Некрасов сценарий для телесериала

Н Е К Р А С О В 
(литературный сценарий для телесериала)

 ПЕРВАЯ  СЕРИЯ.

 ТИТР: «14 декабря 1825 года. Екатерининский канал. Петербург. Квартира актеров Брянских».

  Звон разбитого воздушной волной стекла окошка в квартире на первом этаже. В комнате две маленькие девочки. Красивая разодетая женщина мечется, и спрашивает вошедшего встревоженного мужчину, снимающего  зимнюю шляпу и верхнее пальто:
–  Боже мой, дорогой! Что это?
– Девочек уведи на другую сторону… Палят на Сенатской. Новый  государь, Николай Павлович. Усмиряет бунтовщиков. Ранен Михаил Андреевич…
–  Ах! Милорадович? Да как же так?
– А вот так. Две раны, огневая, и штыком. Пулю-то вынули… Но доктора надежды не дают…

Поезд из трех экипажей проезжает берегом широкой реки.

Текст диктора за кадром: «Восстание на юге, в Малороссии, планировалось лишь только после успеха выступления в Петербурге в декабре 1825 года. Но Черниговский полк 2-й армии поднялся случайно, после убийства полкового командира во время его ареста. Бунтовщики в январе 1826 года были рассеяны и взяты в плен…
   Алексей Сергеевич Некрасов, капитан 35-го Егерского полка 2-й армии,  где было немало знакомых, причастных к бунту, после женитьбы в 1817 году на дочери малороссийского помещика Закревского, через семь лет вышел в отставку майором, и осенью 1826-го, вынужден был, опасаясь преследования за неудачное выступление, с пятью детьми, выехать в имение Грешнево, на 23-й версте под Ярославлем. Так пятилетний Николенька Некрасов, совершил свое первое путешествие в родное гнездо отца …»
 
КРУПНО :   Надпись на дорожном столбе – «Сельцо Грешнево. Владение Некрасовых. 300 душ.»
Экипажи останавливаются. ТИТР:  «8 октября 1826 г.»

Следующий ТИТР из тумана проступает : «Июнь 1832 года. Грешнево.»

На деревенской  улице дети играют в бабки. К ним подбегает девочка 12 лет.
– Николенька! Маменька зовут!
– Ах, Лизанька,  счас! Доиграю! – отмахивается паренек, увлеченный игрой.
– Папенька возвернулся. Ужо он задаст, будет тебе… Доезжачий уже здесь…
–  Ну, побежали!
   Девочка и мальчик бегут вдоль длинного желтого забора.  Девочка открывает потайной лаз в нем, А мальчик вдруг останавливается, и вглядывается в дальний тракт понизу,  у самого берега реки. Оттуда выходят из-за поворота люди, строем, в серо-полосатой арестантской одежде, с  кандалами на ногах. От них клубится пыль. Девочка спрашивает :
– Ну что ты?
– Смотри… Каторжные…
Дети завороженно, и со страхом, – смотрят…

Отец после охоты, уставший, разморенный, сидит в столовой, пьет квас. Заходят смущенные дети. Отец возмущенно смотрит на Николая.
– Ну что? Долго еще будешь бегать к голодранцам?  Я же не велел тебе  с ними водиться. Я тебя  спрашиваю? Отвечай! Молчишь?  Ну, так смотри! – вытаскивает заготовленную плетку, готовится сечь. Николай схватывает со стола канделябр:
– Ежели ты, тятенька, меня еще ударишь раз, я тебе голову разобью!
– У-у! панское семя! – отец успокаивается. Усаживается снова за стол, – пора тебе  в учебу  сослать. Поедешь, с Андреем  вместе… В гимназию.
– А сколько учиться?
– Семь лет надоть… платить за вас обоих…

В другой комнате, при свече. Сидят Николай и миловидная,  но бледная женщина. Говорит:
– Езжай, езжай, сыночек. Опосля гимназии и в университет  можно подать. А там глядишь, и в хорошее место наладишь, или в службу устроишься.
Слышатся  звуки балалайки и нестройное пение издалека.
– Опять гуляет – мать сокрушенно опускает голову.

 ТИТР : «1836 год. Ярославская гимназия».
 
   В классе гимназии. В углу стоит деревянная кадка с розгами, замоченными в ней. Гимназисты, в вицмундирах, сидят за партами, меж ними ходит преподаватель, поучает:
– За леность, невнимание, брань, подсказки, небрежное ведение тетрадей, отсутствие письменных принадлежностей. Да, да. Тебя касается, Некрасов. И братца  твово, шалопута, тож… А также за пропуск уроков… полагается – карцер!

   Николай Некрасов сидит в карцере. Тот приспособлен из комнаты канцелярии, где стоят старые рассохшиеся  шкафы. Николай  трогает их дверцу, и она отваливается вместе с журналами. Видит журнал «Молва», раскрывает на странице, где крупно обозначается статья – «Литературные мечтания. Элегии в прозе». И автор – Белинский  В.Г.
Николай зачитывается у единственного окошка. Вслух повторяет : «У нас нет литературы. Я повторяю это с наслаждением…»  «Вот это да!»  – Восклицает невольно  Некрасов.

 Свечи нет. Наступает утро. Раздается звук открываемого замка. Сторож и еще мальчишка, похожий на Николая, сообщает радостно:
–Тятенька приехал! На квартере дожидаются! Нам нового дядьку привез!
Но Николай озабоченно спрашивает у сторожа:
–  Алексей, а можно мне журналы взять?
– Это надоть Петра Павловича спросить. Ну да ладно, возьми один, я скажу ему…

Мальчики идут по улице
 – Андрей – говорит Николай, – А ты  слышал про такого сочинителя – Белинский?
– Не-а! А зачем тебе?
– Да так…
– Отец грозится, не будет более за учебу платить. Грамоте обучились и ладно.

– Так за что тебя в карцер посадили? – отец за самоваром, спрашивает у сына уже на квартире.
Николай опускает голову…
– Думаешь, я не знаю. Прогуливаешь. И где это вы околачиваетесь целыми днями? В бильярдной? Выродки! Константин, вон, по отцовской линии пошел, по военной, а вам ученье не впрок. Андрея вон, на второй год, оставляют. В общем, решил я. Незачем вам учиться. Николай, ты  помощником ко мне  пойдешь. Меня исправником  выбирают. Писать выучился, и слава Богу…

 Санкт-Петербург. Бельэтаж лютеранской церкви на Невском. Солнечный, редкий по осени день. Лавка книгопродавца Смирдина – вывеска.  ТИТР :  «Ноябрь 1836 г.»

Книгопродавец приветствует вошедшего:
– А! Господин Панаев! Очень-с, очень-с  рад видеть Вас…
– Мое почтение Александру  Филипповичу. Ну как там моя…
– Поступила, получили-с – достает изящное издание с полки, – Ваш венецианский мавр уже пользуется успехом…

 Распахивается дверь с колокольчиком, и на противоположной стене прорисовывается от солнца в профиль тень головы Пушкина. Панаев застывает на месте…

Пушкин  входит не один, кивает продавцу и, не обращая внимания на посетителя, перебирает книги на прилавке:
 – Нет ли путеводителя по Парижу?
– Собираетесь путешествовать? Счас посмотрю  – открывает шкаф.
– Да нет. Сергей Александрович вот собирается..
– Господин Соболевский, вот-с, последнее издание. Правда, на французском…
Соболевский рассеянно листает справочник, всматривается в Панаева и узнает его:
– Иван Иванович! Рад видеть. Весьма… Вот Саша, познакомься, это Панаев,  Иван Иванович, начинающий, и весьма даровитый литератор. Его повести благосклонно приняты в «Сыне отечества» и в «Телескопе». Белинским и Войековым обласкан.
  – В «Телескопе?» Так ведь он же закрыт. Что ж, приносите свои вещи в мой «Современник». Будет интересно  посмотреть…
Соболевский с путеводителем и Пушкин уходят. Панаев зачаровано смотрит им вслед…
ДИКТОР : «Соболевкий, литератор, поэт, близкий друг Пушкина, в конце 1836 году уехал в Париж. Современники уверяют, что если  бы он был  в Петербурге, то ни за что бы не допустил роковой дуэли на Черной  речке…».

ТИТР : «Александринский театр. Афиша  перед входом: «Отелло»  перевод И. Панаева. «Бенефис Брянского». 21 декабря 1836 года»
В зале  шквал аплодисментов. Кланяются, в  гриме и костюмах, Брянский, другие актеры.

Панаев и Брянский  отъезжают от театра  в карете, полной  цветов. На них падает свет рожка на передке. Брянский восхищается:
– Нет, Анна-то, Анна! Поразительно хороша!
– Да,  играла замечательно, – будто давно задуманное, произнес  попутчик – Ну, так как теперь? Можно надеяться?
– Эх, Иван Иванович! Да мы-то бы с радостью, дорогой! Как Ваша матушка, Мария Якимовна отнесется, вот в чем вопрос…
– Да, это верно. Она и слушать не желает. Но я… уговорю ее.
– Ну, дай Бог, дай Бог… Авдотья уже бредит писательством. Как Жорж Санд хочет.
Панаев задумывается…

ТИТР: «Деревня Исады Ярославского уезда. 11 октября 1837 года».
Экипаж останавливается перед часовней и присутственным домом рядом. Выходят Сергей Алексеевич Некрасов, сын его Николай, помощник исправника. Сергей Алексеевич  ему говорит :
– Осип,  портфелю не забудь.
 На крыльце дома стоит  староста, подобострастно кланяется.
– Доброго здоровья, господа! Подзакусить с дороги  пожальте. Самовар готов.
– Самоварничать опосля будем. Давай, господин староста, списки. И должников , и рекрутов.
Входят все в дом, на широком столе – бумаги. Исправник садится, Николай пристраивается рядом, ему подносят бумаги со списками, чернила, перо.
– Беглых много?
– Есть, вашество. Как не быть.
– Представишь отдельный список.
– Вот… пожальте…
– Николай, копиируй
– Кто не сдал недоимки, отдельно  привезешь, на телеге, в Ярославль. В долговую...
Снаружи слышатся голоса.
 – Что там?
– А это просители. К вашему  благородию…
Некрасов Алексей Сергеевич выходит на крыльцо. Там уже  собрались люди. Запричитали. Одна баба  бросается под ноги Некрасову А. С.
– Не погуби, родимый!
Ее оттаскивает помощник, Осип…

Снова едут по грязи.  Идет мелкий осенний дождичек. Возчик в  капюшоне.
– Не пообедали – сокрушается Николай.
– Нам же в Березовскую еще. Там и переночуем.
– Это к зарезанному? Боюсь я…
– Ну, можешь не подходить. Напишешь с показаний фершала. Он ждет.
– Хучь бы Андрей поправился.
 – Даст Бог. Поправится… А тебе, я вижу, не по душе писарем-то служить? И на выпускной гекзамент  ты не допущенный. Славно ученость достигаешь!.. Всё! Я решил, поедешь в военную. Свидетельство выправлю, примут… Письмо рекомендальное енералу Полозову напишу… Он и распорядится.
– Тятенька, я бы хотел в Демидовский лицей…
– Ишь, чово захотел? Опомнился! Пять лет лоботрясничал! Пойдешь по военной,  сказано тебе.

ТИТР : «Абакумцево. 3 версты от Грешнево. Семейный склеп Некрасовых. 20 февраля 1838 года».
 У церквушки стоят мать и четверо  ее детей, среди них старший, Николай.
Мать крестится :
– Вот и сороковинка отмерялась нашему Андрюшечке – поправляет букет из еловых веток перед  гробом… Дети тоже крестятся.
Перед склепом  у входа стоит возок. Мать оглядывается, кличет:
– А где ж Николенька? Лиза, Анна, Федя? Куда он подевался? – входит обратно в склеп, и  видит, как сидит там Николай, прислонившись  к стене, в которой замурован гроб, и плачет, навзрыд…
Возок с правившим возчиком, старшим Николаем, подъезжает к усадьбе в Грешнево. Вдруг из лесу неподалеку выбегает стая собак, гончих…
– О, Господи! Вернулись…

Вечером, при одной свече, в комнате, сидят мать, Елена Андреевна, и Николай. Он показывает ей тетрадку:
– Так это она и есть? – открывает ее – Можно? – читает – «Я был на могиле, похитившей брата»… Коленька, какой же ты умница! Ну Байрон, чисто Байрон! – обнимает смущенного сына, – Тебе надо, обязательно, в Университет. Ты на военную службу не годишься…
– Но ведь тятенька, не позволит…
– Как же быть? Мне он денег не дает… Совсем уж извел. Прислуживать велит  при Агафье! Сил моих нет, сыночек! Ударить ведь грозится!
 – Я велю ему тебя защитить, матушка! Не бойся. А то откажусь за утками плавать. На весенних-то охотах.
–  Ты единственная моя отрада, сыночек…
–  А насчет обучения я придумал вот что. С рекомендацией, конечно, явлюсь, генерал ведь отпишет батеньке.  Да и я сам всё Полозову объясню. Думаю, он поймет. А там у меня есть адреса, Грушицкого, Паши Ильенкова, Коссова. Глушицкий подал в Университет. Думаю, они помогут. Вот только свидетельство, но батюшка обещал. И сто пятьдесят рублев мне дает… А тетрадку эту еще допишу, думаю, и она пригодится. Покажу там, в журналы… Только бы в Университет пробиться…
 
ТИТР :  «Санкт-Петербургский Университет.  5 марта 1838 года»

Молодой человек входит в одну из комнат канцелярии. Там сидит осанистый, в служебном мундире, секретарь, приветствует вошедшего:
– А, господин Тургенев! Ну что, за документами явился? Сожалею, но.., Это ваша воля – уволиться из студентов.  Господин Плетнев ждет вас…
Тургенев входит в следующий кабинет

– Здравствуйте, Иван Сергеевич! Вынужден отпускать Вас.   Присаживайтесь. Ну те-с . И куда Вы теперь? Опять Москва?
– Да нет. В Берлин. По философскому факультету хочу. Там уже друзья – Грановский, Станкевич.
–  Ну что ж. Отрадно, что вы  тянетесь к знаниям. Они необходимы… – задумался. – Вы знаете, из вашего списка я кое-что отобрал для «Современника». Вот это пиеса, «Вечер», вполне пригодная. Она что-то содержит… Пойдет в первом нумере,  на будущий год.
Тургенев видно, что доволен, произносит:
– Премного благодарен. Не смею Вас отягощать своим присутствием.
– Да полно, полно, голубчик… Да, через  три дня у меня прием, вечер. Придет Кольцов. Алексей Васильич. Он сейчас здесь, в Петербурге. Это теперь один из  самых способных поэтов.
  ТИТР :  «9 марта».

 В прихожей комнате квартиры Плетнева. Прощаются Панаев, одетый  в двубортный щегольской сюртук и шейный платочек с бантом, – с застенчивым молодым человеком, бледным, чуть нескладным. Рядом стоит Тургенев. Панаев слушает собеседника:
– Эти господа, несмотря на  все их внимательность и ласки, за которые  я им очень благодарен, смотрят на меня, как на совершенного невежду, ничего не смыслящего, и презабавно хвастают передо мной, хотят мне пустить пыль  в глаза, – одевается в легкую шубейку.
– Да полноте Вам, Алексей Васильевич. Вечер замечательный, и мне бы хотелось , чтобы Вы еще бы задержались в Петербурге.
– Не могу более. Дела отца решают. Надо возвращаться  в Воронеж.
Входит  швейцар: «Лошади поданы».
Тургенев :  – Алексей Васильевич, давайте в мои сани. Веселей и теплей…

 ДИКТОР: «Станкевич и Белинский обнаружили в Кольцове самородок поэтического дарования, и всегда  старались печатать его  стихи и песни. Но Алексей   Васильевич  умер от скоротечной чахотки в Воронеже в возрасте всего 33 лет, так и не раскрыв до конца своего незаурядного таланта…»

ТИТР : «19 мая 1838 года. Любек. Германия»
Пароход «Св. Николай» стоит у причала. Видно, что он  весь обгоревший. По трапу медленно спускаются измученные женщины с детьми. Все в  гнетущем молчании. Тургенев помогает. Его встречает молодой человек с начинающей лысеть головой.  Обнимаются.
–Тимофей!
– Иван!
– Ох, ты не знаешь, что пережили! Пожар на судне! Это был сущий ад!.. Расскажу после , потом. Сейчас сил нет. Так что же, в Берлин?
– Да. Сегодня же выедем,  а завтра будем на месте.
(ТИТР: «Грановский Тимофей Николаевич, историк, общественный деятель»)
Да, с  Мишей Бакуниным тебя познакомлю. Удивительный человек!
Ну и милейший Станкевич, конечно, первый в нашем кружке. Правда, здоровье его уже не блещет. Собирается в Италию. Ты знаешь, какая его последняя  идея? Я накрепко запомнил. Поверишь ли, Иван, оковы спали с моей души, когда  я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания, что жизнь есть самонаслаждение любви, и что всё другое  – призрак. Теперь есть цель передо мною…
 Собираемся мы у Фролова. Нам вот сюда – подходят к  почтовой станции.
 
ТИТР : «Почтовая станция Ярославля. 20 июля 1838 года»
Николая Некрасова провожают отец и мать. Мать дает ему корзинку с припасами:
 – Здесь котлеты. Квас... должно хватить. Боже ж ты мой… Восемьсот верст…
– Ничего матушка. Доеду. – Николай храбрится, но видно, что взволнован.
Обнимается с отцом, тот  напутствует :
 – Свидетельство  из гимназии пришлю на Полозова. Служи верно… С Богом!
Николай садится в карету. Отъезжает. Мать его крестит  в дорогу…

ТИТР : «Санкт Петербург. 3 августа 1838 г.»
Идут по узкой лестнице  присутственного дома Николай и дворник. С той же  корзинкой, уже пустой, чемоданом.
– Какой этаж?
–Четвертый, четвертый… Пришли уж – дворник распахивает дверь в маленькую комнатку. У единственного оконца с низким подоконником узкая пружинная кровать с матрацем.

Та же кровать, уже заправленная одеялом, и на подоконнике  – коробка со свечами, 10 штук. За окном пасмурно. Николай лежит на кровати, и вдруг вслушивается. На лестнице кто-то явно поднимается. Николай вскакивает, и дверь раскрывается  без стука :
– Глушицкий!
– Коля! Как записку  получил, так сразу  же  к тебе, незамедлительно, после занятий.
– А где ты учишься?
– Так  в Университете. На юридическом. Я же писал тебе.
– Ты  только адрес  указал...
–  Ну а ты как?  где?
– Так вот вчера с рекомендательным письмом к генералу ходил, приятелю отца. Учиться  велят идти в Дворянский полк, Волонтерский, при  кадетском корпусе. Два года  учебы на полном пенсионе, и  – в войска…
 – Ну и что?
– Да не хочу я, Андрюша, армейскую лямку тянуть. Не по душе мне это. Я и Полозову так  сказал.
–  А он что?
– Посоветовал, ежели стремления нет, идти по статской. 16 лет есть.
 – Подготовлю тебя в университет. Там немало экзаменов. Но по физике и математике будешь обеспечен. Да вот незадача, приемные комиссии уже кончились.  Хотя все равно, ты бы не успел  подготовиться. Надо придумать, чем на год заняться.
– Я стихи отдам, в журналы.
– Есть у меня знакомец один. Фермор Николай Федорович. Он вхож в эти журналы.

В комнатку к Некрасову стучатся. Николай поднимается открывать. Свечей  в коробке на подоконнике уже нет. На столе – последний огарок, чернила в бутылочке на донышке.
На пороге – мальчик. Он протягивает письмо.
– Его превосходительство просили передать. От дома вашего письмецо…
 Николай разрывает конверт судорожно, читает. Выражение лица его от тревожного меняется до ужасного. В сердцах скомкав письмо, он его бросает…

В Петербурге ранняя осень. Ветер гонит опавшие листья, тротуар, мокрый от нудного дождя. Идут  по Невскому Некрасов и Грушицкий. Тот  говорит:
 – А ты знаешь, сестре моей понравилось твое : «На скользком море жизни бурной». Очень оригинально.
 –  Должно нравиться не только ей. А Полевому хотя бы.
– Ты правильно сделал, что подал в Университет. Сейчас у тебя цель образовалась.
– Что толку?.. Отец мне отказал в помощи. Присылать не будет ни копейки. Может, мать где раздобудет…
Глушицкий смотрит на приятеля с сочувствием. Останавливаются возле вывески: «Журнал «Сын отечества». Входят в прихожую, освещенную  свечным бра.
Глушицкий остается ждать, Некрасов входит дальше. Грушицкий присаживается, оглядывается. Возвращается через несколько минут Некрасов. Он очень удручен.
–  Ну что?
– Да вот, за две пиесы – гроши… С квартиры придется съезжать… Не расплачусь. А на какой факультет легче всего попасть?
– Гекзамент везде одинаковый. Но, пожалуй, меньше всего на восточный. Туда меньше  всего идут.
– Вот бы мне туда…
– Но там языки требуют. И самый главный – латинский. Слушай,  репетитор тебе один есть. С духовной семинарии, Дмитрий Иванович. Он и угол тебе сдаст, чтоб не бегать  к нему каждый раз. На Охте живет.

На Охте. Уже зима. Метет снег. Внутри домика, в углу, за перегородкой слышен храп. Входит Некрасов. Он в легком сюртуке, под которым  вязаный красный шарф. Отдергивает занавеску. На лежанке спит полный дородный, с окладистой бородой, мужчина. На столе пустой штоф из под водки, остатки немудренной еды – соленый огурец, краюха хлеба. Некрасов отрывает кусочек от него, задумчиво жует. Потом убирает штоф, посуду, вытирает тряпкой со стола мусор, берет ведерко, выходит.

ТИТР:  «9 апреля 1839 г. Обухово, пригород Петербурга. Церковь храма св. Троицы»
Темень весеннего позднего вечера. К маленькой церкви подъезжает дорожная карета, запряженная тройкой. Из нее выходят Панаев и дама в шубейке. Их встречает молодой человек в шинели.
Панаев – даме:
 – Авдотья, познакомься. Это – Ипполит. Ипполит Александрович. Мой двоюродный братец. Он по путейской части учится… Будет нашим свидетелем.
Авдотья кланяется. Все втроем идут  к церкви. Их встречает служитель.
– Прошу, прошу, молодые. Вас уже заждались… Только не взыщите. У нас не топлено, с утра. Так что можете оставаться в верхнем платье. А поскольку  сие  венчание тайное, так оно и к лучшему…

Начинают службу.  Входит священник. Просит подойти  к нему жениха  и невесту. На амвоне венцы мужской и женский, крест бронзовый, кольца на подушечке. Священник зажигает свечи, подает их  венчающимся. Раскрывает псалтырь. Начинает читать:
– Венчается раб Божий Иоанн рабе Божией Евдокии… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…
Жених и невеста целуют крест. Венцы над ними в строгом мерцающем сиянии. Обмениваются кольцами. Обходят вокруг аналоя.
Священник поет: «Господь Боже на-ааш… Славой и честью венча-а-а на-а-с…»

У дорожной кареты  Ипполит и Панаев Иван прощаются:
 – Ну, братец, встретимся в Нармонке. Приезжай туда. Но не раньше июня. Уж на «Казанскую», в Казанской-то  губернии, точно все съедутся.  Наследство надо делить…
А в Москве да, задержимся. Там и свадьбу совершим. А то как же, без свадьбы-то? Очень уж не хочется огорчать Дуняшу. И так еле  согласилась на тайное… Как еще обойдется?.. А Москва она своя, хлебосольная, там  много друзей, обширнейший  круг. Многих не знаю, но очень хочу познакомиться. Первый – Белинский. Письмо ему уж послал. У Щепкина там замечательный в Химках дом. Он же первый «городничий» теперь. И Гоголь там, и Загоскин. Грановский приехал из Берлина… Но главное, Белинского уговорить, вытащить  в Петербург. Он же там пропадает, натурально. Ну, до  встречи! – обнимаются.

ТИТР : «Станция Черные грязи, под Москвой. 10 октября 1839 года».
 В ожидальне сидят Панаев, Авдотья и Белинский. Впервые видим его.  Сухощавый, с  копной волос, откинутой назад, в дорожном сюртуке, сосредоточенный. Панаев заканчивает читать вслух письмо, из Петербурга.
– И Андрей Александрович зря писать не станет. Все обещанное исполнит, в точности. Весь библиографический отдел ваш, Виссарион Григорьевич, будет и оклад – Панаев приподнимает палец – годовой , три с половиной тыщи. Это помимо  статей написанных, по нормативам его же, за лист…
– Даже не верится такому… обороту.
– Краевский, надо отдать ему должное, всегда чует, откуда ветер дует. Выгоду  схватывает на лету.
– Надо с жильем похлопотать…
– Конечно, это в первую очередь. А пока поживете у нас. Места хватит...
Слышен звон колокольчиков.
– Ага! Едут! Это Каткова экипаж. Значит и Василий Петрович  должен – а кто же там еще? В окошечке?  – всматривается, – Ну, конечно же, – Кетчер! Уж без него-то никуда! И с корзинкой, полной ,  – шампанского!

Сидят за столом семь человек, им прислуживает смотритель. Белинский встает, озабоченно осматривает свою поклажу, хочет выносить ее, ему помогают другие. Кетчер, самый  юркий и громкий, пытается публику уговорить:
– Ну полноте, господа! Еще не все выпито.
– Господа, пора ехать. Ночь уж на дворе! Эти проводы так тяжелы…
Кетчер подносит стакан с шампанским Белинскому:
– Ну, Неистовый Виссарион, как тебя назвал Станкевич! Уж за это-то ты должен выпить!
Белинский морщится, но пьет…
Поочередно обнимаются. Прощаются. Карета медленно отъезжает. Ей  машут вслед. Уже ночь. Но тихая, теплая, светлая, лунная…

                К О Н Е Ц     П Е Р В О Й    С Е Р И И





















 В Т О Р А Я    С Е Р И Я

ТИТР :  «10 февраля 1840 г.»
Некрасов лежит на диванчике в каморке с единственным окошком, из которого струится сумеречный свет. Откинув одеяльце, которым был покрыт, и поеживаясь, Некрасов, надев плащик и шарф, выходит крадучись, и проскакивает мимо открытой хозяйской  кухни, на улицу. Видна надпись на доме «Разъезжая».

ТИТР : «Сенной рынок»

Некрасов входит в торговый корпус, идет к лавкам, где пишут прошения. Ему кланяются за  работу, и ссыпают в горсть гроши, Некрасов  считает эти копейки, идет в сторону рынка, где варят похлебку для нищих,  в больших котлах. Есть похлебку…

Идет поземка по улице. Некрасов возвращается в свою каморку на Разъезжей. Укладывается на диван. Кашляет. Вдруг распахивается дверь. На пороге каморки хозяин – в потрепанной шинели пехотного унтер-офицера.
– Ну что, господин хороший, студент вольный, когда платить будешь? Сорок  рублев задолжил! Со-о-орок! – поднимает палец, – четыре месяца живешь, и ни разу не вносил.
Некрасов поднимается  с трудом, продолжая кашлять:
– Завтра… кхе… получу от маменьки, ей Богу…
Унтер ушел, что-то бормоча себе под нос. На кухне его пронизывает взглядом  взлохмаченная хозяйка:
– Что он кашляет без конца? Еще помрет нечаянно, вообще без денег останемся. Давай, иди  к нему. Пусть пишет расписку, что вещи его  к нам отойдут. А то без чая  оставим!

Некрасов за столом, пишет при унтере  расписку о своих вещах :
– Так, так. Ну,  стол этот, ковер вот… Чемодан. Книги, тож…
– Да книги не пиши. Кому они спонадобятся? Разве на растопку.
Некрасов переводит взгляд на стопку брошюр в бледно-розовой обложке на краю стола. На обложке видно название : «Мечты и звуки». Отдает расписку. Выходит из дому  опять…

Звонит колокольчик в доме на Морской. Выходит швейцар, видит Некрасова:
– Здрав буде, Федор.
– А, Николай Лексеич, заходи. Николай Федорович как раз дома, уже отдохнувший, с дежурства. И самоварчик готов-с.

Сидят за столом с чаем, – Фермор ( ТИТР: Фермор Николай Федорович, дежурный офицер Инженерного училища) и Некрасов. Хозяин обещает :
– Конечно, предложу. Там есть литераторы, целый кружок. Достоевский, Григорович, Витковский. Правда, они сами постоянно в долгах… Но ежели стихи отменные… Ты показывал их кому, прежде чем издать? 
– Я ходил к Жуковскому. Он не ругал, но не очень-то и хвалил. Посоветовал только свое имя не ставить,  а псевдоним. Н.Н.
– Да, это оригинально  – смотрит на сборник. – Ну, покажу нашим. Обязательно.

Некрасов, уже поздно, стучится в квартиру унтер-офицера. Не открывают. Стучится снова. Через какое-то время хозяин из-за двери кричит, что он его не пустит, и у них уже поселился другой жилец. А в счет долга у него забирают его вещи, «согласно расписке». « Вот так-то, студент нешкотный!»

В шинелишке понуро бредет Некрасов мимо Владимирской церкви, поворачивает на Невский проспект. Сел там на скамейку около Доминика. Темно, но светят тусклые газовые фонари. Пошел мелкий снег. Мимо идут господа в богатой одежде, спускаются в подвальный этаж ресторана. Кто-то узнает Николая, окликают его. Это студенты. Они промышляют игрой в шахматы. Видны доски с фигурами на скамейках под крытой террасой  ресторана. Николай встает и, не оглядываясь, идет в сторону Васильевского острова…

– Сюда? – Николай следует за человеком, похожим на нищего, в ободранной кацавейке, и в платке, повязанном на голове:
– А ты, действительно? Грамотный? Что-то не похож…
– Студент… Учусь… Только с квартиры пришлось… съехать.
– Понятно.

В самом конце одной из линий В.О. стоит деревянный полуразрушенный домишко. Вокруг – пустырь. Внутри,  в одной большой  комнате, стоят несколько скамей, и по стенам – лавки. Старики, дети, старухи, калеки. В одном углу пьют водку,  в другом – играют  в карты. В углу – большая круглая печь, около нее лежат прямо на тюфяках.
Вошедший с Некрасовым подвел его к женщине более-менее приличного вида. Она курит трубку.
 – Вот, Кузьминична… Грамотный. Ночевать негде. Замерзал у парке. Эй, водки дайте! Видите, иззяб весь…

ДИКТОР : «Так прожил Некрасов самое сложное, первое время в Петербурге, 1838-39 годы…Случайными заработками, ночлежками, голодом и холодом, нуждой…»




 ТИТР: «26 февраля 1840 г.»
У ресторации «Феникс» встречаются друзья, Некрасов и молодой человек.
–  Слушай, ты обедал сегодня?
–  Я с «Фениксом» расплатился. Отдал Ермолаю последнюю копейку.
– А ведь пообедать-то нужно.
– Да не мешает, не мешает…
Входят в ресторацию, подходят  к буфетной стойке. Некрасов говорит:
– Вот, Ермолай Иванович,  у меня есть книжка моих собственных сочинений. Не возьмете ли ее, ну, почитать может, предложить посетителям?
Ермолай почесывает голову:
– Да  у меня только студенты журнальчик читают, и то – раз  в месяц. Ну ладно, возьму. Сколько ценишь?
– Да по десяти копеек за книжку.
Некрасов вынимает из-за пазухи десять тоненьких экземпляров. Видит вдруг  на прилавке новый номер «Отечественных записок».
– А нумер можно почитать?
– К сожалению нет-с. Счас студенты набегут, Читать начнут вслух. И мне выручку делают. Я вам потом оставлю.
– И что они вслух читают?
– Как что? Господина Белинского статьи… Ладно, на обед рубль одолжу, – убирает книжки Некрасова, – Эй, Митька! Господам – пару щей, кашу на сковородке…
Сидят  в уголку.
–  И сколько ты, Николай, заплатил за книжки?
–  Гонорария нет за них... А заплатил почти сто рублев. И вот – не разбирают.  Уж больше месяца. Фермор предлагал курсантам, не захотели… Вот я и взял  у Полякова весь тираж… На последние деньги. А меня с квартиры уволили… Хорошо, не замерз еще. По ночлежкам теперь шатаюсь. Пишу там прошения. Но вот Фермор, видя мое положение, обещал одно место, репетитора,  в пансионе для мальчиков, у Бенецкого. Учить надо целыми днями, а за это я без Университета остаюсь. Но место хорошее, с проживанием и столом.

В ресторацию шумной толпой врываются студенты,  в тужурках. Они сразу  к стойке, спрашивают Ермолая :
– Есть статья Белинского в нумере?
– Есть, есть…
Некрасов :  – Налетели… Преуспевает Виссарион Григорьевич. Вот что мечтаю. Познакомиться как-нибудь с ним. Но пока, без имени и не стоит лезть…
– Слушай, а сколько репетитором тебе обещают?
– Да пятьдесят рублев  на месяц кладут…
– Да ты за водевиль будешь получать 250, с постановки! Давай, пиши. Я помогу тебе…
– Согласен , Саша. Спасибо тебе. Вот получу  у Кони, за повесть, начну…
Студенты громко читают статью Белинского.

ТИТР : «25 марта 1840 года. Александринский театр»

Пустой зал дневной репетиции. Со сцены слышны гулкие голоса. Один из них очень сильный, женский, с искренней интонацией.
К вошедшим в зал Некрасовым и очень степенным господином, обращается увидевший  их, и поднявшийся  с кресла, Брянский.
 – Федор Алексеевич! Очень, очень рад-с приветствовать…
– Вот-с, рекомендую. Весьма талантливый, молодой человек. Некрасов, Николай Алексеевич. В моем «Пантеоне» весьма преуспел… Повесть написал.
– Читал, конечно же. Заметки и повесть знатные. Мое почтение… – Брянский протягивает руку, но Некрасов будто окаменел, слушая голос Асенковой. Она произносит монолог Дездемоны.
– А, это наша Варварушка. Прима. Потрясающе играет, знаете ли. И везде и всегда. До трехсот спектаклей в  сезон.
– Я тут пьесу вам принес. В стихах. Посмотрите?
– Конечно. Но нужно и Куликову показать. Он  у нас редижирует…

ТИТР : «Редакция «Отечественных записок». 10 июня 1840 г.  17-00»

За столом в корректорской сидит Белинский. Входит служитель, докладывает:
– Господин Катков Михаил Никифорович, до вас…
Белинский  встает, идет навстречу:
 – Весьма вам рад. Принесли?
– Да. Вот… – Катков  вынимает  бумаги из папки. – Это переводы Шекспира. А это – из Гете и Гофмана. Цензуированы.
 – Я знаю, мне  доставляли . Ну что ж, прямо в типографию? –  к служителю,  подписывает, отдает рукописи. – Сегодня отпишу и в бухгалтерию – расчет. Но выдадут завтра… А знаете что, – после раздумья говорит Белинский – завтра и приходите. Но не сюда, а ко мне на квартиру, у меня будет выходной. Там и вручу вам гонорар. А сейчас сильно занят. Нужно закончить статью. Я живу в ГрязнОй улице, близ Семеновских казарм,  занимаю комнату, в отдельном доме,  с прислугой. Кстати, ко мне придут Мишель с Искандером. Так что будет не скучно…
При слове «Мишель» Катков меняется в лице:
 – Они здесь?
 – Мишель? Давно, собирается в Европу, ждет паспорт. А Александр Иванович на днях, остановился у Панаевых.
– Мишель этот, Мишка Бакунин – премерзкий тип. Мне бы не хотелось  видеться с ним.
– Полноте вам. Это милейший малый. Хоть и велик обличьем. Придешь и уйдешь. Сошлешься на занятость. А что случилось-то? Что?
 – Да, понимаешь…  Тебе как другу , расскажу. Еще в Москве, прошлым годом, осенью… Ну ты знаешь, Огареву. Штучка еще та… Так вот, я имел неосторожность в неё влюбиться. Черт бы её побрал.  Она же  такая… Яркая. Я и не устоял. И бросился, когда были одни,  в дальней комнате, к ее ногам. А Мишель этот, всюду шныряет. Ну и заметил, как раз дверь открыл, будто искал кого-то…  И представляешь, потом разнёс по всем салонам! Вот такой отвратительный типчик!..

Катков и Белинский сидят  на квартире последнего. Белинский, что-то предчувствуя, выглядывает  в окно:
 – Вот и  он! Собственной персоной.
 – Ну,  я пошел…
– Да посиди.
Входит Бакунин. Он в картузе. Высокий, нескладный. Обнимается с Белинским. Вроде не замечает Каткова. Тот раскланивается и собирается выйти. Бакунин его останавливает:
 – Нет, садись, садись, дорогой. Виссарион, нет ли у тебя сельтерской? Чай  с утра  уже приспичил.
Белинский выходит распорядиться.
– Болтун! Доносчик!
Бакунин ухмыляется и разваливается на диване. Вытаскивает трубку. Взгляд его падает на  бамбуковую палку, в углу комнаты. Произносит :
– Фактецов, фактецов  я жаждал бы, милостивый государь…
Катков  еще  что-то бурчит себе под нос, и поворачивается спиной, идет  к двери. Бакунин вдруг проворно  вскакивает, схватывает бамбуковую палку и бьёт Каткова по спине! Тот разворачивается и со словами «Подлец! Скопец!», наносит две звонкие пощечины противнику! Бакунин изготавливается в кулачный бой!
На шум врывается Белинский, разводит дерущихся.
– Да я Вас!.. Я вызываю вас, сударь! Заказывайте панихиду! Белинский, будешь секундантом!

ТИТР :  «Крепость Кронштадт. 28 июня 1840 г.»
 По причалу идут Бакунин и молодой человек, к пассажирскому паруснику. У трапа  небольшая толпа.
БАКУНИН: Спасибо , Саша, тебя не забуду никогда благодарить. А за дуэль? Ну что, решили ее отложить. Стреляться будем в Берлине. Я настроен решительно, ты меня знаешь… А потом, Белинский  чуть не свихнулся, когда ему предложил секундантом… Панаев согласился. Но все равно. Рисковать не стоит. Нет смысла. Так вся  жизнь под каток. Вон,  Лермонтова сослали.  Но он – офицер… А меня, если забреют, в солдатчину…

Подходят к трапу. Обнимаются.
 – Александр Иванович, буду тебя ждать и молиться за это…
– И тебе, Мишель, хорошего паруса. Варваре твоей, соболезнование, за Станкевича…

ТИТР : «Санкт-Петербургский Университет. 6 августа 1840 года»
В комнате для экзаменов остались  Некрасов и Плетнев.
 – Уж поверьте мне, молодой человек, зачем Вам юридический? Ведь вы же литератор, и умелый. Вон Вас Кони хвалит. Да и сборник я читал Ваш, там неплохие пиесы.
– Признателен Вам, ваше превосходительство… Но литература, как бы это молвить, занятие по вдохновению, возвышенное… А я писака. Заметки, фельетоны,  сказочки. А поэзия… она ведь, что-то отвлеченное, недоступное даже… И сборник мой, не раскупается совсем…Вот уже полгода тому… Белинский его побранил...
– Ну, Белинский еще не таков именитый критик. Вы Булгарину давали? Межевичу?
– Нет…
– А знаете что. Приносите-ка свои вещи в мой журнал. Да, в «Современник». Он хоть теперь малопривлекательный, но ведь  основан самим Пушкиным, и в редакционном совете Жуковский, Вяземский, Одоевский,  Краевский…
– Как? И Краевский?
– Ну да. А что его «Отечественные записки» сейчас наипервейший журнал, вы знаете?.. С немалым тиражом.
Некрасов встает:
– Благодарю Вас, профессор. Надеюсь бывать на ваших лекциях по словесности. Ведь можно будет?
– Конечно, вольным позволено. Я прослежу.

В ресторации «Феникс» Некрасов забирает у Ермолая Ивановича обратно пачку брошюрок.
– И ни один не продали?
– Нет, два-с экземпляра взяли. Асенкова взяла.
– Асенкова? – Некрасов   слегка побледнел. Но решимости в его глазах не убавилось.  Он оглядывает  помещение, видит  в углу –  тлеющий камин. Около него сидит его знакомец, с которым здесь были раньше, когда и предлагали сборник.
– А, Алексеев? Здравствуй, братец! – Решительно подходит и сует пачку брошюр в огонь!
– Ты  что, зачем?
– А, мне теперь все равно. Со стихами, вернее со стишатами – покончено. Больше – ни слова …
– Ну, смотри. Тебе виднее… Как твои экзаменты?
– Провалил.
– Все?
– Нет, отчего ж... По словесности поставили «отлично». У Плетнева… –смотрит на обугленную бумагу – А хорошо горит вдохновение! А? Буду теперь для театра марать. С твоей помощью…  Да и Кони меня ценит. Ты знаешь, он даже предложил пожить у него. Неплохой флигелечек. Временно. Пока приличную квартиру не найду…

 ТИТР : «2 декабря 1840 года. Присутствие графа Бенкендорфа».

Сидит в приемной комнате молодой человек, который провожал Бакунина в Кронштадте. Из кабинета выходит чиновник для поручений:
 – Александр Герцен?
 – Да.
 – Пожалуйте, пройти…
 Герцен входит в большой кабинет шефа Тайной канцелярии. Бенкендорф встает при входе Герцена, но не навстречу к посетителю, а подходит к окну, чтобы размяться…
–  До государя дошли сведения, что вы распространяете слухи, вредные для правительства… Его величество, видя, как вы мало исправились, недозволительные статьи  пишете. Хотел  приказать вас отправить обратно. В Вятку.
–   Статья в «Отечественных записках» была проверена и дозволена… Это о будочнике, который убил человека?
– Значит, будут спрашивать с цензоров. Но царь милостив. Он узнал о  ваших нуждаемости во вспоможении, из-за болезни супруги, малого дитя, и распорядился оправить вас под надзор полиции, в Новгород, И с запретом посещать столицы, Москву и Петербург …
 – Так когда ехать? – после паузы  спросил Герцен.
– Об этом будет сенатский указ. Вас известят. Вы будете советником в новгородском  губернском правлении. А когда? Учитывая болезнь вашей супруги, не раньше весны, будущего года…

Огонь на весь экран. Это костер  у служебного выхода Александринского театра.  Около него греются ожидающие выхода  актрисы студенты, офицеры, мелкие чиновники. Даже один в папахе, черкес…
ТИТР : «4 декабря 1840 года»
 В сопровождении статного попутчика выходит Асенкова. Толпа сразу  вскрикивает, возгласы:  «Дюк, Дюк… Варваре Николаевне виват! Ура! С именинами!»
Из глубины двора подъезжает зеленая карета. Толпа  прорывается к самой актрисе, ее несут на руках к карете. Кидают цветы. Среди поклонников  виден Некрасов…

 Вот он уже, сняв одежду, сидит с Алексеевым в «Фениксе». Греется возле камина. Оттуда Ермолай вытаскивает, в формах,  – горячее вино.  Некрасов пьет глинтвейн. Потом вынимает планшет, вынимает папку  с рукописью и  подает Алексееву :
– Утвердили…
– Да ты что! Вот это славно! – смотрит на рукопись, раскрывает начальную страницу… «Шила в мешке не утаишь, девушку под замком не удержишь». Вот это название! Как образно! Николай! Сам придумал? Или Нарежный подсказал? А куплеты твои? Знатные, знатные…
 – Да куплеты мои. Никакие другие поэзы более не пишу. Им тут место, куплетикам-то… Куликову понравилось, будет ставить. Может, Варваре предложит. На бенефис. Только бы не занемогла…
 
ТИТР: «15 марта 1841 г. Квартира Асенковой. Консультация доктора Гейнденрейха»
 Записывает рекомендации моложавая ухоженного вида, женщина. Доктор диктует :
– Посему, ввиду артритизма, болей в груди, живота, спины, а также рук и ног,  в течение  целого года,  необходимо предписать перемену климата и пользование Карлбадских лечебных вод…– доктор встает, – срочно, срочно за границу, Александра Егоровна!
– Совсем уж она ведь извела себя. На Масленицу представьте, 17 выходов на сцену! Кто же такое выдержит!
Доктор уходит, Александра Егоровна идет к Асенковой. Та лежит  в соседнем кабинете, бледная, исхудавшая.
– Доченька, лечение тебе  прописали… За границей!
Асенкова слабо отвечает :
– Напишите прошение Александру Михайловичу.  Я распишусь...

Александра Егоровна идет в прихожую, где сидит встревоженный Некрасов.
 – Вот, – подает бумагу, – прошение Гедеонову, чтоб отпуск и вспоможение , для  заграницы. Отнеси , голубчик.
Некрасов одевается, а мать продолжает сокрушаться :
 – Ну, отпуск он даст, не может не дать. А где  средства на поездку  взять? У Полевого просить? Неудобно как-то… Или у самого, Михаила Павловича?..
– Великого князя? – Некрасов аж приостанавливается, чтобы уходить. Удивлен.
 
ТИТР: « 28 марта 1841 г.»
Вывеска «Директор императорских театров Гедеонов А.М.»
В кабинет робко стучится Некрасов :
– Александр Михайлович, можно?
– Заходите, Николай Алексеевич…
 – Я хотел…
– Да, новости благоприятные…Просьба передана… Но вот жаль, что Варвара Николаевна так занемогла… Уж хоть к бенефису-то встанет?
– Не знаю, Александр Михайлович…
– Ну, даст Бог, будем надеяться. Скажите, чтоб афиши не переписывали, Народ любит Варвару Николаевну. И мы не останемся в убытке…

Снова та же квартира Асенковой. Она лежит еще более отрешенная. Безучастная. Звенит колокольчик. Александра Егоровна идет открывать, и минуту спустя врывается  к дочери с радостным известием:
– Разрешили, Варенька, разрешили! Государь жалует на поездку полторы тысячи рублев!
Асенкова смотрит вверх  в одну точку. Ее уже ничего не радует.

Афиша на фронтоне Александринского театра :
« 22 апреля 1841 года
В бенефис Асенковой имеет место быть водевиль «ПАРАШКА».
С участием Каратыгина и Самойловой»
Вокруг ходят прохожие, интересуются, обмениваются мнениями:
– Да как она может играть? Она же больная… – дамский кружок живо обсуждают  вывешенную афишу.
Вдруг подходит служащий. Афишу с именем Асенковой  снимает и вешает другие:
 « 22 апреля  1841 года. Имеет место быть водевиль господина Перепельского «Шила в мешке не утаишь, девушку под замком не удержишь».
Следующая афиша, которую вешают :  «Водевиль «Граф Литограф». Имеет место быть 24 апреля 1841 года…»
Голоса  у прохожих и  в дамском кружке:
 – Сняли, сняли Асенкову!.. Ах, боже  ж ты мой. Неужели?..

Льет  беспрерывный  весенний  петербургский дождик. Толпа похоронной процессии идет за катафалком. Идет и Некрасов, сосредоточенный, угрюмый.

ДИКТОР;  «В день похорон выдающейся актрисы, примы сцены, дирекция императорских театров не сочла нужным объявлять траур. Некрасов был глубоко потрясен, что так трагично кончилась его первая  и настоящая, несостоявшаяся и безответная любовь. Но некоторое время, водевили  его , согласно  репертуарного плана, еще ставились на сцене…
 А через три месяца, после трех лет отсутствия, по приезде домой, –  Некрасова ожидал  еще один удар…

ТИТР :  «Грешнево Ярославской губернии. 1 августа 1841» 
    Летние сумерки. У селения останавливается почтовая карета. Из нее выходит Некрасов. Его встречают вышедшие навстречу родственники. Бледная исхудавшая девушка бросается на шею Некрасову:
– Коленька! Приехал!..
– Лизанька! Сестрица!
– Схоронили мы матушку нашу!.. Се-го-о-дн-я-я! – плачет.
Некрасов тоже, не сдерживает слез…
Подходят молодые люди, с застывше-окаменелыми лицами.
Некрасов обнимает их поочередно:
– Братушки! Костя!.. Федя!..

Картина разгара осени. На широком, возле леса, поле, стая псов загоняет зайца. Один их охотников, подойдя к загнанному животному,  всаживает ему с размаху в шею нож. Подъезжают на конях Константин и Николай Некрасовы.
– Знатная  зайчатинка! А? Костик!

Едут в легкой бричке вдвоем, в одежде по-охотничьи. Николай рассказывает брату о своих планах, на его вопросы.
– Да нет уж, брат, пора. И так загостился. Там водевили мои идут, а я – тут. Повести мои печатают… Да и квартеру новую  надо подыскивать…
– Как  же ты  всё успеваешь?
 – Э-э-эх, брательник! Да иначе  же там нельзя. Нужно крутиться. Тогда и прибыток будет… А то, раньше-то бедовал , ох, бедовал! Обедал не каждый день… Всё до последнего закладывал. Помнишь наши серебряные ложки? Вот, выручили они как-то меня… Да что там! Один раз даже без одежи остался! На Новый год оделись маскарадом, с Лорис-Меликовым, вместе снимали  комнатенку, а возвратились – одежи-то и нет!! Письма,  записки разослали , никто не помог… Вот именно тогда серебро и выручило…
 
Ухаб останавливает плавную речь. Помолчав, Николай добавляет :
– Письма отсюда  отсылай мне на дом Чепахина, в гостиницу. Там немного побуду – поворачивается на удивленный  взгляд Константина, – К отцу не хочу…

Николай Некрасов прогуливается по улицам Ярославля. Он франтоват,  в модном пальто. Заходит на базар, И вдруг видит невысокую фигуру отца, стоящего   в месте, где кузнецы куют на заказ.
– Отец… – тот оборачивается. – Здравствуй…
– А, Николай. А я вишь, железо присматриваю , для своей кузни.

От базара пошли вместе. Алексей Сергеевич чуть изменился. Постарел, немного прихрамывает :
– Знатно, знатно вы поохотились! Костик прислал мне зайчатинки.  Может, на зимнюю охоту сговоримся? А?
– Да нет, пора  возвращаться. Уезжать думаю, к декабрю…
– Ну, хорошо, хорошо. Твое дело важное, нужное. И прибыльное, как разумею. Сочинители сейчас в фаворе. Вот и Костька что-то там начал марать. Даже  в наших «Ведомостях» пропечатался…
– Я знаю, батя.  Написал теперь немало и я. Надо печатать, пристраивать. Поеду  через Москву… На почтовиках. Кланяйтесь, Анне, Лизаньке, Семену Григорьевичу ее. Косте, Федору…


ТИТР : «Родовое имение Бакуниных Прямухино Ноторжского уезда Тверской губернии. 4 декабря 1841 г.»

В гостиной сидят Тургенев и девушка, с внимательными ясными и восхищенными глазами. Она горячо восклицает:
– Нет, я решительно, не понимаю, зачем надо оставаться  там? Разве нельзя бороться за освобождение России здесь? Зачем Европа?
– Ах, Татьяна Александровна. Я ведь ему говаривал то же самое… Ни в какую и всё тут. Упорный ваш братец, упрямый  я бы даже сказал.
– Я отпишу Варваре, она, думаю, его отговорит. Ну а Вы? Твёрдо намерены стать магистром философии? Вы же поэт, Иван Сергеевич.
– Да нет. Это увлечения… юности. Да я уже подал прошение ректору об испытании. Братья ваши, Алексей и Александр, обрадовались, как узнали. Вот, говорят, экзаменты теперь спокойненько сдадут…

Расстаются у имения. Наготове дрожки с санями.
– Ждём Вас на бал-маскерад. Маменька с папенькой устраивают. Нынче елку ставим, как на Соборной.
Тургенев целует руку Татьяне:
– Непременно, великодушная моя Татьяна Александровна. Я ведь брат ваш, Мишель так и  пишет мне.

ТИТР : «Москва. Остоженка. Дом Тургенева. 18 января 1842 года.»

Звенит колокольчик над входной дверью. Камердинер в ливрее и коротких штанах открывает дверь, кланяется молодым людям, отвечает им на приветствие:
– Да, записки  вам посылали. Доложу барину. Пройдите в гостиную.
К вошедшим выходит Тургенев. Он озабочен, хмур.
– Да, господа. Рад видеть. Благодарю, что откликнулись. Я ведь не смогу приехать по приглашению Татьяны Александровны… Передайте ей мой нижайший поклон и поздравления с Рождеством и Новым годом, Святками, Крещением… Я вынужден срочно уехать. Ей передайте письмо. А я повезу письмо из Берлина Белинскому,  от Мишеля.
– А чем вызвано столь срочное решение, Иван Сергеевич?
– А, вечные проволочки наших правителей. Оказывается, Государь наш, Николай Павлович, упразднил кафедру, с этого, нынешнего года. Осталось одно. Ехать в Петербург…

ТИТР : «Петербург. 19 января 1842. Доходный дом купца 3-й гильдии Головкина на Малой Гребецкой  улице.»

 Кони входит в комнату, снимаемой  Некрасовым:
– Вот куда забрался!
– Федор Алексеевич! Рад безмерно!
– Почтение мое. Вот, приехал посмотреть, по адресу, оставленному в редакции. Но… ты позволишь? – указывает на стул.
–   Конечно, конечно.
– Вести неутешительные, дорогой мой Николай Алексеевич. Редакция-то теперь не у меня. «Репертуар» и «Пантеон» решили объединить. Песоцкий и Поляков полагают, что так они увеличат тираж, который был и так не велик. Редактором нового «Пантеона» и «Репертуара» утвердили Булгарина. Будет называться… Как же? – вытаскивает бумажку, – А, вот! «Репертуар русского и пантеон всех европейских театров».
Некрасов взволнован известием. Он бегает по комнате:
–   О, Господи! Булгарин! Этот хулитель всего и всех!  Он же меня обозвал «драмоделом»! Ну, а как же расчеты, долги, будут выплачены?
– Ну , Песоцкий обещает… – видя, как Некрасов негодует, Кони добавляет – Я переговорю с Брянским. Он же тесть Панаева Иван Ивановича, а сестра его жены, Анна Яковлевна, замужем за Краевским.
– Да, да, ты прав. Теперь надо держаться Краевского. «Рощина»…
– Что? Ах да, так, кажется, его зовут…

                К О Н Е Ц     В Т О Р О Й    С Е Р И И


























ТРЕТЬЯ  СЕРИЯ

ТИТР:  «Невский проспект, 44. Дом купца Лукина. Редакция «Отечественных записок». 14 апреля 1842 г.»
 
В кабинете напротив служителя сидит Некрасов. Его спрашивают:
– Род занятий?
– Сочинитель. Водевилист.
– Образование ?
Молчание.
– Впрочем, это не имеет значения. Мы ведь знаем Вас как сотрудника «Литературной газеты». Ведь это Вы ходили на еженедельные совещания к Андрею Александровичу?
– Да.
– Ну что ж, мы примем Вас, в библиографический отдел. Виссариону Григорьевичу как раз помощник нужен…

 ТИТР :  «15  мая 1842 года.»

Тот же служитель отвечает вошедшему Некрасову :
– В корректорской.
 В корректорской комнате, залитой проникающим с улицы солнцем, сидит Белинский. Сухопарый, с прямыми, светлыми, зачесанными назад волосами, он встает навстречу Некрасову.
– Николай Алексеевич! Очень рад Вас видеть! Садитесь…

 За окном уже темновато. Сумерки.
– Ах, заговорились с Вами! А ведь ночи наступают, белые… Никак не могу привыкнуть, после Москвы, – смотрит на часы в кабинете, – уже второй час. Вот что. Давайте завтра, то есть сегодня  уж, пойдем к Панаевым. Я отведу Вас.
–  В семейный дом? Нет, нет, невозможно…
– Да полноте! Это очень простые, гостеприимные  хозяева. А сама хозяющка, Авдотья, это душка, милейшая  барышня! У них сейчас Боткин остановился. Василий Петрович, из Москвы. Отец его известный чаевод, а братец – доктор…

Сидят в комнате четверо молодых людей и  Авдотья, женщина очень яркая,  эффектная, брюнетка. Камердинер входит и докладывает о  новых гостях. Появляются  Некрасов и Белинский:
 – Вот рекомендую. Некрасов Николай Алексеевич, сочинитель, поэт и критик. По словесам и стилю превосходит меня. И слог его – потрясающий.
Присутствующие раскланиваются. Панаев вспоминает :
– Весьма польщен знакомству с Вами, Николай Алексеевич. Но ведь помнится, нас представляли  друг другу,  у моего родственника Гамазова.
– Да, я тоже помню. И знаю Вас, как талантливого писателя.
– Это моя  супруга, Авдотья Яковлевна.
Некрасов целует ручку.
– Может, поэт прочитает нам свои стихи? – восклицает Авдотья.
– Да я, знаете ли… водевильные куплетики  сочиняю…
 Возникает неловкая пауза. Полулысый человек нашелся, и вынимает письмо, запечатанное, подает Белинскому:
– Виссарион, это тебе, от Искандера. Он просит посодействовать. Жить в Новгороде ему совсем невмоготу.
Белинский берет письмо и видно его замешательство. Он не решается его вскрывать тотчас же. Панаев это замечает и говорит:
– Завтра я навещу своего дядюшку, Владимира Ивановича… Дуняша, я распоряжусь  к чаю – выходит.
Боткин (к Белинскому): – Кто  это, Владимир Иванович?
Белинский (тоже шепотом, наклонившись  к уху) : – Директор канцелярии  двора Его величества. Вхож к царю…
– Пожалуйте закусить, господа!
Некрасов отказывается:
– Покорно благодарю. Но мне надобно быть дома… Позвольте откланяться…
Некрасов  уходит. Боткин обращается к Белинскому:
– Так вот, я сегодня получил и просмотрел Ваши статьи, Виссарион Григорьевич. Разбор галантерейного штабс-капитана Милюкова просто бесподобен. Тонко, остроумно, прекрасно!
– Вы находите?
– Да.
– Передам ваши похвалы только что ушедшему  автору. Ведь это он разобрал книгу.
Рассаживаются за столом. Белинской продолжает:
– Вот вы сейчас, господа, проголодались, и будете поглощать вкусный ужин, а ведь Некрасов чувствовал боль в желудке от голода, и у него не было куска  черствого хлеба, чтобы заглушить эту боль! И я дам голову на отсечение, что Некрасов знает, что хочет. Я беседовал с ним половину вечера и убежден, и не один раз убежден, что он будет иметь значение в литературе.
Боткин: – Но  я вот считаю, что как Некрасов, грубого реализма в литературе допускать нельзя. Вы говорите, что он пишет для мужика, так ведь тот безграмотен…
Белинский: – Ах, разлюбезный мой  Василий Петрович, для кого мы пишем и за  что боремся? За наш, русский народ…

Та же книжная лавка, что  в первой серии, – Смирдина. Входит Некрасов :
– Доброго здравия, господин Смирдин! У вас есть еще сочинение господина Гоголя «Мертвые души»?
– Да-с, имеются… Последний завоз буквально намедни. Разбирают вмиг…
– Я возьму, сколько есть…
– Так-с, сто двадцать экземпляров… – удивленно уклончиво отвечает Смирдин.
Некрасов вынимает бумажник…

ТИТР :  «Сентябрь 1842 г. Дрезден. Квартира Бакунина.»

По-немецки спрашивают сидящего в кресле Бакунина, примет ли он посетителя. Стремительно входит Тургенев. Друзья обнимаются.

Сидят за столиком с кофе:
 – Каким же ты  макаром?
–  Матушку вот привез на излечение…
– Мне писали, что-то произошло между тобой и Танюшей, и я должен прервать с тобой дружескую связь… Какая нелепость и вздор! Для того, чтобы я с кем-то порвал, я должен перестать верить  в этого человека. Так что оставим этот разговор. Увы, время юности прошло. Теперь настало время действительности, мужества и дела. Я вот здесь, с Руге, затеваю издание революционного журнала…
– Но позволь, Мишель. Я сочувствую демократическим идеям, но по-другому понимаю их сущность. Она действительно утверждается, через конституционные формы ограничения самодержавия. Что же касается коммунизма, то я в него не верю.
– Ты глубоко неправ! – задумывается, смотрит  в одну точку Бакунин –  я сейчас статью пишу, для газеты, будет называться, пока … «Реакция в Германии». Ты Иван, – либерал! Надо действовать, и самым решительным образом. А в Германии есть для этого предпосылки. В России же, пока мне кажется, нет условий. Освобождение  в нее придет с Европы… Ну что мы всё  о сущем. Что ты дальше намерен делать?
– Да вот, в апреле сдал экзамент. Буду заниматься философией. Ну, приглашают в министерство иностранных дел. Там интересные дела завязываются. Думают об освобождении крестьян. Да, да , Мишель. Это и есть,  если хочешь, постепенное эволюционное развитие демократии…  Поэму вот заканчиваю… Прямо Белинскому хочу вручить. Как он оценит, тогда и подумаю, продолжать ли сочинительство…
 
Лихой извозчик на санях останавливается возле дома Лопатина, у Аничкова дворца. ТИТР : «26 февраля 1843 года».
Двое ссаживаются с экипажа. Один из них,  в шубе – Тургенев. Его спрашивает попутчик :
– Робеешь?
– Да как сказать,  не без робости…
Белинский  выходит навстречу гостям со словами:
– Мое почтение, господин Зиновьев. Записку я получил. И Вас, Иван Сергеевич, как понимаю, рад видеть. Варвара Александровна писала мне. Не угодно ли чая с морозца, друзья?

Сидят за самоваром. Белинский берет из рук Тургенева рукопись в папке, раскрывает ее:
– О!.. Так это поэма? «Параша». Оригинальное название…

ТИТР : «Лето 1843 года. Павловск».
Темное время июльской ночи. Авдотья в волнении ходит по спальне. Она одна. Смотрит на  настенные  часы: пятый час…
Вдруг внизу слышится  звон колокольчика входной двери. Еще через минуты входит, крадучись, Панаев. Весь потрепанный, навеселе, улыбается глупо и виновато… Авдотья останавливается перед ним, и смотрит на него  в упор:
– Ну?.. И где ты шлялся?
Панаев пытается оправдываться:
– Ну, Солло… губа… пров… овожали… Боткин же приехал, Огарев опять же, Языков… Жженку делали… ик!
– Это невообразимо, непостижимо!.. Какой-то кошмар!.. Мне надоело такое   с тобой житьё, Иван! Ты становишься невозможен!
– Ну, чай пили… чай… после концерта… Ик!
– Нет,  я не вынесу этого – ходит в волнении по спальне Авдотья, – ты  стал такой… бесчувственный! Ты даже не видишь во мне женщину! Разве я об этом мечтала? А я ведь молодая! И мне ведь было непросто, потерять ребенка. И ты охладел ко мне , Иван!
Панаев сидит, прислонившись к спинке дивана, рассуждает:
 – Ну, хочешь, давай я тебе подберу кого-нибудь, чтоб ты не скучала. Тургенева. Хотя он увлекся какой-то испанкой оперной, Виардот… О! Боткин! Прекрасный  собеседник, умный, тонкий, учтивый… А Белинский чем плохо? Он тебе нравится. Правда, у него невеста в Москве. Ну, а Некрасов? Тоже неплох, деловой, предприимчивый. Да он всех нас за пояс заткнет! Или вот Григорович, друг его, художник. Встретил их недавно , на Невском, вместе…
Авдотья с расширенными глазами слушает мужа, потом разрождается  плачем… Панаев вроде очухивается. Встает и гладит жену, успокаивает:
– Ну хочешь,  в следующее лето поедем за границу? В Берлин, Швейцарию, Италию. Там Мишель, Бакунин. Боткин собирался…

ТИТР : «Ипподром Сулье. Измайловский плац Петербурга. 22 августа 1844 года.»
 На ипподроме раззолоченные колесницы с наездницами. В рядах зрителей Некрасов и молодой красивый человек. Сидит близко. Некрасов окликает его:
– Григорович!
– Николай!
Приятели садятся рядом. Некрасов спрашивает:
– Вы как тут?
– Я живу неподалеку. На Гороховой. Отдыхаю…
– А чем занимаетесь постоянно? Вы же инженером кончили,
Григорович машет рукой:
– Инженерное училище я оставил. Не выдержал ни муштры там, оно же военное, ни чертежей этих несносных. Проучился в художественной школе, теперь – вольный художник. Пытаюсь и сочинять…
– Сочинять? Это интересно. А языки знаете?
– Французский мне родной…
– Вот Вы-то мне и нужны. Я Вам буду платить.
– Каким же образом?
 – Видишь ли, я собираю альманахи. Два уже выпустил. «Статейки без картинок». Дело выгодное. В накладе не остался. Думаю теперь выпускать что-то типа «Физиологии Петербурга». Видел, наверное, такие книжки в лавках, «Физиология жизни в Париже». Так вот я, решил сделать такое же о Петербурге. Ну, по-другому конечно, по натуральному. В духе Гоголя. Знаете что, приезжайте-ка ко мне на дачу. Я живу в Парголово, на Адольфовой аллее, дом Михайлова.
Некрасов отчаянно  хлопает, его колесница прибывает первой…

Парголово. В простом крестьянском доме, внутри, Григорович застает Некрасова. Он сидит за столом, обложенный бумагами, и считает на  деревянных счётах.
– А, Дмитрий, милости прошу! Снимайте кепи, калоши. Счас чай подадут.
– Как Вы ловко с ними! – указывает на деревяшки гость.
– А как же! Кредиты, билеты, подписки, типография, бумага, краска. Всё надо учитывать, дорогой мой. Кроме всего, делаю еще книжки к разным датам. Весьма доходно получается. Присаживайтесь.
Садятся  к самовару. Некрасов продолжает:
 – Сдаю в основном я Полякову. Но представляете, какой это плут. А что делать? Он ведь свой капитал заимел… хитростью. Был в какой-то лавке приказчиком, он ее закрывал по вечерам. И всякий раз уносил по одному тому из какого либо собрания,  а когда хозяин умер, наследники, обнаружив разрозненные тома, то и продали ему, за бесценок. А тот потом их,  вновь собранные полные собрания, продал по выгодной цене… Ну да ладно. Теперь о деле. Я Вам дам перевести с французского две пьесы. Мы их сдадим в театр. Их  там весьма охотно ставят. У меня там давние связи…
 
ТИТР: «10 ноября 1844 г.»
Стук в комнату Григоровича. Тот поднимается. Раннее утро.
Входит Некрасов.
– Григорович! Вчера умер Крылов. Наш знаменитый баснописец. Я принес Вам материалы по его биографии, нужно написать брошюрку про него, лучше сегодня, чтоб заказать в типографии. У меня самого нет времени. Я уже, перед визитом к Вам, заказал его портрет,  в литографии. Брошюрка будет называться «Дедушка Крылов». Всего намереваю 500 экземпляров, успеем к отпеванию. Плачу Вам 100 рублей. Вот аванс – вынимает билеты, на 50 рублей. Сегодня еще надо заказать поздравительные открытки,  к  венчанию Белинского…
 Григорович принимает у  посетителя  деньги.
– Ну что ж, пожалуй, это неплохо. Я хочу снять более приличную квартиру.  Пополам с Достоевским. Вы ведь знаете его?
– Не имею чести. А впрочем,  вроде припоминаю. Это тот, что учился с Вами. Но не захотел читать моих стихов. Ну да, Бог с ним…

ТИТР : «Конец декабря 1844 года. Париж. Вид города. Еще без Эйфелевой башни.»

 В комнату гостиницы, пыхтя, Панаев втаскивает  елку. Настоящую, зеленую.
Авдотья, увидев это, всплескивает руками:
– Ванюша! Какой ты  молодец!
Панаев целует наскоро жену. Снимает верхнее пальто, примеряет, куда ставить елку.
– Одно непривычно, Софьюшка! Как это Рождество без снега? Но все равно, праздник есть, и его надо отмечать. Затей-ка угощение, да по-русски!
Входит бессловесный служитель гостиницы, вносит коробку с игрушками. Панаев благодарит,  начинает елку украшать. Авдотья присоединяется, и не унимается:
– И где  ты  всё-таки её достал?
– А, это наши немецкие друзья позаботились. Руге и Маркс выписали эти елки из Берлина, представляешь! А Бакунин  познакомил их с нашими братьями Толстыми, Григорием и Владимиром. Григорий-то, Михайлович, наш сосед по Казанской губернии,  в селе Спасском живет, совсем рядом. Он и беллетрист неплохой. И знаешь, что Марксу  пообещал? Дать денег на революцию в Европе…

ТИТР : «Санкт-Петербург. Май 1845 года»

Григорович, уже  в другой квартире, просыпается от раннего солнца, которое бьет ему в лицо, и от шума ставни в соседней комнате. Он входит туда, видит, что спит без задних ног его приятель, поднимает сметенные ветром листки на полу, складывает их, невольно просматривает…

Солнце уже высоко, в окна не бьет. Приятели пьют чай из самовара, на кухне, с колбасой и хлебом.  Григорович сетует:
– Сторы бы надо купить, солнце выжигает, на лето совсем спать не даст…
– Угу…
– Федя,  а что это ты всё  пишешь по ночам?
– Да так, экзерсисы. Ничего особенного, почерк штудирую… Собираюсь писарем,  в присутствие устроиться. Отставка ничего не дает…
– Скрываешь, Феодор Михайлович. Я ж собирал листки эти… уж так вышло, извини…
Долгая пауза. Федор заканчивает трапезу, затем говорит:
– Дмитрий, я знаю, ты тоже пишешь. Нет ли у тебя знакомого издателя, который бы мог посмотреть мой роман?
– Рома-ан?
– Да. Пойдем, покажу.
На письменном столе лежит объемистая почтовая тетрадь, исписанная мелким почерком. Листки, собранные Григоровичем, отложены на край стола.
– Я не видел  у тебя этой тетрадки…
– Я только сегодня ночью переписал. Хочешь, почитаю…
– Ну, давай…
– «Бедные люди…»

На стене пробило час пополудни. Достоевский, заканчивая чтение, почти дрожит. Григорович  изумлен:
– Это непостижимо, потрясающе, гениально! Слушай, дай рукопись, я отнесу Некрасову.
– Это тот, что выпустил «Физиологию»?
– Ну конечно! Он же покупает рукописи. Талантливые. Я уверен, он возьмет и твою.
– Мне боязно… Я не дам.
Завязывается маленькая борьба. Достоевский, в конце концов, отпускает руку с тетрадью. Закрывает глаза, садится…

Достоевский в гостях у приятелей. Молодые люди шумят о чем-то, и вдруг один из них говорит : « Господа,  а не почитать ли нам Гоголя?»
С полки берется том с поэмой «Мертвые души»…

Достоевский  идет по ночному Санкт-Петербургу. Подходит к своему дому. Открывает квартиру на первом этаже, своим ключом. Устало валится на диван в своей комнате. Луч низкого еще солнца уже заглядывает… Расправляет кровать. Вдруг слышен звон колокольчика. Достоевский поднимается, чтобы открыть, и как только распахивает дверь, врываются Григорович и Некрасов. Тот сразу, ни слова ни говоря, обнимает  Достоевского, целует , плачет:
– Это неподражаемо! Великолепно! Чудесно! Какой  слог! Какая сила! Да Вы – новый Гоголь!
Достоевский смущен. Пытается усадить гостя. Сам взволнован от такой  оценки:
– Спасибо, Николай Алексеевич! Я право, не знаю. Действительно, Вам понравилось? – пытается  заправить кровать, на которую собирался  лечь.
– Нет, Вы теперь спите, спите. А вечером ко мне. Дмитрий приведет. А я сегодня же рукопись снесу Белинскому.

Некрасов входит  к Белинскому в редакции:
– Новый Гоголь явился! – держит  в руках рукопись Достоевского.
– У нас Гоголи как грибы растут – Белинский хмур, – ладно, оставьте. Гляну.
Некрасов уходит. Белинский, удрученный с утра, перебирает рукописи, лежащие на редакторском столе, лениво берет принесенную Некрасовым,  Начинает читать…

В редакторской уже светло от поднявшегося солнца. Белинский в нетерпении звонит, вызывая служителя:
 – Где, где Некрасов?
– Ушел давно. А в чем надобность?
– Скорее, срочно, разыщите его! Немедленно! Нарочным!

Появляется Некрасов. На столе Белинского недопитый чай, он в восторге от романа:
– Это открытие таких тайн и характеров, которые еще и не были  в нашей литературе. Это делают художники, которые и не подозревает, на что они способны. Это делает честь и тебе, Николай. Что ты открыл такого автора. Печатать его надо непременно. Но вот только где? На июнь уже  всё занято. Да и Краевский будет  против, уверен.
– Я куплю эту повесть. В следующий сборник. На будущий год. Пока разрешение, пока что…
– Правильно! Согласен! Садись, чаю откушай…
– Панаевы приезжают.
– Откуда знаешь?
– Анненков сообщил…

Панаевы в квартире по приезде разбирают вещи. Авдотья распоряжается, и вот уже уносят последний баул. Накрывают ужин. Один из слуг входит и объявляет:
– Господин Белинский!
Тот входит стремительно, целует руки Авдотье, обнимает Панаева. Но вдруг закашлялся, отходит в сторону. Авдотья говорит:
– Не жалеешь ты себя, Виссарион. Вот и Бакунин  беспокоится. Зовет тебя в Берлин, здоровье поправить, на водах…
Белинский машет рукой:
– Я знаю и без него, что истлею преждевременно. Но это он нафантазировал, Бакунин теоретик, и слишком увлечен своим фантазиями. А здесь мы… Дело делаем. С Некрасовым. Вы знаете, какого таланта он откопал? Теперь только показать его всей России. Силища! Не меньше, а может и больше, чем у Гоголя!
Панаев и Авдотья заинтригованы:
– Так пусть приведет его сюда!
– Э! Сам Некрасов  вас сторонится, а что же ему еще кого-то приводить. Он  отказывается вас видеть, особенно Авдотью. Видно – неспроста…
– Уж не влюбился ли? – шутейно спрашивает Авдотья – пусть поторопится, ежели хочет увидеться. Мы ведь опять скоро отъезжаем. В Казанскую…
– Эко вас носит! Из Европы  да к татарам! А я так привинчен к Петербургу, что даже летом вынужден задыхаться от духоты и вони,  глотать пыль. Вот хоть квартиру нанял попросторнее, а о даче и думать нечего. Разве что к свояченице выберемся, в Парголово… Эх, неужели я никогда не выбьюсь из этой каторжной жизни батрака? Тьфу, пропасть! Из-за этих пакостных денег каких только гадостей не испытывает человек!
– Разве вам не прибавил Краевский? – спросил Панаев.
– Он наоборот теперь, еще убавить старается… Вот Некрасов, спасибо ему, немного помогает. Авдотья Яковлевна, а я слышал, Вы с Марией Львовной Огаревой познакомились? Весьма импозантная женщина, весьма.
– Да нет, я по Петербургу ее знала, но теперь мы как-то сошлись, незаметно. Мне было так скучно за границей… А когда все-таки вы приведете Некрасова?
– Он уезжает  на днях. В Ярославль. Но через Москву. Для встречи с Герценым…
–  А когда?

ТИТР : «Соколово, под Москвой. 14 июня 1845 года»
На берегу реки старинный живописный  ухоженный парк. В нем  гуляют Некрасов и Герцен:
– Нет, нет, голубчик, не скромничайте. Альманах ваш в высшей степени уникальнейшее явление. Я еще не читал, как его, господина Достоевского, но Белинский им просто восторгался. А Тургенев, Майков, Одоевский, Соллогуб! Это же  цвет нашей современной литературы. Но смущает меня название ваше следующее. «Первое января». Что-то лубочное… И Панаев, конечно же, известнейший  в своих кругах беллетрист, с обширными связями, добрый, деликатный, простой. Кажется, он имеет родство даже  с Державиным…
Некрасов: – Спасибо, Александр Иванович, за оценку моего труда. Я ведь издержал на альманах все свои деньжонки и основываю на него какие-то надежды. И все  же  удовольствие от ваших похвал  испытываю наисладчайшее. – оглядывается, – Ах какое место! Воздух, простор!
– Это всё Натальи Александровны заслуга. Для детей полезно. А Вы теперь домой?
– Да четыре года не был. Пролетело время… Матушка там похоронена. Сестру  вот не успел увидеть. Тоже годом позже скончалась. Но там еще Анна, хочу просить ее в Петербург переехать. А что Вы?

Спускаются к реке. Герцен снимает сюртучок, стелит на бережок, приглашает сесть Некрасова.
– Отдохните, Николай Алексеевич… Ну что я? Чувствую,  здесь не могу ужиться, с властями. Зажимают они слово свободное. Есть мысль об отъезде за границу… Отец мой вот плох, пока это меня удерживает… И помните, Некрасов, Вас я  буду всегда поддерживать. Как и Белинского. Это – титан нашей словесности. Берегите его… Рукопись, как только закончу, перешлю Вам,..
 
ТИТР :  «Петербург. Ресторан Дюссо. Б. Морская. 12 октября 1845 года»
В бильярдной сидит скучающий Тургенев. Двое играющих господ степенно, неторопливо, ходят вокруг стола. Одни из них говорит:
– Непременно, непременно. Уж Иван Иванович обязательно заявится – звенит колокольчик от двери. – Ну вот, видите…
Входит разгоряченный Белинский.
– А, ты здесь, Тургенев. Добро бы вам нужны  были деньги на что-нибудь путное, а то пошиковать у Дюссо! Непостижимо! Эта распущенность непростительная в таком умном человеке, как Вы. Мальчишество какое-то, ей Богу!
– Вы насчет это чего, Виссарион Григорьевич?
– А насчет того, что заняли у Некрасова последние деньги, и якобы за свои стишки. Обязанность каждого писателя помочь выбраться из затруднительного положения. Ведь Герцен, Панаев, Одоевский и даже Соллогуб отдали свои статьи без денег. Кронеберг и другие нуждались, потому им Некрасов заплатил. Вы же тянете деньги якобы взаймы.
– Да ведь не преступление  я совершил, и ведь отдам Николаю Алексеевичу эти деньги. Просто необдуманно поступил…
–  Так вперед и обдумывайте свои действия хорошенько…
Слышен опять звон колокольчика. Вбегает Панаев:
– Виссариончик, я экипаж не отпустил. Авдотья просила, чтобы ты ехал домой. Здравствуй, Иван Сергеевич! Ты заказал уже? На троих надо. Счас  Некрасов подъедет. Я послал за ним…

Тургенев и Некрасов  идут по ночному опустелому городу. Ветер гонит желтые листья под ноги.
– И ты поехал из-за неё?
– Меня потянуло как магнитом, Николай. Я заикнулся, они предложили. Да и давно хотелось Париж посмотреть. Там родственник мой названный. Никаких корней не нашлось. Да, Николай Иванович Тургенев. Удивительно обаятельный человек. Он только что прочитал «Мертвые души», и  от них  в восторге. Член Северного общества был, Когда случилось все это возмущение, он был в Англии, его приговорили к смертной казни, и хотели даже  вывезти с помощью тайных агентов . Еле  улизнул. Вот так вот…
– А меня поразило в последнее время то, что потянуло опять к стихам. Понимаешь, я сжег свои «Мечты и звуки» еще в 41 году, так что сочинял только рифмованные строчки для водевилей, к плакатикам о разведении пчел.  А теперь вот как прямо, накатывает…   Авдотья мои мысли туманит…
– И что ты думаешь делать?
– Не знаю…
– Вот и я не знаю… Ну вот и Поварской… Ну до свиданья , братец. Здесь я  уж сам,..

ТИТР : «15 ноября 1845 года. Квартира Панаевых. Передняя комната» .
Несколько  молодых людей толкутся, снимают шляпы, верхние пальто, калоши. Белинский к Достоевскому:
– Федор Михайлович, не робей. Тут по простому. Вот видишь, как Павел Васильевич  управляется. Вмиг готов, – указывает на Анненкова.
В передней появляется Панаев, распахивает дверь  в комнаты:
 – Господа, милости прошу! А это и есть наш разлюбезный Федор Михайлович? А то вижу Соллогуба, бегает по редакции, самого Краевского тормошит: кто таков Достоевский? Кто? А он вот он – собственной персоной. Проходите, устраивайтесь. Сахарной водой угощайтесь, Федор Михайлович, а это моя Авдотья Яковлевна, супружница!
Авдотья и Достоевский  стоят  друг против друга. Достоевский, завороженный эффектной брюнеткой, застывает в движениях, но скоро приходит  в себя, однако движение  его медленные, скованные…
Все пришедшие, а их пять человек, поочередно целуют руку хозяйке. Белинский восклицает:
– А ведь сегодня Ваши именины, розочка Петербурга! Я поздравляю вас и вашего муженька со славным днем. Мы очень рады, рады всех вас  здесь видеть. Я не стану хвалить нашего гостя, Федора Михайловича, его повесть уже набирается у Праца, но он мне сегодня рассказал, что написал еще одну повесть, о злоключениях бедного чиновника, и даже назвал ее поэмой, в духе Гоголя. Панаев, ты что-то обещал?
– Да, Николай Алексеевич наконец-то разразился поэмой…
Белинский: – А почему я ничего не знаю?
– Да я, знаете, хотел сюрпризом, – отвечает смущенный Некрасов, – это не поэма конечно, чуть поменьше, и она пойдет тоже  в альманахе. Называется «В дороге». Так что почитаете там. И чтоб не утомлять, я две маленькие вещицы  себе позволю, «Современную оду», и… без названия.
Все рассаживаются на диванах и в креслах. Некрасов читает… После «Современной оды» слышны  отдельные хлопки, он поднимает руки и начинает следующее стихотворение, «Когда из мрака заблужденья…». Голос его тихий, чуть хрипловатый, но потом крепнет, звучит с пафосом, ясно и твердо. Во время чтения он посматривает на Авдотью, видит ее восхищенный взгляд, сам отводит глаза, смотрит в сторону… После окончания чтения Белинский  чуть не кричит:
– Милый ты мой, Николенька! Браво, браво! Да вы знаете, что вы поэт! И поэт истинный!

Конец вечера у Панаевых. Все уже  ушли. Задержался один Некрасов. В прихожую его вышла провожать Авдотья:
– Мне все трудней расставаться с Вами… – протягивает ему руки, – Я восхищена Вашими стихами. Ей Богу, ничего лучшего не слышала, кроме Пушкина и Лермонтова. Вы талант! Не возражайте! Оставьте меня с этим добрым чувством хотя бы до завтра, Дня моего ангела. Я Вам очень благодарна! Достоевскому передайте,  я приглашаю его быть у нас запросто, часу в шестом, на обед.
– Спасибо, Авдотьюшка. Вы позволите мне  Вас так называть?
– Ну конечно. Только без всех. И без Вани, конечно. Он ревнив, как ребенок. Мои кокетства доводят иногда его до слез…
 
ДИКТОР: « 3 декабря 1845 года, под впечатлением обретения нового гения России , Белинский  собрал  у себя литераторов, для обсуждения только что написанной Достоевским, повести «Двойник». Присутствовали молодые, но уже проявившие себя литераторы, Григорович, Некрасов, Тургенев, и опытные, маститые авторы. Прозаик, поэт, драматург, тайный  советник Соллогуб Владимир Александрович (КРУПНЫЙ ПЛАН); Павел Анненков, мемуарист, историк литературы, собиратель рукописей Пушкина, брат генерала Ивана Анненкова; прозаик, фельетонист, обозреватель Иван Панаев. Всем собравшимся Белинский доверял, и желал выяснить, действительно ли он не ошибся в оценке молодого дарования…»
Все рассаживаются на диван и кресла. За столом перед всеми – Достоевский.
Белинский предваряет чтение:
– Господа, зала моя небольшая, ну думаю, все уместимся. Читаются первые три главы. Пожалуйте, Федор Михайлович…
Достоевский начинает читать. Все внимательно вслушиваются в его глуховатый голос…

… Достоевский  заканчивает последние строчки третьей главы. На всех лицах, кроме утомления, видны черты разочарования. Воцаряется  неловкое и довольно длительное молчание. Достоевский насторожен  и напряжен. Паузу прерывает Белинский:
– Господа, в мою холостяцкую обитель вторглась семейная идиллия. Прошу  всех закусить это, с шампанским. Мария Васильевна приглашает вас. Думаю. что там мы обсудим и нашего автора…

За столом молчание продолжается. Белинский все-таки настаивает высказаться:
– Иван Иванович, начнем с Вас? Что думаете? Прошу!
Панаев  торжественно подчеркнуто встает и вдруг разряжается  только что сочиненной, дружеской эпиграммой:
                Витязь горестной  фигуры
                Достоевский, милый пыщ,
                На носу литературы
                Рдеешь ты как новый прыщ!
  Достоевский мгновенно меняется в лице. Его спрашивает Тургенев :
– Это правда, что Вы свой новый роман в альманахе просили обвести каймой?
– А что? Вы чего-то имеете против?
– Да ведь мы все  в одинаковых отношениях,  и никто не требует к себе такого поклонения, как Вы, сударь!
– А я не собираюсь слушать наставления ваши, не понимающих  в литературе!
Тургенев распаляется:
– Ваши претенции смешны, если бы не были так возмутительны. Все мы в одной лодке, понимаем и поддерживаем друг друга, а Вы возомнили себя гением, эдаким Мессией…
– Да мое сочинение читал сам государь, и хвалил! А Ваши изображения крестьянские лишь для лубочных картинок и умиляющихся барышень! Никто мне не указ! Я всех вас ввергну в грязь! Да, милейший – кивок в сторону Тургенева, – затопчу!
Достоевский, раскрасневшись, встает из-за стола, одевается в передней, уходит, хлопнув  дверью!
Все оцепенели. И опять, на праве хозяина, резюмирует происшедшее Белинский:
– Господа, вот ведь конфуз, пренеприятный. Ну куда вас понесло, Ваньки вы этакие?? Что один, что другой… Да, он претендовал с этим его, вторым романом. Меня не слушал… Вот я и устроил читку. Думал, что это его образумит. Ну а вы все хороши. Сцепились с больным человеком, подзадориваете его. Точно не  видите, что он в раздражении, сам не понимает, что говорит. Ведь вон у Вильегорского в обморок упал. А ведь написал таки, первый, как считаю, в России, и высокохудожественный, социальный роман. Думаю, что потенциал  у него есть, и большой… Ну вот и все  обсуждение… Славно, однако…

ТИТР:  «22 января 1846 года. Невский проспект»
Некрасов и Белинский  выходят из типографии Праца, идут мимо Гостиного двора:
– Ну, смотрите, Некрасов. Если только останутся долги от этого «Петербургского сборника», то я Вас прокляну, умирать буду, но не прощу.
– Кредиты я оформил на свое имя, так что уверен, убытку не будет. Рассчитываю за все издание получить не менее … двух тысяч дохода.
– Ну,  хорошо, верю тебе, Некрасов! Но мне неловко хватить самого себя. Я подговорю Межевича. И даже Булгарина. Уж кого, кого, а эту бестию послушают. Эх, как хочется заняться настоящей критикой! А не принуждению, рецензиями на «Парижское тайны»… Смотрите, Достоевский!
Навстречу идет Достоевский. Вдруг, заметив литераторов, он переходит спешно на другую сторону улицы. Некрасов его окликает:
– Федор Михайлович!
Но тот уже скрывается. Белинский удивлен:
– И чего он нас сторонится? Видно, все-таки сильно мы уязвили его, а, Некрасов? Чего он испугался?
– Знаете, слава, она ведь испытывает человека не на шутку. Но и не выдерживает ее кто-то… Он больше к нам не придет.
– Почему?
– Потому что он влюблен в Авдотью…
Белинский удивляется, но молчит по поводу сказанного. Добавляет:
– Жалко, если переметнется к каким-нибудь радикалистам, революционерам…
               

                К О Н Е Ц    Т Р Е Т Ь Е Й    С Е Р И И.

































ЧЕТВЕРТАЯ  СЕРИЯ.

Раздолье полей пристепной полосы Казанской губернии. Верхами, солнечным днем, мчатся Авдотья и Некрасов. ТИТР: «Лето 1846 г. Под Казанью». Авдотья чему-то весело смеется. Потом останавливается, Некрасов подъезжает к ней. Авдотья:
– Григорий рассказал, что настоящих лекарей здесь никогда не было. То пьяницы, то неумехи. Так он сам выучился на фельдшерских курсах, во Франции, представляешь? Теперь тут у него парижская клиника : перевязки делает, кровь пускает, нарывы вскрывает… У него потрясающая аптека,  я сама видела. Медицинские журналы выписывает…
– Да , Григорий Михайлович замечательный человек. Я таких и не встречал. А Иван, опять в имение укатил?
– Да, боится, как бы его погреб не растащили…
– Не нравится мне это его увлечение. Каждый божий день… Ну, а что думаешь по поводу журнала, который предложил открыть Григорий? С его пылким идеализмом возможно ли? Я же сам постоянно об этом думал. Ну а раз заговорили теперь практически, надо что-то решать.

Солнце уже низкое. На террасе большого дома, вокруг большого и тенистого сада сидят за столом, Панаевы, Некрасов,  статный и красивый, лет сорока, человек. Им прислуживают слуги. Некрасов рассуждает вслух:
– Ежели бы русские литераторы надумали издавать на паях журнал, то оправдали бы пословицу –  «у семи нянек дитя всегда без глазу». Мы с Белинским  думаем так – без больших денег это дело не сдвинуть. Даже в тысяч 50 капиталу это вряд ли возможно… Вот ты, Григорий, – обращается к хозяину,  – всех больше ратуешь,   а разве  у тебя есть такие деньги?
– При известных  усердиях можно вложиться…
Вступил  в разговор Панаев:
– Ну, кроме денег, нужны авторы, критики. С таким изданием, как «Отечественные записки», конкурировать трудно.
Толстой разъясняет:
– Да кто укрепил эти «Отечественные записки»? Белинский и люди его круга. Ведь Краевский ему совсем не платит, и он уже ушел из журнала.
Панаев:  – Николай, мне кажется, твой бесценный опыт по сборникам должен послужить  подмогой в наших мечтаниях.
– Да если бы я не поостерегся, и напечатал хотя бы на полторы экземпляров больше, то был бы в еще  большей выгоде.
Панаев: – Если бы  у меня были деньги,  я ни минуты бы  не думал, чтоб издавать журнал вместе с Николаем.
Некрасов ничего не ответил, подходит к ящику с сигарами, открывает его…
Авдотья смотрит на Некрасова и вдруг выпаливает мужу:
– Была бы охота, а деньги ты достать можешь!
– Откуда же, Авдотьюшка?
– А лес? Ты же хотел продавать его? В Танкеевке!
– Да, там деньги можно выручить хорошие. Не меньше 20-ти тысяч…
– Я готов  внести свою лепту. 25 тысяч! – вырывается у Толстого.
Панаев : – Надо  отписать Белинскому. Откуда он прислал письмо? Из Харькова?
 Некрасов: – Нет, с Белинским надо говорить лично. Пусть спокойно отдыхает, с Щепкиным. А осенью он будет в Петербурге. Я к тому времени поищу приемлемый журнал. Надо только прикинуть, какой выбрать. Новые создавать запрещено, значит, нужно брать в аренду. Я немедленно, завтра,  или же послезавтра, выезжаю в Петербург, буду искать журнал. Вы же пока задержитесь в Москве. Я отпишу вам. Вот какой  журнал все-таки подойдет?
Толстой :  – «Маяк»?
Авдотья :  – «Финский  вестник»?
Некрасов : Может, «Пантеон»? Ведь Булгарин ушел из него.
Панаев: Бог ты мой! «Современник»!
Некрасов: (бьёт себя по лбу) Точно! А мы еще что-то выбирали! Я уверен, Плетнев согласится. Ну, я спать. Завтра на дупелей хотел. Но видно, не придется. Собираться буду…
Панаев: Николай, не уезжай, не простившись. Мне завтра утром за последней партией вина назначено…

Утро в поместье Григория Толстого. Экипаж с Панаевым выезжает, Некрасов обнимается с ним. Потом тихонько, чтоб никто не увидел, пробирается в комнату на втором этаже,  к Авдотье. Стучится  к ней. Она поднимается с  постели.  В рубашке. Некрасов громко шепчет:
– Даша, я так больше не могу! Решили одно, надо решать и другое! – осыпает ее поцелуями. Она слабо сопротивляется:
– Николя… Нет… А вдруг он взбесится? И не продаст Танкеевку?
Николай  сразу же, в прямом смысле, – опускает руки…
– Что будет, что будет?.. В Петербурге?..

ТИТР «Петербург. Отделение почтовых карет на Большой Морской. 23 октября 1846 года»
Сумрачный ненастный день. Накрапывает мелкий дождик. Некрасов дожидается дилижанс в крытом дворике, под стеклянным колпаком, на скамейке. Смотрит на расписание, вывешенное на стене. Еще несколько ожидающих нетерпеливо расхаживают рядом. Стоят наготове несколько  почтовых карет. Но вот, наконец, дилижанс  из Москвы подъезжает. Некрасов подходит к дверям, видит выходящего Белинского. Тот с горящим воспаленным взором, сразу же хватает Некрасова за руку:
– Наш? Наш «Современник»?
– Наш, наш!
–Ух, а я уже весь измотался. Думал, пере…– кто-нибудь другой, – перехватит. – закашлялся, – Туда, туда перенесите – указывает носильщикам на свой чемодан.
Сели в карету, с крытым верхом. Неторопливо выехали с площадки. Некрасов возчику :  «На Фонтанку!»
– Ну, теперь рассказывайте,  – Белинский справился с кашлем.
– Да вот только вчера, буквально, подписали с Плетневым договор. Бестия,  выговаривал себе четыре  тысячи за год, и только едва согласился на три.
– Нелепое запрещение издавать новые журналы развивает в литературе ростовщичество. Но что поделаешь? Пусть подавится этими тремя тысячами!
– После рекламы здесь,  я отослал афиши в Москву, другие города. Подписка поднялась уже до 2 тыс. А было – всего 600.
– А я сто раз каялся, что поехал с Щепкиным. Хорош отдых – скакать из одного города в другой. Да-с! Мне еще  хужее стало на этом юге… Словно камень с меня ты снял.  Это несравненная победа и удача, что наш «Современник». Прям бальзам на душу, Николай…
– Редактором согласился стать Никитенко,  – и добавляет на удивленный взгляд Белинского, – Да это  к лучшему. Академик, профессор, ценсор. Он  ведь  уже редактировал, «Сына Отечества»…

Уже на квартире Белинского. Жена Мария Васильевна хлопочет накрыть  на стол. Белинский замечает афишу: на зеленом фоне огромного листа объявление затейливыми буквами о выходе обновленного журнала. Белинский любуется , спрашивает:
– Ты еще и книги выпустишь? «Кто виноват»? Перевод Жорж Санд Кронеберга? А Тургенева рассказ в «Смеси»? Поймут ли?
– Не помещался. Ну и Панаев предложил подзаголовок  – «Из записок охотника». Так что вполне  уместно. Да, Марии Васильевне интересно будет. Я назначил Белинскому, как главному сотруднику, основное жалованье в четыре тысячи. Это помимо статей  с платой за лист. Вот только денежное содействие Толстого оказалось ложным. Прислал собака, только вексель, на пять тысяч… так ему я обратно отослал. Ну хорошо, Искандер выручил, 5 тысяч дал, И чаеторговец наш, Боткин, ссудил десять… Он и за конторой  согласился  последить… Ему как раз выгодно, окупит свой вклад… И еще одно дельце, Виссарион,  – Некрасов усаживается за стол. – Дружинин, «по-дружески», уведомил меня, что Краевский, мол, жалуется, будто бы Булгарин выставил его в невыгодном свете, эксплуатировал тебя, не доплачивал и прочее. Короче, обижен старик… Ну думаю, надо написать ему, что мы не постоянные сотрудники «Отечественных записок» были, а ты, Виссарион, и вовсе покинул редакцию еще с апреля. Потому то, потому, и не обязаны  давать никаких статей, повестей, пиес, и расписаться  нужно в этом,  Но только вежливо, корректно. Ты как?
– Разорвать совсем с Краевским? Но  ведь он  большое влияние имеет… Хотя ладно. Рубикон  перейдён. Согласен. Только бы не потворствовать этому «Булгарке»…



ТИТР : «Первое апреля 1847 г. Кабинет редакции «Современника».

За столом, уставленным закусками и вином, группа людей. Встает для речи Некрасов:
– Господа! Я приветствую всех приглашенных на наш традиционный обед в честь выпуска очередной книжки «Современника», теперь уже третьей. Я стараюсь, как  вы знаете, приглашать авторов нумера. И сегодня я, с  особым удовольствием  представляю вам Ивана Александровича Гончарова ( ЛИЦО КРУПНО), в связи с публикацией его замечательного романа «Обыкновенная история», Гребенку (КРУПНО) Евгения Павлова, также  с его романом, Петра Николаева Кудрявцева с его повестью «Без рассвета». Ну, Огарев и Герцен не присутствуют, они – москвичи, Тургенев тоже – в отъезде. Думаю, мы  поговорим и похвалим присутствующих здесь сочинителей. Виссарион Григорьевич, Вы хотели дополнить?
– Да. Успех журнала, первых двух книжек этого года, третья  еще рассылается, – не побоюсь этого слова – потрясающий. И благодаря нашим уважаемым выпускающим редакторам, Иван Ивановичу и Николаю Алексеевичу. Вы помните, конечно, как нас обсуждали, ругали, укоряли, в литературных кругах, даже смеялись , сплетничали. А вона как вышло! Уже 3 тысячи новых подписчиков теперь противу двух, что были в декабре. Это ли не успех? Я хочу отметить  еще  новаторство Николая Алексеевича давать  и выпускать бесплатные приложения, чего вовсе не бывало ранее в России, Это неслыханно поднимает популярность журнала. Насчет романа Ивана Гончарова. Думаю надо пожурить корректоров и редактора и, хоть я ценю кротость характера Ивана Александровича, нежность его сердца, бесконечную преданность литературе, отсутствие эгоизма, но нельзя  же  его рукопись держать под спудом целых восемь месяцев! Я знаю, что господин Гончаров  начал писать новый роман, «Сон Обломова», и надеюсь, что он также предоставит его нам. Хочу еще отметить  великолепные статьи нашего уважаемого историка, профессора Кавелина, и блистательные переводы из Шекспира господина Кронеберга. Теперь, весной, материала  будет меньше. Убежали за границу Искандер, Тургенев. Меня вот тоже туда гонят… Ну что ж, я никогда за границей не был… Надеемся господа, что наши авторы с новыми пиесами, повестями, романами еще порадуют наших подписчиков и читающую Россию, и продолжат былую славу «Современника», осиянного великим Пушкиным! За нас!
Белинский поднимает бокал. Все встают, чокаются…
 
ТИТР : «Берлин. Беренштрассе. Май 1847 года»
Белинский идет по улице и с трудом выспрашивает прохожих, как снять квартиру. Наконец ему находят квартиру,  но хозяина дома нет. Его все равно оставляют ждать у  консьержки, и предлагают кофе.
– Кофи? О, найн! найн! Ай хочу… чай! Тии!
Когда ему приносят чай, вбегает Тургенев:
– Виссарион!
Обнимаются.
Тургенев:
– Я же правильно говорил,  что эта улица наиболее удобна. Молодец ты, что меня послушал…
Белинский хвастает:
– А я из Штеттина своим ходом, как видишь, добрался, дарма, что без языка. Ха-ха-ха!
Консьержка дает ключи Тургеневу, который все ей объяснил по-немецки.
Друзья располагаются в квартире. Им приносят ужин, заказанный Тургеневым.
– Какое обхождение, однако! Еду на дом!
– Здесь это обычное дело… Виссарион, значит программа такая. Здесь мы два дня. Потом – в Дрезден, в оперу. Там дают «Гугенотов», в главной партии – Полина. Отдохнем там, в гостинице, и потом – Зальцбрунн.
– Веди, Вергилий…
– Ну и теперь, рассказ мой, новый, «Бурмистр». Послушаешь?
– Давай…
 
Последние акты оперы «Гугеноты». Рукоплескания Полине Виардо. Встреча после спектакля в вестибюле, четы Виардо, и Тургенева с Белинским. Тот холодно кивает Полине и с достоинством жмет руку ее супругу. Полина спрашивает по-немецки о здоровье «месье Белинского»…

 ТИТР : «Зальцбрунн»
 
Горное место, с вершин струится вода. Тургенев и Белинский идут с источника по аллее,  с горочки, несут в бочонках взятую там воду. Вдруг Тургенев вкопано останавливается и указывает на идущего им навстречу Анненкова:
– Боже ты мой! Смотри, Виссарион, Анненков!

 Белинский, закрытый пледом, сидит в кресле в номере гостиницы, просматривает газеты. Входит, предварительно постучав, Анненков. Белинский обрадовался гостю:
– Павел Васильевич,  я изнываю от скуки, – смотрит в окно, за которым идет дождь, – Стоило ли выбираться из Петербурга, чтобы здесь наслаждаться таким же, как и там – дождем? Нет уж увольте, эти заграницы только тоску наводят… И воды мне не помогают. Недаром здесь Станкевич был… Сколько еще мы здесь пробудем?
– Я справлялся. Тургенев уже  в Париже. Поедем туда. Искандер тебя зовет…
– Хорошо. Я только закончу  «Письмо к Гоголю». Здесь спокойно, славно работается…

Анненков и Белинский идут по Парижу летом.
– Посмотрите, Виссарион. Вот это – Площадь  Согласия. Это одна из красивейших площадей Европы. Тут казнили, отрубали головы. Людовику 16-му…
– Знаешь, Павел Васильевич, это меня мало интересует… И почему она красивая, ежели на ней кровь замученных. Это самая  страшная площадь…
Подходят  к дому, на которой вывеска : «Avenue Maringny».

Входят в квартиру.
– Мишель! – Белинский обнимается с Бакуниным. – Александр Иванович! – обнимается, целуется с Герценым. – Вот вы где укрылись, изгнанники!

ТИТР : «Конец августа 1847 года. Под Павловском»

Некрасов и Авдотья катаются в пруду на прогулочной лодке. Некрасов заканчивает мысль:
– Любовь  к истине, вот что спасает талант. Вон Григорович. Пишет ясно,
 просто, безыскусственно, о бедняках, а как влияет, как воздействует на читателя!  Пойдет его повесть в 9-й книжке. «Антон Горемыка».
– Как ты  все это угадываешь, Николай?
– Это не я. Это – Виссарион, первый наш критик. Без него вряд ли мы что стоили… Что-то возвращается он скоро, писал. Не долечится, чувствую. Не нравится ему заграница…
 Внезапно налетает ветер. Некрасов,  чем-то возбужденный, вдруг встает в лодке. Она качается.
– Даша,  я решительно заявляю, что хочу быть с тобой! Мне невмоготу  видеть, как ты страдаешь, из-за Ивана. Как он лжет, выкручивается, обманывает тебя…
– Поостерегись, Николай! Не упади,
– Да я брошусь в воду, если ты не станешь моей. Ну, будешь моей!?
Вслед за ветром начинается сильный  и секущий дождь, вода вокруг лодки 
пузырится.
– Ну, согласна быть моей?!
Авдотья молчит.
– Ну, тогда  я прыгаю!
И Некрасов сигает в воду! Авдотья вскакивает, зовет на помощь, сидящих под дубом, на берегу, мужиков, те бегут к своей лодке, плывут к утопающему, вытаскивают то появляющегося, то скрывающегося  в пруду, – Некрасова…

Некрасов сидит, укутанный в плед, рядом  пыхтит самовар, в комнате слуга разжигает камин. Перед Некрасовым сидит сокрушенная Авдотья:
 – Ты  ведь мог в самом деле утонуть, Коля… Что ты творишь?..
– Наверное… Я ведь не умею плавать…
Авдотья смотрит на него с изумлением, потом признается:
– Знаешь, во мне что-то переломилось… Я поняла, что ты меня по-настоящему… любишь. И это странное  ощущение чувствовать себя любимой… женщиной…  Я будто заново родилась. Такого никогда у меня не было…

ТИТР :  «Брюссель. 26 февраля 1848 года»
 
В комнате гостиницы Тургенев и Бакунин смотрят  в окно и вслушиваются в возгласы коридорных: «В Париже революция! В Париже – народная революция! Луи-Филипп сбежа-ал! Франция – республика!»
Бакунин срочно начинает собирать вещи.
– Ты куда?
– Как?  В Париже революция, а мы тут будем сидеть?
– Ну тебя же выслали из Франции?!
– Ну так Гизо-то свергли. Новая, новая теперь власть, Ваня! Рабочая! Хозяева жизни – пролетариа-ат! Вот счастье. Мы едем! Едем!

 Граница Бельгии и Франции. Поезд, где  едут Тургенев и Бакунин, – останавливается. Ночь. Друзья выходят и видят, что разобраны рельсы. Бакунин  возвращается в вагон, вытаскивает баул.
– Бери, бери. Уходим! Нанимаем экипаж. Вон, впереди, огни…

ТИТР : «Париж. 27 февраля 1848 года.»

По квартире Герцена ходит из угла в угол, томится – Тургенев. Входит слуга:
– Пожалуйте  к чаю. Просит Наталья Александровна.

Когда Тургенев проходит галереей, слышатся выстрелы.  Он смотрит в окно, там, внизу, бегают гвардейцы. Застучали в дверь. Открывают. Входит офицер национальной гвардии и грозно спрашивает:
– Почему вы не исполняете долг гражданина и не находитесь в рядах гвардии?
– Я русский…
– А-а-а, Вы русский агент! Явились, чтобы возбуждать распри, гражданскую войну!? Взять его! В Мэрию!

Тургенев сидит в шарашке, где такие, как он, сидят, тревожно озираясь. Их поодиночке, по очереди, вызывают. В очередной раз в шарашку входит Бакунин. На нем революционное одеяние:
– Иван, выходи! Ты  свободен!
– Ты как? Откуда? – обрадованный  Тургенев не верит своим глазам.
– Я префект рабочего квартала. У нас – самоуправление . «Кровь по жилам словно лава, льётся  пламенной струей!» Началось, Ванёк! Вот она, стихия революционной бури. Как Костя писал.
– Какой Костя?
– Аксаков…
 Идут по улице, Бакунин рассказывает:
– Мы сейчас, из немецких эмигрантов, формируем отряд в Германию, поднимать революцию там. Командир отряда – Гервег. Ты согласен с нами?
– Я?.. Мне надо… Я пока не знаю…
– Ну и черт с тобой! Смотри, не попадайся боле. Хорошо, что я заскочил к вам…

ТИТР : «Петербург. 28 февраля 1848 года. Апартаменты государя Николая Павловича»

 В окружении царедворцов  государь проходит  в свой кабинет, В приемной  ожидают несколько высших сановников. Вдруг Николай Павлович останавливается посреди них, и говорит пафосно,  с вызовом:
– Седлайте  коней, господа! Во Франции – республика! – смотрит на одного из присутствующих – Алексей Федорович, Вам первому! Прошу!

Разговор  в кабинете один на один:
– Я намерен организовать секретный надзор в нравственном и политическом отношениях за идеями и направлениями… Вам, как начальнику III-отделения, надлежит обеспечивать надзор негласный, за всем печатаемым в нашем Отечестве. Все должно быть просматриваемо, и тщательно! На стол мне докладные о неблагонадежности отдельных сочинителей, писак всякого рода. Председателем негласного комитета назначается сенатор, действительный тайный советник Дмитрий Петрович Бутурлин. Работайте с ним в тесном контакте. Особое внимание прошу обратить на журнал  «Современник» и его редактора Никитенко. Мне поступают сведения о  его неблагонадежности…
– Слушаюсь, Ваше величество!

Квартира Панаевых. На часах – четыре ночи. Со свечой входит в комнату Авдотьи Некрасов.  Он встряхивает своей правой  рукой, прикладывает ее к стеклу окна. Авдотья просыпается под одеялом:
– Болит?
– Несносно. Но не болит, а … немеет. Я не чувствую ее.
– Тебе не надо так много работать.
– А кто же будет? Я привык по ночам…  Теперь  прибавится забот.  Без Никитенки.
– Разве  Александр Васильевич уходит?
– Да, его вызывали в  III  отделение, к Орлову. И он отказался редактировать. Написал заявление.
– Корректуру  я могу взять на себя…

ТИТР : «Знаменская площадь. Петербург. 10 мая 1848 года. Смотровая площадка перед строящимся вокзалом»
Достоевский и Белинский  любуются  строительными лесами будущего Николаевского вокзала. Белинский рассказывает:
– Да это был ответ на мою статью в февральской, прошлогодней книжке, и я, не выдержав тона его, стал писать это письмо, в Зальцбрунне. И он тоже, кажется, не позднее октября, когда я вернулся, мне отписал. В общем, обменялись мнениями. Он даже извинялся за свое, ну, скажем, поколение. Так вот, Федор Михайлович.
– А где можно прочитать Ваше письмо? Ведь явно его не опубликуют.
– Переписывают. Знаете что, я вам пришлю, домой, с посыльным.
– Очень буду Вам признателен.
– Слышал, Вы своего  «Двойника» отдали Краевскому?
– Да. И Вы знаете, приняли благосклонно. Валериан положительно отозвался.
– Майков? Вообще, он достойный критик. Честный и объективный. Но Краевский его сторонится. Не дает площади. Он страхом дрожит за свой  журнал, особенно когда тучи сгустились над «Современником». А Гончаров как Вам?
– Повесть его наделала много шума. Но мне кажется, он тоже, по моему  горькому примеру. Стал задаваться… А что Вы скажете, Виссарион Григорьевич, по поводу повести Станицкого, «Безобразный муж». В  последнем нумере, апрельском.
– О! Тут целая история! Авдотья оказывается, скрывалась, что это она. Я представляете, случайно узнал! Пишет хлестко, забавно даже. Способности у нее есть. И здесь все предельно ясно. Женщина имеет право быть свободной, и  в любви – особенно. Ну а Вы-то сами как? Чем заняты? Где появляетесь?
– Да так. Работаю… К Бекетовым хожу…
– Ну, дай Бог всем нам благополучия – спускается с площадки, садится в экипаж. Достоевский провожает его, снимает шляпу, Белинский машет ему: «Так я Вам пришлю!»

Некрасов, в верхней одежде, входит  на половину к Авдотье:
– Надо ехать к Белинскому! Что-то мне тревожно. Он не ответил мне запиской.

Когда Панаева и Некрасов, с встревоженными лицами, входят к Белинскому в квартиру, там уже стоит дым. Белинский в кресле, сидит и жжет бумаги в большом тазу. Их еще много вокруг него, на полу. Белинский бледен, тяжело дышит, с присвистом. Слуга, жена Мария Васильевна и Некрасов помогают довести Белинского до постели, уложить его. Он с трудом,  с остановками, начинает говорить:
– Они… прислали… мне… вызов… К Цепному мосту. Я должен явиться  завтра…
Кашляет надсадно, тяжело, бледнеет… Жена несет ему чаю…
– А, сладкий,  я люблю…– чуть отдышавшись, и отхлебнув,  Белинский продолжает:
 – Жалко, жалко… Столько дел… еще... Но , друзья , я надеюсь… – смотрит на присевшего рядом Некрасова, что Оленька, и Мария, и Агриппина, не будут нуждаться…
– Не волнуйся, Виссарион…
– А теперь уходите… все… Устал я…
 Смотрит в одну точку. На весящий календарь. Где дата – 25 мая 1848 года…

Некрасов в другой комнате вручает Марии Васильевне пачку ассигнаций:
–  Срочно, сегодня же, доктора…
В той же комнате, на следующее утро. Мария Васильевна рыдает. Зеркало занавешено черным. Панаев, Некрасов,  Григорович, молча входят… Панаев говорит тихо:
– Надо послать за Галаховым. Он все сделает…
– Конечно, конечно – отзывается как эхом, Некрасов.

ТИТР : «Парголово. Лето 1848 года»

Некрасов диктует Авдотье:
– Сверху, крупно: Реестр бумагам Белинского: 1) Рукопись Кольцова. Переписка с ним. 2) Критическая история русской литературы, журнальные статьи. Подготовленные.3)Деяния Петра Великого. Обзор. 4) Сто русских литераторов. 5) Сочинения Сумарокова. 6) Стихотворения графини Ростопчиной. 7)Письма Шишкова.8) Сочинения Державина.9) Воспоминания Булгарина. Боже ж ты мой! Это же  богатство, которому цены нет. Составим для собрания. А оно будет, несмотря на запреты. Обязательно будет… – смотрит  в окно – А вот и Иван Иванович, прибыл!
Панаев  входит с ворохом газет, писем:
– Раскрыл «Ла пресс». В Париже, опять, революция! Баррикады. Бои. Вот тебе, от Тургенева…
Некрасов вскрывает письмо, читает, вдруг замирает и ошеломленно сообщает:
– Бакунин… Ах, ты! Осужден, приговорен… к смертной казни. За участие в Пражском восстании…
– Это непостижимо, – переживает Панаев.  – Или я ничего не понимаю, но  в этих революциях ничего хорошего. Ужас! Нет, надо выпить , определенно… С утра, лафитик… У нас еще остался?
Авдотья неприязненно смотрит на  мужа. Некрасов снисходительно. Пока кухарка готовит стол, он расстроен, и не на шутку.
– Иван, с этой революцией запретили переводные  французские романы. И еще ¬ наших, шесть(!), целых шесть, – повестей.  Надо что-то срочно делать. Выметается материал по меньшей мере целых трех нумеров… Это катастрофа, Иван…
Тягостное молчание. Иван наливает себе второй бокал, Некрасов  его чуть не останавливает:
– Да хватит уже. Надо что-то делать, Иван! Ты ж редактор, твоя доля самая высокая, должен шевелится, свистун… Хоть хватать любого, чтобы сочинитель оказался. Или идти на поклон к Краевскому, у него наверняка есть запас, проверенный. Но и за это надо платить…. Некому писать «Взгляд»…
– А Дружинин?
– Ему надо будет  теперь отдать весь библиографический отдел. А насчет запрещенных повестей. Парочку все-таки отстоим, переделаем… И начнем писать роман, и частями печатать…
– Ром-а-а-н? А кто его будет писать?
– А мы! Все вместе!
– Это будет, что-то неведомое, в литературе вообще… Никто так не делал.
– А мы сделаем! – Некрасов воодушевляется. Я уверен, что получится. Авдотья придумает сюжет и начнет… первую главу. Я – следующую. Григоровича попросим третью… И дело пойдет быстрее. Надо… сейчас,  –берет лист, пишет, прикидывает – Надо не менее 12 листов. Вспомним Матвея Комарова.

ЧЕРЕДОВАНИЕ КАДРОВ: Пишут по ночам. Некрасов диктует, Авдотья пишет. Потом наоборот. Сидят в кабинете квартиры. Авдотья записывает последнее предложение:
– На сегодня хватит. И так – перевыполнением… – закуривает сигару, – ты знаешь, Боткин сегодня  сказал Ивану, что это наша затея – балаганство, и что это унижает литературу. А мне кажется, за соавторством будущее. И мы будем не первые. Да, Крылов сегодня прислал записку, что хочет заполучить весь роман. Я объяснил, что сие невозможно. Тогда он потребовал уведомление, что продолжение романа будет нравственным. Я напишу, естественно. Вообще первые главы ему понравились…

ТИТР : «Волковское  кладбище Петербурга. 5 октября 1848 года.»
 Перед могилой Белинского стоит Николай Васильевич Гоголь. Он кладет на плиту  цветы, застывает в почтительном молчании:
– Он ведь моложе меня на два года… А вон как обернулось… Спасибо тебе, Комаров, что ты  позаботился, – обращается  к  попутчику, – Ну что, – идут к выходу, – К вам?
– Да, Николай Васильевич. Все уже собрались…

Гоголь сидит  в глубоком кресле, возле него на столике недопитый чай  в подстаканнике. Возле него Панаев:
– Да, у Аксаковых мы с Вами встречались…
– Позвольте, Николай Васильевич, прежде представить  Некрасова.
Гоголь оживился:
– Весьма рад Вас увидеть, Николай Алексеевич, Супруга Виссариона, Мария Васильевна очень отзывалась о Вас и благодарила, и за похороны и за пенсию.
– Ну что же? Это  наша молодь, надежда литературы российской?
Поочередно подходят  к Гоголю, представляются. – Дружинин, Григорович, Гончаров.  В каждого Гоголь  всматривается внимательно и настороженно, словно  хочет прочитать  их будущее. Анненкова узнает:
– Кажется, мы виделись в Москве? И Вы недавно из Парижа? Как там революция? Какое о ней впечатление?
Анненков пытается  что-то сказать, но Гоголь его прерывает и говорит, что во время революции этой самой сам  он был на Сицилии, а оттуда вообще, сбежал в Палестины...
И дальше продолжает, вдаваясь в воспоминания:
– Вот ведь письма эти написал оттуда, на которые осерчал Белинский. В каком-то помрачении духа. Потом уже  стал жалеть о том. Но ведь писано!.. Письма разошлись и теперь это не воротишь! Да, нынче путешествия мои были большие. После Палестины Константинополь, потом Одесса, Киев. Далее мои родные Висльки и Сорочинцы, потом – Орел. Жаль, не застал в Орле Тургенева. Он где-то во Франции на юге застрял, сбежал от революции.
Панаев предлагает:
– Господа! А не попросим ли мы Николай Васильевича прочитать нам  свое что-нибудь, новое?
– Увольте, господа,  что вы? Я давно уже ничего не пишу, и тем более, не читаю! И тем более  Комаров нас  зовет закусить...

ТИТР : «1 ноября 1848 года Санкт-Петербург. Жандармское управление»
 Алексей Орлов принимает в своем просторном кабинете одновременно Панаева и Некрасова:
– Не буду вас пугать особенно, господа, но граф Бутурлин, согласно императорскому указу, получил очень серьезные инструкции и распоряжения относительно печатных изданий…

Выходят из управления на Цепном мосту в полной прострации и растерянности.  Садятся в карету. Некрасов повеселел:
– И все-таки, Ванёк, считаю,  легко отделались. Ну, «Иллюстрация»
потеряна, ну и что! 4 тысячи всего. Жалко, конечно, бенефис Авдотьи не состоялся…. Но не надо ее пугать. Переживем. Только вот интересно, кто конкретно выписал все отрывки. Надо спросить Лонгинова…

ДИКТОР : «Грянувшие в 1848 году революции в Европе грозили добраться и до России. Подавление русским царем в 1849 году восставшей Венгрии считают ошибкой Николай Первого. Но своевременная помощь была оказана, согласно союзного договора, и благоприятно сказалась на будущем России – Австрия сохранила нейтралитет в  будущей Крымской войне, когда на Россию обрушились соединенные войска мощнейшей коалиции Турции, Англии, Франции и Сардинского королевства…»

ТИТР : «Варшава. 3 мая 1849 года.»
Карета мчится по улицам города. Останавливается у величественного бело-колонного здания в центре. Приехавший вбегает по широкой высокой мраморной лестнице, открывает входную в вестибюль дверь, и кричит дежурному офицеру: «Адъютант-фельдмаршал граф Кабега лично от канцлера австрийского правительства Шварценберга – светлейшему князю, графу Иван Федоровичу Паскевичу – послание, лично в руки!»

Руки разрывают пакет. Иван Федорович  меняется в лице:
– Что!? Так близко?
Кабега падает на колени, лобызает руки светлейшего князя:
– Спасите Австрию, Ваше сиятельство! Каждый час – дорог!
Паскевич : «Собирайте совет…»

     На весь экран  на  широком столе карта Польши, Венгрии, Австрии. Совещание военачальников. Паскевич :
– Что же делать, генералы? Мы не можем, без ведома государя, выступать… Это надо ожидать две недели, не меньше. Пока доскачут до Петербурга, пока обратно… Какие силы  у Кошута?
– Противник, включая ополчение, располагает не менее, чем двумястами тысячами конных и пеших бойцов. 45-ти тысячная армия Гервея, 25 и 35 тысяч по обеим течениям Тиссы, 60 тысяч в Трансильвании и  до пятидесяти ополчения.
– Откуда такие сведения?
– Это наши агенты в Будапеште собрали…
– Ну что ж, ударим сразу. И вот что сделаем…

Посадка  в вагоны на Варшавском вокзале русских войск.
ДИКТОР : «Это была первая в военной истории переброска войск с помощью железной дороги. Узнав, что русские войска прибыли в  Вену, и соединились там с Главной австрийской армией фельдмаршала Гайнау, опытный  венгерский полководец Артур Гервей со своей 45-ти тысячной армией не решился наступать на Вену. Австрия была спасена. Так, с открытой интервенцией русских в Европу, началось «мрачное семилетие», последний отрезок  политической реакции николаевского режима, когда даже за чтение  запрещенной литературы, вроде петрашевцев, письма Белинского к Гоголю, приговаривали, – к  смертной казни…»

ТИТР: « 8 октября 1849 года. Санкт-Петербург»

 Выбегает из дома Некрасов, темной ночью, без верхней одежды, в дождь и слякоть, кричит извозчика. Тот подъезжает, Некрасов садится:
– К бабке, повивальной ! Быстро!

В доме слышен плач родившегося ребенка. Некрасов мечется возле дверей спальни Авдотьи, его туда не пускают. Он  томится. То садится. То встает, бегает по комнате:
  – Скажите хоть, ради Бога, кто родился?
Ему отвечают : «Мальчик…»

Та же квартира. Пустая. Некрасов один, сидит возле камина, в кресле. ТИТР : «25 декабря 1849 года». Слышен звон колокольчика входной двери. Некрасов поднимается, видит входящего в верхней одежде Василия Боткина:
– Николай, извини. Решил перебраться к тебе на ночь. Ты ведь один?
– Да. Все разъехались… Садись. Съешь что-нибудь?
– Нет, лучше выпью. Кусок в горло нейдет.
– Вот грог остался…
– То, что сегодня случилось… – отхлебывает грог, – на плацу, не забуду до конца дней своих. Продирало так, будто самого меня хотели расстрелять. Григорьев, поручик, из приговоренных, говорят, умом тронулся. Сразу увезли в смирительную…
– Да, ужасно…
– Мне все мерещится, что за мной придут. Боюсь, что в документах Достоевского найдут какую-нибудь мою бумагу, писанную, может быть, два или три года назад – с озлоблением, – Нечестно! Подло! Не уничтожать записок знакомых! Можешь сам рисковать, сколько хочешь, но других обязан не вмешивать в свое дело. Николай, отбери все мои письма и отдай мне на уничтожение… А Ивана нет?
– Гуляет, как всегда…
Вдруг раздается звонок парадной  двери. Боткин испуганно:
– Не открывай! Дай мне уйти, через черный…
– Если за тобой, и так помают. Наверняка кто-то другой….
 Звонок  повторяется. Некрасов:
– Ну что там,  Василий , заснул что ли? – Выходит открывать.
Когда Некрасов возвращается в комнату, Боткина уже нет. Входит Лонгинов. Некрасов  открывает двери в соседнюю комнату, кричит:
  – Вася! Это Лонгинов! – слуге, – разыщите его…  Садись, Михаил Николаевич. Целый ведь день тебя ждал, братец. Ну что, рассказывай.
– Подожди, согреюсь хучь. Давно такого мороза не было. -27! Не шутка!
Ну что, вам опять дали Крылова, Александра Лукича … – Василий Петрович! – приветствует вошедшего Боткина.
– Ладно, это еще не самое худшее. Вот подписка упала на будущий год, это серьезно… Газеты, черт, напаскудили… Да «Иллюстрация» ведь была прорекламирована. Теперь порублена в натуре… Я видел ее по листочкам , продают… Нет , пора, пора.
 – О чем  ты? – Лонгинов настораживается…
– Играть начну. Я ведь знаю как.
– Я устрою тебя в клуб. Там развернешься.
– Не будем загадывать. Но и меня не свернешь…
– Знаю твое упорство, Николай. Ну, мне пора… Супруга ждет…
Лонгинов уходит. Боткин уже допил  весь оставшийся грог. Успокоился.
– Устраивайся в комнате Авдотьи. Там широкий диван. Василий поможет.
– А ты?
– Я еще поработаю…

Некрасов садится к письменному столу, проверяет свечи на нём, разбирает разложенные на столе бумаги. Снова звонок в дверь. Некрасов выходит и возвращается с Панаевым:
– Мороз спал. А теперь запуржило. Уф! – Панаев идет  к креслу перед камином, кидает  в него оставшиеся полешки – А ты чё, не спишь? Я вижу, свет горит, так и не стал сам открывать…
Некрасов смотрит на него укоризненно:
– У меня глазная боль , от которой я только что избавился, лихорадка бьёт который день, работы воз, а ты не помогаешь, шляешься. Чтобы  составить первую книжку, нужно перечесть до 800 листов разных статей, просмотреть 60 корректур. Два раза переделывал роман Срезневского, ибо ценсор отклонил первый вариант, написал 60 писем… А ты, Иван Иванович, гуляешь всё. Хоть бы подмогнул немного.
Панаев молчит,  уткнувшись, смотрит  в огонь. Некрасов продолжает:
– Ладно, преодолеем. Хужее бывало… Косте отписал, приедет, будет помогать.
– Кому?
– Брату  своему. И где ж ты  так долго был?
– Так  у Щепкина  же. Бенефис отмечали. В «Холостяке».
– Да, да, это хорошо. А «Завтрак у предводителя» тоже хорош был. Хоть немного облегчение будет. А то Тургенев всё просит и просит денег. Сверх того, что выслал, он опять просит, в долг. Надо дать! Как не дашь? Он,  пожалуй, единственный, которого почитают и читают…
Да, Боткин  у нас. В комнате Авдотьи… Боится один…

ТИТР: «Москва. Усадьба Толстых-Талызиных. 22 января 1850 года.»

Тургенев входит, его встречает Аксаков Иван Сергеевич:
– А, тезка мой любезный, здравствуй! Здесь Шевырев, актеры наши Шумской, Садовский,  Щепкин-с. Батюшка мой, Степан Тимофеевич , тоже пришел. Николай Васильевич удосужился согласиться  нам прочитать свой новый раздел  «Мертвых душ»…
 В гостиной из красного дерева расположились немногие посетители Гоголя. Над конторкой его, – портрет Пушкина, а на стене – «Карта Восточной Сибири». Гоголь объясняет:
– Господа, не удивляйтесь. Это я услал моего Чичикова в Сибирь. Вот, смотрю, где он проживать будет, останавливаться… Поистине велики просторы нашей родины матушки. Ну так, я читаю. Первую главу. Она у меня наиболее обработана…
После чтения. Многие ошеломлены. У Щепкина на глазах – слезы. Гоголь очень доволен впечатлением:
– Вот это значит, когда живописец, дал последний туш своей картине. Поправки еще,  по-видимому, будут самые ничтожные: там одно словцо удавлено, здесь прибавлено,  а тут переставлено – и всё выходит другое. Тогда надо  напечатать, когда все главы будут отделаны…
ГОЛОС ДИКТОРА : «Через  два года в этом месте Гоголь скончается от менингита, залеченный врачами, и перед этим, в приступе душевной депрессии, сожжет беловой вариант второго тома «Мертвых душ». И только пять глав разрозненного текста будут найдены  его слугой…»

Шум летнего дождя. ТИТР: «23 июня 1850 года»
 К дачному дому в пригороде Петербурга подъезжает экипаж. Вышедшей  Авдотье навстречу выходит Некрасов, подает руку:
– Душенька, с приездом!
Обнимаются.

Сидят за самоваром. Прислуживает хмурый  мужик.
– Ну как ты? Здорова ли? Что дорога?  Что запомнилось?
– Что дорога? Морская хворь. Весь путь… А запомнилось? Шопен, похороны его, в Париже, в прошлом октябре… Были Герцен, и Тургенев. И Мария Львовна…
– А что нового  у неё?
– Она категорически против развода, что просит Николай Платонович. Или все деньги по векселям хочет высудить. А у него и денег-то нет, всё попродавал, и в Орле и в Пензе, В одной Симбирской деревне осталась одна деревушка. Но деньги у него есть, есть. И она – высудит. Меня  вот назначила доверенным лицом тут , в Петербурге… Где же? А… вот…
Авдотья показывает бумагу. Некрасов берет её,  рассматривает, качает головой.
– Бог ты мой, это – хлопоты, и немалые…
– Ты  вот что. Найди этого Шамшиева. Он на Владимирской где-то. Да штаб-ротмистра. Я хочу ему доверенность передать…
–Хорошо.
 – А Жорж Санд видела?
– Нет. Она на похоронах не была. Она не простила его…
– Я очень ждал тебя. И рад, что ты изменилась, после … нашего горя. Надо снова писать роман. Вспомним наше лучшее время. Я уже название придумал – « Мертвое озеро»… А Дружинин ничего ведь не предложил, хоть и обещал. Так что я сам взялся еще и за статью, О русских второстепенных поэтах. И начну с Тютчева Его еще Пушкин заметил. А теперь он возвратился из длительной заграничной командировки и назначен … главным ценсором. Правда, в министерстве иностранных дел. Но всё равно, может влиять. Это большая удача для нас…
– А Николай Николаевич Тютчев не родственник ему?
– Это двоюродный брат Федора Ивановича. В имении Тургенева  чем-то заправляет. Варвара-то Петровна, мать Ивана, очень плоха, говорят…

Сидят за тем же столом, с фруктами и вином, Некрасов, Панаев и третий, очень важного вида, господин. Он расчувствовался:
– Э-эх, господа сочинители! Вы бы побыли на нашем месте! Я же из-за вас потерял здоровье, а у меня жена, детишки! И каждый раз – Крылов, ты поставлен блюсти государственные интерес, нравственность и порядок. Да-с,  господа! Никогда такого, – а я ценсором уже полтора десятков годков, – пристрастия к написанному не б-ы-ыло, не было! Думаете, так легко красные кресты  ставить? Уж на что  я дока, сами убедились… А вот таков  случай со мной был. Пропустил  я одну брошюрку, самую невинную, и вдруг в комитет бумага, строжайший вам выговор, Александр Лукич,  в которой допущены такие-то и такие нарекания на наши распоряжения… Фу ты, Господи! Ничего подобного не было в брошюре… И вдруг, бац! Из другого ведомства бумага: опять строжайший  выговор за ту же брошюру, но совершенно другое толкование смысла. Вот такое наше положение, господа! Будь хоть  семи пядей  во лбу, а не убережешься от взысканий, потому что нет возможностев предугадать, кому какое придет в голову толкование одной и той же книги. Я уж решил другое  место подыскать, нет более сил моих…
– А кто из критиков сейчас ценится?
– Дружинин, конечно. Его знание обчества отменное.  «Полинька» его художественна. Не Белинский точно, конечно, тот уж очень, очень сложен был. Но я  перезакладываю голову, что Дружинин займет первостепенное место в современной литературе…
     Панаев и Некрасов переглядываются.

                К О Н Е Ц     Ч Е Т В Е Р Т О Й     С Е Р И И.

 






               








 ПЯТАЯ   СЕРИЯ

Поезд  «Vienna – Warsaw» отходит от Венского вокзала, с  арестантским вагоном, с узником в кандалах на ногах. Дальше путь в специальной  карете… на фоне ГОЛОСА ДИКТОРА:
«В кандалах возвращался на родину Михаил Александрович Бакунин…
Приговоренный 15 мая 1851 года к смертной казни в Австрии, уже через неделю, 23 мая, государственный преступник Бакунин был доставлен в Петропавловскую крепость. Протомив узника ровно месяц, 25 июня император приказал приступить  к дознанию».
       
   В камеру, в сопровождении тюремщика, входит граф Алексей Орлов. Бакунин приподнимается с топчана, вошедший машет ему одной рукой  «садись», другой указывает тюремщику выйти, и садится  на краешек:
– Господин Бакунин, поскольку Вас этапировали из Австрии как российского подданного, мы будем Вас допрашивать и впоследствии судить по нашим законам. Хоть Вы непосредственно и не выступали против Российской империи, в своих речах, выступлениях, в Царстве Польском, как части России, употребляли непозволительные выпады в адрес государственной власти, и потом, принимая  участие в революциях во Франции, Германии, Чехии, Вы оказались на грани, перешедшей все правила и повинен будучи, уготованы к смертной  казни…
     Бакунин, не шелохнувшись, молча смотрит в одну точку… Орлов продолжает:
 – Но Государь наш милостив… И он приказал Вам, чтобы Вы написали покаяние… как духовный сын духовному отцу… Согласны ли Вы?
Бакунин со слезами, покорно кивает головой…
ДИКТОР: «Написанную  пространную  «Исповедь» Бакунина с высочайшей силой компилятивного воздействия и художественным литературным мастерством так повлияла на императора, что он, написав резолюцию  «Повинную голову меч не сечет, и простит ему Бог», от решения казнить Бакунина отказался и, лишив его дворянства и всех прав гражданского состояния, отправил на вечное поселение, – в Сибирь…
Особенная заслуга Михаила Александровича  была  в том, что он в России никого не сдал, а ведь был в переписке с виднейшими  литераторами: Анненковым, Боткиным,  Иваном Тургеневым. В исповеди он назвал только своих иностранных друзей: Гервега, Герцена, Руге, а также Николая Тургенева, который давно уже жил в эмиграции с объявленным ему  смертным приговором…»

ТИТР :  «Мартышкино, близ Ораниенбаума, под Петербургом. 30 июля 1851 года»
Внутри дачи Некрасов лежит, закрытый пледом, кашляет, пьет заваренный отвар трав. Темно, пасмурный вечер, горят несколько свечей. Авдотья подсаживается к Некрасову, с пачкой листов:
– Вот… Я переписала…
– Не надо. Не читай. Что-то надоел мне этот роман.
–  А как же нам быть? Надо чем-то заполнить  книжку.
– Я… – кашляет, – придумаю что-нибудь. Вон дружининское пущу. Его пропустят. А вместо Писемского впихнем Вонляларского.
Тургенев прислал из Москвы  стихи Шеншина, его соседа, по уезду. А вкусу Ивана  я доверяю…
Слышится отдаленный удар грома.
– Вот встану, съездим в Марьинское… Куропаток там настреляю.
– Хватит, настрелялся уже…

ТИТР :  «Марьинское. Имение Дружинина»
 Дружинин выходит встречать пролетку с Некрасовым и Панаевой. Солнечный день.
– Вот уж и лето на исходе,  а вы  только заявились! Я уж сам хотел приехать. Написал – воз!
– А мы за этим и явились! Здравствуй, душа моя –  Некрасов обнимается с Дружининым.

Сидят за столом вчетвером. Присоединилась полная и красивая женщина. Ей Дружинин отвечает на что-то:
– Да будет тебе, матушка! – и, обращаясь к гостям, продолжает мысль. – Нет, нет, господа, подписчики у журнала образованные. Ну что им преподносить  чтение о той среде, которая им чужда? Ну интересно ли просвещенному читателю знать, что Ерема ест мякину, а Матрена воет над павшей коровой? Право же, всё, что пишут о русском мужике, преувеличено. Он совершенно доволен и счастлив, если ему в праздник удастся оппиться до опухоли  брагой, или до скотского состояния водкой. И вообще целесообразнее будет, если я буду видеть хорошие стороны жизни. К чему мне портить  свою кровь разными волнениями. Я лучше буду наслаждаться своей жизнью! Давайте за наслаждение выпьем, Николай Алексеевич!
Некрасов смущенно улыбается и поднимает бокал.

ДИКТОР (за кадром вида Парижа): «В ночь с 1 на  2 декабря  1851 года, племянник Наполеона Бонапарта, избранный два года назад президентом, Луи, произвел бескровный государственный переворот, в годовщину провозглашения его дяди императором, и по случаю ежегодного празднования победы в Аустерлицком сражении. Еще через год монархия была реставрирована. На французский престол вступил император Наполеон Третий».
 
ТИТР: «Дворянское собрание Санкт-Петербурга». По зале бегает взволнованный Иван Иванович Панаев:
– Господа! Гоголь, Гоголь , – умер в Москве!
 Плетнев, Никитенко, Кавелин  – все взволнованы.

ТИТР: «Угол Гороховой и Малой Морской. Дом Гиллерме. Санкт-Петербург.»
Жандармы в количестве трех поднимаются по лестнице и стучат в квартиру №9.
– Кто там?
– Здесь проживают господин Тургенев?
– Да.
– Извольте открыть.
– А что случилось?
– Именным повелением, постановлением от нынешнего дня, 28 апреля, 1852 года, вы подвергаетесь задержанию.
– За что?
– Откройте, откройте! Узнаете, за что?
Тургенев открывает, жандармы входят. Один из них, старший, вытаскивает бумагу:
– Нам приказано. Вот, ордер… Собирайтесь.

ДИКТОР : «За публикацию статьи по поводу смерти Гоголя в московской  газете «Московские ведомости» Тургенев был посажен под арест с последующим следствием. Также по этому делу, Василий Петрович Боткин был поставлен под надзор, а над служащим Феоктистовым, за содействие публикации,  был установлен присмотр».

Набережная Екатерининского канала. Около Дома предварительного заключения, «Сибирки», стоит немногочисленная толпа,  в основном из студентов и молодых женщин. Квартальный в раздражении фланирует невдалеке, разводит руками.

Зимний дворец. Приемный вход. Дворецкий принимает приехавшего Дубельта:
– Пожалуйте  в кабинет, Ваше превосходительство. Цесаревич на месте.

По просторному кабинету,  в статском облачении, заложив руки за спину как его отец, расхаживает цесаревич, Александр Николаевич. Он расспрашивает Дубельта:
– И что же он? Чем  особенно провинился? Он ведь известный сочинитель.
– За ним наблюдают давно. Он автор так называемых «Записок охотника», с непозволительными вольностями о положении крестьян. Далее – он участник событий 1848 года в Париже. Есть сведения, что он действовал вместе с Бакуниным. Кроме того, он в постоянном сотрудничестве и дружбе с Герценым. Мусин-Пушкин готов привести личное доказательство того, что ему он запретил публикацию статьи в «Санкт-Петербургских ведомостях», так тот, видите ли, не успокоился… Мне думается, пора этого сочинителя остановить в своих побуждениях. Постоянно бывает за границей. Знает  несколько языков. И есть на этот счет одно соображение…
– Какое?
 – Надо его… употребить, сделать нашим союзником и сообщником. Пусть, раз он вхож в  круг революционеров Европы, собирает для нас сведения, могущие быть полезными для… планирования нашей внешней политики. Государь об этом  уже намекал.
– Ну  что ж, поработайте  с ним  в этом направлении. И сделайте так, чтобы Бакунин не знал об аресте Тургенева. Да и уберите его из участка, чтоб не возбуждать лишнего настроения… Пусть посидит под домашним арестом. Разрешите ему газеты, читать и писать. И, конечно, просматривайте все письма, которые он получает  и отправляет.
 

ТИТР : «Квартира Панаевых-Некрасова»

Некрасов встревоженно ходит по кабинету. Входит Панаев,  в калошах и зимней одежде.
– Ну что? – камердинер раздевает Панаева, – согласился Алексей Константинович?
– Да, поговорит. Но  уже известно, что ожидается ссылка…
– Ссылка?!.
– Не волнуйся так, Николай. Алексей почти уверен, что Ивану разрешат ссылку  в орловском имении. Он ведь с цесаревичем  с детства дружен…
И автором нашим остается, конечно. Он уже пишет новую повесть. О собачке.
– О собачке? Вот те на! Кажется, в русской литературе никто еще до такого не додумался… Ну, и как там наша ценсура?
 – Прошли, прошли. Львов не препятствовал…
– «Записки» надо  издать максимальным тиражом. Раскупят вмиг…

 ТИТР: «Новгородская  губерния. Около деревни  Борки. Сентябрь 1852 года»
Идут по лесу с редкими деревьями,  заболоченной местностью, Некрасов в охотничьем снаряжении ,  с ружьем, и егерь – Никодим. Пасмурно.
Некрасов  расстроен :
– Да, одних  только тут  ворон и настреляешь. Да где, Борки-то?
– Доберемся барин. Вон сюды сворачивай… О! – поднял голову – Паморха пошла…
– Что ?
– Дождик издеся так зовут. Махонький,  сеющий… А вон и баба. Надо спросить…
Некрасов увидел женщину, обращенную  к нему… задом. Она собирала грибы – масляники.
– Здоровья  Вам! А где  деревня? Борки?
Баба разогнулась, посмотрела на спросившего с невероятным озлоблением, и ответила:
– Скинь портки, так и дойдешь в Борки!

Сидят внутри избы. Некрасов пьет чай из самовара. Рядом – Никодим,  хозяева,  старик со старухой. Старик  спрашивает:
– Из самого Питербурха, значит? Далёко, далёко  забрались. Ну теперь железка есть! Недолог путь… А что там ,  у вас нету, куропаток-то, белых и серых?

Некрасов  уже  в конторе.  Рядом, за конторкой, Панаев. Разбирают письма:
– О, а это с Кавказа! ЛНТ. Узнаю ли я, наконец, его имя? Отправитель – Николай Николаевич Толстой. Станица Старогладковская, Кизлярского казачьего войска Терской области. Поручик – вскрывает письмо  – Не родственник ли он Толстому нашему, Алексею Константиновичу? Нет, положительно повесть его, Иван, изумительнейшая. Только мы чуть сменили название. Не «История моего детства», а просто – «Детство». Повесть имеет успех. И даже «Записки Отечественные» их похвалили, как ни странно… А Тургенев так оценил талант – «Надежный». Ну что ж. прекрасно…

ТИТР :  «Саратов. 1853 год. Масленица.»

Лошади взрывают снег под копытами, три девушки мчатся на тройке. «Эй, залетные!» – кричит кучер, явно подвыпивший, раскрасневшийся, взмахивает раскрашенным кнутом. Кони переворачивают сани, и девушки валялся прямо  на льду Волги. Возница  явно озадачен, и  спешно  поставив кибитку, везет девушек в ближайший дом, приговаривая:
– Тут рядом. Это дом протоиерея, Чернышевского. Очень гостеприимный.
– Да мы знаем Гаврилу Ивановича… Ну обсушимся немного…

Пасха. На улице пасхальная заутреня. Из церкви, что рядом,  в тот же дом, идет молодой человек. Его встречают у дома, кланяются. На вопрос отвечают:
– Дома, дома, Николай. Еще почивают, не торопятся.
Пришедший поднимается в мезонин, открывает дверь в светелку, где  спит еще протоиерея сын. Он  просыпается. Шарит по столе  очки. Протирает их, надевает.
– Утра доброго, Николай. Христос-то, воскрес!
– Это надо еще доказать, Николай Иванович…
Гость так и сваливается  кубарем с лестницы. Приговаривает в бешенстве: «Безбожник! Бес! Соблазнитель юношества!»
«Безбожник», сообразивший , что сказал лишнего, бежит вслед, догоняет:
– Николай Иванович! Костомаров! Я же ведь не хотел! Ну простите меня!
Костомаров , наконец, останавливается. Успокаивается:
– Ладно уж. Путаник же ты, Николай. Никак не успокоишься. Ну, пойдем ко мне. Похристуемся…

Входят  в маленький дом на окраине, с вывеской – «Ильинская улица…». Их встречает маленькая немолодая женщина.
– Вот, матушка, Николая привел.
– Христос  воскресе,  Татьяна Петровна!
Расцеловываются.
Сидят за праздничным столом втроем. На столе вино церковное. Яички крашеные. Татьяна Петровна иногда  встает, уносит, приносит посуду…
Николай Гаврилович с интересом рассматривает пухлую, в  переплете, рукопись:
– Это же  уникальные сведения, Николай Иванович. И поучительные. Это же народный  вождь.
– Ну, это еще неполный вариант. Давай-ка на сегодня покончим на этом. Еще по одной, и пойдем к Васильевым. Там тебе приглянулась одна, кажется?
Николай Гаврилович чуть озадачился, смутился. Взглянул отчего-то на Татьяну Петровну:
– Да. Приглянулась. Одна. Оленька…

Николай Чернышевский подходит  к дому с колоннами. Звонит в дверь.  Когда она открывается, слышится музыка фортепиано. В прихожей появляется одна из девушек, катавшихся на тройке. Николай вспыхивает радостью:
– Ольга!
– Николай Гаврилович! Раздевайтесь, проходите… У меня подруги собрались, музицируют.
Гость отрицательно  мотает головой, и присаживается в прихожей на  лавочке, в углу :
– Я хочу быть только с Вами…
– Ну, подождите…
Николай остается один. Он явно напряжен. Но сдерживается, справляется с волнением. Вид его становится решительный. Он смотрит на стенные часы. Там – половина пятого. Ольга, наконец, выходит. Молча садится к нему. Несколько минут Чернышевский не решается говорить. Наконец, начинает:
– Оля, выслушайте меня…  Я всё  обдумал, Путь мой избран мною навсегда. Но за него я могу поплатиться… Тюрьмой, каторгой, ссылкой, может быть даже… виселицей. Меня это не испугает. Готовы ли бы пойти со мной по жизни? Готовы ли?..
Ольга закрывает рот  его ладонью. Николай припадает к руке любимой…

Венчание в церкви Саратова. Пение церковное…

Некрасов поздним утром в своей спальне. Прислушивается. Из соседней комнаты раздаются голоса, один из них – незнакомый.  Некрасов запахивает халат, и выходит из спальной. Бледный и высокий господин, с , уже   собирается уходить, и прощается с Панаевым. Но тот вдруг поворачивается к Некрасову:
– Ну вот,  я говорил…
Некрасов очень тихим и хриплым голосом спрашивает незнакомца:
– Вы – Чернышевский?
– Да.
– Пройдемте в мой кабинет.
Усаживаются в другой комнате. Некрасов спрашивает:
– Зачем Вы обратились к Панаеву,  а не ко мне? Через это  у Вас пропало два дня. Он только вчера, отдавая ваши рукописи с рецензиями, сказала мне, что Вы есть человек, пригодный для сотрудничества. Вы, должно, не знали, что журнал редактируется мной.
– Да, не знал...
– Давно Вы в Петербурге?
– Я учился здесь, на историко-филологическом. Потом в 50-м году уехал в Саратов, на родину, учительствовал там. Ну вот теперь, буквально с месяц, как приехал… Работаю диссертацию на…  философскую тему. Преподаю в кадетском корпусе. Пишу  в «Моду», в «Отечественные записки»…
– А много вам Краевский платит?
–  Я …
Некрасов  встает, указывая  гостю сидеть. Вдруг горячо начинает уверять перейти к нему :
– Мне понравились Ваши рецензии. Они яркие, доказательные, с примерами из истории, философии… Но Краевский мне… враг, и враг идейный, принципиальный. Хотя внешне мы дружны. Он способный журнальный делец, и у него есть чему поучиться. Но вот это потворство дурным вкусам, угодничество, умаление роли общества, пренебрежение к людям честным, справедливым, нерадения за народ… И если Вы намерены со мной сотрудничать, он Вам не позволит печататься у него, не разрешит. Вот в чем вопрос. Или… или. Но платить Вам сейчас я так не смогу  как он. Согласны ли Вы?
– Признаться, мне и самому неуютно работать у Краевского. Этот человек торгашеского склада…
Некрасов, прищурившись, пристально посмотрел на собеседника:
– А кто Вам дал тему для диссертации?
– Никитенко Александр Васильевич. Я самому ему предлагал, еще в студентах…
– Ну что ж, Николай Гаврилович, я рад, что наши мнения сходятся – встает, –  Я на днях уезжаю, на родину, давно, знаете, не был. Но через Москву, подлечиться – показывает  – горлом занемог… Говорят, там хорошие доктора, климат помягче. А за меня остается Иван Иванович – кивает, – у него возьмете и план рецензий, будете отдавать ему. Надеюсь, за лето мы обогатимся новыми статьями вашими.…

ТИТР : «Москва, сентябрь 1853 года».
Боткин Василий Петрович подъезжает в карете к гостинице «Франция», на Петровке. Заходит в номер к Некрасову. Тот уже приготовлен к визиту, приглашает испить чаю.
– Нет, нет, нам назначено. Надо поспешать.
– Что-то я опасаюсь.
– Ну что ты, доктор Иноземцев весьма именитый. Профессор…

После осмотра у доктора Некрасов поправляет одежду, присаживается у стола. Иноземцев заканчивает мыть руки, вытирает их полотенцем, тоже подходит к столу, садится напротив. Некрасов в напряженном ожидании.
– Ну что, Николай Алексеевич. У вас горловая язва…
– А можно ее вылечить?
– Можно. Я думаю, что можно. Но только строго соблюдая предписания. Вот, для начала,  надо бы попить минеральной воды. Здесь  у нас,  в подмосковной, есть хороший источник, в Рай-Семеновской.
– И сколько ее пить?
– Ну, месяц, самое малое. А лучше и подольше.
– Благодарю Вас, Федор Иванович – Некрасов  вынимает бумажник.
– Нет, нет. Я денег за приемы  не беру...

Боткин и Некрасов подъезжают  к лавке с вывеской  – «Современник» г-на Базунова», на Большой Дмитровке. Едва раздался  колоколец  входной двери, старый,  в поддевке, господин,  быстро засеменил навстречу входящим. У прилавка, спиной, покупатель, тут же обернулся и узнался  постаревший Кетчер. Некрасов  сначала обращается к  продавцу:
– Здравствуйте, Иван Васильевич! Вот, пришли… – поглаживает стопки «Современника» на прилавке, – как торговля, идёт?
– Да уж захаживают, захаживают, Николай Алексеевич, – закрывает изнутри дверь. – Прошу-с, в кабинет. Там и отчеты и бумаги все. Николай Христофорович, и Вас тоже, прошу.
– Кетчер! Едва узнал Вас.– Некрасов приветствует посетителя.

Сидят все вчетвером в кабинете. Некрасов  заканчивает проверять накладные:
– Ну что, Иван  Васильевич, дела, как говорится, движутся… Расходы окупаются… А что, «Записки охотника», действительно, в три дня, разошлись?
– Да-с.
– Надо было сразу, на второй  же день, прибавить цену… Дескать. Тираж дополнительный, на другой  бумаге…
В разговор вступает Кетчер:
– Так что, наш изгнанник спасский, принимается теперь за романы? Но кажется, не совсем удаются ему эти начинания? Вы не находите, Николай Алексеевич?
Некрасов, задумавшись, не сразу, отвечает:
 – Я ему еще раньше говорил, что неспешная эта форма, и усердная. Роман…
– А я читал уже кое-что, получил отрывок. Через Анненкова. «Два поколения» называется. Но увлечения я не почувствовал…
Боткин и Некрасов переглядываются…

ДИКТОР: «13 декабря 1853 года,  в редакции «Современника», на квартире Некрасова состоялся  обед  в честь «спасского изгнанника», вернувшегося из ссылки Тургенева… Присутствовали сам изгнанник, Панаев, Дружинин, Чернышевский. Появились новые авторы, блистательные поэты Фет, Тютчев.  У Тютчева вышла первая его книга стихов, изданная Некрасовым…(КРУПНЫЕ ПЛАНЫ).
Общей оживленный разговор в конце вечера перерос в острый спор  о возможной  будущей войне. Тон задавал Федор Иванович Тютчев:
– Нет, нет, господа. Я, как побывавший за границей дольше всех, объявляю вам, что большой войны, с Европой, нам не избежать. Это ослепление от побед с турками, эти галлюцинации нам даром не дадутся. Не стоило, и не нужно было так  опрометчиво ввязываться в войну с Османской империей, нападать на нее. Это роковая  стратегическая ошибка… Уж этот пресловутый спор о Вифлееме можно было решить дипломатическим путем. А теперь, империя 40 лет только и делала, что отрекалась от своих интересов и предавала их в пользу других, а теперь оказывается перед лицом огромнейшего заговора… Франция, а тем более Британия, нам не простят разгрома Турции. Кризис наступил. Восток и Запад, вот две силы, которые сойдутся в жестокой  схватке…
– Вы полагаете, что всё так серьезно?
– А Вы бы хотели по-другому?
– Я  извиняюсь господа,  если вас напугал. Угроза не так  уж и опасна. Наши войска не раз уже доказывали чудеса стойкости и храбрости, упорства в поставленных целях.
 Нависает неожиданно тягостная пауза. Панаев ее разрешает, выступает на середину зала:
 – Ну что вы, друзья, так приуныли?  Ведь мы приготовили сюрприз. Я предлагаю послушать романс, нашего уважаемого, присутствующего здесь, Афанасия Афанасьевич Фета, на музыку господина Варламова, в исполнении нашей очаровательной хозяйки, Авдотьи Яковлевны.
 Хлопают Фету, тот раскланивается:
– Господа, я должен пояснить. Когда писал этот стих, лет с десять тому… он не имел названия. Но вот теперь, благодаря, нашему  московскому другу,  Алексею Варламову, к сожалению покойному, он  обрел музыку и название. «На заре ты ее не буди…»

Авдотья поет под фортепьяно, гости слушают.

ТИТР : «Февраль 1854 года. Дом Александра Михайловича Тургенева на Мильонной улице».
 В зале расположились гости, хозяева. Тургенев сидит напротив, за столом. Рядом, на стуле. сидит очаровательная девушка. К ней подходит высокий и благообразный господин с седыми висками:
– Доченька,  а ты не будешь смущать Ивана Сергеевича?
– Ну что вы, Александр Михайлович. Оленька как раз мне помогает не сбиться, сосредоточиться.
Александр Михайлович разворачивается как бы  к публике, объявляет:
– Итак, господа, слушаем…
 Тургенев начинает:
– «Муму». Рассказ… «В одной из отдаленных улиц Москвы,  в сером  доме с белыми колоннами…»

Чтение закончилось. Все хлопают. Оленька восхищенно смотрит на автора:
– Это прелесть, что за рассказ! Иван Сергеевич, Вы – настоящий гений!
Все снова одобрительно хлопают…
 
Прощаются в прихожей. Александр Михайлович:
– Непременно, непременно, Иван Сергеевич. Я всё выясню и пришлю лучших практикующих докторов. Эти светилы от медицины только чванством отличаются… А у меня есть один знакомый, и замечательный врач. Григорович Иван Платонович, штаб-лекарь Измайловского полка. Ну и Павла Дмитриевича Шипулинского приглашу, профессора  от терапии.
– Уж мне так жалко Некрасова, прямо сил нет. Все бледнеет и худеет. И голоса нет…
– Ну, всех благ.  Не забывайте-с нас. Так, значит,  в третьей книжке будет,  в мартовской?
– Да.
– Обязательно купим. Прямо в типографию сходим. Я ведь не успел подписаться, такая досада…

Камердинер Некрасова докладывает: «Прибыли доктора!. Господин Григорович Иван Платонович. И профессор Шипулинский…»

Шипулинский и Григорович Иван Платонович, после осмотра Некрасова, кратко обмениваются словами по латыни. Настороженного больного заинтересовал инструмент:
– А что это  у Вас такая странная трубочка?
– А, это стетоскоп собственного производства. Видите этот резервуар, так вот, – это – резонатор… Ну что, Николай Алексеевич, процесс в легких  у Вас не выслушивается. Язва горловая у Вас, видимо, другого происхождения. Что посоветовать? Работать как можно меньше… Не по ночам, не чересчур. И лучше ехать на юг, в Ялту. Но туда сейчас… небезопасно. События назревают, война объявлена… Вы где лето собираетесь провести?
– У нас хорошая дача, под Ораниенбаумом, прямо  у моря.
– Ну что ж, морской  воздух полезен. Особенно по утрам…
Вид дачи в Мартышкино, пригороде Ораниенбаума. Домик на берегу взморья, в парке с тенистой липовой аллеей. Стены домика декорированы растениями, а перед домом разбита огромная клумба, и расставлены скамейка, стулья и стол. ТИТР : «15 июня 1854 года.» 
Некрасов срезает цветы в саду, несет их, и ставит в спальне Авдотьи. Та просыпается:
– Как спалось, Дунечка? Просыпайся. Кофий,  и на прогулку. Как доктор  велел. Тебе не надо расслабляться. Правда, сегодня туман был с раннего утра, но уже почти рассеялся , ушел на море.

 Некрасов, на берегу  перед морем, видят корабли необычного цвета и вида. Они стоят напротив крепости Кронштадт. Неожиданно по дороге на Ораниенбаум, что вдоль моря, рядом, проскакали экипажи, верховые, прошла артиллерия на конной тяге, форсированным маршем – пехота. На тройке в коляске проехал  император Николай Павлович, бледный, встревоженный,  в сопровождении свиты из генералов.
–  Святы Боже! Это ужас! Неужели началось? Это же  английские корабли… Авдотьюшка? Что будет? Пойдем отсюда…
Когда возвращаются, слышат, как взрываются  поочередно несколько  вражеских кораблей. Они задымились, стали разворачиваться…
ДИКТОР: «Это было первое в истории русского  флота боевое применение подводных электрических мин по проекту  инженера Павла Львовича  Шиллинга, которые были изобретены еще в 1837 году. Соединенная  англо-французская, угрожающая Петербургу эскадра, из Финского залива – ушла»...

 Вторая половина дня. Солнце низко. К домику подъезжает открытая карета, где сидят Тургенев и еще один, важный господин.
– Ну вот, Авдотья Яковлевна, Привез! Это Дмитрий Алексеевич Милютин, весьма компетентный в военном деле по своему чину…

Милютин рассказывает за вечерним столом внутри дома. При свечах:
– Страшный, страшный недостаток. Во всем. Даже селитрой в должной мере не запаслись. Теперь ее понадобится немало. Союзники высадят свой десант. А у нас там –  ни войск, ни вооружений, ни фуража. Интендантство  в таком виде, что ставит войска без сапог и сухарей. Всё прекрасно для парадов, но не годно для войны. Не столько погибнет солдат от пуль, как от болезней, вследствие отсутствия гигиенических мер. Медицинская часть в весьма плачевном состоянии, операционных инструментов мало, да и те плохие. Докторам придется  тупыми ланцетами ампутировать раненых…
– А что же думает Николай Онуфриевич?
– Сухозанет? Он только докладу  умеет делать, государя затмевать…
– Так значит, нужны изменения, реформы – взволновался Тургенев, – многое  и много надо менять…
– Так надо, значит, ехать на войну – произнес тихим голосом Некрасов.
– Поедем вдвоем. Мне как в имение пора настала…
ДИКТОР: «Дмитрий Алексеевич Милютин, двадцать лет, с 1861 года, был военным министром России. Все литераторы его уважали, но став могущественным, Милютин первым делом запретил полковым библиотекам выписывать журнал «Современник», дабы не смущали… Иного склада был его брат, Николай Алексеевич, товарищ министра внутренних дел, фактический руководитель  разработки крестьянской реформы 1861 года…»

 В осеннем лесу слышны  звуки выстрелов. Некрасов и Тургенев на охоте, расположились на привал. Егерь разрезает животы птиц посредине, выкидывает кишки собакам, заполняет полости крапивой.
Тургенев вытаскивает пироги, вино, угощает Некрасова, продолжает рассказ:
– Сбежал, сбежал, Николай, потеряв голову. На целых десять дней. Устроился истопником в театр, представляешь! И никто ведь не заметил, не узнал! Ну, правда, пачпорт у меня  другой имелся, бороду приклеил…
Некрасов качает головой, говорит тихим голосом:
– Поистине неисповедим дух человеческий. Я вот, тоже, Дуняшу… Когда вместе, терпения моего нет, до того горделива, строптива, а как уехал вот, вспоминаю, каждый  день…
Тургенев, откинувшись на бок, набивает трубку:
– А я считаю, всё, что движет нами, это – любовь. Наше творчество и движет ею. Я ведь, когда читал «Муму» у Александра Михайловича, себя не чуял. Так меня очаровала Ольга Александровна…– оживившись – Вот ты говоришь, что пишешь о «тонком человеке». Дворянин, постоянно себя оправдывающий. Да не тонкий он человек,  а лишний! Лишний человек в обществе, не нашедший себе применения! Вот так! Практический склад ума  не для него! Деловитость претит ему... А насчет войны тоже понятно. Наполеон Третий, этот выскочка, мечтает о возмездии за позор своего дяди и надо же! Они под Севастополем громят нас и там и там! Нет, это невозможно осознавать…

Тургенев провожает Некрасова на окраине  Спасского, на почтовую карету станции.
– Ну, прощай, голубчик – обнимается с Некрасовым, – Славно мы поохотились. Никогда такого наслаждения не испытывал. Авдотьюшке твоей  удачно разрешиться… Конечно,  ты прав, на войну от нее нельзя… Письмо, Толстому, как только вернется, дай Бог, передам… Это здесь, рядом совсем, в Покровском. Там сестрица его, Мария Николаевна, премилая женщина…
– Ты неисправим, Иван. А как же Олинька?
– Она далеко… – Тургенев вздохнул, – а здесь – рядом… Да и потом – она замужем. И у ней – девочка…

ТИТР :  «11 февраля 1855 года. Владимир Иванович Панаев, директор канцелярии  его Величества».
Панаев В.И. входит в покои императора и видит, что тот бледный, часто дышит, сидит, согнувшись, на диване…
– Ваше Величество, я вызвал, Мандта и Каллеря. Они с минуту на минуту прибудут…
– Вызо… вите… еще… цеса… ревича…

Николай Павлович лежит уже в своей спальне, накрытый суконным одеялом.
Рядом цесаревич, два доктора. Лакей накладывает на лоб смоченную тряпицу. Цесаревич, молча откланявшись, уходит. Император просит, чтоб его оставили с доктором Мандтом:
– Нельзя было Вам, Ваше Величество ездить на смотр в Манеж. Вы уже  были простужены, на свадьбе  у графа…
Император слабо машет на слова доктора и просит  у него, с одышкой:
– Ты всегда был доверителен ко мне, Мартин. Я всегда помогал тебе… Помоги же  и мне, теперь… Ход войны показал ошибочность моей политики, и я не имею ни сил, ни надежд что либо изменить. Пусть мой сын совершит поворот к победе… Вся надежда на Евпаторию. Если мы там не сдержим десант – шепотом, – я прошу… дать мне… яд. Только не быстро действующий, чтоб не заподозрили…
– Этого сделать не могу.  Вы поправитесь,  я уверен. Я Вам дам порошки…
– Хорошо, зовите  сиделок…

ТИТР: «17 февраля». Панаев В.И. входит, с депешой в руках.
– Ваше Величество, согласно Вашего указания…
– Что?..
– От Хрулева. Штурм Евпатории успехом не… увенчался. Войска потеряли убитыми 750, ранеными…

 В воспаленном мозгу Николая Павловича в титрах даты трагической череды событий его царствования: Восстание на Сенатской площади 1825 года. Пожар Зимнего дворца 1837 года. Карета перевернутая в 1843 году. Дочь Александра, умершая в 1844 году. Крымская война 1854-55 годов – затопление  судов, бомбардировка Севастополя.

 Раннее утро 18 февраля. Император  Николай Павлович скончался.

Ночь в квартире Некрасова. Он пишет при свече. Входит Панаева:
– Ты  опять не спишь?
Некрасов кивает, показывает написанное.
– Завещание? В пользу Ивана? Да что ты, право! Совсем скис. Поезжай, давай в Аленушино, коли надо. Я справлюсь с Иванушкой. Кормилицу еще одну надо нанять…

ТИТР: «Грешнево Ярославской губернии. 23  марта 1855 года.»
 Внутри дома сидят Алексей Сергеевич Некрасов, погрузневший, постаревший и его сын, Николай.
– Аграфена! Зайца! Принеси, – и, обращаясь  к сыну, – Дом, екатерининский  еще, справный, полностью тебе в отписку пойдет. Этот – обвел рукой потолок и стены, – Им, Костьке да Федьке останется. Анне – ярославский дом…
– Я Анну хочу в Петербурге пристроить…
– Ну хорошо, ежели так.
Стучат  в дверь. Входит посыльный.
– О! Из города? – Алексей Сергеевич принимает бумагу телеграфную, протягивает Николаю, – тебе…
Николай читает, меняется в лице:
– Ваня заболел. Я тотчас еду. Обратно.

ТИТР : «29 марта. Санкт-Петербург».
Авдотья Панаева,  в черном платье, встает из-за поминального стола, идет на половину Некрасова, отрешенная, молчаливая, и вдруг, руганью и упреками накидывается на него.
– Какого рожна? В бога и черта, всех святых и Сатаны, ты лежишь спокойный?! Ты самый гнусный, подлый и растреклятый упырь! Тварь безголосая!– в истошном крике, – я тебя,  – НЕНАВИЖУ! И мы с тобой, – расстаемся!! Навсегда!!!
Некрасов, до того, лежа на диване и слушая истерику Авдотьи, медленно встает, молча идет  в переднюю. Надевает плащ. Уходит.
Авдотья, на минуту ошарашенная, вдруг с остервенением выдвигает ящики из стола,  у себя в спальне, вынимает и выкидывает письма – в печку,  в огонь!!

ТИТР: «10 мая 1855 года. Санкт-Петербургский Императорский Университет».

В коридоре толпится перед одной из аудиторий народ. Один из студентов  восклицает: «Почему выбрали такую малую аудиторию? Ведь протолкнуться невозможно…»
На небольшой сцене, за столом,  стоит профессор Плетнев:
– Господа, и дамы, – попрошу тишины. Сегодня слушается  диссертация господина Чернышевского, «Эстетические отношения искусства к действительности», – на соискание степени магистра. Господин Чернышевский окончил историко-филологический факультет в 1850 году, работал на практическом поприще в городе Саратове, ныне преподает в кадетском корпусе. Автор оппонируется профессором Никитенко Александром Васильевичем, и профессором Сухомлиновым. Пожалуйте, Николай Гаврилович…
– Уважаемые дамы и господа! Предмет моей диссертации…

Конец  защиты прерывается неоднократно аплодисментами и под последние  слова диссертанта «Прекрасно то существо, в которой видим мы жизнь такою, какова  должна быть она по нашим понятиям. Прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни. Прекрасное – есть жизнь!»  – следует овация.
Встает Плетнев:
– Слово имеет профессор Никитенко.

Расходятся после защиты. Все возбуждены, взбудоражены. Чернышевский,  с женой Ольгой Сократовной, проходит  к выходу, видит молодого человека, с восторженным рукопожатием к нему:
– Познакомься, Оля. Это – Шелгунов – наш внештатный сотрудник. Шелгунов кланяется и говорит :
– Позвольте вам,  в свою очередь, представить: Сераковский Сигизмунд Игнатьевич, капитан Генерального штаба.
Чернышевский вглядывается в капитана, словно хочет запечатлеть его  в памяти. На выходе к Чернышевскому с поздравлениями  бросается Анненков Павел Васильевич:
– Мои поздравления, Николай Гаврилович! А вот что обозначает фраза Плетнева, что он Вас «этому не учил»…
– Это значит, – насмешливо отвечает Чернышевский, что магистерское звание мое будет отложено под сукно, и мне  его  еще не скоро утвердят.
– Вот оно как? Но мне кажется, дело-то сделано… Столько людей собралось.
– Павел Васильевич, я в своих статьях о Пушкине  упомянул о Вас, как собирателе  трудов Пушкина. Вы не против?
– Помилуйте, Николай Гаврилович. Ведь это наше  общее дело – сохранять память о нашем великом поэте. «Пушкин – наше всё», как говорит Аполлон.
– Ну что, господа? Делу время, а потехе – час! Приглашаю на диссертационный обед.  Его никто не отменял. Здесь на омнибусе рядом. К Палкину, господа!

ТИТР : «Июнь 1855 года. Петровский парк. Дача под Москвой Василия Боткина».

Некрасов в беседке, пьет воду из железного ящика типа самовара. Рядом сидит Василий Петрович Боткин.
– Чем больше пью этой отравы, тем хужее мне становится, Васенька! Может мне ее и не пить вовсе? А?
– Мне кажется, надо продолжать. А то что мы скажем Ивану Игнатьевичу?
– Ладно, Василий. Воду пить я буду, но ... более ничего.

Боткин  в комнате Некрасова в мансарде его дома. Ему говорит лакей:
– Цельный ведь день ничего не ест. Лежит и всё тут. Ты бы хоть, барин, уговорил его…
Боткин спрашивает  отвернувшегося к стене Некрасова:
– Коля, не надо ли чего? Может, пострелять поедем?
Некрасов, будто не слыша, молчит…

В доме Панаевых в Петербурге раздается звонок. Горничная  идет открывать,  и возвращается с листком:
– Телеграфная? – протягивает листок, – Вам, барышня.
Авдотья читает вслух: «Николай Алексеевич сильно болен. Кончается. Боткин». – Когда поезд на Москву?

– В гостиницу Шевалье. – Панаева велит извозчику ехать от Николаевского вокзала в Москве.

Боткин врывается в комнату Некрасова:
– Николай! Она приехала!
– Да?! Где , где же она?
– В гостинице Шевалье. Посыльного прислала.

В гостиничном двухместном номере Некрасов и Панаева. Некрасов на коленях перед ней, она – в глубоком кресле. Гладит его редкие волосы:
– Знаю, знаю, Николенька, ты любишь меня… И меня прости – я женщина, потерявшая… – сглотнула  подступивший комок, – не суди меня… строго…
Долго ты здесь еще  пробудешь?
Некрасов слабым голосом отвечает:
– Мне надо закончить курс, водных процедур. Вроде легчает. Иноземцев говорит. Если идет на поправку, надо продолжать.
– А ты знаешь, нам и Краевскому разрешили политику печатать.
– Это очень важно. Подписчики оценят.
Встает с колен, пристраивается  ближе к Авдотье на другом кресле:
– А что с иском?
– Он выиграл дело. И ему надо заплатить , не меньше… – трет голову, – пятидесяти тысяч. Но надо еще стребовать с Шамшиева.
– Хм… Сумма немалая. Но , думаю, – откупимся. А ты съезди пока к Федору, в Ярославль, пока я здесь закончу, потом вместе вернемся, в Петербург. И перебирайся к Боткину, – осматривает номер,– у него места хватит.  Федор мне восемнадцать тысяч должен, я доверенность тебе отпишу…

ТИТР : «Санкт-Петербург. 19 ноября 1855 года».
На вокзале Тургенев встречает Льва Толстого:
– Узнал, узнал. Ты один такой… воинственный, порохом пропахший. Из Севастополя прямо?
– Здравствуй, мой дорогой Иван Сергеевич. Нет, я заезжал домой, на недельку. Сюда направлен в военное ведомство по отчету штурма севастопольского. Да, в августе, когда нам пришлось оставить его. И государь новый хочет со мной познакомиться. Он ведь велел перевести «Севастопольские рассказы» на французский. Думаю, правильно. Все мы в мире люди, и братья. Эти идиоты-политики да цари смуту наводят. Я разговаривал с теми же французами, англичанами. Они не в восторге от войны… – подхватывает чемодан от носильщика, подходят к  экипажам.
 –Да, и в Покровское заезжал. Тебе поклон от Марии Николаевны.
Садятся в экипаж, Тургенев толкает кучера :
 – Поедем ко мне, на Фонтанку. Тут рядом…

ТИТР : « Утро 1 декабря. Фонтанка, 38»
Колоколец над входной дверью заливается. Дверь открывает камердинер, Захар. В дверях – Фет. Он входит, ему помогают раздеться, снять калоши. Вдруг пришедший спрашивает, увидев предмет:
– А чья  это сабля, Захар?
– Сюда пожалуйте – вполголоса  приглашает Захар  в кабинет, мимо гостиной – это полусабля, графа Льва Николаевича Толстого. Они  у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете, встали уж, чай кушают.
– Афанасий! Вот молодец что зашел! Садись, чаю вкуси – начинает рассказывать, – Вот ведь как. Вернулся с войны и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане, карты – всю-ю-ю ночь! А потом спит до двух часов, как убитый … Вот что, Афанасий, 14-го устраиваю вечер у себя. Только не шумно, конечно. Позовем своих. Огарев обещался быть.  Поэму свою буду читать, «Зимний путь». Некрасов, конечно. Он ведь вылечился совсем. Голос   вернулся. Но живет отдельно, от Евдоксии, пока, говорит. Временно, отдохнуть, мол, надо. Это недалеко, в доме Имзена, на Конюшенной. Познакомил его, наконец, со Львом. Оба волновались. Его рассказы о войне, от очевидца, – удивительны… Обязательно тебе надо с ним познакомиться. Тем более, ты тоже служишь, Уланского полка коннозаводчик, переводчик, поэт… Ну, а ближе к Новому году, обед традиционный, в конторе. Так что, гуляем, Фенечка…

 
                К О Н Е Ц   П Я Т О Й   С Е Р И И














ШЕСТАЯ  СЕРИЯ

По Невскому идут Лев Толстой и Дмитрий Григорович, тот объясняет:
– Эти обеды каждый месяц, Николай Алексеевич очень дорожит этой традицией. Скажу,  – он очень  к Вам расположен, Лев Николаевич, доволен чрезвычайно, что Вы посетили его в день прибытия. И очень надеется, что Вы и дальше будете сотрудничать в «Современнике». Да,  если речь зайдет о Жорж Санд, не ругайте её, он очень этого не любит.
– А где  здесь Шахматный клуб?
– О, это надо спросить у Тургенева.

ТИТР: «15 февраля 1856 года. Контора «Современника» на Малой Конюшенной»
Обед в разгаре. Сидят за столом: Некрасов, Панаев, Тургенев, Григорович, Толстой, Дружинин, Гончаров, Островский (КРУПНЫЙ ПЛАН). Встает Некрасов:
– Друзья! Вы все получили, ознакомились, с «Проектом обязательного соглашения», сроком на 4 года. Я никого не неволю, и не призываю опрометчиво подчиняться. Но вы меня знаете, и от этого обязательства останетесь только в выигрыше. Вы все будете получать, даже не гонорар, а просто как участники, внештатные, нашего журнала. В честь этого, Лев Николаевич предложил сходить в «Светотень» господина Левицкого, и запечатлеть себя, так  сказать, – для истории…

По Невскому идет группа литераторов, заходит в дом № 28. Внутри в фотоателье. Раздеваются. Располагаются. Фотограф рассаживает наиболее выгодно, удобно. Щелк!

Литераторы расписываются на обороте  фотографии… ДИКТОР: « Некрасов, как его не приглашали, от съемки отказался. Вероятно, он почувствовал, как непросто будет в новом журнальном мире, когда стали разрешены новые издания, и появились «Русский вестник» Каткова, «Русская беседа» Кошелева и Филиппова, «Сын отечества» Старчевского. Но все равно «Современник» оставался самым издаваемым журналом с неслыханным по тем временам тиражом, – в 7 тысяч экземпляров…»

 ТИТР :  «Санкт-Петербург. Гагаринская  улица, дом Кушелева-Бездбородко. Шахматный клуб».
Тургенев в раздражении выходит, машет подъехать экипажу:
– Грубиян! Развратник! Смотри, какой забияка? – говорит  швейцару. – Передайте Толстому, чтоб съезжал с моей квартиры.
ДИКТОР: «Так, с Шахматного клуба, началась вражда двух крупных писателей России, ставших непримиримыми идейными врагами, и чуть не переросшая в дуэль, которую с трудом удалось предотвратить. Некрасов,  узнав об этом, уже предвидел разрыв их с «Современником», и свою стратегическую ошибку,  с тем  самым «Соглашением», которым  хотел  авторов «закабалить».
 
Вид весеннего Парижа.
ДИКТОР: «В Париже, 18 марта 1856 года, Александр Второй, подписывая договор по итогам Крымской войны, о  поражении России, ясно осознавал, какие коренные  преобразование нужны  в области военных и экономических реформ, и это обернулось благом для страны. А невыгодный  пункт договора о Черном море, удалось через 15 лет,  – отменить. Также, в результате трудных переговоров, Россия смогла сохранить свои территории: в Польше, на Кавказе, и на Азовском море…»

ТИТР : «27 мая 1856 года. Редакция Современника».

Сидит за столом в одиночестве Панаев, пишет. Вдруг раскрывается дверь комнаты и почти врывается Некрасов, в руках  у него рукопись:
– Это чья? Мне передала Авдотья Яковлевна.
– А, это одного молодого человека, он приносил, для печатания, я ему посоветовал прилежнее учить уроки, чем заниматься беллетристикой…
– Так ты читал?
–  Не-ет… А что?
–  Но где он? Где?
– Так ушел же. Авдотья взяла рукопись, пожалев его.
– А когда придет?
– Так на днях, наверное…

ТИТР : «31 мая»
Некрасов и  молодой человек приятной наружности выходят из кабинета в общую комнату. Некрасов прощается с ним, тот уходит, и обращается к Панаеву:
– Вот, запомни его, Ваня. Это Добролюбов. Это – необыкновенный человек. Я не встречал еще таких.  И пишет как? Сжато, легко, блистательно. Такой  ум, такой кругозор! Руссо, Прудон, Бауэр, Фейербах, весь Белинский. Удивительно развитый юноша! Но главное, когда он успел это всё приобрести? Откуда у него такие глубокие и точные суждения? Да, он прочел массу книг. Это чувствуется. Он, кажется, студент? А есть ли  у него что-либо критическое?
– Да, конечно. Приятель его, Турчанинов, который учился у Чернышевского в Саратове, принес его статью о Екатерине Великой…
– О Екатерине? Это интересно…

 Сидят при сумерках в той же конторе, Добролюбов и Чернышевский.
– Вспоминаю, да. Кажется, было связано с Герценым?
– Еле открутился. Вяземский не дал делу ход.
Чернышевский встает:
– Ну что, надо свечи попросить. А, пожалуй, и чаю. Авдотьи нет. Спрошу  у Барона…

Сидят при свечах, уже  за чаем. Добролюбов продолжает свой рассказ:
– Четыре сестры, два брата. Тетки тоже умерли, сразу две. Еще и долги за дом. В общем, пришлось много работать, писать. Поэтому поступил в Педагогический, где не надо платить, но нужно отрабатывать  после, уезжать в провинцию…
– Мы это уладим, Пристроим здесь, в какое-нибудь заведение. Да вот, – вспомнил Чернышевский, ¬–  у меня хороший знакомый, князь Куракин, – попечитель Второго кадетского корпуса, определим Вас туда, репетитором.
– Это было бы неплохо…
– А где  Вы живете?
– В 9-й линии, за Средним проспектом, в квартире Срезневского, дома Добролюбова.
– Так это профессор Университета, был у меня на защите.
– Я Вашу диссертацию наизусть знаю…
– Приятно. Спасибо, голубчик. А дом не сродственника?
– Нет, однофамилец.
– А пойдемте-ка ко мне, тут рядом. Чего тащиться Вам на Васильевский? Моих как раз нет…
Добролюбов молча кивает…

 ТИТР : «25 июня 1856 года.  Санкт-Петербургский Университет».
Робко входит в заднюю дверь юноша. Его встречает седовласый  грозный швейцар, в бляхе с орлом, на груди.
– Вам куда? Новичок? Пиши в журнал фамилиё…
Юноша нетвердым почерком выводит: «Писарев, Дмитрий, 16 лет. С прошением о зачислении»
– Ишь ты? 16 лет? А это что?
Писарев подает бумагу:
– Так это и есть прошение, от профессора Ленца.
– Ух ты, от Михаил Николаевича? Ну он сейчас как раз у себя, на втором этаже… Поднимайся, и по коридору направо, третья дверь.

Панаев и Некрасов на морском причале Санкт-Петербурга. ТИТР : «11 августа 1856 года»
– Да не переживай  ты, Иван! Николай  Гаврилович отлично справится. Я в нем уверен. Ну а ехать мне надо. Доктор Паульсен говорит, что результат лечения нужно закрепить. Зимнее время пробыть в тепле. Да и Авдотьюшка, наша, скучает…

Поезд «Berlin-Wienna» подходит, пыхтя в венскому вокзалу. Некрасов  обеспокоенно вглядывается во встречающих. Панаева идет  к нему, в  ярком вызывающем костюме, машет рукой, кричит : «Николя!»
Некрасов с удивлением узнает ее, похорошевшую, целует руку , в вуальной перчатке…

Авдотья сидит в приемной доктора. По коридору проходят строгие медсестры в белых халатах с фартуками…

Авдотья и Некрасов едут в карете.
– Ну что он, что сказал?
– Да ты знаешь, ничего ведь утешительного. Но в Италию ехать посоветовал. Так что, отправляемся…

Некрасов и  Панаева плывут в гондоле по Венеции. Некрасов обнимает
Авдотью, та, с серьезным выражением лица, терпит…

ТИТР : « 23 сентября 1856 года. Рим»

В богато обставленном зале ресторана отеля, с позолоченными зеркалами, сидят Некрасов и Панаева. Входят Афанасий Фет с  женщиной, похожей на него. Он вдруг вкопано останавливается:
– Ба! Николай Алексеевич! Авдотья Яковлевна! Вы ли это? Вот не чаял! Познакомьтесь, – Надежда Афанасьевна, внутриутробная, можно сказать, сестра. Она здесь на излечении,  я ее сопровождаю. А вы какими судьбами?
– Да вот , тоже… Лечимся, климатом. Присаживайтесь.
– Благодарю, – рассаживаются. Подходит официант. Фет по-французски заказывает. – А как вы добрались сюда? Откуда? – обращается к Некрасову.
– О, это неблизкий путь. Мы из Вены сначала в Венецию, потом – Флоренция, Феррари, Болонья. В Феррари я забрел в клетку, где держали Тассо, семь лет. Видел там подпись Байрона. Свою не решился поставить, и целый день после того было гадко, отвратно… Ну, а что вы? Кто здесь есть? Из знакомых? Я ведь слышал, что будете в Риме, писал Вам…
–  Ничего не получал. Конечно, здесь наши художники. Целая колония. Ковалевский Павел Михайлович, с супругой. Это дядя нашего Егора Петровича, и его брата Петра Петровича,  генерала, погибшего в эту войну, в прошлом году, при взятии  Карса…
– Прекрасно помню эту историю. Писали о нем. А Егор Петрович это же «Нил Безымянный», печатался у Краевского… Теперь вот думает фонд организовывать, с Дружининым. Ну, а еще кого Вы хотели назвать? По глазам ведь вижу?
– От вас не спрячешься… Я вот подумал, не приударить ли нам здесь по вальдшнепам? Здесь водятся, я узнавал… Ну, и конечно, что ж скрывать? Здесь дорогой наш, Николай Петрович Боткин, брат Василя и Сергея. Он тут, в Риме, давно живет. С Гоголем дружил…
Взбираются на гору, по лесу, – Некрасов и немолодой полный господин.
– Николай Петрович, а расскажите, как Вы Гоголя спасли? Я слышал звон, но как точно, не знаю.
– Да банальная  история, в общем-то. Гоголь лежал  как-то в гостинице, в Вене, в тяжелой лихорадке, в 40-м. Да, кажется, в сороковом. Ну вот, никто ничего не знает и не хочет.  А я в то время там жил, и вывез его к себе. Пригласил лучших докторов. Вот и всё. А  мой вопрос в свою очередь. Чем же это вам мой братец  поднасолил?
– Да нет, он славный человек. Я ведь у него жил, почти месяц, прошлым летом. Был чуть ли не при смерти. А у него поразительное чувство сострадания, умение прислушаться к нуждам близких  людей. Но тут дело  в другом. Он уговаривал меня взять критиком Григорьева, Аполлона. Он конечно, талантлив, несомненно, ну уж очень… не обязателен, безответственный. И это его пристрастие…  Я не решился. Я ведь давно  его знаю, еще по Александринке. А у нас сейчас сложился  тандем, – прекрасные публицисты, умные, языкастые, образованные. Это Чернышевский, Николай Гаврилович, и новый, недавно пришедший, еще студент, педагогического, – Добролюбов. Умнейший малый, дерзкий… Теперь вот надо что-то с Дружининым делать. Я ведь ему предлагал  в свое время библиографический отдел,  он отказался. Что-то не договаривает, тянет. Думается мне, хочет свой журнал организовывать…
– Тяжело Вам, Николай Алексеевич…
– Это Вы о восхождении нашем? Да нет… Но если серьезно, болезни донимают. Иногда, когда занедужит, вовсе в хандре валяюсь. Ну что, пришли?
Сверху открывается вид на окрестные  леса, поля, море, город, далекий Везувий в дымке…

Некрасов гуляет по  Риму лунной ночью один…

Взбирается на купол собора Святого Петра…

Участвует  в рождественской мессе на площади Ватикана,  с проповедью папы римского…

На площади Торре-Арджентина после прослушивания оперы в театре выходит публика. Авдотья и Некрасов идут от театра пешком. Некрасов восхищается:
– Душенька, ты чудо, что вытащила меня. Какие голоса! Какое звучание! Непостижимо, что может существовать такая красота. Ах, я полностью исцелился! Решительно исцелился!
  – Я рада этому, Николя…

Оба, при свече, в двухкомнатном номере гостиницы. Панаева собирается спать в другой комнате, спрашивает, чего не ложится Некрасов. Тот сидит за столом со свечой, и будто не слыша вопроса, что-то чиркает на бумаге:
– Я вот тут нашёл. Ты потратила гораздо больше, чем я тебе выдавал, на поездку…   
– Ну и что? У меня могут быть свои средства.
– Откуда?
– Я заложила колье…
Некрасов смотрит на нее с недоверием, и произносит:
– Ладно, я поработаю немного. Почивай – пытается обнять Авдотью,  приласкать, тянется с поцелуем, но она  отстраняется, быстро освобождается от объятий, уходит в свою комнату, закрывается. Некрасов, собиравшийся писать, садится за стол, но с досады бросает перо,  обхватывает руками голову…

Утро. Сидят за кофием. Некрасов мнется вначале, но потом объявляет:
– Душенька, мне нужно срочно в Париж. Ты можешь остаться. Я быстро вернусь. Там Тургенев получил ноябрьский номер, где напечатали мои стихи, из только что вышедшей книги. Это Чернышевский расстарался.  Но их нельзя было печатать! Вот…– вынимает письмо Тургенева, – Иван пишет, – Меня вполне могут за них – арестовать! Это три стихотворения, «Поэт и   гражданин. «Забытая деревня», отрывок «Из графа Гаранского». И-иэ-х! Я сегодня  же еду, вечерним…
– А я?
– Я ненадолго,  я вернусь…

В Париже Некрасов едет на извозчике с бумажкой, которую показывает вознице : RUE DE ARCADE, 11

Тургенев и Некрасов идут по Парижу, уже полу-зимнему,  с ветром и дождем. Тургенев  ведет подальше от центра:
– Вот здесь, рабочий квартал и знаменитое кабаре. Французский колорит. Зайдем?

На сцене кабаре танцуют канкан. Девушки в шеренгу вскидывают  ноги в ритме. Некрасов  завороженно смотрит. Тургенев объясняет:
– Это новый модный танец. Канкан. Он совсем недавно придуман. Успех его феноменальный. Впервые он появился в оперетте Оффенбаха «Орфей в аду», и с успехом здесь прошел. Еще два года назад… – переходит на другую тему – А ты действительно? Сбежал от Авдотьи?
– Ой, не знаю, не знаю… Она ведь сожгла мои письма. Я недавно об этом узнал. Значит, она решила еще год назад уйти от меня. А мне невыносимо было без неё в Москве, когда  я там загибался… А теперь вот что-то – показывает на грудь,  – скребет здесь…
– Да, это прилипчивая привязанность знакома… Сколько раз  я хотел расстаться с Полиной. Тоскую по ней убийственно. Особенно, когда надолго уезжаю,  в Россию.
– А ты что же, так и намерен во Франции жить? Ведь ты русский:  у тебя дом в Москве, имение на Орловщине. И даже  женщины есть, которые смею тебя  уверить, по-настоящему, любят тебя. Это будет верх глупости с твоей стороны, если ты не переедешь на Родину.
– Ну что делать, если я такой физический и нравственный урод, что для меня невозможна семейная жизнь. Остаться на старости лет бобылем скверно. И тебе надо об этом подумать…
– А если всё  выгорело внутри?.. Нет ни капельки участия к этой  транжире, мотовке? Ведь вот эта история, с «огаревскими» деньгами? Куда они делись?
Теперь надо платить по суду… Знаешь, пока я в Европе, хочу съездить к Герцену. Выяснить. Увидеться, наконец. Думаю, он поймёт… Но сначала  надо в Рим, повиниться.  Как ты считаешь? И еще мне кажется, эта  жестокая  изнуряющая болезнь сделала меня таким…
– Конечно,  съезди. А к твоему  новому приезду, в февралю, Толстой должен подкатить. Меня  тоже не покидает чувство, что я не прав в спорах с ним… Хочется разобраться… Он хотел привезти и книгу  твою новую. Говорят, она  была раскуплена за три дня и, успех неслыханный, грандиозный. Ты становишься первым поэтом России…
 
Выходят из кабаре. Швейцар подзывает экипаж.
– Толстой типа Достоевского, – очень самолюбив, раним. Надо это учитывать. А то уйдет в дружининское направление… Какого направления он хочет? Есть ли другое, живое и честное, кроме обличения и протеста? Которое создал Белинский.  Не знаю… И как его удержать? Заставить журнал написать ложное обещание – поступок нехороший…
– Вот возвращайся в Париж, и разберемся, под канкан? А?
– Ты знаешь,  я ведь за новую тему для себя взялся. О ссыльных. О героях 14 декабря. Это после объявления им прощения вполне заслуженная тема. Она всю душу мою захватила. И прямой подступ к  другой теме – свободного крестьянского труда будущего. Ведь после кавелинской статьи  государь назначил комиссию.  И правильна и точна его фраза: «не освободим сверху, они себя  освободят  снизу». Ну да ладно – подъезжают к  отелю. –  Спать, спать… А завтра – в Рим. А канкан – презабавная штука. Прямо вселенский шабаш идет из этой развращенной Европы, иного не скажешь.

ТИТР: «12 декабря 1856 года. Имение Пустынька. ст. Саблино под Петербургом»

Подъезжает богатый экипаж. Выходит из него Лев Толстой. Его у порога встречает хозяин:
– Прямо  к завтраку, Лев Николаевич, дорогой! Здравствуй! – Обнимается с гостем.
– Алексей  Константинович, я тоже очень рад, наконец-то, появиться в этих краях.

Сидят за завтраком. Хозяин уточняет:
– Ну да, наши деды, братья Толстые, Илья и Петр, от них сыновья пошли, Константин и Николай, наши отцы. Значит, всё верно. Мы – троюродные.
Мы бы еще и на войне встретились бы. Но я не успел, свалился в тифе, в Одессе. А там и кампания закончилась.
 – Да, война отозвалась во мне. Не отпускает меня никак... Буду писать о ней что-то широкое, масштабное. И не связываться с Некрасовым, шельмой. Обязал нас, четырех, писать только на него. Хочу отказываться от «Современника». Что Вы думаете об этом?
– Не знаю… Все-таки у Некрасова лучшие сочинители… Но он мною пользуется, когда что-нибудь нужно. Благое дело, конечно. Вот Шевченко вытаскиваем из ссылки. Он же с Сераковским был сослан. И тот уже на свободе. Я же  в этом году получил чин флигель-адьютанта. А это многое значит…
– А меня Тургенев зовет. В Париж.  Там я не был, было бы интересно. Все-таки мы не доспорили с ним. Да и Некрасов недалеко там, слышал. В Риме. Повезу им  их книги…
 

Некрасов в Риме, у портье, спрашивает, где синьора Панаева. Ему объясняют, что в Неаполе.
В Неаполе в гостиницу вечером в номер Панаевой врывается  Некрасов.
– Душенька!
– Коленька!
Обнимаются, плачут, долго стоят.
 
Вечером, под окнами поет певец,  – неаполитанскую серенаду, о любви… Панаева и Некрасов сидят на балконе. Некрасов кидает монеты. «Грацияс, грацияс, синьоре…» – слышится снизу.

ТИТР: «Переход через Ла-Манш из Англии во Францию. 5 июня 1857 года»
Тургенев и Некрасов на верхней палубе. Свежий ветер.
– Нет, каков оборотень? Революционер, социалист? Да он совершенный паскудник! Обвинить меня в краже  огаревских денег? Без оснований,  без доказательств?! Одна  это шайка, с этим Огаревым… Недаром живет с его женой. Я  ведь этого так не оставлю, я этому Шамшиеву голову размозжу! Ну скажи, Ваня, это ли не коварство? Ведь обещал  поддержку, содействие.
– Я его три дня уговаривал, поверь мне, Николай. Впрочем, он обещал написать тебе.
– Не нужно мне его писем.  Он мне уже написал расписку, на пять тысяч, что ссужал на «Современник». Ох, успокоиться не могу. Веришь ли?
Некрасов усаживается на скамейку. Палуба слегка качается. Но он не замечает этого. Тургенев ходит перед ним взад-вперед:
– Ну, что  ты намерен делать дальше?
– Домой, домой! Только домой! Это Европа мне вот где! – показывает на горло.
– А с Авдотьей ты окончательно примирился?
– Конечно. Мы на новую квартиру переедем. В дом Краевского, на Литейную. Там ей удобней за племянницей присмотреть.
Тургенев поворачивается навстречу движению. Ветер развевает его непослушные, седые уже, волосы.
– А как ты воспринимаешь освобождение Бакунина? Послабления Достоевскому?
– Это общее оздоровление нашей общественной жизни, Иван. Мы на пороге перемен...

ТИТР :«30 июня 1857 года. Контора «Современника»
Ипполит Панаев  и Некрасов,  сидят за  разбором бумаг по отчету :
– Ну  что ж. Я вижу. Дела ты вел отменно, Ипполит.  Не зря  я тебя оставил. Как чувствовал.  На братца твоего надежды не имел…
– Это и мне очень отрадно и приятно.  Но тут вот я ошибочку узрел…  Господин Толь за перевод двух печатных лисов получил 20 рублей, а Новосильцев П.М. – Пятьсот! Наверное , у Толя, нулик не приписали…
Некрасов  внимательно смотрит ведомости и расписки.
– Вы знаете, Ипполит Александрович, здесь никакой ошибки нет. Он, действительно, за перевод Бичер-Стоу столько и получил.
– Как переводчик? Феликс Густав Эммануил бывший каторжник, а Ново…
– Как ценсор! Новосильцев – это фамилия! А потом, Бичер-Стоу я хочу выпустить приложением, и к Новому году выслать подписчикам. Я встречал эту  удивительную женщину в Париже,  да и мне кажется, нашей читающей публике надо знать о положении негров в этой новой  и непонятной  пока стране, с демократическими нравами, Америке!
– Угу... Теперь ясно.

Панаева в комнате квартиры  на Литейной. Утро середины осени. За окном поземка. Подходит к Некрасову. Он лежит на диване, укрытый одеялом.
– Ну  что ты, опять хандришь?
– Да что-то нездоровится. Ты не обращай  внимания. Я встану…
 Панаева открывает шторы широкого окна. Видит через него, как у дома напротив дворник отгоняет крестьян, собравшихся перед крыльцом. Даже некоторых бьёт  метлой.
– Смотри, смотри, что делается! Николай, посмотри!
Некрасов поднимается и видит увиденную Авдотьей  картину:
– А кто это напротив нас живет?
– Муравьев Михаил Николаевич. Он сейчас товарищ министра в правительстве, по каким-то имущественным делам. Податели прошений наверняка  к нему.
– Это не тот ли, чей брат участвовал  в выступлении 25 декабря?
– Точно, точно. А другой его брат, Николай  Николаевич, генерал, брал Карс в прошедшей войне.
    Панаева вышла. Некрасов нервно пощипывает усы. Потом улегся опять на диван, но опять же встал, и стал что-то приговаривать, бормотать.  Повторяет вслух: «Вот… парадный подъезд… Вот парадный подъезд… по торжественным дням… по торжественным дням… одержимый  холопским недугом… целый город… с каким-то испугом…»

ТИТР : «Март 1858 года».

Некрасов вечером, прихорашивается перед зеркалом,  в прихожей. Входит слуга, одетый в кацавейку. Некрасов ему:
– Николай, я тебе не запрещаю пить водку, но пей в меру. А если уж заложил экипаж, то и вовсе не пей.
– Слушаюсь, барин!
– В Рославле жил в ямщиках,  а тут на одной  кобыле неправильно ездишь!
– Понял, барин! Исправлюсь.
Входит  в прихожую Панаева:
– Опять в клуб? Втянулись Вы в эти игры, Николай Алексеевич…
– А что делать? В клубе этом серьезные люди. Важные, знакомства с ними помогают… А потом,  у меня всегда есть характер, чтоб остановиться, когда захочу. Не то, что некоторые…
– Но ведь это расстраивает Ваши нервы…
– Напротив, за картами я притупляю нервы, а иначе бы они довели меня до нервного удара. Я же вдохновляюсь, чувствую желание писать…
Авдотья  застегивает ему воротник:
– Не разговаривай на воздухе… Горло береги…
Некрасов кидает пятак вверх:
– Ну! На счастье!
ДИКТОР: «Действительно, Некрасов выигрывал гигантские суммы по тем временам. Граф Адлерберг, министр двора, проиграл ему 600 тыс. рублей. Абаза, министр финансов – миллион рублей…»

ТИТР :  « Утро 10 июля 1858 года. Дача под Ораниенбаумом».

Некрасов и Панаева сидят на террасе. Некрасов только что встал, садится к столу. Наливает себе  кофею из кофейника, щипчиками мельчит сахар:
– Иван уехал?
– Да. За почтой.
Слышится звук колокольчиков дрожек.
– Кто бы это мог так рано? Наверное, дачники новые?
И дрожки  уже рядом:
– Боже мой ! Григорович! И с каким-то господином,,.
– Друзья! Это – Дюма! Наш французский друг! Мы с Кушелевской дачи. Потому так рано.  Николай Алексеевич, я буду для Вас переводить.
Дюма ( по-французски, синхронный перевод):
– Я здесь путешествую как принц. Русское гостеприимство так же потрясающе, как уральские золотые прииски. О! Красота хозяйки затмевает всё!
Панаева быстро организует стол. Бегают служанка, слуга.
Все сидят за столом. Дюма продолжает:
– Французы так же голодны, как и в 1812 году. Я вспоминаю свое детство, как мы с ужасом ожидали нашествия  русских казаков, и мать наварила огромный котел с фасолью и бараниной, и открыла бочку суассенского вина. Но казаки промчались мимо – оглядывается, –  А у вас замечательная дача, дышится легко. Не то, что у Безбородка.
Панаева : – А я вспоминаю,  что читала совсем юной, кажется в 1840 году , ваш роман «Записки учителя фехтования или полтора года в Санкт-Петербурге». Такой  лихо закрученный сюжет и такая потрясающая любовь Анненкова к француженке.
– Да, мой роман много тогда шуму наделал в России. Ведь это вообще первое написанное сочинение о мятеже  офицеров в 1825 году… А я хочу просить Николая Алексеевича – кивок в сторону Некрасова, – разрешения перевести его книгу стихов на французский. Я уже перевел Пушкина, его «Повести Белкина», а также стихотворения Лермонтова, роман Лажечникова «Ледяной дом».
– Господин Некрасов – смотрит Панаева на  Николая Алексеевича (тот кивает) благодарит Вас за возможность познакомить французскую публику с его поэзией…

 ТИТР : «Квартира Панаевых  и Некрасова. Октябрь 1858 года»

Панаева спрашивает у кухарки на кухне:
– Николай Александрович  еще не встал?
– Всю-у ночь свечи жёг напролет. Уж вы скажите ему, Панюшка. Так пожару недолго и свечей не напасешься…
– Паланья, приготовь ему  чаю с  чем-то мясным.
– Телятина еще с вечору осталась. Печурка разожглась, подогрею…

Панаева и Добролюбов завтракают. Входит Чернышевский.
– Телятинку  пользуете? Хороши. И меня не позвали.
– Садитесь, угощайтесь, Николай Гаврилович.
– Вы не слышали, какой  успех произвела статья Шелгунова? Я хочу  его сделать постоянным сотрудником. Где он живет? Надо послать за ним.
– Так  он  в Париже , с женой Людмилой. И Михайлов там.
– Не знал…
Входят  Панаев с невыспавшимся лицом, и Некрасов:
– О, вся команда  уже  в сборе!  Доброго утра господа и дама! Так, давайте обсудим нашу  новую газету. Которую предложил Николай Александрович.
– Ну, я считаю это приложением,  к журналу. Скажем, раз или два  в  неделю. Типа газеты, конечно. С разделами: общественная жизнь, современная история, литература и театр , науки. Всего, значит – четыре. Причем, в конце, самый главный раздел  – карикатуры.
– Ну что ж, умно, умно… Материала хватит, Курочкиных призовем, Пруткова разместим. А как назовем?
– «Свистком», Николай Алексеевич. Освистывать всех будем.
– Ну ладно.  Тебе нравится, Иван?
Тот пожимает плечами. Некрасов продолжает:
– Вообще название я подсказал. В Италии,  когда  я жил, попалась мне на глаза газетенка одна, так и называлась – «Свиток». С января  будет выходить «Искра» Василия Курочкина и Степанова. Вот и потягаемся с ними!

ДИКТОР ; «С первых же номеров «Свисток» заявил себя как одно из самых скандальных и ярких явлений русской журналистики второй половины  19 века. Добролюбову, главному организатору, была вменена в вину «свистопляска» – глумление над дутыми авторитетами и чересчур язвительный и полемический тон.  Слово «гласность» вошло в  обиход  сто двадцать лет тому назад, именно на страницах «Свистка». Тираж его подскочил до невообразимой  цифры , в 7 тысяч подписчиков».

Контора «Современника». Сидят Анненков , Дружинин, Писемский ( ТИТР), Панаев, Тургенев. Некрасов выходит из своих покоев, мимо календаря отрывного, там видна дата : «3 декабря 1858 года».
Анненков : – Ну,  вот все  в сборе. Господа, мне  приятно представить новый роман нашего уважаемого, обожаемого автора, Ивана Сергеевича. Он сам читать не сможет,  позволил это мне.
Тургенев показывает на горло.
Анненков: – «Дворянское гнездо». Роман…

Дочитываются последние строчки. Многие утомлены, но видны и горящие, восхищенные  взгляды. После паузы  заговорил Дружинин:
 – Господа, я думаю, выражу общее мнение, что новый роман господина  Тургенева это, несомненно, его новый и большой успех. Можно даже  заявить о явлении, не часто посещаемому, нашей действительности, И я едва ли преувеличу, если поставлю это сочинение в ряд с «Героем нашего времени», или даже  с «Мертвыми душами»…
Все захлопали.
Некрасов: – «Я, уже ознакомившись с романом ранее, включил его в январскую книжку…»

ТИТР : «Париж. 12 января 1859 года. Отель «Мольер».
Коридорный стучится в номер : – «Месье Майкло! Постэ!»
 Выходит постоялец,  в халате, заспанный. Коридорный подает ему  пакет.
– Мерси – берет пакет, подает монету  коридорному. Вскрывает пакет, лицо его озаряется радостью, – Люденька! Это же  вексель, от Некрасова! На 2 тысячи ! Мы спасены!
Женщина  в номере уже одевается. Чмокает его в щеку :  – Поздравляю, мсье Михайлов! – и уже на пороге, обернувшись, говорит, –  Я к Шелгунову, заходи... Закажем  завтрак в номер…
 У Михайлова  характерная внешность, глаза его после операции выглядят как припухшие.

 Сидят  втроем  в номере  Шелгунова, Михайлов объясняет :
– Это за «Парижские письма», и за перевод Гюго. Я все-таки решил назвать роман «Несчастные». Более точно, что ли. «Отверженные» мне кажутся как то сантиментно…
– «Несчастные» есть поэма Некрасова… .
– Но то стихи. Ладно, отпишу Николаю Алексеевичу. Он сам решит. Да, Николай,  разыщи Колбасина, и передай ему, что Некрасов ждет от него повесть, и приготовил для него уже деньги. Сегодня же надо разузнать, когда  лучше  ехать в Лондон, Говорят, сейчас не сезон еще, шторма. Я поеду первым…
 А мой перевод «Нарцисса», Санды этой, выйдет отдельной книгой…

ТИТР : «Лондон. 20 февраля 1859 года.»
На причале Михайлов встречает прибывших из Франции Шелгунова с женой, Людмилой Петровной. Та бледная . жалуется :
– Меня прямо выворачивало, Миша! Такого путешествия  мне  не надо. До сих пор голову кружит.
– Сейчас поедем в отель. Отдохнете.
Сели  в экипаж. Шелгунов справляется об обстановке, настроен практически.
– Ну как Александр Иванович? Примет нас?
– У него приемный  каждый  божий  день,  в любой час. Он ждет вас, хочет обговорить многое, программу целую. О подготовке к революции… Предлагает  в полное  распоряжение свою типографию.
– Да, это было бы замечательно. Только прошу покорно, Николай, и Вы Людмила Петровна. Не упоминать имя Некрасова. Он с ним в принципиальной ссоре, конфликте. Но… это их личная неприязнь, связанная с огаревским  делом…

ДИКТОР : «10 марта 1859 года в большом  зале ресторана Дюссо состоялось уникальное в литературном мире Петербурга событие – чествовали актера Мартынова(КАДР). Его провожали на лечение за границу. На обеде присутствовали: Лев Толстой, Тургенев, Островский, Гончаров, Писемский, Салтыков (КАДР), Некрасов, Добролюбов, Курочкин Василий, Курочкин Владимир (КАДРЫ). Особым гостем был здесь Тарас Григорьевич  Шевченко (КАДР), недавно вызволенный из ссылки, общими усилиями и хлопотами  литераторов, поэт и живописец,..»
Встает Островский: – Дорогой Александр Евстафьевич… Публика Вас ценит и любит…
Голос Островского приглушается. Разговаривают за столом Василий и Владимир Курочкины:
– Что Николай? Скоро появится?
– Должен  в конце этого года…
– Ох, долго, как долго…
Заканчивает короткую речь Островский:
– Вы едете  запасаться здоровьем. Доброго Вам пути! Господа, предлагаю выпить здоровье Александра Евстафьевича!
Все встают. Тост произносит Некрасов:
             Со славой прошел ты полдороги
             Пол-поприща ты доблестно свершил
             Мы молим одного, чтоб даровали боги
             Тебе надолго крепость сил.
Здравицы, возгласы, пожелания со всех сторон богато убранного стола.
Встает Мартынов. Смущенный, щуплый. Но за нескладными словами  благодарности он скомкал выступление, прослезился, махнул рукой. Снова все захлопали…
Встали многие из-за стола. Разбрелись. Тургенев поклонился Добролюбову. Тот прошел мимо, не реагируя. Тургенев подсел в Некрасову, курящего, у кофейного столика, сигару:
– Меня удивляет, Николай, каким образом Добролюбов, недавно оставивший школьную скамью, имеет такие хорошие знания об иностранных сочинителях? И какая чертовская память!
– Да, брат,  это  – самородок. Через лет пять он будет иметь такое же  значение, как Белинский.
– Да как ты можешь его сравнивать с Белинским? У того была эстетика, художественное чутье,  а у этого односторонность взгляда, и всюду сухость. И почему он не является на мои приглашения?
Подходит Дружинин. Он с фотографическими портретами писателей  с их подписями. Предлагает расписаться на портретах своих, – Некрасова и Тургенева. Тургенев  лихо и размашисто ставит свою подпись, спрашивает вдруг Некрасова:
– А скажи, Николай, много ли  у тебя капитала? Говорят, ты выиграл много?
– Выиграл-то я изрядно, да половину уж отыграли  у меня.
– Ну ладно, если эта тема тебе неприятна, не буду приставать... А каков Мартынов все-таки в «Грозе», а?
– Да. Чудесно играет…

ТИТР : «Квартира Панаевых-Некрасова. 5 июня 1859 г. Утро»

В комнату Добролюбова входит взволнованный Некрасов:
– Досвистались! Герцен объявил нас, что мы подкуплены правительством! Во-о-о-т это клевета так клевета!! Нево-о-о-образимо! – Некрасов закашлялся, перейдя на фальцет. – Мне вчера доложили, в клубе, что  «Колокол» его выпустил статью , очень опасную. Так и назвал. Я считаю, его надо опровергать. Да я его на дуэль вызову!
Добролюбов   встает, одевается:
– Ежели это правда, то Герцен человек вовсе не серьезный: так  легкомысленно судить о людях  в печати ужасно дико. Нужно скорее достать этот номер «Колокола», и прочесть статью, а затем решиться, что делать. Во всяком случае, надо писать Герцену письмо, с объяснением дела. Ну а лучше… нет, лучше – ехать.
– Тебе Николай, ехать нельзя. Ты  слишком эмоционален и нездоров . Меня он не примет. Да и языков  я не знаю.  Надо ехать Чернышевскому. Тем более Шелгунова и Михайлова, его друзей, он принял благосклонно…

Лондон. Биг Бен. Туман. Темза. ТИТР :  «26 июня 1859 года.»

Герцен и Чернышевский сидят напротив друг друга. Чернышевский :
– В связи с изданием Военного сборника в одну группу вошли профессора- преподаватели, и слушатели Военной Академии, Генштаба и военных училищ. А наша редакция «Современника» это уже прочное объединение единомышленников, куда притягиваются все лучшие силы русского общества. Пришло время прокламаций  в виде воззваний.  Назрела такая необходимость, Александр Иванович. Нам надо объединиться, а не раздирать друг друга неприязнью и недоверием.
– Я понял. Я напишу опровержение «Very dangerous».

ТИТР :  «Окрестности Грешнево. Осень 1859г.»
 На телеге возвращаются с охоты Некрасов и его слуга. Рядом бежит породистый,  в крапинку – пес.
– Из Германии его привёз. Через все границы. На каждой станции придирались. Хороший псина… Ты, Кузьма, подсоби  отцу Ионе. Пусть он расходы на год рассчитает. Учителя наймите. Думаю, до сотни учеников можно разместить. В две смены. И пусть мне напишет чин, имя и отчество директора гимназии, равно как и смотрителя училищ. О постройке дома подумаем весной. Ну, заворачивай давай. Вона , печка уж дымит… Ну и нужа  же  здесь  у вас. Нужа везде… Эхе-ке… Ботвинья – лучшая еда. Армяка даже у крестьянина нету. Куда, куда ж еще дальше?

 ТИТР:  «Пассаж на Невском проспекте .10 января 1860 года. Первые чтения в пользу  Фонда  нуждающимся литераторам»
В зале полно народу.
Встает Егор Ковалевский ( ТИТР):
– Господа, мы рады приветствовать нашу уважаемую публику, которая так дружно отозвалась на наши чтения. Они будут проводиться регулярно, примерно раз  в месяц. Расписание чтений, список выступающих, и цены на билеты публикуются в наших газетах. Сегодня наши чтения  открывают именитые и маститые писатели и поэты. Это Яков Полонский (аплодисменты), Аполлон Майков (аплодисменты), Николай Некрасов (бурные продолжительные аплодисменты).
 – Выступает Аполлон Майков!
Поэт читает.  Публика хлопает.
–  Выступает Николай Некрасов –  публика устраивает овацию.
Некрасов начинает : «Еду ли ночью по улице темной…»

После вечера , в вестибюле, останавливаются Тургенев и Некрасов:
– Давай-ка выйдем. Я кое-что для тебя припас… – выходят на свежий  морозец начала января. Тургенев торопится.
– Ты брат, извини. Я приглашен тут в одно семейство… А ты, как я понимаю, в клуб?
– Я тут для тебя статейку припас, корректуру, –  вынимает папку –  Добролюбова твоего любимого, в третью книжку готовим. По роману твоему, «Накануне».
– Да? Это интересно…
– Смотри, не проговорись. Я под секретом взял у Бекетова. Он только ради тебя согласился.
– О, да! Это единственный  просвещенный ценсор в России. Ну – давай!

Панаева сидит за кофием после обеда, с Добролюбовым. Внушает ему:
– Вы непременно должны привезти и Владимира, и Ивана. Я присмотрю за ними обеими.
– Авдотья Яковлевна, Вы так добры и бескорыстны ко мне  Я… – закашлялся – так благодарен Вам. Дядюшка  уж устал их воспитывать…
– А Вы должны  уехать за границу, обязательно. Вы и в прошлом годе не долечились, в Руссе. А сейчас в Европе уже тепло.
Добролюбов откашлялся:
– Мальчики неглупые, Надо только им прочное образование дать, развить  в них правильное направление.
Из соседней комнаты  появляется Некрасов. В руках у него стопочка бумаг:
– А , Николай? Уже встал? – садится к столу,  шипчиками колет сахар, – Ну, и что же мы теперь будем делать? Заварил кашу? Я , не смотря, отдаю спокойно твою корректуру Тургеневу, а он только что, вот! Прислал Колбасина, с просьбой выкинуть из статьи твоей начало! Вроде бы ты, Николай Александрович, глумишься над его литературным авторитетом… И вообще, вся статья наполнена какими-то недобросовестными, ехидными намеками. Говорил ведь я Вам, говорил! Не надобно так пренебрежительно к нему относиться. Он очень чувствителен, очень! Уж я-то знаю! Вот, полюбуйтесь!
   ТЕКСТ записки на весь экран:  «2 марта 1860 г. Убедительно прошу тебя, милый Некрасов, не печатать эту статью, она кроме неприятностей ничего мне наделать не может, Она несправедлива и резка… – Некрасов поднимает палец, – я не буду знать, куда мне деться, если она будет напечатана. Пожалуйста, уважь мою просьбу»
– Ну, что будем делать? – А, и Иван Иванович  здесь – видит входящего Панаева, говорит тише, раздельно и убедительно – Я не могу терять такого сотрудника, как Николай. Но и Тургенев – первый литератор России… Что делать? Думаю, как сам говорит Иван Сергеевич : «пусть будет как будет». Эти критики на него не должны влиять. Он выдержит, докажет, коли действительно «первый…». И будем оптимистами. Не станем раньше времени робеть… Оставим, все как есть. Статья Николая  уже  в номере. И пусть Тургенев  задумается, вспомнит о своих выпадах… Что там Анненков говорил? – К Панаеву –  Иван, деньги Добролюбову оформи авансом. Уж хорошо то, что «Размышления» Герцен напечатал…
– А ты когда поедешь, Николай?
– На днях. Поеду через Москву.  Надо выдерживать конкуренцию с «Русским словом». Там уже напечатались Боткин, Авдеев, Потехин. Достоевский там отметился. Михайлов светится. Ну и конечно,  возвратившийся Аполлон, Григорьев, блистает. Там переводы Бенедиктова, которым рукоплескали в Пассаже. Благосветлова взял Безбородка в редакторы. Повезу к Базунову рекламные листки…

Перед домом графа Безбородка остановился Писарев. Осторожно  дергает колокольчик. Ему открывают. Большая комната приемной, куда он попадает, обита дорогими обоями. Следующая комната, куда пригласил Писарева камердинер, еще больше, с двумя длинными диванами, угловым  и продольным. Писарев прошел и ее, и очутился в кабинете редактора,– узкой комнате с зелеными стенами. На столе стоят две зажженные свечи в больших  бронзовых подсвечниках. За столом сидит невзрачной наружности, с бритым подбородком, жестковатым выражением тускло-серых глаз, и, с насмешливой улыбкой, господин. Спрашивает вошедшего :
– Вы – Дмитрий Иванович Писарев?
– Да.
– Ну-с,  а я – Благосветлов Григорий Евлампиевич – подает руку – Садитесь. Меня взяли недавно, с целью улучшения издания. У нас неплохие сотрудники, Василий Петрович Петров, Шелгунов. Даниил Лукич Мордовцев, исторический романист. Но мне нужны… молодые кадры, свежая кровь, так сказать. Мы – журнал демократический, социальной направленности. Но вот поместили статью Белинского, и чуть не поплатились. Даже хотели закрыть журнал. Хорошо, у графа есть связи… Я видел, Вы уважаете Гейне, переведите его для нас. И еще Шелгунов сказал, что неплохо пишете критику. Чем Вы, собственно, сейчас занимаетесь?
– Учусь на последнем курсе Университета. Пишу диссертацию.
 – Вот как? О чем же?
– По античной истории…

ТИТР: «14 декабря 1860 года. Квартира Шелгунова и Михайлова. Екатерингофский проспект, 65. Дом Валуева»
 Робкий  стук в дверь , Михайлов открывает. На пороге стоит невысокий молодой человек. Протягивает письмо. Михайлов пробегает его  глазами, зовет:
– Николай! – из соседней комнаты  выходит Шелгунов – Посмотри, письмо от Плещеева, из Москвы. А это  – Всеволод Дмитриевич Костомаров, отставной уланский корнет, начинающий литератор.
– Здравствуйте! Ну что, Алексей Николаевич это достаточная рекомендация. Вы хотите печататься у Некрасова? Тогда Вам надо обратиться к Чернышевскому. Он – доверенное лицо Николая Алексеевича.
– И еще  у меня  есть печатный станок.
Шелгунов и Михайлов переглядываются.
– Что ж Вы сразу не сказали? Мы давно его ждем!
– Мне надо было приглядеться…
– Что ж, будем печатать. Воззвания уже готовы.
– Теперь пора и отметить событие. 35 лет… Садитесь. А Вы раздевайтесь. Останетесь сегодня  у нас…

ТИТР : «19 февраля 1861 года. Улицы Петербурга.»
Бегают, размахивая газетами, мальчишки : «Царский манифест! Царский манифест!»
В редакцию «Современника» заходят Михайлов и Шелгунов. 12 часов дня. За столом, где  «Манифест», один Чернышевский. Шелгунов   восклицает:
– Ну что? Дождались? «Освобождения…»
– А по мне чем хуже, тем… лучше. Обманутый народ теперь поймет, до чего  его довел царь-батюшка. Тем скорее он  вступится за свои права.
 Михайлов: – Николай Алексеевич еще не выходил?
 – Нет. Но встал. Ему понесли кофий…
– Не нужно его посвящать  в наши дела… И вообще – прошу соблюдать величайшую осторожность…  Я написал , «К молодому поколению».
Шелгунов : – А я  заканчиваю  «К солдатам». Сложно было, но я встречался с ними, теперь – сумею. А Вам, Николай Гаврилович, надо  написать воззвание  к народу, и к крестьянству.
Чернышевский :  – Да. Но кто будет печатать? Что Костомаров, из Москвы, так и молчит?
Михайлов : – Я решаю,  что надо ехать к  Герцену и печатать там…
– Но как? Нужны средства. И потом – причина отъезда…
– Людмила Петровна больна. Мы оформим ей лечение. Ей нужны ванны. Я  выбью себе заграничную командировку по лесным делам.
– Хорошо, готовьте отъезд… А сейчас, извините, много дел. Я приду  к вам вечером.
Шелгунов и  Михайлов уходят. Чернышевский идет в комнату к Некрасову. Тот еще не встал с постели. Сидит, перед ним – «Манифест». Скомкал листок. Отбросил на пол:
– Вот она… Воля…
– А что ты думал? Давно было ясно, что будет подобное… Невозможное. Как это так – крестьянин должен сам себя выкупать? В Германии и Англии этим государство занимается… А  у нас? Молебны поют в церквах.  Ведь Манифест там и хранился до сего дня.
– Вы одевайтесь. Я  подготовлю наше  обращение к читателям…

Некрасов , одетый,  в конторе , и Панаев. Чернышевский  :
 – Я тут  набросал. В февральский номер…
– Никакого обращения не будет. Вообще ничего по этому событию…
– Ну как же?
– Будем Лонгфелло печатать, в переводе Михайлова.
– И всё?
– Пусть Елисеев  замету напишет  во «Внутреннем обозрении»…  просто отчет. А за стихами Лонгфелло пойдет «Невольничество в Северной Америке», Обручева. Там вроде война затевается… И всё! Люди поймут. Что надо бороться за  свободу… Я – обедаю у Дюссо. Вечером – в клуб. Приду. Всё расскажу. Завтра.

 ТИТР :  «Кёльн. 24 июня 1861 года»
Шелгунов и Михайлов на пристани.  Они чуть в стороне от пассажиров, собирающихся на пароход. Михайлов горячо  убеждает друга:
 – Нет, нет, Вы сами должны ехать к Людмиле Петровне. Я вам привезу  (оглядывается, говорит шепотом) – прокламации. Приеду попозже. И вообще прошу, Николай, Меня очень беспокоит судьба Миши. Позаботься о нем. Ведь официально, он твой… Людмила больна. Я на краю… А у тебя  положение прочное: связи, знакомства,  газета, наконец, твоя... А кто я? – сотрудник отдела журнала...Так что  я буду спокоен, если ребенок останется  у вас.
– Ты  – лучший сотрудник «Современника». И  не простой, а заведующий – отделом… Да ты как будто отпеваешь себя.
– Ты  знаешь,  я заметил… Не хотел говорить… В общем, следят за мной. Нам надо успеть сделать дело…
Подходят  к трапу. Прощаются. Пароход  гудит  к отплытию.

ТИТР : «Грешнево. Июнь 1861 г.»

Алексей Сергеевич  Некрасов,  в красной фланелевой  рубахе, сидит за столом избы. Вокруг него мальчишки смазывают разложенные ружья. Собаки разлеглись прямо на диванах. На краю стола штофчик и кусок  черного хлеба на подносе. Входит крестьянин в одежде для охоты, с ним – подросток.
– А, Ефим! Приехал вот, готовим. Прими давай , для крепости – мальчику кивает, чтоб налил. Ефим выпивает , крякает:
–Да, как тольки узнал, сразу и  собрались, Сергеич…
– Ну ,  в какие места думаешь двинуться с Николаем Алексеевичем?
– А поначалу Ермольцыно обкружим,  а потом, известно, к вам на озеро. Уток  теперича  у нас, так прямо пестрит на воде.
– А сам много бил?
–  А зачем бить? Мы для Алексеича бережем. Да ружишко-то у меня не стреляет. Нешто  у барина молодого спросить?
– Привезет, обещал… Ну, а соседа нашего, помещика, Тихменева, водил на озеро?
– Приезжал как-то. Так ведь какой он охотник? Садит зазря, да в пустое место, точно мой лоботряс, не лучше – треплет за вихры подростка рядом…

 ТИТР: «Париж. Номер гостиницы. 20 августа 1861 г.»
 Михайлов, Михаэлос Людмила Петровна, –  готовятся к отъезду. 
 Укладываются кипы листков под двойное  дно чемоданов. Шелгунов помогает Людмиле Петровне:
– Плотнее, плотнее, и разгладить обязательно. Будто бы и нет ничего. Эта таможня ушлая. 
– Я слышал, женщин особливо не проверяют?–  замечает Людмила Петровна.
– Как удача улыбнется, – отзывается Шелгунов – Ну, вроде всё? Присядем на дорожку.
Шелгунов размышляет :
– До последнего времени думал, что несерьезное это назначение – служить народу своему. А теперь я чувствую, когда что-то практическое делается, силы удесятеряются…  И не свернуть с этого пути. У Герцена прямо глаза горели, когда  нас напутствовал. Ну, с Богом! Михайло,  я поеду днями,  чуть позже, командировку надо закрыть…

ТИТР : «Петербург. Квартира Шелгуновых. 13 сентября 1861 года».
 Входят двое в форме. Еще за ними двое, один идет по лестнице вверх, другой входит следом.
Вошедшие представляются хозяйке, Людмиле Петровне :
 – Полковник  Ракеев.
–  Полицмейстер Золотницкий.
– Чем обязаны , господа?
– Для производства обыска и по результату, препровождения  господина Михайлова, для дознания.
 Михайлов сидит с невозмутимым видом. Служанка и Людмила Петровна стоят в сторонке, жмутся  к печке. Ракеев смотрит книжные полки:
– О, Пушкин! Немецкое издание. Это, можно сказать, великий поэт России.
– Вы что-то имеете против великого поэта?
– Нет, нет. Это вы  можете… А это что? Прудон? Не знаю. И тоже – немецкое издание.
– Ну, он тоже, не запрещен…
Жандармы раскланиваются, уходят. Снова звонок. Михайлов и Людмила Петровна настораживаются. Но в комнату входит Шелгунов. Он сразу догадывается:
– Что? Были с обыском?
– Да, но ничего предосудительного не нашли.  Я спрятал надежно.  Я, правда, раздал уже несколько экземпляров… Но думаю, они еще не обнаружены.  А мне явиться в управление  завтра, для допроса…
 – Очень плохо. Очень. Мне написала... В общем, в Москве  арестован Костомаров… И Добролюбов очень плох. Приехал из-за границы весь больной
– Он вернулся? – Михайлов собирается. – Я должен увидеть его… Непременно.  Он может  и что-то дельное посоветовать нам…
– Так поздно же, Михаил!
Михайлов машет рукою. За ним  идет Шелгунов.

 ТИТР: «Квартира Панаевых»
В одной из комнат , на диване, лежит бледный осунувшийся Добролюбов. За ним ухаживает Панаева. Она зажигает дополнительную свечу, когда входит Михайлов. Добролюбов собирается привстать, но Панаева его останавливает, подкладывает подушку. Около дивана тазик с раствором  уксуса, для компрессов.
– Вот, Михайло, до чего довели меня швейцарский горный воздух… и сыворотка… А теперь что? Надо сворачивать все дела…
  – Я думаю, все образуется. Вот  Некрасов приедет, ты поправишься…
Добролюбова затрясла  лихорадка. Он дрожит. Забывается…
Панаева жестом выпроваживает посетителей.  В глазах ее – беззвучные слезы...

 ТИТР : «20 сентября 1861 года».

Дебаркадер Николаевского вокзала столицы. Медленно, дыша паром, подходит поезд. Встречают Некрасова Чернышевский, Панаев.
– Николай Алексеевич! – машет рукой Чернышевский. – Мы здесь! Носильщик! Сюда!
 Панаев и Чернышевский обнимаются с Некрасовым. Идут молча рядом. Втроем. Некрасов  вопросительно смотрит на угрюмых  друзей.
– Плохие новости. Очень плохие, Николай… Арестованы Михайлов, Обручев. Добролюбов  очень  болен. Не встает уж…
– А что с петицией?
– Ждем  только вас . Для подписи…

ТИТР : «Петропавловская крепость. 5 октября 1861 года».

 Мрачный кабинет следователя. Он сидит,  в форме, рассматривает бумаги. Перед ним – допрашиваемый.
– Господин Сухомлин! Вы, как капитан судна, обвиняетесь в том, что упустили государственного преступника Бакунина. Который под видом пассажира, с разрешения капитана-лейтенанта Афанасьева, перешел на ваше судно, клипер «Стрелок», в заливе Де Кастри пограничного пункта Ольга,  и  незаметно перебрался на борт американского судна «Викерей».
– Мы все были уверены, что Бакунин утонул. Так и было официально объявлено. Он же свалился со шторм-трапа на глазах  у всех…
– Но если бы вы продолжали, несмотря на это, его поиск и поимку, пока он лавировал  по Татарскому проливу еще месяц... Нужно было удостовериться иметь труп  утопшего. тогда бы и не было такого, что политический и весьма опасный преступник, приговоренный,  к  вечному поселению, не сбежал бы, и не оказался в Сан-Франциско, а потом в Лондоне.
Капитан Сухомлин молчит…

Из Петропавловской крепости выходят Некрасов, Панаев, Пыпин ( КАДР). ТИТР : «14 декабря 1861 года». Садятся в многоместную коляску.  Выворачивают на Невский.
Сидят  в квартире Панаевых. Некрасов удручен:
 – Нет. Так никогда худо не было, даже во времена с 48 года, палача Бутурлина…  6 лет каторги… Невообразимо. А что же петиция? 30 лучших литераторов и – ни звука! Так они нас ценят… Лишиться сразу троих!
– Я думаю, Николай Алексеевич,  надо присмотреться к Антоновичу. И к Писареву.
– Я давно  к нему присматриваюсь, Николай Гаврилович... Но ведь он у Благосветлова? Устройте мне встречу с Дмитрием Ивановичем.
– Ну, а еще один сотрудник сидит перед Вами, – Александр Николаевич Пыпин. Он подает в отставку.  С университета.
– Ну что ж. Это уже полегче. Будем работать, друзья. А вам, Николай, нужно выправлять паспорт. Ехать к Герцену.
– Я родину не покину…
– Потом будет поздно. Или я не гарантирую Вам… Тяжко, тяжко.
– Но жить надо, во имя павших. Готовьте вечер Добролюбова, к  сороковине в январе. И назначьте пенсию его братьям…


                К О Н Е Ц    Ш Е С Т О Й      С Е Р И И









СЕДЬМАЯ   СЕРИЯ

Редакционная приемная  «Современника». ТИТР : «12 января 1862 года».
За столом сидит Некрасов, просматривает присланную почту, конверты, газеты. Робко входит слуга. Некрасов поднимает на него глаза:
– Ну что тебе, Василий?
– Дак там  этот пришел. Господин Успенский. Опять…
– Ты покормил Оскара? Я же просил Успенского не принимать.
– Они-с настаивают. Вот. Врываются…
Входит Успенский. Некрасов невозмутим. Продолжает просматривать бумаги:
– Что Вам, Николай Васильевич?
– За долгом пришел… – по лихорадочно блестевшим глазам видно, что он в похмелье…
– Я Вам ничего не должен. Уйди с глаз моих. Сколько можно клянчить?
– А сборник, что ты продал по  целковому? Сколько тыщ?
– Так ты по заграницам растратил не меньше.
– Не меньше?  Да  я взыщу с тебя. С квартальным  – подходит ближе  к столу.
Две собаки, сидящие  у ног Некрасова, угрожающе зарычали. Сам Некрасов вынул ружье, стоявшее за портьерой, и поставил ближе   к себе,  в угол:
– Если еще придешь, пристрелю – тихим и значительным голосом произнес Некрасов.
Успенский  уходит.
С другой половины  выходит Панаев:
 – Всё  воюешь, Николай?
– Надоел. Ты представляешь, он еще клеветы разносит. Будто бы я его обманул. Сколько  я ему  безвозмездно давал! А теперь он  хочет судиться из-за сборника. Так ведь никакого договора не было. Я ему просто сказал, что издам за счет его поездки,  за границу. Устно конечно,  легкомысленно  с моей стороны. Надо было действительно договор составлять. И что теперь будет, не знаю… Ну, а как твое  здоровье, самочувствие?
– Да вроде ничего. Получше. Голова не кружится, как вчера…
– Я отписал Шипулинскому. Он придет, посмотрит тебя.

ТИТР : «18 января. Квартира Елисеева. Открытие Шахматного клуба».
 Собравшихся достаточно. Встает тщедушный и благообразный , в возрасте, господин.
– Господа, Я – Кушелев-Безбородко. Мне поручено открыть наш новый,  в новом месте – Шахматный клуб, – здесь на Канаве, у Полицейского моста. Чтоб власть наша, доблестная, нас охраняла. Поскольку настоящее помещение просторнее, мы намерены, кроме шахмат, распространять и другие полезные игры: шашки, биллиард. Кроме того, будут собираться и собрания. Для обсуждения  возникших и насущных вопросов. Политического свойства, скажем, по ценсуре, по конституции. Просим сегодня регистрироваться и платить взнос. Он не велик. Деятельность клуба от начала вечера и до 23 часов…

ТИТР : «18 февраля 1862 года. 21-00» Квартира  Панаевых и Некрасова. Длинный звонок в дверь. Василий идет открывать. Видит Панаева. Тот еле стоит,  держится за косяк двери, бледный:
– Иван Иваныч? Да что же это Вы? Держитесь за меня, я поведу Вас. Вот, тут осторожно, порожек…
Василий укладывает Панаева на диван. Тот немного приходит в себя :
– У меня… опять. Голова… кружится… Где Авдотья?
– Она  в театре. Послать за ней?
– Не надо. Авось… полегчает. Ты мне отвару принеси. И капель, сердечных…
 
На стене часы показывают 23-30. Появляется встревоженная Авдотья. Не раздеваясь, она садится к Панаеву:
 – Ванюша. Счас доктор приедет,  я еще с театра  вызвала. Предчувствовала. И зачем я поехала на этот бенефис?!
– Евдокиюшька. Вот,.. поднимусь… уедем в Казанскую… Там хорошо… тепло… ( задыхается).
Панаев  замолк. Авдотья  закричала:
– Ван-я-а-а!..
Входит доктор Шипулинский, осматривает поникшего и замолчавшего Панаева:
– Скончался…
 Авдотья как окаменела…

 Так она и сидит,  в траурной одежде, на отпевании, в церкви. ТИТР : «25 февраля». Над открытым гробом читается молебен. Рядом стоят  Некрасов, Чернышевский, Валерьян Александрович (ТИТР) Панаев, Ипполит Александрович Панаев. Он наклоняется к Некрасову и шепотом, на ухо:
– Николай Алексеевич, вам и Николаю Гавриловичу нельзя выступать, с подготовленными речами…
 Снаружи, на улице  – наряд конных жандармов,  вокруг множества народа: студентов, гимназистов, офицеров, купцов, дам,  и просто мастеровых…
 
ТИТР : «Санкт-Петербург. 28 февраля 1862 года»
Звонит колокольчик  в коммунальной квартире. По темному длинному коридору  идет Николай  Успенский, подходит  к двери,  спрашивает «Кто?», слышит:
– Здесь проживает Николай Васильев Успенский?
 – Да, а что Вам угодно?
– Мне угодно познакомиться. Но позвольте  поначалу представиться: Помяловский Николай Герасимович. Печатался в «Современнике».
– Как же, как же! Знаю. Прошу великодушно. Заходите…
Заходит дородный и широкоплечий молодой человек, обмоченный дождем:
– Ну, здравствуй, сочинитель. Посылай за тминной. Я продрог чегой-то – раздевается в прихожей, проходит, усаживается на кухне, осматривается – Тебе, брат, посчастливилось, средь народа жил, а я, окромя кладбищенской ограды, ничего и не ведал…
– Николай Герасимович, полноте. Я счас же распоряжусь…

Сидят уже довольно после выпивки. На столе  штоф, лук, хлеб, огурцы, селедка. Успенский, распаляясь, продолжает речь:
– Да я этого кровососа знать более не хочу. Меня вон Толстой, Лев Николаич, приглашает в школу к нему,  в Ясну Поляну. Турге-е-е-не-в мне дарует  участок в своем имении – пьяным выкриком заключает хозяин. Гость его, тоже, порядком, набрался:
– Давай Иван Ивановича помянем. Он был самый сердечный там,  в редакции…
– И ты будешь там продолжать печататься?
– Конечно, «Очерки Бурсы» готовлю…
– А Тургенев сейчас, в февральской книжке у Каткова, новый роман разместил. «Отцы и дети» называется. Я еще не читал.

ТИТР:  «Контора «Современника». 22 марта 1862 года».
 Собрание редакции. Некрасов  сидит за столом, объявляет новый состав сотрудников: Присутствуют Алексеев, Пынин, Чернышевский, Елисеев (ТИТР КАДРА), Антонович ( ТИТР КАДРА).
– Значит, Вы, Максим Алексеев – утверждены заведующим литературно-критическим разделом. Николай Гаврилович, таким образом,  становится  соредактором. Пынина, Александра Николаевича, просил бы быть ответственным секретарем. Вы, Григорий Захарович (поклон Елисееву), будете вести «Внутреннее обозрение». Ну а меня вчера, цензурный комитет утвердил  – редактором…

ТИТР :  «13 апреля 1862 года».
Чернышевский и Некрасов в конторе. Чернышевский держит в руках свежий  номер «Современника», и рядом, на столе, лежит мартовская книжка «Русского слова».
– Ну? И как нам теперь быть? Что будем объяснять читателю? Если этого нигилиста Базарова  Писарев возносит до небес, а наш Максим Алексеевич разносит в пух и прах?
– Ну, во-первых, пора уж определяться и разрушить иллюзии Тургенева в его гениальности. Мне надоело ему писать покаянные письма. Он же увел всех наших бывших авторов: Толстого, Фета, Полонского, Григоровича. С кем мы остаемся? С приверженцами пагубной страсти Помяловским и Успенским? Они талантливые ребята. Но уж больно – несобранные.  И в то время, когда  все славят Тургенева, Антонович пишет противуположное. Это  – поднимает нашу репутацию! Пора развенчивать этих зажравшихся дворян. Ведь заметьте, кто из них благодарно принял реформу так называемого освобождения.  Да практически – никто! Тургенев только, молебен  заказал в Париже. И пусть этот пасквиль на молодое поколение, пусть. Оно должно быть развенчано! А то оно вон что творит… Ну а Писарев? Пусть восхищается… Ведь Базаров в конце романа умирает. Значит его дело гибельно! Ну, или не пришло еще, их время…

«15 апреля 1862 года. Красная горка»
Возле храма в Петербурге кормят крошками голубей. Внутри храма – служба  второй Пасхи… Люди, выходящие из церкви, вдруг обнаруживают в карманах листки. Это – прокламации. Один офицер вытаскивает, читает:
«Офицеры! Настало время…» Плюется. Выкидывает бумагу – прочь!

ТИТР : «15 мая 1862 года. Лондон»
 Тургенев и Бакунин сидят  в уличном кафе. Бакунин рассказывает:
– Я их всех обвел. Вокруг пальца. До единого. И документ мне выправил сам губернатор. Сродственник. Николай Николаевич. Но когда что-то заподозрили,  уже  в бухте, я и тут сумел – прямо на глазах  у всех плюхнулся  в море  со шторм-трапа, и будто утонул. А сам  через киль, и с другого борта поднялся, уже на другое  судно. Вот так то!
– Прямо авантюрный роман, в духе  Дюма.
 – Пусть они еще попробуют взять, Мишеля Бакунина! А своей всё объяснил, вот-вот должна приехать. Конечно, меня  вдохновил мой друг, Гарибальди… Ты , вот что, Иван. – достает письма. – передай Алексею и Николаю.
– Конечно, конечно. Я из Парижа до Кельна,  а там – пароходом, до Петербурга.
– Я сумею проводить  немного тебя. Герцен сейчас занят. Да, в Россию теперь навсегда, – путь заказан… Но ничего. Будем бороться за неё  тут. Я восхищен Щаповым. Но он меня не вдохновляет, Мол, будущее в земстве. Идеология поповичей… Но расстрел в Бездне осудил правильно! Сам Валуев за него заступился. И что же – отсрочили!..  Ну, едем!

ТИТР : «28 мая. 1862 года. Петербург. Утро.»
Панаева встает в своей комнате от крика :  «Город горит! Авдотья Яковлевна! Вставайте!» Шум, крики стали явственней, когда Авдотья раскрыла ставни. Потянуло  запахом горелого… Спрашивает слугу:
 – Откуда же  это, Андрей! Где это подожгли?
– Так со всех сторон подожгли! Апраксин горит и Толкучий!
Крики бегущих людей. Повозки, экипажи – всё смешалось.  Купчиха, вся заплаканная и растрепанная, голосит  посреди толпы:
– Ироды! Ковровый палас стащили  у меня, а он ведь пятьдесят целковых стоит!
Андрей  прибежал  к Авдотье :
– Заприте ворота и дворника поставьте стеречь!
Авдотья  выходит на Литейную, идет ближе   к пожару, в толпе людей.
Горит Апраксин двор. Из верхних его окон вырываются столбы пламени и смешиваются с дымом. Кричат из толпы:
– Барыня, у нас же полон двор дровами! Хотят и Литейную поджечь! Что делать, барыня!
Вдруг раздался сильный  и громкий возглас из толпы:
– Смотрите, смотрите! Государь наш! Батюшка!
Вышедший из кареты у Чернышева моста, Александр Второй в сопровождении нескольких офицеров прошел по Чернышеву переулку до Садовой  улицы. Дальше ему путь загородили пожарные, в ярких шлемах. Государь поклонился им и скрылся в подъехавшей к нему карете. Движение масс по Невскому плотное. Авдотья стоит против Троицкого переулка. Слышит возгласы:
– Это студенты поджигатели ! Нигилисты! Поляки! Хватайте их!

Панаева видит в толпе знакомого со спины  человека. Тот оборачивается и вот он – Тургенев!
– Иван Сергеевич! Вы тут как?
– Да, вот… Приехал на днях. А тут такое творится!
– Так Вы же всегда по приезде  к нам… А тут мы не ведаем, где  Вы, как Вы? Осиротели мы…
– Я знаю, Авдотья Яковлевна. Мое  к Вам соболезнование, – Тургенев целует руку Панаевой, – Что Николай Алексеевич? Здоров ли?
– Уезжает он на днях.
– А журнал на кого же?
– Николай Гаврилович остается. Антонович, Максим Алексеевич, – тоже…
 
 ДИКТОР: «Столица полыхала двадцать дней. Выгорело более четырехсот домов. Город был объявлен на  военном положении. По улицам и площадям рыскали военные патрули. Для наведения порядка был создан Особый временный комитет под начальством генерал-адъютанта Зиновьева. Для расследования распространения прокламаций была учреждена Следственная комиссия под руководством действительного тайного советника Александра Федоровича Голицына. Начались аресты подозрительных  в поджогах лиц. Готовилось высочайшее повеление о приостановке журналов «Современник» и «Русское слово». 8 июня закрыли Шахматный клуб…»

 Дебаркадер Николаевского вокзала Петербурга. На часах – 11-30. Вдоль вагонов идут Некрасов и Пыпин.
– Ну, вот и всё, Александр Николаевич. Будем надеяться,  всё утрясется, уладится. Ипполит очень аккуратен в расчетах. Но я проверял и его каждое утро. Так что заглядывайте в ведомости. Не знаю, на сколько я задержусь. Сегодня 30-е, еще май. К августу уж наверняка буду… Авдотью не трогайте. Пусть устраивает свои… дела. Приеду, разберемся с ее… притязаниями. Да, право подписи на финансовые документы оставляю за Вами. Николай Гаврилович бывает рассеян в этом щекотливом деле.  А, вот и мой вагон. Синий, первого класса…
Некрасов прощается,  поднимается, через проводника, кланяется ему, идет по коридору, открывает двери купе и внутри видит… сидящего там Тургенева.
– Ба! Вот это соседи!  – (притворно слащаво), и  в сторону, тихо, про себя: «Что ж, скучно не будет…»

 Поезд трогается. Купе богато обставлено. Небольшой стол посредине, кресла у него. Диваны по бокам,  с обшивкой. Вежливый диалог бывших друзей, а теперь – идейных врагов.
Тургенев: – По делам? В первопрестольную? – жмется к дивану…
– Вообще, – проездом. В Ярославль, имение там купил.
Поезд набирает ход. Больше говорить не о чем…

ТИТР : «Ярославль. 23 июня. Дом Алексея  Сергеевича Некрасова».
Утро. Стучится почтарь в форменной одежде. Приносит почту – письма, газету. Некрасовы, отец и сын, сидят за утренним кофием. Николай спешно разрывает один конверт, пробегает глазами текст, ударяет кулаком по столу:
– Чёрт! Приостанавливают все же! Отец,  я должен срочно ехать в Петербург. Спасать… надо… журнал. Закончишь дела с имением, доверенность я выпишу, сейчас же…
Отец  кивает.

 ТИТР : «26 июня».
Опять Николаевский вокзал. Но сумрачный. Дождь. Некрасова встречают Чернышевский и Пыпин.
Чернышевский: – Я второй раз уж ходил к Головнину, Он говорит, что не следует рассчитывать на  возобновление журнала и после восьми месяцев приоставления…
– Ну, это мы еще посмотрим!
– Я предлагаю начать выпуск сборника из имеющихся материалов. И потом… Герцен предлагает издавать «Современник»  у него.
– А вот это – ни в коем случае! Ты, Николай, с ума сошел в своей непреклонности, что ли? Мы так все вместе окажемся в зависимости от этого самонадеянного забияки. Всякая возможность остаться легитимными отпадает… Так , сегодня же надо сделать визиты Адлербергу и Абазе, завтра – Строганову, Шереметьеву. Потом – надо расплачиваться с недополученными экземплярами, все пенсионы рассчитать,– Добролюбовым, Белинской, Панаевой. С Плетневым надо списаться. Он в Париже. Дел невпроворот. И завтра же запишусь к Валуеву, в МВД. Скажи Василию, пусть приготовит выездную карету…  если все эти чиновники еще на месте. Да, Антоновичу и Жуковскому пока ничего не обещайте. И Елисееву – тоже. А тебе, Николай Гаврилович, думаю, надо уехать. За границу. Пусть вместо тебя пока останется Громеко, Степан Степанович. Я с ним договорюсь…
– «Русское слово» тоже приостановлено, но на полгода. Краевский за нас  хлопотал. У Головнина.
– Так ты был у того с Благосветловым?.
– Да, но принимал он нас порознь. Ссылался на  временные правила о ценсуре, от 14 июня…

ТИТР : «Заседание Следственной комиссии по делу о поджогах. 27 июня 1862 года.»
Председательствующий, во главе длинного стола, покрытого красным сукном,  – князь Голицын ( КАДР). По бокам ( камера на лица) управляющий свитским отделением свитский генерал майор Потапов, петербургский обер-полицмейстер генерал-лейтенант Анненков.
Голицын : – Начинайте.
Встает на отдельном столике секретарь, и читает: «По делу поджигателя Баллода.  Петр Давыдович Баллод (Петерис Балодис) уроженец Лиелмуйской волости Рижского уезда, 1837 года, студент естественного отделения физико-математического факультета, признан организатором в поджоге уездного училища в городке Луга, учиненного учителем Николаем Викторовым, который донес сам на себя, и в подстрекательстве Баллода. При обыске двух квартир Баллода в Петербурге были найдены  части подпольной типографии, а также подготовленные  к печати  брошюры,  в том числе статья против Шадо-Феррати,  в количестве 600 экземпляров, скрывающегося под этим псевдонимом Федора Ивановича Фиркса, с непозволительными выпадами в адрес династии Романовых, с резкостью и решительностью призыва к свержению действующей самодержавной власти…»

Идет уже третий час заседания. Солнце переместилось на другую сторону зала. Лица разгоряченные. Заходят и выходят члены комиссии. Баллод, в загородке, весь красный и потный от напряжения, усталости и жары, склонил голову на спинку скамьи, дает показания:
– Да, «Колокол» я получал от студента Лобанова, к печатанию привлек студента Мещкалова, а статья против Шадо-Феррати мне дана… литератором Писаревым…. Я больше не могу. Я устал…

Морской порт Кронштадт, С парохода, прибывшего из Лондона, пограничники проверяют личности, а таможенный чиновник ¬– багаж. Пограничник  передает паспорт одного из пассажиров таможеннику: «Этот?»
– Ветошников? Павел Александрович? Вам необходимо пройти  для  отдельного досмотра…
– А  в чем дело?
– Сюда пожалуйте… Вот ордер на ваш обыск…

Проверяют  в особой комнате чемодан Ветошникова. Под дном скрываются  письма : «Герцена – Серно-Соловьевичу Н.А.»
– Позвольте? – пограничник вынимает из кармана Ветошникова стертую фотографию. Нам ней Герцен, сидит, опершись на правую руку головой, фото Левицкого. – Ну вот, господин Ветошников, а Вы возмущались. Улик – больше чем достаточно. В экипаж! – командует конвоирам.

ТИТР :  «Набережная Фонтанки, 16. Бывший особняк  В.П. Кочубея. 7 июля 1862 года» Вывеска в приемной  : «Управляющий Генерал-майор Потапов Александр Львович» В кабинете навытяжку два полковника. Потапов напутствует, расписывается на предписаниях.
– Так, сначала Чернышевского, сюда, на Фонтанку, потом разберемся. А Вам, Левинталь – обращается к другому полковнику, доставить Серно-Соловьевича, Николая. Предупреждаю,  он может быть вооружен.  Возьмите двоих людей. Это один из руководителей их организации… Адрес… Тут в предписании! Впрочем, он может быть еще на Невском, 24. Это магазин Смирдина. Книжная лавка. Там они собираются…

ДИКТОР:  «Быстрыми и своевременными действиями полиции и жандармов, в один день были арестованы  сотрудники «Современника» Чернышевский  и  Николай Серно-Соловьевич, один из руководителей  организации «Земли и воли». За пять дней до этого – 2  июля, арестовали Писарева. Их  всех разместили в камерах Петропавловской крепости…»

Поздний вечер 7 июля. Контора «Современника». Окна распахнуты. Догорает еще вечерняя заря. Сидят вразнобой Елисеев, Слепцов ( КАДР). Пыпин. Некрасов за редакторским столом:
 – Ну что же… друзья. Как видно, беда не приходит одна… Хоть Утину удалось уйти… Вы, ( к Пыпину), узнайте насчет свиданий. Может,  разрешат. Я  не смогу пойти. Да и незачем… Юридически он не виновен. Одно слышал, что его продержат до октября, пока не соберут все обличающие данные.   Серно, если дознаются, не сдобровать… Вы, Василий Алексеевич (к Слепцову),  позаботитесь об Авдотье Яковлевне. Вы, Григорий Захарович, подбейте все расчеты по журналу. Подписчикам…  А мне надо срочно в Ярославль… Там имение.

Старинная барская усадьба с высоты птичьего полета в окрестностях Ярославля, на берегу неширокой реки. Парк, лес вокруг, фруктовый сад обрамляют посыпанные  кирпичной  крупкой  аккуратные дорожки с резными затейливыми скамьями по краям. Поодаль виднеются покосы,  видна  действующая мельница.
Утро. Солнечное. Из двухэтажного особняка выходит Некрасов в легкой  одежде, спускается по тропинке, мимо могучего кедра,  к речке. Скидывает рубашку, портки, купается. Рядом бежавшая собака тоже окунается, плывет рядом, фыркает. Другая собака смирно сидит на берегу, сторожит одежду…

Завтракают на террасе с таким же похожим по лицу  человеком. Им прислуживают. Некрасов  обращается:
– Ты, вот что, братец Федор, Карабиха наша. Остались формальности,  оформить купчую… Не  сильно ругай крестьян. Они ведь сейчас вроде бы как волю почуяли, можно и прислушиваться к их чаяниям, просьбам. Я сегодня уеду, на несколько дней. С Василием и Гаврилой. А ты, посмотри  с архитектором, он приедет, как заводишко восстановить. Ты ведь на управлении теперь. Может , и выйдет что…
 
 Уезжают  на двух тарантасах, в сопровождении трех собак.

Возвращаются, нагруженные добычей, и в сопровождении белого арабского скакуна. Выходит встречать, с виноватым видом, – Федор. Николай хмур и неразговорчив. Молча помогает скидывать, Гавриле и Василию, охотничью наживу. Наконец,  не выдерживает, накидывается на брата с упреками:
– Ну что? Фейерверк устроили? За что? Весь дом спалили?..  Совсем еще крепкий был. Там ведь мы  выросли с тобой, Федя…  А вы ведра воды не вылили. Иэ-э-хе-хе!  – машет рукой. –  Ну, скидывай зайцев…

ТИТР : «Острецово Солигаличского уезда, Костромской губернии. 5 августа 1862 года»
Домик на окраине деревни. К нему подходит усталый,  в полном облачении охотника, Некрасов, с собакой. С его плаща стекает дождевая вода. Стучится:
– Можно? Хозяева, кто есть?
Отвечает высокий  женский голос :
– Кто же такой, в такой поздний час?
– Можно обогреться, хозяюшка?
– А че ж низзя? Заходи, мил чоловек…
– Я с собакой… Ничего?
Некрасов  входит, снимает плащ, фуражку, скидывает сапоги. Проходит к столу, широкому,  с голыми  отполированными досками, у окна. Оно чуть дает  сумрачный ,  снаружи, свет…
– Как звать-то тебя, мать?
– Оринушкой зови.
– Ну, а меня Николаем можно. По батюшке Лексеич.
– Ну и ладно, и хорошо, счас чаю наладим. Заварю в горшочке. Или, может, съешь чего? У меня варево есть, на конопляном маслице.
– Нет, есть не хочу. А вот чаю, выпью, с удовольствием. Намаялся , по лесу заплутал.
 Сидят  уже при свете лучины. Она трещит, искры капают в подставленный тазик… Хозяйка досказывает свою грустную историю:
– Так и осталась я, одна-одинёшенька. Без мужа. Без сыночка, угасшего на глазах,  на службе царю и  отечеству…  И нет пособьица даже никакого. Потому как нико-ому дела нет…
– Я обязательно укажу вашему старосте. Пусть поспособствует матери солдатской…

ТИТР : « Сибирь. Нерчинск. Прииск Казаковский. 29 августа 1862 года»

 В небольшом садике, на простых скамейках,  у грубо сколоченного стола, сидят возле избушки: Михайлов, Шелгунов, Людмила Михаэлос. Они приехали к ссыльному, изможденному, похудевшему другу… Людмила рассказывает о своем  дальнем и долгом пути сюда:
 – А в Красноярске Петрашевского встретили. Его из Шушенского, потом из Минусинска прислали в город, по смягчению режима, из-за болезни. Сам Муравьев-Амурский за него хлопотал.   «Колокол»  тоже  ему дали, несколько экземпляров…
Возле садика вдруг  останавливается экипаж, запряженный тройкой. Из него выходят жандармский полковник, казак,  и фельдфебель.
– Ну вот, господа,  я вас и поймал! – шутит  впереди идущий полковник. Позвольте представиться: Полковник Дувинг! Попрошу  ваши документы, кроме Михайлы Илларионовича, разумеется  – смотрит  паспорта с вкладышами, – Так, полковник в отставке корпуса лесничих Шелгунов. Николай Васильевич, а дама , Михаэлос Людмила Петровна, ваша жена? Ну что ж. Дольше, чем на сутки, свидание не разрешается.  Попрошу сегодня  же, отправляться.
– Конечно, господин полковник. Мы только теплые вещи вот привезли, орехи кедровые…
Полковник и сопровождающие его уезжают.  Людмила, проводив их глазами, спрашивает Михайлова:
– Ну что? Ночью?
Михайлов мотает головой :
– Боюсь, я не выдержу дорог. Все равно поймают, и будет только хуже. Режим усилят…
– Но ведь Бакунин сбежал. Сумел.
– У Мишеля силища вон какая! Куча связей, родственников…
Людмила вытаскивает бумагу:
– Это Некрасов. Посвятил тебе…
Михайлов читает : «Рыцарь на час…»

ТИТР :   «14 октября 1862 года. Квартира Панаевой,»

Некрасов собирается уходить. Зовет Панаеву. Холодно и отчужденно просит:
– Авдотья Яковлевна, приготовь  ужин на двоих. Я вернусь поздно.
– На троих?
– Нет. У меня будет сугубо деловой разговор… с гостем. Мы на спектакле встречаемся, Оффенбах сегодня, в Михайловском… Ты уж постарайся… Вот  тут – вынимает монеты, – два рубля серебром...

Поздний вечер. Темень, накрапывает дождь. Из подъехавшей кареты выходит,  с цветами,  высокая статная  женщина, говорит что-то по-французски, смеется. Поднимается в приемную, где уже накрыт богатый стол.
Авдотья сквозь неприкрытую дверь слышит разговор Некрасова и гостьи. Она ошеломлена.

 ТИТР : «22 ноября 1862 г.»
Авдотья лежит в своей половине, беззвучно плачет.  Входит ее служанка:
– Барыня, вы не волнуйтесь. Я все сама приберу после гостей…
Слышится смех.
– О, Господи! И  доколе это будет продолжаться!?
Звонят в дверь. Служанка идет открывать, возвращается к столу, где Некрасов и Селина Лефрен ( ТИТР):
 – Николай Алексеевич, вас просят…
Некрасов: – Ну  что там? На ночь глядя.
– Телеграмма, из Ярославля…
Некрасов встревоженно встает. Входит с бланком,  хмурый, поникший.
Лефрен спрашивает по-французски: – Что случилось?
– Отцу плохо…

ДИКТОР: «Не имея достаточных оснований для объяснения ареста, Чернышевскому почти четыре месяца, с 7 июля и по 30 октября, не предъявляли обвинения. Наконец,  в ноябре начались допросы...»

Допрос высочайше учрежденной Следственной комиссией в составе (лица показываются в порядке перечисления): Генерал-майор Дренягин, генерал-майор Слепцов, полковник Огарев, полковник Гедда. Напротив сидит Чернышевский   с непреклонным  и спокойным выражением, он говорит:
– Я принужден выразить свое удивление такими подобными  вопросами, не относящимися к моей работе редактора и критика. Также  я не имел никаких противоправных связей ни с госпожой  Панаевой, ни с Огаревым, ни с другими изгнанниками…
Члены комиссии переглядываются. Генерал Дерягин просит арестованного увести и после, спрашивает:
– Ну что будем делать, господа? Вы видите, как он отпирается и ни с одним пунктом обвинения не соглашается. Что ж, будем готовить  очную явку, с Костомаровым и Яковлевым.
ДИКТОР : «Несмотря  на изощренность следствия, подтасови фактов и прямого лже-свидетельства,  а также подделок  почерка и ложного вывода   по нему криминалистической экспертизы, следствию так и не удалось сломить Чернышевского на признания своей вины. В конце концов, он пишет письмо на имя  государя Александра Второго, и, не получив на него ответа,  в знак  протеста, и со списком требований, заниматься литературным трудом  и требованием свиданий с женой, он объявляет голодовку, впервые в России, в политической тюремной  истории…»
 
В кабинете Потапова на Фонтанке, 6 – генерал лейтенант Сорокин, комендант Петропавловской  крепости – (ТИТР). Потапов  ходит по кабинету,  явно озадаченный, раздосадованный:
 – Что он объявил? Го?..  Голодовку? Что это такое? Он отказывается принимать пищу? Не есть? Хм… – снова ходит вокруг стола, наконец, останавливается, – И что же он намерен делать дальше? У него сеть требования?
– Так точно, Ваше превосходительство. Он просит заниматься ему  литературой, писать, читать, а также – свиданий с родственниками…
Потапов  стучит ногтями по столу, молчит…

ДИКТОР : «В результате стойкой и непримиримой, непоколебимой позиции, Чернышевский, а затем и Писарев, добились разрешения заниматься в тюрьме литературным трудом. Чернышевский 14 декабря начал писать роман «Что делать?», первая часть которого уже была закончена к февралю 1863 года.»

ТИТР :  «3 февраля 1863 года. Квартира Панаевой и Некрасова»

Посыльный приносит пакет. Некрасов берет его:
– Из крепости? Давно жду. Спасибо, голубчик. Вот – торжественно потрясает пакетом входящей Панаевой, – Все печати соблюдены! Молодец Сорокин! Я должен сейчас же, немедленно, отвезти рукопись Вольфу. Будем печатать. Обедать не собирай. Буду у Демута.

Дрожки мчатся на полозьях по  Литейной, потом заворачивают на Невский…

Те же дрожки медленно подъезжают к дому Некрасова. Смеркается. Из дрожек выходит расстроенный Некрасов, не отвечает на приветствие  швейцара. Медленно поднимается в квартиру. Падает обессилено, не раздеваясь, в кресло. Говорит Авдотье:
– Я обронил рукопись! Ох, несчастье, несчастье! И черт меня дернул сегодня ехать в дрожках, а не  в карете!! И сколько раз  я прежде возил на «ваньках»
 кучу рукописей и в разные типографии, и ни разу, нигде, ничего не терял, ни листочка… А тут близнохенько, и не смог уберечь!..  Распорядись квасу, Авдотьюшка – И как только угораздило? Задумался,  видно. Приказал кучеру повернуть обратно, но ничего, ничегошеньки не нашли! Видно, наверное, кто-то прибрал, печку растопить, какой-нибудь дворник. Как сквозь землю провалилась! Благодарствую, – пьет квас.– Что же теперь-то делать прикажешь? Действительно получается – что делать?
– Жалко конечно, досадно. Но… может, объявление  в газету дать? Прямо сейчас.
– А ведь точно –  в глазах Некрасова  затеплилась надежда. – И немедленно, не мешкая. Надо сейчас , в вечерний номер.  В «Полицейские ведомости». Ее все читают. И  назначить 200… нет – 300 рублей награды! Я поеду – встает, – А вы пока  о случившемся никому. Ах, Боже мой! Может,  у Чернышевского остались  черновики, если восстанавливать… Рано не жди. Поеду опосля, в клуб. Там игры назначены, как назло. И назавтра – тоже…

 ТИТР : «Английский клуб. 3 февраля. 21-30»
Сидит в зале  за игорным столом Некрасов,  с важными сановниками. Карта  ему явно не идет. Вдруг  к нему  подходит и наклоняется дворецкий, что-то шепчет на ухо...
Некрасов  выскакивает из клуба и кричит извозчику :
– Гони!
В квартире пришедший разговаривает с Авдотьей:
– Шестеро их у меня, и мать-старуха, болеет сильно, не встает. А теперича вот, лишился хорошего казенного места, еле-еле устроился на 35 рублев месячного жалованья. И на эти деньги должен содержаться…
Вбегает Некрасов:
– Где рукопись?
– Так это... Дома-с. Я думал, нет срочности. Пришел  только…
– Скорее! За ней! Нате вам, на извозчика!
Когда чиновник ушел, Некрасов спохватился:
– Вот дурак-то, надо было с ним ехать!
– Да что волнуетесь так? Ведь нашлась.
– Нашлась? Мало ли что может случиться? Наедет карета, выпадет шлея, хватит кондрашка возчика или  самого нашедшего…

 Рукопись в руках Некрасова. Он вне себя от счастья… Поглаживает  толстый планшет…

ТИТР : «Карабиха.  15 июня 1863 года»

За обедом с Некрасовым, в имении, сидят : Салтыков , Григорович, Островский. Здесь же – Селина Лефрен. Общий смех. Некрасов продолжает :
– Вот так и вышло, господа! Там печати самого Сорокина, скреплены, Третьим тюремным управлением, так что в цензурном кабинете и не посмели притронуться, а Бекетов даже не вскрыл то, что дал ему Пыпин. Все шесть глав постепенно и появились в нашем  возобновленном  журнале… А что про Слепцова? Так это только  его инициатива, не без влияния Чернышевского. Организовал переплетную женскую мастерскую, открыл контору переводов, контору переписки рукописей. По стопам Михайлова пытается решать женский вопрос. Ведь это же анахронизм, господа, не давать  образования  женщинам, кроме акушерского. Сейчас вот, с осени, будет устраивать  литературно-музыкальные вечера. Очерки свои будет издавать отдельной книжкой. На роман замахивается. Не побоюсь сказать, что он один из самых видных деятелей Петербурга.
Григорович :  – У вас на таких людей  особый нюх, Николай Алексеевич…
Салтыков ;  – А я  вам рекомендую, весьма даровитого Аполлона Головачева…

 ТИТР: «Июня 23-го 1863 года. Контора «Современника».

Панаева оглядывает молодого развязного человека, остановившегося посреди комнаты:
– Вы  – Головачев?
– Да.
– Но, видите ли,  Николай Алексеевича сейчас нет. Он в отъезде. Он мне наказал, ежели Вы не против  отрецензировать несколько книг, разумеется, с оплатой. Вы ведь уже очерки Салтыкова  рецуинзировали? Вот эти книги –показывает.
 – Да по рекомендации Салтыкова…
– Садитесь. Может , чаю?
– Не откажусь. Жары,  знаете , действуют…
– А Василий Алексеевич Вам, кажется, родственник?
– Да, мы – троюродные братья. Вот и решили дачу  вместе снимать , в Новой деревне…
Горничная приносит  чайный прибор. Панаева оглядывается ей вслед, уходящей. Вздыхает:
– А мне  в это лето даже и не получается снять. Хорошо, хоть горничная позвала погостить,  у нее  дом за Охтой,  от родителей остался…
– Я , конечно, не смею. Но Вы можете приехать  к нам. У нас сад большой, на бережку…
Панаева внимательно смотрит на собеседника…

ТИТР : «17  сентября 1863 года. Петербург. Знаменская, 7»

 Вдоль дома,  к парадной, идут Слепцов и молодой человек . Тот спрашивает:
– А какая цель?
– Экономическая, конечно. Хочу показать, как надо соединить средства небогатым людям, чтобы жить. Сегодня вот вторник, решили собираться по этим дням, чтобы договориться. Главное конечно, – лекции. Ну, концерты. Вот здесь…
Входят в богатый подъезд, со швейцаром.  Тот кланяется. Звонят в дверь  на втором этаже. В квартире из 11 комнат одна большая зала. Там стоят стулья и сидят  около 10 человек. Слепцов и гость раздеваются в обширной прихожей, проходят к столу перед стульями. Слепцов собирается уже начать выступление, как  раздается еще один звонок. Слепцов идет открывать сам, и возвращается с Панаевой, говорит на ходу:
– Уже все стулья повытаскивали. Остались табуретки. Вы не против, если сядете на табуретку? Вот и Аполлон… Ах, ты уступаешь Авдотье Яковлевне? Ну, садись рядом с ней.
Все размещаются, приготовились слушать. Слепцов, немного смущенный, в безукоризненном сюртуке, с бабочкой, начинает вечер:
– Господа, мы предварительно договаривались. Сейчас нас, живущих здесь семеро. Думаю, еще прибавится. В основном конечно, женщин. Нас, с Аполлоном пока двое. Я чувствую, будет брожение мнений , вокруг нашего  совместного проживания. Но это первый опыт, если не считать Франции, общего существования мужчин и женщин, без родственных связей и отношений, на принципах коммунистического общества. Мы докажем, что такое возможно, не обращать внимания на сословные имущественные различия, образовательный уровень. Упор, конечно, сделаем на женское образование. Будем приглашать ведущих ученых, профессоров, врачей, юристов, филологов. Сегодня я хочу представить вам публициста, экономиста. Николая Семеновича Лескова. Да – Стебницкого. Ну, а в конце я, вспомнив  свое актерское прошлое, почитаю последние  стихи Николая Алексеевича Некрасова.
 С некоторым укором смотрит на него Панаева…

Конец мероприятия. Все сидят за столом  с  большим самоваром. Панаева встает, пытается незаметно уйти. Аполлон предлагает ее проводить.
 
Идут вместе пешком по вечернему Петербургу, поворачивают на Невский:
– Как  у вас хорошо там, на Знаменской.  Ощущаешь биение жизни... даже не хочется возвращаться. Мы ведь с Николаем Алексеевичем почти не разговариваем… в последнее время… Он приезжает на днях. А я уже чувствую нервную лихорадку… Это невыносимо…
– А знаете, давайте переезжайте ко мне… – видит, как удивленно смотрит на него Панаева.– Нет, не на Знаменскую. А в Тверь. Москва недалеко. Там меня изберут, в Корчевье. Дядюшка там мой  умер, дом остался. Братец  Григорий пишет…
 Панаева даже  остановилась от неожиданного предложения…

ТИТР : « 2 октября 1863 года. Петербург. Обуховский проспект, 7»

Молодой человек звонит в колокольчик. Выходит швейцар:
– Чего надобно?
– Мне Полонского , Якова Петровича.
– Проходь. Калоши сымай! Счас доложу.
Хозяин выходит к гостю:
– А, Владимир. Что-то случилось?
– Да вот уже четвертый день не могу  Николая найти. К Всеволоду ходил, он тоже не знает… Он ведь обитался  у Вас?
– Да, но это недолго. Где искать? На Сенном, конечно – швейцару, – вызови экипаж, голубчик. Я пока оденусь. А ты, Володя, подожди здесь,  я сейчас…

Разговаривают с городовым  у входа  в Сенной  рынок, говорят  о приметах потерявшегося. Городовой вспоминает:
– А, дак это Помяловский… Как же, как же. Был он тут третьего дня. А сичас  я незнамо игде. Постой-ка,  я спрошу у Вукола, он знает…

Ищущие спускаются  в указанный им подвал на территории рынка. Там вповалку лежат грязные немытые люди, ругаются, кричат. Владимир с трудом  узнает своего брата в самом непотребном виде, лежащего на полу,  грязного, оборванного, исхудавшего:
– Николай, братец! Это ты? Ты понимаешь что-нибудь? Где ты?
 Николай мутным взглядом  осматривает пришедших, кричит на них:
 – Чего гляделки пучишь? Пшёл отсюда!
Владимир пытается понять брата, поворачивает на бок, и видит большой нарыв на правой ноге, красного цвета, сочащийся сукровицей…
 – Яков Петрович,  у него нога…  опухла. Посмотрите…
– Надо везти его в больницу.
– А куда?
– Может к Сергею Петровичу, в академию. Он там у него весной лежал…

Приемная комната клиники Медико-Хирургической Академии. Фельдшер  раздевает поступившего , помогает ему лечь на топчан, говорит:
– Гнойник-то большой. Вскрывать надоть… – говорит сиделке – Ну-ка, позови, Павла Андреевича.
Приходит врач, осматривает ногу, спрашивает:
 – Кто его привез?
Фельдшер указывает на Полонского, Комарова, тот спрашивает:
– Есть ли надежда, профессор?
– Не знаю, не знаю…– фельдшеру, – готовьте операционную.
– А вы кто ему?
– Я брат. Владимир Комаров.

ТИТР : «Два дня спустя»
 Из здания МХА выходит Владимир Комаров, встречает  на улице молодого человека с окладистой  черной бородой:
– А,  Федор…
– Ну что, Николай?
– Плох, очень плох. «Антонов огонь»  у него... Ногу хотят отнимать…
Идут  вместе  молча. Комаров спрашивает, наконец, приятеля:
– Ну, а ты  всё не решаешься?
– Что?
– Повесть свою показать? Некрасову.
– Да как-то всё…
– Иди, иди, покажи. А если не можешь сам, передай с кем-нибудь…
– Не знаю, не знаю. Повесть еще надо дорабатывать…

ТИТР : «5 октября 1863 г».
Контора «Современника». Сидят Слепцов и Некрасов. Входит посыльный:
– Мне к господину самому редактору…
Некрасов берет записку. Посыльный  уходит. Некрасов, прочитав  записку, меняется  в лице:
– Помяловский … умер… 27 лет… Мать  пишет, не на что хоронить, просит помочь…
Слепцов :
– Надо написать некролог…
– Да, да. И выделить из кассы,,. 200 рублей.
 
ТИТР: «6 октября 1863 года. Повивальное отделение Новгородской  больницы»
 Рожает молодая красивая  женщина. Акушерка уносит завернутого появившегося ребенка. Женщина успевает спросить: «Кто, кто?». Ей отвечают : «Девочка…» Женщина с блаженной улыбкой  на устах, шепчет : «Зигмунда…»

Женщина  несколько дней  спустя, уже  лежит в доме. Раздается звонок. Она  с  трудом приподнимается с постели, но тут же  валится обратно. Входит  высокий, в  вицмундире, мужчина. За ним – хозяйка дома.
Женщина благодарно смотрит на вошедшего :
– Доктор! Степан Матвеевич! Как я  Вам рада… И благодарна…
– Здравствуй, Аполлония! Ну, как ты?
– Да ничего, вроде бы. Вот только голова   кружится, поднять ее не могу…
– Мы решили, в госпитале, что дальше Вас, в Белозерск, не пошлем. Останетесь здесь…
– Спасибо , доктор.
Степан Матвеевич кланяется, поворачивается, выходит. Хозяйке, сопровождающей  его до дверей ,  говорит в прихожей:
– Вы проследите за ней. Пока она  еще очень слаба. Это от родов… Не дай Бог, чего случится. Сам губернатор интересовался… А ежели кто заявится… из Канцелярии, так и передайте : «По распоряжению доктора Аренского оставлена здесь» – шепотом, н наклонившись  к уху, добавляет – Она – жена одного из руководителей возмущения там, в Польше… Ну – обычным голосом, – предписания продолжайте, я буду навещать вас…
Хозяйка, вернувшись к больной, ставит ей  еду на табурет :
– Яблочки моченые, рекомендовали вот. Орешки… – видит упавший возле  кровати, листок. Поднимает . Это оторванная страница от Библии.
– Это что ? Библия? Ты читаешь? А почему оторвано?
– Это письмо… последнее… моего мужа. Накануне, когда его… на площади…–  разрыдалась.
ТИТР: «Дом Генерал-губернаторства в Вильно Северо-Западного края России. Приемная Муравьева Михаила Николаевича, командующего краем. Октябрь 1863 года»
Сидят два щеголеватых господина в статской одежде. К ним  выходит адъютант:
–   Вы говорите по-русски?
– Да господин адъютант, –  с заметным акцентом отвечает один из корреспондентов.
– Ваши имена, агентство, которое вы представляете? – спрашивает адъютант командующего.
– Смит и Вильсон, корреспонденты агентства «Морнинг Геральд».
– Джентльмены, вам дается сорок минут на все вопросы…

 Фрагменты  интервью Муравьева:
ВОПРОС : Сколько всего священников-католиков Вами … нейтрализовано с момента  активной  фазы экспедиции, с мая по  июль?
ОТВЕТ: Всего 68. Из них 7 – ксендзов. Понимаете, джентльмены, обстоятельства террора, и действия разбойничьих банд  в  крае, поставили меня в прискорбную необходимость подвергать смертной казни по решениям  военно-полевых  судов. Раз Сераковский вешал других, то и сам он должен быть повешен. Хоть он и бывший офицер Генштаба, но покушения его на Великого князя и генерала Лидерса, – не могут  быть прощены…
ВОПРОС: Что Вы скажите о революционере Бакунина, отряд которого был разгромлен и утоплен у Паланги?
– Наши агенты своевременно узнали об этой дерзкой вылазке, Ярд Джексона
 задержали еще в Мальмё. Интересно, что Бакунин приходится мне дальним родственником. Ему удалось ускользнуть, сначала в Париж, на встречу с находившимся там Герценым, а потом в Италию, для консультаций со своим  другом Гарибальди… Но ему  от справедливого наказания вряд ли удастся уйти…

ТИТР : «22 января 1864 года. Смоленское  кладбище Петербурга»

Большим и тесным кругом расположились возле могилы люди. Сыплет мелкий снежок. Отдельной группой стоят литераторы: Тургенев, Фет, Анненков,  Боткин, Гончаров. Вдруг они стали тревожно оглядываться и вполголоса повторять :   «Некрасов… Некрасов…»
 По дорожке меж оградок приближается Некрасов. Он строг и молчалив. Постоял, кивнул группке писателей, и пошел в шеренге  людей, когда стали бросать землю в могилу на гроб. Кинул горсть тоже, и быстро, и в то же время достойно, ушёл  в одиночестве от всех.
– Совсем изменился – проговорил Фет – прямо и не узнать его…
– Изменишься. Когда двух своих лучших сотрудников  потерял…

 Выходят  из  Смоленского кладбища. Тургенев рядом с Фетом, разъясняет ему:
– Здесь  у него отец и брат захоронены. Да, в 52  году…
 Группка писателей подходят к  кладбищенской  гостинице. В ней устроен поминальный обед. Встает для речи Тургенев:
– Сегодня мы провожаем нашего друга, соратника, писателя, талантливого прозаика, переводчика, критика. Если б ничем таковым он не являлся, то помнить будут его всегда как основателя сообщества помощи литераторам, организатора и основателя Литературного Фонда. Все будут помнить такое трогательное  выражение – «копеечка Дружинина», когда наш незабвенный Александр Васильевич всегда отзывался, хоть небольшой, но такой нужной, и  всегда своевременной помощью, нуждающимся сочинителям…

Выходят  из кладбища Боткин и Гончаров:
– А что Вы думаете,  Василий Петрович, по поводу  новых этих земских реформ?
– Я считаю это великим начинаем государя нашего, Александра Николаевича..
– Ну а новый роман господина Чернышевского, «Что делать?». Как он Вам?
– Более пошлый пасквиль на  действительность я не встречал. Эта манера  Чернышевского вызывает во мне отвращение, как  цитварное семя…

 ТИТР : «15 февраля 1864 года. Квартира Некрасова».
Слуга Василий  стучится в комнату, где спит Некрасов. Позднее утро.
– Барин, Вас дворник наш, Евстифей, дожидается. Говорит, что-то срочное…

Некрасов появляется в конторе. Там уже работает за конторкой Слепцов. Пышит самовар.  На столе  кипа  почты, принесенной.
– Доброе утро, Василий Алексеевич.
– Приветствую Вас, Николай Алексеевич. Как почивали?
– Да  опять за картами засиделся… Ну что  там, дворник?
– Да вон, – кивнул Слепцов, на стол, – я так полагаю, рукопись, – какого-нибудь очередного, неумного-неуемного, автора…
– Посмотрим, – Некрасов раскрывает тетрадь  в сафьяновой обложке. – Решетников, Решетников… – где–то  я слышал эту  фамилию. Федор Михайлович. Символично…
– Это – друг Помяловского… Был…
– О ! Да  он пишет о жизни бурлаков?
– Печатался в «Северной пчеле». Там его весьма благосклонно приняли, имел успех…
– Ну что ж, это отрадно. Что такой автор обратился к нам. Надо бы познакомиться поближе. Василий Алексеевич, не забудьте,  как я прочитаю,  обеспечить его появление  у нас…

ТИТР : «19 мая 1864 года. Петербург, Мытнинская  площадь».
Туманное пасмурное утро. К площади стягиваются, поодиночке и группками, немалое количество людей. Студенты, чиновники, мастеровые, много женщин, офицеры невысоких рангов. Народу собралось довольно достаточно, уже за 500 человек. Подошел взвод пехоты. Он оттеснил толпу от эшафота,  оставив узкий проход  к ступенькам. Прискакали конные жандармы и еще  плотнее оттеснили толпу. В ней снуют в штатском какие-то подозрительные личности, всех оглядывают зоркими быстрыми взглядами. Некоторые спрашивают, кого это будут показывать. Но никто им не отвечает, один только сказал  – «большого и справедливого человека». Накрапывает мелкий дождик. Подъезжает, наконец, карета. Оттуда  вышли два жандарма с обнаженными саблями, и Чернышевский – в темном пальто с мехом, и в такой же папахе. Он с бородой. Улыбается. Палачи в красном одеянии сняли с него папаху, и надели на шею плакат с надписью «государственный преступник». Потом начали читать приговор. После – над головой надломили  шпагу. В толпе все разом поснимали шапки. На эшафот полетели несколько букетов цветов. Жандармы, видя реакцию толпы, поспешно  свели Чернышевского назад, в карету. Умчались… Люди стали расходится. И выглянуло – яркое  солнце…
 
ТИТР : «Июнь 1864 г.»

Международный вагон поезда «Санкт-Петербург- Варшава» ( виден снаружи маршрут). Начинается движение. В уютном и богатом по обстановке купе Некрасов и две женщины, одна Селина Лефрен, другая, которую Некрасов называет Анна Алексеевна. Они щебечут по-французски. Некрасов держит  в руках две книжки «Современника», за март и апрель. Анна Алексеевна спрашивает о них, Некрасов отвечает:
– Да вот, наконец-то, смогу прочитать полностью. Когда не надо торопиться. Картины – потрясающие. Ты мне лучше  скажи, оформила ли развод с Генрихом ?
– Да, бумаги получила… Все не выходит  у меня из головы Николай Гаврилович. На сколько  же  его осудили?
–  На 14 лет. Но царь вполовину сократил…

ТИТР : «10 августа 1864 года. Кадай, близ китайской границы».

К домику на окраине поселения,  в  вечерние сумерки, в открытой карете, в сопровождении казачьего урядника, в арестантской  шинели, исхудавший, – подъезжает Николай Чернышевский. Спрашивает:
– Это что же?
– Это арестантский лазарет, приказано вас  сюда доставить. Свидетельствовать будут.
Стучит  в дверь. Открывает сторож, ему докладывают:
– Казачий  урядник Зеркальцев! Доставил осужденного Чернышевского для свидетельства и дальнейшего определения.
– Ну, впускай. Тута место как раз имеется… Вон, у Михайлы.
 Чернышевский входит в каморку, где лежит,  в полутьме, Михаил Ларионович Михайлов и с трудом узнает его, удивляется, пораженный:
 – Дак это ты!  Михаил! Вот не ждал!..

 Следующий день, раннее утро, в каморку проникают скудные солнечные лучи. Видно, что друзья и не ложились. На столе  казенные кружки…
– Попробуй, Николай, это – можжевеловый отвар. Сил прибавляет. Я, как попал на первую категорию каторги, чуть не загнулся. Хорошо, доктора помогли, теперь вот на поселение определяют, даже домик  отдельный будет. Работать разрешают. Книги присылают, которые заказываю…Ты, Николай , особенно  против не надрывайся, Они ничего теперь уж не сделают. Им что, срок есть, и ладно. А как ты его мнешь, это мало кого волнует. Отчеты у них  в порядке. Жалко конечно, Николая Александровича...

 ДИКТОР : «Михаид Ларионович Михайлов через год умрет на этой  же  койке, в лазарете, от тяжелейший формы туберкулёза почек, Брайтовой болезни. Чернышевский еще успеет  его похоронить, на Кадайской каторге. Михайлову поставят скромный могильный холмик из камней, который ему соорудят  его друзья по каторге, польские повстанцы, у подножия высокого  утеса…
Николай Серно-Соловьевич, замышлявший восстание в Сибири, первый русский  ученый-социолог, сотрудник «Современника», которому  Людмила  Михаэлос-Шелгунова родила сына, умрет годом позже, в Иркутске, от тифа. Брат его, Александр Александрович, тоже организатор первой организации «Земли и Воли», в помешательстве, покончит с  собой в Швейцарии, три года спустя…»
 
ТИТР: «31 января 1865 год. Мариинский театр Санкт-Петербурга. Бенефис  Петипа-Струговщиковой»
Балерина исполняет  танец-трепак «Мужичок», из балета «Конец-Горбунок», – в красной плисовой рубашке и сапожках,  в головокружительных пируэтах, подскоках, и вприсядку. В зале овация  публики, крики «браво! и «бис»! В рядах партера – Некрасов с Селиной Лефрен. Тоже хлопают… Лицо Некрасова крупно, хоть и улыбающееся, но глубоко и затаенно озабоченное…

 На весь экран, писанный, каллиграфическим ровным почерком, текст:
« 4 декабря  1865 года. 
Члену Главного  Управления цензуры, действительному тайному советнику Щербинину М.Н.
                Ваше превосходительство!
Существование журнала с двумя предостережениями, подобно существованию человека с пораженными легкими. Чтобы выиграть несколько дней жизни, нужно выходить на воздух с дыхательным снарядом. Существование журнала под угрозой, подписка на 1866 год  остановилась. Панаев  умер, оставив долгу 17 тыс. сер., два сотрудника, один смертью, другой ссылкой, не могут возместить сумму, данную им вперед. Остались  у одного, жена, двое малых детей,  у другого – двое малолетних братьев. Есть пункт контракта с держателем Плетневым, что если журнал будет запрещен по любым основаниям, то мы обязаны выплатить ему 30 тысяч ассигнациями…
Прошу Ваше превосходительство  министра внутренних дел Валуева вновь поставить нас под цензуру и не давать третьего и последнего предостережения, и не закрывать журнал…
                Некрасов»

ДИКТОР : «Валуев дал слово не давать третьего предостережения,  но и не закрывать журнал, если редакция согласится представлять на предварительное рассмотрение материал самому ему…».

А 29 декабря 1865 года, в Париже,  умер Петр Александрович Плетнев,  и родственники его предъявили в компенсацию огромный счет, и существование журнала вновь оказалось под угрозой»…

                К О Н Е Ц     С Е Д Ь М О Й     С Е Р И И


               





















В О С Ь М А Я    С Е Р И Я

ТИТР : «4 апреля 1866 года»

Солнечный теплый день в Петербурге. Из дома с вывеской «Шляпных дел мастер» на Мильоной улице со словами «прогуляюсь!», вышел симпатичный молодой  человек в чистом сюртуке, и направился  через Дворцовую площадь к набережной и к Летнему саду. На выход из него устремляется  толпа, слышатся  в ней возгласы «государь! государь!». Тот, гуляя по саду, уже выходит из ворот, вокруг него приближенные, племянники и племянница, герцогиня Лихтенбергская Баденская, собачка возле ног. С раскрытыми дверцами стоит царский экипаж. Оттуда дворецкий   вытаскивает шинель и собирается надеть на императора. В это время молодой человек замечает, как к спине императора подбирается  явно не доброжелатель.  Он вынимает пистолет,  и  направляет  его дуло  прямо  в царя. Молодой человек резким движением  хватает руку стрелка за запястье и вскидывает вверх, – выстрел производится в воздух!.. Охрана императора мгновенно схватывают и стрелявшего, и молодого человека, тащат в другой, рядом стоящий экипаж. Император,  повернувшись, останавливает охрану и спрашивает  у стрелявшего, которому скрутили назад руки.
 – Ты поляк?
–  Нет,  я – русский.
– Зачем же  ты стрелял?
– Ваше величество, Вы обманули крестьян  – и поворачивается к возмущенной, с криками против него, – толпе ,  – Дурачье! Я же за вас, а вы – не понимаете…

 К жандарму, пока разворачиваются кареты, подходит  в форме  военного инженера человек, и что-то ему объясняет…

Приемная императора. Александр Второй слушает с докладом шефа  жандармов, Долгорукова Василия Андреевича.
– Каракозов, Дмитрий, сам из мелкопоместных дворян, 23 лет, учился в Казанском и Московском университетах. В гостинице, где проживал, приехавши из Москвы, по свидетельству хозяина гостиницы, найдены журналы «Русское слово» и Современник»,  а также лист воззвания, где начертано: Прокламация  «К друзьям рабочим», рукописная. Также  пришел с базара торгующий оружием, и показал, что 2-го апреля Каракозов покупал  у него пистолет, из которого был произведен выстрел… Другой задержанный, Комиссаров Осип  Иванович, мастеровой из  шляпного ателье,  не сообщник, а  случайный свидетель, ударивший по руке  злоумышленника, и тем спасший Ваше величество. Это видел генерал-инженер Тотлебен  Эдуард Иванович, стоявший рядом…
 – Эти журналы давно надо было закрыть… Комиссарова наградить, присвоить дворянское звание, выдать денежную премию и пожизненную пенсию… Каракозова привлечь за попытку цареубийства, назначить следствие.
– Ваше Величество,  я прошу Вас отправить меня в отставку.
– Вы выполняете свой долг, Василий Андреевич, и оставайтесь на месте…

«9 апреля. Английский  клуб Санкт-Петербурга»
Некрасов входит в ярко освещенный вестибюль.  Ему снимает  плащ дворецкий:
– Уже  все собрались. 330 человек. Полная зала, Алексеич… Вас Григорий Александрович  хотел  видеть, переговорить…
Некрасов  увидел портрет Комиссарова на стене:
– О! А я сегодня ему стих читаю…

Сидят  в курительной комнате клуба, Феофил Толстой ( ТИТР) и Некрасов:
– Так это точно? Определенно?
– Сам постановление не видел. Но… мне передали… записку.
– От кого?
– Не могу-с. Это очень конфиденциально.
 – Да… «Обрадовал» ты меня, Феофил. Это… крах, катастрофа, убыток… Ах, какая беда! Что же делать?
– Григорий Александрович  сказал, что в следующее воскресенье, будет у нас обед в честь Муравьева.  Его принимают  в почетные члены  клуба…
– Этого усмирителя? Ах, да. Он же верховный следователь по делу покушения…
 – Ну так что?  Сын и зять его давно в членах…
 Некрасов смотрит внимательно на Феофила.
– Как ты думаешь, он  может повлиять, чтоб не закрывали журнал?
– Я , думаю , да… И ведь сам Строганов  тебя просит написать восхваление ему…
– Что ж,  я напишу в честь него, хвалебную оду. Нельзя не написать. Надо упредить…   

 Некрасов заканчивает читать оду. Муравьев, отвернувшись , слушает, и пьет кофий.
                … Мятеж прошел. Крамола  ляжет
                В Литве и Жмуди мир взойдет
                Тогда и самый враг твой скажет
                Велик твой подвиг и вздохнет.
                Вздохнет, что ставши сумасбродом,
                Забыв присягу, свой позор
                Затеял с доблестным народом
                Поднять давно решенный спор.
                Нет, не помогут им усилья
                Подземных их крамольных сил
                Зри, над тобой простерши  крылья
                Парит Архангел Михаил!

Хлопают присутствующие.  Муравьев  кивает, насупившись. Некрасов ему:
– Я могу вам дать эти стихи, Михаил Николаевич.
Муравьев  не сразу отвечает, думает. На груди его  (КРУПНО) медаль – «За усмирение Польши», – на бело-оранжево-черной ленте. Наконец, он выдавливает :
– Это ваши стихи. Делайте с ними, что хотите…
Некрасов  смущается , свертывает бумагу кладет в карман ,  уходит.

Его догоняет Феофил на лестнице:
– Николай Алексеевич, дай мне, эти стихи,   помещу в  наш  альбом!
Некрасов задумывается, останавливается :
– Нет уж. Я  возьму себе…

 Жжёт эту  вчетверо сложенную бумагу с одой дома. С досады, обхватив голову,  усаживается в кресло…
 УТРО.
Василий приносит газеты  и  письма. – «Пошта»
Некрасов  раскрывает газеты, и сразу  в глаза  ему бросаются карикатуры на него, на  первых страницах, о чтении оды Муравьеву.
– Как  они  так быстро среагировали! А это что? Письмо? Анонимное? – берет из вороха почты, распечатывает, а там только одно слово (КРУПНО) – «Подлец!»

ТИТР :  «26 апреля 1866 г. Невский проспект, 15  Дом Чичерина. Квартира Елисеева Г. З.»

Понимается в квартиру Некрасов, Оглядывается. Звонит. Открывает жена Елисеева.
– Екатерина  Павловна? А… где Григорий Захарович? Мне Василий сказал, что он…
Екатерина  Павловна приложила палец к губам, показала  жестом, что говорить нельзя. Из глубины квартиры выходит гвардейский офицер. В комнате производится  допросы прислуги:
– Кто таков? Попрошу документы ваши…
– Документы? Дак у меня их нет. А впрочем, есть. Удостоверение члена Английского клуба.
– Английского? Ах, это на Владимирской. Ну, посмотрим… Так, господин Некрасов…Санкт-Петербургское Английское собрание. Старшина Строганов Григорий Александрович. Хм… Я обязан Вас также допросить, и прошу покорнейше войти и обождать. Пока  я приглашу полицмейстера – указывает, – Потехин! Немедленно за Теньковым! Пусть прибудет, пока мы тут…
– Есть!
– Вы проходите, господин Некрасов. Расскажите, как часто Вы сюда приходите?
Некрасов  усаживается.  Собирается с мыслями. Он чуть  обескуражен:
– Я ни прихожу  сюда. У меня, как  у редактора, есть адреса сотрудников, чтобы извещать их, через посыльных… А здесь я… в первый раз – выжидательно смотрит на Екатерину Павловну. Та спохватывается:
– Да, господина Некрасова я вижу в первый раз. Лично он мне не знаком. Вы… вчера взяли бумаги моего мужа, и взяли всё, что вам нужно… Там есть имя Николай Алексеевича. Вы, должно быть, слышали. Это имя слишком известное в Петербурге, да и в самой России. И он никуда не убежит. Так же, как Григорий Захарович, я уверена,  что он ни  в чем не повинен… Не угодно ли  пока чаю?

Сидят за самоваром. Приходит Потехин. Докладывает:
 – Тенькова нет, все по поручениям. А господин дежурный  офицер доложил Муравьеву, его превосходительству и тот повелел, – Некрасова не задерживать…

ТИТР «Карабиха. 2 июня 1866 года»
 Сидят братья Федор и Николай, Некрасовы. Рядом Селина Лефрен. Она собирает чашки.
– Еле ускользнул, Федя! Что там творится? Хватает всех, без разбору! У меня только троих. Слепцова, Елисеева… Братьев Курочкиных, Минаева, Благосветлова, Зайцева… Журнал прикрыли. Это точно.  Дата на 7 июня.  Жалко, жалко. Столько сил я положил!.. И вот – на тебе… Ладно, отдышусь немного, поеду обратно. Селина пусть побудет тут, ладно? Кухарку и прачку  пока подержи. Я думаю, за пару недель управлюсь… А ода моя, все-таки помогла,  конкретно мне. А то бы тоже – упекли… Но саму ее, треклятую, я изничтожил. Ты знаешь, Федя, хуже  трусости ничего быть не может. Если человек струсил, он уже погиб…   Это  я увидел по  Чернышевскому… Какое невозмутимое мужество!

ДИКТОР : «Царским Манифестом от 28 октября 1866 года, через месяц после казни Каракозова, изданным в честь бракосочетания наследника престола цесаревича Александра Александровича, сроки заключения всех имеющих наказания по приговорам, уменьшился на одну треть. В силу этого Манифеста Писарев был освобожден 18 ноября, под поручительство матери и без права отлучаться из Петербурга. В Петропавловской  крепости он провел 4 года, 4 месяца и 18 дней…»

ТИТР : «Николаевский  вокзал столицы. 30 ноября 1866 года»

Писарев, заметно похудевший, потускневший, идет вдоль прибывающего медленно вагона из Москвы, видит  в окне красивую женщину, машет ей:
– Мария Александровна!
– Боже мой, Дмитрий! Как ты возмужал, братик!
– Пойдемте, матушка ждет вас – берет саквояж Марии.
– Я ненадолго ведь в Петербург. Нужно опять ехать в Париж, улаживать дела.  У нас большая потеря…
– Да, я знаю…
– Я привезла своего Сашу в Москву. Можешь представить, что мне это стоило.
– Да,  я представляю, сестричка…
– Ну, а ты как? Что думаешь делать? Чем заняться?
– Ты знаешь… Я  в каком-то странном опустошении. Писать  совсем не могу. Не пишется. Пока вот, готовлю первый том своих сочинений… У Павленкова.
– Ну и то хорошо.
– Извозчик, на Малую Дворянскую.

 ТИТР : «7 декабря»
Тот же  вокзал. Стоит поезд на Варшаву. Писарев провожает Марию:
– Мне отчего-то не хочется Вас отпускать, Мари. Но Вы приедете, и прямо сюда, в Петербург? Я могу надеяться?
– Ах, друг мой, Дмитрий!
Обнимаются.

ТИТР : Кабинет редактора журнала «Дело» Благосветлова. У него сидит посетитель. Сотрудник докладывает об одном еще посетителе.
– Кто там? Писарев? Пусть войдет. Николай Константинович  уходит.
Писарев  входит. Благосветлов представляет ему:
– Дмитрий Иванович, познакомься. Это – Михайловский.
Писарев  пожимает руку:
– Переводчик Шекспира?
– Нет, Вы меня спутали с другим Михайловским, поэтом, Дмитрием Лаврентьевичем. А  я – Николай Константинович. – кланяется , уходит. Благосветлов :
– Будет печататься у нас. Весьма даровит. Ну, садись, слушаю тебя.
– Я узнал, что Вы, не спросив согласия, напечатали имя Марии Александровны в числе ваших сотрудников.
Благосветлов  смущен:
– Я напишу  ей извинение. Тем более,  объявление писал Шульгин. Я узнал  об этом уже позже. Все те 500 экземпляров уже разошлись. Но более фамилии Вашей  кузины не будет. Клянусь, Дмитрий Иванович.
– Ну и  я боле  сотрудничать с Вами не желаю.
– Мне очень досадно и  прискорбно это слушать, Дмитрий Иванович. Я увеличу гонорар…
– Нет, нет. Просто я хочу заняться переводами. Это … приятнее. И проще.

ТИТР: «25 июня 1867 г. Медико-Хирургическая Академия. Санкт-Петербург»
 В просторный и прохладный вестибюль входит Некрасов. Обращается к вахтеру:
– Могу  я видеть Ивана Михайловича Сеченова?
– А Вам по какому делу?
– Он пишет статью для моего сборника. Я – издатель, владелец магазина на Литейной.
– Пожалуйте по лестнице на второй этаж, кафедра физиологии,  кабинет заведующего.
– Покорно благодарю…

Сидят  в кабинете – Некрасов и Сеченов:
 – Боков? Петр Иванович-то? Если не уехал на дачи, то должен быть здесь…

Боков ( КАДР ТИТР) и Некрасов  на квартире Некрасова на Литейной. Боков рассказывает:
 – Ехал полгода, туда и обратно. Сейчас перебралась (лся?) в Саратов. Я тоже намереваюсь,  в Германию на воды, с Владимиром Онуфриевичем.
– Я вот только что  из Европы. Надо новые силы собирать.
  – А он прямо бежит от своего дела.  Долгу на 20 тысяч, а книг нераспроданных – на сто тысяч. Молодой, 25 лет.
– Может, как-нибудь ему следует помочь?
– Нет-нет, он присмотрел невесту, так что ему не до издательства. Последний раз  я его видел с Писаревым
– С Писаревым? Дмитрием Ивановичем?
– Ну да. Он весь в переводах. Сейчас работает над Шерром. От Благосветлова ушел.
– Это для меня новость…
– Да он здесь недалеко живет. На Малой Таврической.

ТИТР : «Малая Таврическая, 23. кв. 2.»
Звонят. Идет открывать Писарев. На пороге стоит  посыльный:
– Простите великодушно, что Вас потревожил, поднял спозаранку. Но Вас хочет видеть господин Некрасов.
– Николай Алексеевич?
– Ежели пожелаете, Николай Алексеевич  сами придут к Вам, а если можно, то они просят пожаловать…

Квартира Некрасова.
– Давно, давно хотел Вас лицезреть, Дмитрий Иванович. Ваши статьи великолепны. Всех будоражат… Садитесь.
– Мне тоже  весьма приятно, что Вы захотели со мною встретиться.
 Слуга несет поднос. С закусками и водкой, нескольких сортов. Писарев  машет рукой:
– Нет помилуйте. Если можно, квасу. Жары сегодня…
Некрасов:– Я намерен издавать сборник. Не можете ли Вы написать, для начала , 2-3  статьи. Всего листов на десять. Это статьи о романах Андре Лео и Дидро. И самая  важная – о «Дыме» Тургенева, его, политической, если можно  так сказать, – стороне.  Платить я  буду 75 за лист. Вам Благосветлов платил, кажется, – 50?
– Да, но чтобы приняться за статьи, я должен отказаться от переводов, а их  у меня несколько, и я должен буду их отсрочить… – думает – Не дадите ли мне немного авансу?
– Сколько нужно, я могу дать хоть сегодня.
Некрасов встает, идет к сейфу.
– Нет, наличные не нужны. Дайте записку, на 200 рублей, наперед.
– Непременно. Уже пишу. 
Некрасов снова усаживается за стол, пишет. Промакивает пресс-папье написанное.
– В дальнейшем я намерен арендовать «Отечественные записки». Да, да, Краевского. Переговоры  уже идут.
– Ну а я переезжаю ближе, в Дом Лопатина, на Невский. Так что посыльных можно туда. В тот же подъезд, где живет Мария Александровна Маркович. Вы знаете ее.
– Кто не знает приятельницу Тургенева и господина Герцена? Она сейчас печатает свой новый роман в «Отечественных записках». «Живая душа»  называется. В том же ключе, как и нашумевший «Что делать?»…

 ДИКТОР: «Пожары  в Петербурге в 1862 году, польское восстание следующего года,  выстрел Каракозова  в 1866-м  и последовавшие в связи с  этим правительственные репрессии, серьезно подорвали влияние Герцена на революционные настроения в России. Уже  в 1865 году,  после настойчивых требований русского правительства, Герцен с семейством, гражданской  женой  Огаревой-Тучковой и детьми, вынужден был покинуть Англию и перебраться в Швейцарию, в Женеву. Но распри в эмиграции, ссора с Карлом Марксом и гибель многих  ведущих революционеров продолжались, и не давали возможности консолидированного движения, В августе 1867 года женевская Вольная типография была ликвидирована. «Колокол» и «Полярная звезда» под редакцией Герцена перестали существовать. Огарев окончательно спился, а Бакунин разругавшийся со всеми, окончательно перешел на позиции анархизма и масонства, и стал поддерживать  радикальное,  ультраправое, студенческое движение нечаевцев…»

ТИТР : «Женева. 9 сентября 1867 года»
Идут по улице украшенной цветами и флагами, заполненной толпами,  мимо  большой открытой  пивной с импровизированной сценой, – Достоевский и его жена, Анна Григорьевна:
– Зайдем? Тут должен быть Гарибальди.
– Ну душенька, если тебе хочется, изволь…
 Усаживаются в конце зала. На сцене появляется импозантный и растрепанный, могучего телосложения ,  – Бакунин:
 – Господа! Уважаемая публика!.. Наш конгресс Мира получает свое официальное признание и статус. Центральный комитет Международной буржуазно-пацифистской Лиги мира и свободы поручил мне открыть этот конгресс. Массы, осознав свою неспособность  к самоуправлению, выбрали меня  в вожди. (Крики оваций). Тем самым они открыто признали  и мое превосходство. Я один способен управлять общественными делами. Народ во мне нуждается, и не может обойтись без моих услуг. На этом конгрессе мы приветствуем нашего героя – Джузеппе Гарибальди! (жест в сторону  его, сидящего за столом). Пожелаем ему успехов в его нынешнем наступлении на Рим, этого крестового похода за свободу и независимость своей родины, Италии! Слава Герою!
Достоевский качает головой и тихо про себя произносит: «муть какая-то…» , смотрит на жену и они, не сговариваясь, покидают сборище…

ТИТР : «Октябрь 1867 года. Квартира Елисеева»

Сидят за столом Елисеев, Салтыков, Некрасов:
– Писарев, скажу вам, господа, – это клад. Никто так не поднимет популярность нам, как он. Я рад, что  он согласился  с нами сотрудничать, Михаил Евграфович, как только подпишу договор с Краевским, сразу Вам телеграфирую. Рязань не так уж далеко. Вы окончательно определитесь. Григорий Захарович, Вам  хочу поручить публицистику. Пыпин отказывается  входить в редакцию. Что ж, ладно. Слепцов согласился взять всю организаторскую часть.Ну а Жуковский и Антонович пока… раздумывают… Они, видите ли, хотят себе до четверти дохода. Ну, во-первых это преждевременно. А потом ответственным редактором остается все-таки Краевский. Это удобно в любом  случае…

ТИТР : «Санкт-Петербург, 13 рота, 9. Дом Тарасова. Квартира Еракова Александра Николаевича. 24 января 1868 года, вторник».
 ДИКТОР: «Ераков Александр Николаевич, инженер-путеец,  гражданский муж  сестры Некрасова Анны, стал  и лучшим другом Николаю Алексеевичу. В доме того по вторникам устраивались литературные вечера…»
Некрасов в санях,  в шубе, подъезжает к дому, заходит,  его с почтением встречает камердинер,
– Кто сегодня у Александра Николаича?
– Все, как обычно-с. И еще новый, – Василий Матвеевич…
– О, Лазаревский! Я как раз его хотел видеть…

За столом  в зале, за картами,– сидят  Лазаревский (ТИТР), Салтыков, Елисеев, Ераков (ТИТР), Кони Анатолий Федорович (сын Федора Алексеевича). Приглашают играть Некрасова. Тот отнекивается:
– О, нет господа… Я плохой игрок. Вы позволите  мне поговорить с сестрицей?

На другой половине Анна Алексеевна и Некрасов:
– Прежде всего, душенька, сообщаю тебе,  что можешь начинать переводить с французского. «Отечественные записки» опубликуют тебя непременно, за этим не беспокойся… Ну, и как ты сама? Что нового?
– У меня всё хорошо. А  почему ты  без Селины теперь? Она что, не приедет?
– Да, у ней кончился контракт, она осталась пока, в Париже. Но мне нечего горевать. У меня теперь новая пассия, Прасковьюшка, из Ярославля…
– Братец, ты неугомонный…

Выезжают на тех же санях, Лазаревский и Некрасов:
– О, нет, Василий Матвеевич, перекинуться  просто,  в картишки, это не по мне. Тут нужен опыт, умение. Самое зло – проиграть хоть один грош, который может тебе понадобиться. И когда начинаешь терять хладнокровие. Есть способ, – необходимо иметь именно картежные деньги, положить их отдельно, и вести игру не иначе, как в пределах этой суммы. Это моя  армия,  которую  я уже обрекаю на гибель, потому что деньги я проигрываю не из своего бюджета, а как бы посторонние. Положим, играю в штос, и вижу , – не везет. Я тогда играю ландскнехт – неделю, месяц. Если в него не везет – принимаюсь за макао, за пикет, за мушку. Так я перебираю все игры и нахожу ту, в которую мне начинает везти, что я не только возвращаю проигранное, но и приобретаю в несколько раз больше. Но едва счастье отвернется, бросаю эту игру и опять начинаю искать свою полосу… О, да  мы приехали! Тогда один вопросик. Кто такой  Фукс, наш новый  ценсор?
– Виктор Яковлевич? Ну... его надо... прикармливать…
Некрасов смеется:
– Ну, это нам не впервой.  И последнее – подразузнайте насчет моего редакторства вместо Краевского. Мне так будет удобнее. Все равно ведь ему  платить арендные, так какая разница?
– Хорошо, Николай Алексеевич. Был рад с Вами провести этот чудесный  вечер.
– Будьте Василий Матвеевич. Значит, Вы согласны на Чудову Луку?
 
ТИТР :  «Редакция «Отечественных записок». 25 мая 1868 года. 2 часа пополудни.» Присутствуют Елисеев, Слепцов, Некрасов, Скабичевский Александр Михайлович, публицист, критик (ТИТР на нем).
 Входит слуга Некрасова:
 – Ну  что тебе, Никандр ?
– Там одна дама просится. Спрашивает  господина Писарева.
– Так пригласи. А Дмитрий  Иванович  сейчас появится.
Появляется дама, весьма симпатичная, импозантная. Ее усаживают. Она в руках держит поясной фотографический портрет Писарева. Проходит несколько неловких минут. Но буквально через это время врывается Писарев. Он возбужден :
– Господа! У меня радостные новости!
Некрасов его останавливает:
– К Вам просительница.
– А?.. Чего изволите, мадам?
– Мне хотелось бы заполучить вашу подпись на этом портрете, – протягивает ему карточку.
 – Извольте, с превеликим удовольствием.
 Берет перо со стола редактора, усаживается, обмакивает его, лихо расписывается, дама уходит.
– Каков  петух? А , господа? Вы не находите?
Писарев  ухмыляется:
– Господа, я наконец-то, – получил паспорт, – вытаскивает его, демонстрирует. Но позволили ехать только в Лифляндию, в Дуббельт. На морские купания. Но и это меня устраивает. Вполне.
Некрасов приглашает всех  к себе,  указывает рукой:
– Господа,  у нас  очередной званый обед. В честь выхода майской книжки. Прошу! Обсудим и планы на лето…

Писарев  выходит из домика  на Рижском взморье, где остановился.  Идет  к морю с мальчиком 12 лет. Мария выглядывает из домика, кричит вслед:
– На обед не опаздывайте!

На берегу  Писарев с разбегу  прыгнул в море. Мощными гребками поплыл к отмели. Там он встал, постоял немного, помахал руками. Снова поплыл, теперь уже обратно. Его вдруг схватила судорога. Он задергался, пытается преодолеть неожиданное онемение, ложится на спину. Но набежавшая волна накрывает его с головой, и раз, и другой. Он пытается крикнуть, но третья волна снова накатывает на него…

 Мальчик заигрался на берегу. Он построил  песчаный домик. Вдруг он чего-то забеспокоился, и посмотрел в ту  сторону, откуда  уже  должен приплыть Дмитрий. А он всё не появляется. Мальчик тщетно пытается увидеть Дмитрия ,и не видит его нигде. Он бежит  к матери, встревоженный, плачущий и еле-еле  выговаривает с заиканием: «Митя, Ми-и-ит-я… уто-о- н-у-л!.. ТИТР : «4 июля 1868 г.»

Тело Писарева прибило к берегу в отдаленном месте. Увидев это, рыбаки, вытаскивают его. Качают головами…

Василий Слепцов вечером один в редакции, заканчивает работу, собирает бумаги. Звонят в дверь, подают ему телеграмму. Он трясет колокольчик. Входит Никандр:
– Где Николай Алексеевич?
– Поехал к Еракову.
– Срочно извозчика зови! Срочно!

ТИТР : «Рига. 16 июля».
 С парохода сходит Слепцов. Его встречает Маркович-Вовчок,  в траурном платье.
– Маша, здравствуйте… Позвольте…
Мария всхлипывает и склоняется на грудь Слепцова.
ТИТР : «26 июля»
Свинцовый гроб, упакованный в деревянный ящик, грузится в трюм парохода «Ревель». Слепцов,  с пассажирской палубы,  следит за погрузкой.

 ТИТР : «28 июля 1868 г. Церковь Мариинской больницы.  Санкт-Петербург»
ДИКТОР : «Литургия и панихида похорон выдающегося критика собрала около 300 человек. Из литераторов были Благосветлов, Елисеев, Некрасов. Минаев Дмитрий Дмитриевич (КАДР, ТИТР), Глеб Успенский. Офицеры, студенты, мастеровые, много женщин. Процессия идет по Невскому. Виден не один наряд полицейских, следящих за порядком…

ТИТР : «Николаевский вокзал. 30 октября 1868 года.»

Лазаревский и Некрасов,  в одежде «по-походному», сидят  в зале ожидания. У ног Некрасова собака. Он сетует:
  – Ну сколько же можно ждать? Уж поезд скоро…
  – Николай Карлович всегда точен, по-военному. Он никогда не опаздывает…
– Я все-таки решил привлечь Михайловского.
– Он достойно пишет. Я слышал про него.
– Его Курочкин рекомендует. А что  Валуева? Сняли  что ли?  Ведь было заседание кабмина.
– Сняли, сняли Николай Алексеевич. Да он и  сам, подал в отставку.
– А за что?
– Государь не нашел его действия во время голода и неурожая достаточными и правильными…
– Надо же… А, вот и Краббе, опоздавший!

ТИТР: «Декабрь 1868 года.»

Роскошный экипаж, на вороных, тройке, подъезжает к катку Петербурга в Юсуповском саду.
Из него выходит красивая дама в дорогой собольей шубе. Увидев ее, молодые люди, студенты, офицеры так и ахают: «Генеральша!» А  один из осведомленных шепчет рядом стоящему усачу-поручику: «Это знатная  дама, из-за границы, вдова дипломата. Как ты,  Котельников! Управишься с ней?» Приехавшая охотно принимает комплименты…
 ТИТР: «15 марта 1868 года. Мариинский театр»
В ложе  бельэтажа №15. Антракт перед второй частью  оперного спектакля. Настраиваемый звук скрипок. Та же дама, в вечернем  туалете, сидит с тем же поручиком Котельниковым. Тот целует ей ручки. Вдруг входит в ложу Некрасов. Поручик, отвесив поклон,  молча удаляется. Некрасов также молча садится с другого конца ложи. Начинается второе действие…

Едут из театра в карете на санях. Некрасов говорит:
– Прасковья, мне кажется, ты должна уехать. Совсем. Из Петербурга. Сейчас тебя отвезут на твою квартиру на Бассейной…
Прасковья обижена:
– Что это за страсти  у тебя, Николай? Неужли я не заслужила снисхожденья? И почему  я должна уезжать из Петербурга?
– Мне уже достаточно твоей компрометации. У Федора возьмешь, я ему отпишу, – мебель, рояль, бронзу… В общем всё, что  тебе понравится…
Прасковья, насупившись, молчит…
 
ТИТР : «Диепп. Франция. 19 августа 1869 года»
Некрасов на пляже, выходит из моря,  в купальном полосатом костюме, весь возбужден и  доволен. Рядом в шезлонге сидит  Сезеневский (ТИТР : врач)
– Петр Иванович,  а ведь положительно эти купания – прямо чудо какое. Чувствуешь себя возрожденным заново. Море – это целитель слабонервных и хандрящихся.
 Петр Иванович отрывается от брошюрки, которую держит  в руках:
– А я вот никак не успокоюсь, насчет этого навета, от Антоновича и Жуковского. Как они так могут поливать Вас грязью?
– А , пустое…– растирается полотенцем Некрасов – я так привык  к этим клеветам, что лучше всего не обращать на них внимания – средство прекрасное! Помню тоже, Буренин тут как-то на меня обрушился, так Салтыков  возмущался, и чуть не требовал удовлетворения.  Я же  сказал  – никаких ответов. И на эту брошюрку Салтыков, конечно, напишет ответ, не стерпит. Но это его право, я не удерживаю. Да, я говорил, что тебя определяют на службу?  Письмо получил, – от Краббе.
– Премного благодарен, Николай Алексеевич. Не забуду…
– Сочтемся – Некрасов одевается, смотрит на часы, – скоро Селина заявится. Пойдемте обедать, Петр Иванович. Я,  к примеру, – проголодался…

ТИТР:   «3 сентября 1869 года. Москва. Магазин Черкесова на Первой Мещанской»
За прилавком стоит продавец, и от вошедшего со звонком колокольчика молодого человека у него становится удивленное лицо. Он показывает помощнику занять  его место, а сам уходит в подсобное помещение,  увлекая  вошедшего. Там он, наконец-то подает вошедшему  руку, и спрашивает:
 – Откуда ты , Сергей?
– Ну, вообще-то, из Одессы, через Крюков…
– Мы тогда потеряли тебя прямо, в марте, в Питере. Ну как ты? Что?
– Прежде всего, Я не Нечаев. Забудь. Зови меня… Иваном Петровичем, Павловым.  Пашпорт есть. Я был в Женеве, там встречался с Бакуниным , Огаревым. Последний снабдил меня  кое-какими средствами, из их Фонда, с Герценым. Хотел и с ним встретиться, но тот в постоянных отъездах был. Решил создать организацию здесь, в России. В Москве. Где самые надежные люди есть? Из студентов?
– Я думаю, в Земледельческой академии. Ты  знаешь, как она организовалась. Там люди трудовые ,  от сохи,  как говорят. Дворянство же не заставишь там учиться.
– Ну дай возможность с ними встретиться.
– Хорошо. Мы уже пытались создать общество,  на собраниях. Есть активные ребята. Долгов, Иванов, Римпан.
– Вот – Сергей открывает саквояж – отдай им эти прокламации. Тут Бакунин подписал… А что  вы делаете на собраниях? И сколько вас?
–  Собираются человек до пятнадцати. Читаем Чернышевского, Белинского, Писарева. Полемики иногда жаркие. Иванов в основном  бузит, сомневается…
– Иванов? Хм…  я кажется, его помню… А Ткачев сидит?
– Да, в  Петропавловской…
– Как бы он пригодился нам…
– А это тот самый? «Катехезис революционера»?
– Да, бакунинский. Есть где укрыться?
– У нас остановишься. Комната в мезонине свободная.
– Что ж. Начнем работать…
 
ТИТР : «21 ноября 1869 года. Квартира Николаева и Кузнецова.»
 Стук в дверь. На пороге Нечаев-Павлов. За ним еще двое.
Кузнецов, открывший дверь, растерян, не знает, чем обязан ранним гостям…
– Так  что? Сегодня? Сейчас?
– Да, да, Иван уже  ждет нас там, у грота.
– Счас, счас, –  тормошит спящего Николаева, одевается,  – Пыжок, Успенский. Садитесь пока…

Группа из пяти человек подходит к гроту в парке, где ее поджидает Иванов. Все они приветствуют друг друга, входят осторожно в грот. Нечаев оглядывается внимательно вокруг, входит последним. Идут медленно в темном лабиринте, впереди Иванов, за ним – Нечаев. Иванов спрашивает:
– Ну где? Где?
– Там подальше. В нише.
И когда Иванов наклоняется, чтобы  разглядеть  в темноте нишу, Нечаев  срывает с него его башлык и заготовленным шелковым шарфом-кашне  сдавливает ему сзади шею и душит. Иванов вырывается,  но пути назад нет, и все же он чуть ли не  убегает, но падает от подножки, а когда пытается встать, Нечаев  камнем, поднятым с земли,  бьёт его со всей силы по темени! Иванов падает, затихает . Нечаев вынимает пистолет и выстреливает Иванову в голову. Гром выстрела отдается в гроте среди обезумевшей вокруг группы…

Труп Иванова заворачивают снятым с Кузнецова пальто, и тащат к пруду возле грота. Там его спускают под молодой лед…

ТИТР : «25 ноября 1869 года»
Человек идет мимо грота и видит башлык, шапку. Кровавый след от них ведет к пруду. Человек с ужасом подходит к берегу, и видит выступающую из-подо льда, –   торчащую мертвую руку:
– Господи ты,  Боже мой! – Бежит  к ближайшему дому.

Труп вытащен. Среди немногих людей околоточный. В кармане пальто находят промокший документ, где различимо видно имя – «Кузнецов…»

ТИТР:  «Ст. Вержболово Николаевской железной дороги. Граница. 15 декабря 1869 года»
 В поездном купе  проверяют двоих молодых людей.
– Степан Гражданович, Серб. Паспорт зарегистрирован в Орле. Прошу – проверяющий отдает документ.
– Варвара Владимировна Александровская. Из Тулы. На лечение?
– Да. Ванны брать…
– Счастливого пути , господа! – козыряет пограничник.
Нечаев-Гражданович откидывается на  спинку  дивана.

«Женева. Квартира Герцена. Декабрь 1869 года.»
Герцен спрашивает  Бакунина ,  только что вошедшего:
– Так он что? Пришел?
– Да, ожидает. Во дворе.
Входит Нечаев. Герцен стоит. Нечаев тоже не осмеливается сесть.
– Слушаю Вас, сударь…
– Александр Иванович, я Вам очень благодарен за помощь в издании «Колокола».
– Я вам  отдал потому, что  сам не в силах продолжать издание…
– Нам бы  еще…
– Хорошо, я скажу Огареву, чтобы он Вам передал. Ведь мы владеем фондом, Бахметьева, на равных паях.
Неловкое молчание. Герцен не приглашает сесть, Нечаев наконец-то, раскланивается. Герцен просит свою дочь:
 – Ната, – говорит  в проем двери, – Проводи гостя. – Закашлялся.
Бакунин  наблюдает из-за проема незакрытой двери всё время аудиенции…

ТИТР : «Гранд отель. Париж. 20 января 1870 года»
Тургенев стоит на лестнице второго этажа отеля. Из номера выходит человек, похожий на  Василия Боткина, очень удрученный и расстроенный. Оба молча спускаются по роскошному  ковру и убранству  широкой лестницы.
 – Есть ли надежда, Сергей Петрович?
– Иван Сергеевич, я не могу… Это так тяжело, сознавать, что не можешь
помочь… Правое  его легкое  ведь вовсе, совершенно, не дышит… Месье
Шарко , хоть и  умелый врач,  трудно упрекать, кажется, упустил момент.
Раньше надобно было общеукрепляющую терапию делать. А он всё –
вантузы, вантузы… И диету обязательно соблюдать. У Александра
Ивановича ведь еще  сахарная болезнь…

Контора «Отечественных записок». Сидит Михайловский Николай Константинович.
Газета «Санкт-Петербургские ведомости» в руках у Некрасова. Текст
заметки гласит, что в Париже, на 68-м году, скончался А.И. Герцен.
– А ведь это  целая эпоха, однако, прошла… Александр Иванович печатался
еще в моем альманахе, романом…
и влиял на поколения, на умы наши. И против выстрела Каракозова
выступал, осуждал его…Ну что, Николай Константинович, Денег я, конечно,
Вам выделю. Извините, не сразу понял, что это на лечение, вашей дочке.
Возьмите, конечно, ванны там. Я сам их брал в Киссенгене. А за Вас
останется пока Демерт, он потянет,  у него способности не меньше ваших. И
«Внутреннее обозрение» обеспечит…

 ТИТР : «Женева. 21 июля 1870 года.»
В Доме Герценов Бакунин и Наталья Герцена, дочь Александра Ивановича,
рассматривают рисунки ее.
– Чудесно, чудесно! Мастерство твое растет, Тат? Отец не зря тебя посылал
учиться в Италию. О,  Гарибальди!   Это трогательно. И даже дата есть.
апреля  17, 67. Надеюсь, он не признавался тебе, как Пезини? Заболел бы как
тот, – нервным расстройством… Но нервы  у него железные… А это? –
Нечаев?! Как он  здесь очутился?
– Он позировал мне. Я решила  сделать несколько набросков. Как он сам
говорил – «недорисуночков».
– Вы общались с ним? Как  я не знал?
– А он  не хотел афишировать. И, кажется … я… увлеклась. Наверное, это от
матери – увлекаться людьми неординарными, горячими. И потом… он ведь
продолжает дело моего отца…
 – Да выпуск «Колокола» решили прекратить… И вот что  я тебе скажу,
Тат… Немедленно сожги эти рисунки. Он скрывается. Под другим именем,
Граждановича.
– Почему? – расширяет глаза Наталья.
– Ты не читала, наверное. Он совершил убийство, политическое или бытовое,
трудно сказать. Но его везде ищут. Уголовная полиция Швейцарии…
– То-то я не вижу его последнее время… Это для  меня удар, Михаил
Александрович. Ой! –  пошатывается – что-то голова закружилась…
Бакунин кричит : «Мария!» Приходит горничная в белом  фартуке.
 – Уложи Наталья Александровну. Да сходи за каплями.

Наталья Александровна лежит, пришла в себя, Бакунин отсылает горничную,
спрашивает осторожно:
– Что еще делали с Нечаевым?
– Он просил, чтобы я написала Лаврову. Тот хочет издавать сочинения папы.
– Та-а-ак… Еще  что?
– Еще?..  Он писал, сам писал какие-то письма, и я должна была их
подписывать…
Бакунин с удивлением смотрит на Наталью. – И  потом… Мы  совершили
 вместе, поездку в Лозанну, и он познакомил меня там с Германом
Лопатиным. И они вместе меня уговорили продолжать издавать «Колокол» и
чтобы  я ставила свою подпись на лицевой  странице газеты…
– Боже ж ты мой! Да он всех наших опутал! Нет, с этим надо кончать…–
 Бакунин встал , в  беспокойстве, заходил по комнате :
 – Ты вот что, пока  его не приваживай. Если  будет  связываться с тобой…
Но, мне кажется, он что-то заподозрил… А рисунки эти? Я  – возьму!  Сам
сожгу!!

ТИТР : «Лето 1870 года. Ярославль. Домик «Под ключом» на Офицерской 
улице»
 Сидят  в отдельном кабинете «веселого дома» хозяин его и Некрасов. Оба
раскраснелись от вина. Некрасову рассказывают:
– Феклушей  ее звать. Она – мое сокровище. Только самым именитым
гостям. А тебе, Лексеич, как самому дорогому нашему земляку…
– А ты не можешь мне ее отдать?
– Как это – отдать? Подарить?
– Ну,  продать… Ты  же говорил, она совершенная сирота…
– Да она грамотой  едва владеет. Тебе не подойдет.
– Это… поправимо.
 – Песни-то  всё простецкие поёт.
– Научим.
– В салон стыдно будет показать. Этикета не знает вовсе!
– Подумаешь, велика наука! Научим!
– Так ведь имя-то ее – Фекла!
– Изменим.
–Да ведь «филька» она! Натуральная!
– Это не важно.
Хозяин чешет  затылок.
– Нет, продать, это как-то… Давай  сыграем  на неё!
– Во что? В бильярд?
– Да нет, игрок ты отменный. Не сдюжу я…
– Давай в карты!
– В карты?..

Идут  двое по ночному Ярославлю в полутемноте. Некрасов говорит :
–Да, подоспели жары. Надо  в Карабиху ехать. Поедешь со мной, Фекла?
Фекла улыбается…
– А имя  я тебе другое дам. Хочешь назваться? Ну, Зинаидой, а? Зинаидой
Николаевной. По моему имени, ты ведь как дочка мне, по возрасту.
Пытается обнять Феклу-Зинаиду. Та увертывается, но игриво, жеманно.
– А без этого в салоны не пройти?
– Трудно…

 Уже на втором этаже имения в Карабихе. Утром , пишут диктант. Зинаида,
заканчивает писать, встает, целует Некрасова:
– Умница ты моя… Модистка будет приезжать  к тебе.
Внизу раздается грохот. Некрасов выглядывает в окно :
– А, это Федор рояль привез, Из Ярославля. Ты теперь научишься, по
настоящему.  У Анны. Еще и французскому. Я ее попросил. Будешь у меня
настоящей светской дамой…

ТИТР: «Ноябрь 1870 года. Петербург.  Фотомастерская Бергамаско»
Зинаида Николаевна прихорашивается перед высоким зеркалом, –  подводит
брови,  волосы упрятывает в сеточку. Некрасов терпеливо ждет.
Мастер приглашает их на съемку.  Говорит, что сейчас должна вылететь
птичка… Ловко снимает колпачок.

Некрасов и Зинаида Николаевна едут в санях по Невскому. В собственном
экипаже,  в роскошных шубах. Некрасов говорит спутнице:
– Сейчас завезем тебя на Поварскую. Вечером  я буду  у тебя…

Экипаж несется дальше. Некрасов  не успевает  отвечать на поклоны
попадающихся  на пути знакомых. Лихо подкатывает к дому важного
сановника. Спрашивает  у стоящего  у дверей швейцара:
– А что, братец? Дома ли министр, Его превосходительство генерал-
адъютант Емашев?
– Его превосходительство нынче  никого не принимают. Извольте сказать, кто его спрашивает?
– Дворянин Некрасов, издатель «Отечественных записок».
– А позвольте Вашу карточку, я  сию минуту доложу  о Вас, а Вы
соблаговолите подождать.
Вернувшийся через минуту швейцар говорит:
– Пожалуйте, Его превосходительство просит Вас. Они ожидают  в гостиной.

 Генерал ждет Некрасова. Тот, уже без шубы и  боярской  шапки, входит в
гостиную:
– Премного благодарен Вам, Александр Егорович  за то, что приняли меня. Дело безотлагательное, потому я  с визитом прямо  к Вам. Я по поводу статьи Елисеева в нашем журнале. Его Лебедев остановил, нашел предосудительной. Но Феофил ознакомился с этой  статьей, «О направлении литературы», и посоветовал ограничиться замечанием, на первый раз…
– Хорошо, я распоряжусь. Однако впредь, дорогой Николай Алексеевич, Вы укажите Георгию Захаровичу на сдержанность.  Мы все ценим Ваш журнал и вместе радуемся вашему успеху и небывалому тиражу, в 7 тысяч подписчиков. А сейчас, мы начали издавать «Правительственный вестник». Я думаю, он упорядочит наши взаимоотношения, приобщит народ к общественному самоуправлению и нормам общественной жизни…
– Это было бы отрадно.
– Не угодно ли позавтракать?
– С превеликим  удовольствием, Александр Егорович.

Вечером, Некрасов в гостях у Зинаиды Николаевны. Та готовит чай с крендельками. Некрасов  вошедши и  холодно поцеловав , явно расстроен. Зинаида  встревожена:
– Что, Коленька?
– Письмо, от Федора. Софья Павловна скончалась. Пятеро детей. Бедный Федя… А мы планы строили! Софьюшке в Питере погостить! Я ведь хотел писать ей, как только установится зима!..
Смотрит в окно, видит, как в свой дом проходит Антонович. Он скрывается под поземкой…

ДИКТОР:  «К началу 1870 года, в Брюсселе, окончательно оформилась организация Первого Интернационала. В ее состав вошла, на основе  письма из Женевы русских социалистов, Русская секция. В нем говорилось: «Распространение движения Интернационала послужит действенным препятствием для панславизма, ибо завязана переписка с поляками , чехами, словенцами. Секция выражает пожелание, чтобы представителем в Генеральном Совете стал гражданин Маркс, потому что сочинения его широко известны среди русской молодежи и высоко ценятся ею, и потому что характер движения в конкретных условиях очень схож в Германии и России. Секция не согласна с Бакуниным и его сподвижниками, так называемыми русскими патриотами. Она намерена разоблачать тех, кто проповедует одни принципы на Западе и другие на Востоке. Подписи – Утин Н.И., Нетов В. ,Трусов А.Д.»   

Связь с Марксом из России, с 1871 года, поддерживал социалист Марк Натансон,  сотрудник Медико-Хирургической Академии, которого, кстати, посещал Нечаев… А первый перевод «Капитала», именно на русский,  был сделан в 1872 году…      

                К О Н Е Ц    В О С Ь М О Й   С Е Р И И
ДЕВЯТАЯ   СЕРИЯ

 ДИКТОР: «Последний монарх Франции после катастрофического поражения  под Седаном, в войне против Пруссии,  в сентябре 1870 года  сдался в плен, и происшедшая следом Сентябрьская революция свергла его прогнивший императорский режим. Парижская коммуна весны 1871 года  стала первой попыткой построить социальное  общество, но была потоплена в крови,  Главный палач,  Адольф Тьер,  в сговоре с Бисмарком,   разгромил Коммуну, по его приказам было казнено более 130 тысяч, Париж был завален трупами. А сам Тьер стал первым президентом Французской Третьей Республики. Монархия  во Франции была окончательно упразднена. В этих условиях Россия получила возможность отказаться от соблюдения Парижского договора 1856 года, и вновь получила  право выхода в Черное море…»

ТИТР : «9 марта 1871 года.  Санкт-Петербург. Обводный канал. Дом Решетникова»
Шум в гостиной. Выпивают гости, – соседи Решетникова.   Сам хозяин лежит в  другой комнате. К нему вышел Владимир Комаров,  он вдруг заметил, что Решетников резко задышал , побледнел. Он догадывается его усадить в постели, но  больной уже посинел, изо рта его  потекла пена… Вбегает жена, и уже –  вдова… Заголосила…

13 марта. По Лиговке тащится скромная похоронная процессия. Идут несколько человек, сопровождающие простые дроги, с гробом.

14 марта. Редакция «Отечественных записок».  Сидят в тягостном молчании Глеб Успенский и Некрасов:
– Похоронили?
– Да. Вчера…
– Жалко, что я не смог… подойти. Ты вот что, братец. Если тебя не затруднит, передай  вдове, в придачу, от Фонда,  еще и от меня, 200 рублей.  Да разузнай, деликатно так, осторожно,  не осталось ли в бумагах Федора Михайловича, очерков для нас. Он обещал. Ну и некролог наш выйдет в апрельской книжке. Да, рано, рано нас покинул Федор Михайлович. Уникальный,  я вам скажу, автор. Пожалуй, и не будет теперь такого, на нашем небосклоне…
 
Мариинский театр. Курительная. Декабрь 1871 года. Волконский  ( ТИТР) и Некрасов:
  – Вы знаете, должно быть, что я написал поэму «Княгиня Трубецкая», этим летом, в Ярославле. А до этого, поэму  «Дедушка». Этими вещами я хотел бы по-другому осветить события декабря 1825 года. Не так. как это сделал Корш. в книге «Вошествие на престол…». Но все же я чувствую незавершенность, неполноту картины… Да, я честно Вам скажу. Вторая часть, «Княгиня Волконская» мне совершенно не дается, не получается. Михаил Сергеевич,  я только Вам могу доверить эту поэму в корректурном виде. Вы посмотрите ее по части фактических совпадений, характеров описываемых лиц…
– Да, я нахожусь  в дружеских отношениях с семьей Трубецких, и что, если действительно найдутся в поэме места для семьи неприятные, поэтому  я готов сообщить  мои замечания.
– Хорошо. Я буду ждать  у себя в субботу с 16-30.  Я на эти  дни назначаю у себя обед.

 ТИТР : «23 апреля 1872 года. Квартира  Волконского М.С. на  Сергиевской улице, 7. Дом Денауровой».

 Некрасов  с визитом в доме Волконского. Тот поздравляет визитера.
– Успех потрясающий, неожиданный, Я поздравляю Вас, Николай Алексеевич!
 – Я сам не ожидал такой реакции по моей поэме. И не терпится теперь приступить к «Волконской».– Усаживается в кресло рядом с  коробкой  для  сигар,  – Теперь-то, Вы, может быть,  покажете мне сочинение Марии Николаевны?
– Николай Алексеевич, мне очень жаль. Но я не смогу этого сделать. Так как никогда и никому не сообщал об этих записках. Были слухи , но они не подтвердились. Вот и Вы, навряд ли от кого их слыхали.
– Да  Вы только прочтите их мне. И мне будет достаточно…
– Я и этого не могу сделать, Николай Алексеевич, при всем моем уважении к Вам. Понимаете, память маменьки… И потом, Вы, наверное, знаете, что я не разделял и не разделяю действия отца противу государевой власти…
Некрасов смотрит в одну точку и как бы размышляет про себя:
– Вы знаете, какова опасность. Я уже не могу отказаться от своего замысла. У меня есть намерение написать еще не об одной женщине… Но обе княгини как бы впереди, и во главе… А если образ Вашей матушки выйдет искаженным образом, Вам первому неприятно будет это знать, и тяжело воспринимать. А самовыражения мои будут для меня затруднительны. Но я даю Вам слово принять все Ваши замечания, и не выпускать поэмы без Вашего на то согласия, на все ее подробности…
– Хорошо, Николай Алексеевич,  я прошу Вас дать мне время на размышление. Я прочитаю повторно Вашу поэму в апрельской книжке,  пробегу еще раз  записки маменьки, и дам знать, когда Вам приехать для объявления моего решения… Но Вы ведь  в курсе, что записки маменькины на французском.
– Нет… Но кто же сможет переводить?
– Ну,  я решу  что-нибудь…

 ТИТР : «30 апреля 1872 года. Тот же  адрес»
Та же обстановка, что и неделю назад. Некрасов сидит  у тлеющего камина. В руках  у него блокнот и карандаш. Волконский предупреждает:
 – Я буду читать, сразу переводя на русский.
Начинает : «Миша, ты меня просишь рассказы, которыми тебя я привлекала тебя и Нелли в г нашей ссылке…»

Камин дотлел. Полусумрак. Вносятся  камердинером свечи. Некрасов, весь в слезах, закрыв  лицо обеими руками, выбегает в другую комнату, валится там на диван, запрокинув голову и  трясется от рыданий… После успокаивается.
Волконский растерянно следит за  гостем. Тот медленно возвращается. Садится опять  в кресло…
– Ну что ? – Волконский  спрашивает, – продолжаем?
– Нет, нет. Давайте отложим. На следующий вечер. Мне надо собраться с мыслями… Не могу…

ТИТР : «Июль 1872 года. Карабиха.»
 По саду идет Некрасов. Он в халате, в туфлях на босу ногу, в феске с кисточкой. Видно, что он только что проснулся. Вышел прогуляться. Его догоняют дети, трое, в возрасте от 3 до 7 лет. Они кричат « Дядь Коля, дядь Коля!» Возле них увивается собака. Они кричат «Кадочка, Кадочка!» Некрасов останавливается  возле  двух женщин, они поливают цветы,  Некрасов с ними целуется, приветствует: «Аннушка!.. Наталья Павловна!» Одна из женщин, Анна Алексеевна, идет вместе с братом,  и с букетиком   цветов, смотрит на него с укором:
– Опять работал  всю ночь?
– Не только. Письмец отписал Александру Николаевичу, твоему  суженному. Думаю, как он освободится от дел, заедет в Москву, и мы вместе оттуда куда-нибудь прокатимся. Вроде свадебного путешествия для вас. Я так рад  дорогая, что вы, наконец-то узаконились.  Мне бы  еще Зиночку уговорить. Тогда  я  бы совершенно был счастлив…
– Думаю , ей пора переезжать  к тебе… Ну а как поэма?
– Ты знаешь, голуба, оторваться не могу. Так  приковала она меня. Тема-то, неведомая…
Их опять обгоняют дети, играющие с собакой. Несутся вперед с заливистым лаем и смехом.  Некрасов смотрит им  вслед, изрекает : «Да, славные они ребята…»
Вдруг слышится  звук бубенчиков. Дети впереди прыгают : «Едут! Едут!»
Некрасов всматривается, где едет открытый экипаж:
– Ну конечно. Это же они, наши театралы! Островский и Горбунов. Они писали. Душенька Горбунов, рассказчик необыкновенный, поразительный! Ты еще не слушала его… Ну , пойду переодеваться.

Вечером на террасе сидят гости и домочадцы Некрасовы. Вокруг свечей роятся мотыльки. Островский  и Некрасов поодаль, за столиком. Все другие – за большим столом.  Островский продолжает:
– Ваша «Трубецкая» прямо фурор произвела, Николай Алексеевич! Это со всех  точек зрения. Во всех кругах. Это я Вам определенно заявляю! Ведь никто легально, во всей литературе, не писал о событиях 14-го декабря.
– Ну,  у Корша  вышла книга, в 57-м…
– Это якобы документальное исследование… А в беллетристике – ноль! Даже  упоминать об этом  нельзя было! А вы так мастерски протащили тему.
– А я  тебе, Александр Николаевич, благодарен, что согласился отодвинуться  на другой номер.
– И тебе , за «Алтын» – огромная благодарность.
Некрасов как бы рассуждает:
– Слетаются, слетаются кое-кто. Видно, не сладко у других. Знают, что Некрасов всегда добавит, и выручит. Вот Григорович хочет напечататься. Лев Николаевич тоже статьи, прислал. Об образовании. Романы-то он принципиально отказывается печатать, в журналах… О Тургеневе?.. Тут есть  мнение о нем. Исписался наш классик. Вроде бы. Повторяется, плетется  как-то, в хвосте общественного мнения.  Что он там, в заграницах, приобретает? Ну что эти его «Дым», или – «Новь»? Да, о Плещееве. Он перебрался в Петербург. Уговорил  я его-таки. Будет в «Записках»  состоять. Он задолжал много, там, в Москве. Из нужны хоть вылезет…
Раздается опять  мощный и громкий смех за  большим, поодаль, столом.
– Во, как Иван наярывает! Ну, пойдемте. Свежает что-то, Александр Николаевич. Так  я понял, вы ненадолго к нам.
– Да. Проездом, как всегда. Завтра – в Щелыково…

ТИТР: «5 октября 1872 года. Редакция «Отечественных записок»
Сидит за редакторским столом Некрасов, пишет. Входит Салтыков. Видя раздраженное состояние редактора, спрашивает:
– Чем так удручен, Николай Алексеевич?
– Да вот, дописываю письмо этому Кущевскому, Ивану Афанасьевичу, будь он неладен! Ты знаешь ведь. Два года он мусолит свой  роман. Вы же  сами говорили , шутя, что его – нет. Его надо дорабатывать, расширять,  а он вот пишет, что теперь сжег свой роман. И когда у него это накопилась, значительная сумма, и он все просил и просил, под роман. Он пишет еще, что бедный человек. Я помогал не бедному, а начинающему писателю. Я всегда это желаю, когда вижу талант. Если бы романа не было совсем или он бы был так плох, что его нельзя было печатать! Но вот, кажется,  я всё-таки напишу – что не желаю иметь больше с вами  никакого дела! Подпись – размашисто  закончил Некрасов, и с улыбкой   добавил, – А денег он получил сполна! – запечатывает конверт. – А что у Вас, Михаил Евграфович?
– Да пока славлю Бога, ничего особливого. Поражаюсь только Вашему терпению. Андрей Александрович давно бы…
Входит рассыльный. Некрасов ему:
–  А , Гаврила! Ну вот, это на пошту. А эти деньги – в кабинет «Летописи грамотности», ежегодный взнос, отнесешь, и с распиской моей. На… – отсчитывает ассигнации.
Гаврила уходит. Некрасов потягивается:
– Ну а теперь, после трудов, на чашечку кофия,  мы заработали, а , Михаил Евграфович?  Как считаешь? Зинаида Николаевна, поднеси нам.
Зинаида приносит кофейные чашки, кофейник. Сахар пиленый. Некрасов   колет его щипчиками:
– Чего это Звонарев  всё тянет с  книжкой Островского? Так ведь  он может  и прогореть.
Салтыков   усаживается. С интересом слушает Некрасова:
– Один только я, меж вами, идеалистами, практик… И когда я создавал журнал, и нынешний, и прошлый. И раньше еще – когда  сборники делал… А всё потому, что клятву себя дал. Не умереть на чердаке… и убивал в себе идеализм…
– Ваши бы мысли,  да на хороший натуральный роман…
– Есть где-то, есть, в бумагах. «Похождения Тростникова». Да некогда взяться. И во многом он  наивен, несовершенен. У меня были периоды. По нескольку месяцев не мог за крохотную  каморку заплатить, на улицу выгоняли… Каторжные были годы. Немало в душе моей они вытравили, да и здоровья поубавили изрядно…
– Но  у Вас отец был богатый…
– Богатый? Нет. Средств, как у средней руки помещика… Я мать сильно любил. Я думаю, чуткость  к чужой нищете у меня развилось от неё… Но люди коварны и неблагодарны… Вот хотя бы этот эстет Кущевский…

ТИТР: «8 января 1873 года. Заседание Московского суда. Сидят – председатель Дрейер Н.А., члены Орлов П.Н., Завьялов В.В., прокурор Жуков К.Н. ( На каждом КАДР, с титрами)»

Начинается процесс над Сергеем Нечаевым. В зале  много публики.  Обвинитель задает протокольные вопросы:
– Ваше имя, отчество, фамилия, вероисповедание, происхождение?
– Прежде чем на предлагаемые мне вопросы отвечать, считаю нужным объяснить, что я не признаю за русским судом права судить меня. Я эмигрант и перестал быть подданным Российской империи.
В зале овации, выкрики.
– Господа и дамы, я прошу воздерживаться от оценок выступления обвиняемого. Здесь вам не концерт… Слово  прокурору Жукову…

Конец речи прокурора:
– Таким образом, следует вывод, что именно он, Нечаев,  является  зачинщиком, организатором и исполнителем убийства Иванова Ивана, студента Земледельческой Академии. Может быть применена высшая мера наказания…
 – Что можете  сказать в свое оправдание?
– Я уже говорил , что считаю унизительным защищаться против  клеветы и наговоров. Вы можете отнять  у меня жизнь, но не честь! – ударяет себя в грудь. – Да здравствует Земский Собор! Долой деспотизм!
ДИКТОР: «Суд приговорил Нечаева в 20 годам каторги первой категории. После гражданской казни Нечаева снова вывезли в Петербург, и поместили в камере №5 Секретного дома Алексеевского равелина, где он провел  больше 10 лет,  а в 1882 году  он был расстрелян за попытку побега,  в результате  которого был ужесточен режим и погибло несколько солдат охраны. Его выдал сидевший  там же террорист Леон Мирский. На каторгу его выпускать опасались…»

ТИТР: «18 июля 1873 года. Киссенген. Германия.»

Пасмурная погода. Некрасов прохаживается  по тропинке от водной галереи, и видит идущего навстречу Елисеева:
– Григорий Захарович! Похоже, мы растаем в этом месте, и водой нахлебаемся, и дожди нас замочат! –  Обнимаются, здороваются, идут вместе.
– Вы слышали про Тютчева?
– Как же. Газеты вчера  читал. Жалко Федора Ивановича.
– Думаю, Плещеев сообразит составить некролог. Я ведь давно когда-то писал про Тютчева в статье о второстепенных поэтах. А он стал первостепенным поэтом России, пожалуй…
– Поедете  куда  еще, Николай Алексеевич?
– На днях в Париж. А оттуда хочу в Диепп на купания. Зинаиде  Николаевне не терпится показать, какое там восхитительное море. Ну, потом Висбаден. Долго не задержусь. Утомляют меня эти курорты. К концу августа уже намереваюсь быть дома. Надо нотариально заверять договор с Краевским.
– Ну, поклон вашим, Анне Алексеевне и Зинаиде Николаевне.
– И вашей Екатерине Павловне почтение.
Расходятся.

 Париж. Номер на троих  в гостинице. Некрасов  уговаривает женщин.
– Да тут же совсем рядом,  четыре часа на поезде. Анна, ты же знаешь, поезжай! А  я должен на кладбище , Пер-Лашез, к Герцену…
– А я  слышала, что Герцен похоронен в Ницце, с женой…
– Кто тебе это сказал?
– Анненков…
– Да. Старый друг. И надежный человек… Он меня хвалил за «Волконскую…»

ТИТР: «12 сентября 1873 года. Редакция «Отечественных Записок»

Плещеев Алексей Николаевич (ТИТР) за корректорским столом.  Только  что закрылась дверь, и  с другой стороны  выходит Некрасов, спрашивает:
– Кто это был? Я слушал что-то про Корша?
– Доброго дня, Николай Алексеевич. Вот, приходил Кривенко Сергей Николаевич. Хочет печататься у нас. Весьма даровит. Да, он печатался у Корша. Там интересные его статьи… Может, привлечь? Или из «Искры»…
– Ни  в коем случае! Мало что взбредет  этому несносному комитету. Может, и нас начнут проверять. Ведь Григорий Захарович у них печатался и приведет нить к нам… Жалко, жалко , «Искру»… Хоть бы Григорий со мной посоветовался. А Кривенко, конечно,  из виду не упускайте. Адрес взяли?
– Да.
– Ну, хорошо… Что-то утомился  я от этих дней. Поеду на недельку в Чудово. Отдохну…

ТИТР: «19 декабря 1873 года.  Собрание авторов  сборника «Складчина» в пользу голодающих Саратовской  губернии. Квартира Гаевского Виктора Павловича.»

Гаевский (ТИТР на нем): – Господа! По праву председательствующего позвольте открыть наше  собрание по изданию сборника и объявить членов  комитета (Называет и на каждого проецируется кадр): Гончаров Иван Александрович, Некрасов Николай Алексеевич, Краевский Андрей Александрович, Никитенко Александр Васильевич, Ефремов Петр Александрович, секретарь, князь Мещерский – казначей.
Принято решение этот сборник-альманах назвать «Складчина». Возражений нет? Хочу отметить уникальность данного издания,  в том числе  и авторов, ведущих литераторов-сочинителей, издателей России. Просить типографии Балашева, Котемина, Безобразова, Вольфа, Глазунова, Меркульева, Сущинского печатать экземпляры безвозмездно. Тираж «Складчины» назначить в  8000 тысяч. Цену без пересылки, – 5 рублей, с пересылкой – 6 рублей. Срок выпуска – не позднее апреля 1874 года… Контроль за исполнением прошу назначить Николай Алексеевича,  как члена Литературного фонда.
– Хорошо, Виктор Павлович. Буду стараться…
 
ТИТР: «14  февраля 1874 года. Редакция «Отечественных записок».

У конторки за  просмотром бумаг – Плещеев. Стучится и робко входит – молодой человек.
 Плещеев осведомляется:
– Вы к Некрасову? Он сейчас выйдет.
– Нет... Мне назначал Салтыков…
– Ну, присаживайтесь…
Входят одновременно,  Некрасов и Салтыков:
– А! Это тот самый,  Мачтет Григорий Александрович.
Салтыков уходит. Некрасов садится за редакторский  стол, говорит Мачтету:
– Ну-с, я прочитал Ваш вещь. Недурно, недурно. Мы ее напечатаем. – Откидывается в кресле, и всматривается в Мачтета – Вы какие намерения  дальше хотите составить?
– Я… хочу съездить в Америку, изучать там земледельческое дело. А к Вам меня Сильчевский рекомендовал.
– Конечно, не мне Вас отрывать от того, куда влечет Ваше сердце. Но я все-таки скажу Вам – приберегите себя. Из Вас может выработаться писатель…– и вдруг неожиданно спросил – Вам нужны деньги?
 Мачтет замялся:
– Ну … вообще-то..
– Я Вам дам на первый раз не пятьдесят, а семьдесят пять рублей за лист. Подождите.
Некрасов  вышел и  тут же вернулся, неся в руках сотенную купюру:
– Вот Вам пока за лист билетик. У Вас нет сдачи? Тем лучше. Потом сочтемся. Возьмите же!
Мачтет, ошеломленный , уходит, неся радужную бумажку.
Плещеев спрашивает:
– Вы собираетесь куда-то?
– Да , пройдусь до Филиппова, булочки возьму.
– Николай Алексеевич, а уже оттиснул объявление по «Складчине», в «Гражданин».
– Ну-ка, ну-ка! Какие перлы наших литераторов! И Микешин на титуле! Замечательно.  Отдавайте!.. Ну-с , пойду, пройдусь! Вроде  погодка  сносная, солнышко появилось!
На улице Некрасов сталкивается  с господином, засмотревшимся на  первые  лучи  светила в этом году:
 – Ух, отец! Нельзя же бродить сонному по улицам, да еще на людей натыкаться!
– Простите великодушно, не хотел-с  – пристраивается идти рядом. – А Вы меня не помните? Я Сильчевский, сотрудничал  у Вас по библиографической части.
– Да, да, припоминаю. Ну и что же  Вы теперь?
– Готовлюсь в Университет. По филологическому.
– Ну что ж – останавливается  у магазина – занимайтесь тем делом, что более Вам по душе. Но не разбрасывайтесь по пустякам. Важно лишь одно – любить родину, служить народу, и Господь с Вами – хочет уходить, но вдруг останавливается и добавляет, – Да, и не очень-то трещите об этом. Потише, полегче, язык укоротите. Вы умный человек, я помню Ваш разбор, «Эммы», романа Швейцера. Думать можно обо всем, но говорить вслух о многом –нельзя. Ну , будьте хранимы – приподнимает боярскую шапку.

Булочки и маслице в столовой, где Зинаида Николаевна и Некрасов:
– А  у меня ведь сюрпризик тебе, душечка! Вот, книга моя...
На весь экран надпись на развороте : «Милому и единственному  моему другу Зине. 12 февраля 1874 года».
– Ах,  свет мой, Николенька! Я никогда не получала такого подарка!
Обнимает, целует Некрасова…

ТИТР : «16 марта 1874 года. Вечер в пользу альманаха «Складчина». Зал купеческого клуба на Невском, близ Казанского собора.»
Кафедра-трибуна, рядом  – стол для выступающих.  Сидят перед публикой:
Аполлон Майков, его сын А.А.Майков (ТИТР), Плещеев, А.Н., Вейнберг П.И, поэт (ТИТР ).
Ап. Майков читает стих « У памятника Крылова». Ему хлопают.
Ведущий объявляет антракт. Заполняется рядом расположенный буфет. Снова собираются на второе отделение. К выступающим  на сцену,  вдоль зала, по стеночке, пробирается опоздавший Некрасов. В публике  его заметили и задвигались, чтобы увидеть кумира. Зашептали «Некрасов! Некрасов!», и когда тот встал на сцене, ему уже кричали и хлопали. Некрасов подошел к кафедре. Стал негромким голосом  читать, все  разом  смолкли –  «Три элегии», «О, что изгнанье, заточенье…», «Захочет, выручит судьба», «Зачем меня на части рвете?!»
Долго не смолкает овация, здравицы…

ТИТР : «12 апреля 1874 года. Квартира Достоевского»
Девушка подает визитку  Анне Григорьевне. Та смотрит, и выражение лица ее резко меняется на восторженное:
– Ах, проси, проси!
Входит Некрасов, отдает пальто девушке. Осматривается, видит небогатую обстановку, затертые паласы,  старую обивку мебели. Анна Григорьевна чуть смущаясь, говорит:
– Здравствуйте, Николай Алексеевич. Присаживайтесь. Федор Михайлович сейчас выйдет. Он одевается.
– Хорошо.
Выходит Достоевский. Обмениваются любезностями. Усаживаются. Анна незаметно выходит. Некрасов  предлагает сотрудничество в «Отечественных записках»:
– Я знаю, вы написали роман. Я вам дам 350 рублей за лист.
Оба молчат.  Потом Достоевский, осторожно и учтиво,  произносит:
– Видите ли, Николай Алексеевич,  я не могу дать положительного ответа. Я должен связаться с «Русским вестником» и узнать, нуждаются ли они в моем произведении. Если у них материал  имеется другой, то я… могу предложить роман вам. Но все равно мне нужно выяснить с Катковым, это займет 1-2 недели. Катков всегда  деликатен со мной, и я не могу так  сразу без согласования… – закуривает.– Курите. Это хорошие  сигары… Считаю нужным предупредить, Николай Алексеевич, что  я всегда беру  аванс, в 2-3 тысячи, и должен посоветоваться с женой… Извините. Одну минуту – выходит в другую комнату.

– Ну как , Аня? Соглашаться?
– Боже  ж ты  мой? Ну конечно! Я все слышала. Дверь не заперта…
Достоевский возвращается  к Некрасову:
– Моя жена согласна. Извините, она  в курсе всех моих дел…
– Да, конечно. Ну что ж . жду Вас через… неделю.

Откланялся, уходит. Достоевский размышляет:
  – Я, пожалуй, не буду списываться с Катковым, а съезжу  в Москву сам. Так будет быстрее...

 ТИТР : «20 апреля 1874 года. «Квартира  Некрасова».
Посреди прихожей  стоит Павел Михайлович Ковалевский, критик, поэт (ТИТР). К нему выходит сам хозяин. Он предупредителен и осторожен. Просит громко не разговаривать. Слышен приглушенно разговор из гостиной:
– А кто   у вас там?
– Да… Прикармливаем зверя. Фукса.
Ковалевский принюхивается:
– Курят?
– Да. Вместе с Салтыковым.
– Я ведь к Вам по делу. Заблоцкий-Десятовский просит на заседание Фонда, послезавтра.
– Непременно буду…  А Вы вот что, приходите  после  заседания Фонда, через недельку. Я подготовлю отчеты…

 Позднее утро через неделю. Ковалевский снова у Некрасова.  Тот появляется  всколоченный, заспанный, 
– Нет, нет, оставайтесь! Сейчас приберут.  А  мы пройдем в редакторскую.
 
Пока идут через площадку, Некрасов оправдывается:
– Играли, понимаешь, третьи сутки кряду. Карта шла, как говорят. Нельзя было останавливаться… Ну вот, здесь  спокойнее.  И отчеты  я Вам  дам –  роется в бумагах – А ведь знаете, Фукса-то  удалось ублажить. Апрельскую книжку мы отстояли. А ведь хотели запретить. Фукс специально приезжал из Варшавы, он ведь временный  еще  был. А теперь, на май-то – будет другой. Устали мы с этими ценсорами…. Всю жизнь с ними воюю…
Ну, вот и чай нам несут.

 – Вы знаете, Павел Михайлович, эти картишки злые, но нервы успокоивают преотлично. Обо всем забываешься! Зимой-то охота помогала. А нынче весной, разлилось везде. И не пойдешь на нее. Как освежаешься! Я ведь так  хорошо не пишу, как после этих освежений.
– Каким же это образом?
–Это повар мой  выдумал. Он, как потрошит курицу, так говорит, что освежает.
 
ТИТР: «25 мая 1874 года понедельник. 13-00»
Та же редакторская. Присутствуют Некрасов, Елисеев, Плещеев. Они устроились на диване и в кресле. Один Салтыков ходит разъяренный средь них, в ярости:
– Этот Успенский так закрутит-замутит, что после него хоть год разгребай! Ты уж повлиял бы на него, Алексеич! – видя, что все молчат,  продолжает – Да, и еще. За гроши продал свои сочинения Базунову! Надо немедля ему   выкупить обратно свои права!
– Я уже поговорил с Десятовским,  400 рублей ему  выдадут. Мы сами издадим Успенского, и деньги получит автор. Надо только расписку у Базунова взять.
 – Возьми, возьми, непременно! Это же такой  шельмец, каких свет не видывал!
– Ну что еще, Григорий  Захарович? По Лебедеву.
– Надо предоставить им в комитет всю корректуру, и если они загубят 5-й номер. Придется часть материалов сдвоить и выпустить 5-6-й, в июне.
– И надо предупредить Успенского – вступает в разговор Плещеев, – чтобы он не включал в собрание «Очень маленького человека».
Салтыков дополняет:
–Да, да. Конечно! И обязательно вообще пусть придумает себе псевдоним. Иванов, что ли. А то опять припишут проповедь социализма, пропасть меж имущими и неимущими… Тоньше надо действовать! Ловчее!  Умне-е-е-с!
– Да, жаркое  у нас сегодня собрание получилось!  Как по погоде!

ТИТР: «Санкт-Петербург. Фурштатская, 33. Дом Кононова. Квартира Анатолия Федоровича Кони.  20 сентября 1874 года. 10 часов утра.»

Звонок в квартиру Анатолия Федоровича Кони. Хозяин встречает гостя, Некрасова:
– Николай  Алексеевич?
– Я к тебе запросто, Анатолий  Федорович. По делу  о Коломине.
– Проходите, присаживайтесь, Николай Алексеевич. Вот тут, у камина.  Ночи  уже  свежие, камин теплый.
– Благодарю… Так вот, о Коломине. Что, действительно его засудят из-за игорного дома, да еще наложат арест  на его счета? Я вас спрашиваю, как адвоката, причастного  к этому делу.
– Да, это правда. Арест наложен, и суд утвердил эту меру.
– А мне еще рассказали, не буду  уточнять кто, и прочитал я в Голосе», что Вы намерены возбудить дело на всех лиц, выигравших крупные суммы в общественных собраниях и клубах, и предложить отобрать эти деньги… в пользу приютов. Так ли это? Поверьте , я  всю ночь не спал, и решил прийти к вам утром. Еле дождался…
– Более нелепее слуха, не может и быть. Вы же не содержите игорный дом?
– Конечно, нет.
– Ну, тогда и нечего волноваться. Давайте я лучше распоряжусь чаю…
– Премного благодарен, не откажусь – успокоился, устроился поудобнее в кресле Некрасов – Вы знаете, я очень благодарен и Вашему батюшке. Именно он и вытащил меня из ямы, из дна жизни, буквально спас. Я ведь чуть не начал спиваться. Федор Алексеевич  чуть ли не  силой затащил меня к себе  жить. У меня тогда никак не получались стихи. Так он заставил меня заниматься прозой. Просто случайно я стал  описывать, о себе, и очерк, и рассказ. А потом пошли фельетончики, обзоры, критики… А в водевили подучилось удобно вставлять куплеты, рифмы доводить, до блеска… А что, Федор Алексеевич, я слыхал, здравствует?
– Да, разъезжает, в Курляндии, и в Варшаве. Там ведь мой брат, Евгений, живет. С детьми, двумя детьми. От Анастасии. Две прелестные девочки…
– А его водевили до сих пор ведь в репертуаре, Вот что значит, творческое долголетие… Да, много тому лет уже. Получается я в Петербурге скоро уж  сорок лет, почти. И всегда вел эту рискованную игру на картах. Между удачей и риском, опытом. И где главное не выигрыш даже, а сознание своей практической  силы,  превосходства, если хотите,  упоение победы… Ах, простите,  за мои тирады. Вам, наверное, много дела  сегодня?
– Да нет, мне приятна ваша беседа, Николай Алексеевич. Я ведь один живу, семьей не обзавелся.
– Ну, тогда выскажу еще одну мысль. О неблагодарности… Я  ведь многих  в люди вывел, сделал именитыми, а они,  вон что, многие, отвернулись, да  все, почти все. Но что интересно, все они как бы возвращаются. «На круги своя». Тургенев. Слышал, тоже жалеет, что  ушел. А вот Достоевский снова вернулся. «Подростка» будет печатать, с  января… Островского все лучшие пьесы… И теперь у меня фигуры. Салтыков, Успенский Глеб, Полонский… Ну-с , благодарствуйте! За чай , и за  известие Ваше о благополучии моих счетов. Да, рад вас всегда видеть у меня, на обедах с пяти часов, по субботам.

Кони провожает Некрасова до  прихожей, немного прихрамывает.

ТИТР:«5 января 1875 года. Квартира Салтыкова. Петербург. Рождественская, 2. Дом Курцевича».

 В прихожей стоят Некрасов и женщина. Это – Елизавета  Аполлоновна,  Салтыкова ( ТИТР). Она досказывает грустную историю:
 – Уж как они добирались, как добирались, до Цедилова-то. От станции надо было нанимать. Ветер, пурга. Брат, Илья Евграфович, ничего не прислал… И вот будто бы зря. Матушку уже  схоронили. А сюда как приехал, так сразу и слег. Ни рук, ни ног не чует…– Тихо плачет, утирается платочком.
Некрасов  успокаивает женщину:
– Елизавета Аполлоновна, мы все силы употребим, чтобы Михаил Евграфович поднялся, выздоровел…
Изнутри, из комнат , выходит Белоголовый. Обращается к жене Салтыкова:
–  Я все рассказал, показал – на вопросительный взгляд Некрасова отвел глаза – Пойдемте, Николай Алексеевич…

 Едут в санной повозке. Белоголовый рассказывает:
 – Застудился очень сильно. Обострился ревматический процесс. Суставы и сердечный порок… Очень серьезное положение, не стану скрывать…
– Николай Андреевич, я прошу Вас обеспечить постоянное  лечение и наблюдение. Консультации лучших специалистов… – качает в сомнениях головой…
– Конечно, Николай Алексеевич…

ТИТР : «16 марта 1875 года. Квартира писателя Шкляревского Александра Андреевича. Пески. Санкт-Петербург»
Стучатся. Шкляревский поднимается с постели. Он нечёсан, Приводит  себя  быстро в более-менее приличный вид. На столе остатки  скудной трапезы. Он прикрывает  их газетой. Зовет хозяйку : «Акулина!»
Но входит – Некрасов:
 – Николай Алексеевич? Вот неожиданность! Присаживайтесь…
Некрасов  невольно осматриваясь в убогой обстановке комнаты, садится на один из двух стульев возле стола:
– Я к Вам по поручению Литературного Фонда, как товарищ председателя…
– Да, меня известили, что обещали мне выделить некоторую сумму…
– А что у Вас, даже самовар не поставлен?
– Да не на что даже баранок купить. Жена с дочкой  уехала в Полтаву – усаживается на стул рядом, пытается  убрать часть  пустой посуды – Николай Алексеевич, Вы, наверное, думаете, что вот,  я опустился, но я себя прекрасно осознаю… Но… порою, очень сложно справиться с обстоятельствами. Что довожу  себя до такого состояния. Спасибо, Вы ручаетесь, и еще кое-кто. Анатолий Федорович Кони способствует устройству  моему на службе. Манассеин иногда укладывает в свою клинику. Но ведь это беда, это порок от нашей  российской действительности, не так ли? Вот Вы написали  поэму , замечательную. «Кому на  Руси жить хорошо». И я  так думаю – что это удается только  одному единственно человеку…
– Какому же?
– Пьяному!
– Вы знаете, вы угадали самую суть моей вещи… А какие стихи еще  Вам нравятся?
– «Еду ли ночью по улице темной…», и – «Огородник»!
– Это пиеса ранняя… А почему?
– «Огородник» меня удивляет, и даже больше. Я никак не могу понять, как молодая образованная барышня могла  влюбиться в человека не с одной  со своей среды. Как бы ни был хорошо этот огородник, но у него свое миросозерцание, понятно. Свое обращение. А ею могла руководить одна животная чувственность. Это как волжские песни бурлаков, которыми мы восхищаемся, кажутся ей  воем…
– Однако я не подозревал в Вас такой эстетики. Видно, что Вы – коренной провинциал дальних губерний, но – аристократ. А что за «Огородника?».  Так  ведь время  было другое. Возмущает, конечно, муж. Трутень. Ребенок умирает,  а он не шевелится. Можно же было добыть денег, унижением ли, трудом, воровством даже! Да, я смелее бы задавал вопросы  сущие! Отчего бедствуют люди, зачем страдают? Когда Вы впервые читали это стихотворение,  у Вас – смотрит внимательно на собеседника,– не было седых волос,  а теперь  я их вижу. Я тоже тогда  был с волосами, а теперь… – показывает на  макушку свою.
– Я неоднократно плакал, читая это стихотворение. И еще я полагаю, Николай Алексеевич, что лучшего житья никому нет, это опять по Вашей  поэме – как только лакеям  всех мастей…
– Иронический Вы человек, как сказал бы Достоевский.
– Да, мы  с ним одно время были в ссоре… Но просто не поняли друг друга, по недоразумению. У него Вельтман был  в фаворе, а  я того – не люблю.
– Но я Вас за то ценю, Александр Андреевич, как русского Габорио. Ваши уголовные романы  блестящи, и написаны  хорошим слогом. Заговорился  я с Вами. Думаю, мы  еще  увидимся. Меня ведь ждут…
– Я провожу  Вас, провожу – встрепенулся Шкляревский.
На крыльце он увидел, как в санном экипаже, в бархатной вишневой ротонде, – молодая и симпатичная дама. Она  улыбнулась Шкляревскому.
– Ну-у, залетные! – кричит возница, и вихрь снега летит из-под  полозьев саней...

ТИТР : «28 апреля 1875 года. Контора «Отечественных записок»

За столом Некрасов  запечатывает четыре письма и расписывается  в одном бланке. Рядом стоит слуга Василий,  в поддевке и  хромовых сапогах.
– Вот это бланк, Василий, отнесешь в первую очередь. Это международная… А письма отнесешь – Анненкову, в Литфонд, Достоевскому, и одно отправишь в Москву.
Василий  уходит, входит Плещеев.
– А , Алексей Николаевич! Вот, отправил телеграмму в Баден-Баден. Что-то третий день никаких известий оттуда. Волнуюсь за Салтыкова. Хотя, если бы  что – написали бы сразу… Ты, Алексей Николаевич, ежели будет телеграмма, переправь мне ее на станцию Чудово, я буду справляться каждый день. А я сегодня же уезжаю, на весеннюю охоту. Она  снимает всякую усталость. Устал я неимоверно, ты знаешь, без Евграфовича… Да, жаль, Чернышевского не хватает, как бы  он сейчас пригодился бы!

ТИТР :  «2 мая 1875 года. Чудовская Лука»

Возле дачи стоит оседланная лошадь. На дворе Некрасов и  Никанор.  Они в охотничьих одеждах. Выходит Зинаида Николаевна. Она в гусарских рейтузах, сапожках, шляпе «циммерман». Некрасов залюбовался ею. Никанор подводит  к ней  коня, помогает в согнутой в колени ноге вскочить на круп. Она ускакивает, за ней мчится  пего-черный пойтнер, Кадо. Никанор и Некрасов идут к  шалашу у болотца. Разжигают подле костерок. Вдруг  слышен шум поднявшихся тетерок. Появляется Зина, и, спешившись с коня, она стреляет по тетеркам, Но мимо пробегает Кадо и Зина попадает в него! Собака валится на спину, катается по земле, и отчаянно визжит, потом затихает… Некрасов изменившись, исказившись в лице, подбегает, собака еще дышит, порывисто и часто, но тут же затихает, кончается… Что сделалось с Зиной!  Она кидается в ноги к Некрасову:
– Прости, прости меня, дуру! Родненький, Николушка!
Некрасов отдергивает ногу, резко отходит, залезает в шалаш…

 Поздно ночью. В комнате дачи. Зинаида лежит на полати , отвернувшись к стене.  Некрасов сидит рядом , гладит ее, пытается успокоить:
– Ну не убивайся  же ты  так. Ты же  нечаянно убила. На этом свете каждый день где-нибудь  нарочно убивают.  И я нисколечко на тебя не сержусь. Ты мне еще дороже  стала. – Некрасов сам передергивается и голос его срывается, –   всех ближе,  потому  что это – наше общее горе… Мы оба потеряли нашего лучшего друга.
Зинаида  разворачивается, привстает, оба плачут, обнимаются…

ТИТР :  «Вилюйский  острог. 12 июня  1875 года».
ДИКТОР (на фоне движущейся повозки, едущей трактом средь густого хвойного леса)  : «11 июня 1875 года исполняющий обязанности вилюйского исправника Иван Жирков получил от письмоводителя Сунтарской  Шородческой управы письмо,  в котором сообщалось, что несколько дней назад, из Олекминска в Сунтар, на наемных лошадях, без конвоя, прибыл некто поручик Мещеринов. Означенный офицер прибыл 12 числа, июня, на следующий день»
Повозка с ездовым и офицерским жандармом въезжает в острог – деревянный городок на песках высокого берега широкой реки. Возчик наставляет офицера:
 – Все будет справно, Ваше благородия. Исправник всегда сам  встречает приезжих.
Повозка останавливается посреди  небольшой площади перед казенным  каменным домом. Исправник стоит у крыльца. К повозке подходят якуты, они сгружают ящики.  Встречающий спрашивает:
– Со станции?
– Так точно. Поручик корпуса жандармов его Императорского Величества Мещеринов! – козыряет.  – Прибыл сопроводить государственного преступника Чернышевского  до Благовещенска согласно предписанию! Вот документы,,, – Вытаскивает три бумаги.
– Так… Из Иркутского  жандармского управления на мое имя, предписание.
Так, хорошо...– смотрит внимательно за реакцией   якобы поручика, – Бумага из генерал-губернаторства Восточной Сибири, «покорно просит». Хм?  Не отказать в содействии поручику Мещеринову на исполнение возложенного  на него поручения. А почему нет приказа? Где приказ губернаторский?  И телеграмма, из Благовещенска? Главного документика-то нет. Нужно  распоряжение Якутского губернатора. Я не могу  без его указания отпустить важного государственного преступника… И мне самому должно быть секретное предписание. Вот почту разберем, тогда там и найдем, должно быть. Вот что, поручик, не к спеху. Пока отдохните. Закусите. Здесь и опочивальня есть. Спешки нет... Я вам завтра дам двух казаков, вы и съездите за предписанием в Якутск. В неделю обернётесь.

 Разбирают полученную почту. Жирков  вдруг обнаруживает письмо, необходимое ему:
– А, вот оно! От Паратова. «Встретил поручика  в 10 верстах от Верхнеилюйской  управы. Сказал, что едет из  Олекминска. Между тем , спрашивал, никто его в Олекме не видел…» Так! Ясно! Это не жандарм!

Утро 13 июня. Из Вилюйска выезжают на верхах поручик Мещеринов и два казака. Вдруг Мещеринов понесся вперед, и пальнул назад два раза из двуствольного пистолета…

 – Упустили!? – накидывается на вернувшихся  казаков Жирков. – Где теперь его ловить?
– В тайгу  убег… Выйдет.
– Ладно – Жирков успокаивается. – Все равно ему надо выходить посуху. Там болота везде . Не денется… По единственной тропе и выберется… Вот, что, позовите ко мне якутов!

«20 июня»
Трое  якутов, с ружьями,  пробираются по тайге , прислушиваясь  к любому звуку. Вдруг слышен  трест  сухих веток. Из лесу, измученный, заеденный  мошкарой,  обросший,  с голодным блеском в глазах, выходит Мещеринов. Поднимает руки…

ДИКТОР: «Попытка дерзкого побега Чернышевского с помощью Мещерякова-Мышкина не удалась. Того судили в рамках известного процесса «193-х». Это был  самый  крупный политический процесс,  на котором  власть судила фактически не конкретных лиц, а само историческое явление, первое «хождение за народ». Мышкину дали 10 лет каторги. Но его речь на суде, как образец яркого протеста и непокорства власти, была записана и отпечатана большими тиражами, и стала манифестом борьбы народа против угнетателей…
    После  неудачи Мышкина  больше попыток освобождения Чернышевского не совершалось. Было лишь предложение Бакунина и Утина, вывезти Чернышевского по зимнему санному пути в землянку на три месяца с запасом продуктов,  а потом, по весне, с казенной  подложной подорожной, вывезти через границу с Китаем… Но это было только чисто теоретическом проектом. После смерти Герцена в Европе явно не хватало авторитетного политического лидера, вождя, и таковым вполне мог бы стать Чернышевский… А Ипполит Мышкин, через 10 лет, в феврале 1885 года, после побега с каторги, был схвачен и расстрелян в Шлиссельбургской крепости…»

ТИТР : «Карабиха. 20 июня 1875 года»
 Во дворе, ранним утром,  солнце  еще низко, выходит  из конюшни конюх, весь в сене,  в бороде, всколоченный, измятый, подходит к повару, который  ощипывает курицу:
– Лукич, как бы нам с тобой поправиться?
– Ты  вчерась  уже  цельный день поправлялся. Иди, тебя  Федор Алексеевич кличет.
– А зачем?
– Затем, что более он с тобой мучиться не намерен. Дает тебе полный расчет…

Солнце  уже  высоко. Выходит во двор Николай Алексеевич,  с Никанором, помощником по охоте. Они начинают чистить ружья. К Некрасову подходит бледная, испуганная крестьянка:
– Доброго здоровья тебе, барин. Не прогневи душу! Заставь за тебя Богу молиться – пытается целовать руку.
– Что, что ты! Какая  нужда тебе?
– Хозяин наш, твой сродственник, Федор Алексеевич, мужа  мово прогнал. Говорит, не нужон.  А  у нас  пятеро детёв, как мне с ними?
– Погоди, погоди, так ты  кучерская жена?
– Ну да. Он-то, супруг мой,  завсегда на службе, в любой  день и час, и вот такое ему –  отношение…
– Как тебя кличут ?
– Марфуша я.
– Вот что, Марфа. Я приму твоего мужа на  службу  обратно. Только ты  уж скажи ему, чтоб не безобразничал, не бражничал, а лучше бы  тебя  уважал и детям воспитание делал. Сколь малы  детишки-то?
– От двух до осьми годков, все малые…
–  Уж, старших-то,  поучать надо чему-либо. Школу-то  я для чего открыл?
–  Надоть, батюшка, надоть…
– На тебе, три рубля – вынимает монету, – Пряников ребятам купи. А мужа до водки не подпускай.   Пусть счас же выходит. Нас на охоту повезет…

ТИТР : «1 августа 1875 года.  Железнодорожный вокзал в Ярославле».
 Некрасова и Зинаиду Николаевну на перроне провожают Федор Алексеевич, его вторая жена Наталья Павловна, двое  старших детей, 10 и 11 лет. Все стоят в кружок и  грустны. Молчат.
 Вдруг Николай Некрасов, обращаясь к носильщику: «А что, не принесешь ли шампанского!  И шоколадки!» – дает ему  серебро. Тот мигом помчался в вокзальный ресторан, и возвращается с бутылкой  в бочонке, и столиком, который  вслед за ним  несет  официант, и третьим бежит мальчик,  с бокалами и шоколадом… Официант открывает,  с  щелчком и шипением,  бутылку, все оживлены, смеются… Слышен свисток паровоза. Немногие пассажиры садятся в поезд. Некрасов и Зинаида торопливо прощаются. Николай Алексеевич   обнимается  с Федором, целует  руку его жене, треплет деток за  вихры…

 ТИТР: «30 августа 1875 года. Чудовская Лука».

Некрасов и Никанор устанавливают плиту на могилке  погибшей собаки.
На черно-сером граните надпись:
                «Кадо. Черный пойтнер.
                Был превосходен на охоте.
                Незаменимый друг дома.
                Родился 15 июня 1868 года.
                Убит случайно на охоте 2 мая 1875 года.»
               
                К О Н Е Ц    Д Е В Я Т О Й   С Е Р И И
   




















ДЕСЯТАЯ    СЕРИЯ.

ТИТР : «15 января 1876 года. Утро»
Некрасов поднимается на второй этаж своей  квартиры. Вдруг он резко останавливается, и чуть не падает, успевая  ухватиться за перила лестницы, и кричит «помогите!» Подбегают Василий и Никанор, подтаскивают Некрасова в квартиру, укладывают на диван. На шум выбегает, причитая и охая, с другой половины, Зинаида Николаевна.
– Доктора, доктора зови – Зинаида Николаевна приказывает Василию. Тот уходит.
– Ну как ты?
– Да вроде  отошло. Понимаешь, такая резкая невыносимая боль, вот тут – показывает на левое бедро, снаружи.

Еще невысокое солнце  заглядывает в окна. Рядом с Некрасовым сидит на стуле, приставленном к дивану, доктор Белоголовый. Он считает пульс, вынув свои часы на цепочке.
– Ну что, Николай Андреевич, – слабым голосом спрашивает Некрасов, – Не пора еще  панихиду заказывать?
– Что Вы, Николай Алексеевич, я думаю, Вы переутомились. Работали за двоих, без  Михаила Евграфовича. Опийная настойка успокоит боли. Надо уменьшить нагрузку умственную, и по ночам спать,  а не работать. Гулять полезно, перед сном, на свежем воздухе. И обязательно  снизить потребление вина и табака, А то и вообще – бросить курить.
– Николай Андреевич, Вы меня приговариваете к праведнику.
– Значит, опийную настойку, как только появятся боли. Они – невралгические.
– Хорошо, Николай Андреевич.

ТИТР : «5 февраля»
Дверь в комнату Николая Алексеевича открытая. В соседней дежурит молодой человек. Он осторожно присматривает за Некрасовым.
– Послушай-ка, отец. Принеси мне почту.
Молодой  человек приносит  ворох писем и газет, и среди них – книжку.
– А, это наш коллективный сборник. Ну, будем его смотреть после завтрака… А Вам, молодой  человек,  не нужно ли на занятия?
– Я пока на вакациях.
 Входит Зина, ей  Некрасов говорит:
– Зинаидушка! Дай молодому человеку синенькую. Пусть отдыхает. Мне уж лучше.

Некрасов уже одетый и  умытый , лежит на диване, ему  Зинаида Николаевна  разрезает сборник, раскрывает  его, спрашивает:
– С оглавления?
–Да. Интересно, куда меня поставили.
– Николай, ты в оглавлении третий. На первом месте Майков, потом – Толстой Алексей Константинович. И Ваше – «Страшный год…»
– Зина, давай к весне съездим  в Луку. Не на охоту. С этим я  покончил.

 «12 марта»

Едут уже по весеннему лесу от раннего тепла, двое. На телеге. Степан  Петрович Петров, крестьянин, и Некрасов. У того под сиденьем  мягкая подушка.
– Не шибко ты , не шибко…
– Хорошо, Алексеич. Счас должон быть, выводок.
– Только  я  стрелять не буду. Не могу  я держать ружье  теперь, нет никакого настроения.

Остановились возле выводка куропаток. Степан Петрович стреляет...

Едут обратно, с добычей на телеге. Дорога опять тряская. Некрасов  вдруг согнулся.   И так  согнутым несколько минут просидел… Петрович этого не заметил. Ему Некрасов осторожно  признался:
– Ты Степан Петрович, знаешь, как  я тебя люблю. Больше брата. Нет мочи  мне терпеть эти боли, по нескольку раз  в  день порою схватывают… Ты  послушайся меня, что скажу! Только смотри, никому не передавай! И Зине не говори! Убей меня! Из ружья. А потом скажешь, случайно попал. Как в собаку мою, любимую. А,  Степан Петрович? Ты ведь как родной мне…
– Да Вы что? мыслимо ли? Как же так? Ни за что! Слава потом худая пойдет!
У Некрасова в глазах слезы:
– Боль-то, непереносимая. А настойку эту наглотаешься. Голова ничего не соображает Я уж, мерился. Из пистолета. Так Зина спрятала его. И не говорит куда, вроде пропал сам куда-то… Я  и побоялся. Ведь не сразу можно убить. А  я хочу из штуцера.
– Нет, Алексеич, и не проси. Совсем это худое дело – стреляться… Вон Боткин велят в  Крым ехать – Вы и езжайте. Чем в Гатчины гонять каждый день, трястись на шарабане…

«15 марта»
Некрасов дает интервью корреспонденту, говорит последнее:
 – Не знаю, как уж обойдется боснийцам это их восстание, Ведь эти турки, головорезы, всех покончат. А к войне я отношусь презренно. Но раз уж объявили ее, надо воевать… Хватит, устал я – отворачивается к стенке, на которой  картина Н.Ге «Пушкин в Михайловском».
– Как-нибудь в следующий раз? – спрашивает гость.
– Вы так же, как оводы  в жаркий день. Все равно прилетите…
Входит Зинаида Николаевна:
– К вам Павел Михайлович, Ковалевский. По срочному…
– А, Павел Михайлович, очень рад. Садитесь…
– А как же  оводы?
– Вы свой  человек,  вам  всегда почтение…
– Я по  поводу, – смотрит на Зинаиду, та уходит, продолжает почти шепотом, – о поручительстве от Литфонда Панаевой-Головачевой. Живут они очень бедно. Дочери ее 10 лет всего. Муж ее, Аполлон Григорьевич, серьезно болен.
– Я не буду за нее хлопотать. Лично не буду хлопотать, вы  решайте сами… Так и передайте Ефремову, кассиру… Она 25 тысяч получила отступных. Куда всё растрясла? На коммуну?

 ТИТР: «21 апреля. Контора «Отечественных записок».

Некрасов, чуть посвежевший, пишет за  столом. Входит в дорожном платье Зинаида Николаевна:
– Ну что, едем?
– Сейчас дождемся Скабичевского. Ты пока  укладывайся. Я  спущусь, Василий поможет…
Зинаида  Николаевна уходит. Появляется  Скабичевский, полный,  молодой  еще господин.
– Доброго здоровья, Александр Михайлович. Вот тут. Я расписал. Останетесь сегодня на хозяйстве. И завтра – не будите, до обеда. Да, скажу Вам не очень веселую новость – Григорьев запретил Ваш роман. Надо его изымать. Но я отписал вчера Григорьеву. Придется его сокращать. И название изменить. «Было – отжило», все-таки мрачновато.
Ну, кажется всё. Поехал  в Гатчино. На  Петергофский.
– На Балтийский?
– Ой, забываю это название  новое. Да, в газету Суворина  стихи мои, отошлите. Я их сопроводил запиской. Думаю, они пойдут. Как более злободневные, что ли…

Садится в карету, где его ожидает Зинаида Николаевна. Говорит:
– Давай  уедем в Луку, как дождемся Салтыкова. Чего-то не доверяю  я этим молодым.
- А как процедуры гатчинские будем делать?
– Из Чудова  и будем  ездить. Раз  в неделю-то…

ТИТР : «15 августа 1876  года. Квартира Некрасова на Литейной»
Обнимаются Салтыков и Некрасов.
 – Ну,  вот какие мы с тобой  стали, раскисли. Но, думаю, выкарабкаемся. Ты  тоже похудел. Только малость. Нужно засучивать рукава, дорогой Михаил Евграфович. Работы скопилось уйма. Привлекай  наших новых молодых, Кривенко, Скабичевского, пусть трудятся, лишнюю копейку им дай. Можешь и жить здесь, – обводит рукой вокру,  – Василий  хоть не будет… хулиганить.
– Да  я, вообще- то рядом квартиру снял. На Литейной, 62.
– Правда? Это же замечательно, Михаил. Я теперь спокойно поеду. Боткин зовет, в Крым. Там он царствующих особ пользует. И хочет в Крыму  что-то вроде Баден-Бадена устроить, надеется на содействие властей. Пора, говорит, и нам курортами обзаводиться. Наверное,  я до октября задержусь. Если не расхандрюсь окончательно. Зина меня повезет. Боборыкина печатай.
– Хорошо, Николай Алексеевич. Этот Григорьев, конечно, хамло. Наглость его неимоверная. Стоя меня принимает, да и еще спрашивает в такой манере… Но им будет заниматься Университетский Совет, он ведь там профессором... Езжайте, и ни за что не волнуйтесь.  Лечитесь до конца. Журнал будем  держать, выпускать. Здоровье мое наладилось. Белоголовый смотрел, и нашел, что новых  сердечных приступов мне пока не грозит. Будем надеяться. А приедет осенью Боткин, ему тоже покажусь. Скабичевского постараюсь отстоять. Боборыкина напечатаю.
Некрасов  залюбовался преданным другом, помолчал и ответил:
– Да вот еще что. По поэме моей. Если решение Григорьева будет неблагоприятное, пусть не запрещает ее официально, а просто отложит в сторону. Там будет видно об ней , что дальше. Время покажет. Я отпишу  ему с курорта…

ТИТР :  «28 августа 1876 г. Ялта»

Экипаж подкатывает к фешенебельному отелю. Видна  вывеска – «Россия». Вносятся чемоданы. Встречает Некрасов и Зинаиду Николаевну очень респектабельного  и роскошного вида дама.
– Здравствуйте, Николай Алексеевич. Мое почтение. С прибытием в наш отель. Я – администратор отеля. Фортунатова Софья Владимировна. Наши номера с водопроводом, газом и отдельным санузлом. Ресторан на этом этаже. Две залы, с оркестром, кабинетами, русской и европейской кухнями. До моря – 200 метров. Цена апартамента  на бэльэтаже – 1 рубль…

В большом  номере из нескольких комнат Некрасов и Зинаида Николаевна. Входит медсестра с подносом, и Боткин:
– Николай Алексеевич. Как устроились? Ну и прекрасно. Вот и сегодня прямо начнем. С виноградо-терапии. Вам будут приносить с ресторана. Итак, в завтрак , обед и ужин до полу-килограмма  винограда. Запивать чаем на травах. Сельтерскую воду, сахарную – нельзя. Сорта – Рислинг, Семильон, Гауш, Тагузин, Ходжаакрой. Вам будут чередовать. Хочу предупредить, в начале будет отрыжка, но потом это всё пройдет. Скажется еще акклиматизация. В несколько дней состояние стабилизируется. Я буду заходить каждый день, до обеда.

Едут в открытом экипаже по горной дороге, Зинаида Николаевна и Некрасов:  –   Это  и есть Ореанда?– спрашивает  у возницы.
– Да, вот там, пониже и есть селение. Основано еще готами и аланами. Потом сюда пришли генуэзцы. Вот там, пониже, – дворцы  Его императорского Высочества – указывает кнутом  – Великого князя Константина Николаевича,  а чуть  повыше – Великой Княгини Елены Павловны.
Спускаются, приближаются  по набережной к гостинице.
– А ты знаешь, Зина. Я ведь  вот через неделю действительно ожил. Все-таки эти  ягодки как их называет доктор Дмитриев, «ягоды жизни», так как постепенно поворачивают  к этой  самой жизни…

ТИТР : «27 сентября»

 В тот же номер гостиницы  входит маленький и плотненький  человек. Некрасов приветствует его:
– А Евграф Александрович! Пожалуйте, прошу.
– Здравствуйте Николай Алексеевич! Доброго здоровья , Зинаида Николаевна! Вы знаете, Сергей Петрович сегодня появиться  у вас не сможет, – занемогла великая княгиня. Он попросил меня сегодня справиться о Вашем самочувствии.
– Несравненно лучше. Болей невралгических нет.
– Мы решили, после виноградин, для закрепления эффекта, делать вам  ртутные втирания, в места невралгических болей. И конечно горный воздух, обязательно. В сочетании с умеренной  физической нагрузкой.
– Что ж, я согласный. Я уж дальше  делаю прогулки, до Гурзуфа… Куда теперь от вас, докторов, денешься? Месяц уж прошел и я эффект этот ощущаю… Даже начал  писать опять, вот, четвертую часть  поэмы посвящу Сергею Петровичу.
– Давайте  я Вас осмотрю…
Уходят  в спальню. Зинаида Николаевна готовит легкий завтрак.

Сидят втроем за  чаем с виноградом. Некрасов интересуется:
– А правда ли, что Ялта приближается по своим  условиям погоды к Ницце?
– Да, проводились научные исследования в этой области, по расчетам средне-зимней и среднегодовой температур. Так что смело можно утверждать, что Ялта – это русская Ницца.
– Не зря  Пушкин писал о здешнем крае : «Волшебный край, очей отрада…»

 ТИТР «27 октября»

Экипаж с чемоданами едет по горной дороге. Сопровождающий доктор Дмитриев  говорит:
– Подъезжаем к Ангарскому перевалу…
– Ангарский перевал? Это тот самый? Где памятник? Я, пожалуй, пройдусь.
Некрасов  выходит из кареты и идет по дороге. Всматривается в памятник – обелиск в честь окончания строительства дороги Алушта-Симферополь 1824-26 годов «от Симферополя 32 версты. От Алушты 13 верст».


ТИТР : «29 октября 1876 года. Гостиница «Франция». Москва»
 В номер входит Островский. Он обнимается с Некрасовым. Замечает, как тот исхудал, но не подает вида:
– Вот ты  каков, Николай Алексеевич! Я думаю, что крымский  климат тебе благоприятствовал.
Некрасов  тоже рад видеть драматурга, отвечает ему:
– Может я и еще бы пробыл. Но царственная фамилия заторопилась, пришлось и мне уезжать. После этой московской речи императора  началась  мобилизация, все заторопились домой… Вот, Евграф Александрович со мной увязался…
– Да уж, встрепенули народ. Прямо ажиотаж какой-то…  Некоторые наши уж собираются в ополчение.

ТИТР : «2 декабря 1876 года. Квартира Некрасова»

Анна Алексеевна ведет из спальни врачей в дальнюю комнату квартиры, через площадку, в контору журнала. За ней  идут пять человек, Кроме Белоголового и Боткина, это Головин, Склифосовский, Демьянов (на  последних двух –ТИТР) .
– Вот , господа, прошу. Здесь контора журнала. Будет удобно.
Пока врачи располагаются, рассаживаются, она спрашивает Белоголового:
– А мне можно присутствовать на консилиуме?
– Нужно, Анна Алексеевна… – обращается  к Склифософскому – Я предлагаю, Николай Васильевич, такой  порядок. Сначала  я ознакомлю с историей болезни,  а потом Демьянов запишет, с Ваших слов, результаты  осмотра…

БЕЛОГОЛОВЫЙ (заканчивает историю болезни): В целом лечение повлияло положительно, но ввиду неполной ясности в диагнозе,  мы и решили посовещаться, Все признаки сходятся на том,  что в толстом кишечнике контурируется, снаружи , – опухоль… Какого она характера, неясно, но рост ее – ощущается…
БОТКИН: Я все-таки думаю, что опухоль доброкачественная, и размеры ее можно уменьшить, меркуриальными втираниями, общими ваннами, и фарадизацией.
СКЛИФОСОВСКИЙ :  – Пишите (Демьянову): при коленно-локтевой позиции выявлено, величиной с яблоко, образование, вросшее в крестец, что  и вызывает невралгические боли. Я пока что думаю, что можно ограничиться  консервативной терапией, выводить содержимое с помощью зонда, пока мягкого… Но  в будущем , при росте опухоли  если он все же проявится, необходима операция. Думаю, это можно поручить профессору Богдановскому. А пока схема лечения такая. Свечи из опия и цинка, фарадизация. Уход тщательный, Наблюдение.

Тревожный взгляд на врачей Анны Алексеевны…

ТИТР : «Биржевая линия, 18, квартира  Крамского  Дом Елисеева. 30 января 1877 г.»
Крамской рассматривает  иллюстрацию портрета Некрасова, работы Николая Ге 1872  года. Заходит красивая  и миловидная женщина:
– Ну что ты решил?
– Да надо предложение принимать. Виктор Михайлович так не отстанет. Надо будет поговорить с Боткиным, он всех ближе  к Некрасову из знакомых. Пойду-ка  я прямо сейчас – встает с дивана, где сидел. – Уж занятия  в Академии кончаются, как раз поспею. Возьму для верности письмо Третьякова – берет его со стол, – Надо ведь как-то  убедительно обосновать  этот заказ…

ТИТР : «Редакция «Отечественных записок». 1 февраля 1877 года 12-00»

Входит молодой человек в студенческой тужурке и спрашивает находящегося  в редакции секретаря:
– Григорий Захарович?
– Да.
– Разрешите представиться. Штанге Александр Генрихович, дворянин, студент физико-математического факультета. Мы собрали подписи, от четырех делегаций, для прочтения адреса Николаю Алексеевичу. Можно ли его прочитать?
– Когда?
– Сейчас.
– Конечно, конечно. Но  я должен предуведомить. Он ведь сильно хворает и захочет достойно выглядеть. Вы можете обождать, хотя бы с полчаса?

 Когда Елисеев  объявил Некрасову о приходе  делегации студентов,  он, лежащий на кровати,  сильно взволновался. Зинаида Николаевна и сиделка ему помогают, поправляют подушки. Некрасов :
– Мне очень приятно. Но  боюсь, как бы это не было дурно истолковано для них. Ах, Боже ж ты мой! Чем же отблагодарить-то их? Я бы хотел что-нибудь написать для них. Но теперь решительно не  в состоянии,  а готового ничего нет. Хотя можно дать вот это предисловие к  «Последним письмам», что  в первом нумере. Зина, подай-ка первый нумер! Вон там. Планшетку и карандаш. Я распишу. Оно, правда, обращено к читателю, но и  к ним – тоже. Как вы думаете, будут  они довольны?
– Конечно, Николай Алексеевич, автограф из рук поэта. Что может быть ценнее. Так я их позову?
– Зовите, зовите.
 Трое  вошедших студента почтительно, в отдалении, расположились  у двери. Штанге читает адрес: « Прочли мы  твои «Последние песни», дорогой наш, любимый  Николай Алексеевич, и защемило   у нас сердце: тяжело было читать про твои страдания, невмоготу  слышать твое сомнение…
Темен народ наш и не скоро еще узнает тебя. Но зачем же ты забыл нас, учащуюся  русскую молодежь? Много, правда, темных сторон найдешь ты  в нас, но несем мы в сердцах могучую святую любовь к народу, ту любовь, уж что многим стоила свободы и жизни… ( НА ФОНЕ ЧТЕНИЯ идет голос ДИКТОРА: «За этот адрес и сбор подписей  Штанге был подвергнут аресту и высылке под надзор в Ригу, где находился под наблюдением отца. С большим трудом  ему удалось перевестись на математический  факультет Дерптского Университета, чтобы окончить курс.»)

ТИТР : «16 февраля»
Крамской пишет портрет Некрасова «Последние письма». Входит Салтыков, но задерживается в дверях.
– Пожалуйте, Михаил Евграфович,  я уже заканчиваю.
– Совсем?
– Да, осталось несколько мазков – Крамской показывает Зинаиде Николаевне, чтобы убрать мольберт.  Раскланивается. Уходит.
Салтыков присаживается возле кровати Некрасова:
–  Ты  понимаешь, какая вещь, Николай. Процесс, 53-х, который начался  вчера, точь в точь повторяет, даже по речам, который описан в романе «Новь». Конечно, это не умаляет значения романа и даже наоборот, указывает на симпатию его  к  народникам, ведь там  молодые люди 25 лет и даже девушки. Правительство сделало процесс открытым, чтобы показать, что они преступники против законной  власти. А получается,  – наоборот…
– А Тургенев всё  в Париже?
 – Да, там. Ты знаешь, Николай Алексеевич, когда  я там с ним  встречался,  в прошлом году, он высказывался,  что глубоко сокрушается о разрыве с тобой. Хотя в общем понимании процессов в России остался на прежних позициях. А теперь есть даже  мнения,  что он мог быть ознакомлен с началом следствия по обвиняемым, с 1875 года…
Некрасов тихо рассуждает:
 – Я тоже сомневался, что он вряд ли не был давно и поныне связан с секретными службами.  Я заметил это, когда мы с ним были  в Лондоне... Но это не узнаешь никак, и никто не скажет. Зина, скажи Анне,  пусть распорядится, чтоб  послали денег Крамскому. И пусть еще сделает две копии портрета…
– Хорошо – Зина подправляет подушки.
 – А будем реагировать на процесс? – беспокоится Салтыков.
– Ни  в коем случае… У меня есть стихи подобающие. Нужно послать им, для моральной поддержки. Фигнер и Алексееву. Передать через адвокатов. Ольхин там, кажется. И Боровиковский. Ольхин печатал стихи свои в «Деле», у Благосветлова.
– Хорошо, Николай Алексеевич, передам.
 
ТИТР: «18 марта 1877 года». Бильярдная в квартире Некрасова.
Входят Салтыков и Анна Буткевич:
– Ну? Что там?
– Остановили третий номер.
– За что?
– А черт их знает, собак нерезаных.
– Как же  сказать Николаю?
– Не надо ничего говорить. Я был сейчас у Краевского, он хочет через кого-то хлопотать, и я тоже  туда еду. Зайду  к Николаю на минутку.
– Да, Костя только что выехал в типографию, чтоб взять три пробных экземпляра.
– Да на что ему три? Пошлите к Краевскому,  наверняка  у него есть, возьмите один. Что за манера  во всех комнатах по экземпляру держать?

Буткевич вошла к Некрасову  когда  ему  уже прислали пробный экземпляр. Он просматривает его:
– Что это за ошибки? Анна, пришлите мне Чижова.
Приходит Чижов. Некрасов  укоряет его:
– Егор Яковлевич, Что же это, голубчик, такие ошибки допускаешь? Нельзя так. Исправь…
Чижов забирает пробный экземпляр.  Тут же заходят Елисеев и Салтыков. Справляются о здоровье, и тут же уходят. Некрасов настораживается, спрашивает Анну:
– Что они меня морочат? Какое вдруг участие  – пришли одновременно оба. Такого еще не было. Что, завернули номер?
Анна молчит.
– Давай-ка  я продиктую письмо, Петрову.
 Анна  садится. Приготовилась писать.

ТИТР: «23 марта.»
 
Буткевич  входит  к Некрасову, объявляет: «Достоевский».
– Здравствуйте Федор Михайлович… Вот каков,  я…
– Вы встанете,  я уверен. Такие доктора  вас пользуют.
– Надежды… сохраняются…
– А я, знаете, чему удивился. Сегодня  в арестантскую напросился , для работы над новым романом, и  увидел там «Физиологию Петербурга». Знает и почитает Вас народ. И читает…
– Да ,  а я рад  успеху Вашему, с «Подростком» . Всю ночь читал, не отрываясь. А над чем сейчас работаете?
Вдруг шум и движение в прихожей. Входит Белоголовый и еще один, Достоевский  незаметно удаляется.
Белоголовый:
– Вот, Евстафия Ивановича привел. Вы уж извините, прервал беседу  вашу. Очень  уж сложно доктору  Богдановскому уделить время. Он сильно занят,  в Академии… и я…
Некрасов слабым голосом отвечает:
– Ничего… Я с Федором Михайловичем и после могу  поговорить…
Богдановский :
– Здравствуйте, Николай Алексеевич. Давайте, начнем…
– Вы знаете, что все вопросы,  связанные со мной, решайте с моим  доверенным лицом, Унковским Алексеем Михайловичем. Он адвокат. Так что  ему всё можно доверять… Аня,  он  подойдет?
– Да, должен…

Сидят  в той  же  комнатке конторы, где был консилиум, –
Белоголовый, Боглановский, Буткевич, Унковский ( ТИТР)
Доктор Богдановский  заканчивает о результатах осмотра:
– Единственный выход  – операция. Не позднее 2-3-х недель. Может, еще раз кишечник освободим, а потом…– разводит руками – Я подготовлю операцию прямо  здесь. Ассистентов…
 Унковский   встает, выходит.
В разговор вступает Анна Алексеевна.
– А что,  если предложить сделать операцию Бильроту? Из Вены?
– Теодор, конечно, хирург  мировой  уровня… Но согласится  ли он?  Я слышал,  что он отказал великому князю, в Кишиневе.
– У меня есть в Вене очень хорошо знакомый  врач, Рихтер, приятель Бильрота. Можно ему телеграфировать.
Входит Унковский. Богдановский предлагает:
– Ну, давайте так. Я начинаю готовиться, и назначим день операции, скажем,  у вас есть календарь? – смотрит на календарь,  –  на 6 апреля. Ну а если согласится Бильрот, то можно отложить на 2-3 дня…
Унковский  войдя, так и не садится :
 – Николай Алексеевич на операцию не соглашается…
Присутствующие поражаются. Все молчат… Наконец, Богдановский выговаривает:
– Это невозможно…
Унковский продолжает:
– …пока его не повенчают с Зинаидой Николаевной.
У  всех – вздох облегчения.
Белоголовый:
– Так в чем же дело? Пусть… завтра  и повенчаются…
Богдановский смотрит на часы:
– Ну, так  я начну  подготовку. Зайду через три дня…
Буткевич:
– Евстафий  Иванович,  я  Вас отвезу. Мне  все равно на телеграф.

 Сидят в гостиной, уже вечером, горит газовый рожок, Буткевич и Унковский. Анна Алексеевна сообщает о Бильроте.
–  Он приедет в понедельник. 11-го.
¬– Ну а я со священником договорился. Он даже фамилию просит не называть. Согласился тайно…

ТИТР : « 25 марта 1877 года. Квартира Петрова. 11 часов утра.»
 Звонит колокольчик. Открывает слуга. Спрашивает Буткевич.
– Вы кто?
– Я сестра литератора Некрасова. К Александру Григорьевичу по неотложному делу. 
– Дома нынче. Только  от церкви вернулись…
 В богатой  обставленной  гостиной Петров Александр Григорьевич, (председатель Петербургского цензурного кабинета. – ТИТР) сидя,  принимает гостью.
– Александр Григорьевич,  я сестра Некрасова, Буткевич Анна Алексеевна. Вы знаете…  Вот , корректура. Долг всякого христианина успокоить, если ему представляется возможность, умирающего. Все его стихи  , из книги, «Последние песни», были  уже  размещены в  «Отечественных записках»…
Петров смотрит  пробную  корректуру книги, которую принесла Буткевич.
– Ну а вот… Что  это значит? : «Любовь и труд – под грудами развалин! Куда не глянь – предательство , вражда…» Везде развалины, что ли? все – предатели?
– Мой брат по злобе и недоразумению имеет много врагов, не раз уж клеветали на него или, может, возвели всякую поленницу выдумки, но, может быть, случайно это вышло…
– Ладно, еще раз просмотрят. Книгу выпустим… через несколько дней.

Некрасов откладывает газеты, смотрит вопросительно на сестру, та  радостно сообщает, пришедшая только с визита к Петрову, раскрасневшаяся, довольная:
– Петров пообещал, «Последние песни»  выпустят, через несколько дней.

ТИТР : «3 апреля»

Унковский  стоит посреди прихожей  квартиры Некрасова, расстроенный, разочарованный, говорит вошедшей  Анне Алексеевне:
– Отказал священник, начисто, Говорил вроде, Успенскому, а тот кому-то сболтнул. Короче, испугался. Я сегодня, сейчас же  , хоть и воскресенье, еду  к Исидору. Что он скажет. Как Николай  Алексеевич?
– Ему книгу  сегодня  прислали , он доволен. Чрезвычайно. Читает…

ТИТР:  «Присутствие митрополита Исидора. Крупно табличка «Митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский и Финляндский»
Унковский служителю:
– Мне по очень важному  делу…
Унковского провожают в покои Митрополита.
– Что тебя подвигнуло, сын мой,  в такое  время неурочное, обратиться  ко мне?
– Ваше преосвещенство! Владыко! – Унковский  целует руку Исидору – поэт Некрасов, на смертном одре, уж с постели не встает, желает сочетаться браком…
– На дому не венчаем. Церковный Устав не позволяет. Помочь ничем не могу – разводит руками Исидор.
– Так неужели больному, который перед смертью желал бы загладить грех своей жизни, нельзя?..
– Отпевание на дому делаем… А насчет венчания можете обратиться в военное ведомство. Там у них можно венчаться хоть на поле боя. У них есть свои походные церкви. Поставите палатку на дому...

 Унковский, полный решимости, выходит, вскакивает в поджидающей  его экипаж:
 – К Милютину! На Манежную ! 

ТИТР : «4 апреля. Квартира Некрасова.»
Большая походная армейская палатка, в  облачении оранжево-черного  окраса георгиевских лент, установлена в гостиной квартиры Некрасова, занимает всю ее площадь. Ведут Василий и Никанор, под руки Некрасова. Но  в белой рубашке навыпуск и до пят. Внутри палатки аналой, вокруг его идут Зинаида Николаевна и Некрасов. Священник поет, осеняет молодых новобрачных… Вокруг немногочисленные гости – Буткевич, Ераков, Унковский, Салтыков, Елисеев…

ТИТР: «12 апреля»
 Белоголовый и Бильрот (ТИТР) моют руки в тазу с карболкой. Они в халатах. Без масок (не применяли).  Бильрот (говорит по-немецки, синхронно  идет перевод):
«…Колостому выведу в левую поясничную область. Ее промывать ежедневно. Будете хлороформировать, коллега…»

Белоголовый делится с Боткиным о происшедшей операции:
– Техника безукоризненна.  Всего 25 минут. Чуть задели брюшину,  но ее сразу  же ушили. Нисходящую разрезали внебрюшинно…

 «15 апреля»
Бильрот прощается с Некрасовым. Переводит по-немецки Пыпин Александр Николаевич.
Некрасов  оживлен, выглядит  лучше.:
– Передай , Александр Николаевич, мою огромную благодарность. Его руки поистине  волшебные. Чудодейственные. Я никогда не чувствовал такого облегчения как теперь…
Пыпин переводит…

Вот он опять  стоит перед Некрасовым, – тот уже способен сидеть. Солнце пробивается в окна. ТИТР: «24 мая»
– А… это очень интересно. Что Ваш братец  пишет?»
Пыпин читает, развернув листок:
– «Скажи ему, что  я горячо люблю его. Благодарю за доброе расположение ко мне. Что я ценю его, что я убежден, его слава бессмертна и вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов…»
– Спасибо, Александр Николаевич. Слова Николая Гавриловича для меня, это бальзам для моего сердца… Напишите  ему, что я  очень, очень утешен, его слова мне дороже, чем все другие…
 – Тут еще одно, Николай Алексеевич, дело. – Пыпин не решается сразу  сказать.– К вам просится на свидание – Тургенев…
– Он в Петербурге?
– Да, недавно, на днях, приехал.
Некрасов  помолчал.
– Что ж, зовите. Я согласен увидеться…
 – Если позволите, он придет завтра.
– Хорошо, только ближе к вечеру.

Некрасов сидит за кофием. Рядом с ним жена. На столе газеты. Вдруг слышится звук входного колокольчика. Негромкие голоса в передней и распахивается дверь, которую открывает Василий. На пороге застывает Тургенев. Он  осанистый, лощеный,  холеный, смотрит на Некрасова и… не решается войти дальше... Некрасов   поднимает руку,  в его глазах – слезы… Тургенев тоже в слезах. Постояв с минуту, он уходит, не произнеся ни слова…

ТИТР : «23 июня»

 Никанор спрашивает вошедшего в переднюю господина:
– Как доложить?
– Вейнберг, переводчик.
– Проходите, он Вас знает?
– Да.

В большой редакционной комнате стоит бильярд. Возле него обколотился Некрасов, опираясь на стол.
– Вы  уже  в бильярд сражаетесь? Совсем поправились?
– Да что Вы, отец. Пока неважно… Немец этот, уезжая, уверял, что я еще долго-долго буду обременять эту землю, ну а я ему, хоть он и немец, не очень-то и верю… Хорошо, что пришли. Вы уезжаете, как я слышал? Возьмите в кассе причитающиеся Вам 200 рублей, ведомость выписана. Это – аванс.
– Зачем же, Николай Алексеевич,  я ведь сейчас не нуждаюсь…
– Денежки всегда пригодятся, Петр Исаевич. Ну, пойдемте,  я лягу. Давно уже  стою… Вы не уходите.
 
Некрасова  укладывают в другой комнате. Он продолжает:
– Меня повезут на дачу. Это на Черной речке, строгановская. И  я  решил дать уже распоряжения. Потом, может, не успею, или забудется. Всем сотрудникам, денежное пособие. И поболе, по скверному положению, если окажутся. С прибавлением в семействе, так сказать. И по утере близких , тоже…
Некрасов закрывает глаза. Вейнберг собирается уходить.
– Подождите , любезный. Вы ведь занимались Гейне, переводили его? Знаете его жизнь, болезнь… Он ведь был разбит параличом и лежал так немало лет…
– Полноте, Николай Алексеевич. Зачем Вам такие печальные рассказы?
– Нет, расскажите, расскажите – с большой страстностью попросил Некрасов.
– Ну… про его «матрасную могилу» слышали. И вот он… находил ужасной не саму смерть, если вообще она существует, как он определил… а сам процесс умирания…
– Как? Гейне сказал так?
– Да, а что?
- Удивительно, вот что. Да ведь это же почти слово в слово мой стих, недавно написанный.  «Хорошо умереть, тяжело – умирать…» Удивительно…
Некрасов закрыл глаза. Вейнберг тихонько вышел…

ТИТР: «22 июля 1877 года». Дача Строганова на Черной речке.

От нее отъезжает  пролетка с Ераковым и Унковским. Теплый летний  вечер. Ераков сетует спутнику:
– Ничего ему лучше не становится. Надо вывозить обратно. Вот жары  спадут, и повезем. В городе все-таки уход лучше, да и доктора близко, рядом. Надо только не проговориться о Никитенко. Завтра его хоронят. Хотя он газеты просматривает каждый день. Война его волнует. Вон, об Огареве  прочитал-таки. Такая смерть ужасная. Неделю пролежать неопознанным… Надо его отвлекать от грустных мыслей,  постоянно  с ним общаться. Анна вон извелась вся. Так ее жалко…
Пролетка подъезжает к  столице.

ТИТР : «5 сентября».
Некрасов, исхудавший еще более, с глазами потухшими, блеклыми, диктует воспоминания. Сидят за столом в комнате сестра Анна  и брат Константин.  Перед ними  –  бумага в  руках , карандаши.
– Так ты же должна помнить, Аня.  Имение же  было поделено, между  четырьмя сыновьями.
– Пишу, пишу...
– Грешнево и досталось  нашему отцу…
Входит Белоголовый:
– Пора процедуру делать, – Анна Алексеевна, останьтесь –  кивает и сиделке, сидящей рядом.
Некрасова  осторожно поворачивают боком…

После процедуры Белоголовый протирает  полотенцем свои  вымытые  после  карболки руки. Некрасов жалуется ему:
– Доктор,  у меня картины перед глазами странные выходят. Люди толпами и в одиночку.  Дороги,  деревья, сцены в поле. На охоте. В последнее время чаще всего появляются картины степи, табуны лошадей,..
– Мне  думается, надо уменьшить дозы  опия…

ТИТР : «7 декабря»
 В гостиной рядом со спальней Некрасова Белоголовый и Вейнберг. Белоголовый только что вышел от Некрасова, Вейнберг просит у него дозволения побыть  у Некрасова .
– Только немного. Не утомляйте его.
– Я просто поблагодарю его…
В комнате,  где  один Некрасов пока, тот оглядывается:
– Слушайте,  у Вас нет пахитоски?
Вейнберг зажигает ему папироску. Некрасов с наслаждением затягивается:
– Даже  сил нет держать ее… Ну две-три затяжки. Более нельзя… Столько народу за эти последние месяцы побывало. Я тоже устаю. Иногда специально закрываю глаза, чтоб ушли. Лежу и думаю об одном, – чтобы  боли опять не напомнили о себе. А они все равно являются… Но,  без работы  не могу , не умею. Вот, мемуары  начал  писать… Вернее, вспоминать. Ну, вот опять глаза  закрываются, устал – отдает папиросу  Вейнбергу.
Заходят Зинаида Николаевна, сиделка. Вейнберг кланяется, уходит без слов…

 ТИТР: «10 декабря. Мариинский  театр. Идет представление. Зал полон. Звучит музыка. И вот в  паузу, выходит на красную ковровую дорожку между рядами офицер, и кричит изо всех сил: «ПЛЕВНА! Взята!!» Вся  публика вскакивает с мест, овация, крики «ура», все высыпают на улицы, там уже   идет гулянье,  взрываются петарды.

Некрасов  удивленно поднимает с трудом голову, слышит шум на  улицах:
– Что это?
Анна Алексеевна  выбегает и вскоре возвращается с  возгласом:
– Нашими войсками взята Плевна , в Болгарии…
– Ах  ты, боже ж ты мой. Но это – радость, радость…

ТИТР: «14 декабря»
Сидят  с Некрасовым Белоголовый, Зинаида Николаевна, Анна Алексеевна.
 Некрасов шепчет «Я, Николай Андреевич…». Но вдруг замолкает. Голова его чуть повернулась в сторону. Белоголовый встает, проверяет рефлексы на руках и ногах. Они безжизненны, не реагируют. Говорит Анне Алексеевне:
– Срочно пошлите за Боткиным. И вызывайте всех, родственников.

Пришедший Боткин спрашивает громко «Николай Алексеевич!» Тот молчит, Не отзывается. Смотрит в одну  точку…
Боткин  отворачивается от всех,  в глазах его – слезы…


ТИТР : «27 декабря 1877 года. 22 часа»

Пролетка подъезжает к дому Некрасова на Литейной. Выходит Вейнберг. Двери настежь, в передней, и на втором этаже. Вейнберг увидел Никанора и без слов  всё понял. В глазах  слуги печаль. Он дрожащим голосом говорит:
–Ушел, ушел наш дорогой Николай Алексеевич. Далеко ушел. Не вернется…
– Когда?
– Без десяти девять было. Час назад…
В комнате служившей,  гостиной и бильярдной уже присутствуют только что пришедшие: Салтыков, Михайловский Н.К., Скабичевский  А.М.
Некрасова , вернее его тело, или то, что от него осталось, уже обрядили  в цивильную одежду. Перенесли на стол. Зинаида Николаевна и Анна Алексеевна в черных одеждах, платках.  Черным занавешено зеркало.

ТИТР: «30 декабря 1877 года. 10 часов утра.»

Перед квартирой Некрасова толпился, собирается народ. Людей  много, вся  улица запружена. Морозно. Из толпы валит пар. Заиндевели бороды, шапки.

В комнатах внутри толпятся. Здесь Достоевский, Буренин (ТИТР), Боборыкин (ТИТР). Много молодежи. Они с затаенными взглядами кучкуются, что-то вполголоса обсуждают. Около писателя Засодимского (ТИТР) стоит молодой  человек, и что-то горячо втолковывает, Засодимский кивает. Подходит и говорит Унковскому: «Молодежь решили  организовать вооруженную охрану похорон.»  Унковский мрачнеет:
– Не стоит этого делать. Нельзя нагнетать…  – И обращается ко всем. – Господа, пора выносить…
Гроб с Некрасовым взяли несколько молодых и сильных человек. Унковский   выбежал впереди их, говорит:
– На катафалк, на катафалк.
У подъезда стоит запряженный катафалк. На него положены  венки. Видны надписи: «Некрасову – от детей», «Слава печальнику горя народного», «Некрасову – студенты», «Бессмертному певцу народной скорби», «От русских женщин», «От социалистов»…

Гроб несут на руках. Катафалк тянется следом.
На Владимирской процессию встречает разъезд конных жандармов. Они сопровождают процессию. Выразительны лица молодых людей ( КРУПНО).  По туману и пару  от лиц, видно, что мороз усиливается.

Процессия подходит к Новодевичьему монастырю у Обводного канала. Гроб вносят в Казанскую деревянную церковь. К гробу  подходит священнослужитель (ТИТР: Иерей Михаил Иванович Горчаков). Идет заупокойная молитва.
Гроб выносят,  подходят  к могиле. Устанавливают рядом с каменной плитой, для ораторов.
Встает на нее Плеханов ( ТИТР : член общества «Земля и Воля»).

Фрагмент его речи: «Некрасов не ограничивался описанием ножек Терпсихоры, не воспевал красоты природы или любовные страдания. Он впервые в русской литературе,  открыто и честно, стал писать о трудовом народе, о рабочих на железной дороге,  о бурлаках в их бечевах, о  косарях  на сельских нивах, и о мужиках в заводских цехах. Он впервые написал и о женщинах,  –  матерях,  жницах , о женах ушедших за  своими бунтарями-мужьями на каторгу, в холодную и бескрайнюю Сибирь. Он впервые, по-настоящему и проникновенно, стал писать о детях, крестьянских…»
 
Выступает Панютин (ТИТР): «Не зарастет тропа к могиле великого заступника народного заступника :  Замолкла Муза мести и печали
                Угас могучий наш поэт
                Его словам с восторгом мы внимали
                Его мы чтили много лет.
Панаев Валериан Александрович :
«Много лет, почти три десятилетия, работал я плечом  к плечу с Николаем Алексеевичем – сначала в редакции «Современника», потом – в «Отечественных записках». Мой дядя, Иван Иванович, друг и соратник его, буквально боготворил нашего редактора, вдохновителя  всех прогрессивных идей, выдающегося мастера слова, умелого руководителя, гениального собирателя талантов. Каких авторов он открыл, привлек, какие имена он обнаружил! Тургенев, Толстые, Лев и Алексей, Достоевский, Григорович, Писемский, Гончаров, Слепцов, Помяловский, Решетников, Островский, Тютчев, Фет, Полонский, Глеб и Николай Успенские… Это же гордость и слава России, целая плеяда взращенных Николаем Алексеевичем литераторов…»
Засодимский ( ТИТР): «Мы чтим в Некрасове не только поэта, драматурга, сочинителя, несравненного организатора, журналиста, критика и редактора, но и человека: гражданина, патриота, верного сына своего святого отечества,  нашей великой России. Этим он нам понятен, близок и дорог… Он завоевал симпатии всех честных людей. В эпоху безвременья  вокруг него собрались лучшие и благородные литературные силы… Много он вынес и вместе с нами радовался и страдал… и можно сказать его словами,  что «за каплю крови, общую с народом, прости меня, о Родина!»  Прости нас. Мир праху твоему…
Засодимский  уходит с постамента, и общается к Буренину,  – Будешь выступать?
Тот отрицательно качает головой.

На постамент поднимается Достоевский. В толпе оживление, движение. Все обращаются в слух.
Достоевский: «Я скажу, что Некрасов впервые сделал в нашей литературе. Он впервые описал труд мастеровых и рабочих. Он точно написал о русском  крестьянине, как никто до него не писал, его бедах и нуждах. Он поднял на необыкновенную высоту великий подвиг женщин, пошедших за своими мужьями в Сибирь. Он впервые воспел деятелей революционного выступления 14 декабря. Он всегда поддерживал деятелей, великих предшественников нашего нынешнего движения,  в народ. – Белинского, Добролюбова, Чернышевского – смотрит  в сторону конных жандармов, оставшихся за воротами монастыря, – По своему поэтическому таланту он был не ниже Пушкина.
Крик из толпы:
– Выше Пушкина!
Достоевского на миг смутился:
– Не выше, но и не ниже Пушкина!
– Выше, выше! – скандирует толпа.
Вид  сверху похорон. Многие на деревьях за оградой. Камера  поднимается все выше и выше. Тысячи людей в клубах морозного пара…

На гроб сыплются первые комья  мерзлой земли. Вдруг Зинаида Николаевна, словно очнувшись, кричит истошно и громко : «Не-е-е-е-т!!! А-а-а-а!!!». Она кидается к могиле мужа. Ее оттаскивают сильные руки студентов, в тужурках. Видны испуганные лица Константина и Федора, братьев Некрасова. (ДИКТОР: «Горькая  судьба была уготована Зинаиде Николаевне, вдове поэта. Буквально на следующий после похорон день ее имущество была растащено родственниками Некрасова, а брат, Федор Алексеевич, не пустил Зинаиду Николаевну даже на порог в Карабихе, и она скиталась по городам, не получая ни сочувствия, ни помощи, ни поддержки, постепенно растрачивая  деньги мужа, и устроилась жить  в родном городе Саратове, где и скончалась в 1915 году, пережив Николая Алексеевича почти на сорок лет…»)
Снова картина сверху. Смеркается. Люди расходятся.

Плеханов, Засодимский, молодые люди, студенты, – на тризне в таверне, подвальчике…

 Памятник Некрасову на  кладбище Новодевичьего  монастыря Петербурга. ТИТР : «1881 год. Церемония открытия». 

Видны Михайловский, Салтыков, Вейнберг, Кривенко, Ераков, Буткевич Анна Алексеевна, Панаев В.А.,  Унковский А.М.

Надпись на плите памятника, освещенного солнцем :

«Из уст в уста передавая нам имена не забудем мы и твоего имени и вручимъ его прозревшему и просветленному народу, чтобы знал онъ  и того, чьих добрых семянъ упало на почву народного счастья»

               
                К О Н Е Ц       Ф И Л Ь М А


































КРАТКОЕ   СОДЕРЖАНИЕ   ВСЕХ   СЕРИЙ


ПЕРВАЯ СЕРИЯ

Алексей  Сергеевич Некрасов, майор в отставке, с семьей,  в 1826 году,  переезжает из Малороссии в свое владение – село Грешнево, под Ярославлем. Туда, в гимназию, в 1832 году, он посылает  сыновей Николая и Андрея, где они не очень прилежно учатся, но Николай увлекается литературой, впервые читает Белинского. Юношеские впечатления, – народные горести, смерть брата, – подвигают  его  к стихам. Мать, заметив это, горячо рекомендует посвятить себя поэзии. Но властный и невежественный отец посылает его в 1838 году на военную учебу в столицу. Там Николай пытается устроиться в университет,  но опаздывает на приемные комиссии. За отказ же учиться по военной службе отец лишает его помощи. Так Николай впадает в крайнюю нужду…    
    Показаны начальные эпизоды, вехи жизни других, значительных героев сериала: Пушкина, Панаева, Авдотьи Панаевой (урожденной Брянской, вышедшей замуж), поэта Кольцова, революционеров Бакунина и Герцена, литераторов Тургенева, Каткова и Плетнева, критика Белинского.   

 ВТОРАЯ СЕРИЯ
 
      Мытарства Некрасова в Петербурге продолжаются, пока, наконец, он не устраивается в журнал драматурга Кони, куда пишет рецензии, а в Александринском театре ставят его водевили. Влюбляется он в  талантливую актрису Варвару Асенкову, пытается ухаживать за ней. Но из-за непосильных сценических нагрузок Асенкова буквально сгорает. А дополнительный удар, смерть матери в Ярославле, примиряет Николая с отцом.
      Тургенев, после учебы в Германии, поступает для службы на кафедру философии в Санкт-Петербургский Университет. Некрасов после полугода пребывания на родине, к началу 1842 года, возвращается в Петербург. Теперь он не только известный драматург и журналист, но и успешный издатель альманахов.

ТРЕТЬЯ СЕРИЯ

       Знакомство Некрасова с Белинским, Панаевыми, Григоровичем. Тургенев идейно расходится с  другом юности Бакуниным, и решает заняться литературой. Первые семейные распри Панаевых, поездка их за границу, знакомство там с Григорием Толстым, соседом по Казанской  губернии. Открытие Некрасовым таланта Достоевского и разочарованность в нем. Герцен собирается за границу.

ЧЕТВЕРТАЯ СЕРИЯ

Некрасов и Панаев арендуют журнал «Современник». Белинский становится там ведущим критиком. Пребывание его за границей, в связи с ухудшением здоровья. Некрасов сходится с Панаевой. Революция во Франции 1848 года застает там Бакунина с Тургеневым.  Смерть Белинского. Гонения на журнал в связи с революциями в Европе. Приезд Гоголя в Петербург. Интервенция России против восставшей Венгрии. Смерть первого ребенка Некрасова и Панаевой. Продолжение цензурного гнета «Современника». Начало «огаревского» дела.

ПЯТАЯ СЕРИЯ

  Арест в Австрии, этапирование в Россию, покаяние  и ссылка Бакунина. Смерть Гоголя. Изоляция  Тургенева. Публикация в «Современнике» повести Льва Толстого «Детство». Начало сотрудничества Чернышевского. Повесть Тургенева «Муму». Приход объединенного англо-французского флота в Кронштадт. Болезнь горла Некрасова. Кончина императора Николая Павловича. Гибель второго ребенка Панаевой и Некрасова.  Начавшийся, но несостоявшийся, из-за ухудшения здоровья Некрасова, разрыв его с Панаевой. Защита диссертации Чернышевского. Конец Крымской  войны  и «мрачного семилетия».

ШЕСТАЯ СЕРИЯ

Приезд в 1856 году в Петербург Льва Толстого, знакомство его с Тургеневым и Некрасовым. Неудача последнего с проектом «Обязательного соглашения». Первая поездка Некрасова за границу, углубление размолвки его с Панаевой. Разрыв с Герценым. Шелгунов с женой, и Михайлов – в Париже и Лондоне. Ссора и разрыв Тургенева с Некрасовым. Начало творческой работы Писарева. Манифест об освобождении крестьян. Арест сотрудников «Современника» Михайлова и Обручева. Смерть Добролюбова. Бегство из Сибири Бакунина.

СЕДЬМАЯ  СЕРИЯ

    Кончина Панаева. Пожары в Петербурге. По делу о поджогах  аресты Писарева, сотрудников «Современника» Чернышевского и Серно-Соловьевича. Приостановка на восемь месяцев «Современника», реорганизация его. Печатание  написанного в тюрьме романа Чернышевского «Что делать?» Создание, под влиянием романа, писателем Слепцовым,  коммуны в Петербурге. Новая подруга Некрасова, уход от него Панаевой.    Подавление  диктатором Муравьевым М.Н. восстания в Польше 1863 года. Смерть Помяловского. Похороны Дружинина. Гражданская казнь и приговор Чернышевскому. Встреча его на каторге с Михайловым.

ВОСЬМАЯ   СЕРИЯ

Покушение на императора Александра II 4 апреля 1866 года. Ввиду  угрозы  закрытия журнала Некрасов читает хвалебную оду следователю по покушению Муравьеву М.Н. Переезд в Швейцарию Герцена,  прекращение издания «Колокола» и «Полярной звезды». Гибель Писарева. Преступление Нечаева в Москве. Попытки его попасть в окружение Герцена. Смерть Герцена.
 В Ярославле Некрасов приобретает новую подругу, Зинаиду, солдатскую сироту. Аренда журнала «Отечественные записки» в 1868 году.

ДЕВЯТАЯ  СЕРИЯ.
 
     Работа над поэмой о женах декабристов. Процесс Нечаева. Выпуск коллективного сборника в помощь голодающим, – «Складчина». Возвращение Достоевского в «Отечественные записки».
Болезнь соредактора Салтыкова, отъезд его для лечения за границу. Случайное убийство любимой собаки Некрасова, – Кадо. Попытка освобождения Чернышевского.

ДЕСЯТАЯ  СЕРИЯ

   С начала 1876 года первые симптомы смертельной болезни кишечника Некрасова. Лечение доктором Боткиным, в Гатчине и в Крыму.  Начало русско-турецкой войны. В декабре консилиум врачей установил точный диагноз болезни Некрасова – рак. В апреле 1877 году операция,  выполненная европейским светилой, австрийским хирургом Бильротом, продлевает жизнь Некрасову на 10 месяцев.  Венчание перед этим Некрасова с Зинаидой.
     При большом стечении народа похороны Некрасова 30 декабря 1877 года на кладбище Ново-Девичьего монастыря Петербурга…


2018-2020 г.г. Мурмаши.