Чай с сюрпризом

                Ноябрь1967 года. Белковьё в самом разгаре. В тот год из Китая валом шла проходная белка, продвигаясь на Север Забайкалья к Становому хребту. Мы, три охотника белковщика, то есть я, Вена Веретенников и Илья Беспрозванный обосновались в зимовье-землянке в вершине пади Захариха. Собак у нас не было. Обходились собственным чутьём и опытом. С утра плотно поели. Попили чаю. Заварен был полный трёхлитровый бидончик. Отпили половину, а оставшуюся выливать не стали из экономии заварки — больно уж душистая была. Илья так и сказал, вешая бидон на штырь под потолком: «Взавечер придём, подогрем на костре и попьём для сугреву. А посля и поужинам, когда землянку на ночь прогрем».
    Мы возражать не стали. Илья для нас имел непререкаемый авторитет. Он старше нас на двадцать лет. Фронтовик. Прошел огни и воды. Опытный охотник. Дошлый, как говорили в то время. Проверили ружья и разошлись по угодьям до вечера. У каждого за пазухой хлеб и сало. Да в рюкзаке по литровому котелку из бывшей консервной банки из-под персиков. У меня малокалиберная винтовка ТОЗ-8, а у мужиков затворные дробовики одностволки. У Вены 28-го, а Ильи — 32 калибра. Я сразу же пошел сивером, снимая выстрелами белок с лиственниц и вышел на сосновую гриву, где обнаруживать белку стало труднее из-за густых игольчатых ветвей.
   В полдень, когда белка перестала кормиться и попряталась, спустился к наледи, надолбил ножом льда, поднялся до середины увала и развёл костёр. Подкрепившись горячим чаем, пошел наискосок в вершину и наткнулся на небольшую утолоку. На довольно открытом месте, лежали останки козы. Странно, что вокруг не было ни волчьих, ни лисьих следов. Но зато на мелком снегу чётко отпечатались крестообразные следы большой птицы и выделялись кучки крупного птичьего помёта. Стало ясно, что это подранка раздербанили крупные хищные птицы. Таковыми могли быть только степные орлы, иногда залетающие с Монголии. Я пошел дальше и к вечеру добыл еще несколько белок. К землянке подошел уже по'темну, когда рядом с ней горел костёр а напарники свежевали небольшого гурашка.
    Быстро с ним управившись, нарезали мясо и повесили в котелке вариться над костром. А пока оно варится, решили согреться чаем, оставшимся с утра. Я зашел в землянку, снял со штыря бидончик, вернулся и повесил над костром. Как только чай забурлил, Вена снял бидон с огня и стал всем разливать по кружкам. Расселись на валежине. Забросили по кусочку сахара и выпили, слегка обжигаясь и покряхтывая. Разлили по второй. Сидим, размешивая сахар. Тут Вена берёт бидончик и со словами:
- Чё-то в ём шары шибко много? - вытряхивает на снег. А я в ответ:
- А что тебе шара? Видать, за день разбухла, вот её и много!
  Глянули на шару, а там среди неё лежит крупная бурая мышь, величиной почти с бурундука. Мама ро'дная! Вена отскочил в сторону и стал блевать. Я же от рвоты еле удержался, но свой чай выплеснул. А Илюха, как сидел, так и сидит, глядя на меня, улыбается и спокойно размешивает сахар, как ни в чём не бывало.
- Выплесни ты его нахрен!. - говорю ему. А он в ответ:
- Да ты чё, паря? Я в него два куска сахару закинул! Не пропадать же теперя добру в напраслину!
  Я рассмеялся и поддакнул, что добро действительно надо беречь. На то оно и добро. Тут и Вена перестал блевать, вытер слёзы на глазах и тоже засмеялся. Одновременно отправляет в рот горсть снега, немного держит и выплёвывает. А Илья всё-таки чай попил но только полкружки, а остальное выплеснул. Что тут делать? Я нагрёб в бидон снег, нагрел воду и прополоскал. И одновременно говорю:
- Ну и учудили же, братцы-кролики, с этой мышью! И всё из-за спешки.
- Чуднее уж и некуда. Эко  чо случилось, и не познали даже как, - отозвался Илья.
-  Лохмаче и не придумать, - добавил Вена,- И чо только, паря, ни быват навой раз на этой охоте!  Еслив не понос, так золотуха, как ране баяли.
     Все трое рассмеялись. Затем вскипятили новый чай и пили весь вечер после сытного ужина. К этому времени в землянке во всю топилась железная печка, обложенная по бокам камнями. В раскалённой железной трубе аж гудело. И то сказать: огонь -  это жизнь, еда и, несомненно, тепло. Одним словом — благодать! Сидим, обдираем белок, время от времени сметая на печь блох и пухоедов, переползающих на наши руки. Обмениваемся впечатлениями о прошедшем дне. Про мышь даже не заикаемся. Я рассказал о косуле, растерзанной птицами.
  - Знакомая, паря, история, - сказал Илья. -Это не иначе, как беркуты али мунгальские орлы — кираны  поработали. Киран такой здоровенный, что и барана поднимет, дай ему волю. Быват, что в отдельных местах по весне соберутся, покричат на всю округу, будто раньше мужики на сельской сходке, и разлетаются кажный по своим угодьям. Любят они питаться козулятиной. Подранков доле того подчищают. Чутьё у них, как у стервятников. Удивительно, что быстро определяют животину, которой уже коснулось дыхание смерти. А вообще-то, у них как и у волков важная роль: поддерживать в лесах здоровое равновесие. Позалонись ранил я гурана в Поперечном Ключике на самом залавке и не стал преследовать: сам себе думаю, что в утре подберу готовенького. Ан не тут-то было. Его в вершине Зыковой кираны раздербанили. Оставили голову, ноги, да брюшину. Всюё поляну утоловали своими следьями. Видать, дрались промеж собой, да так, что перья остались на снегу. И так мне стало жалко тово гурана! Лучче б я ево и не стрелял и всех делов. А навой раз они пикируют на анжиганов, а то и на взрослых косуль. Вон Венкин дед Андрей в конце тридцатых годов по весне в Семашихе перед рассветом сел на увале со штуцером и ждал покуль гуран пастись на ургуй* выйдет. Ружьё у него было такое старинное, штуцер-то. Поро'н его был таков, что у зверя на жизнь не было никакой надежды. Как даст выстрел,   так кабан, али медведь замертво падат. Весь свой век он только с ём по тайге ходил. А у самого дедушки хороший потраф* был. Как скажет, так и трафится*. Редко бывало, чтобы он без добычи приходил. Так я чё баял-то? А-а! Сидит, значит, он и поглядыват в выход из сивера. И только малось рассвело, как невдалеке показался гуран с какой-то лохматиной на спине. Бегат по увалу, ургуйки хватат, а лохматина-то на нём так и колышется. Сначала он подумал, что ему это похимастилось. Перекрестился, глаза протёр, а лохматина - никуды не делась. Как висела, так и висит. Тоды он перекрестился, торнул ево по лопатке и завалил. Подошел и глазам не верит. На гуране была половина орла. Значит, полтуши с крылом и лапа, когтями намертво вцепившаяся в тело. Второй половины с крылом и головой не было. По всем видам. когда орёл вцепился в него, то он понёсся в чащу, чтобы сбить его. А орел, видать, одну то лапу здорово завязил, а второй давай хватать за кусты. А где-то угадал то ли в развилину, то ли в дранощепину: там его и разодрало. Так и носил его гуран на себе, покуль на пулю не нарвался. А дедушка принёс домой не только козулятину, но и крыло орла, размахом более чем в полтора метра. Долго оно в их семье таскалось. Лет десять, а то и поболе.
- А я помню это крыло, - сказал Вена, - мне уже было лет четырнадцать, когда я вставал на его нижний край и расправлял, поднимая кверху. Так край был вровень с ладонями. Дед наш в молодости могутный был. Бают, что по два куля зерна под мышками носил.
- Вот-вот. Так оно и было, - подтвердил Илья.
- А ещё я помню как дедушка носил ергашные штаны.
- О-о, паря! Ергашная одежонка должна быть даже у самого захудалого охотника. Её раньше всяк сибиряк имел. Это шибко удобная справа на охоте. Когда идёшь в ней по чаще, то шебуршания нету, как быват от простой одёжи. А зимой без неё далёко не уедешь. Теплей чем в ватниках. Особливо из барловины. Так я чё хочу сказать-то. Где-то уже в послевоенные годы, он всё ходил в ергашных штанах из летней козлинки. Ревматизм лечил. Даже летом надевал их, когда на соль ходил. Известно дело, что по ночам там холодрыга, особливо на пади. Сидишь и качурешь. Раз как-то высидел ночь на солонце в Верхней Глубокой и всё без толку. В утре пошел домой и на развилке решил малость покурить и отдохнуть в балагашке, поставленном сенокосчиками. Залез туда до половины в тень и уснул. Ичиги снял и под голову положил. А ноги и задница остались снаружи для прогреву на солнышке от ревматизма. А тут гурьбой сельские чиронские девки по голубицу шли. Только вывернулись из-за поворота и остолбенели от страху. Побросали вёдра и котелки и с рёвом помчались в деревню. Добежали до полевого стана. А там в самый раз были участковый милиционер и председатель колхоза. Девки заикаются и говорят, что в балагане какой-то лохматый мужик лежит: не то спит, не то мертвый. Председатель с участковым  -  на коней и махом туды. Подъезжают, а им навстречу идёт дедушка Андрей и улыбается во всю шанешку. Разобрались, что к чему и посмеялись. Дед им и говорит: «Да я сквозь сон слышал, как, навроде бы, котелки сбрякали и визг раздался, а посля — и топот. Выполз, гляжу - а никого вокруг уже нетути. Только одне котелки и лежат. Да ишшо свёрток с огурцами, варёными яйцами и калачём надъеденным. Ну, я не побрезговал и подкрепился малость, чем Бог послал. Тепериче и домой-то шагать веселее!»
  Чё ещё хочу сказать-то. Женат дедушка Андрей был на тунгуске.
- Да я знаю, что в нашей родове были тунгусы, - ответил Вена.
- А мы все тут в Забайкалье перемешаны с местными народами. У меня бабка была бурятка, у тебя тунгуска. А вот мы — всё-таки русские, а по-прозвищу гураны. Наша русская кровь перевесила. Зато здоровьем крепче стали, да и выносливей.
- Явление гетерозиса, - вставил я, - когда родители принадлежат к разным расам и народам, то дети рождаются более здоровыми и крепкими, чем были они. Это используют учёные селекционеры при выведении новых, более продуктивных и устойчивых к болезням пород животных. А в работе с растениями это называют гибридизацией, а новые и устойчивые их виды и сорта — гибридами.
 - Всё-то ты знашь, паря! На всё у тебя есть ответ. - заметил Вена. - Не то, что у нас, неучей. Да и когда учиться-то было? Война всё у нас отняла: детство, учёбу, родителей. Перебивались из куля в рогожку. А после войны-то приняли голодяшки: ничё не было! Хорошо, что ещё живы остались, чтобы продолжить свой род.
  Повисла неловкая пауза. И тут Илья спрашивает меня:
- А, что? Ты, наверное, один тут среди нас чистокровный русский?
- А вот и не угадал Илья Дмитрич. У меня мать полячка. Выходит, я тоже гибридный. Может, от того, кроме хорошего здоровья, природа ещё и остроумием одарила.
 - Ни хрена себе! Пшек значит?!
 - Выходит, что так. Опять, это с какой стороны посмотреть. По духу, образу жизни, культуре, языку и мышлению - русский. А по эмоциям — и тот, и другой. Да теперь это уже не имеет значения. Мамины предки были военными и служили матушке-России. Её дед, командир батареи, погиб на Балканах, освобождая болгар от турецкого ига. А «братушки» потом России изменили в первую, да и во вторую мировую войну. Выходит, что погиб-то напрасно.
 - Изменят и ещё раз. Поверь моему слову. Есть пословица «Единожды предавший, кто тебе поверит?». Чуть только ослабнет наша страна — все друзья побегут, как крысы с корабля. Сам увидишь!..
  Наговорившись вдоволь, почаевав ещё раз и, оставив бидон с чаем на печке, накрыв его каменной плиткой, мы улеглись спать, подбросив в печь сырых поленьев для медленного горения. Под полатями шебуршали и пищали мыши. Пришел и их час для раздолья в ночных гастролях. Илья, на сон грядущий, поведал о случаях встречи с медведем. Приводя здесь его рассказ, сохраняю  его же типичный характер речи.
  « Ишшо до войны то дело-то было.  Подался я по осёнке в Захариху покозулятничать. Слышу, паря, какой-то  непонятный  звук с сосновой гривы идёт. Пошел туды скрадком, бердану держу наизготовку. Слышу — рядом где-то тарантит. Тута я и глянул из-за листвени. Мать честная!
 Медведь у буреломного дерева с драношшепиной играт. Стоит себе на дыбах и играт, паря. Оттянет её на себя, отпустит, а посля морду задерёт кверху и слушат, как она тарантит, драношшепина-то. Забавлятся, быдто дитё малое. Сколь до того  жил — впервые тако дивьё увидел. Стою, а сам кумекаю, чо же мне с ём, ну, с этой чёрной немочью, таперича делать-то — стрелять, али нет. Рука так и не поднялась на энтово музыканта, да и палец на курке быдто занемел. Думаю — пушшай живёт себе, матушку-тайгу повеселит. Потихоньку задком да взапятки я оттудова  убрался и ишшо долго слышал  эфто тарантенье.  Вот таки-то дела, паря. А позалонись мы с лесником Огнёвым уже по чернотропу ночевали в вершине Таловой. Утресь пошли посмотреть место под лесосеку. Прошли мы от зимовья всего-то ничего и в самый ополдень натрафились на медведя. Он за выворотнем пропастину жрал, а кады нас учухал, то доле того на дыбы всплыл. Да такой, паря, агромадный попался, ажно на ево смотреть-то было страшно. Как взревел он, чёрная немочь, так у напарника ружжо в руках ходуном заходило и поделать с имя он ни чо не мог. Согнулся, копоршится, а стрелить, ну никак не получатся. Пришлося мне тажно через евонное плечо в энтова медведя стрелять. Торнул я ево посередь груди, а он всё ревёт, как ерихонска труба, да на нас дыбом так и прёт, так и прёт, паря, быдто заговорённый. Только с третьего выстрела ево завалил, когды жиганом промеж глаз засветил. Тута ему полный карачун и вышел. Правду старики баяли, коли беда на тебя, то на фарт не натрафишь. Да и стрелять медведя  надо промеж глаз, в самое убойное место, да только не всегда сразу  угадашь.
   Где-то лет пять назад я во время рёва  пришел в Городищенскую, сел на камень в переходе на вершине увала и давай в трубу изюбря выкрикивать. И только успел раз крикнуть и выдохнуть, как  сухостой в осиннике сбоку шибко затрещал. Глянул — а оттуль на меня медведь вывалил, агромадный такой да кашлатый, быдто весь конскими гривами увешан. Как он, паря, всплыл на дыбы да взревел, так ажно  земля ходуном заходила и меня мигом холодом обдало. Я в ево стреляю, а он всё прёт и ревёт, покуль я ему, чёрной немочи-то, промеж глаз не засветил.  Тут  он пастью-то в мох так и уткнулся, а лапищи всё ишшо тряслися, адали студень.»

  Под эту последнюю фразу я заснул, а под утро сквозь сон услышал, как кто-то скребёт железом по железу. Протёр глаза, сел и вижу — Илья сидит на чурке перед печкой, держит в руке бидон и шурудит в нём проволокой. Такое впечатление, что он пытается что-то там подцепить. Спрашиваю:
- Ты чё, дядя Илюша в нём ищешь? Аль уронил туда что?
- Да вот, паря, счас только приснилось, что в чаю опять мышь утопла. Надо проверить, может, так оно и есть.
- А ты там рукой пошарь. Зараза к заразе не пристанет. Утром перекипятим, если ничего нет. А есть -  так выплесни.
Илья так и поступил и успокоился. Посмеялись и снова улеглись. А утром, плотно позавтракав, пошли ходовой охотой по направлению к устью пади Захариха. Добыв еще по нескольку белок, вышли на Шилку и пошли по натоптанной в снегу тропе к Усть-Онону. Возвращаться с охоты всегда немножко грустно, но ожидание встречи со своими родными и близкими брало верх над этим чувством.
   После полудня уже были в избе дяди Илюши. Как всегда, в дверях нас встречал и обнюхивал старый кот Васька. Попутавшись в наших ногах и потёршись об ичиги хозяина, он удовлетворенно мяукнул и с характерным мурлыкающим звуком запрыгнул на выступ русской печи, где тщательно облизал лапы и разлёгся в позе Сфинкса, кося на нас оранжевым глазом.

P.S. Кот «Василий Ильич» прожил 23 года и был погребён рядом с сельским кладбищем, одной стороной упирающимся в лесной массив, который со времён ещё первых поселенцев назывался «Кыскин лес». Жена Ильи, тётя Маня оплакивала его сорок дней и носила на могилку высушенные ромашки.
*** Ургуй — подснежник; потраф — чутьё, интуиция; трафиться — случаться чему-либо.
                10 февраля 2020 г. Воронеж.