась, смерчи ходят над морем, будто сказочные драконы резвятся на затянутых тучами просторах.

Надвигается ночь — страшная, тревожная. Волны, будто горы, накатываются на корабль, грозят поглотить маленькое судёнышко. А оно борется, не даётся, упрямо идёт вперёд, во тьму.

Косматые тучи бешено мчатся над морем. Их безжалостно хлещет ураган, рвёт, раздирает на части, и они иногда расступаются. Тогда на разъярённое море бросает серебристые лучи Селена, окрашивает корабль в зловещие тона. Сцепляют зубы рабы-гребцы, работают уже не на страх, а на совесть, ибо знают: спасение в их руках. И хозяин не бранится, не бьёт, а угрюмо и сурово стоит возле рулевого — хмурого великана. Волна заливает их с ног до головы — тщетно! Нужно крепко держать прави;ло, чтобы не сошёл корабль с верного курса. Знает великан-киликиец, куда идёт судно, и даже с закрытыми глазами найдёт путь по каким-то одному ему известным признакам.

Исидор с Гипатией в каюте. Жалобно стонет днище корабля, и девушка с беспокойством поглядывает на юношу. Он внешне невозмутим, ни тени страха в чёрных глазах, но Гипатия знает: её товарищ сдерживает страшную тревогу. За окошком серебристо-чёрная мгла, разъярённые океаниды плюются ядовитой пеной, поют торжественный победный гимн. Гипатия прислушивается, изумляется: какая силища, какая стихийность! Что человек против такой мощи!? Зачем она?

Где-то над головой слышатся злобные крики, стон. Или, может, лишь кажется? Может, это гул бури?

Резко распахивается дверь. На пороге в свете факелов возникают чёрные фигуры. Моряки тяжело дышат, глаз их не видно — только зловещие тени под бровями.

— Чего вам? — сурово спрашивает Исидор.

— Хозяин зовёт. Беда! — хрипло произносит моряк.

— Что случилось?

— Он скажет. Идите оба…

Исидор взял девушку за руку и, придерживая за плечи, повёл по узким ступенькам на палубу. Едва они вышли наверх, как на них набросилась человеческая свора. Исидор яростно закричал, выхватил из-под плаща короткий боевой меч. Свора расступилась, послышалась грязная ругань. Исидор прикрыл девушку широкими плечами, прижав её к борту, настороженно осмотрелся, судорожно вдыхая влажный солёный воздух. Что случилось? Кто на них напал?

Из-за мачты, широко расставляя ноги, вышел великан-киликиец, остановился перед юношей. Хищно блеснули зубы, лицо моряка было страшным в лучах Селены.

— Эй, мальчик! — закричал он, заглушая свист бури. — Отойди в сторону! Ты нам не нужен!

— Чего вы хотите?! — яростно крикнул Исидор. — Где хозяин?!

— Нет хозяина! — захохотал киликиец, и толпа разбойников подхватила его смех. — Есть падаль! Вот, смотри!

Он пнул ногой что-то тёмное под мачтой, и юноша с ужасом увидел, что это окровавленный труп владельца судна. О боги! Эти душегубы захватили корабль…

Теперь это пиратская монорема! Что же делать?!

— Мы отпустим тебя, малец! — насмешливо сказал великан. — Плыви себе в Афины, или в Спатру, или в Дамаск! Плыви хоть в самые тартары! А хочешь — станешь пиратом, славным мальчиком! Ни господина тебе, ни раба! Гуляй, руби! Все сокровища мира — наши! Нам нужна девушка!

— Только через мой труп! — грозно закричал Исидор, выставляя перед собой меч.

— Так оно и будет, — рассмеялся великан. — Но только жаль мне тебя, мог бы ещё пожить! А с богиней твоей ничего не станется, ей олимпийцы уготовили распрекрасную участь. Эй, девочка!

— Чего вам? — звонко и отчётливо крикнула Гипатия. — Почему вы ради меня затеяли такое кровавое дело? Зачем я тебе, злой человек?

— Вот это другой разговор! — обрадовался киликиец. — Сама Афродита отозвалась. С женщинами дело иметь приятнее! Послушай, богиня! Ты сама виновата — растрогала сердце моё таким пением, перед каким, может, и пение Аполлона ничего не стоит. И я подумал: зачем мне, бедному моряку, вечно бороздить владения Посейдона? Зачем, если азиатские властители дадут мне за тебя гору золота? Слышишь?! Я и мои ребята будем счастливы всю жизнь, и ты станешь царицей! Ха-ха-ха! Разве не так?

— Это ужасное беззаконие! Префект Александрии узнает про ваше пиратство…

— Ха-ха-ха! — заливался великан. — Не смеши, девочка! Пусть хоть император узнает
— что мне до этого! Плевать я на них хотел! Я сам себе император! Сам Зевс пусть убирается с моей дороги, когда я что-то задумал!..

— Этого не будет, злой человек! — твёрдо сказала Гипатия. — Я не боюсь умереть!

— А зачем же умирать? — удивился великан. — Эй, ребята! Чего стоите?! Взять её!

— Не подходи! — рванулся в их сторону Исидор. — Убью!

Два моряка метнулись к юноше. Лязгнули мечи. Исидор бился яростно и страшно. За несколько мгновений он выбил меч из рук одного злодея и рассёк второго. Великан закричал, подбадривая напасть других. Пираты, как шакалы, стаей набросились на юношу, а киликиец тем временем подкрался со стороны, схватил Гипатию за плащ и потащил за мачту.

— Исидор! Любимый! — кричала она, кусаясь и колотя великана по лицу. — Спаси меня!

Исидор рубился за пятерых, стремясь подобраться к девушке. На лбу его уже багрянела влажная полоса, горячая кровь заливала глаза.

— Па! Держись! — хрипел он. — Па, я не отдам тебя в чужие руки! О боги! За что?! За что?!

Исидора оттеснили на корму, он отбивался из последних сил. Кто-то подкрался к нему сзади, ударил палицей по голове. Меч полетел за борт, и тьма начала заволакивать сознание юноши. Он качнулся, его повело. Разверзлась чёрная бездна — не удержаться, не остановить падение.

— Гипа-а-а-а…

Буря поглотила крик Исидора. Он взмахнул, будто крыльями, широко распростёртыми руками и полетел в море.

Гипатия вскрикнула, как раненая чайка, и упала на палубу, к ногам пирата, — безмолвная и холодная…


РАБЫНЯ

Всё было таким знакомым и любимым… Гипатия бежала вдоль моря, а над ней кричали чайки; над пустыней поднималось голубое марево далёких озёр и ветер ворошил жёлто-белые пески, и волна пела про вечность.

Не было ничего взрослого, обременительного. Тело стало блаженно-лёгким. Оно купалось в потоке упругого нежного воздуха, и хитончик, будто крылышки, развевался на ветру, и золотая чудо-коса вихрилась вокруг головы, будто пучок солнечных струн от кифары Аполлона.

А за нею бежал Исидор — вечный спутник её счастливых игр. Бежал — и не мог догнать любимую. Ей так хотелось, чтобы он настиг её, остановил! Это было бы для мальчика величайшей радостью! Но почему же, почему она не могла сдержать свой бег? Какая сила несла её дальше и дальше, навстречу мглистому горизонту?

Вот скалы, полуразрушенные дворцы из песка и ракушек — творение Исидора. Их любимое место, где они играют и купаются. Девочка останавливается, сбрасывает хитончик и предстаёт перед мальчиком во всей целомудренности и ясности девичье-детской красы. Солнце задорно резвится с незавершёнными формами, ласково целует бронзовую фигурку и дорисовывает кистями-лучиками это непревзойдённое чудо матери-Геи и звёздного Урана.

— Какая ты красивая, Па!

— И ты божественен, мой Си!

— Нет ничего прекраснее в мире, чем ты!

— А море? А солнце? А птицы в небе? А цветы?

— Цветы прекрасны, Па, но нет цветов чудесней твоих глаз. Солнце неповторимо, но с тобой мне светит сто солнц!

— Как хорошо ты говоришь… Почему же ты не говорил такого раньше?

— Когда, Па?

— Тогда… в далёкой жизни.

— Не помню, — печально отвечает мальчик, хмуря брови. — Мне кажется, что никакого прошлого не было. Только ты, я и вечность. А всё остальное — сон…

— Может, так оно и есть, — соглашается Гипатия. — Тогда я не хочу уходить в те далёкие тяжёлые сны. Давай будем тут, в царстве нашей любви, вечно!

— Давай!

Гипатия танцует на горячем песке и бежит к воде. Там её зовут друзья-дельфины, там приветливо машут руками подруги-океаниды…

— Гипа-а-а-а…

Страшный крик Исидора всколыхнул сердце девочки невыразимой болью. Она отпрянула, ударилась о скалу. Брызнула кровь, потемнело в глазах. Острая боль пронзила тело и прогнала в небытие цветные видения. Всё вокруг затопил океан тьмы…

Гипатия застонала, пошевелилась.

Сознание возвращалось медленно, тяжело, неохотно. В глубине её существа ещё отдавался эхом разрывающий душу крик любимого, ещё ощущались запахи моря и слышался шум волн, а реальность уже властно заключала девушку в незримые оковы, брала в свой плен.

Где она, что с нею?

Накатилась лавина воспоминаний, нахлынула, закрутила сознание. Всплывающие в памяти события принялись безжалостно топтать мозг, будто табун взбесившихся диких лошадей. Корабль в порту… отец… песня… Исидор… ужасная ночь… зловещий свет Селены… чёрные окровавленные люди и жуткий хохот… А потом падение Исидора… Падение в тёмный провал моря…

Гипатия осознала: она осталась одна!

Мойра оборвала нить жизни Исидора. Почему?! За что?! Зачем?!

Она резко села, ощупала вокруг себя тёмное пространство, ощутила пальцами мягкий ковёр. Вскочила на ноги, осмотрелась: высоко над ней в прямоугольнике окна виднелись крупные звёзды. Тишина, молчание.

Девушка бросилась к стене, касаясь её добралась до двери, ударила в неё кулачками. Дверь тут же открылась, и в полосе тусклого света возникла низкая фигура горбатой старухи. Она держала в руке факел и снизу вверх вопросительно-льстиво смотрела на Гипатию. Зашевелились бескровные узкие губы, в глазах-буравчиках блеснули искры.

— Чего желает владычица? — поинтересовалась старуха на ломаном греческом языке.
Гипатия, преодолевая отвращение от скрипучего голоса, спросила:

— Где я?! Почему я здесь?

— Ах, моя владычица, — усмехнулась старуха, — неужто тебе не всё равно, где ты? Вся ойкумена твоя, ты царица мира, а разве владыки спрашивают, где они? Где царь
— там пуп мира. Считай, что ты в своём дворце, а мы твои слуги.

— Ты смеёшься, недобрая женщина?! — гневно воскликнула Гипатия, и гримаса боли омрачила её личико. — Почему не скажешь правды? Я плыла в Афины, со мной был друг… Потом — нападение, бой, я потеряла сознание… и очнулась тут. Где я, что со мной?

— Бред, это лишь твой бред, владычица, — бормотала старуха, и её крючковатый нос шевелился, будто хвост змеи. — Мало ли что нам снится по ночам… Жизнь — это ночь, моя красавица, а в течение ночи много может приснится всякой всячины. Мой тебе совет: забудь далёкие сны, живи в новом царстве…

— В каком царстве! Что ты несёшь?! Я хочу домой, я хочу вернуться к отцу!

— К какому отцу? — удивилась старуха. — Я не знаю твоего отца.

— Я Гипатия, дочь Теона Александрийского, — взволнованно сказала девушка, прижав ладони к груди. — Прошу, позволь мне написать ему. Он наградит тебя, если ты меня отпустишь… ты или тот, к кому я попала… — Всё, что имеет отец, твоё! Мы останемся нищими, а ты получишь наш дом, золото и ценности…

— Ха-ха-ха! — рассмеялась старуха, и этот зловещий смех сковал сердце Гипатии льдом. — Он наградит меня? Меня, которая держит в этих вот руках души и жизни сотен людей?! Ха-ха-ха! Да ты знаешь, красотка, что за тебя я получу такую кучу золота, какую Теону и за сто жизней не собрать?

— Что ты хочешь сделать со мной? — ужаснулась девушка. — Кому отдать?

— Да уж не в прислуги, владычица, — насмешливо ответила старуха. — Такой цветок
должен иметь хорошего садовника. Приди в себя, готовься к новой жизни. Забудь прошлое — оно умерло. У тебя есть шанс стать сильной и влиятельной, поэтому не дури! Я всё сказала.

— О проклятая горгона! — исступлённо крикнула Гипатия и бросилась к старухе, норовя схватить её за горло. Но та отшатнулась, а из тьмы выступили две гигантские фигуры эфиопов. Они мягко взяли Гипатию за руки, толкнули в комнату. Двери беззвучно затворились, из-за них донёсся довольный смех.

Девушка упала на ковёр, в изнеможении прислонилась к стене. Спокойно, спокойно! Нужно сосредоточиться, не позволить волне отчаянья разрушить разум…

Случилось! Случилось то, к чему она не готовилась. Удар, который перечёркивает всё, что было, всё, чего она так жаждала. Исидора нет. Мечты не сбылись. Боги посмеялись над ней, над её стремлениями. Зачем тогда жить? Чего ждать?

Пираты продали её. Эта старуха перепродаёт какому-то тирану. Она станет куклой, забавой изнеженного, капризного деспота. Испоганит тело и душу, пойдёт против самой себя.

Смириться, притвориться, будто забыла прошлое, и ждать случая вырваться на свободу? А что потом? Вернуться в Александрию без Исидора? И мучиться вечной мукой? И ходить на берег моря, где уже никогда, никогда не появится его след?

О нет, нет! Всё решено, всё ясно. Отныне ей не жить тут, в этом мире, где боги или демоны насмехаются над стремлениями людей. Она уйдёт туда, в сны, где прозрачные воды и белый песок, и вечная радостная игра…

Болезненное видение. Оно слишком затянулось.

Как из него выйти? Чем прервать нить жизни?

Спокойно, спокойно! Такая возможность будет. Любимый Исидор! Подожди немного, я приду…

Она поднялась снова, прижалась лбом к холодному камню. Улыбнулась. Боги! Она ещё способна улыбаться! А почему бы и нет? Разве не смешно? Ха-ха! Разве эта жизнь не смешна? Разве не смешны боги, которые создавали этот странный мир? Зачем, для чего? Разве что для игры? Ха-ха! Небесная комедия! Неужели и боги — комедианты? Неужели и там свои Софоклы и Эсхилы, что пишут грандиозные драмы ради собственной забавы? Может, это для них упал в море любимый Исидор, а они смотрели со своего олимпийского колизея и смаковали наши страдания, и поздравляли творца с удачной трагедией. И сейчас готовится следующий акт драмы, где несчастную куклу Гипатию продадут другой кукле, жестокой и своевольной, и боги, затаив дыхание, будут смотреть, как она себя поведёт — образованная замечтавшаяся игрушка, считавшая себя свободной и независимой, — как она поведёт себя в рабстве? Ха-ха-ха! Остроумно придумано!

А может, нет… нет никаких богов?.. А только хаос, смешение стихий, атомов, как писал Демокрит… и слепой случай… Никчемные осколки жизни, рождённой неразумной природой…

О боги! Но почему же тогда такие прекрасные сны? Откуда? Как они возникают? Зачем тогда любовь, восторг и легенды?

Нет, нет, нет! Не случайность! Не безразличная и слепая игра!

Тайна, невероятная тайна!

О Афина! Приди, приди! Дай мудрости! Посоветуй, как мне быть! Что я могу — слабая девочка — без любимого, без родных, без друзей, одна в равнодушном и холодном мире?

Тишина. Молчание.

Розовеет небо. Тают в вышине звёзды.

Гипатия замерла, застыла, онемела — только дух её метался в лабиринте хаоса, искал выход, как древний герой Тесей из ловушки Минотавра.

В комнату вошли. Она не шелохнулась. Бросила безразличный взгляд на горбатую старуху, на её спутниц — хорошеньких эфиопок с горой одежд в руках.

— Радуйся, владычица! — проскрипела старуха. — Близится твоя судьба. Пробудись от снов прошлого, я тебе уже сказала. Эй, рабыни, ведите её к бассейну, нарядите как царицу…

Эфиопки повели Гипатию к выходу.


ПОВЕЛИТЕЛЬ

Её мыли, растирали ароматными маслами, наряжали в роскошные одеяния. Эфиопки причмокивали, завистливо глядя на прозрачно-розовые груди Гипатии, на стройные ноги, на стан, подобный высокогорлой старинной амфоре.

Девушка была молчаливой, оцепеневшей, безразличной. Дух уснул, погасли желания, разум занемел, удручённый неспособностью разрешить загадку судьбы.

Её привели в просторный помпезный зал, усадили на высокий диван, застеленный персидским ковром. Откуда-то сверху лился солнечный свет, радужно играя в многоцветных окнах. Стены были покрыты удивительными мозаичными картинами, выполненными в странном фантастическом стиле — такого Гипатии видеть ещё не доводилось. Но девушку ничто не интересовало. Она молча села на подушки и, устремив невидящий взгляд прямо перед собой, прислушивалась к пустоте, что рассекла её душу пополам и посеяла в ней безнадёжность.

Появилась горбунья, принесла кифару. Походила вокруг, приветливо улыбаясь, поправила на Гипатии складки нежно-лиловой вуали, подала инструмент. Девушка не шелохнулась, даже не глянула на старуху.

— Возьми, — властно произнесла горбунья. — Сейчас придёт твой повелитель… будущий повелитель. Он должен купить тебя, слышишь? Понравься ему, заиграй, спой! Тот, кто привёз тебя, рассказывал, что ты поёшь как богиня… Хочу это услышать… Ну же, красавица, приди же в себя, стань женщиной, а не мраморной статуей!

Гипатия бросила на старуху взгляд, и из её глаз дохнуло такой тоской, такой безысходностью, что горбатая уродка умолкла, положила кифару рядом с пленницей и вышла. В зале остались только двое охранников — полуобнажённые эфиопы с опущенными к полу широкими мечами.

Вскоре послышался шум. Сторожа оживились, согнулись в низком поклоне. Прозвучал высокий резкий голос. Он о чём-то спрашивал на незнакомом языке, в ответ раздавались льстивые слова горбуньи.

Кто-то мягкими шагами приблизился к Гипатии. Она подняла отяжелевшие веки — перед ней стоял молодой статный мужчина в расшитом серебром плаще, широких штанах и тёмно-малиновых сапогах. Лицо пришельца было бронзовым, привлекательным. Над пухлой губой чернели аккуратные усики, красивые влажные глаза смотрели на девушку жадно и заинтересованно. В невиданном одеянии, с белым тюрбаном на голове он показался Гипатии сказочным существом, и что-то в ней пробудилось, напряглось. Она тяжело вздохнула.

Пришелец обратился к ней. Гипатия не поняла, покачала головой. Горбунья, беспрерывно сгибаясь в поклонах, что-то сказала. Он кивнул и заговорил с девушкой на чистом эллинском языке:

— Я, властелин Пальмиры, приветствую невиданный цветок неба…
Гипатия смотрела на него с надеждой. Властелин Пальмиры!? Так вот куда её привезли! Это не очень далеко от родины. Может, этот властелин образован и добр? Тогда он поймёт трагедию одинокой девушки и поможет добраться до дома?!

— Почему ты тут? — вёл дальше юный тиран. — Разве достойны тебя эти грубые люди, эта злобная и жадная карлица? — старуха довольно рассмеялась в ответ на эти обидные слова, а спутники властелина хранили на лицах маски предупредительности и покорности. — Я заберу тебя к себе. Ты станешь красой моего гарема, самой ясной звездой на моём небосклоне. Радуйся, прекрасная эллинка! Ваши олимпийские боги не имеют такой роскоши, какую ты будешь иметь в моих владениях. Спой мне какую-нибудь песню, богиня! Хочу услышать твой голос.

Петь? О чём петь? Разве она сможет?

А душу охватывает тоска, а душа рвётся на части и звенит болезненными аккордами. Послушай, послушай, восточный владыка, плач и тоску пленённого сердца…

Гипатия прижала кифару к груди, коснулась струн, и разнеслись по залу тревожные отзвуки. И замерли в ожидании спутники тирана, и прикрылись мечтательно горящие глаза юного властелина.

И Гипатия запела…

В море глубоком,
На просторе широком
Чудо-рыба живёт, чудо-рыба плывёт…
Без заботы и горя
Чудо-рыба живёт…

Поднялась чернокрылая
Буря злая стосилая…
И настиг чудо-рыбу безжалостный рок —
Закрутила волна,
Занесла на песок.

Мир прекрасный вокруг,
Солнца ласковый круг…
Только в той благодати чудо-рыбе не жить…
Не резвиться уж в море,
На просторе не плыть…

Слёзы покатились по щекам Гипатии. Она с надеждой смотрела в глаза тирана — поймёт ли?
Он снисходительно кивнул, одобрительно глянул на горбунью.

— Правду ты говорила, дочь демонов. Неслыханное чудо достала ты. Она моя. Получишь за неё всё, что просишь. Эй, солнечная дева! Послушай, что тебе скажет властелин Пальмиры! Чудо-рыба гибнет на берегу, но придёт сказочный рыбак и пожалеет рыбу, и отпустит её в море. Но не в то море, из которого выбросила её буря, а в то, где даже ветра ему подвластны. И уже никто, прекрасная эллинка, не осмелится обидеть чудо-рыбу. Только сам хозяин моря придёт к ней в гости, чтобы насладиться её цветами и волшебным пением. Поняла ли мою речь?

— Поняла, любезный властелин, — дрожащим голосом ответила Гипатия. — Но ещё я хотела сказать и о том, что у чудо-рыбы был друг неразлучный и родные рыбы, и милые её сердцу края. Друг погиб, родители далеко, и тоска по родине ранит сердце, не позволяя жить. Не сможет резвиться чудо-рыба в тихом ласковом море…

— Все эти слова — утренняя роса, — кивнул ласково властелин и улыбнулся. — Взойдёт солнце и высушит росу. Такие глаза, как твои, такой голос, как твой, не созданы для смерти, богиня! Неужели ты думаешь, что боги сотворяют чудо только для того, чтобы тут же низвергнуть его в небытие?! Ах, как это было бы неразумно!
Горбунья и спутники властелина, прижимая ладони к груди, на все лады восхваляли его мудрость. А Гипатия ощутила, что её слова уже ни к чему: какая-то упругая, липкая, неодолимая петля охватывала её со всех сторон, сжимала, стягивала с такой силой, что противиться ей не было смысла.

— Эй, рабы! — приказал тиран. — Зовите носильщиков для царицы! Над Пальмирой восходит невиданное солнце!


ДУНОВЕНИЕ

Дни. Ночи. Томление и невыносимое ожидание. Что делать, как быть?

Вокруг евнухи, прислужницы. Смотрят, наблюдают, не позволяют сделать ни одного лишнего шага. Умереть бы, броситься вниз с высокой башни — да где её найти, как на неё забраться? Вокруг — роскошные залы, извилистые переходы, всюду — бдительная охрана.

Каждый день — омовения, растирания. Её готовят для восточного властелина, как заморскую еду для богатого гурмана. Что ему стремления Гипатии, её утраченная любовь, её тоска по отчизне? Жажда обладания затуманила его разум и сердце, он не способен дать девушке то, чего бы ей так хотелось. Ах, ещё хотя бы минуточку свободы! Взглянуть краем глаза на родной берег, взойти на знакомую скалу и броситься в море. И стать нереидой, и умчаться на волне по ветру далеко-далеко. И забыться, забыться навеки…

«Спокойно, спокойно, — доносится тихий шёпот из тайного уголка сердца. — Пока живёшь — не всё потеряно. Жди, терпи, надейся».

Ах, моё сердце! На что надеяться? На новую любовь? Пусть даже придёт освобождение
— Гипатии уже не знать ни счастья, ни наслаждения жизнью. Ведь больше никогда не засияют для неё ничьи глаза такой нежностью, какой сияли те единственные, неповторимые!

«Всё проходит, всё остаётся позади», — стучится настойчивая мысль. Кто это говорит? Кто?

Тишина вокруг. Блестящие хитрые глаза из сумрака углов буравят, следят, не дают сосредоточиться, отдохнуть.

Приходит мать тирана — худощавая высокая женщина, закутанная в чёрное. Смотрит на рабыню пристальным взглядом, молча оценивает.

— Встань, поднимись перед солнцем Пальмиры! — кричат евнухи.

Гипатия не шелохнётся, безучастно смотрит на толстых прислужников. Зачем ей вставать? Перед кем? Ради чего? Страх? У неё нет страха, ведь она хочет умереть. Пусть гневно хмурится эта зловещая женщина — эллинка её не боится!

Мать тирана нетерпеливо делает знак рукой, велит рабам замолчать. Не сказав ни слова уходит. И снова тишина. Невыносимое ожидание.

Гипатии приносят поесть, терпеливо ждут, пока она неохотно проглотит какой-нибудь плод, запьёт соком граната или цитруса, а потом относят посуду.
Тоскливо, будто в могиле. Роскошь раздражает, гнетёт.

Меж фигурными колоннами — звёзды. Какие-то большие, мохнатые, дрожащие. Дышит запахом цветов душный воздух. Издалека доносится едва слышная мелодия — чужая, непонятная, тягучая.

Чужбина, чужбина, чужбина…

Гипатия протягивает руку к кифаре, прижимает её к сердцу, как любимое дитя.
Только она одна осталась от родного края. А всё остальное исчезло. Даже запах собственного тела уже чужой, неприятный, слащаво-пряный.

Струны рокочут, плачут. Плачет душа. Плачет сердце в земной темнице. Упрекает. Кого?

Рождаются и угасают слова и аккорды, как зарницы перед грозой на горизонте:

Ты ракушку чудесную
Подари мне, любимое море…
Убегу в час рассветный я,
Растворюсь в бесконечном просторе…

Слово дивное прошепчу —
И ракушку волшебную эту
Я в корабль превращу
И отправлюсь скитаться по свету…

Тучи, тучи крылатые,
Подарите дожди небывалые,
Чужаки чтоб проклятые
Не услышали и не узнали бы,

Как по вспененным водам
Устремится кораблик мой к морю —
На простор, на свободу,
Где нет места ни счастью, ни горю…


Льётся, льётся мелодичный плач, потому что иначе не выдержит сердце, разорвётся от отчаяния.

Исчезают внезапно евнухи, будто тени перед восходом солнца. В зале начинается суета. Раздвигаются пышные занавесы, в сумерках ночи вырисовывается фигура тирана.

Он приближается не спеша, неумолимо, как судьба.

Гипатия понимает: наступил решающий миг. Разум обострился, сердце сжалось в кулак. Факелы вдоль стен залы бросают вокруг желтоватые отблески. В этом свете лицо тирана становится отталкивающим, страшным. Не видно глаз — только тёмные провалы под бровями. Жадно играют под натянутой кожей желваки, вздрагивают от похоти губы.

— Пой, пой, владычица моего сердца! — шепчет тиран, кружа вокруг жертвы. Он не намерен съесть добычу сразу, ему ещё хочется с ней поиграть. — Ты разжигаешь во мне огонь, ясноокая эллинка! Ещё никого я не желал так, как тебя! Пой, пой!

Гипатия испуганным зверьком сжалась у колонны, припала к подушкам, смотрит на него, будто козлёнок на страшного удава. Что ей сказать? Что?! Всё уже решено в душе этого самодовольного деспота, который никогда ни в чём себе не отказывал.

Тенями промелькнули прислужницы, поставили у ног Гипатии низенький столик, на нём — серебряные и золотые подносы с высокогорлыми кувшинами и бутылями, с горами винограда, яблок и гранатов.

— Владыка! — вскочила Гипатия, затем упала на колени. — Владыка, послушай меня, несчастную девушку…

Он лёг рядом с ней, жадно потянул за руку.

— Я… я упаду перед тобой! — шептал тиран, обезумев от страсти. — Ты владычица… наказывай, карай меня! Карай меня любовью своею, нежностью, строгостью…

— Владыка! — задыхалась от тоски и безысходности Гипатия, — я не могу любить тебя… Я однажды полюбила навеки… навеки… Моё сердце не вместит другого… Моя любовь свободна… Меня тот, единственный, не купил, а нашёл в целой беспредельности, в безмерной ойкумене… А теперь потерял… И я уйду к нему…

— Куда? Куда? — хрипел тиран. — Куда ты уйдёшь? Сумасшедшая! Жизнь — мгновение, кипение, вихрь. Чего ты добьёшься? Сейчас ты цветок, а завтра твои лепестки осыплются, и ты будешь валяться в грязи под ногами…

— Для него я буду цвести вечно, как и он для меня, — плакала Гипатия. — Отпусти меня… Я уйду в мир, я хочу умереть там, где мы с ним встретились…

— Такой я люблю тебя ещё больше! — изнывал тиран. — Поцелуй меня… За тебя я отдал полсокровищницы, а мог бы отдать всё царство — только бы ты полюбила меня искренне, как того… неизвестного…

— Ни за что! — воскликнула Гипатия и вскочила на ноги. — Лучше умру!

В её глазах зажглись бешеные огни. Гипатия ощутила, как дикая, яростная сила, неизвестно откуда взявшись, наполняет её, как каменеют мускулы, как покидает её благоразумие. Она пнула тирана ногой в грудь. Он упал навзничь, ударился виском о бутыль. Брызнула кровь, послышался жалобный стон.
Гипатия остолбенела. Волна безумия схлынула, прокатилась дальше, в неизвестность. Остались только беспомощная девочка, пустая зала и неподвижная фигура тирана в луже крови.

Из-за занавеса выскочили двое чернокожих охранников. Тревожно прозвучал гонг.

Зала наполнилась тенями. Дворец завопил, загудел.

Ничего этого Гипатия не слышала. Оглохла, онемела. Перед её глазами стояло лишь отвратительное чёрное пятно, что, расплываясь на мозаичном покрытии пола, заволакивало собой весь мир.

Страшные глаза матери тирана возникли из темноты, заглянули в её душу пронзительно и яростно. Будто из бездны прозвучал голос:

— Мой несчастный сын! Я не хотела, чтобы ты брал эту дочь демона! О, будь проклят тот день, когда ты увидел её! Эй, рабы! Взять её и не спускать с неё глаз! Завтра она прилюдно умрёт! Слышишь ты, змея? Не хотела стать царицей — станешь падалью!


ПОСЛЕДНИЙ МИГ

Её заперли в маленькой каменной нише. Там невозможно было ни сесть, ни лечь — только стоять. Бронзовая кованая дверь прижимала девушку к стене и едва позволяла дышать.

Гипатия была спокойна. Всё случилось так просто… Не нужно думать, как вырваться из неволи. Палач сделает своё дело, и она помчится навстречу любимому.

Нет никаких сложностей — ни мук, ни исканий. Это всё выдумки бунтующего мозга. Он исчезает — и исчезают проблемы. Как просто разбивается странный светильник, ощутивший себя сознанием! Не нужно слишком долго всматриваться в него, привязываться к собственному отражению в этом мире. Чем быстрее он погаснет, тем легче, тем лучше…

Заканчивалась длинная, бесконечно длинная ночь. Немели ноги, тело пронизывала боль, но Гипатия будто пребывала где-то вовне, за пределами самой себя.

Утренняя прохлада сводила кости, на лице оседали капельки росы. Иногда в окошко заглядывали караульные, смотрели на пленницу враждебным взглядом.

Откуда-то издалека всю ночь доносились причитания — это кричали нанятые плакальщицы. Гипатия улыбалась сама себе: какие они забавные! Дух тирана освободился из никчемной земной клетки, а они плачут. Зачем? Не лучше ли радоваться?

За окошком замерцали первые проблески солнца. Стало теплее. Загрохотал засов, дверь открылась. Девушку повели длинными коридорами.

На городской площади бурлила толпа, напирала на помост. Шеренга воинов мечами отгоняла любопытных. Узким проходом между рядами копейщиков Гипатию подвели к месту казни. На дощатом помосте стояла огромная металлическая клетка, а в ней яростно метались две свирепые пантеры. Они были голодны — об этом говорили их впалые животы, злобно горящие глаза и нервные, резкие движения.

Эллинка ужаснулась и обмерла: неужели её отдадут на съедение хищникам? О боги!
Какая жестокая казнь!

Она остановилась на помосте, осмотрелась. Долюшка моя! Всё чужие, незнакомые лица! Тут никто по ней не заплачет. Для людей её смерть — лишь захватывающее зрелище. Людям нужны развлечения!

Недалеко от помоста — паланкин с шатром, окружённый охраной. Из-за пёстрой занавески выглядывает старая властительница Пальмиры, нетерпеливо ждёт начала казни. Вот она подала знак. Два палача в чёрном схватили Гипатию за руки и толкнули в клетку. Она не сопротивлялась, кротко вошла к хищникам, будто в знакомую комнату. Зажмурилась, ожидая нападения.

Толпа затаила дыхание. Воцарилась непривычная тишина.

Гипатия открыла глаза. Пантеры сидели перед ней, вперив в неё свой жёлтый взгляд, скалили острые клыки и недовольно рычали. Одна из них махнула хвостом, мягкой походкой подступила ближе, понюхала ноги эллинки и отошла. В толпе послышался смех, потом громкий хохот. По площади прокатилось слово, набрало силу:

— Святая! Святая! Дева, дева!

Владычица что-то гневно кричала, но людской шум заглушал её крик. От шатра побежали слуги, охрана принялась разгонять толпу. Гипатию выдернули из клетки, пантеры набросились на сторожей, едва не ухватив одного за ногу.

— Невиновна! Невиновна! — ревела толпа. — Отпустить! Божественный знак! Божественный знак!

Палачи схватили Гипатию и подвели к краю помоста. Там уже была приготовлена деревянная колода и большой острый топор. Ну что ж, это уже лучше… Один миг — и драма закончится, божественные зрители разойдутся из амфитеатра…
Гипатия оглянулась на клетку, благодарно улыбнулась пантерам. Ничего, ничего! Не нужно проклинать мир. Пусть он живёт, пусть он радуется, если в нём есть хищники, способные проявлять милосердие к осуждённым…

Её поставили на колени, связали за спиной руки. Роскошные золотые волосы стянули узлом на голове. Палач осторожно наклонил её шею на отполированную колоду, бережно поправил. Видно, ему ещё не доводилось рубить такую прекрасную головку. Интересно, что он почувствует, убивая это творение природы?! Пожалеет ли, как пожалели её пантеры?

Глухо шумит толпа. Или это рокот моря? Или звенят струны кифары? Может, это Аполлон — лучезарный бог — пришёл проводить её в последний путь?
В глубине сердца прозвучали слова, откатываясь в неизвестность:

Тучи, тучи крылатые,
Подарите дожди небывалые,
Чужаки чтоб проклятые
Не услышали и не узнали бы,

Как по вспененным водам
Устремится кораблик мой к морю —
На простор, на свободу,
Где нет места ни счастью, ни горю…

Быстрее же, быстрее, палач! Освободи меня из ненавистного плена, даруй своим ударом огненные крылья!

Медленно, очень уж медленно поднимается топор, будто холодный серп Селены в звёздном небе. Остро и злобно сверкнула на солнце неумолимая сталь…


Часть вторая
ДОРОГОЙ СКОРБИ

СЛЕД ВО МГЛЕ

Бывают такие мгновения в жизни, когда всё происходящее кажется нереальным. Разум стремится проснуться, вырваться из оков тяжкого видения, и не может этого сделать. Человек в подобный миг будто бы зависает над бездной множества миров и не ведает, какому из них он принадлежит.

Так было с Исидором. Удар оказался не смертельным, и юноша очнулся в морской воде, захлёбываясь солёной жидкостью, что наполняла лёгкие, разрывала их страшной болью.

Лихорадочным усилием он всплыл. Волна швырнула его на поверхность вспененного гребня, и с той высоты он увидел чёрный призрак корабля, медленно тающего в зловещей серебристой мгле. Оттуда доносились крики; с каждым мгновением они затихали, отдалялись. Исидора потянуло в бездну вод, подняло снова.

— Посейдон! — кричал в исступлении Исидор, и крик его терялся в рёве волн, словно писк пустынного тушканчика. — Посейдон, владыка! Останови проклятых пиратов, развей видение, соедини меня снова с любимой! Посейдон! Пусть всё, что я вижу, станет сном! Моя жизнь будет принадлежать тебе, владыка великих вод! Только помоги, приди ко мне!

Буря неистовствовала. Никто не поспешил к Исидору на помощь из непроглядного мрака, из глубин предвечного хаоса. Только нежная Селена смотрела на муки одинокого человека из-за растрёпанных туч, улыбалась холодно и безучастно.
Юноша был отличным пловцом и держался на воде как птица в воздухе, потому страха за жизнь не было — он мог плыть несколько суток подряд. Но случившееся вселило в его сердце такое отчаянье, что он ощутил отвращение к жизни. Бешено бил кулаками по воде, глотал солёную воду, выплёвывал её вместе с проклятьями:

— Будь проклят тот день, когда я родился! Зачем я увидел свет солнца, зачем боги извлекли меня из хаоса в этот несправедливый, безразличный мир? О, исчезни, видение, исчезни и забери меня с собой в небытие, в царство тишины! Я не хочу жить без неё! Я не хочу, ты слышишь, Зевс! Я не могу…
Вселенная молчала. Море забавлялось с Исидором — безжалостно и ласково. И он решил утонуть, прекратить безнадёжное барахтанье. Перестал грести, медленно погрузился в чёрно-мглистую бездну. Рокот бури отдалялся, откатывался в безвестность. В сознании зазвенела волшебная струна, защекотала душу, звала к себе умиротворённостью и счастьем. В груди болело, где-то в глубине существа что-то кричало, скулило, умоляло: «Не надо, остановись! Нужно жить, нужно продолжать смотреть на солнце, на небо, на бесконечные просторы лесов и нив!» Исидор решительно отринул тот голос, не прекращая погружаться в трясину смерти, в многоцветную ткань феерического ощущения угасания. На тёмно-фиолетовом фоне вспыхивали звёзды — невероятные, сказочные, игривые. Они объединялись в мозаичные группы, ткали дивные узоры, манили юношу в свой нежный плен. Он поддался тому зову, устремился ему навстречу преданно и радостно.

Но вдруг… среди тех звёзд возникло лицо… Приблизилось, прорисовываясь яснее… Кто это? Кто?! Заглянули в самое сердце глаза — два голубых клинка. Её глаза!

— Спаси меня, любимый! Спаси!

О боги! Это Гипатия! Она зовёт! Она в беде!

Кровавая вспышка умирания разбудила угасающую плоть, заставила сделать рывок вверх — от покоя небытия к мукам и боли жизни. Как он мог забыть, что Гипатия остаётся тут, в руках пиратов? Пока она страдает и зовёт друга, разве может он желать забвения? Нет, нет! Моя любимая, единственная! Я за тобой проплыву через весь мир, я найду тебя и освобожу из неволи! Мы снова будем вместе!

Буря не утихала. Над поверхностью бушующих вод простёрлась ночь — бесконечная, как горе. Тело Исидора занемело, но он не думал об этом, не хотел думать. Над волнами, над миром, над самой жизнью звучал, звал, раздавался единственный во всей вечности голос. Он оберегал юношу в его несчастье, он вёл его к неведомым берегам. На беду или на радость? Кто мог об этом сказать?

На рассвете море выбросило его на скалы. Измученный, окровавленный, он отполз подальше от воды, упал на кучу водорослей и забылся тяжёлым сном.
Пришёл в себя Исидор от горячих лучей солнца. Подняв голову, обнаружил, что находится на скалистом берегу. Вокруг парили чайки и буревестники, с криком садились на водоросли, выбирали из них трепещущих серебристых рыбок, выброшенных бурей.

Тёплый ветер высушил лохмотья юноши. Он осмотрел свои руки, ноги: всё тело было в чёрно-багровых ушибах и ранах — видимо, волны долго били его о камни.
Исидор поднялся, вскрикнув от нестерпимой боли. Прополз немного на коленях, отыскал среди выброшенного плавника палку и, опираясь на неё, двинулся вдоль берега.

Солнце начало клониться к горизонту, когда он добрёл до какого-то селения. Со двора крайнего домика его заметила старая женщина, что-то закричала, из дверей вышел седобородый мужчина и поспешил на помощь. Мир зашатался перед Исидором, слабость заволокла глаза, но он благодарил судьбу за спасение: теперь он сможет жить, надеяться и искать ту, без которой весь мир казался бессмысленной иллюзией…

Три дня отдыхал Исидор у гостеприимных рыбаков, набирался сил, приходил в себя. Хозяин поведал ему, что буря прибила его к маленькому островку, что называется Латмос. Совсем рядом пролегали морские пути в Аттику, Италию и Азию. На западе лежал знаменитый остров Крит, в ясную погоду он виднелся на горизонте.

Парень рассказал рыбаку и его жене о своём горе, о потере любимой, о бунте моряков на киликийском корабле. Старик слушал Исидора, угрюмо покачивая головой.

— Это не впервые, не впервые, — бормотал он. — Сегодня плывёт мирная купеческая триера, а завтра — это уже зловещий пират. Их много в Эгейском море — тут полно мелких островков, есть где спрятаться. Некому им укоротить хвост… Эге, некому… Когда-то были воины — отважные, бесстрашные… А теперь грызутся кесари меж собою, как шакалы степные, раздирают империю на части, сходят с ума от жажды власти… А разбойники и пираты, глядя на это беззаконие, тоже себе урывают добычу где только можно… Не теряй веры, юный чужеземец. Может, боги уберегут твою любимую среди злых людей. Чем смогу — помогу тебе…

На четвёртый день старик отправился на Крит, намереваясь побывать в порту — продать вяленую рыбу и расспросить про пиратскую монорему. Вернулся он спустя четыре дня. Исидор смотрел на него умоляюще и жадно — узнал ли что-нибудь? Не сияет ли хоть слабый лучик надежды среди мглы неизвестности? Старик улыбался ещё издали. Было видно, что ездил он не зря…

В порту старый рыбак узнал, что купеческая монорема останавливалась тут на полдня. С неё никто не сходил кроме хмурого великана-киликийца и его вооружённого до зубов помощника. В порту они брали только пресную воду, переправляли на корабль лодкой. Поплыла монорема на восток.

— Не иначе как в Антиохию или Тарос поплыл разбойник, — сказал старик. Там большие невольничьи рынки… там они и хотят продать твою девушку…

Исидор едва сдерживал невыразимую муку и жажду мести. Но кому, кому мстить? Где искать следы Гипатии и её обидчиков?

После долгих раздумий старый рыбак посоветовал, как действовать. Он отвёз Исидора в порт, помог устроиться матросом на большую трирему, что с грузом тканей и оливкового масла направлялась в Тир. С болью и благодарностью прощался парень с гостеприимным дедом, называл его отцом и добрым морским богом. Рыбак молчал, ласково смотрел на измождённое лицо юноши, глаза его под седыми кустиками бровей блестели от непрошенной слезы.

Через неделю Исидор был уже в Тире. Не взял никакой платы от хозяина триремы, потому что имел немного дхарм, зашитых в тунике. Расспрашивал в порту про монорему, описывал её вид, цвет парусов, приметы пирата-киликийца. Никто не видел в Тире такой корабль. И тогда юноша отправился в Антиохию. Всякими правдами и неправдами пробирался он прибрежными путями: то присоединялся к небольшим группам христиан, что несли от селения к селению благую весть о наступлении царства небесного на земле, то снова шёл сам. Вдохновенные проповедники видели глубокую грусть в глазах юноши и пытались коснуться его души словами утешения. Он слушал их поучения с усталой покорностью, затем спрашивал резко и прямо:

— Какое царство небесное? Где оно?

— Не ищи явных признаков царства, — тепло улыбнулся один из проповедников. — Оно в сердце, оно в нас. Где мы — там и оно. Кто снискал в душе драгоценный небесный алмаз, для того не существует горя, несчастья и нужды, потому что он владеет величайшим в мире сокровищем…

— Что же это за сокровище?

— Истина. Истина, что дарует нам свободу от суетности и иллюзорности бренной земли. Истина, провозглашённая и утверждённая Христом, который взял на себя наши грехи, наши страдания. Кто поверит в него, кто пойдёт за ним, тот навеки освобождается от закона этого мира, тот избирается из среды греховного человечества для новой земли и нового неба…

— Он взял наши грехи? — удивился Исидор. — Как можно взять чьи-то грехи? Ведь грех — это уродство духовное или моральное! Разве можно у горбатого забрать его горб? Нет. Разве можно у гиены забрать её смрад? Нет. Так и грех человека невозможно взять у него. Только сам он должен собственным усилием избавиться от греха…

— То, что невозможно для человека, — мягко поучал проповедник, — то возможно для единого и всемогущего бога — отца Иисуса Христа. Наши сердца — воск для бога. Захочет — они обратятся в камень, захочет — растопит их на прозрачную слезу молитвы…

— Тогда царство божье не зависит от людей, — мрачно возразил Исидор, — а только от прихоти бога. К чему же ваша вера? Зачем проповедь, если он может одним повелением сделать мир благостным и добрым?

— Мы должны желать… страстно желать, как желает дитя материнскую грудь… И, услышав тот детский плач, приходит бог и творит чудо в нашем сердце…

— Ах, как же сильно нужно плакать! — с болью отвечал Исидор. — Сколько слёз и крови, сколько страданий и преступлений в этом мире, а бог молчит, как молчат те, эллинские, боги! Не говорите мне про благостность богов, я познал только добро сердца человеческого. Посейдон не пришёл мне на помощь, когда я погибал над морской бездной. Меня спасли от смерти бедные люди, которые имеют живое и чуткое сердце, полное боли…

— Ты правду сказал, юный друг, — терпеливо продолжал христианин, печально покачивая головой. — Посейдон, или даже Зевс, не может помочь человеку. Это — идолы языческие, сатанинские гримасы князя этого мира — тёмного архангела. А наш бог живёт в сердце человеческом. Только через сердце он действует, помогает. Только в сердце и возводится твердыня божьего царства. Там покой, утешение и радость…

— Ох, не мучай меня, человек! Как я могу быть радостным, когда в неволе моя любимая, когда где-то изнемогают в муках и рабстве другие люди, когда вокруг нас столько слёз и печали? Да моё царство божье займётся огнём сострадания, и не станет его, оно превратится в угли на пожарище боли!

— Оставь боли этого мира, готовься соединиться с сыном божьим. Он уготовил для нас новое небо, под которым исчезает страдание.

— Не могу оставить! — воскликнул Исидор. — Не могу радоваться! Пока хоть кто-то стонет в этом мире, не может радоваться ни человек, ни бог! Будь проклята радость, омрачённая хотя бы каплей горя! И скажи: разве не ради всех несчастных приходил в этот мир ваш бог? Неужели только ради избранных?
Проповедник замолчал, не найдя, что ответить на эти прямые слова. А Исидор покинул группу христиан и снова направился знойными дорогами востока — в одиночестве и задумчивости.

Так он добрался до Антиохии, несколько дней бродил по невольничьему рынку, осматривал толпы рабынь, надеясь увидеть Гипатию. Наконец юноша напал на след. Один работорговец сообщил ему, что прекрасная голубоглазая эллинка была продана киликийцами богатой сирийской перекупщице Салини, от которой её забрал властелин Пальмиры за несчётную сумму золотых.

— Теперь проклятая демоница может оставить своё ремесло, — зловеще усмехнулся торговец. — Такое счастье привалило в руки! И хоть бы кому путному, а то — уродине… А кто она тебе, славный юноша? Почему ты ищешь эллинку?
Узнав, что эллинка — любимая Исидора, торговец скептично сощурил глаза.

— Зря стараешься! Из рук тирана её не вырвешь. Что ты имеешь? Ясные глаза? Пару рук? Горячее сердце? Хе-хе! Всё это — мираж в пустыне. Дворец правителя окружён тысячной стражей, туда и муха не пролетит. Возвращайся, парень, домой, благодари богов за спасение и ищи себе другую любимую. Разве мало хорошеньких девочек на свете, разве мало прекрасных глаз? Они появляются и исчезают, как пена на волне. Это лишь игра стихий, мой милый мальчик. Поверь мне, я знаю жизнь. Вижу, как проливают слёзы премиленькие рабыни. А позже успокаиваются — ведь нельзя же плакать вечно — и уже поют, радуются и тешат своих повелителей нежными ласками, как нежили где-то в родных краях любимых парней!.. Ха-ха! Таков закон богов и людей! Не сердись, а хорошенько подумай! Я правду говорю!

Омерзительной была та правда для Исидора. Он поблагодарил торговца за весть и отправился дальше в Пальмиру пустынными горными тропами.

Город встретил его многолюдьем и возбуждённым праздничным гамом. На площади теснилась толпа, в центре возвышался помост с клеткой, а в ней ярились две пантеры. Воины отгоняли людей от помоста, нещадно били их древками копий, а толпа наседала, бесновалась от жажды зрелища и крики её разносились над древними башнями, будто грохот разбушевавшегося моря.

«Вот оно — царство божье! — с болью думал Исидор. — Где же тут сохранить покой и радость? Как посеять мысль добра в эти опьянённые жадные души? Они хотят только развлечений и наслаждений!»

На помост вывели обречённую, и юноша побледнел от ужаса. Он узнал Гипатию. Она не сопротивлялась, шла спокойно, не спеша, будто во сне. Исидор рванулся к ней, что-то закричал, но его крик утонул в рёве толпы. Он видел, как любимая вошла в клетку, как приблизились к ней пантеры и не тронули её. Молния надежды пронзила сердце и снова погасла. Девушку забрали из клетки и подвели к краю помоста, где палач готовился отрубить ей голову.

— За что?! За что?! — кричал в отчаянии Исидор и порывался вперёд, будто хотел
полететь к любимой над толпой, чтобы спасти от неизбежного.

— Она убила правителя! — крикнул кто-то возле самого уха. — Разве не слышал? Но посмотри — хищники не тронули её! Боги посылают знак, что она невиновна! Освободить! Освободить!

Исидор кричал вместе со всеми, протискивался к помосту, пьянел от муки и бессилия. Гипатия опустилась на колени, юноша смотрел, как топор палача поднялся над нею. Он зажмурил глаза. «Боги! Не дайте мне видеть этого последнего мига! Заберите меня из проклятого мира!»

Древко копья ударило его в грудь, погасив сознание. Тысяченогая толпа накатилась, подмяла под себя, поглотила в своё кровавое, безжалостное чрево…


ПУСТЫНЯ

Незримые волны колышут вселенную. Нет конца-края тому опостылевшему колыханию. Без смысла, без цели, без всякой рациональности, без любви… Куда, зачем, почему?..

Исидор простёр руки в вечность, хочет остановиться, задержаться, понять.

Зачем он есть, откуда пришёл в сознание, в мир ощущений и боли? Невидимая упругая субстанция несёт его, мнёт, терзает, не даёт покоя. Душа хочет смерти и не может её найти. Разве существует бо;льшая пытка?

Он открыл глаза…

Над ним мерцали холодные звёзды, плавно покачивались в тёмно-синем небе. Слышались размеренные удары, тихий шелест. Что это? Где он?

Исидор попытался пошевелиться и застонал от нестерпимой боли: всё тело горело, будто сплошная рана. Стрела воспоминания пронзила мозг, разорвала пелену забытья. Неумолимо блеснул перед ним топор палача, зашумела толпа. Склонённая беззащитная фигура на помосте, и над ней — безжалостное лезвие судьбы. О небо! Это случилось?! И не покачнулся мир, не раскололись груди матери-Геи, не содрогнулось основание Олимпа?! Зачем же, зачем он снова живёт? Кто вытащил его из чёрной пропасти для страданий и бесплодных терзаний?

Он с трудом поднял руку, коснулся чего-то живого и тёплого. Гладкая кожа, покрытая шерстью, дальше — широкие ремни, плетение из грубой лозы. Осмотрелся: он лежит в глубокой корзине, подвешенной к спине верблюда. Впереди на фоне неба виднеются ещё несколько великанов пустыни, которые величаво шествуют под звёздным сводом.

Кто-то склонился над Исидором. Юноша увидел жёлтое пятно лица, обрамлённого чёрной бородой и густой гривой волос. Надвинулись тёмные провалы глаз, послышался мягкий мелодичный голос:

— Живой?

— Где я? — едва слышно отозвался Исидор.

— Под небом, — странно ответил незнакомец.

— Куда мы направляемся?

— В вечность…

Что за дивные слова? Кто эти люди?

— Вы христиане? Вы спасли меня?

— Как много вопросов для такого больного тела, — тихо рассмеялся незнакомец. — Нет, мы не христиане — так себя называют те, которые никогда не осознают сути Христа. А спас тебя случай, судьба твоя, а не мы. Наш караван проходил через городскую площадь… там кого-то казнили. Толпа уже разошлась, было много затоптанных… Мы осмотрели трупы, ты ещё дышал. Мы взяли тебя с собой…

— Там убили мою любимую, — прошептал Исидор. — Я искал её по всему миру. Нашёл и потерял…

— То, что есть, нельзя потерять, — спокойно сказал неизвестный. — Ты потерял то, чего не было…

— Как не было?! — воскликнул Исидор, и снова адская боль пронзила его спину. — Я знал её с детских лет. Мы вместе росли, любили друг друга. Вместе плыли в Афины, чтобы получить образование и найти мудрость. А потом… пираты, рабство… Её смерть… О боги! За что такое горе?

— Кричи громче, — насмешливо сказал незнакомец. — Может, услышат тебя боги, может, откликнутся…

— Ты с таким безразличием слушаешь мои слова? — с укором отозвался Исидор. — У тебя нет сердца…

— Мудрое сердце не будет печься той болью, которой нет. Ты потерял фантом, свой сон. Ты видел во сне любимую, дом, книги, будущее. Ты сплетал вокруг себя цветной узор иллюзий. Случай или судьба разбудили тебя, и нечего плакать о том, что родилось в пене бытия…

— Как странно ты мыслишь… Кто ты?

— Мы — Сыны Гнозиса…

— Гнозис? Знание? Что это означает?

— Мы познаём суть этого мира, его начало, происхождение и судьбу, стремимся к скрытому корню настоящего бытия, к Великому Гнозису.

— Кто этот Гнозис? Бог? Сын божий? Много ли богов?

— Ни то, ни другое. Это — великая целостность, духовная Плерома, где царит изначальное единство. Туда возвратится только тот, кто отрешится от мира, созданного деспотичным творцом, богом зла…

— Бог зла? Разве не добрые боги создали этот мир, солнце, море, землю, людей?
Незнакомец с жалостью покачал головой, чёрные провалы глаз взглянули на Исидора пытливо и укоризненно.

— Ты считаешь, что бог добра мог создать пиратов, убийц и тиранов? Думаешь, что бог любви будет творить миры, где страдают живые существа — люди и животные, где льётся кровь и властвует смерть, где кипят войны и пыль заносит даже самые величественные строения, где сегодняшний день не ведает о дне завтрашнем?

— Мудрецы говорят, что всё горе — от грехов человеческих. Что сначала был золотой век, а уже потом…

— Детские сказки, — усмехнулся незнакомец. — Жалкое мышление, которое боится оскорбить богов своей любознательностью. Ты рассуждаешь как варвар. Неужели у всемогущего бога не было силы или умения дать миру полноту счастья и любви, не создавать хищников и клопов, змей и крокодилов?

— Кто же тогда его сотворил?

— Я уже сказал: бог зла. Негодный сын святой Софии, древний дракон.

— Откуда он взялся? — поражённо спросил Исидор. — Впервые такое слышу.

— Слушай внимательно, — сурово сказал незнакомец. — Может, ты не зря попал к нам, может, горе, которое ты изведал, обнажит твою духовную суть, пробудит к истинной жизни и пониманию. Ночь длинна, пустыня безмолвна, над нами звёзды — самое время говорить о священном Гнозисе. Было так, юный чужеземец… Извечно существует, есть, не прекращается и не возникает Единая Неделимая Жизнь, Всеобъемлющая Полнота. Она охватывает все сферы, все проявления, все возможности. И есть в той Полноте множество сущностей, и каждая из них — свободна. Их объединение добровольное, основанное на любви. И есть право у тех сущностей — неотъемлемое божественное право — быть или не быть в том Единстве…

— Но так же можно разрушить Полноту! — удивился Исидор.

— О нет. Полнота не исчезает, если даже одна из сущностей выходит из неё. Полнота воссоздаётся другими сущностями, потому что они — бесконечны. Именно это случилось, когда из Плеромы вышла святая София, мудрая сущность Материнства…

— Почему она отошла?

— Она не удовлетворилась полнотой, данной изначально, а захотела порождать сама детей свободного созидания. Её желание стало действием, и стена Плеромы замкнулась за нею. София оказалась одна среди хаоса. И породила того, кто стал её первым сыном и мужем. Его воля, проявленная в слове, сотворила мир. И ужаснулась София, увидев этот мир, ибо осознала свою ошибку: мир, порождённый неполнотой, не может стать гармоничным. Чтобы существовать, он должен питаться собственными соками, самопоедаться. Так возникло множество миров, существ, людей, которые несут в сути своей порок неполноты и стремление к Плероме. Вечная жажда достичь завершённости и бессилие это сделать. И заплакала София горькими слезами, осознав своё падение, и воззвала к Полноте, чтобы отворились врата любви, чтобы приняли её обратно. Но молчала Плерома, потому что мост единства был разрушен свободной волей Софии. Оставляя в новосозданном мире частицы своего духа и творчества, не могла Великая Мать вернуться в Единство. Тогда она попросила творца — своего мужа и сына, — чтобы он остановил колесо мира. Но мудрый совет Софии был гневно отринут творцом. Он заявил, что в нём одном вся полнота бытия и нет иных богов, кроме него. Так перворожденный сын Софии восстал против Единства, утвердив порочное бытие как вечное проявление своей верховной воли. Так он замкнул этот мир, превратил его в гигантскую темницу, из которой с тех пор не могла спастись ни одна душа…

— Какая страшная легенда, — прошептал Исидор.

— Это истина, — возразил незнакомец. — Я передал тебе древнее слово мудрецов, что несут эстафету Гнозиса в будущее, чтобы когда-нибудь Последний Сын Софии, который придёт в силе и славе, осознал своё предназначение и услышал завет Родины Свободы…

— Ты говоришь о Христе?

— Да. Но не о том, которому поклоняются христиане, не о том, который изображён распятым на дереве. Я говорю про единокровного сына Софии, которого она породила из себя, чтобы подарить исстрадавшемуся миру надежду на возвращение к Полноте. И Сын пришёл в мир, проложив мост от царства бога зла до сияющей Плеромы. Каждый может встать на него и отправиться в страну Свободы, но непросто пройти над бездной — нужно отречься от всего земного, всего иллюзорного. Сын мудрой Софии идёт по миру. Он мучается с нами, страдает с нами, распятый в нас, в наших сердцах. Мы — Сыны Гнозиса — несём весть о растерзанном духе, который стремится к отцовскому дому, призывает всех зрячих покинуть мрак и обратить взор к вечному свету… Понял ли ты меня хоть немного? Горит ли твоя душа жаждой свободы?
Исидор помолчал, вздохнул, глядя на далёкие звёзды. В ночной мгле проплывали тёмные барханы, тихо шелестел песок под ногами верблюдов. Тени, тени… И правда — безразличное, холодное порождение… Разве можно постичь в этом мире радость и полноту, когда один удар палача прекращает всё — искания, любовь, надежду?

— Послушай… не знаю, как называть тебя…

— Называй братом… мы братья по неволе… буду рад, если станем братьями Свободы…

— Послушай, брат… А как же творец, бог?

— Он восстал против Софии, своей матери и жены. Поэтому его сокровенно назвали Сатаной. Но мало кто знает об этом. Жрецы бога зла, наоборот, называют Сатаной всех духов добра и любви.

— Кто же эти жрецы?

— Все, кто поклоняются образу бога или богов. Все, кто верят, что этот мир порождён добрым богом. Все, кто считают, что можно спастись из мира зла, поверив в божественность Иисуса, но не став таким, как он. И языческие боги, и христианское варварство, и еврейский Иегова, и дикарские идолы — это лишь страшные тени изначального дракона. Он не желает дать людям свободу, он держит души в плену…

— Зачем?

— А что он будет делать без пленённых душ? Без молитв, без храмов, без поклонов, без пророков? Парить в бесконечном хаосе? Слиться с Полнотой он не может, потому что отринул её. А остаться один тоже не может, потому что одиночество — это небытие. Мы существуем только тогда, когда отдаём себя другим…

— Это верно! Ох, как это верно! — простонал Исидор. — Пока я мог отдавать себя ей, я был счастлив, а теперь…

— Глупый мальчик, — укоризненно покачал головой незнакомец. — Сейчас только ты можешь выбрать тропинку в настоящую жизнь. Там ты найдёшь, воссоздашь всё, что потерял тут, во мраке низшего мира.

— И её?! — воскликнул юноша.

— А её — прежде всего! — мягко шепнул неизвестный. — Ведь полнота — это любовь. За гранью тайны первая встреча — встреча любимых. Дерзай, брат!

— В моём сердце — боль и надежда. Будто уголёк разгорелся. Ты расскажешь мне всё, старший брат. Я хочу знать истину…

— Мы откроем тебе тайну бытия. Твои крылья отрастут. Ты — сын духа, если так быстро ощутил ветер истины…

— Я остаюсь. Другого пути нет. Выбираю самый тяжёлый. Может, на нём отыщу то, что утратил на прежних тропах…


ПРИЧУДА СУДЬБЫ

Ох, как долго тянется ожидание! Почему не опускается топор? Или последний миг растянулся на века?

Странный гомон толпы. Взволнованные крики.

У шатра владычицы суета. Она даёт знак подождать, и палач отступает.

— Зрелища! Зрелища! — гремит недовольная толпа, пьянея от экстаза ожидания.
К шатру владычицы приблизился богатый странствующий гость — индусский махараджа. Не сходя с коня поприветствовал тиранку, приложив руку к сердцу. Она скупо кивнула, гневно нахмурив брови: что нужно пришельцу?

Слуга махараджи склонился перед ней в поклоне, произнёс коротко и сдержанно:

— Великий властелин Ариаварты махараджа Хара-дэва предлагает выкуп за женщину, осуждённую на казнь.

— Она совершила преступление и должна умереть! — резко ответила владычица.

— Махараджа говорит, — ответил слуга, снова кланяясь, — что она для вас исчезнет в любом случае. Примет ли её земля или далёкая Индия — ясные глаза госпожи никогда не увидят ту, которая совершила преступление.

Владычица молчит, кусает бескровные губы, вопросительно смотрит на советника. Тот поглаживает длинную седую бороду, смиренно опускает глаза.

— Великого правителя не вернуть с небес на землю, — тихо прошептал советник. — Наша сокровищница иссякает. Пусть госпожа не боится назвать сумму, достойную славного рода…

Владычица угрюмо кивнула, сквозь зубы процедила ответ. Слуга повернулся к махарадже, и тот, выслушав посланника, едва заметно усмехнулся, склонив голову в знак согласия.

Воины повели Гипатию с помоста к махарадже. На её место потащили других осуждённых, яркой молнией мелькнул в воздухе топор. Толпа увидела кровь, восторженно заревела, начала жаться к помосту.

Гипатия оглохла от криков, ничего не понимала и безучастно смотрела на приятное лицо махараджи, который с интересом разглядывал бледное и замученное создание с огромными голубыми глазами — сказочными окнами в нездешний мир. Он о чём-то спросил её — девушка молчала, только зубы её часто стучали, будто от холода. По знаку махараджи слуга набросил ей на плечи тёплый плащ, закутал, подсадил в закрытый паланкин, закреплённый на спине верблюда. Она в изнеможении опустилась на мягкие подушки, какая-то старенькая женщина бережно положила её голову на удобное возвышение. Отклонилась занавеска, блестящие чёрные глаза махараджи нашли Гипатию, ласковый гортанный голос проговорил на достаточно чистом греческом языке:

— Успокойся, девочка. Бог смерти Яма сжалился над тобой. Он отошёл и не скоро вернётся. Ты свободна и поедешь со мной в прекрасную Индию, в мою Ариаварту…

Слёзы покатились из глаз Гипатии, рыдания сотрясли её измученное тело. Старая женщина прижала её голову к своей высохшей груди, жалостливо шептала:

— Поплачь, поплачь, бедненькая! В слезах выльешь горе и страх. Всё пройдёт… Всё пройдёт… Как проходит жизнь… как проходят ночи над Ариавартой, чтобы уступить дорогу ужасным суховеям. Поплачь, поплачь, ясноокая чужеземка… Приготовь душу свою к великой радости…


ИСКАНИЯ В СЕБЕ

Унылый Синай.

Безводная пустыня, неприветливые горы. Знойные дни, прохладные ночи.

Тут над мёртвыми песками бешено проносятся смерчи, будто отголоски нечестивых игрищ злобных демонов. Тут прячутся в крутых ущельях разбойники и обездоленные, оберегая свою нищенскую свободу от длинных рук тиранов, правителей и перфектов провинций. Тут ищут пути к богу тысячи христианских аскетов, похоронив себя навечно от мира и его соблазнов в глубоких безлюдных пещерах. Их привлекают сюда знаменитые места, где древний суровый пророк закалял Израиль для решающей битвы за землю обетованную, где он мял и лепил из дикого племени божьих воинов, способных пронести через тысячелетия грозную волю неумолимого Иеговы. Им до сих пор видится устрашающая фигура владыки мира, который среди молний и грома опускается на гору Синай, чтобы явить Моисею своё расположение или гнев. И когда над пустыней беснуются грозы, отшельники радостно вслушиваются в торжественные отзвуки, и молитвы их становятся более бодрыми, и перед утомлёнными взорами предстают видения ангелов и святых, утешая и обещая неземное блаженство за муки, которые приходится терпеть на земле.

В этой пустыне нашли себе приют и Сыны Гнозиса, противники ветхозаветного бога. Сюда прибыл и эллин Исидор, спасённый гностиком Колионом, последователем известного духовного учителя Валентина.

Несколько дней и ночей Исидор отдыхал, размышлял, бродил среди угрюмых скал, пытаясь прийти в равновесие, чтобы продолжать жить, мыслить, ощущать. Ведь жить — это значит иметь какую-то цель и идти к ней. Для Исидора всё позади было разрушено, обесценено, потеряно — вот дух и требовал нового понимания и нового пути. Первые беседы, которые эллин вёл с Колионом в дороге, заронили в сердце зерно надежды, но нужно было укрепить те робкие ростки, убедиться в их жизнеспособности, надёжности, разумности.

Синайская пустыня, избранная отшельниками для духовных подвигов, весьма соответствовала тому, ради чего тысячи исстрадавшихся искателей истины стремились сюда. Она оставляла человека наедине с небом, она отрезала его от соблазнов мира и своими печальными пейзажами демонстрировала тщетность земного бытия. Нагромождения скал, скудная растительность, почти полное отсутствие жизни, если не считать пустынных змей и одиноких орлов в небе, — всё это постоянно напоминало подвижнику, что он находится не в родных краях, а странствует далёкими путями чужбины и должен отыскать желанную небесную родину за туманами и миражами иллюзорной жизни.

На пятый день Исидор встретился с Сынами Гнозиса. Кроме Колиона, вокруг вечернего костра, разведённого у входа в пещеру, собралось ещё несколько духовных братьев. Двое из них были молодыми египтянами не старше Исидора, другие — опытные люди уже в летах. Среди них эллин выделил седобородого великана с прозрачными глазами, жилистого и молчаливого. Он смотрел сквозь весёлое пламя, и взгляд его отдыхал на зрелище нездешнего мира. Колион коснулся руки брата, и тот кивнул. Нехотя разомкнув уста, вздохнул и, будто очнувшись от сна, обратился к Исидору:

— Наш юный брат, ты пришёл к нам. Что желаешь отыскать в этой пустыне?

— Случай привёл меня сюда или воля богов, — с волнением ответил юноша, — но я ощутил зов души — узнать правду о себе и о мире. Зачем я, откуда и куда иду? Я имел родину, отца, любимую, надежды и мечту. Я стремился в будущее, потому что рассчитывал найти там осуществление своих стремлений, их завершённость, их плоды. Я был слепцом. Первая же буря играючи разрушила мои детские представления, и я стал нищим. Чего мне теперь просить, у кого? Брат Колион спас моё тело. Кто спасёт мою душу и мой разум от безнадёжности?

— Ты сам, — сурово ответил седобородый.

— Как?

— Ответ в человеке. Вовне нет ничего. Если ты ждёшь пояснений и наставлений со стороны, то неизменно станешь зависимым от вещей, молитв, богов, людей, учителей, вождей, священных текстов. Таким образом ты попадаешь в рабство — грубое или утончённое, но всё-таки в рабство. Я могу передать тебе свой опыт, посоветовать то или иное, но не больше. Всё, что скажу тебе я или другой брат, впусти в сердце, переплавь в пламени собственного сознания и страдания, и тогда только прими или отбрось. Истина — в тебе!

— Но это ведь страшно! Будто целая вечность перед тобой, и ты — её властелин.

— Так оно и есть, — кивнул седобородый, и в его детских глазах заиграли искорки оживления. — В сердце человека — зерно вечности. Но любое зерно можно погубить небрежностью или же получить из него богатый урожай. Боишься потерять зерно, боишься посадить его — останешься нищим. А бросишь в землю — будто бы лишишься этого сокровища — и посмотри: осенью будешь иметь вместо одного зёрнышка десятки. Сможешь тогда и друзьям подарить бесценный урожай сердца. Спрашивай же, юный брат. Хочу услышать, что тревожит твою душу. Вопросы отображают глубину потребности. Мои ответы будут только откликом на жажду твоей сущности.

— Брат Колион объяснил мне, — сказал Исидор, — что этот мир не сотворён добрым и всеблагим богом…

— Так и есть, — кивнул седобородый. — Рассуждай открыто и прямо, без страха. Даже мы, люди, имея доброе сердце, действуем так, чтобы не причинить зла, чтобы не беспокоить родных существ, чтобы помочь нашим ближним. Неужели всеблагой творец может быть хуже людей? Ведь для него всё сущее — его дети. И особенно люди — существа мыслящие. А теперь подумай: разве может благость и любовь создать мир, в котором изнемогают мириады живых созданий, поедают друг друга и умножают изо дня в день океан зла и страдания?

— Не представляю такого, — сказал Исидор честно. — Любовь не может ущемлять никого, иначе она перестанет быть любовью.

— Истина звучит в твоём сердце, — кивнул седобородый, и Колион с остальными братьями одобрительно взглянули на эллина. — Итак, нужно понять, что этот мир — незаконное порождение сил зла.

— Но ведь в нём есть любовь? — задумчиво произнёс Исидор. — Есть цветы, солнце, нежность, чистые детские глаза. Есть материнская верность, есть побратимство и мужество, есть подвиги и искания…

— Не вижу противоречия. Тюрьма строится тиранами, но заключены в ней герои и искатели истины. В этом мире смешаны добрые и злые сердца — сыны света и сыны мрака. Великая София дарит сущему свою любовь, поэтому ты видишь цветы, нежность, красоту неба. Если бы не её жертва, люди захлебнулись бы в грязи и ненависти, которые были посеяны жрецами земного бога и их слугами.

— Почему же София не покинет этот мир? Почему не вернётся в мир любви и единства?

— Она не может оставить своего сына, распятого в сердцах людей. Нужно собрать вместе частицы небесного огня. Время придёт, но нескоро…

— Почему нескоро? Что этому мешает? Для чего такие бесконечные муки? Разве Плерома не всемогуща?
Седобородый мягко улыбнулся, пошевелил палкой угли в костре.

— Языческие жрецы и христианские епископы посеяли в душах людей ядовитые зёрна лжи. Бедные дети земли! Они сами заселили небо страшными тенями и поклоняются им, насыщая упырей своей живой кровью. Плерома не может вмешиваться в судьбу земных созданий, как не может небо опуститься на землю, чтобы поднять в воздух птицу. Птица должна сама вырастить крылья для полёта и устремиться вверх. Понимаешь?

— Я буду думать…

— Думай самозабвенно и смело. Главное — отбрось страх. Нам некого бояться, ведь дух вечен; он — дитя бессмертной матери Софии. Демиург — вероломный сын, творец видимого мира — может отнять у нас всё: тело, имущество, землю, благополучие. Но пусть забирает всю эту пену бытия! А нерушимое сокровище всегда с нами, и это наша бессмертная сущность.

— Как же высвободить эту вечную частицу? Как возвратиться в родные края?

— Это — самый главный вопрос. Непростая задача стоит перед каждым искателем. Властелин мира через своих жрецов утверждает несокрушимость этого творения. Он грозит карами и соблазняет наградами. Но истина, принятая под влиянием страха, — всего лишь уродливая гримаса, а истина, данная как награда, есть только плата за послушание… Что нас держит тут, в этом мире?

— Родители… друзья, отчизна… прелести жизни, наслаждения, любовь…

— Да, да… И ещё бесчисленное количество других явлений и вещей. Тысячи, тысячи ниточек и узелков, незримых пут, которыми опутана душа. Чтобы их разорвать, нужно отказаться от этого мира.

— Как? — удивился Исидор. — Убить себя? Я думал об этом, когда потерял любимую. Неужели так просто?

— Не просто, — возразил седобородый. — Самоубийство не освобождает нашей бессмертной сущности. Ты убиваешь тело, но не уничтожаешь жажды ощущений. Отчаянье, потеря близкого существа бросает тебя в объятья небытия, но твоё сердце остаётся в плену иллюзорного мира. Чтобы обрести свободу, нужно, оставаясь тут, на земле, отказаться от неё, от её соблазнов. Женщины, богатство, наслаждение — всё это оковы демиурга, в которые он нас заключил. Вырви из сердца своего корень желания, разожги в душе огонь одного лишь стремления — к истинной свободе, к божественной полноте…

— В чём свобода? В чём полнота?

— Свобода — от всего. Полнота — отсутствие всего.

— Не пойму.

— Напряги воображение. Что такое явление, вещь, событие, мир, люди? Это только наполнение отсутствия, нарушение его чистоты, его полноты. Это будто пятно на вселенском фоне покоя, это волна на поверхности великого океана небытия. Полнота
— это покой, потому что она охватывает всё. Свобода — это покой, ибо лишь в покое мы избавляемся от явлений и вещей, что пленили нас и привязали к колеснице мира. Не даю тебе панацеи от всего мирового зла, лишь указываю направление. Ищи в себе, думай, пресекай потребности тела и низшей души, осознай, в чём их сила и бессилие. Битва будет непростая. Она будет длиться до тех пор, пока твоя земная природа не переплавится в пламени истины. Может даже, на это потребуется вся жизнь. Но цель — прекрасна и того стоит. Ты не одинок, юный брат. Рядом — самоотверженные искатели. Нас мало, нас ненавидят жрецы ветхозаветного Иеговы, нас преследует церковь, которая желает земной власти и поклонов, но мы отвергаем соблазны князя мира, как отверг их в пустыне славный сын Софии. Великая Мать не покинет бесстрашного искателя. Лик её сокрыт от глаз земных, но её руки готовы поддержать того, кто не побоится шагнуть в пустоту…

Вокруг костра наступила тишина — только тревожно потрескивали угольки да искры весело резвились в воздухе, стремясь в небо и угасая в нём. Исидор прислушивался к себе, пытался найти в душе своей место для необычных впечатлений и новых идей. Сердце горело жаждой небывалых свершений и одновременно чего-то опасалось. Броситься вслепую к новому горизонту? А может, там, за ним, снова бездна и болезненные разочарования? И погаснет его мятущаяся душа в бесконечном пути, как гаснут вот эти искры в холодном пространстве…

Только что ему остаётся? Там, в далёком миру, лишь пустота и безнадёжность. Он потерял самое святое, самое ценное. На земных тропах те сокровища не вернёшь. Может, эта необычная дорога приведёт к утраченной любви? Может, в мирах полноты — сказочных, непостижимых, но желанных — он встретит ту, без которой даже всеобъемлющая целостность покажется насмешкой жестокого бога?!

— Принимаю ваш путь, братья, — тихо сказал Исидор. — Пройду его до конца. Или погибну, или обрету истину…

— Кто погибает ради истины — сливается с ней, — сказал седобородый. — В тебе путь, истина и жизнь. Отправляйся, брат, в дорогу поиска. Путь не обременит своего сужденного путника…


СТЕНА ДЕМИУРГА

Исидор поселился в пещере. Она была достаточно глубока, извивалась змеёй в толще горы и заканчивалась маленьким гнездом, где можно было спать и сосредотачиваться в размышлениях. Юноша устелил каменный пол убежища мхом, под голову приспособил рыхлый пористый камень. Несколько вечеров слушал Сынов Гнозиса у общего огня, потом изъявил желание уединиться, чтобы начать путь поиска в беспредельности собственного сердца.

— Иди, — одобрительно сказал седобородый. — И не возвращайся, пока не достигнешь определённой ступени. Созреет плод — покажи его нам, твоим братьям. Общее достижение войдёт в новый мир. Дерзай, юный брат…

Исидор покинул братский круг, забрался в пещеру, лёг на мох. Над землёй разлились сумерки, глубокая тишина окутывала сознание. Он сосредоточился, обострил мысль, возмутил поверхность души суровым вопросом: «Кто я? Зачем живу и что такое моя жизнь?»

Мысль причудливо металась от одного объекта к другому, перескакивала от темы к теме, не могла остановиться на решении конкретной проблемы. И очень быстро юноша понял, что мыслить — это не так просто, что нужно научиться владеть мыслью, как ребёнок учится ходить или птенец — летать в небе. А на это, может, придётся потратить всю жизнь. Ведь мышление формируется с детства впитавшимися идеями, обычаями, традициями, примерами, и человек есть не то, что он выбирает сам, а то, что из него сформировало окружение. И сознание того, кто хочет начать новый путь, тоже пользуется ветхим багажом знаний и чувств — значит, тот искатель неизбежно заблудится, определяя направление поиска по прошлым вехам. Как же быть? Где взять другие идеи? То, что говорят братья, — лишь толчок к пробуждению. А проснувшись, путник должен найти новую обувь, новую одежду, новое понимание мира. Иначе, лишившись старого, можно утонуть в хаосе небытия.

Долго эллин лежал или сидел в пещере, прислушиваясь к многозвучью мысли в недрах своей души. И видел, ощущал такую тьму тьмущую объектов и явлений в самом себе, что начинал ужасаться: найдутся ли в нём силы обуздать и свести воедино весь этот многоликий поток идей и образов!

Тело устало, жаждало движения. Юноша вышел из пещеры и сел на камень, подняв лицо к звёздному небу. Величественная пламенная река катила над ним вечные воды далёких миров, и в её безмолвии угадывалась небывалая и простая тайна бытия. Но была она холодной и безучастной к ничтожной человеческой жизни, и не мог понять Исидор, как соединить, как свести воедино в благословенную общность такие отдалённые частицы бытия — человека и звёздные светильники бескрайнего неба. А без этого объединения к чему были все рассуждения про целостность и освобождение от земных оков?

Устав от размышлений, Исидор снова заполз в пещеру и уснул. И увидел он во сне теплое ласковое море, голубые стены Александрии во мгле и нежную, трепетную фигурку Гипатии — вдохновенной девочки, которая мчалась, словно дочь ветра, над линией прибоя, перескакивая через пенистые гривы волн. Она смеялась счастливо и звонко, подняв прозрачные руки-стебельки и махая ими, будто неоперёнными крыльями, а Исидор бежал за ней с тайной надеждой поймать её за край голубого хитончика, что развевался на ветру. Поймать и заглянуть в милое детское личико, в глаза, отражающие море, небо и ещё что-то очень большое и дивное, чему не было названия на земном языке. Исидор бежал безостановочно и не мог догнать подругу. А море растревожилось, стало грозным, и волны-горы уже заливали белые пески, и лёгкая фигурка девочки поднималась в небо, а он жаждал быть рядом с ней, но что-то мешало ему оторваться от земли…

Сновидения падали в безвестность, как по осени опадают с деревьев желтеющие листья, а Исидор погружался в беспокойную причудливую жизнь новых снов. Теперь он видел себя среди воинов на боевом коне, и рубил мечом живые трепещущие тела врагов, и смотрел в их кровавые, полные ужаса и ненависти глаза…

Потом из глубин неведомого пространства шествовали в вечность толпы героев и искателей. Незнакомые лица, невиданные одеяния… Они что-то завоёвывали, кого-то убивали, что-то строили. Над пустынями, над равнинами и горами возводились грандиозные строения до самого неба, дворцы, пирамиды, статуи с сияющими венцами на головах. И горели жертвенные костры перед горделивыми идолами, и гибли люди во имя грозных богов, добавляя потоки напрасной крови в бездонную багряную реку, что опоясала мир непроходимой преградой.

И налетали полчища варваров, разрушали прекрасные сооружения, оставляя за собой осиротевшие безмолвные руины, и пески засыпали те останки — символы человеческого гения и абсурда…

Дух Исидора вырвался из тяжёлых оков зловещих снов и увидел себя снова в детстве, в зарослях бурьяна Александрийской защитной стены. Он блуждал среди развалин, а издалека слышался лукавый и призывный голосок Гипатии:

— Си! Ищи меня!

— Где ты, Па?!

— Найди! Найди!

— Твой голос раздаётся со всех сторон. Похоже, это насмехается нимфа Эхо! Выйди,
Па, я хочу тебя увидеть!

Исидор проснулся, так и не увидев любимую, и сердце его билось гневно и бурно, и он плакал в одиночестве пещеры, изливая перед немым камнем скорбь и
безнадёжность.

Приступ отчаяния прошёл, успокоилось растревоженное сердце. Что же это? Страна снов, никчемное видение имеет такую власть над человеком? Нельзя этого допускать! Как же дойти до истины, как разрушить или преодолеть стену Демиурга, если он так легко смущает нашу сущность фантазиями утомлённого сознания?!

На рассвете Исидор выбрался из пещеры. Над тёмно-фиолетовыми горами пламенели лепестки нежного утра. Он вдохнул прохладный воздух, постоял немного, наблюдая игру небесных красок.

— Какие удивительные кулисы… — прошептал он задумчиво. — Какая прекрасная скена[3]… Почему же такие ужасные драмы разыгрываются на ней?

Он поискал в долине съедобные коренья, но ничего не нашёл. Напился воды из маленького родника, задумался.

Если начинать, то с самого начала. Что больше всего привязывает нас к жизни? Животных, людей, насекомых — всё, что движется, живёт и размножается? Пища, вечная потребность что-нибудь уничтожить, чтобы продолжить своё бытие как можно дольше. Не тут ли корень противоречия? Не это ли то самое проклятие, что лежит на создателе мира? Сотворив ограниченный мир, он дал ему ограниченные силы и возможности. Вот оно, порочное колесо существования! Озеро земного бытия не бездонно. Люди и звери пьют из него, но чтобы оно не исчерпалось, демиург даёт своему творению только ничтожный миг жизни, а потом забирает дар, посылая смерть, и выжимает воду существования назад в озеро, чтобы напоить ею следующие поколения обречённых несчастных детей иллюзии. И так без конца. Жить вечно можно только в неисчерпаемом океане, обретя бессмертную сущность. Существует ли тот океан? Возможна ли такая жизнь? Нужно решиться! Что может быть важнее, нежели разгадать эту тайну? Нужно почувствовать сопротивление тела, испытать силу его желаний, нужно измерить возможности скрытой сущности или опровергнуть её существование.

Исидор решил начать длительный пост: не есть ничего, только пить немого воды. И внимательно наблюдать за внутренним состоянием. Не откроется ли окошко в небывалую страну, не отзовётся ли кто-нибудь оттуда, из-за стены демиурга?

Первый день прошёл в раздумьях и воспоминаниях. Исидор ходил по горам, закутавшись в свой ветхий плащ. В одном ущелье он обнаружил старого монаха, который сидел над пропастью возле входа в пещеру и горячо молился, в пылу колотя себя кулаком по впалой костлявой груди. Сквозь дыры в истлевшей одежде, что едва прикрывала живой скелет, было видно грязное тело, и от судорожных ударов с чёрных лохмотьев сыпались на землю запылённые клочья. Над горами звучали возгласы, рыдания и страстная молитва. Исидор прислушался. Иногда можно было разобрать отдельные слова, но в основном это было монотонное прошение: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя!»

Исидор просидел долго, пытаясь осознать смысл такого пламенного духовного деяния. Текли минуты, часы, солнце стало склоняться к горизонту, а монах всё так же сидел возле пещеры и рыдал, будто из него тянули жилы, и заклинал неумолимого бога:

— Прости меня, никчемного, небесный владыка! Сжалься, ответь на мои смиренные просьбы с высоты своей! Помилуй мя! И если я помыслом или делом, или словом, или во сне нарушу твою святую волю, пошли мне, господи милосердный, вестника своего, чтобы мог я ощутить твой знак и понять его, и не выйти из-под твоей руки! Помилуй мя, Христос, сын божий! Помилуй мя!

И вдруг представилось Исидору, будто он, обладая великим божественным могуществом, сидит на небесном сияющем троне и до него долетают молитвы, просьбы и стоны миллионов земных существ. Так ярко представил это эллин, что в его ушах загремел ураган молений, хвалебных гимнов и бесконечных прошений. Ужаснулся Исидор, отогнал дивное видение, покачал головой.

Ну уж нет! Ещё чего! Никакие боги не слушают ни молитв, ни просьб. Потому что ни понять, ни удовлетворить людские желания невозможно. Они рождены незнанием и страхом перед иллюзией. А чего бояться человеку? Смерти? Небытия? Но мы же не боимся ложиться спать, не зная, проснёмся ли на рассвете? А небытие — это вечный сон без сновидений. Бояться христианского ада? Но разве хуже этот ад того, что человек создал в сердце своём, разве существуют муки более глубокие, чем муки одиночества этого мира?

Исидор поднялся с камня и приблизился к монаху, когда непрерывный поток его мольбы немного стих. Монах услышал шаги, искоса зыркнул на пришельца, уколол его пронзительным взглядом из-под нахмуренных бровей.

— Приветствую тебя, старче, — склонил голову Исидор.

— Приветствую и тебя, брат, — хрипло ответил монах. — Откуда бог несёт, куда?

— Я тут живу, в пещере… Недалеко от тебя…

— Зачем оказался в священных горах? Чего ищешь? — резко спросил монах. — Веришь ли в благую весть, принесённую на землю господом нашим Иисусом Христом?

— Я ищу, — сказал Исидор. — Мне дали приют Сыны Гнозиса…

— Сыны Сатаны! — воскликнул монах, зловеще ухмыльнувшись. — Бедный мальчик! Беги скорее из змеиного гнезда, беги, пока твоя бессмертная душа не попала в когти дьявола!

— Но они не учат ничему плохому, — удивился Исидор. — Отречение от мира, любовь…

— Отречение?! А почему? — гневно спросил монах, тыкая острым грязным пальцем юноше в грудь. — Потому, что, мол, мир этот создан богом зла! Любовь?! Но к чему любовь? К призрачной Плероме, выдумке сумасшедших валентинианцев и маркионцев! О господи! Испепели и развей по ветру чёртово семя еретиков, которых расплодил князь тьмы в нашем мире!

— Значит ты, отче, считаешь, что этот мир создан благим богом? — задумчиво спросил Исидор.

— А каким же ещё?! — аж подскочил монах, грозно глядя на пришельца. — Кем же ещё, если не вседержителем небесным, творцом видимого и невидимого? Им же всё существует, дышит и имеет жизнь!

— А как же тогда зло? Страдания? Кровь и унижение? Смерть и рабство?

— Это Сатана! Это всё его работа! Господь сотворил первых людей праведными и чистыми. Они согрешили, нарушив божью волю, съев яблоко познания добра и зла. Этот грех низверг Адама и Еву в бездну падения. Мы — их потомки — наследуем грехи предков…

— Почему? — не понял Исидор. — Ведь даже люди не наказывают детей за преступления родителей?

— Неразумный еси, юноша! — поучительно произнёс монах. — Адам — это не один человек, это всё человечество — единое и неразделимое. Это духовный Небесный Человек. Тут, на земле, только тень. А душа — у бога. Он судит её добрые и злые деяния, но хочет, чтобы мы выбрали путь добровольно, среди терний земных, среди соблазнов Сатаны, князя тьмы…

— Откуда же взялся Сатана?

— Он — перворожденный архангел, сын света. Но он возгордился, захотел стать первым, самым старшим. За это был низвергнут на землю, где восстанавливает детей Адама против господа. Тщетно! Уже топор у дерева лежит, не устоит мощь князя тьмы против воинства Михаила! Пала римская волчица, и на её останках горит новый светильник. Так падут и все крепости князей земных, и наступит царствие Христа и его преданных!

Исидор чувствовал, как голос монаха тычет его, бьёт, будто обухом по голове. И не было в тех поучениях ничего мудрого, доброго, тёплого, а только угроза, гнев и страх. Где же истина, где любовь?

— Скажи мне, отец, — отозвался Исидор, — о чём ты молишь бога?

— Об избавлении, о спасении, отрок. О спасении из мира, пленённого Сатаной…

— И в чём будет то спасение?

— Быть с моим господом. Прославлять его и любить.

— А в чём суть той, небесной, жизни? Какая она? В чём проявляется?

— Ни ухо не слышало о том, — торжественно возвестил монах, — ни око не видело,
что уготовил господь преданным своим…

— Значит, только вера?

— Да, вера и смирение.

— А доказательства?

— Доказательства?! — вспыхнул монах. — Разве ребёнок просит у отца доказательств, когда тот ведёт его в родной дом? Нет, ребёнок верит отцу!

— Правду говоришь, старче, — согласился Исидор. — Но ведь отец держит ребёнка за руку и кормит его, и не даёт в обиду, и находит ему тёплую постель и крышу над головой. А человек на земле бесприютный, голодный и несчастный. Он умирает, тонет, гибнет в боях, горит в огне, подыхает от голода, гниёт в рабстве. И отец не приходит, чтобы утешить его в трудный час…

— Ложь! — сурово возразил монах. — Он приходит. Он послал сына своего единородного Иисуса Христа, чтобы провозгласить наступление царства божьего…

— И люди убили его, — подхватил Исидор. — И отец не мог уберечь его от лютой смерти? Неужели была нужна Голгофа?

— Была нужна жертва, наивысшая жертва, которая бы выкупила людей из плена греха. Сын всемогущего взял на себя наши грехи и дал любовный выкуп. Чистый агнец добровольно взошёл на жертвенный огонь, перевесив подвигом своим древнее падение Адама! Теперь кто поверит в него, тот будет спасён чистой кровью Сына Божьего.

— Как это жестоко, — грустно сказал Исидор. — Моё сердце протестует. Всесильный мог бы найти другой путь…

— Мы свободны. В свободе падаем, в свободе должны подняться.

— Какое там свободны! Я слышал твои крики издалека. Страх гнетёт тебя, отче. Страх и неуверенность. Так и все люди. Не могут рабские души по своей воле выбрать путь к истине. Им нужно сначала освободиться от ничтожности и покорности…

— Глубоко вошёл в тебя корень Сатаны, — буркнул монах отворачиваясь. — Погубят душу твою лукавые Сыны. Оставь меня, иди себе дальше, не разрушай мой молитвенный настрой. Может, господь когда-нибудь призовёт тебя к себе — тогда встретимся. А теперь — иди!

Исидор молча направился дальше.

Наступил вечер. В животе ныло, тело требовало пищи. Эллин отогнал мысли соблазна, снова попил воды. Возвращался к пещере узенькой тропинкой при сиянии бледной Селены. Где-то в ущельях завывали шакалы, тонко высвистывали змеи. Юноша пытался свести воедино впечатления последних дней, слепить из обрывков мыслей, слов, размышлений что-то цельное, отчётливое, успокаивающее. Но ничего из этого не выходило. Исидор понял только одно, и это понимание крепло в нём, утверждалось как основа будущих побед: в словах, порождённых светом иллюзорных достижений и потребностей, нет истины, из них невозможно построить нового сооружения. Каждая мысль, что имеет источником образы и опыт этого мира, уже не истинна, ибо порождена относительностью. Поэтому ни к чему споры, ни к чему терзания. Пусть каждый держится за своего бога — это лишь его собственная тень, обезображенная тень испуганного человека на фоне иллюзорного бытия, которое приснилось утомлённому духу. А где же тогда выход, где можно найти что-то истинное?

«В молчании, — шептало сознание. — В великом безмолвии, где зарождаются и слова, и мысли, и образы богов и дьяволов…»


ГОЛОС БЕЗМОЛВИЯ

Проходят дни, ночи.

Бунтует тело, требует своего. Сны неспокойны, тревожны. Снится Исидору жареная рыба, пахучий хлеб, сочные плоды. Он жадно вгрызается зубами в манящие дары сновидения и в страхе просыпается: дух настороже, он не хочет, чтобы искатель сорвался даже мысленно.

Эллин выпивает немного воды, чтобы обмануть жаждущую плоть, выходит из пещеры, бродит под звёздами. Где-то в глубине его сущности рождаются осторожные лукавые мысли. Они разумны, логичны. В них тонкая насмешка, деликатное сомнение, тайный укор.

Для чего, собственно, он начал свой странный опыт? Ведь никогда же не стремился к аскетизму. Что случилось? Трагедия личной жизни, утрата самого близкого существа? Тогда выходит, что нужно было отдать смерти лучшее, чтобы встать на тропу поиска истины? А если бы всё было хорошо, то он не приступил бы к исканиям? Не проклят ли такой поиск, за который уплачена настолько страшная цена? Ведь тогда даже высочайшее достижение станет кровавым укором совести!

А с другой стороны — почему подобные сомнения возникают именно сейчас, когда он постится? Почему они не появлялись раньше? Не шепчет ли это в глубине души голос телесного змея, чтобы пошатнуть решимость? Нет, нет! Нужно идти дальше, до конца. Там будет ответ. Пустота или новый горизонт, новое понимание бытия…

Медленно текло время. Чем дальше, тем тяжелее раскручивалась его спираль. Исидор выходил на высокую скалу над пещерой, часто останавливаясь, ибо давала о себе знать слабость от голода. Усаживался на камне в удобной позе, погружался в глубокие нездешние думы.

Через неделю голод затих, отступил, стал неощутимым. Находили минуты вдохновения, странного возбуждения. Иногда перед глазами Исидора вспыхивали огненные искры, пламенные молнии, многоцветные зигзаги, и он приветствовал эти феерические явления как вестников незримого мира. Воздух наполнялся световыми змейками, которые кружили вокруг юноши в причудливом танце, нежно шипели, сплетались в цветные узоры. Небо казалось живым, вибрирующим, полным прозрачной живительной жидкости, а собственное тело Исидора будто плыло среди бесконечного океана, точно невесомая бестелесная рыба. Эллину не хотелось выходить из этого дивного состояния. Иногда ему казалось, что он растает в вышине и сведёт все счёты с землёй, но проходило время — и волна чар спадала, а боли и усталость тела возвращали его сознание к суровой действительности синайской пустыни, что окружала его со всех сторон.

После двух недель Исидор уже совсем не ощущал голода, и тихая радость победы над потребностями плоти поселилась в его сердце. Всё меньше спал эллин, всё больше погружался в себя, забывая об окружающем мире. Иногда он сидел на вершине горы по два дня, даже не спускаясь вниз, чтобы попить из ручья; потом стал брать сосуд с водой, чтобы время от времени увлажнять пересохшие губы.
Так прошло четыре недели. Ещё несколько раз взбунтовалось тело, манило эллина видениями вкусной еды, но он даже во сне презрительно усмехался тем уловкам плоти и не подходил к столам, заставленным изысканными яствами.

А потом пришли видения наяву.

Однажды из глубины ущелья появилась фигура в синем гиматии. Она направилась к Исидору, и он узнал отца Сократеса. Старый стратег заметил сына, бросился к нему, обнял. По морщинистым щекам покатились слёзы.

— О боги! Как долго я искал тебя! Весь мир обошёл! Почему ты не вернулся домой, сынок? Почему не написал?

— Отец! Я не мог вернуться без Гипатии, ты ведь понимаешь… А она погибла…

— Понимаю, — печально проговорил отец и тяжело вздохнул. — Тяжело терять такую замечательную подругу. Но подумай, сынок… не смотри на меня строго… подумай сам… разве после её смерти умер мир? Разве на морском берегу не играют дети? Разве солнце погасло?

— Для меня погасло, отец…

— Оно может снова зажечься, Исидор! Твоя любовь возродится в другой форме, засияет в других глазах. Гипатия — лишь дочь извечной женственности, она не одна…

— Ни за что! — воскликнул Исидор. — Обнимая другую, я буду видеть лезвие топора, что обрушилось на шею моей любимой! Неужели ты не понимаешь?

— Чего же ты хочешь добиться своим аскетизмом? — укоризненно спросил отец. — Зачем мучишь тело? Даже собаку добрый хозяин жалеет и кормит, а это всё-таки тело, которое несёт в себе твой божественный разум, даёт душе ощущения, позволяет твоему сознанию проявиться на земле…

— И держит мой дух в плену! — воскликнул Исидор. — Зачем ты пришёл ко мне? Неужели только для того, чтобы сбить меня с пути поиска?

— Ты ничего не найдёшь, — огорчённо сказал отец. — Только пустоту в самом себе. Ты не там ищешь…

— Пусть, — упрямо ответил Исидор, — но я хочу знать, что; во мне есть кроме плотских желаний и чувств. Меня не привлекает земная слава, походы, власть и даже любовь. Чего же мне желать, зачем оберегать телесную темницу? Не лучше ли пойти на зов неизвестности?

— Зов пустоты… — горько произнёс Сократес и начал таять в воздухе.

Исидор ужаснулся. Призрак! Всего лишь призрак… Потом усмехнулся: а как же иначе? Откуда бы взяться отцу в этой страшной пустыне?! Но как странно: он не удивился появлению Сократеса. Какое-то новое, удивительное состояние сознания…

Прошло ещё несколько недель. В глубинах сущности эллина начали звучать короткие фразы. Они всплывали из неведомых пучин, звенели, будто мелодичные аккорды арфы, таяли. Их значение откладывалось в сердце Исидора как плоды размышлений и упорных поисков и ткало ткань нового понимания жизни.

То, что родилось, должно умереть.

То, что можно потерять, не существует.

Клинок разделения — обособленность. Жало обособленности — форма. Приманка формы — иллюзия жизни. Дух — дитя вечности. Он верит всякой сказке. Он самозабвенно погружается в феерию жизни, где ему уготован плен формы. Чтобы вырваться из плена, нужно пройти всю сказку до конца, осознать её иллюзорность и навеки запечатлеть в недрах духа знание о лживости земного бытия.

Поднимись над формой, сохранив сознание своей индивидуальности. Перейди бездну по невидимой нити. Не смотри вниз — там клубится хаос. Не смотри по сторонам — там свирепствуют драконы формы, чтобы сбросить тебя в пропасть смерти и повторной жизни. Не смотри вверх — там манят тебя призывы богов, обещая блаженство и власть, могущество и силу, магические способности и знания, наслаждение и всезнание. Это лишь мечты утомлённого духа, который отдаёт свою вечную сущность для создания самообмана. Смотри только вперёд, сквозь предательскую мглу. На той стороне тебя ждут. Сумеешь не упасть — сумеешь и вернуться назад. И принесёшь иллюзорному миру, который захлёбывается в исканиях и горестях, чудо мира свободы…

Замолкает голос. Наступает удивительная тишина. Такая, что поглощает всю вечность. Исчезают горы, небо, собственное тело. Опускается тьма. И в этой тьме сияет далёкий огонёк, будто маленькая голубая звёздочка. К ней ведёт серебряная нить, протянутая над бездной. Клубятся тучи, затягивают пропасть, открывают снова. Где-то в стороне, из-за клубов дыма, выглядывают багровые чудовища, угрожают, дразнят, шевелят длинными панцирными хвостами. В руках Исидора серебряная чаша, а в ней — огненный цветок. Он трепещет на ветру, нежно мерцает. И знает эллин, что в этом огоньке вся жизнь и смысл искания, и зерно любви, и плод всякого завершения. Нужно перенести живое сокровище на ту сторону, не погрузиться в жуткую безликость небытия.

Исидор решительно ступает на едва заметную нить. Идёт над бездной, держа в протянутой руке чашу с огнём. Идти легко и радостно. Уже пройдена половина пути. Но внезапно что-то происходит! Навстречу ему по этой самой нити движется фигура. Она всё ближе, вот она уже рядом, и эллин узнаёт Гипатию. Колышется упругая нить, опасно дрожит. Останавливаться нельзя. Что же делать?!

— Любимая! Ты идёшь оттуда? Куда?

— К людям, Исидор! А почему ты направляешься в ту сторону?

— Хочу познать истину! Путь поиска ведёт меня туда, где горит звезда. Я очень скучал за тобой. Почему же столкнулись наши пути над бездной?

— Любимый! Не нужно искать, нужно понять…

— Не понимаю, Па! Меня тянет бездна! Я должен идти дальше…

— Я поддержу тебя, любимый! Верь мне…
Поздно! Нить опасно раскачивается, багровые чудовища зловеще хохочут среди скал. Затмевается сознание Исидора, молния бьёт его в сердце и бросает в темноту небытия…

На сорок второй день Сыны Гнозиса нашли неподвижного Исидора на вершине горы. Он был жёлтым, как пергамент, и едва дышал. Глаза эллина смотрели в бескрайность неба и не видели друзей. Он лишь шептал, повторяя чьё-то имя.

Колион и седобородый учитель перенесли Исидора в общую пещеру, влили в рот несколько капель гранатового сока и тёплой воды. Седобородый растирал окоченевшие руки эллина и укоризненно ворчал:

— Мужественный дух, а терпения не хватает. Всё хочется получить сразу — всю вечность охватить своими крыльями. Эх вы, Икары, Икары!.. Сколько вас упадёт на землю с опалёнными крыльями, штурмуя солнце? Кто же достигнет заветной мечты? Кто?


Часть третья
МИРАЖИ

ДОРОГА

Несколько дней и ночей Гипатия пребывала в забытьи. А когда пришла в сознание, караван махараджи был уже достаточно далеко от Пальмиры, среди гористой пустыни. Над девушкой склонилось сморщенное бронзовое лицо старенькой женщины, нежно зазвенел тихий голос:

— Хвала богам, ясноокая Сарасвати проснулась. А я уже боялась, не решил ли твой дух покинуть долину Мары…

Гипатия прислушалась к дивному говору, странным словам. Что-то смутно знакомое и вместе с тем чужое слышалось в них. Куда она плывёт по океану жизни, куда несёт её капризное течение судьбы?

Служанка подала девушке хрустальный бокал с жёлтой жидкостью. От неё разливался тонкий дразнящий аромат, и Гипатии захотелось есть. Женщина улыбнулась, ласково закивала.

— Пей, пей… Сок манго… Это укрепит тебя, даст силы… Пей, милая иноземка…
Гипатия выпила нежный напиток, поблагодарила. С тревогой глянула на служанку:

— Где мы?

Женщина отодвинула занавеску шатра. Вокруг громоздились горы, по долине протекал ручеёк, вдоль него верблюды выщипывали редкие кусты. Горели костры, возле них сидели люди в белых тюрбанах, пели протяжные заунывные песни.

— Отдых, — сказала служанка. — Скоро двинемся дальше. Далёкая дорога, очень далёкая. Мы уже второй год в чужих краях. Махараджа молод, хочет увидеть мир. Золота у него горы, кровь молодая играет. Наслушался басен про далёкий запад, про завоевателя Искандера, и захотелось ему побывать в Элладе. Вот и потащил нас. Ему что? Развлечение! А меня тянет на родную землю, аж плакать хочется. Хоть бы не умереть на чужбине — и то счастье…

— А я? Зачем он купил меня? — жалобно спросила Гипатия.

— Тебя? — тихонько рассмеялась женщина. — Неужели ты не понимаешь, дочь утренней зари? Да ради такой, как ты, можно переплыть все моря и одолеть самые высокие горы. Не рабыня ты, а свет очей его, сама слышала эти слова из его уст. Хвалился, что будет у него махарани, какой нет ни у одного из соседей-правителей…

— Махарани?

— Ага. Так у нас называют жену махараджи… До сих пор ещё не любил никого великий властелин Ариаварты. Может, поэтому и решил путешествовать, чтобы где-то в мире встретить луч очей своих… И таки встретил… Радуйся, ясноокая богиня! Ты родилась под счастливой звездой…

— Счастливая звезда? — горько вздохнула Гипатия, склонившись на плечо служанки. — Ах, не говори этого, милая женщина…

— Зови меня Сатой… Сата — моё имя…

— Вот ты только что, Сата, так хорошо говорила про родную землю… Хочется тебе умереть там, где лежит прах близких людей, даже красоты чужбины не привлекают тебя… Как же мне чувствовать себя счастливой, когда судьба с каждым днём всё дальше и дальше уводит меня от родины? Что я найду в сказочной Индии, где нет ни одного родного лица?

— Там будет твой муж, твой любимый, — тихо отвечала служанка. — Ты ещё юная, полюбишь. И чужбина станет близка твоему сердцу… Не грусти, дорогая Сарасвати, успокойся. Я — старая кость, высохшее дерево. Я пригодна только для того, чтобы сгореть в костре у порога индийского дома, а ты… ты — волшебное зёрнышко сказочного цветка…

— Ах! Я уже никогда не смогу никого полюбить!..

— Почему? Почему, милая девочка?
Гипатия не успела ответить. Занавеска шатра отодвинулась, на фоне голубого неба возникло лицо махараджи. Большие чёрные глаза остановились на Гипатии, вспыхнули дивным сиянием.

— Наконец-то, — вырвалось у него. — Ты здорова, дочь неба?

— Здорова, властелин, — тихо ответила Гипатия, опуская взгляд. — Благодаря Сате…
и тебе…

— О, меня благодарить не нужно! — рассмеялся махараджа, блеснув крепкими белыми зубами. — Благодари свою карму, путеводную звезду. Я только исполнитель.

— Я не очень понимаю, что ты говоришь, — сказала девушка, — но чувствую, что ты спас меня от смерти… и ещё эта приятная женщина…

— О, Сата — моя вторая мать, — кивнул Хара-дэва, ласково взглянув на служанку. — Она заботилась обо мне с самого моего рождения. Теперь будет служить тебе. Как тебя зовут?

— Гипатия…

— Я буду звать тебя Пати-дэва… божественная Пати…

— О, зачем? — грустно спросила эллинка. — Зачем так много милостей? Чем я их заслужила?

— Красота — радость богов, — сказал махараджа серьёзно. — Гордись красотой. Может, верховный Брама играет с мирами, чтобы только лишь создать красоту и полюбоваться ею…

— А уродство?

— А уродство — не более чем тень, которая должна исчезнуть в лучах солнца красоты…

— Я — лишь рабыня, властелин. Игрушка того, кто за меня заплатил. Ещё недавно была свободной, желала чего-то, а теперь…

— Ты не рабыня. Красота свободна, Пати-дэва! Помни об этом. Там, куда ты едешь, ждёт тебя трон и страна, какой ты не видела даже во снах… А впрочем, может, во снах и видела… Если была там в прошлой жизни…

— Я поняла тебя, властелин. Но только боюсь, что ты во мне ошибся…

— В чём?

— Ты забыл, что я не просто цветок или дерево, которые можно легко пересадить в другую землю… Да и цветок часто вянет в непригодной, непривычной почве, болеет, пока не привыкнет. А я, кроме земли, потеряла самое родное… Я потеряла любимого друга, с которым плыла в Афины. Он защищал меня от пиратов и погиб в бою. Я поклялась, что буду только с ним, навеки с ним. Что я теперь без него, зачем?..
Махараджа выслушал Гипатию задумчиво, ни тени осуждения или иронии не промелькнуло на его лице. Сата тихонько вытирала глаза краешком своего покрывала.

— Грущу вместе с тобой, Пати-дэва, — сочувственно сказал Хара-дэва. — Тяжело терять дорогих нашему сердцу людей. Но печаль наша от непонимания, от плена Мары…

— Не пойму, о чём ты говоришь…

— Слушай. Я объясню. Наши риши, святые люди, ещё издавна дали объяснение тайным законам жизни. Ваши представления о рождении и смерти, о любви и утрате, ещё детские, дикарские. Да, да! Пусть не обидят тебя мои слова, но я говорю правду. Ты, Пати-дэва, потеряла то, что сама создала, то есть то, чего не было…

— Как это не было?! — воскликнула девушка. — Я с ним росла, училась, мы любили друг друга…

— Да, да, — кивнул махараджа. — Игра искорок на волне морской, любовь мотыльков среди синего неба. Ты потеряла радугу в небесах, цветное облако на закате солнца, дождь среди знойного лета. Ты захотела это увековечить, остановить мгновение! А волна налетела, плеснула тысячами брызг и схлынула, исчезла. Зачем же останавливать её? Возможно ли это сделать? Океан вечен, вечна вода, а волны — только причудливая рябь, неуловимая игра необъятных стихий. Не сокрушайся, не терзайся своей утратой. Её не было. Твой друг придёт в другой волне, в новом обличье…

— Как придёт? — удивлённо спросила Гипатия, чувствуя, как тревожно застучало её сердце. — Он в царстве теней — так верим мы, эллины. Он никогда не вернётся на землю… Христиане верят, что воскреснут когда-то в телах, а я не могу этого представить — как рассеянный прах может снова собраться вместе…

— Варварское представление, — согласился махараджа. — Возрождать несовершенное тело умершего человека — зачем это богам? Мир Брамы — вечная игра всё в новых и новых сочетаниях. Мы имеем бессмертную душу. Она играет с другими душами, наряжаясь в разные одежды. Твой друг — родная душа, жди его в другом обличье. Ты обнимешь его, обнимая другого любимого. Ты увидишь его, любуясь небом или облаком. Ты утешишь его, утешая того, кто грустит или страдает… Карма благосклонна к тебе, перед тобой воистину божественный путь. Прими его…

— Что такое карма?

— Ваш фатум. Закон действия и воздаяния, стремления и возмездия…

— Расскажи мне, властелин, про ваши идеи и представления. Я с детства стремилась к знаниям о мире. Я хотела изучать философию и математику, желала лечить людей и вести их в небо…

— Ты будешь иметь всё, чего хочет твоя душа, хоть это и тяжёлый путь — путь джнана-йоги[4], путь раскрытия тайн небесных дэвов. Мой гуру, мудрый учитель Нарен, будет учить тебя в дороге и там, в моих владениях. Я не хочу ничего навязывать тебе, Пати-дэва. Я понимаю: удары судьбы жестоки, их нелегко перенести. Отдаляется родная земля, близится неизвестное. Ты должна не только познать неведомое, но и полюбить его — ведь мы принимаем только то, что любим. Буду молить богов, чтобы ты полюбила мою Ариаварту, наши горы, наших людей, нашу древнюю мудрость. Открой сердце и душу, Нарен вольёт в чашу твоего сознания амриту бессмертных Вед…

Караван неспешно движется через горы и пески, мимо буйных зелёных оазисов и богатых городов, берегами рек и крутыми тропинками над пропастями. Всё дальше Эллада, всё ближе жаркий Восток. Гипатии кажется, будто она углубляется в неисследованный лабиринт с тысячами коридоров, закоулков, пещер. За каждым поворотом, в каждом переходе что-то неизвестное, нежданное. А что в центре лабиринта? Не минотавр ли? Не ужасное ли чудовище с человеческим телом и головой быка? Страшный стихийный дракон, пьющий живую кровь и пожирающий душу искателя… Тесей вышел из лабиринта, держась за нить Ариадны… За что держаться ей, Гипатии? Как возвратиться на свободу из неразберихи окружающей жизни и хаоса жизни духовной?

Плавно покачиваются верблюды, величаво несут свои сильные тела-корабли к горизонту. В такт их шагов приятно дремать, размышлять, слушать рассказы гуру Нарена про страшные и таинственные битвы богов, про сотворение миров, про невидимые сферы. Старый индус, облечённый в простую огненно-жёлтую мантию, задумчиво смотрит в пространство, наблюдая одному ему видимые события давнего прошлого. Всё лицо его заросло буйной бородой, над этим волосяным хаосом блестят большие пронзительные глаза, и в них мелькают тени небесных мистерий. Гипатия внимательно следит за жизнью богоподобного Рамы, переживает за судьбу его любимой Ситы, устремляется за могучими армиями, которые идут освобождать пленённую любовь из рук жадного и нечестивого царя демонов Раваны, радуется великой победе и огорчается неразумности героя, который так глупо, по-земному, подозревает любимую в предательстве. Девушка понимает, что в древних сказаниях о богах и героях заложены зёрна великих символов, что в эпосе о небесных событиях кроется тайный смысл вселенских мистерий, которые происходят и в душе человека, и в бесконечном мире природы. Многие символы перекликаются с идеями эллинских мифов, особенно пересказы про битвы огненных Кумаров и воинства Брамы. Кумары, которые не покоряются богам, — это же титаны, сыны свободных стихий, а слуги Брамы — олимпийские боги крониды! Откуда такие дивные соответствия в разных культурах, возникших на противоположных концах света? Где общий корень?

А Нарен, немного отдохнув и очнувшись от задумчивости, смотрит в восторженное личико Гипатии и ведёт неспешную беседу дальше:

— Два закона ты должна запомнить, Пати-дэва, в нашей космогонии, два основных рычага нашего бытия. Тогда всё остальное ты поймёшь легко.

— Открой мне те законы, гуру Нарен. Я желаю напиться из первоисточника знания.

— Вселенная создана законом Жертвы и законом Кармы, — торжественно произносит Нарен. — Сначала про закон Жертвы. Во все века мудрецы мучились самым больным вопросом: откуда возник наш мир? Почему он появился? В чём причина творения?

— И они открыли причину?

— Да, Пати-дэва. Напряжённые поиски принесли замечательные плоды. Духовному оку риши открылась тайна зарождения мира от Единого Брахмы, в котором всё сущее берёт начало и куда возвращается в конце вселенских циклов…

— Что же побуждает Брахму дать начало миру?

— Его полнота блаженства, счастья, любви. Полнота жаждет дать частицу самой себя кому-то другому, поделиться своим счастьем. Но с кем, если всё в одном, в Едином? И тогда Брахма решает умножиться, породить миры, существ, богов, животных, растения, звёзды и земли, ветры и облака, дожди и горы. Так первая Жертва становится началом мира, так поток любви порождает реку бытия. Проходят века, вселенские циклы, бесконечные проявления царств и миров. Люди и животные, ракшасы и дэвы, отдаляясь от своего владыки и отца, часто забывают о единстве, о законе Жертвы и начинают слушать голос разобщённости и раздора. Тогда Единый посылает своих сынов, святых риши, чтобы они напомнили людям о великом законе отдачи, чтобы все осознали главную мудрость бытия: жить — это значит отдавать себя кому-то…

— Но ведь люди понимают жизнь иначе, — задумчиво отозвалась Гипатия. — Они считают, что жить — это отнимать жизнь или богатство у кого-то…

— Да. Это нарушение закона Жертвы. И потому мы видим горе и печаль на земле, войны и вражду…

— Почему же Брахма не сделает так, чтобы его творения шли праведным путём? Почему не вложит им в сердце искру правильного понимания?

— Тут мы подходим к другому закону сущего, к закону Кармы, Пати-дэва. Брахма хочет, чтобы блаженства каждый достиг своим личным усилием, а не принуждением со стороны дэвов. Так гласит закон действия, закон воздаяния, закон причин и следствий. Карма сурова и неумолима. Владыки Кармы не знают жалости, они пристально и невозмутимо наблюдают за каждым движением нашей души, всё записывая на скрижалях жизни — все подъёмы и падения человека. Убив кого-то, ты должен искупить своё преступление сейчас или в следующей жизни собственной смертью. Обманув, ты сам изведаешь сети обмана. Украв, ты сам будешь терять имущество или знания, деньги или любимые вещи. Захватывая чужие владения, ты будешь сам изгнанником с родной земли. Имея рабов, ты неизменно изведаешь рабство. И так будет до тех пор, пока Карма не приведёт тебя к пониманию Великой Жертвы и ты не поймёшь, что всё в Едином, пока мудрость не озарит твой разум, чтобы ты мог отдать свой дух, свою силу, своё умение другим людям, как отдаёт свою жизнь миру верховный Брахма…

— Дорогой гуру, — сказала Гипатия, выслушав объяснения учителя, — мой разум не поймёт одного: вокруг нас тысячи и тысячи людей, существ, явлений, вещей. Кроме твоей Индии и моей Эллады есть ещё бесчисленное количество царств, народов, племён, верований, богов, демонов. Мудрецы разных веков в борениях и муках ищут разгадки тайн бытия, и неизвестно, находят ли. Ведь если бы нашли — уже давно повели бы людей в благословенный край. Как же простым людям — рабам и ремесленникам, сеятелям и воинам — осознать те великие законы, когда всё сущее кричит об ином? Мир содрогается от ненависти и насилия, мир пожирает сам себя, мудрый мой гуру. Он не видит того закона, который якобы лёг в основу творения. Где же те силы, что приведут людей к единству и пониманию Жертвы?
Нарен мягко улыбнулся.

— Ты забываешь о бесконечном потоке времени. Что; перед ним наше нетерпение? Мы пытаемся судить о божественном по своим смертным представлениям, мерять его мерками земли. Всё свершится, Пати-дэва, всё пройдёт, всё исчезнет, как призрак, как утренняя дымка в гималайских долинах. Великая игра верховного Брахмы длится мириадами циклов. Он выдыхает и вдыхает тысячи и тысячи миров, и что ему наши ничтожные чувства и страдания? Задумайся, и ты осознаешь величие вечности. Отдыхай, Пати-дэва, и пусть тебя хранят Владыки Кармы…


Гипатия снова одна. Рядом дремлет старенькая Сата, за шатром синее безлюдье тёплой ночи, мерцание таинственных миров. Шаркают тяжёлые ноги верблюдов, меряя шагами бесконечные дороги Азии. Под эти ритмичные успокаивающие звуки эллинка размышляет над утверждениями и наставлениями гуру Нарена. Нет, не всё ясно и логично в его рассуждениях. Мировоззрение вроде бы стройное, завершённое, но имеет много изъянов и несуразностей, начиная от закона сотворения мира.

Острый ум Гипатии углубляется в переплетение мыслей, достигает их корня, испытывает тысячелетние идеи на разумность и жизнеспособность.
В первом же законе, законе Жертвы, есть противоречия. Точнее, не в самом законе, а в его понимании. Пусть так, пусть Единый от своей полноты хочет дать существование другим созданиям, напоить их своей жизнью и силой. Он идёт на Великую Жертву, отдавая свою суть во имя грандиозных циклов рождения и угасания. Но два спорных момента ставят под вопрос начальную концепцию: сомнение в целесообразности творения и сомнение в целесообразности кармы, или закона причин и следствий.

Жертва только тогда имеет смысл, когда она приносит счастье, радость, блаженство и освобождение тем, во имя кого она совершается. А если она закладывается в основу мира насилия, лжи, рабства, страдания? Тогда такая жертва — проклятие! Разве может Единый этого желать? Говорят, что творению Брахмы противостоит Мара, бог смерти и зла. Он губит прекрасные следствия Жертвы, а человек должен противостоять влиянию Мары, свободно избирая путь служения дэвам, путь любви и мудрости. А откуда же тогда Мара? Разве не из Единого? Тогда за единством есть ещё существование Мары? Значит, Единый — не единый! И его Жертва не может быть идеальной жертвой любви. И его мир — всего лишь неудачное творение ограниченного строителя, и не только неудачное, но и кровавое, жестокое, злое. И если судят за преступления людей, то разве не более суровому суду подлежит могущественный творец за то, что ведёт к страданиям мириады созданий?!

Как выйти несчастным людям из колеса рождений и смертей, про которые говорит гуру Нарен? Как вернуться к единству, к небу дэвов, как одолеть обман Мары, если сами дэвы ошибаются, не в силах остановить ужасающее течение бытия? Гуру говорит о вечной игре? Страшная игра, недостойная божественных существ. Даже у порядочных людей сердце обливается кровью при виде страдания ребёнка или даже бродячего пса. Неужели у дэвов нет сердца? За что же они тогда требуют жертвы, ссылаясь на Жертву Верховную? Благодарить за вечную муку, за терзания на дне бытия, да ещё и иллюзорного? Сам же Нарен утверждает, что земная жизнь — пена, призрак, иллюзия. Тогда и жертва Брахмы призрачная, мнимая, лживая, ведь она создала несуществующий мир. Нет ничего — ни людей, ни богов, ни солнца, ни звёзд — есть только океан бесконечного страдания. Вот какова его жертва!

Нет, нет, мудрый гуру! Твоё учение не приходится мне по сердцу. Его можно принять только под давлением страха, бессилия, суеверного преклонения перед величием богов. А во мне нет страха, я уже переступила ту черту, когда самосохранение ограничивало мня. Зачем мне я? Зачем? Махараджа уверяет, что я оплакиваю радугу в небе, порождение собственного ума и сердца, что любимого Исидора не было, а было лишь моё представление о нём. Ой, нет, нет, нет! Мнимое, даже самое прекрасное, не может дать нам счастья. Я не знала, кто он и что он. Я только видела пламенные глаза, ощущала дыхание, слушала его молчание или несмелый голос — и у меня была полнота счастья. Разве даст мне такую полноту радуга в небе, величие гор или грозное буйство морских стихий? Разве заменят другие глаза — даже самые замечательные — его единственный взгляд? Ой, нет, нет!

Что-то таинственное, ещё нераскрытое есть в человеке, мудрецы Ариаварты, о чём вы не знаете. И никто не знает и не может знать. Что-то такое, о чём не догадываются даже дэвы и боги…

Волна странного трепета прокатилась по телу Гипатии. Ей показалось, что она коснулась запретного плода. Кто-то не хочет, чтобы человеческий разум дошёл до той идеи. Почему? Не жаждет ли этот кто-то вовлечь людей в вечное колесо кармы, которое крутится ради чужих неведомых целей? Почему человека пугают наказанием за саму попытку сомнения в существовании или справедливости богов и дэвов? Почему так жестоки боги Эллады, Иудеи и Ариаварты? Что объединяет их в беспощадности к человеческой жизни?

Ах, как мало ещё Гипатия знает! А как мало знают простые люди — мириады обездоленных существ, обречённых склоняться перед земными властителями и идолами богов. Как им необходим свет знаний! Если бы она могла, всю душу отдала бы несчастным искателям, чтобы изгнать из их сердец страх и поднять взгляд к звёздам, к солнцу! Но то всё мечты, пустые стремления… Она — только пленница, хоть и в золотой клетке. Чужая воля увлекает её в далёкие края, и кто знает, есть ли хоть искра надежды на возвращение?! Кто даст ей на это ответ?

О судьба! Прошу тебя, умоляю: пошли мне утешение и радость — позволь ещё когда-нибудь вернуться на родину, побывать там, где я любила, где меня в муках родила родная мать, где погиб мой единственный и неповторимый друг! Не желаю для себя ничего! Буду жить, буду познавать мудрость мира, буду нести тот свет другим — только позволь мне умереть на родной земле…

Искренняя молитва тает в глубине сердца, и молчаливо мигают далёкие звёзды над шатром, и, покачиваясь, направляются верблюды к горизонту, за горизонт. И безмолвствует под оком невозмутимого неба великая земная пустыня…


НАСМЕШКА МАРЫ

Долгая, утомительная дорога.

Сколько мыслей, впечатлений, надежд! Разум Гипатии расширяет круг удивительных знаний о чужих краях, о чужих верованиях и традициях, о событиях в далёких землях и царствах. Математические идеи — стройные и прекрасные — легко ложатся в сознание эллинки, она издавна имеет к ним влечение. Гуру Нарен ведёт её от конкретного, практического исчисления к захватывающим представлениям о первооснове числа — мировой монаде, великом единстве, которое даёт начало потоку множественности, но само остаётся неизменным, как исток, как устье таинственной реки. Вода испаряется из единого океана, плывёт в облаке мириадами капель, изливается ливнями и грозами на землю, клокочет в потоках, подземных ручьях и реках — и снова через устье возвращается к своему праотцу-океану. Вот оно — гармоничное видение строения мира! И не нужно оправданий существования творца и объяснений его странного творения: всё происходит по законам вечного ритма, числа и математической закономерности. О, какая дивная картина! Будто взгляд в сказочный мир.

Гипатии вдруг кажется, что нет никаких чисел, кроме единицы. Всё остальное — только причудливое отражение единства в лабиринте ума. Солнце — одно. Человек — один. Земля — одна. Семья — одна. Народ — один. Человечество — одно. Мир — один. Душа — одна. Общность всех душ — единая. Где-то тут, где-то в этой идее лежит объяснение раздробленности мира на множество явлений, где-то тут скрыта и тайна объединения, завершённости всех чисел в Великой Единице. Не про это ли единство мечтал знаменитый Пифагор, воспевая гармонию сфер?

Нарен слушает рассуждения Гипатии, поражённо смотрит на неё из-под косматых бровей.

— Твой разум, Пати-дэва, не для женского тела. В твоём теле живёт душа великого риши. Тяжело будет нести такое необычное сочетание: мудрость и нежную красоту. Будь осторожна, Пати-дэва…

— Чего же остерегаться, гуру Нарен? — улыбается Гипатия. — Разве ты сам не учил меня, что жизнь — лишь игра богов, что всё проходит, что счастье — в вечной отдаче? Что угрожает мне, моей бессмертной душе?

Нарен молчит, задумчиво смотрит на её расцветшее лицо, на бездонные голубые глаза, и скорбная морщина ложится на его бронзовый лоб. Вероятно, хорошо знает законы этого мира старый учитель, да не хочет раньше времени тревожить юную ученицу.

Пустыня остаётся позади. Горы громоздятся до небес, блестят ледяными хребтами, побуждают к раздумьям, располагают к торжественности. Перед караваном открывается роскошная долина Инда, бурлят буйные воды, томятся в горячем мареве густые леса, селения и города.

Караван на плотах переправился на другой берег, где махаражду ждала процессия слонов с погонщиками. Гипатию усадили в сказочный паланкин, она с опасением поглядывала на землю, сидя на спине гигантского невиданного животного. Сата смеялась, обнимала эллинку, которую за время пути успела полюбить как родную дочь. Махараджа взобрался на переднего белоснежного слона и приказал трогаться, ласково улыбнувшись Гипатии.

Девушка была благодарна властелину за ненавязчивость, за такт, за тонкое понимание её положения, но что-то угнетало её, не давало покоя. Сердце подсказывало, что человечность её спасителя — только игра, которую охотно может себе позволить богатый деспот. Куда бежать бедной мышке от сильного, уверенного в себе кота? Куда податься зайцу в пустыне от зоркого ока орла?

Проплывали вдоль дороги бедные сёла, роскошные дворцы властителей, причудливые храмы, толпы паломников и обнажённые святые-садху, а в душе эллинки поднимался всё больший протест, всё более неодолимая тоска и жажда свободы. Сата заметила печаль в глазах Гипатии, нежно коснулась её плеча.

— Что с тобой, дитя? Так и не смогла привыкнуть? Мучает сожаление о прошлом?

— О Сата! — припала девушка к плечу служанки и тихо заплакала. — Ничего не могу с собой поделать. Съест меня тоска. Умру я в неволе…

— Неужели не полюбишь Хара-дэву? — удивилась женщина.

— Не смогу, Сата. Только один образ живёт в моём сердце. Смотрит в глаза, зовёт, не даёт забвения…

— Ты как Сита… — задумчиво кивнула головой Сата. — Такая любовь — дар богов. Может, и хорошо, что ты такая. Верность проведёт тебя через несчастья…

— Как проведёт? Кто освободит меня? Ты же знаешь, властелин ни за что меня не отпустит…

— Знаю, — задумчиво сказала женщина. — Отпустит он тебя только в одном случае…

— В каком?! — воскликнула Гипатия.

— Тише! Не кричи. Это ужасный путь…

— Говори! — настаивала Гипатия. — Я готова на всё…

— Ох, не клянись так поспешно, — покачала головой Сата. — Бывают такие потери, что не окупаются даже свободой…

— Разве есть что-то дороже свободы?

— А красота? — с тревогой спросила Сата.

— Что красота?

— Ты отдала бы свою красоту, чтобы получить свободу?

Гипатия замолчала, задумавшись на мгновение. Красота? Её лицо, что привлекает внимание мужчин, её стройная фигура, её грациозность? Тяжело представить, что этого не станет. Но ведь всё это не вечно. Тело постареет, и красота развеется, как туман. К чему же тогда эта призрачная красота? Разве не лучше свобода?

— Я отдала бы красоту за свободу, Сата…

— Не спеши, Пати-дэва, подумай ещё, пока есть время. Я полюбила тебя и сделаю то, что ты захочешь, но взвесь всё последствия.

— Что можно сделать, Сата? Не молчи! Я готова на всё.

— Хорошо. Я скажу. Ради чего махараджа везёт тебя домой, в свой дворец? Почему он влюбился в тебя? Потому то ты прекрасна! Стань безобразной — и ты свободна!

— Безобразной? — ужаснулась Гипатия. — Но как?

— У меня есть средство, которое изменит твоё лицо, заберёт красоту…

— Навсегда? — с тревогой спросила Гипатия.

— Может, и навсегда…

— Я подумаю, Сата, — чуть слышно сказала Эллинка. — Это так неожиданно… то, что ты предлагаешь… Я подумаю…

— Подумай, подумай, бедное дитя… А решишься — скажи мне… Не бойся, махараджа не покарает тебя. Я скажу ему, что это знак богов, чтобы он не вводил во дворец чужеземку.

— Да, хорошо придумано, — сказала Гипатия. — Вот она — нелёгкая дорожка к свободе… Как просто! Но что ждёт меня на ней?

— Страдание, — вздохнула Сата. — Верность влечёт за собой страдание, Пати-дэва. Не знаю почему, но только земля не бережёт тех людей, которые любят и хранят верность в сердце. Сам великий Мара борется с ними… Поэтому решайся, я буду ждать до вечера. Но не тяни долго, потому что ехать уже осталось немного…
Наступила ночь. Гипатия лежала в паланкине неподвижно, будто мёртвая, а сознание её горело в пламени терзаний. Что делать? Что случится, если она отважится на страшный поступок?

А впрочем — не нужно играть с самой собой. Хочет ли она, чтобы её полюбил кто-то другой? Нет, нет! Зачем же тогда юность и красота? Для кого? Чтобы жадные глаза раздевали её днём и ночью? Чтобы преследовали каждый её шаг? Красоту всякий стремится пленить! Прекрасные вещи, созданные мастером, покупает богатое ничтожество или отнимает тиран, чтобы насладиться ими, ощутить себя соучастником гения и даже его властелином! В чудесных дворцах живут не их строители, а деспоты. Из-за прекрасных женщин кипят войны и низвергаются во прах великие царства. Разве Троя разрушена не ради гордой красавицы Елены? Нет, Гипатия не хочет нести на себе печать красоты, ведь тут уже нет того, для кого она предназначена…

Пусть случится неизбежное. Она получит свободу, заплатив страшную цену. Тем сильнее будет радость от её единственного деяния — посева знаний в страдущие души. Она пойдёт путями мира одиноко и свободно, и никто не остановит её, не пожелает пленить. Уродливость — пропуск в этом страшном мире…

— Сата, — прошептала Гипатия, склонившись к служанке, — я решилась. Дай твоё средство…

Сата молча достала из складок своего сари маленькую фляжку, отлила из неё в чашу, подала Гипатии.

— Это — живая вода, её называют в Гималаях бальзамом Кали — Великой Матери. Одна капля возвращает жизнь больному, целая чаша — разрушает красоту, искажает облик…

— Странно, — печально сказала эллинка, принимая страшный дар. — Та же самая субстанция, а какое противоположное действие. Не так ли и любовь? Маленькая любовь создаёт семью и порождает детей, а большая любовь — сжигает тело, бросает влюблённых в пасть смерти. Земля не принимает большую любовь, потому что в её огне сгорит всё живое…

— Ты говоришь что-то непостижимое, — дрожащим голосом отозвалась Сата. — Может, не нужно?

— Хватит сомнений, — твёрдо сказала эллинка и залпом выпила чашу, отбросив её в угол паланкина. Потом упала ниц на подушки, зажмурила глаза.

— Когда это случится? — едва слышно произнесла она.

— На рассвете…

— О, ужасная и бесконечная ночь… Как я выдержу её?

— Я дам тебе зеркало утром… Ты увидишь…

— Нет, не нужно, — звонко ответила Гипатия. — Я всё увижу в глазах махараджи… А теперь хочу помолчать… Благодарю тебя, Сата… Благодарю за этот страшный дар…
Утром караван остановился на берегу реки. Весёло перекрикивались погонщики слонов, издалека доносились призывные звуки сурм, трели неведомых птиц. Небо полыхало яркими красками, готовилось к встрече с властелином жизни — огненным солнцем. Через занавеску проник звучный голос махараджи:

— Пати-дэва, сойди вниз, я покажу тебе отцовский дворец. Его уже видно на той стороне реки.

К спине слона приставили лесенку. Гипатия, очнувшись от тяжёлого забытья, сошла вниз, закутавшись в сари. Махараджа поддержал её. Эллинка пошатнулась, и покрывало упало с её лица. Хара-дэва побледнел и схватился рукой за грудь. Его нежно-лиловые губы посерели, глаза округлились. Он не отрываясь смотрел на Гипатию, что-то шепча и задыхаясь от ужаса. Эллинка обмерла: неужели она так безобразна? Что же она сотворила с собой?

— Что это? Что?! — выдавил из себя Хара-дэва.

— Я молила судьбу, чтобы махараджа разлюбил меня, — с грустью прошептала Гипатия, опуская взгляд. — Сердце моё разрывалось от тоски по родному краю. Я недостойна тебя, великий властелин. Найди себе другую женщину, которая принесёт в твой дом радость и любовь. На мне печать скорби и отчаянья, я несу с собой проклятье…

— На тебе печать демона! — страшным голосом прокричал махараджа, и его чёрные глаза метнули молнии. — О, благодарение Браме, что я не ввёл в свой дворец ракшаску[5]! Вон с моих глаз, несчастное создание… Вон, вон, вон!
К ногам Гипатии бросилась старая Сата, зарыдала, целуя её сандалии.

— Прости, прости! — невнятно бормотала она, — прости меня, ясноокая чужеземка…

— Будь благословенна, — шепнула Гипатия, обнимая служанку. — Я теперь познала истину, в этот страшный миг…

— Вон! Вон! — кричал Хара-дэва, отворачивая лицо от эллинки. — Беги скорее с моих глаз, пока я не велел слугам столкнуть тебя в пропасть. Да и они побоятся коснуться твоего отвратительного тела. Иди прочь и пропади в тёмном ущелье, куда не проникают лучи солнца, куда не заглядывает человеческий глаз. Не позорь света ясного бога Сурьи[6], дочь ракшасов! Пусть никто не подаст тебе на земле Ариаварты пищи и воды, пусть каждый отвернётся от той, что навлекла на себя гнев святых дэвов!

Гипатия выпрямилась, закуталась в покрывало. Заметила, с каким опасением смотрят на неё погонщики, слуги и женщины, узнала фигуру учителя Нарена, который стоял возле властелина.

— О, мудрый гуру, — прошептала она, — разве не пал во прах твой хвалёный закон жертвы и любви? Как легко он покидает людские сердца! Я верю только опыту, а не красивым словам. О, гуру, все властелины — небесные и земные — одинаковы…

— Ты кощунствуешь?! — загремел махараджа. — Эй, слуги!..
Гуру Нарен пресёк его дальнейшие слова решительным жестом, и такой жгучий стыд пылал в его глазах, что Хара-дэва замолчал. Он только указал Гипатии на дорогу, по которой они пришли, и отвернулся. Эллинка медленно побрела каменистой тропой в лесную чащу. Сата догнала её, сунула в руку узелок.

— Там еда. В дороге попросишь ещё. Я буду молить за тебя дэвов, доченька моя…
Смыкаются кроны деревьев над головой, угасают вдали голоса. Вокруг тишина и свобода. Страшная и прекрасная свобода…


ДАР ЗМЕИ

Миражи, миражи…

Не найти среди них тропинки, не разглядеть цели. Только иногда во мгле вспыхивают дрожащие огоньки зова, и человек спешит к тем живым искоркам, чтобы прибавить пламя своего сердца к сиянию другой души. Но исчезает манящий огонь, пропадает среди туманов земли, и снова — пустота, терзания одиночеством и вечной болью.

Миражи, миражи…

Земля — бесконечная пустыня, жаждущие пески, что заглатывают даже полноводные реки и родники, пряча благословенную воду в недостижимой глубине. Кто разгребёт сыпучую пыль, кто доберётся сквозь горы барханов до желанной влаги? Где тот герой, который засеет иссушенные пустынные просторы чудесными семенами и нагонит из далёких сказочных краёв полноводные тучи, что оросят нежные ростки новых, невиданных цветов?

Молчит земля, молчит небо, молчит сердце. Только отражается в глубинах души шёпот бессмысленных надежд, тех незримых зёрен сказки и легенды. Ох, что будет, когда и этот шёпот замолкнет?!

Идёт Гипатия извилистыми тропами под пологом густого леса. То тут, то там выныривают из чащи пёстрые скалы, острые, будто зубы дракона. На длинных хвостах свисают с деревьев смешливые обезьяны, верещат, дразнят одинокую путницу. Где-то в зарослях страшно ревут неведомые животные, грозно мяукают дикие коты и пантеры.

Куда она идёт? Для чего?

Свобода, свобода… Вот ты у меня есть. Зачем ты? Куда заведёшь?

А может, она нужна не для чего-то? Может, она и есть та последняя и главная
самодостаточная цель? Ощутить себя независимой, бросить свою душу в причудливый полёт мироощущения — разве это не наивысший экстаз?

Но как же тогда люди? Их боли, их стремления разыскать свет среди вселенской тьмы? Кто поможет им — несчастным и обездоленным?

А впрочем, хотят ли они свободы, оценят ли её опасный дар? Пойдут ли навстречу ураганному зову неизвестности?

Уют безопасней, привычность спокойней. Даже рабство порой привлекательней своим постоянством, когда дух устал искать и биться о стены лабиринта бытия.

Но зачем ей рабство? Зачем соблазн богатства и бездумность подчинения? Душа жаждет только неба свободы! Вот её первый проблеск. Он добыт страшной ценой, но тем слаще мука этого достижения. Умереть или жить? Теперь всё равно. Уже стёрта грань между этими относительными состояниями…

Куда она идёт? У кого спросить дорогу?

Пустынные тропы выводят к бедным селениям, вливаются в широкие каменистые тракты. Толпы паломников и купцов путешествуют по ним, стремясь к своим неведомым целям. Гипатия подходит к встречным, хочет расспросить их, куда ей идти, чтобы вернуться в родной край, но, взглянув на неё, люди пугаются и поспешно проходят мимо, бормоча неприветливые слова. И видит эллинка в тёмных глазах смуглых индусов отражение своей обезображенной формы, сжимается, закутывается в сари, снова меряет шагами бесконечную дорогу.

Дорога выводит к реке. Возле парома шумная толпа. Люди ждут очереди, пока сухощавый, жилистый, тёмный, как эбеновое дерево, перевозчик позволит следующей группе путников ступить на свою шаткую посудину.

Гипатия боится подойти к людям, садится подальше, за камнем, достаёт узелок, подаренный Сатой на прощание. Там — горсть варёного риса и волокна вяленой дыни. Девушка неохотно жуёт набухшие зёрна, несколько раз откусывает ароматную сладость, прячет остатки еды в складках сари. Затем, опустившись у берега на колени, делает глоток тёплой воды, споласкивает запылённое лицо. Осторожно проводит чуткими пальцами по щекам: кожа на них грубая, вся в коростах. Гипатия тяжело вздыхает, съёживается под камнем и впадает в чуткую дрёму.

Очнулась эллинка, когда люди уже переправились на ту сторону. Она приблизилась к перевозчику, нерешительно остановилась возле парома. Он зыркнул на неё, замахал руками, закричал высоким гортанным голосом, показывая на небо, а потом на землю. Его жесты были более чем красноречивы — Гипатии нужно было убираться вон. Неужели махараджа преследует её даже на таком расстоянии в своей неприветливой, негостеприимной земле? Или ужасающее уродство пугает людей настолько, что они не слышат голоса сострадания? Где же их учение про добро и любовь?

Обессиленная эллинка идёт от переправы вдоль берега. Может, кто-нибудь согласится её перевезти в другом месте?

Наступает ночь. В низком тёмно-синем небе загораются мохнатые трепещущие звёзды. Выплывает на мерцающий свод месяц, сеет в окружающий мир семена печали и мечтаний. Гипатия находит себе пристанище между склонёнными друг к другу скалами, закутывается в покрывало и погружается в забытье.

Страшные видения не дают ей покоя и во сне. Яростное лицо махараджи склоняется над нею, ненавистный голос шепчет: «Ты нарушила течение кармы! Приговор владык кармы таков: на протяжении следующих воплощений с тебя будут сдирать кожу, чтобы ты запомнила, что нельзя самовольно менять свой облик. Ты не захотела быть махарани — будь бесприютной рабыней, отвратительной ракшаской, которая завидует даже вонючему шакалу! Ха-ха-ха! Ты хотела свободы? Бери её, наслаждайся!»

Чёрные демонические фигуры бросаются к ней, срывают сари, начинают резать её тело и сдирать с неё окровавленную кожу, что дымится и трепещет в руках палачей. Гипатия вырывается из рук мучителей, бежит в беспамятстве куда глаза глядят, но кольцо преследователей замыкается, и нет ей выхода из лабиринта страдания. Гудит, дрожит земля, среди пыли и злобных криков несётся стадо диких слонов. Они, будто лавина, надвигаются на эллинку, и она успевает с облегчением подумать: «Всё-таки лучше пусть раздавят, чем умирать от пыток…»

Сны бросаются врассыпную, Гипатия пробуждается и уже не может заснуть. Небо светлеет, блекнут звёзды, над джунглями загорается рассвет. Лес клокочет тысячами голосов, над рекой плывёт причудливая луна. На деревьях скачут сказочные попугаи, резвятся обезьяны, над пышными цветами витают, будто миниатюрные психеи, невиданные бабочки. Гипатия забывает о своём горе, на мгновение замирает, зачарованная богатой мистерией природы — вечной матери жизни, а потом снова идёт дальше, дальше вдоль берега…

Всё выше палящее солнце. Тяжело дышать, душный воздух разрывает лёгкие. Гипатия обессиленно садится отдохнуть в тени у реки. Мимо проплывает на лодке какой-то мальчик с трезубцем в руках. Он пристально всматривается в зеленоватую толщу воды, выжидая добычу. Заметив закутанную в покрывало женщину, он приближается, что-то произносит тоненьким голоском. Гипатия его не понимает, открывает лицо и настороженно прислушивается. В глазах ребёнка выражение ужаса и жалости, но отвращения нет. Он показывает на лодку, предлагает сесть, растрогав измученное сердце эллинки.

Она перебирается в шаткое судёнышко, устраивается спереди, и мальчик медленно везёт её на ту сторону, умело держа весло в тоненьких, как тростинки, руках.

Оказавшись на противоположном берегу, Гипатия принялась искать в складках сари какую-нибудь монетку. Мальчик что-то заговорил, отрицательно покачал головой и поплыл дальше. Слёзы нежности покатились по щекам девушки, на душе стало легче. Нет, нет! Пусть живёт и будет благословенна земля, ведь на ней есть дети, и им доступны жалость и сострадание!

Эллинка нерешительно склонилась над поверхностью реки. Что же она сотворила с собой? Неужели и правда нежное лицо превратилось в зловещий образ?

Дрожащее отражение успокоилось, и Гипатия оцепенела от горечи и боли. Да, да, ничего удивительного: на неё теперь страшно взглянуть даже гиене, не то что человеку. Багрово-чёрные струпья усеяли щёки, сморщилась шея, на лбу появились горбики бородавок и прыщей.

Она отошла от воды, села на землю и заплакала. Плакала долго и безутешно — в безмыслии, как дитя. Потом ощутила облегчение, ухватившись за простую мысль: а зачем она бродит среди чужого, безразличного мира? Не лучше ли покончить с бессмысленными странствиями? Подойти к воде, броситься в неё — и всё. Так просто и легко… Прозрачная волна примет её в свой покой, окутает извечной нежностью, освободит от смятения и уродства, от поисков…

Гипатия подошла к берегу, постояла, глядя на ленивое течение. Волна тихонько пела, плескалась о камушки, беззаботно играла с землёй, с небом, с воздухом. И внезапно эллинка почувствовала: нет, не следует прерывать поток жизни! Это насилие! Даже вода, принудительно остановленная, рвёт плотины, рушит запруды и скалы. Нужно найти естественный выход из тесных берегов жизни… Нужно найти…

И возникли перед ней печальные глаза отца, запестрели в пространстве нежно-серебристые заросли олив, выткались в небе памяти белоснежные стены Александрии. Ах, как хочется хоть глазком взглянуть на родные берега, услышать речь дорогих людей, побродить там, где она бывала с любимым…

Идти, идти, стремиться к концу… Пусть ведёт её судьба, какой бы она ни была…

Снова знойные каменистые тропы. Одиночество среди людей.

Проходят дни, проходят ночи.

Сандалии разбиваются на скалах. Она подвязывает их полосками ткани, оторванными от сари. Приходит в негодность и эта обувь. Гипатия путешествует босиком. Грубеют ноги, покрываются пылью. Уже нечего есть, тело слабеет, а она не может подойти к людям, попросить о помощи.

В один вечер эллинка прилегла под стеной храма в каком-то городе и уже не могла встать. Было безразлично, было легко. Люди проходили мимо, никто не обращал на неё внимания, кто-то опасливо заглядывал под покрывало и поспешно отходил в сторону. Гипатия дремала в бесчувственном забытьи. Губы пекло от жажды, но усталость была сильнее, волны беспамятства несли душу в море спокойствия.

Внезапно что-то холодное и нежное коснулось лица. Она открыла глаза. Перед ней покачивалась голова огромной кобры. Эллинка ощутила, как на затылке зашевелились волосы, но страха не было. Она только удивилась: откуда тут змея, почему?

Кобра держала в пасти небольшой плод манго и тыкала им в руку Гипатии. Девушка улыбнулась: ну конечно, это ей снится. Неужели в этой стране гады щедрее людей?

Она подняла взгляд. Недалеко от неё под каменной колонной сидел совершенно голый человек, укрытый только собственной бородой, что спадала ему до самых колен. Тело его было худое, будто выдубленное, но жилистое и сильное. Чёрные глаза пристально смотрели на эллинку и ободряюще улыбались.

«Возьми плод», — услышала она голос. Или это ей показалось?

Кобра неотступно покачивалась перед её лицом. Всё ещё не веря, что это происходит наяву, девушка взяла манго, пососала живительный сок. В голове прояснилось, она увидела, как змея не спеша поползла к хозяину.

Неподалёку проходили люди, набожно поглядывали на голого человека, а он не обращал внимания ни на кого — только пристально смотрел на Гипатию. «Кто он? Чего от меня хочет?» — думала девушка.

Спала жара. Дневной зной сменился вечерней прохладой, а незнакомец всё так же неподвижно сидел под колонной и глаза его лучились безмятежностью и волей.

В темноте вспыхнули факелы, толпы молящихся двинулись к ярко освещённым храмам. Огни в небе, огни на земле… Гипатии показалось, что она плывёт в потоке игривых искр, плетущих кружево сказки и песни. Вот уже слышатся отовсюду дивные мистические мелодии. Они захватывают её в свой плен, несут в мир чуда и необычности, тревожат сердце.

Голый человек, наконец, пошевелился, подал Гипатии какой-то знак. Она не поняла, вопросительно смотрела на него.

Он поднялся во весь свой гигантский рост, чёрная волна бороды окутала его мерцающей тогой. Зашевелилась и дремавшая у его ног кобра.

Человек сделал шаг, кивнул эллинке:

— Пойдём!

Она невольно спросила:

— Куда?

Он улыбнулся на удивление нежной, детской улыбкой, ответил вопросом на вопрос:

— А разве не всё равно?

— Ты знаешь эллинский язык? — удивлённо прошептала девушка.

— Я знаю воду океана, — загадочно сказал незнакомец. — Ты тоже из тех вод. Ты прекрасна…

— Ты смеёшься?! — вспыхнула эллинка от обиды и удивления.

— Смеюсь, — кивнул незнакомец. — От радости, что встретил в пустыне дочь света. Пойдём со мной…

— Куда?

— К нагам, к Священным Змеям. И больше не спрашивай ни о чём. Оставь волнения. Звезда ведёт тебя. Дорога тяжела и прекрасна, неизмеримые страдания на ней, а за ней — солнце…

В сердце влилась уверенность и лёгкость. Гипатия поднялась и, пошатываясь, подошла к незнакомцу. Он подал ей руку, поддержал. Так и пошли они каменистой дорогой в сопровождении испуганных, смущённых, ошеломлённых, покорных, уважительных и набожных взглядов: измученная, осунувшаяся эллинка, голый великан, а между ними — священная кобра.

Пошли в темноту, в ночь, в неизвестность…


НАГИ

Снова бесконечные дороги. Но теперь она не одинока. Рядом молчаливо идёт бородатый великан, будто плывёт над землёй. Взгляд устремил в невидимый мир, думает о чём-то своём, непостижимом. Кобра ползёт за ним, оставляя в пыли причудливый извилистый след. Затихает крикливая детвора, заметив бронзовую фигуру дивного садху, женщины склоняются перед ним в низких поклонах, собирают в платочки прах из-под его ног. Он не обращает внимания ни на кого — величественный и невозмутимый. Только изредка взгляд чёрных глаз остановится на чумазом личике ребёнка, на виски лягут морщинки мягкой улыбки…

Текут долгие дни. Дорога ведёт в горы. Жара спадает, джунгли остаются внизу, в долинах. Вокруг громоздятся пёстрые скалы, среди них скачут и пенятся бурные потоки, бросают в пространство облака радужных брызг.

Гипатия ни о чём не расспрашивала, ей было приятно идти рядом с этим таинственным и добрым существом. Принимала от него еду, ночью спокойно засыпала, зная, что будет защищена. Видела удивительно прозрачные голубые сны, но забывала, о чём они. Иногда хотела услышать голос проводника, и он охотно отвечал на её вопросы, но, впрочем, очень коротко и часто загадочно.

— Как твоё имя? Ты так близок мне, а я не знаю, как тебя называть…

— Солнце в небе ближе всего для всех нас, — улыбнулся проводник, — но ты ведь не спрашиваешь его имени. И не спрашиваешь имени у птицы, песня которой тебе по душе. Имя — оковы. Я сбросил их…

— Ты хорошо сказал. У людей много оков. А на душе — больше всего. Скажи, почему у них так много богов? Почему эти боги такие жестокие и злые?

— Раб ищет господина. Сын ищет отца. Человеческие боги — лишь отголосок страха и унижения. Преодолей страх, и дух твой найдёт истину…

— А как же карма? Все ваши мудрецы склоняются перед её тиранией. Как выйти из её потока, если она всесильна? Как достичь свободы, когда каждое действие влечёт за собой воздаяние, подобно тому как голос рождает эхо в горах?

Проводник хитро улыбнулся.

— Ты сама ответила на вопрос. Карма — эхо. А всякое эхо затихает. Не поддерживай эхо новыми криками, и наступит тишина. Понимаешь? Расскажу тебе притчу. Жила гусеница. Пожрала много листьев в саду. А потом свернулась в куколку и через несколько недель вылетела из пустой оболочки яркой бабочкой, которая стала радоваться и резвиться в небе. Собрались муравьи, чтобы судить бабочку за съеденные листья. А она смеялась: «У меня даже рта нет, чтобы есть, — за что меня судите?» — «Твой предшественник виновен, — сказали муравьи. — Листья съела гусеница». — «С неё и спрашивайте», — весело ответила бабочка и полетела к цветам. Вот тебе ответ, прекрасная дочь. Карма владеет нами до тех пор, пока мы принимаем мир её закона. Выйди из её скорлупы, стань бабочкой…

— Я начинаю понимать. Нужно освободиться внутренне, идти над потоком мира…

— Именно так, — кивнул проводник, и в его задумчивых глазах промелькнуло одобрение.

— А почему ты меня называешь прекрасной? — смущённо спросила девушка. — Ради забавы ли или из жалости?

— Я вижу свет сердца, а не сон тела, — сказал проводник. — И знаю, что случилось с тобой. Не спрашивай откуда. И отбрось печаль. Там, куда мы идём, тебе вернут твой изначальный облик.

Гипатия задохнулась от благодарности, хотела что-то сказать, но промолчала.

Сдерживая слёзы, смотрела на громады ледяных вершин, вслушивалась в шум водопадов. Неужели человек может выдержать такие вот неимоверные колебания от горя к счастью и не сойти с ума?!

Горные тропки сузились, начали петлять над такими безднами, что у эллинки кружилась голова. Проводник с коброй шёл впереди, держа девушку за руку. Вечером они сели отдохнуть на скалистой площадке под кустами неизвестного растения, от цветов которого расходился нежный пьянящий аромат.

— Тебе не холодно? — тихо спросила Гипатия.

Проводник отрицательно покачал косматой головой, растянулся на камне во весь свой гигантский рост, затих. Устремил взгляд в звёздную даль, огранённую суровыми скалами, что-то тихо шептал. Или, может, девушке показалось?

Она задремала, свернувшись клубочком, потому что из пропасти тянуло сыростью. Снилась ей покойная мать, знакомая обстановка детской комнаты в Александрии,
слышалась нежная колыбельная песня…

Её разбудило мягкое прикосновение руки. Сдерживая зевоту, она встала, неохотно поплелась за высокой тёмной фигурой. Куда они идут среди сплошной тьмы?

Вот куда-то исчезли звёзды, стало теплее, вокруг воцарилась глухая, невероятная тишина. Не слышны даже собственные шаги. А потом забрезжил фееричный свет, и они вошли в высокую пещеру, на стенах которой поблёскивали самоцветные камушки. Под стенами застыли то ли идолы, то ли какие-то скульптуры, они будто бы подсвечивались изнутри.
Внезапно Гипатия побледнела, встала будто вкопанная, ощутила, как кровь отхлынула от сердца.

— Что это? — прошептала она.

Проводник остановился, вернулся к девушке. С тихим шорохом подползла кобра, коснулась ноги Гипатии.

— Неужели это… я?

— Ты, — спокойно сказал проводник.

Эллинка задохнулась от волнения. Как это может быть? Что за чары?

Её фигура стояла перед ней, вырезанная из неизвестного голубого минерала с мастерством лучших эллинских скульпторов. В прозрачном теле мелькали тени, пульсировала какая-то жидкость, задумчивый взгляд неподвижных синих глаз был устремлён в неизвестность.

— Как же это? Как?!

Проводник молчал. Потом решительно взял девушку за локоть и повёл дальше.
Снова сгустился мрак, послышались убаюкивающие звуки. Голый великан остановился, помог Гипатии лечь на мягкий ковёр, лёгким движением руки погрузил её в сон без видений…


Она проснулась безмятежной и лёгкой, как в детстве. Дышалось свободно, мысли приходили удивительно нежные и ласковые, будто сполохи предгрозовых зарниц. Гипатия поднялась на мягком ковре, села, обратила внимание, что одета розовое шёлковое сари. Чей это подарок? Разве она заслужила такую заботу и любовь? Чем?

Эллинка вскочила на ноги, осмотрелась. Сверху лился мягкий свет. Он проникал сквозь отверстие в каменном своде и кольцевыми прозрачными устройствами рассеивался по всему помещению. В углу Гипатия заметила зеркало на подставке из эбенового дерева, над ним — скульптуру сидящего бога или святого с загадочно прищуренными глазами. Девушка несмело приблизилась к полированной поверхности, взглянула… и не поверила собственным глазам. Отступила. Снова взглянула. Вскрикнула радостно, с облегчением. Её лицо снова было нежным, молодым и прекрасным, как когда-то. Свершилось! Молчаливый проводник сказал правду! А где же он, где её друг и спаситель? Куда она попала?

Двери отворились, но девушка ничего не слышала и не замечала. Всё смотрела, смотрела на свою прекрасную фигуру, на омоложенное личико, смотрела не отрываясь, то подступая к зеркалу, то отдаляясь от него снова. Послышался негромкий мягкий смех. Она смутилась, отпрянула к ковру, села. Знакомый проводник подошёл к ней, положил бронзовую ладонь на её разгорячённый лоб. Гипатия благодарно поцеловала его руку, слёзы признательности выступили на её глазах.

— Вставай, пойдём…

Только теперь эллинка заметила на проводнике тяжёлый чёрный плащ, прикрывающий изящную белоснежную одежду. Буйные волосы были перехвачены серебристым ремешком, открывая высокий чистый лоб мудреца и воина. Сколько ему лет? Сорок или сто? Или, может, тысяча?

Они миновали несколько слабоосвещённых переходов, остановились над глубокой расщелиной. В ней горели огни, суетились люди, негромко гудели какие-то невиданные устройства.

— Что это? Кто? — удивилась Гипатия.

— Наги, — ответил проводник. — Мои братья, мудрые змеи.

— Где мы?

— В горе. В недрах Гимавата. Никто из непозванных нами не найдёт этого пристанища свободы.

— Что они делают?

— Создают то, что будет необходимо для далёких веков. Великая сила собирается в недрах огненной горы, милая дочка. Когда придёт время, мы отдадим её людям…

— Когда же? Когда?!

— Может, через тысячу лет. Может, через две… Кто знает… Что такое столетия? Только миг…

— Ах, разве это так? Миг — для вечности, а для каждого человека — это целое море страданий!

— Твоя правда. Но для каждого человека в отдельности решение в нём самом. Мы готовим дары лучших гениев человечества для всех. Сейчас они пока ещё не ко времени. Болезнь лечить лучше тогда, когда она проявится полностью, потому что вначале не ясно, как именно она будет протекать, а порой даже не ясны её причины. Всё будет в своё время. Больше не спрашивай ни о чём. Думай. Ты тоже придёшь к нам, когда наступит время исцелять землю…

— О, как же исцелить людей, когда они лишь игрушки богов! Что может сделать создание, если оно зависит от воли творца?

Пронзительные глаза заглянули в самую душу Гипатии строго и непреклонно.

— Забудь унизительные утверждения и никогда не отстаивай их. Восстань против них, от кого бы они ни исходили. Человек, имеющий разум и свободолюбивый дух, не создан никем. Он — дитя вечности. Он свободен. А неволя — добровольное состояние, которое он принимает на стадии детства и сна. Пробудившись, человек разрывает цепи рабства и становится сыном свободы…

— Но как же, как?! — пылко спросила девушка, не отводя поражённого взгляда от сказочных огней. — Я ещё молода, но уже изведала безвыходность лабиринта. Если бы не ты… не твои братья… не знаю, что было бы. На каждом шагу — оковы, оковы… Оковы погоды и голода, рабства вынужденного и добровольного, оковы невежества и разочарования, страха и страстей. Всё это захватывает душу и ведёт в беспросветный плен…

— Не рассуждай, а иди, — сурово, даже грозно сказал проводник. — Не сомневайся, а слушай голос духа и разума. Зачем же тогда дар мысли и чувства, зачем глаза, что прозревают беспредельность? Неужели для плача? Люди стонут перед деспотией кармы, причинности. Но карма — только стена лабиринта. Пока мы блуждаем в нём, до тех пор нами владеет карма как закон лабиринта. Нужно выйти и покончить с пустыми бессильными рассуждениями. Крылья — для полёта. Слышишь, дочка?

— Слышу, — шепнула Гипатия. — Ещё не всё поняла, но сила зреет во мне. Знаю, потери не вечны. Печаль станет основой радости…

— Истина коснулась твоего духа. Ещё будет время для раздумий и свершений. Ты уйдёшь от нас, вернёшься домой. Там твоё место. Широк мир, и всюду ждут света. Неси свой огонь, дочь луча. Ты ещё не одолела лабиринт, но в тебе есть сила для его преодоления. Закон лабиринта страшен, потому что он дал тебе много своего. Отбрось то, что дал тебе тот закон, и станешь свободной…

— Не понимаю…

— Пусть это понимание придёт в своё время, как рождение ребёнка. Больше не могу ничего сказать, не имею права. Ведь при твоей пылкости и прямоте ты тут же бросишься делать то, о чём я говорю, и это принесёт разрушение неподготовленному духу. Ты сломаешь крылья о камни неудач. Пусть сначала вырастут крылья и прояснится ум…
— Встретимся ли мы ещё, мой великий друг? — дрожащим голосом спросила Гипатия.

Великан-проводник молчал, а в его глубоких бездонных глазах плескалась неизъяснимая вековая печаль…



Часть четвёртая
КРЫЛО АФИНЫ

ПЕЧАЛЬНАЯ РАДОСТЬ

Теону Александрийскому — от дочери Гипатии

Любовь и приветствие, мой несравненный отец!

Прошу у судьбы милости, чтобы моё письмо дошло до рук твоих, чтобы застало тебя живым. Три года не имел ты от меня никаких вестей — не знаю, как пережил эти страшные лета. Как я хочу примчаться к тебе, обнять твою седую голову, целовать ясные родные глаза! Но подожди, ещё не закончились мои странствия.

Пишу из Афин. Самой не верится, что вокруг меня благословенные просторы Аттики, тихие дружелюбные люди, друзья — Плутарх и его нежная дочь Асклепинения. Всё ещё снятся наяву далёкие края, печальные толпы паломников, стада слонов на дорогах Индии, мои невероятные искания. Ах, папочка! До сих пор не могу прийти в себя: что есть жизнь, для чего такие бесконечные жуткие терзания?

Вот пишу тебе первое письмо и не могу решиться сообщить тяжкую весть, что камнем ляжет на сердце Сократеса. Знаю, что все вы уже давно похоронили нас обоих, но, может, какая-то надежда ещё тлела под пеплом горя. А теперь должна к твоей радости прибавить горечь для Сократеса: Исидора нет. Нет ясного сокола, моего единственного товарища, моей надежды. Он защищал меня от пиратов и погиб. Как давно это случилось, но и сейчас я вижу его прощальный взгляд, слышу предсмертный крик, когда он падал в море. Он утонул в воде — я три года тонула в море жизни.

История о моих путешествиях не для письма — поведаю при встрече. Пока скажу только одно: не жалею о том, что страдала несказанно, потому что добыла в мучениях такие сокровища для души и разума, которых не найти ни в каких манускриптах и наставлениях. Горе — лучший учитель. Без него человек — лишь безразличный наблюдатель событий, сонное самодовольное существо. Чтобы проснуться полностью, нужно изведать наивысшее горе. Ещё не знаю, какое оно тут, на земле. Но сердце чувствует, что истину я позна;ю только в невыразимом страдании.

Заканчиваю письмо, мой любимый отец и учитель. Мне тут сейчас хорошо, обо мне заботятся, как о ребёнке. Учусь всему, что знает Плутарх: поглощаю и математику, и философию, и захватывающую науку Урании, и благородную медицину. Буду тебе верной помощницей. Вернусь — готовь мне место в школе при Музеуме. Хочу нести людям ясное пламя мудрости. Ох, как нужно раздувать этот пылающий огонь Прометея! Сколько в мире слепых и глухих, а ещё больше спящих.

Сначала я хотела себя убить, когда потеряла Исидора. Но позже поняла, что такое решение эгоистично. Это — побег с поля битвы, и любимый не похвалил бы меня за такой поступок. Не спешить в царство теней нужно, а разгонять тени здесь, на земле.

Ещё раз прошу: не волнуйся обо мне. Я — под крылом благословенной Афины, моей мудрой покровительницы. Не задержусь ни на день, когда окончу обучение.
Ой, чуть не забыла. Скоро мы с Асклепиненией побываем в Дельфах. Хочу спросить оракула о своей судьбе. Напишу тебе непременно.

Верная дочь
и преданная ученица
Гипатия.


Гипатии — от Теона

Любовь и приветствие, моя божественная доченька!

Хвала богам, ты нашлась! Я плачу, радуюсь и схожу с ума от тоски. Ты не узнаешь меня, когда вернёшься. Я стал седым и старым, печаль съела меня за три года одиночества. Я ходил в Музеум, я беседовал с учениками, читал им древние писания мудрецов, а сам изводил себя вопросом: зачем я? Тебя не было, я думал, что вы с Исидором погибли в море по пути в Афины, и от меня ушло желание жить и действовать. Кому нужен старый пень, когда молодые деревца уничтожены неумолимой бурей?

Но хвала року, ты вернулась! И я принесу жертву Афине за великую милость. Чувствую, как новые силы вливаются в моё сердце и мысль становится яснее.

Должен также сообщить тебе тяжёлую весть: Сократес не выдержал ожидания и тоски. Потеряв Исидора, он не жалел себя. В бою с готами этот отважный воин погиб.

Возвращайся, возвращайся скорее домой, моя чайка морская! Я прижму тебя к своей опустошенной груди и наполню её новым смыслом. Ты есть — и я нужен миру, и я буду восхвалять солнце за его неутомимый свет. Ты получишь возможность учить, Музеум ещё держится, как остров среди моря тьмы. Александрийский патриарх Кирилл обрёл такую силу, что сторонникам свободной философии тяжело вздохнуть. Толпы христиан снуют по улицам, нескольких моих учеников убили, и теперь молодые люди даже ходить в Музеум боятся. Какая ирония: те, что недавно боролись с тиранией империи, теперь сами становятся гасителями огня. Но большего не могу сказать в письме. Всё узнаешь сама, когда вернёшься. Хвала богам — ты есть!

Прижимаю тебя к сердцу, моя вновь обретённая доченька, мой божественный цветок!

Отец твой Теон.


Теону Александрийскому — от дочери Гипатии

Любовь и радость!

Мой любимый отец! Твоё письмо воскресило меня. Радуюсь, живу, дышу! Море стало более синим, небо — прозрачнее, песни птиц — нежнее. Легче учиться, приятнее нести бремя бытия.

Через несколько месяцев я вернусь в Александрию, и мы уже никогда не расстанемся. Слышишь? Никогда…

Была с Асклепиненией в Афинах. Поражена храмом, суровой и прекрасной местностью, радужными скалами. Но превыше всего этого — зовом белоснежных гор, таинственных, неземных, удивительных, как письмена богов.

Пифия стара и молчалива. Она сказала что-то загадочное и непонятное. Оракул дал такой ответ, я пишу тебе его полностью:

Вижу с востока далёкого молнии огненной свет.
В зареве запад пылает, блики роняя на море.
Чад вокруг и туман, и сердце в муках кричит,
Ясный священный цветок найти оно жаждет в болоте.
Ноги безжалостно, яростно топчут святые покровы.
Дети огня в безысходности мрачной блуждают по миру.
Долго придётся им ждать часа ужасной расплаты,
Победного светлого дня, что потрясёт мирозданье.
Сердцем страдающим слушай внимательно, дочка Афины,
О судьбе печальной своей: ты уйдёшь и уже не вернёшься!
Снова и снова на ниве пылающей сеять ты будешь,
Будешь из века в век ожидать урожаев желанных.
Дым и туман. И к близкому сердцу тянется сердце.
Шаг устреми в сужденный день, зреющий в тайне.

Тревожные слова, но вещие, правдивые. Я ещё не могу понять скрытого значения многих фраз, но чувствую: судьба моя нелегка.
Я спросила у богов о судьбе Исидора. Вот ответ оракула:

Непроглядное тёмное море: ни паруса, ни корабля.
В сердце усталом спят буйнокрылые ветры.
О силе своей позабыв, великан тихо дремлет,
Видит он призраки в снах, что навеяны хитрым обманом.

Ах, отец! Аполлон утверждает: Исидор погиб! Непроглядное море небытия поглотило его, и теперь он ищет истину в стране снов и теней, если там возможно чего-то желать.

На меня смотрят юные влюблённые глаза. Много молодых пылких сердец стремятся завоевать мою душу, но тщетно! Моё чувство навеки в плену того, кто ушёл в жуткое царство Аида.

О мой отец! Как легкомысленно мы живём! Поклоняемся богам Эллады или новомодным образам христианских богов и не задумаемся: почему, зачем? Только от страха, от никчемного страха за своё прозябание в надежде, что там, за таинственной чертой жизни, Зевс или Иегова, или Христос даруют нам новое восприятие мира, новое тело, новое бытие? Но если и бояться кого-то, если и искать чьей-то милости, то лишь Аидовой. Он — самый страшный бог и властелин. Царь смерти — значит царь вечности. Ведь жизнь здесь, на земле — только миг. А в его владениях мы останемся навсегда. Поэтому выход такой: принять его тиранию, стать его сторонником, рабом — или же бороться с ним. А бороться можно только здесь, живя среди живых. Вот немыслимо сложная задача: живя, познать закон Аида, царя мёртвых. А познать его силу — уже частично победить его, ведь сила смерти только в нашем незнании. Существует лишь одна достойная задача для людей: разгадать тайну смерти. Пока этого не произойдёт, мы так и не будем знать, кто мы: никчемные тени, игрушки богов или дремлющие великаны.

Мифы повествуют, что Геракл побывал в царстве Аида, боролся с ним и даже победил. Он помог Тесею освободиться из каменного плена, он одолел Цербера, стража подземного царства, и вернулся назад, к солнцу.

Два героя, что сумели пройти врата ада, сохранив душу и разум — Геракл и Орфей. Отец! Существовали они или нет? Кто мне скажет об этом? Я чувствую, что в тех прекрасных личностях надежда людей и решение задачи, о которой тебе пишу. Сила и красота, мужество и любовь! Два крыла человеческого духа! Кто овладеет теми крыльями, кто бесстрашно бросится в бездну царства тьмы и вернётся назад, ведя за собой к свету легионы страдающих в безысходности душ?

Геракл освободил одного героя — Тесея. Нужно освободить всех героев, мудрецов, искателей истины, матерей, любимых. Орфей не сумел вернуть под лучи солнца Эвридику, потому что оглянулся назад, поддался сомнению. Идя на бой с Аидом колебаться нельзя. Нужно воспротивиться самому праву на его существование. Есть только вечная жизнь, а мрак Аида — сон, порождённый нашим невежеством.

Хочу пройти мистерию Орфея. Плутарх обещал. Дрожу как девочка перед неизвестным испытанием. Найду ли в себе силы, чтобы разгадать загадку души и жизни? Не знаю, но пламенно хочу верить, что найду…

Мой отец, мой друг! Жди меня, скоро вернётся твоя птица в родное гнездо…

Гипатия.


СТРАНСТВИЯ ОРФЕЯ

Гипатия не спеша идёт по узкому тускло освещённому коридору в святилище, скрытое в горе. Вдоль её пути горят факелы, бросают дрожащие блики на стены, на пол, на бледное лицо девушки. Колеблются тени, вызывают в воображении образ мудрого Платона, который сравнивал этот мир с тенями на стене пещеры. Может, и поиск её, Гипатии, — всего лишь гонка за призраками? Тщетная попытка остановить облачко в небе, напиться воды из миража оазиса, что виднеется в небе над пустыней… Но нужно идти, нужно испытать всё, что обещает раскрыть тайну смерти и жизни.

Рядом бесшумно плывёт высокая фигура элевсинского жреца, одного из последних защитников древнего культа красоты и гармонии. Он молчалив и задумчив, на лице глубокие морщины — отметины неумолимой деспотии хроноса-времени. Что он искал, что нашёл? Что откроется теперь Гипатии?

Не видно радости в глазах жреца. Или, может, знание истины не даёт радости, а только лишь печаль и страдание?

Они входят в тёмную пещеру — природное углубление в недрах горы. Чернеет неподвижная поверхность подземного озера, над ней клубится мгла, ткёт причудливые силуэты сказочных существ. Тут тихо и жутко. Тут действительно можно услышать слова богов и героев, раскрыть врата в миры нездешних ощущений — всё вокруг таинственно и величественно.

Жрец подводит девушку к каменному сиденью, высеченному в скале над озером, властно кладёт руку на плечо.

— Садись.

Она опускается на холодный камень, глубоко вдыхает пьянящий воздух подземелья. В сознании тонко звенит струна, кружится голова. На сердце становится хорошо и светло. Глаза жреца смотрят в душу Гипатии мягко, с надеждой.

— Ты ищешь разгадку тайны смерти. Орфей разгадал её, ибо сумел очаровать жителей царства тьмы. Его оружие — гармония и красота. Ты увидишь великого Орфея, пройдёшь его путями. Осознай суть сокровенных странствий, впитай в себя, расскажи нам после возвращения. Ведь мы, слуги Орфея, не знаем всех его тайн. Он открывает удивительные грани истины тем, кого полюбит. Ты прекрасна и чиста, потому прошу: распахни своё сердце певцу красоты…

Жрец ещё что-то говорит, а Гипатия уже его не слышит. Контуры окружающих предметов расплываются, тают в голубом тумане. Девушке легко и радостно. Ей кажется, что она освобождается от какого-то груза и парит в пространстве…

Разрывается гигантский завес. Сияет солнце.

Она посреди поляны. Под раскидистым дубом прекрасный юноша — синеглазый, с русыми кудрями до плеч. Он строен и исполнен величия, будто весь соткан из музыкальных аккордов. В руках юноши золотистая кифара. Он касается пальцами струн, извлекает из них удивительно нежную мелодию. Гипатия задыхается от блаженства. А ей — неужели ей никогда не посчастливится вот так вот заиграть? Ей кажется, что если бы мир услышал эти прекрасные песни, то в нём исчезли бы убийства, рабство и страдания. Всё живое и неживое в самозабвении слушало бы божественную мелодию…

Девушка приближается к сияющей фигуре и видит, что Орфей не один: он со всех сторон окружён животными, которые мирно и внимательно слушают песнь красоты и любви. В дружном кругу рядом сидят львы и косули, волки и зайцы, лисы и птицы, задумчивые кони и полосатые тигры. Никто не шевельнётся, не мигнёт глазом — всесильная мелодия очаровала всех.

Смеётся, торжествует Орфей, радуясь своей победе над стихийными силами кровожадности и дикости, инстинктом пожирания и ненависти. Он заканчивает петь, будто неземное видение проходит меж рядами зверей и направляется дальше, бросив лесным слушателям на прощание нежный взгляд любви.

— Живите мирно, братья, — слышит Гипатия мелодичный голос. — Мир красоты оставляю вам!

Слёзы умильного восторга орошают щёки девушки. Вот оно — решение! Она видела тайну вершины бытия: мировое братство, гармоничная природа. Человек-орфей станет водителем и творцом новой жизни, зачатой в любви.

Но что это? Что происходит?!

Распался круг зверей-слушателей. Они будто очнулись от задумчивости, вышли из-под влияния мелодии. Притихли зайцы, косули и кони, заметив рядом с собой лютых хищников. Судорожно забились хвосты львов, фосфорическим огнём загорелись жёлтые глаза.

И вот над лесом, где только что звенели нежные песни Орфея, прокатился яростный рёв льва. Грозно зарычал тигр, залаяла лисица. Могучая лапа ударила косулю, мощное полосатое тело прыгнуло на спину лошади. На солнце заалела кровь, послышалось жалобное ржание.

Испуганная девушка бросилась вслед за певцом, желая остановить его, вернуть назад, чтобы он прекратил братоубийственное пожирание.

— Орфей! Орфей! — кричала Гипатия, но в ответ слышала только хищное рычание и вскрики растерзанных…

И вот уже лес позади, а перед ней необъятная равнина среди гор. Орфей стоит одиноко под грозовым небом, подняв над головой кифару.

— Слушайте, стихии! — кричит он. — Слушай, небо! Слушайте, далёкие звёзды! Отныне — пора единства и гармонии! Для вас — далёких и чужих — моя добрая песня от нежного сердца. Слушайте её и братайтесь, станьте воедино с духом человеческим!

И снова заиграл Орфей. Так прекрасно заиграл, что эхо мелодии покатилось в вечность, в бесконечные звёздные просторы. И затихли громы, остановились горные потоки, замерли тучи, присмирели ураганы, улеглась на море волна, молнии спрятали в небесные колчаны свои огненные жала. И забыла Гипатия, зачем она бежала, забыла про несчастных зверей, потому что была пленена небывалым единством человека и природы. О, всемогущая песня! О, сила красоты и гармонии!

И гордо пошёл Орфей дальше, счастливый одержанной победой над силами хаоса и стихий. И задумчиво провожала его фигуру Гипатия, тревожно ожидая: что же будет дальше?

Рассыпалась тишина, расколотая страшным громом. Содрогнулась земля, что на какой-то миг была уравновешена силой песни. И загрохотали обвалы в горах, по морю покатились гигантские волны. Помчались грозы над городами, на кораблях от беспощадного дыхания урагана ломались мачты с истерзанными парусами — сыны Борея ярились от недолгого бездействия и теперь навёрстывали упущенное. Вулканы извергали из недр Геи огненную лаву, и она, будто мифический Тифон, тысячами языков и лап испепеляла цветущие сады и селения, уничтожала обезумевших от страха людей, которые молили богов о защите и не получали её.

— Орфей! Орфей! — плакала Гипатия, простирая руки к далёкой фигуре певца. — Останови бешеные стихии, защити людей от первобытной ярости! Зачем же ты оставляешь после себя ещё больший хаос, нежели тот, что был до твоей песни?!

Девушка летела за героем, и забылось увиденное, а взамен возникло новое видение.

Орфей вдохновенно пел в кругу людей. И прояснялись лица, загорались глаза, губы юных девушек пламенели жаждой любви, руки просили объятий и творчества. И брались за работу мастера, над полями и горами неслись волшебные мелодии дружбы и согласия, скульпторы дарили людям прекрасные статуи богинь и героев, мудрецов и титанов. Над землёй вырастали чудесные здания, тешили глаз гармонией линий, лёгкостью очертаний, зовом совершенства.

О, всемогущая песня Орфея!

Захваченная величием того видения, Гипатия завороженно слушала звуки небесной кифары — и забывались прошлые катастрофы и разрушения. И пошёл певец дальше, и перед девушкой снова развернулась безобразная мистерия страдания. Из далёких краёв нахлынули орды безжалостных варваров. Чёрным огненным плугом проходили они по нежно-розовым храмам, тенистым садам, величественным музеумам. И падали под ударами тиранов хрупкие беззащитные статуи, и зловеще хохотали дикие воители, исполненные первобытной силой и яростью, и пламя пожарищ лизало пылающими языками небесную твердь.

А Орфей в счастливом неведенье шёл дальше и дальше, играя людям мелодию любви, а за ним чернела полоса разрушений и запустения…

Таинственные пирамиды среди пустыни. И пески вокруг. И тоскливая песня ветров. Где те, что творили красоту? Где плоды песни Орфея?

Радужные водопады в тихих убежищах властителей, чарующие формы строений, бесконечные пиры — и стон рабов, будто сопровождение к звукам кифары, что тешит пьяных патрициев…

Ах, дети Орфея, творцы поэзии и храмов, невиданных устройств и волнующих мелодий! Ваша песня лишь приукрашивает бесконечное страдание измученной жизни: она изнемогает в бессмысленной круговерти, а вы усыпили её своей колыбельной. Может, не нужно? Может, пусть лучше чаша боли будет испита до дна, чтобы восстала, пробудилась к действию вся сила неприятия и противления?!

Стонало сердце Гипатии, следуя за певцом. Она хотела взглянуть ему в глаза, остановить, показать последствия его действий, но он не мог остановиться — стихия музыки вела его дальше, дальше сквозь века и поколения, к невидимой мечте.

И увидела Гипатия нежную девушку — любимую Орфея. То была Эвридика. Она не мигая смотрела в небесные глаза, и певец играл для неё свою лучшую мелодию.

Плакали и радовались струны, и затихало небо, и даже хронос-время замедлял свой бег, убаюканный невыразимой красотой игры Орфея. И текли века над влюблёнными, укрытыми пеленой любви.

Но постарела Эвридика. Увяли розовые уста, пожелтела нежная кожа, морщины прорезали цветущие некогда щёки. И она умерла. Певец стоял над нею молчаливый и поражённый, убитый горем и безвозвратной потерей. Что теперь его песня? Зачем она? Всё лучшее забрала страна Аида, неумолимое царство теней. Только прах красоты лежал перед глазами Орфея, и в его взгляде были видны ужас и небывалое удивление.

И впервые оглянулся певец на пройденный путь. И увидел он бессмысленность своей песни: остановить кровожадность животных, обуздать буйство стихий, примирить красотой людей — нет, это не под силу гармонии музыки! Вот приходит смерть и забирает всё, ради чего красота действовала и творила. Заглянул Орфей в будущее — не увидел надежды и в нём: поколения приходят и уходят, целуются и обнимаются влюблённые, расцветают сады — и отдают во прах всё лучшее, что дарует земля: красоту формы и звучание песни.

Заплакал Орфей и, тяжело вздохнув, сказал:

— Путь мой отныне — в царство Аида, во владения смерти. Там найду я свою Эвридику или погибну. Без неё мне не жить. Ни красота, ни песня не доставляют мне радости, когда умерла любимая…

И бросился Орфей в бездну Аида, в тёмные врата тартара. Привлечённая этим неслыханным шагом, последовала за ним Гипатия. Темнота охватила их, жуткая тишина обволокла всё вокруг. Только серебряные струны кифары выделялись среди вечной ночи.

Заблестели воды мёртвой реки, перед путниками выросла зловещая фигура Харона, бездонные глаза впились в прекрасное лицо Орфея.

— Кто ты, живой? Что ищешь в стране мёртвых?

— От меня ушла во тьму небытия Эвридика, забрала сердце и душу, — тихо произнёс Офей, будто ветер дохнул в подземном царстве. — Зачем мне жить без сердца? Хочу добраться до трона повелителя Аида, вернуть любимую назад, под лучи солнца!

— Ха-ха-ха! — страшно рассмеялся Харон, и Гипатия ощутила, как от этого смеха у неё немеют ноги и руки, замирает сердце. — Ты хочешь того, что не под силу ни богам, ни титанам, ни героям! Туда, на ту сторону, живым нет пути. Но ты не волнуйся — ещё получишь возможность насмотреться на лицо Аида. Будешь смотреть на него целую вечность, целую вечность! Тогда встретишь и тень Эвридики. Ха-ха-ха! Зачем же спешить?

— Не тень я ищу, а живую душу, неумолимый Харон! Хочу вывести её под горячее животворное солнце, где цветут цветы и смеются дети, где шумят грозы и поют птицы. Перевези меня через реку смерти!

— Ты желаешь, чтобы я нарушил закон? Ради чего? — удивился Харон.

— Во имя любви и красоты!

— Что это такое — любовь и красота?

— Как, ты не знал любви?

— Нет, я знаю только закон смерти.

— И не видел красоты?

— Я знаю только неизбежность разрушения, неумолимость конца. Всё, что рождается там, под оком Гелиоса, придёт сюда, к моему челну. Красота — лишь мираж. Её имя для меня ничего не значит.

Услышав эти слова, поднял Орфей серебряную кифару и запел дивную, волнующую песнь:

Бескрайняя волшебная небес глубина, —
Но зачем без любимой величие то?
Лишь пустыни безмолвье, безучастность огней,
Что боги зажгли на потеху себе…

Лесные цветы — лишь печальные краски,
Коль любимой глаза растворились во тьме.
И блаженство Олимпа — лишь злая насмешка,
Коль навеки ушла Эвридика моя…

Гипатия видела, как от звука струн заколыхалась жуткая поверхность безмолвной реки, на ней замерцали блики света, над тёмными берегами запестрели блуждающие тени, закружили вокруг Орфея. Послышался стон, неясные мольбы. Харон взглянул вверх — и тени испуганно бросились врассыпную.

А певец плакал, выливая в мелодии песни свою печаль, любовь и призывы к любимой, что ушла в путь без возврата. И дрогнуло каменное сердце Харона. И он глухо сказал:

— Садись в лодку. Я перевезу тебя. Может, ты сумеешь сотворить чудо.

— О Харон! — радостно воскликнул Орфей. — Как мне тебя…

— Молчи! — остановил его Харон. — Не благодари, потому что тогда я тебя не повезу.

— Почему?

— Даже тень выгоды перекроет путь к Аиду. Или смерть, или самозабвенный порыв. Ты выбрал второе — я везу тебя, таинственный странник!

Молча сел Орфей в лодку, тихонько пристроилась рядом с ним Гипатия. Медленно, торжественно поплыл перевозчик на ту сторону, в чёрно-багровую мглу.

И вот уже они в мире смерти. Спутались меры времени и пространства, сплелись в причудливое кольцо. Каким-то непостижимым чувством Гипатия наблюдала фрагменты жизни разных народов — их прошлое, настоящее и зыбкое будущее, которое ещё не стало бытием. Но какое это имеет значение, с печалью думала она, если тень лишь на миг обретает иллюзию существования и тут же навеки переходит в царство Аида?

Слышались крики, далёкое эхо молений. Чьи-то фигуры окружили Орфея, теснились вокруг певца, пытались что-то сказать, но лишь беззвучно шевелились губы — с них не слетало ни единого звука.

И вот уже Орфей перед высоким мрачным троном. Страшный взгляд Аида пронизывает певца, хочет заморозить, уничтожить, убить. Но смело смотрит искатель в бездну жутких зрачков, не боится властелина смерти.

Гипатия заметила рядом с Аидом фигуру прекрасной девушки в венке из белых цветов. Она опёрлась щекой на ладонь и спала. Медленно вздымались груди под чёрным покровом одежд, на бледных губах застыла скорбная улыбка, будто отблеск какого-то ожидания.

«Персефона, — подумала Гипатия, — похищенная дочь неба. Это же её именем властвует Аид, а она — неподвижна и безмолвна».

— Что ищешь в царстве вечного покоя, смертный обитатель земли?! — загремел голос Аида, и от этого звука задрожало подземелье и испуганно затрепыхали крыльями тени во мгле, и застонала во сне Персефона.

— Верни мне любовь, владыка смерти, — тихо попросил Орфей. — Верни мне Эвридику. Что тебе ещё одна лишняя душа? А для меня без неё погасло солнце, затмилось небо, опустела земля. Я нёс людям песнь красоты, а теперь застыли руки, омертвело сердце. Верни мне любовь, владыка царства тьмы!
Удивился Аид, багровым огнём загорелись тёмные глаза.

— Почему не удержал её там, пока она была под солнцем? Как думаешь получить её теперь, в царстве небытия?

— Ты владыка. Ты всесилен. Верни Эвридику.

— Не мудр ты, искатель. Я всесилен в своём призвании. Я могущественный властелин смерти и разрушения. Попроси меня поглотить в лоно небытия человека, народ или империю — я с радостью сделаю это. Пожелай остаться тут, в моих владениях — я исполню твоё желание. Вернуть Эвридику под солнце я не могу, не в моих это силах. Если зов твой сможет пробудить её к жизни — она твоя. Ну, чего ждёшь?
И заиграл Орфей свою последнюю песню. Не слышала такой песни ещё земля. Вся тоска влюблённых, вся нежность ожидания и печаль любви влились в неё. Брызнули огненные звуки-искры от кифары, окружили Орфея пламенным серебряным кольцом. Грустно и призывно пел он о бессмертии любви, о красоте далёких звёзд, о нежных лучах солнца, под которыми мать-Гея пестует лучшие свои дары — цветы, детей древнего неба Урана.

Задрожал Аид, нахмурился. И пробудилась от сна Эвридика, раскрыла глаза, испуганно взглянула на Орфея.

— Эвридика?! — счастливо воскликнул певец, и в хаос, за пределы тартара, покатилось эхо его голоса. — Эвридика, это ты?

— Я, — прошептала Персефона-Эвридика, печально глядя на любимого. — Зачем разбудил меня, Орфей? Я навеки уснула, и меня пленило течение небытия. Так спокойно в той извечной реке, и нет в ней боли. Я ощущала твой дух в себе и была счастлива.

— Это только призраки, любимая! Я пришёл в мрачные владения Аида, чтобы вернуть тебя к солнцу. Я не могу без тебя, Эвридика! Я умираю от тоски и безнадёжности. Замолкает моя кифара и стынет душа! Вернёмся на землю, единственная моя!

— А ты вернёшь под голубое небо мириады теней, что затерялись во мраке тартара? — тихо спросила Эвридика-Персефона. — Ты остановишь неумолимую реку смерти, ты озаришь лучом солнца подземелье Аида?

— С тобой я всемогущ! — воскликнул Орфей. — Пойдём со мной, и я найду в себе небывалые силы! Я отдам людям и миру лучшие сокровища красоты. Я пробужу в сердцах стремление к бессмертию, и тогда мрачный посланец Аида Танат не будет иметь работы. Я волью в груди древней Геи огонь стремления к прекрасному, и проснутся спящие стихии земли, воды и воздуха, и сольются с вечно живым огнём движения и творчества. О Эвридика! Мы одолеем тиранию Аида! Встань с его трона…

Зловеще усмехнулся Аид, взглянув на Орфея.

— Ты разбудил её. Пусть она вернётся, если хочет, к солнцу. Но смотри — не оборачивайся назад, пока не выйдешь из моих владений. Иди!

Радостный и взволнованный, направился Орфей к подземной реке, где ждал его Харон.

И не видел он того, что видела Гипатия: упала снова на трон Эвридика-Персефона под тяжёлым взглядом владыки мёртвых, а от неё отделилась прозрачная тень и безмолвно последовала за певцом.

Уже на том берегу реки, приближаясь к вратам царства Аида, обеспокоенно спросил Орфей:
— Любимая, ты тут?

Молчала тень, дрожала в волнах тумана. И тоска охватила сердце Гипатии, потому что она осознала тщетность исканий Орфея. Красота, гармония и даже любовь не одолеют власти Аида, не остановят течения вечного умирания, которое питает гигантскую всесильную фигуру повелителя мрака.

Орфей изнемогал от тревоги и боялся оглянуться, и прислушивался к шороху собственных шагов, желая верить, что это звук шагов любимой.

— Эвридика! Ты тут?

Тишина.

— Эвридика! Где ты?

Молчание.

Не выдержал Орфей, оглянулся. Заколыхались волны мрака, загремела земля от жуткого смеха Аида, застонала в глубине бездны Эвридика-Персефона в беспробудном сне.

И зарыдал Орфей, выйдя из врат подземного царства, и показалось ему голубое небо сплошным серым покрывалом, а мир — лишь тюрьмой, что готовит пополнение для страны смерти. И, размахнувшись, разбил певец среброструнную кифару о скалу и сказал решительно:

— Больше не услышит земля песен Орфея, пока не пробудится страшная страна Аида к вечной жизни. Иду искать тайну бессмертия. Эй, мои ученики! Слышите?! В безмолвии пойдём искать небывалый мир, где снова все услышат мою новую песнь…

Видения исчезли. Гипатия ощутила прохладу каменного сидения, открыла глаза. Перед ней стоял жрец, с надеждой вглядывался в затуманенные зрачки девушки.

— Ты видела Орфея?

— Да.

— Ты познала тайну смерти? Он победил власть Аида?

— Нет, — твёрдо сказала Гипатия. — Красота и гармония могущественны, но они — лишь тень пред лицом смерти. Аид пьёт живую кровь творчества и красоты. Персефона — не царица мёртвых, а пленённая любимая, душа людей, что заснула под гнётом закона смерти. Я видела всю тщетность попыток Орфея объединить мир жертвой красоты. Я видела, как глумились варвары над произведениями любви и творчества. Я видела, как прекрасные храмы вызывали лютую ненависть диких разрушителей и в огне горели лучшие достижения гения.

— Что же остаётся? — угрюмо отозвался жрец. — Похоронить красоту? Стать и нам разрушителями?

— О нет! — оживлённо возразила Гипатия. — Песнь Орфея — то единственное, что освещает путь во мраке. Нужно петь, пока есть голос и умение, нужно звать мужественных и искусных, устремлённых и бесстрашных. Вот только тайну бессмертия красота не откроет. Но, слышишь, я хочу лишь этой, последней тайны, этого единственного ответа…

— Тогда тебе не обойтись без Сынов Прометея, — прошептал жрец.

— Как ты сказал? — взволнованно спросила девушка. — Сыны Прометея? Кто они?

— Древнее тайное общество. Почти никто не знает о нём. Я один из немногих жрецов Орфея, которым они доверяют. Но мне не открыты мистерии Прометея. Знаю только то, что они ищут разгадку тайны смерти.

— Отведи меня к ним, — решительно сказала Гипатия.


СЫНЫ ПРОМЕТЕЯ

Вслед за юным проводником поднималась Гипатия на гору Осса. Приятно ныли ноги, ароматный воздух нектаром вливался в грудь. Дышалось радостно, легко. Над миром разливались сумерки, и только на севере горделиво сияла в лучах невидимого солнца вершина Олимпа. В небе то тут, то там вспыхивали светильники звёзд.

— Пришли, — тихо сказал проводник, взглянув на девушку.
Она взволнованно осмотрелась. Вокруг громоздились скалы, покрытые буйными зарослями плюща и шиповника. Издалека доносился приглушённый шум водопада.

— Где? — скорее подумала, чем спросила Гипатия.

— Жди, — кивнул юноша, опалив её огнём чёрных глаз, и направился обратно.

— Куда же ты?

— Вниз, — сурово ответил проводник, опуская взгляд.

— Почему не останешься?

— То, что доступно божественной Гипатии, обожжёт меня, — прошептал юноша. — Я умер бы за тебя — только бы твои глаза сияли. В них я вижу печаль и не имею силы вернуть им радость. Но вспомни обо мне… вспомни о неизвестном тебе мальчике, когда станешь восходить на другую, более высокую гору… Я буду идти за тобой, Гипатия…

— Стой, подожди…

Фигура проводника растаяла во мгле ущелья. Девушка осталась одна. С удивлением задумалась: что означали его пылкие, волнующие слова? Неужели он влюбился? Как страшно и больно идти по миру, безостановочно завязывая узлы видимых и невидимых связей. И всегда остаётся печаль, потому что душа осознаёт невозможность даровать близким душам то, чего они заслужили, чего достойны…

Зашелестели кусты. Перед Гипатией возникла фигура в чёрном плаще. Не видно глаз, только глубокие тени под бровями. Суровое худое лицо.
Человек без слов поклонился девушке, приложив правую руку к сердцу. Она ждала. Воцарилось молчание — странное, бесконечное. Гипатия внутренне удивилась, что молчание это не было тягостным. Будто перед ней не человек, а розовый куст, скала или сосна. Он смотрит и не смотрит. Обнимает незримо Гипатию, заглядывает в самые недра души.

Человек пошевелился, тяжело вздохнул.

— Болит, сестра? — прямо спросил он.

Гипатия содрогнулась, затрепетало растроганное сердце, грудь обожгло горячей волной. Как страшно он спросил! Страшно и точно.
Она протянула к нему руки, положила на плечи, приблизила лицо к его лицу. Из-под бровей выглянули глубокие, как звёздная ночь, глаза, полные затаённой грусти и вечного ожидания.

— Болит, брат, — прошептала она. — Ты познал меня?

Он молча кивнул. Обняв девушку за плечи, повернул лицом к Олимпу.

— Трон тирана, — сказал он.

— Почему же именно тут, перед ним, пристанище Сынов Прометея? — удивилась она. — Чтобы вечно терзаться болью?

— Чтобы не забывать, — возразил он.

— Как тебя звать?

— Гелион — моё имя. Твоё знаю. Иди за мной.

Он раздвинул кусты, углубился в темноту пещеры. Несколько шагов — и Гипатия увидела огонь светильника, установленного на чёрной кубической скале-монолите. Пламя озаряло свод подземного грота, в глубине которого полулежала фигура титана, высеченная из голубого мрамора. Гигантское тело напрягалось в немыслимых усилиях освободиться от плена, но оковы не поддавались. И удивилась Гипатия, не увидев на ногах и руках Прометея цепей. Что же держало его?

Глаза титана смотрели вверх, в бесконечность. В них плескался океан страдания.

— Что держит его? — спросила Гипатия.

— Ты знаешь об этом, — сказал Гелион. — Иди сюда, садись.

Он подвёл девушку к стене, усадил на сноп свежескошенной травы. Сам устроился напротив, принялся разжигать в углублении огонь. Блики света заиграли на аскетичном лице, у сомкнутых губ залегла морщинка задумчивости. Костёр набирал силу, весело трещали поленья. Гипатию охватила волна тепла.

— Радуется дар титана, — нежно отозвался Гелион. — При его свете можем говорить. Скажи, сестра, ты искала ответ в других местах?

— Искала.

— Ты спрашивала у богов?

— Да.

— Почему не удовлетворилась теми ответами?

— Там нет ответов, — пылко произнесла девушка. — Только поклоны, покорность и неумолимый закон. Боги сдерживают познание, а без него я не мыслю жизни. Застывший разум помрачается!

— Это правда, — кивнул Гелион. — Чего же ты хотела от богов? Чего жаждешь теперь?

— Свободы и бессмертия.

— Бессмертие невозможно добыть, — возразил Гелион.

— Кто так повелел, кто сказал?! — гневно отозвалась Гипатия. — Неужели и Сыны Прометея…

— Подожди! — протянув руку к девушке, сказал Гелион. — Сдержи свой гнев. Бессмертие или есть, или его нет. То, что возникло в мире числа, должно исчезнуть. Как же можно дать свободу тому, что сковано цепью меры? В чём будет проявление свободы для смертного существа? Значит, нужно в себе выявить то, что извечно было бессмертным и будет таким невзирая на всякое веление закона, и дать ему свободу.

— Сыны Прометея знают тайну свободы?

— Они стремятся познать её. Это — завет Огненного Титана.

— Почему они тайные? Почему не действуют открыто?

— Мир опутан сетью деспотичных и жестоких демиургов. Неважно, как они зовутся — Зевсом, Иеговой или Ормуздом. Суть их одна — взращивание в человеке стадного сознания, навязывание людям страха перед небесным судьёй. Повелевать можно только рабскими душами, ибо вольный дух — вне досягаемости тирании. Завет Прометея — свободный дух, что могущественнее всяких богов. Вот почему Сыны Прометея не могут шествовать открыто в этом мире: люди склонятся перед гнётом и силой небесных деспотов и добровольно помогут жрецам надеть ещё одни оковы на руки и ноги титана. Мы должны ждать своего часа...

— Какого? Когда?

— Часа освобождения, сестра. Он наступит неизменно, как восход ясного солнца — титана Гелиоса. Веками жрецы воспитывают наши ум и душу на мифах о богах и героях, о сотворении мира, об извечном господстве олимпийцев над смертными. То лживые мифы, Гипатия. Сейчас ты услышишь древний миф, который передают из уст в уста Сыны Прометея. В нём тайна бытия, его судьба и грядущее завершение…

— Где его начало? Откуда тот миф узнали люди?

— От самого титана, — сурово ответил Гелион.


ДРЕВНИЙ МИФ


Сначала был Хаос — незримое пространство и субстанция. А в недрах его дремал в бесконечном сне Эрос — зерно Бытия.

Но вечно не может спать Любовь: она жаждет проявления и действия.

Проснулся Эрос, зажёг пламя любви в глубинах безликого Хаоса.
И родилась прекрасная мать-Земля, раскрыла девичьи глаза, вздохнула счастливо в предчувствии таинственной встречи. Увидела она над собой лик прекрасного титана Урана. Голубыми объятьями необозримого звёздного неба нежил исконный возлюбленный юную Гею. И начали зреть в лоне Земли могучие силы зарождения, готовились выйти в мир. С трепетом ждала их Гея, почивая в объятьях Урана.

А непроявленные сущности Хаоса смотрели на счастливую любовь титанов первобытного мира и люто завидовали их блаженству. И в минуту, когда отдыхал Уран, распростёрши крылья свои в беспредельности, приняли драконы безликости его облик и подкрались к Гее, шепча ей нежные слова любви. Принимала в лоно материнское дремлющая Земля вражье семя Хаоса, не зная о том, что обнимает она не извечного любимого, а посланцев мрака.

Быстро вызрели в лоне Геи дети тьмы. Вышли на свет — многорукие, стоголовые, ужасные. Содрогнулась твердь земная от их поступи, от страшного рёва. Сокрыл свой лик поражённый Уран, несколько циклов пребывал в одиночестве, вдали от Геи, окутанный тучами задумчивости и грусти. А драконы терзали грудь матери-Земли, и радовался Хаос, злорадно смеялся над муками божественного Урана.

Очнулся титан от тоски и решительно опустился на Землю. Взмахнул голубым крылом и смёл злобных чудовищ в глубины тартара, запер их там печатью вечности. И, обняв Гею, больше не оставлял её саму, чтобы не могли к ней приблизиться драконы Хаоса.

Пришло время, и родились от любви Урана и Геи могучие сыны и дочери — прекрасные титаны и титаниды, свободные, бесстрашные и всесильные.

Уран дал им свою необъятность, глубину, мудрость, бессмертие и мужество. Гея подарила детям нежность, любовь, память и единство. И загорелось в просторах Урана солнце — око Гелиоса. И поплыли над Землёю белоснежные облака — мечты юных титанид. И покатил в бесконечность неутомимые волны Океан, рождая в своей вечной любовной игре волшебных океанид. Полетели в небе птицы, поля и горы покрылись лесами и цветами. Не было хищников на Земле, не было смерти. В согласии и мире пребывала природа, объединённая любовью титанов — детей свободы и бессмертия.

То был Золотой Век бытия.

А в недрах Геи бушевали драконы Хаоса и терзали свою мать. И стонала она, моля детей-титанов:

— Освободите меня от бремени, дети любимые! Выпустите из лона страшных чудовищ!

— Уран, наш отец, запер их там, — ответил матери Япет, мудрейший из сыновей. — Как мы смеем нарушить его волю? И куда денем страшные порождения мрака?
Только Кронос — самый младший титан, властелин времени, послушал неразумные мольбы Геи. Но вступать в противоборство с отцом он не мог — Уран был всесилен. И тогда созрел у Кроноса замысел: выпустить в мир поток времени, чтобы отделить вечного отца-Урана от матери-Геи. Хотел остановить брата всевидящий титан Прометей, но было поздно: река времени уже хлынула в космос, отрезая царство Урана от лона Земли.

И не мог больше Уран обнять любимую, не мог родить новых бессмертных титанов. Властелином мира стал хитрый Кронос.

Всё шло как и раньше, но грусть поселилась в сердцах титанов. И встретился с повелителем мироздания мудрый Прометей, и сказал Кроносу:

— Зло ты содеял, брат. Каждое деяние возвращается к тому, кто выпустил его в мир. Жди расплаты от собственных порождений.

Рассмеялся Кронос:

— Мои порождения смертны. Я поглощаю их. Чего мне бояться? Я же вечен!

— Вечные муки страшнее, — загадочно произнёс Прометей. — Бойся своих детей, Кронос!

Выходили из лона Реи[7] небывалые дети, а Кронос отнимал их у матери и заглатывал в недра времени, насмехаясь над пророчествами Прометея.

Шли века. Резвились беззаботно титаны на необъятных просторах Земли под сводом звёздного неба. Но сужденное время неумолимо близилось. Все знают, что Рея спасла младшего сына Зевса, дав Кроносу проглотить завёрнутый в пелёнки камень. И вырос Зевс, возмужал, набрался сил и мудрости. И задумался юный бог, загрустил.

Спросила его мать:

— Что тебя гнетёт, сынок?

— Мысль о будущем, мама.

— Чем будущее страшит тебя?

— Ты забыла, что я должен исчезнуть, ведь я сын Кроноса. Вы — дети Урана — бессмертны, а я возник в лоне времени. Ты спасла меня ненадолго, и то обманом. Я должен разгадать тайну вечной жизни. Ты поможешь мне?

— Знаю, что нужно сделать, — сказала Рея. — Слушай и делай, как я велю. Верни из лона отца своих братьев и сестёр. Свергни Кроноса с трона владыки, сам стань царём мира…

— А надолго ли?

— Навечно, если будешь мудрым. Позови Прометея и слушай, что он скажет. Сын Япета — мудрейший из титанов. Он знает тайны вечности, у него доброе и верное сердце.
Встретился с Прометеем Зевс, рассказал о своих мыслях и сомнениях.

— Свергнуть Кроноса — нелёгкое дело, — сказал Прометей. — За ним пойдут многие титаны, они дали клятву верности. Но ещё сложнее остановить течение времени, порождённого новым повелителем. Есть лишь одна сила, способная иссушить реку времени…

— Что это за сила?

— Сила Урана — исконного отца. Если победишь — заключи с ним союз, пусть титан вечности снова станет возлюбленным Геи. Только от него ты можешь получить бессмертие для себя и своих братьев и сестёр.

Согласился Зевс с мудрыми советами Прометея, и обещал титан юному богу свою поддержку.

Вырвал Зевс из лона Кроноса детей Реи, и закипела жестокая битва. Бесстрашно и мужественно бились титаны, радостно шли на противоборство со сподвижниками Кроноса, ибо знали о своём бессмертии. Но не ведали они, что коварный Зевс использует против них древние силы Хаоса, заключённые издавна в тартаре Ураном. Пали печати вечности, задрожал мир от поступи стоголовых драконов и многоруких великанов, вспыхнуло небо от пламенных языков гигантских змеев. Стонала планета, кипели моря, испуганно окутывались плотными облаками золотистые созвездия. Много циклов прошло, пока окончился бой. Победил Зевс, ведь на его сторону встал Прометей с братом своим Атлантом. Двое древнейших титанов помогли богам в надежде вернуть век Урана и остановить течение всепоглощающего времени.

Запер в глубинах тартара Зевс титанов и стал властвовать в мире. Поделил между братьями Аидом и Посейдоном сферы владений, себе избрал небо и землю, установив трон на недосягаемом Олимпе. И пришёл к нему Прометей, спросил прямо и бесстрашно:

— Почему не зовёшь извечного отца Урана? Кроноса ты сверг, но не остановил течение времени. Бессмертные титаны в тартаре — разве их место там? Пора действовать, не то поток времени сметёт твоё царство, и добытое в великой битве станет пеной в океане бытия.

— Я должен подумать, — сказал Зевс. — Я позову тебя.

Смотрел Прометей в глаза новому властелину и читал его затаённые мысли. Боялся Зевс, очень боялся. Страх укоренился в нём от рождения, а страх порождает тиранию и хитрость. Вот почему передумал олимпийский владыка обращаться к Урану — знал, что в царстве вечности все станут свободными и равными, а Зевсу ужасно не хотелось отдавать власть в руки бескрайнего неба. И ещё одна мысль не давала ему покоя: а вдруг олимпийцы исчезнут в сиянии Урана? Ведь не Уран породил их, как породил бессмертных титанов, а творец времени Кронос.

И замыслил Зевс преступное дело.

Понял Прометей, что отныне не будет меж ними мира, ибо чистосердечность мудрого титана стала помехой честолюбию возгордившегося бога.

А задумал олимпийский повелитель вот что. Решил он создать из праха земного людей, которые жили бы на земле, возделывали её и поклонялись богам, дрожа перед их могуществом. А разум и душа тех людей должны принадлежать олимпийцам. Пока живут эти люди — а жить они будут вечно, потому что вечна мать-Гея, — до тех пор будут они молиться своим повелителям, помнить о них, питать их своими творческими силами. Так возжелал Зевс подняться над временем, обмануть его всепроникающий поток иллюзией вечности.

Он осуществил свой план, и преисполнилась земля мириадами людей. Они строили себе жилища из камня и дерева, охотились на мирных когда-то животных, проливали кровь, принося её в жертву богам. В мир пришла смерть, а с нею — расплата. Грозные Эринии[8] начали гулять над землёй. Бытие стало замкнутым кольцом страдания, из которого не было выхода. Люди рождались и умирали, не зная ни тайны своего рождения, ни смысла жизни. Страх перед богами держал их в бесконечном плену смирения и безразличия.

И понял Прометей, что никогда не наступит на земле время Урана, никогда больше не услышит мать-Гея голоса свободных титанов, если не восстать против воли жестокого Зевса. Лишь Прометей знал, что можно сделать, лишь он видел выход из колеса безысходности.

Создал мудрый титан других людей и вложил им в сердца небесный огонь бессмертия — наследие древнего Урана. И пошли эти люди в мир, стали жить среди людей Зевса. Зазвучали над землёй песни, раздался смех, в поисках тайны устремились в далёкие края корабли, зазвенели струны кифары и арфы, послышался творящий стук молотка, родилась в сердце надежда на грядущую свободу, зародилось зерно сомнения во всемогуществе богов.

Разразился Зевс гневом и позвал Прометея.

— Зачем ты дал людям огонь?! Почему преступил мою волю владыки мира?!

— Ты первый нарушил наш договор, — смело ответил титан. — Ты обещал позвать на землю Урана, чтобы вернуть век свободы. А вместо этого создал покорных существ — вечных рабов, из которых пьёшь силы для собственного существования. Ты встал на преступный путь, Зевс, и расплата грядёт!

— Обо мне не волнуйся, — гордо сказал Зевс. — Подумай лучше о собственной судьбе. Ты нарушил мой закон и будешь страшно наказан — так, что сама вечность содрогнётся перед моим гневом!

— Я знал о каре, — спокойно ответил Прометей, — и сознательно пошёл на этот шаг. Но ты забываешь, Зевс, что я бессмертен, а значит, и кара моя будет не вечной. Я вытерплю все муки, все истязания и унижения, но придёт время, и я верну себе свободу…

— Как? — презрительно засмеялся Зевс. — Кто поможет тебе в моём царстве, где каждый атом действует по моим законам?

— Это — тайна, которую тебе никто не откроет. И когда грянет урочная битва, ты
исчезнешь как призрак, ибо не захотел открыть сердце своё вечному Урану.

— Я всемогущ! — надменно закричал Зевс. — Я бессмертен!

— Твоё бессмертие — иллюзия. Это лишь миф, придуманный для мира, чтобы люди насыщали тебя амброзией молитвы и мысли. Но в реальности ты бессилен.

— Почему?

— Потому что ты — раб мира, отражённого на волнах времени. Связав себя с царством, ты стал рабом царства. Свобода — это отказ.

— От чего? — грозно спросил Зевс.

— От всего. Даже от себя. Связав себя с чем-либо, мы неизбежно умираем. Смерть — расплата за обладание. Отказываясь от всего, мы становимся бессмертными. Я никогда не умру, потому что отдаю своё бессмертие людям. А ты — грабитель человеческого духа, и потому несёшь в себе собственный конец. Когда люди восстанут против твоей власти, тебя не станет!

— Этого не случится! — яростно ответил Зевс. — А ты скончаешься в одиночестве на краю мира, где тебя не увидит глаз человека!

И велел Зевс заковать титана в самых высоких горах, недосягаемых для людей.

Проходят века, проходят тысячелетия. Прометей непокорен. Ни хитрость олимпийского властелина, ни истязания, ни страдания не вынудили его раскрыть тайну падения богов.

Множество мифов пустили в мир жрецы демиургов-творцов. Из зёрен тех иллюзий проросло множество лживых идей и мечтаний в душах героев. И отдавали дети Прометея пламя духа и стремление разума ради чужих целей, ради бессмысленных деяний, выгодных олимпийским богам. Знал мир о завете огненного титана, знал, что должен появиться удивительный герой, который одолеет драконов Хаоса и освободит Прометея от вековых оков. Вот почему жрецы создали миф про Геракла, сообщив людям, что такой герой уже был и нечего ждать его снова. Это самая большая ложь олимпийцев. Геракл грядёт. Он — потомок титана, который поймёт древний завет и пробьёт тоннель в скале времени, объединив наш мир с необъятными владениями Урана.

И тогда вздохнёт Прометей, освободится от оков, которые избрал добровольно, отдав огонь своего разума ради освобождения людей…


ПРОЩАНИЕ

Слушает Гипатия Гелиона, и вспоминается ей печальное лицо Великого Нага, и начинает она понимать многие таинственные символы книг и песен, мифов и легенд, которые вошли в её душу с детства. Да, да, везде рассеяны искры огня Прометея — от далёкого Гимавата до гор Эллады. Везде дети титана ищут выход из колеса времени. Тяжёл путь, но радостно знать, что Сыны Прометея есть в мире и что они бессмертны. Как объединить их? Когда это случится?

Лицо Гелиона сурово и взволнованно.

— Понятен ли тебе миф, Гипатия?

— Я поняла, что это — только символы настоящих событий. Раскрой мне сокровенную суть, Гелион.

— Свободные титаны — это люди, порождённые природой-матерью и бесконечным движением — Ураном. Они — владыки стихий, они — вольные дети неба и земли. Но случилось так, что люди-титаны нарисовали в собственных сознаниях образы богов. Они наводнили теми идеями светоносный эфир, и выросли чудовища тирании и власти, и стали повелителями людей, потому что люди сами захотели этого. Страх не позволил разрушить зловещие образы. Наоборот, страх принудил украсить их самым лучшим, чем обладал человек. Прекрасные храмы, музыка, творчество духа и разума — всё отдаётся им, безжалостным тиранам. И только дух человеческий — Прометей — не покорился року. Он восстал против самозаточения в колесе Зевса и даёт людям огонь осознанности и стремления к свободе. Закон этого мира держит титана бесконечности прикованным к скале иллюзорного бытия, и орёл обречённости клюёт его сердце. Но грядёт Геракл — героический человек, который откроет возможность победы над законом Зевса, и тогда люди-титаны восстанут из глубин тартара и вернутся в страну свободы, в царство Урана.

— Скоро ли это произойдёт, Гелион?

— Не спрашивай — скоро ли. Не употребляй символ времени. Живи идеями вечности. Главное — это случится. Таков завет Огненного Титана. Хочешь ли идти к дню его освобождения?

— Хочу. Пойду.

— Это тяжело. Это страшно. Вспомни неумолимого орла Зевса. Вспомни нескончаемые муки одиночества. Вспомни про тысячные толпы последователей богов и непреклонных жрецов.

— Я помню об этом, — твёрдо сказала Гипатия. — Но что мне смерть и страдания, когда во мне клокочет огонь бескрайнего неба-Урана?

— Ты — дочь Прометея, — тихо сказал Гелион. — Идём со мной. Огненный Титан заглянет в твоё сердце, испепелит в нём страх этого мира. Приготовься услышать голос вечности. Отныне ты — сеятель огня. Закали душу для пламенных зёрен…


НЕБО ОТЧИЗНЫ

Корабль прибыл в Александрию среди ночи. Высокие волны не позволяли ему пристать к берегу. Хозяин судна велел бросить якорь, свернуть паруса. С подветренной стороны спустили лодку для Гипатии — она спешила домой. Четыре гребца быстро домчали её до берега, соскочили прямо в волны, на руках перенесли девушку и её вещи на сушу.

Она поблагодарила суровых и обходительных моряков, стала искать в кошельке драхмы. Белокурый плечистый моряк остановил её.

— Не нужно, эллинка, — сказал он. — Поцелуй меня, и это будет для меня высшей наградой.

Гипатия улыбнулась, обняла парня за шею, крепко поцеловала. Он зажмурился, зашатался, будто пронзённый молнией. Товарищи завистливо смотрели на него, смеялись.

— Всю жизнь любил бы такую подругу, — прошептал моряк, со священным страхом глядя на Гипатию. — Откуда ты такая?

— Ах, что такое жизнь? — грустно вздохнула девушка. — Не верь порыву, добрый юноша. Здесь любовь не вечна, и она скоро разбивает крылья о камни жизни. Ищи в другом месте…

— Где?! Где?! — пылко воскликнул моряк.

— Огонь жаждет огня, — сказала Гипатия. — Кто имеет разум, тот поймёт. Я буду жить в Александрии, найдёшь меня в Музеуме, если захочешь…

— Найду, — твёрдо пообещал моряк. — Чем ещё помочь тебе?

— Разыщите носильщиков.

— Сами донесём. Скажи куда…

Моряк, словно ребёнка, подхватил девушку на руки, его товарищи взяли вещи. Двинулись каменистой дорогой к городской околице, где стоял дом Теона. Гипатия, как брата, обняла парня за шею, смотрела в небо, на огонь маяка, шептала задумчиво и нежно: «Ты всё сияешь, как и тогда, мой пламенный друг! А я — будто древний скиталец… В моей душе — бесконечная печаль… Как мне научиться у тебя, страж спасительного огня?»

Возле отцовского дома Гипатия попрощалась с моряками. Медленно вошла на заросшее виноградом подворье, прислушалась. На балкон кто-то вышел, послышался старческий голос:

— Кто там?

Гипатия молчала, задыхаясь от радостного волнения. Фигура перегнулась через балкон, раздвинула ветви плюща.

— Доченька! — раздался то ли стон, то ли рыдание.

Она бросилась навстречу. Обнялись на ступеньках. Теон вёл её в комнату, целовал
глаза, щёки, уста, руки. Встал перед нею на колени, припал к ногам, захлёбываясь от судорожного плача. Она склонилась к нему, гладила высохшие ссутуленные плечи.

— Отец! Встань! Папа, любимый! Всё хорошо, хорошо! Мы вместе! Папочка, не плачь!
Она подняла его, прижала к груди, засмотрелась в глубокие выплаканные глаза, всё ещё прозрачные и ясные. Лучи от светильника падали на отцовское лицо, и дочь замечала на нём неумолимые знаки времени — глубокие скорбные морщины.

— Теперь со мной навсегда? — с надеждой спросил Теон.

— Навсегда, — радостно ответила Гипатия. — Буду учить людей в Музеуме. Я многое постигла в далёких краях. Нужно передать жаждущим зёрна мудрости. Может, только они спасут мир от лавины тьмы…

— Пойдём со мной, — счастливо говорил Теон, увлекая её в свой кабинет. — Вот, посмотри — какая библиотека! Пока тебя не было, я ещё немало достал манускриптов. Есть такие рукописи, которых даже в библиотеке Музеума нет. И всё это — твоё!

— Моё? — удивилась девушка.

— Да, твоё. Я уже стар, скоро уйду в страну теней. А тебе идти и идти. И вести за собой людей. Вот тут устраивайся и начинай разжигать свой огонь. Завтра пойдём в Музеум. Я уже префекту Оресту говорил о твоём приезде. Многие с нетерпением ждут. Он обещал поддержку: ты получишь кафедру философии и математики.

— Ой, папочка! Какое счастье! У меня будут ученики?

— Именно! Но борьба будет неумолимой. Патриарх Кирилл владеет толпами фанатиков, он имеет большое влияние на плебс. Нужно действовать осторожно…

— Ах, отец! Образование всесильно! Неужели фанатики могут что-то противопоставить разуму?

Её слова прервал странный звук, донёсшийся издалека. Теон прислушался, беспокойно метнулся к балкону, дочь последовала за ним. На фоне ночного неба плясало зарево, к звёздам тянулись языки багряного пламени, поднимались всё выше, становились всё более зловещими. Над городом разливался тревожный звон, звучали злобные торжествующие крики.

— Что это? — прошептала Гипатия, прижимаясь к отцу. Её бил озноб. — Что это, папа?

— Горит храм Сераписа, — с грустью ответил Теон. — Вот тебе, дочка, ответ на вопрос — что может злоба противопоставить разуму. Чёрный огонь разрушения против ясного огня знания…


Часть пятая
МУЗЕУМ

ПОЕДИНОК ОГНЕЙ

Гипатия на кафедре. Перед нею — сотни александрийцев. Амфитеатр заполнен изысканной публикой: тут и патриции, гордящиеся своими древними родами, и богатые купцы, что нажили капиталы, воспользовавшись хаосом в империи, и христианские монахи, и молодые ремесленники. Сам префект Орест посетил открытие кафедры философии, математики и астрономии при Музеуме. Сидит в первом ряду, опустив взгляд, но жадно смотрит из-под ресниц на стройную фигуру Гипатии, на её разрумянившееся от волнения личико, на большие голубые глаза, из которых льётся пламя искренности и вдохновения. Рядом сидит Синезий, епископ из Кирены, образованный, культурный иерарх церкви, который ещё до недавних пор держался эллинизма. Что его привлекло в деяниях Гипатии, что он хочет услышать из уст молодой учительницы, которая не связывает свою науку ни с одной из религий? И патриарх Кирилл тоже не доверил ушам своих сторонников первое впечатление об эрудиции и направлении мысли дочери Теона, он почтил Музеум собственным присутствием. Сидит в задних рядах, закутался в тёмный гиматий, подпёр подбородок кулаком. Глаза скрыты под густыми бровями, скулы каменные. Не прочтёшь мысли на лице самого могущественного африканского иерарха, не узнаешь, чего желает его страстная и буйная душа.

А Гипатии всё равно: пусть приходит каждый! Среди холодной пустыни костёр разжигается для всех, кто замёрз, кто жаждет тепла. Так она и скажет… так и скажет…

— Братья! Почтенная публика! — раздался над головами присутствующих звонкий и мелодичный, словно песня жаворонка, голос Гипатии.
Амфитеатр вздохнул, зашумел удивлённо. Будто зазвучали струны божественной кифары, будто повеял прохладный ветерок в летний зной — никто ещё не обращался так к аудитории, ни один из учителей Музеума. Кто она, которая так свободно держится перед уважаемыми мужами Александрии? Откуда её уверенность?

Солнце смеётся, игриво льёт свои лучи сквозь ставни амфитеатра, окутывает Гипатию неземным ореолом. Орест набожно смотрит на неё, затаив дыхание. Может, и правда боги вернулись на измученную землю? Может, сама Афина спустилась с Олимпа, чтобы посеять в сердцах людей зёрна мудрости?

— Мои друзья! — вдохновенно ведёт речь Гипатия, простёрши прекрасные, будто лепестки цветов, руки к слушателям. — Когда холодно среди пустыни, люди разжигают огонь. И божественное пламя согревает всех, не спрашивая ни при веру, ни про богатство, ни про язык, ни про образование. И не спрашивает хозяин костра пришельца, который появится из ночной тьмы, не спрашивает его о том, откуда тот направляется, а предлагает погреться и отдохнуть возле благословенного тепла и света. Так и наука, так и знания, дорогая публика! Знание — для всех — над верой, богатством, происхождением! Оно — дар неба, а небо охватывает всех — и злых, и добрых.

Разожжём же огонь Афины среди холодного неуютного мира! Как легко его загасить, как много охочих до варварского дела разрушения и как мало носителей священных искр солнца! Грохот боёв, крики фанатиков, падение империй, честолюбие вождей и правителей! Что всё это оставляет в сердцах народов? Лишь отвращение, разочарование и страх. Бессмертно только знание, посеянное в душах людей: если не сегодня, то завтра оно даст хорошие урожаи.

Юноши и девушки! Вы познаете законы числа и гармонии, чтобы раскрыть с их помощью тайну красоты. Вы понесёте в жизнь те законы, чтобы рассеять тьму уныния и фанатизма. Жизнь ваших детей будет радостной и величественной: помимо того солнца, что с неба льёт на нас дар божественных лучей, вы зажжёте в небе своей души тысячи новых солнц — очей благословенного Гелиоса!

Почтенные отцы и матери, славные граждане Александрии! Вы пойдёте таинственными путями мудрости, которые прокладывали для мира искатели божественных сокровищ — Платон, Пифагор, Аристотель. Вы поймёте скрытый смысл Матери-Природы и собственного существования, вы осознаете всесильность знания. Привычное течение жизни заключает вас в замкнутый круг однообразия стремлений. Луч философии озарит ваше сознание и раскроет перед вами горизонты другого, более прекрасного бытия!

Даже дитя, преисполнившись стремлением стать личностью, жадно смотрит вокруг и неутомимо спрашивает мать, отца, окружающих людей о тайнах мира и его явлениях. А позже устаёт и превращается в холодный пепел прежнего огня. Люди! Развейте пепел усталости, разочарования, уныния! Вернитесь к благословенному сознанию детства! Спросим у мира, что он такое есть: что такое звёзды, что такое ветер, что такое дух человека, кто такие птицы и бабочки, планеты и облака, что такое любовь и вера в богов?!

Помогите мне, граждане Александрии, разжечь огонь среди пустыни разрушения! Посмотрите вокруг: катится по миру волна фанатизма и тьмы, пылают зарева над храмами и библиотеками. Если варвары затопчут огни древней мудрости, что будут иметь наши дети, кого они спросят о тайнах бытия?

— Иерархов божьей церкви! — прогремел звучный голос с задних рядов. — Слуг бога живого! Твердыня истинного знания нерушима, и даже силы ада не уничтожат её!

Все обернулись на звук голоса и увидели высокую фигуру патриарха Кирилла. Чёрные глаза горели мрачным пламенем, рука простёрлась вверх, будто меч грозной кары.

Аудитория невольно зашумела. Гипатия на миг замолкла, потом решительно тряхнула золотым узлом кос.

— Не станем спорить с тобой, владыка христианских душ! Дым над храмом Сераписа — лучшее свидетельство! Кто не слепой — увидит, что ожидает будущие поколения, если они не остановят дикую стихию невежества!..

— То — священный огонь! — грозно возразил Кирилл. — Вы — апологеты язычества — сами призвали его на свои головы! Вы веками душили слово Христа, уничтожали верных его сынов на аренах цирков, распинали на крестах, бросали на съедение диким зверям! Чего же хотите теперь? Слово Христа торжествует, и никакая сила не остановит карающей руки! Напрасно хочешь возродить сатанинские огни эллинизма, дочь Теона! Их время прошло и не вернётся!

— Может, и так, — неожиданно грустно отозвалась Гипатия, опустив голову, и амфитеатр притих. Может, ты и прав, чёрный властелин толпы! Может, погаснут божественные огни знания и тьма падёт на землю. Тогда мы уйдём в другой мир, в мир, недосягаемый для вас, приверженцы жестокого бога. Там мы разожжём огонь Прометея и Афины и заберём к себе детей, чтобы они своими ясными глазами зажгли небывалое солнце в новом небе. А вы останетесь одни, в сплошном мраке, ибо кто осветит ваше невежество и тьму сердца, когда воины знания уйдут отсюда?

— У нас есть немеркнущее солнце — божье слово! — гордо ответил Кирилл. — Советую и тебе задуматься, премудрая дочь Теона, пока не прогремела труба Архангела!

На кафедру взошёл императорский префект Орест, поднял руку.

— Ваше преосвященство! — примирительно сказал он. — Прекрасная Гипатия! Зачем дискуссия, к чему она? Мудрый закон империи дарует свободу каждому — думать и действовать так, как велят его сердце и разум. Врата церкви Христа открыты для желающих, но и двери в Храм Муз мы не закроем. Учёная Гипатия! Александрия приветствует тебя и твоё похвальное стремление разжечь огни мудрости. Вот тебе слово префекта: огонь Афины будет гореть долго и ярко. И прославится наш город двумя маяками. Чудо света возвышается над морем, указывая путь кораблям; маяк знания засияет над веками, чтобы проложить нашим потомкам путь к осмысленному существованию. Я сказал, граждане Александрии!

Амфитеатр гремел от аплодисментов и приветственных возгласов, а Гипатия молчала и угрюмо молчал патриарх Кирилл. Они смотрели друг другу в глаза, и меж ними простиралась невидимая и страшная бездна. И спрашивала себя Гипатия: есть ли в мире сила, которая сомкнёт ту бездну? Сойдутся ли их души когда-нибудь вместе, чтобы искренне подать руки для дружеского пожатия? И не знала дочь Теона ответа, не находила его в сердце своём…


За окном библиотеки — таинственное звёздное небо. Из его необъятной глубины льются огненные строки вечной книги природы, зачаровывают, зовут. Гипатия шепчет слова нежности далёким мирам, ощущает свою причастность к всеобъемлющей жизни. Она вспоминает мудрые учения Аристарха и Пифагора о бесконечных просторах, о том, что Земля плывёт среди разлитого в вечности эфира вокруг сферы Гелиоса, и вместе с ним — в бескрайней звёздной реке, которая и составляет жизнь Мирового Логоса. О, титан Прометей! Что же случится с твоим даром, когда восторжествуют дикарские представления, принесённые неучами-жрецами, апологетами синайского бога? Замкнутый хрустальный купол с мелкими светильниками звёзд? Тюрьма духа, свод, выстроенный над головами несчастных рабов, судьба которых отныне — молиться беспощадным владыкам неба и выпрашивать у них недосягаемое расположение?!

О, лучше погибнуть, исчезнуть, развеяться облачком, стать лучом в океане эфира и умчаться незримо за все стены и божественные врата, за все ограничения деспотичного ума духовных тюремщиков!

Но нет, нет! Нельзя отчаиваться и падать духом! Нужно помнить: там, на краю света, изнемогает в немыслимом напряжении Огненный Титан. Он ждёт героя. Неужели она, Гипатия, не вольётся в строй бойцов, который собирает грядущий Геракл? О нет, не нужно даже такую мысль допускать! Пока есть силы, пока дыхание теплится в груди — разжигать, разжигать огни! Кто-то придёт, кто-то поможет, понесёт эстафету дальше…

Во дворе промелькнула сгорбленная фигура служанки. Она подошла и виновато зашептала:

— Там какой-то монах спрашивает тебя, дочка…

— Кто он? — удивилась Гипатия.

— Не говорит…

— Что ему нужно?

— Хочет побеседовать… Ты выйдешь к нему?

— Нет. Пригласи сюда, в библиотеку.

— Дочка, — несмело отозвалась служанка. — Теона нет дома, а тот монах сильный, высокий…

— Я сказала, — нетерпеливо произнесла Гипатия, — что жду его в библиотеке. Пригласи…

Служанка исчезает. Гипатия подходит к зеркалу, поправляет узел кос, набрасывает на плечи длинный шерстяной плащ, останавливается возле окна. Кто же это может быть?

Высокая фигура в чёрном гиматии переступает порог. Капюшон падает на спину, открывая гриву буйных волос и бледное суровое лицо в обрамлении пышной бороды и усов. Волна удивления и испуга охватила Гипатию: к ней пожаловал сам Кирилл — всемогущий патриарх Александрийской церкви! Вот это невидаль!

Что ему нужно в доме Теона?

— Удивляешься? — глухо спросил Кирилл.

— Да, — кивнула Гипатия, не двигаясь с места. Она уже овладела собой и даже улыбнулась в ответ на его угрюмость. — Чем я могу служить вашему преосвященству?

— Я для тебя не преосвященство, — отрубил Кирилл. — Не нужно лицемерия, мудрая Гипатия! Пришёл я не ради шуток, не ради комплиментов. Сильный пришёл к сильной!

— Ты считаешь меня сильной? — удивилась девушка.

— Да. И ты это знаешь. Ты отмечена лучом неба, у тебя необычная судьба. Я почувствовал это сразу, как только услышал и увидел тебя. Жаль, что идёшь ты окольными путями. Твой огонь угаснет в диком ущелье…

— Ты хочешь дать мне пространство для костра? — слегка иронично спросила Гипатия.
— Да, — не принимая иронии ответил патриарх. — Трезво взгляни на течение истории. Прошлое обречено. Эллинизм умирает. Зарождается и утверждается новая сила, что покорит мир!

— Тёмные толпы фанатиков? — презрительно бросила Гипатия. — Они умеют только порочить и жечь. Неужели тебя увлекает идея разрушения? Зачем тогда тебе я?

— Та дикая сила — только орудие, чтобы снести ветхое строение, — сказал Кирилл. — Разве ты не видишь, что все твои Зевсы, Посейдоны, Астарты — обречены. Они мертвы! Ты их не вернёшь к жизни. Река не возвращает назад своих вод. На месте языческих храмов мы возведём другое строение — величественное и небывалое. Оно будет стоять вечно!

— Не верю я в вечные строения, — серьёзно сказала Гипатия. — Про олимпийцев ты справедливо сказал, епископ: они умирают. Но для меня они всегда были лишь символами духовных реалий. Неужели ты думаешь, что я могу поклоняться идолам Зевса или Посейдона? Они для меня — символы неумолимых законов мира, которые нужно понять и которыми нужно овладеть. А что же ты; предлагаешь поставить на место старых идолов? Тень креста Голгофы? Образы ваших апостолов, которые не смогли даже защитить учителя в его смертный час? Разве не яснее, разве не прекраснее образы Леонида из Спарты и его трёхсот товарищей, которые жизнью своей остановили азиатские орды, чтобы защитить землю отчизны? Разве фигура Спартака не величественнее озлобленных проповедников нового бога, рождённого в иудейской пустыне?

— Восхищаюсь твоей искренностью и смелостью, — прямо сказал Кирилл, и голос его смягчился. — Сам размышляю над судьбой церкви, над печальными последствиями проповеди, обращённой к плебсу. Вот почему пришёл к тебе. Над тёмными водами стихии и фанатичной веры должен появиться белый прекрасный корабль с солнечными парусами, но на тех парусах пусть вспыхнет знак Христа. Ты понимаешь? Тогда твоё знание будет жить вечно, пока существует церковь, а она — бессмертна. Пройдёт дикость, спадёт волна злобы и разрушения. Останется Храм Муз, и зёрна божественной Гипатии дадут богатые урожаи в царстве Христа. Понятно ли я сказал?

— Даже слишком понятно, — кивнула Гипатия. — Благодарю тебя за искренность.

— Тогда подай мне руку, — пылко сказал Кирилл, и в глазах его разгорелся мощный огонь. В том пламени девушка ощутила не только заботу о судьбе церкви и знания, о нет! Она поняла, что это их последний разговор.

— Объединив силу веры и знания, мы с тобой завоюем всю Африку, — продолжал иерарх. — Империя разваливается, Рим в агонии, и даже Константинополь слабеет, теряя остатки былого величия. Александрия станет новым Римом, который будет властвовать над народами не силой легионов, а силой разума и веры! Решайся, мудрая Гипатия!

— Ты не понял, какая сила ведёт меня, — тихо и с грустью ответила девушка. — Посмотри в окно — там сияют маяки моего пути. Свобода — вот моё призвание, Кирилл! Ты зовёшь меня в суетность мира. Ах, зачем она мне? Зачем власть над дикой стихией толпы? Я всё отдала бы за белую полоску песка у моря, за голос мальчика, который играл со мной среди волн и которого я потеряла так жестоко и безвозвратно. Ах, Кирилл! Что-то значит лишь то, что приносит покой и ясность, а все те идеи, что волнуют тебя — только чад перед ликом этого величественного неба, которое извечно зовёт к себе наш дух. Вспомни слова учителя, которому ты поклоняешься: «Истина делает вас свободными!» Почему же ты желаешь власти и силы, которые свяжут тебя навек с делами и пристрастиями тех, кем ты жаждешь править? Где же тогда истина, где свобода?

— Свобода без власти — фикция, — сурово ответил Кирилл. — Фраза из Евангелия — лишь философский софизм. Овладев течением земного бытия, мы станем воистину свободными. О Гипатия, ты ничего не поняла! Ты стремишься в никуда. Что намерена найти в пустыне абстракций? Я предлагаю тебе реальное могущество… и сердце, которое умеет ценить красоту и мудрость…

— Не продолжай, — остановила его Гипатия. — Я всё понимаю… всё вижу… Чтобы ты не имел иллюзий относительно меня, отвечу открыто и прямо: сердце моё погибло для любви земной. Тот, кто пленил его, ушёл из этого мира, и я освобожу его, своё бедное сердце, только освободив тело от земных оков. Подожди, не гневайся! Я не начертаю никаких знаков на парусах моего корабля — ни знака эллинских богов, ни знака Христа. Пусть мои ученики станут свободными от каких бы то ни было идолов. Разве знак солнца и звёзд не величественней земных символов? Разве не просторнее
свод неба, чем самые роскошные храмы земли?

— Тогда ты восстанешь против закона творца, кто бы он ни был — Зевс или Иегова! — хмуро отозвался Кирилл.

— Да. Это так.

— А мятежников жестоко карает закон. Помнишь миф про титана Прометея?

— Я никогда не забывала его, — гордо произнесла Гипатия.

— Тогда тебе не нужно напоминать о твоей грядущей судьбе, неразумная и прекрасная Гипатия!

— Я знаю вкус свободы, — печально сказала девушка, глядя на мерцающее сияние
звёзд.

— И тебя она не пугает?

— Пугает, — вздохнула Гипатия, закутываясь в плащ, — ещё как пугает. Твой бог силён, Кирилл! Но я ищу всесилия, которое над силой и бессилием! Я ищу свободы…


МАТЕМАТИКА ЛЮБВИ

Прошли годы.

Далеко за пределы Александрии распространилась слава школы Музеума и её лучшего сокровища — божественной Гипатии. Мудрейшие учёные мужи приходили к ней, чтобы услышать чарующий голос, испить из источника древней мудрости, впитать новое понимание математических и философских истин.

Кольцо ярости и злобы смыкалось всё теснее. Патриарх Кирилл не забыл разговор в библиотеке Теона. Та откровенность не очистила его сердце от суетности и властолюбия, а раздула ещё больше чёрный огонь в его низменной душе. Гипатия знала о фанатичной ненависти, которую разжигал александрийский патриарх в сердцах плебса против её школы и свободолюбивых взглядов преданных приверженцев Храма Муз. Знала, но не боялась. Всё больше становилось у неё сторонников, уже сотни учеников несли зёрна знания в мир, и случались минуты вдохновения, когда Гипатия верила, что, может, посчастливится ей развеять тот устрашающий мрак невежества, который из года в год всё теснее окутывал сознания и души людей ойкумены.

Стал её преданным другом Синезий, епископ из Кирены, сильный и мужественный человек. В письмах, полных благодарности и отеческой любви, он не скрывал перед Гипатией своих помыслов, деликатно предостерегая об опасности и советуя сдерживать пылкое стремление к истине. Замечал, что пути к правде заросли тёрном и завалены обломками скал, и расчистить те тропинки — задача непростая, может даже, дело многочисленных поколений. Писал, что нужно учитывать сложность момента и прикрываться идеями злободневности, чтобы сберечь для будущего зерно вечного знания.

Гипатия печально улыбалась, читая те письма. Ах, мой друг Синезий! Несовместимы эти вещи — фальшь и правда, иллюзия и истина. Не может дышать, не может жить истина под пеленой лжи и обмана. Как будет гореть огонь в подземелье? Ведь зачахнет без чистого воздуха, угаснет! Так и правда — она требует высоты. Костёр истины должен пылать для всех. Его можно загасить, но не сделать слугой неправды!

В амфитеатре перед сотнями слушателей Гипатия раскрывает самоцветы разума и чувств, добытые ею в многолетних странствиях, являет увлечённым александрийцам божественность познания, утверждает свободу духа, которую нужно беречь превыше всех условностей политики и повседневной жизни. Но вечерами в своей домашней библиотеке она собирает ближайших учеников, готовых ради неё на всё — и на смерть, и на небывалый подвиг. И там, среди таинственной тишины, ходит между рядами книг и рукописей, иногда останавливается у окна, и тогда завороженные ученики замечают в лучах предзакатного солнца седые пряди в золотых косах Гипатии и тени усталости под удивительными бездонными глазами. Друзьям своим она говорит о том, о чём нельзя сказать при всех.

— Мои прекрасные братья! Чует сердце — мы скоро расстанемся. Не нужно умоляющих взглядов. Жизнь жестока, а вокруг — враги. Слушайте моё к вам слово. Хочу, чтобы вы осознали всемогущество человека. Хочу, чтобы вы приняли в свою душу огонь Прометея. Тот огонь — огонь свободы. Не вместите вы это понятие, пока будете мыслить философскими шаблонами. Понятие свободы — над словами, оно в сфере чувства и духа. Вспомните два образа из мифологии — Прометея и Эпиметея. Два брата, но какие разные! Прометей восстал против неумолимого закона Зевса и отдал свой огонь несчастным людям, чтобы имели они оружие для борьбы с олимпийцами. А другой — Эпиметей — стал слепым прислужником богов, ибо принял в дом свой созданную ими искусственную женщину Пандору. И выпустила эта женщина в мир поток бед и болезней, открыв запретную шкатулку. Так Эпиметей помог деспотам ещё сильнее замкнуть дух человеческий в тюрьме земного существования.

Кто же такой Прометей, а кто его немудрый брат?

Прометей — это над-мудрость, которая ощущает суть явлений, пребывая над рассудком; это огонь духа, который знает смысл жизни и любви невзирая на осторожные нашептывания разума. Эпиметей — это под-мудрость, которая пренебрегает голосом духа, слушая зовы земной суетности и алчной жажды телесных желаний.
Различайте во всём голоса двух братьев. Даже в сфере точных наук. Вы воспринимаете мудрость математики, астрономии, философии как что-то абстрактное, пригодное для всякой эпохи и всякой веры. Всё это так, но судьба мира зависит от того, какое чувство вы вложите в форму упомянутых наук. Я мечтаю не просто о математике, а о математике любви. Я хочу, чтобы жила астрономия любви, философия любви. Вы спросите: при чём тут числа и любовь, далёкие звёзды и любовь?

Поясню. Вот вы узнали от меня законы чисел, правила их объединения и разъединения. Однотипность решений вы воспринимаете как закон. Я не могу вам дать другого, но уже сама знаю, что в этой однотипности — порочность, которая вводит творческий разум в привычную колею мышления, а вместе с этим — в колею практического решения. Результат — ограничение человека узкой сферой практики.
Нужна математика свободного проявления, свободной фантазии. Математика поэзии и красоты, математика любви и необычного. Мы обожествили число, а значит, сделали из него идола, как из всякого бога. Это породило математику огрубения, раздробило единство мира.

Мы оперируем мириадами чисел, а целостность утратили. Нужно найти математику единства. Дробление — ошибка древних математиков. Соединяя числа, мы не получаем слияния, но только лишь общность. А истина требует полного единения. Мы изучаем числа и вещи, которые символизируются числами, как что-то отдельное от нас, как идеи, абстракции. Это порождает непроходимую пропасть между разумом и миром, разрушает целостность.

Нужно изучать не просто солнце, а сочетание человек — солнце. Не просто мужчина и женщина, а мужчина — женщина, не просто ребёнок и мать, а единство матери и ребёнка, их неразрывная взаимосвязь. Это — математика вечности, математика неизмеримого потока бытия.

Вижу удивление в ваших глазах, мои дорогие ученики. Заставляйте себя разрушать привычные понятия. Тогда вы станете детьми Прометея. Ещё раз напоминаю: математики оперируют пустыми формами, поэтому они не способны преобразовать мир, ибо утратили с ним связь. А суть остаётся за пределами чисел, она ускользает от их вычислений и даже от их практики, ибо они не объединяются с вещами, а переставляют их с места на место, не меняя сокровенного смысла.

Чтобы понять, нужно полюбить. Нужно стать творцом и сотворцом. Не число имеет значение, не мера, а корень числа, его суть, его потаённое значение.

Вот идут двое. Предатель и тот, кого предали. Это — начало Голгофы. Вот идут двое влюблённых. Это — начало нового мира любви и радости. Потому имейте дело не с голыми цифрами, а сейте зёрна идей в почву апейрона[9]. Тогда из них вырастут плоды любви и единства. О мои ученики, как хочется чистой свободной нивы, на которой поднялось бы могучее древо науки любви для счастья всей земли! Настанет ли этот час? Кто нам скажет об этом?


ВСТРЕЧА У МОРЯ

Несравненной Гипатии — от Синезия

Сердечное приветствие!
Божественная Гипатия! Сердце моё разрывается при мысли о вас! Знаю о ненависти, которую вы разбудили во многих христианах, лелея идеи свободолюбия. Знаю о вашем бесстрашии. Но не могу оставаться спокойным при виде той бури, что надвигается на вашу судьбу, на ваше дитя — Музеум.

Мой друг, моя сестра, мой божественный учитель! Услышьте голос верного друга. Умерьте свой пыл, свою безудержность. Нужно беречь силы для будущего. Знаю, что вы боитесь всякой фальши и не примете веры, которая не близка сердцу. Но вы же знаете, что всякая вера — только наряд относительности, дань моде, что меняется в веках. Людям хочется играть в богов — пусть играют. А мудрецы пусть в тех божественных куклах видят лишь лики тех знаков и символов, с помощью которых можно людям земли передать нечто важное. Разве не всё равно им, какое обличье у символа — эллинское или иудейское, лицо Аполлона или Христа? Вложите в то или иное учение слово любви, и пусть примут то слово люди и усвоят его, невзирая на условности религий и политики.

Мне страшно, когда я думаю, как вы рискуете ради пустых абстракций. Утешьте меня, напишите, что вы поняли мою мысль и будете действовать рассудительно и мудро. Пусть судьба обережёт вас ради радости всех, кто имел счастье слушать ваш божественный голос, и всех, кто ещё его услышит.

Синезий.


Мудрому Синезию — от Гипатии, дочери Теона

Любовь и приветствие!

Мой дорогой друг!

Огорчило меня ваше письмо, очень огорчило. Вы не поняли глубины тех идей, которые слышали из моих уст.

Есть правда в словах, что вы мне написали. Правда временная, серая правда. Правда страха и самосохранения. Я не хочу такой ужасной правды. Ибо служу одной лишь ПРАВДЕ ТИТАНА, которая прикована к извечной скале и не примет милости тирана-бога, каким бы могущественным он ни был. Вы хотите, чтобы я заигрывала с идеями, уже пустившими в сердцах людских жуткие чёрные побеги. Я вижу грядущие суровые времена. Церковь посеяла в спящих душах зёрна рабства. Они прорастут терниями произвола и падения, разрушения и горя.

Рим творил открытое беззаконие, которое можно было умерить и даже прекратить силами спартаков-повстанцев, пока в их сердцах пламенел огонь Прометея. А Голгофа внесла в дух человеческий покорность. Освящается сама идея рабства именем бога и противление рабству расценивается как богоборство. Это воспитает страх и сформирует рабские души в грядущих поколениях. О титан Прометей! Почему покинул своих друзей-людей в эти недобрые дни?!

Простите меня за такое отчаянное письмо. Мне сейчас очень нелегко. Но не пишите мне больше про осторожность, про необходимость дипломатичности в условиях всеобщей жестокости и злобы. Я не политик, не хитрец. Я, мой друг, только женщина, которая пылко желает ясного и тихого восхода солнца над умиротворённой землёй…

Ваша Гипатия.


Гипатия отдала письмо служанке и, накинув тёплый плащ, вышла из дома. Душа жаждала уединения, звало к себе море.

Она вышла за ворота. Теперь у них не стояла стража, как когда-то. Сорвалась буря, над пустыней гуляли смерчи, море было чёрным и грозным. Белые барашки волн мчались по неистовым просторам, радостно кричали чайки в затянутом тучами небе.

Ветер срывал с плеч плащ, развевал его полы, врывался в лёгкие дыханием свежести и свободы. На душе было спокойно и грустно. Не хотелось думать, а только чувствовать, ощущать, идти, встречать всем телом сопротивление упругого воздуха, грозный шум прибоя, водопады солёных брызг.

Она подошла к древнему камню, где когда-то играли в волшебном сне двое детей. Ах, как хотелось Гипатии вернуть то благословенное время, увидеть ещё раз бронзовые тела юных созданий, услышать нежные голоса, в которых уже звенела любовь. Но увы! Ещё не пала тирания времени — неразумного порождения Крона. Только во снах иногда приходит к ней детство, мучит иллюзорностью, выжимает из омрачённых глаз напрасные слёзы.

Она разделась, поднялась на скалу, встала над ревущим морем, будто Афродита, рождённая из пены. С криком бросилась в воду, нырнула в буйные волны. Плыла, задыхаясь от неясного предчувствия печали и радости. Море играло с ней, шептало непонятные слова, целовало груди, ноги, глаза, и она безудержно отдавалась этому вечносущему любимцу солнца и ветра, земли и неба.

Устав, вернулась к берегу. Волна выбросила её на песок. Гипатия медленно выбрела из воды и внезапно содрогнулась: на неё смотрели чёрные испуганные глаза.

— Иси-и-и-идор! — закричала она в беспамятстве и пошатнулась.

Он не шелохнулся. Окаменел. Только безмолвно открывал рот, как рыба на суше, что-то хотел произнести и не мог.

Гипатия очнулась, бросилась ему на шею, обняла, что-то кричала несвязное и радостное, а он сопротивлялся и отталкивал её, и отводил взгляд, пытаясь освободиться от женских объятий.

— Откуда ты, любимый? — плакала она, не вытирая счастливых слёз. — Ты вернулся из царства теней? Ты воскрес, как назаретский учитель? О Исидор, любовь моя! Это не сон, скажи мне?

— Гипатия, Гипатия… Оденься… Я не могу смотреть на тебя… О призрак, вечный призрак земли!.. Вот, возьми плащ… закутайся…
Он набросил плащ ей на плечи, а она не видела, не слышала ничего — только заглядывала в чёрные измученные глаза, в которых плескалась боль всего мира, вечная боль титана. И вздрогнула Гипатия, пришла в себя после первого порыва.

— Так ты тогда не погиб? — не верила она своим глазам.

— Нет, — произнёс Исидор, дрожа от волнения и закутываясь в ветхий гиматий. — Я выплыл, искал тебя. Я видел, как тебя казнили в Пальмире…

— Не казнили, — сквозь слёзы улыбнулась она, положив руки ему на плечи. — Меня купил махараджа, владыка из Индии. Я была в далёкой Ариаварте. Судьба вывела меня оттуда. Ах, Исидор, ты не поверишь, когда я тебе расскажу всё, что со мной произошло. Но я прошла, прошла все пути и теперь знаю, кто помог мне! Твоя любовь хранила меня! Мы должны были встретиться, Исидор!..

— Это не так, Гипатия…

— Почему? Почему не так? — удивилась она. В глазах её играли бешеные огоньки возбуждения. — Что ты говоришь, любимый?

— Я похоронил тебя, — мрачно произнёс Исидор. — Ведь я считал, что тебя больше нет, и вырвал из сердца все соблазны земли, ушёл в пустыню. Там я разорвал живую пуповину, что связывала меня с людьми. Ты была для меня недосягаема, ты слилась с единым потоком всеобъемлющего бытия духа. Я усыпил своё тело, я отсёк свои чувства. Сыны Гнозиса открыли мне тайну мира. Я понял, что этот мир сотворён силой зла, что нужно отрешиться от него в душе своей и желать только целостности и полноты в лоне Плеромы…

— Ах, мой смешной! Мой прекрасный! — смеялась и плакала Гипатия. — Ну что ты такое говоришь? Ну зачем такая жуткая пустынная философия? Мир сотворён силами зла? Какие глупости! Разве зло может что-нибудь создать? Оно может лишь вредить творению добра! О нет, мой волшебный! Мир рождён родной нашей Матерью-Природой, ласковой и нежной матерью! А река зла в нём — это деяния извращённого разума. Ты не освободишься никогда от своей сути, а можешь лишь освятить её, вознести к идеальным высотам. Ты пришёл, и теперь рассеется мгла. Мой любимый, ты поможешь мне раздувать огонь Прометея! Если бы ты знал, как жаждут его люди! О, благодарение судьбе, наконец и мне улыбнулось солнце! Мой Гелиос вернулся из страны Аида! О, моё счастье!
Исидор закрывал лицо иссохшими руками, бессмысленно покачивал головой, повторяя:

— Поздно… Поздно… Всё выгорело в груди… Я иду по земле, несу весть Гнозиса, что свобода для духа — лишь в бесконечности, за пределами телесных проявлений… Это — моя идея, моя жизнь, моя миссия…

— Ах, мой Исидор, — пылко произнесла Гипатия, заглядывая голубыми огнями глаз в исстрадавшуюся душу любимого, — я верну тебе огонь сердца, я зажгу тебя! Отбрось бред утомлённого мозга. Зачем звать людей в пустоту вымышленной жизни? Где она? Мы все сотканы из чувств и мыслей, атомов и порывов чувственного мира. Идея, которую ты несёшь — маниакальное порождение жрецов иудейского бога, который приготовил хитрую ловушку для сильных искателей. Они не находят, как проявить себя тут, в видимом мире, вот и стремятся в странные сферы безликости, где сами приковывают себя к скале бездействия. Очнись, Исидор! Ты же имеешь могучий ум! Зерно будущего мира любви и счастья в нашем сердце. Его нужно только выпестовать. Я зову юных и бесстрашных. Они есть, любимый, они идут! Только не погружайся во мрак разочарования, не уходи в небытие…

— Не знаю… не знаю… Если бы ты пошла со мной, я бы объял духом весь мир, — прошептал Исидор, и в угасших глазах затеплились искры. — Давай прыгнем в бездну, любимая…

— В какую бездну? — удивилась она.

— В небытие, где постигнем божественную полноту…

— Ах, мой чудной Исидор, — печально произнесла Гипатия. — Как ты заблудился… Ты хочешь разорвать связи причинности, отсечь себя от зримого мира, забыть солнце, цветы, отчизну, любовь. Что же ты будешь иметь в небытии, если отречёшься от зерна этой жизни?

— Ах, оставь меня, оставь! — горестно простонал Исидор, отворачиваясь от любимого лица. — Я не готов к такому разговору. Я шёл с Синая, скитался по пустыне, нёс людям слово Сынов Гнозиса. Я не знал, что встречу тебя… Эта встреча жжёт меня… Что-то горит в душе… Чувствую, что чего-то не додумал, не осознал… А может, это только зов проклятой плоти… Ты разбудила спящего зверя… О, Гипатия! Это — великий грех!

— Грех — выдумка жрецов! — гневно выкрикнула Гипатия. — Кто больше совершил преступлений, нежели они — проповедники небесного царства и всевластия Зевса или Иеговы? Какой грех может быть у людей, задавленных неумолимой причинностью? Нужно вывести их к солнцу правды, в страну любви, а потом говорить про грех. У Матери-Природы нет греха — только бесконечная сказка. Слышишь, любимый?

— Я ещё приду к тебе, Гипатия, — прошептал Исидор, устало опускаясь на скалу. — Дай мне собраться с мыслями, дай мне вернуться из самого себя… Я хочу побыть один…

— Хорошо, хорошо, — нежно кивнула Гипатия, закутываясь в плащ и отступая от него. Она ладонью смахнула со щеки слезу, развернулась, пошла. Остановилась, крикнула:

— Найдёшь меня в Музеуме!

— Найду, — шептал Исидор, прижав руки к истощённой груди. — Найду, моя любимая… Только позволь вздохнуть и почувствовать, есть ли у меня ещё крылья, которые я так долго прятал в пустыне.
Он не мигая смотрел вслед Гипатии и жадно запечатлевал в сердце родной образ. А ветер играл с её плащом, поднимал его полы вверх, будто крылья, и казалось взволнованному Исидору, что любимая вот-вот поднимется в воздух, взлетит в грозовое небо и навеки скроется от него в бесконечности…


Часть шестая
ОСВОБОЖДЕНИЕ ПРОМЕТЕЯ

КРОВАВАЯ РЕКА

А море гремело, бесновалось, звало. И небо сомкнулось с землёй серой пеленой туч, и непроглядный мрак окутал всё вокруг.

Исидор долго лежал на влажном песке возле скалы, пытался осознать то, что случилось в этот страшный день. Странная, нежданная встреча! Вот она — насмешка демиурга! Вот она — расплата за стремление в мир свободы!

Сон сбывается: они встретились над бездной, и их пути разминуться не могут.
Гипатия зовёт его в стихию жизни, в небо мечты — а он не видит в том смысла. Только новая усталость, только повторение старых, исчерпавших себя циклов... Плачь, сердце, плачь! Ты создало себе новую тюрьму и новую иллюзию!

Сеять зёрна иллюзорного знания в души людей, которые жаждут лишь насыщения? Что они сделают с тем огнём? Пламя разума они используют разве что для сожжения храмов! Знание тайн природы? О горе! Освобождённые стихии они направят против ближних своих, чтобы поработить их и отнять земные блага для собственного пользования! Надежда на будущее? Да разве из детей гиены вырастет козлёнок или ягнёнок? Нет, нет, мир порочен и страшен в своей первооснове! Нет, Гипатия ошибается, и нужно вырвать её из тенет заблуждений! Спокойно и дружелюбно, как когда-то, говорить с ней, раскрыть перед ней панораму вечности. Она поймёт… и тогда пойдёт за ним… Это именно то, чего ему не хватало — родной души… Так тяжело, невыразимо тяжело идти в бездну, не имея рядом любимого сердца… С кем же разожжёшь огни новой жизни среди пустыни вечности, кто освятит свободное творение духа? Кто станет Евой нового мира? Только она, только та, что вечно живёт в сердце…

Исидор неспешно направился к городу, устало меряя шагами прибрежные пески. Улицы Александрии встретили его тревожными криками, разъярёнными толпами людей, багряными пожарами, зарево от которых плясало над древними стенами.

— Что происходит? — спросил он монаха, пробегавшего по узенькой улочке.

— Ведьму схватили! Дочь дьявола! — зловеще рассмеялся монах, размахивая чадящим факелом. — Тут ей и конец! Доигралась, дочь Сатаны!

— Какая дочь Сатаны?! — крикнул Исидор, ощущая, как стынет его тело и мелко дрожат руки.

— Гипатия! Языческая святая! — захохотал монах и поспешил дальше, что-то остервенело выкрикивая.

Исидор бросился бежать. Ноги подкашивались, в груди закипал сухой воздух, было нечем дышать.

О судьба! Это его вина! Не задержал её! Это — расплата за его чёрствость, за предательство жизни! Зачем ему теперь небесная полнота, зачем всеохватывающее блаженство? Насмешка иллюзии, безразличная пустота! Если не станет любимой подруги, значит, проклята вся беспредельность! Не может этого случиться! Неужели он нашёл её, чтобы снова потерять?!

Он бежал на крики толпы. Чувствовал, что не успевает. И знал, что бежит навстречу любимой по тоненькой ниточке над пропастью…

А Гипатию несла на гребне кровавой волны неумолимая толпа фанатичных монахов. Они схватили её, когда она возвращалась из Музеума, сорвали одежду и обнажённую, беззащитную, как статуя древней богини, потащили к христианскому храму. Гремели торжествующие вопли, дикие возгласы, словно плевки демонов, врезались ей в душу, но она не слышала их, не видела лиц. Знала, что это — последний путь, из которого нет возврата в родную школу, к прозрачным глазам Теона, к письмам Синезия, к осунувшемуся лицу Исидора, к воспоминаниям детства…

…Исидор прорывался сквозь обезумевшую толпу фанатиков, бил по озверевшим лицам кулаками, что-то кричал и не мог пробиться туда, где в объятьях многорукого дракона извивалось в предсмертной агонии прекрасное тело титаниды Гипатии. Град камней сыпался на лепестки божественной лилии, ломал тычинки, орошал радужной кровью безучастный прах земли.

— Будьте вы прокляты! Будьте прокляты! — в исступлении кричал Исидор и простирал руки к багровому небу, в котором гуляли отблески пожаров и хохотали хищные лица богов. Не было ни людей, ни земли, ни боли, ни смерти. По миру катилась, клокоча, дикая стихия — кровавая река несла воды к бездонной пропасти и низвергалась страшным водопадом в неизвестность, и не могла насытить жадную пасть времени.

На волнах крови плыли их глаза, две пары глаз — чёрные и голубые. Взгляды глаз встретились. И голубые убегали в даль, а чёрные гнались за ними и не могли догнать, и не могли догнать…

А Гипатия среди сплошной мировой тьмы снаряжала сказочный кораблик. И пела свою последнюю любимую песню:

Ты ракушку чудесную
Подари мне, любимое море…
Убегу в час рассветный я,
Растворюсь в бесконечном просторе…

Слово дивное прошепчу —
И ракушку волшебную эту
Я в корабль превращу
И отправлюсь скитаться по свету…

Тучи, тучи крылатые,
Подарите дожди небывалые,
Чужаки чтоб проклятые
Не услышали и не узнали бы,

Как по вспененным водам
Устремится кораблик мой к морю —
На простор, на свободу,
Где нет места ни счастью, ни горю…

И над розовым корабликом поднялся золотой парус, и наполнили его нежные ветра, подхватили, понесли в бесконечность…

— Смерть безбожникам! Бей! Бей! — ревела толпа, и море факелов кипело вокруг, и тёмная фигура Христа в терновом венце казалась жутким призраком.

Исидор упал на окровавленное тело Гипатии, обнял его широко раскинутыми руками, будто хотел прикрыть крыльями от жестокого мира. Удар по голове лишил его сознания, рассёк пуповину жизни.


…Зашумело море у ног, ласково плеснула волна. Мальчик бежал за хрупкой фигуркой. Она отдалялась, таяла в солнечной дымке, будто облачко, махала руками, словно розовыми крыльями. А он напрягал последние силы и никак не мог догнать Гипатию…

…никак не мог догнать…


1990 г.
(Перевод — июнь 2017 г.)


[1] Мойры — в древнегреческой мифологии богини судьбы. (прим. пер.)

[2] Нерей — морское божество в греческой мифологии.

[3] Скена (гр.) — возвышение для театральных представлений. Отсюда современное «сцена».

[4] Джнана-йога (санскрит) — йога знания.

[5] Ракшаса — в индуистской мифологии злой демон, который часто принимает облик человека.

[6] Сурья — в древнеиндийской мифологии бог Солнца.

[7] Рея — в древнегреческой мифологии титанида, дочь Геи и Урана, сестра и жена Кроноса, мать олимпийских богов. (прим. пер.)

[8] Эринии — в древнегреческой мифологии богини возмездия. (прим. пер.)

[9] Апейрон — неопределённое и бесконечное первовещество, основа мира, пребывающая в вечном движении. Всё в мире возникло путём выделения из апейрона противоположностей (например, горячее — холодное). (прим. пер.)