Рецензия на сборник Ингрия - наша родина

В истёкшем году я стала счастливым обладателем познавательной, трогательной и необыкновенно многогранной книги «Ингрия – наша родина…»  (Из-во «ГЙоль», Спб, 2020; составление и предисловие Элеоноры Панкратовой).

 В эту книгу вошли мемуары, стихи, рассказы, очерки, материалы для исследований, принадлежащие уроженцам Ингерманландии (тех, кто не знает или забыл, что это за регион, я отсылаю
 сюда: https://ru.wikipedia.org/wiki/Ингерманландия) – или просто людям, любящим этот край и его культуру. Авторы сборника очень разные: от крупного филолога Эйно Карху и маститого писателя Сергея Каледина – до влюблённой в родной ингерманландский язык воспитательницы детсада Хилмы Химанен.

В гуманитарных науках в последние годы популярны „memory studies“, изучение формирования и передачи культурной памяти на всех уровнях. Исследователи, придерживающиеся этого направления, должны были бы обратить на Ингерманландию самое пристальное внимание. Э.Карху, чьим очерком открывается эта книга, назвал ингерманландскую культуру «мемуарной», и значительная часть сборника – воспоминания авторов о собственном детстве, юности, своих предках. Важно и то, что в сборник включены мемуары людей, которых на момент издания уже не было в живых: их голос продолжает звучать, и их память передаётся дальше.

Мемуары, мемораты, предания – расширяют временнЫе границы малой родины в прошлое, начиная от легендарных времён Петра Первого и Карла Двенадцатого (отражённой в фольклорных текстах, пересказанных Константином Сакса).

«Легендарными» можно назвать и времена детства авторов, когда они посвящают ему свои воспоминания. В эссе Элеоноры Панкратовой «Родная деревня… Родные края…» с деревней Копаница (Кингисеппский район) связаны радостные воспоминания детства и «самые безмятежные, самые счастливые… сны».

Однако далеко не каждая эпоха ингерманландского прошлого равнозначна «золотому веку»: важной и трагичной вехой в нём является период коллективизации, репрессий и войны (то есть, эпоха запрета родного языка и утраты родины).

Для характеристики Ингерманландии часто используется цитата из Эдит Сёдергран (жизнь которой связана с этим краем самым непосредственным образом): «Страна, которой нет». Эти строки замечательной шведской поэтессы взяты из стихотворения об идеальной стране мечтаний;   но они оказываются вполне применимы к местности, многие жители которой были выселены в страшные годы репрессий или угодили в немецкие лагеря во время войны, - а когда наконец смогли (и получили разрешение) вернуться на родину, то обнаружили, что  родных деревень уже след простыл, а родной язык, в эпоху «великих переломов» подпавший под запрет, утрачен. Надо отметить, что мемуары людей, переживших те жуткие времена, в целом лишены явной тенденциозности. Арво Саволайнен рассказывает в своих воспоминаниях о лютом голоде, мучительных ссылках, чудовищных жилищных условиях, частых смертях близких – будничным тоном: «как сага, беспристрастный», если воспользоваться выражением Э.Тегнера.
 
Память расширила границы Ингрии с пределов «малой родины» фактически до территории всего Советского союза или даже всего мира. Авторов старшего поколения (Раиса Плотникова, Айно Хиеканен, Арво Саволайнен) судьба забрасывала и в Финляндию, и на Дальний Восток (в качестве узников лагерей или спецпереселенцев). Сальме Сярг сама родилась в селе Рыжково Омской области и лишь в зрелом возрасте узнала о своих ингерманландских корнях. (Её очерк посвящён происхождению финского населения Рыжкова – крестьянам Ямбургского уезда, в начале девятнадцатого века высланным в Сибирь за бунты против своего помещика). 

Один из лейтмотивов многих мемуаров (и художественных текстов) сборника – возвращение на родину. Это возвращение, впрочем, может быть полно трагизма: так, героиня рассказа С. Каледина «Ингерманландка» в преклонном возрасте доезжает до места, где когда-то стояла её родная деревня, и получает от прохожего категоричный ответ: «Здесь никто никогда не жил». Однако возвращение может носить символический характер, связанный с памятью: внук уехавшего возвращается в родные края или делится воспоминаниями о своём предке. (В нашем сборнике Андрей Пехота рассказывает о своём прадеде, пасторе Антти Ятинене, расстрелянном в 1937 году).

Об этом расширении, размыкании, и как следствие, размывании границ – строки Роберта Винонена (чьи стихи также помещены в книге):

…Которая тут Родина-то снится?
Где явь, где сон? Границы никакой!..


Мемуарная правда соседствует в книге с правдой художественной. Отдельно стоит назвать записи фольклорного материала, на ингерманландском финском и русском языках. (Хилма Химанен – загадки и поговорки, Алексей Крюков – пословицы и поговорки. Константин Сакса   - легенды. Лев Бабурин – записи ижорских народных песен, включённые в подборку собственных стихов на русском и ижорском языках).

Но такое же яркое впечатление оставляют стихи и новеллы, вдохновлённые Ингрией. Поле изящной словесности расширяет ингерманландское пространство даже ещё больше, чем мемуарная сфера: авторы таких текстов не обязательно связаны с Ингерманландией происхождением – но могут дать этому краю и его жителям голос. Как сказано в стихотворении Екатерины Чевкиной:

Не выбирают бога и страны,
бог и страна тебя настигнут сами
и поведут дорогами войны…

В «Ингерманландском триптихе» Элеоноры Панкратовой речь уже не только о самой памяти об Ингрии как таковой, но и о месте носителей этой памяти в современном российском окружении, где большинство соседей не знает об их личности и судьбе ровным счётом ничего. В рассказе «Айно, Айно…» после смерти одинокой героини в больнице медсёстры с грехом пополам пытаются подытожить то немногое, что им было известно о ней: «Какая она тебе чучмечка, она чухонка, из Питера, может, и блокадница…». В рассказе «Белобрысые» судьба немолодой героини Лины складывается гораздо более счастливым образом: во время поезди на Левашовское кладбище она находит земляка по имени Эро и перевозит его в недавно купленный ею дом в деревне Костромской области. Вместе герои вспоминают родной язык и заученные в далёком детстве лютеранские молитвы; пение непривычных псалмов вначале порождает в деревне кривотолки, но  в конце концов сельская «общественность» решает: «Оставь ты этих Белобрысых… Блаженные они…». (В этой связи бесконечно трагикомично звучат наивные рассуждения деревенского милиционера о различии между «Белобрысыми» и «Чёрными», в ходе которых странные соседи получают от него аттестацию «Безобидные»). Завершается рассказ словами о том, что Лина и Эро обрели  «радость привычной, обыденной жизни», которой они «будут жить, сколько бог пошлёт». Рассказ «Белобрысые» замыкает собой сборник (после него идёт лишь краткое послесловие), и такой его финал можно считать финалом всей книги.

Сюжеты большинства текстов – и художественных, и мемуарных – посвящены утрате; однако сам сборник вовсе не оставляет у читателя ощущения безнадёги. Напротив, каждая его строка говорит о том, что память и культура неистребимы, и даже при самых страшных обстоятельствах человек обретает в них опору.
 
Размыкаются ли границы ингерманландского пространства в будущее? У тех авторов, которые прямо касаются этого вопроса, отношение к «перспективам на будущее», мягко говоря, скептическое. (Очерк Эйно Карху носит красноречивое название «Прощание с Ингерманландией», а письмо из Комитета по местному самоуправлению, межнациональным и межконфессиональным отношениям Ленинградской области, выполняющее в книге функцию послесловия, по сути, является не ответом на животрепещущие вопросы о будущем, а откладыванием таких ответов на неопределённый срок). Но из самих текстов сборника порой можно вычитать совершенно иной – и гораздо более оптимистичный – ответ на этот же вопрос. Юная Соня Ромашкова в школьном сочинении «Традиции моей семьи» с воодушевлением рассказывает об обычаях  лютеранского рождества, идущих в её семье от бабушки-ингерманландки. В рассказе Льва Бабурина «Песня из сна» герой начинает интересоваться песенной культурой Ингерманландии благодаря сновидению и концерту этнической музыки. (О самом авторе сказано, что он увлечён изучением нижнелужицкого диалекта ижорского языка, фольклора и культуры финно-угорских народов). Гимн «Просыпайся, Ингрия!» авторства Моозеса Путро  вливается в творчество поэтов, пишущих на русском языке: Андрей Пюккенен представляет собственно перевод этого гимна; а в стихотворении Али Деконской описано – не много, не мало – вознесение его автора:

Черти, прочь! Вы слышите в тумане
Ингрии старинное наречье?
В котелке и с нотами в кармане
В облаках шагает человечек!

Оптимистично стихотворение Александра Гуринова «В гостях у води». Оно написано в безошибочно узнаваемом моим поколением ритме заставочной песни из советской детской передачи «В гостях у сказки». И пространство, где живёт народ vadda, в нём тоже сказочное, с лешими, русалками и цветущими папоротниками, - но главным чудом в нём является не фольклорный антураж, а вот что:

Нас давно учёные люди
            хоронят,
Ну, а мы махнули
           рукою на них:
Пусть же сомневающиеся
           запомнят:
Мы пока ещё живее
          всех живых!


Также хочется процитировать верлибр Роберта Винонена, который, вероятно, мог бы стать ещё одним эпиграфом к этой книге:

На мою Ингерманландию
Упала
Ленинградская область –
Этих придавила, тех выдавила,
Многих убила.
Лишь кое-где ещё
Зеленеет этнос –
Трава,
Пробивающая асфальт.

Вопрос «Кому адресована книга, повествующая о судьбах малого народа?» я не ставлю, т.к. ответ на него очевиден: человечеству, мирозданию, каждому из нас. Ибо, как написано на плакате в краеведческом музее Кингисеппа, «Мы все живём на одной земле».

Сборник «Ингрия – наша родина…» не претендует на академичность – но как раз это  я не побоюсь назвать его достоинством. В нём звучат именно живые человеческие голоса.