Вторая любовь Алесандра Блока

     Александр Блок бредил театром уже давно, и к 1898 году его стараниями учредили «Частный Шахматовский театр». Сашура декламировал Пушкина, Жуковского, Тютчева, модного тогда Апухтина и был чертовски хорош собой: со строгим, будто матовым лицом, с шапкой роскошных пепельных кудрей, безупречно статный и изысканно вежливый…
     Именно таким, в мягкой шляпе и лакированных сапогах, Александр Блок в безоблачный июньский день впервые приехал в гости в соседнее с Шахматовым имение Боблово. Усадьба принадлежала великому ученому Дмитрию Менделееву, с которым был особенно дружен дед Блока.
     Люба, единственная дочь Менделеева, вышла встречать гостя в розовой блузке — шестнадцатилетняя, румяная, золотоволосая, строгая. Через двадцать с лишним лет, перед самой смертью, Блок напишет: «Розовая девушка, лепестки яблони». Встреча на дощатой веранде бобловского имения определила всю дальнейшую жизнь и его, и ее — потому что с того дня судьбы этих двоих были связаны нераздельно.
Конечно, речь сразу зашла о театре. Люба оказалась завзятой театралкой и тоже мечтала о сцене. В срочном порядке было решено приняться за новую постановку — шекспировского «Гамлета». Под театр отвели просторный сенной сарай, Гамлета играл Блок, Офелию — Люба…
     Тот спектакль прошел один-единственный раз на грубо сколоченной сцене, перед сотней человек, и было это в позапрошлом веке. Но между Гамлетом и Офелией тогда пробежало нечто, чего не предполагалось по Шекспиру, и чему потом будет посвящен не один цикл блистательных стихов Александра Блока.
     А потом лето кончилось. Она доучивалась в гимназии, он ходил в университет. Виделись мало, он был — весь порыв и ожидание, она — холодна и недоверчива. Лето 1899-го прошло спокойно: на столетие со дня рождения Пушкина играли сцены из «Бориса Годунова» и «Каменного гостя». Блок снова томился и выжидал, Люба казалась безразличной. На следующее лето к спектаклям Блок охладел, а вернувшись в Петербург, перестал бывать у Менделеевых.Неизвестно, стало бы что-нибудь дальше с этими странными, нервозными и недосказанными отношениями, если бы не…
    На Пасху 1901 года Сашура получил в подарок от матери книгу стихов Владимира Соловьева… и погиб. Соловьев — философ, публицист, богослов, один из первых «чистых символистов», писал о том, что земная жизнь — всего лишь искаженное подобие мира «высшей» реальности. И пробудить человечество к истинной жизни может только Вечная Женственность, она же Мировая Душа. Впечатлительный, тонко чувствующий Блок сразу определил суровую Любу в носительницы той самой Вечной Женственности — и в Прекрасные Дамы заодно.
    С тех пор бойкая, экзальтированная, кокетливая Люба Менделеева прекратила свое существование — во всяком случае, для Блока. Ближайшие десять лет он даже не будет воспринимать ее, такую живую и такую земную, как простую женщину.     Отныне она — Прекрасная Дама, которой можно только поклоняться и боготворить.
Пройдет еще два года, полных мятыми горячечными письмами, тайными объяснениями, мучительными встречами и еще более мучительными расставаниями, Блок наконец-то женится на своей Прекрасной Даме… и поймет, что все эти годы поклонялся слишком идеальной женщине…
    А пока в Шахматове готовились пышно праздновать свадьбу. За пару дней до венчания Блок делает странные и многозначительные записи в дневнике: «Запрещенность всегда должна оставаться и в браке… Если Люба наконец поймет, в чем дело, ничего не будет… Все-таки, как ни силюсь, никак не представляется некоторое, хотя знаю, что ничего, кроме хорошего, не будет…» Чуть позже горький и парадоксальный смысл этих записей станет ясен, и Люба действительно «поймет, в чем дело» — но будет уже слишком поздно.
    На торжество званы многие, в том числе и новый друг Сашуры Боря Бугаев, начинающий писать в большие журналы под псевдонимом Андрей Белый. Блок очень хотел представить Белого семье, но тот приехать не смог. Впрочем, через некоторое время он приедет в Шахматово, потом умчится за Блоками в Петербург, на следующее лето опять приедет погостить в Шахматово, потом снова будет захаживать в петербургскую квартиру Блоков…
     На первый взгляд все просто — у Сашуры и Андрея Белого большая и искренняя дружба. Они называют друг друга «брат», пишут письма с обращениями на «Ты» обязательно с большой буквы, читают и почитают творчество друг друга… Но помимо дружбы было что-то еще, что-то неуловимое и не понятное даже самим «братьям». Позже это «что-то» оказалось любовью не друг к другу, а к одной женщине, которую теперь звали Люба Блок.
     Мучительная неразбериха в отношениях двух гениальных мужчин и одной обыкновенной женщины продолжалась три года. В том, что это была именно неразбериха, виноваты все. И Блок, постоянно уходивший от внятного объяснения с женой и с другом. И Люба, которая так и не смогла твердо выбрать кого-то одного. И Андрей Белый, который за три года ухитрился довести себя до патологии и заразил своей истерикой всех остальных.
     Все началось в июне 1905-го, когда Белый, поскандалив с Блоком, уехал из Шахматова и оставил молодой хозяйке записку с признанием. Люба не придала этому никакого значения и в тот же вечер, смеясь, рассказала о записке мужу. Конечно, ей не могла не льстить любовь человека, которого все вокруг, и муж тоже, считают выдающимся. К тому же она давно устала быть Прекрасной Дамой, со всеми вытекающими мистическими и философскими смыслами. И тут ее наконец просто полюбили — не как Идеал, а как молодую привлекательную женщину. Это само по себе дорогого стоит.
     Дальше — письма, поскольку видеть друг друга они не в состоянии. Блок иронично дает Белому понять, что знает о его увлечении Любой, Белый уклоняется от ответа и вежливо хамит Блоку, Люба заступается за Сашуру, Белый хочет увести ее от мужа и нагнетает такие страсти, каких Люба и от своего Сашуры не видела…
Постепенно Белый впадает в помешательство: Люба снится ему каждую ночь — золотоволосая, статная. Поскольку писать нельзя — общероссийская почтовая забастовка, — он срывается и в начале зимы приезжает в Петербург…
    Всё здесь, конечно, имеет свои причины. Неспроста Андрей Белый позволил себе увлечься женой друга, неспроста Люба позволила себе поощрить это увлечение, неспроста Блок позволил этим двоим то, что они сами себе позволили… Причина вроде объяснима и в то же время безумна.
    Когда под знаком Гамлета и Офелии начался их роман длинной в жизнь, Люба, разумная и волевая девушка, писала Сашуре: «Для меня цель и смысл жизни, всё — ты». Она была готова принять любые условия Блока, оправдать любые его «странности» — до поры до времени.
    «Понимаешь, моя любовь к тебе совершенно необыкновенна, — пылко объяснял Сашура невесте. — А значит, в ней не может быть ничего обыкновенного! Понимаешь? Ни-че-го!»
    А Люба ждала как раз самого обыкновенного и пыталась сделать их и так сложные отношения хоть немного попроще. «Не убив дракона похоти, не выведешь Евридику из Ада…» — невнятно пробурчал Блок и, перехватив непонимающий взгляд Любы, добавил: — Это из Соловьева, не обращай внимания. Всему свое время».
    «Свое время» пришло аккурат в первую брачную ночь, перед которой Сашура и записал многозначительное: «Запрещенность должна оставаться и в браке…»   Отгремела музыка, и разошлись гости, проводив молодоженов в спальню нескромными взглядами. Новоиспеченный муж жестом предложил Любе сесть на кровать и нежно заговорил, ходя взад-вперед по комнате.
    — Как бы это объяснить… Ты, верно, знаешь, что между мужем и женой должна быть близость? Физическая, я имею в виду. — Люба радостно закивала.
    — Но если честно, я ничего в этом не понимаю… Я только догадываюсь… немножко, — запинаясь, добавила она и завороженно посмотрела на мужа. Он расправил плечи и отчеканил:
    — Не знаю, как там у других, а нам этой самой близости не надо.
    — Как не надо? Почему не надо?
    — Потому что все это астартизм и темное, — Блок выдержал эффектную паузу.       — Ну посуди сама, как я могу верить в тебя как в земное воплощение Вечной Женственности и в то же время употреблять, как какую-нибудь… дрянную девку! Пойми, близость — дьявольское извращение истинной любви… Плотские отношения не могут быть длительными! — и добавил чуть тише: — Я все равно уйду от тебя к другим. И ты тоже уйдёшь. Мы беззаконны и мятежны, мы свободны, как птицы, запомни это, — подвел итог Сашура.
     Люба запомнила это очень хорошо и на всю жизнь. Поэтому, когда в Петербург примчался взбудораженный и влюбленный Андрей Белый, она недолго сопротивлялась. Началась странная жизнь — где все трое были явно не на своем месте… Страдать по собственному желанию!?
     Белый и Люба уезжали гулять на весь день, возвращались к обеду. К столу выходил молчаливый Блок, ел и снова запирался у себя без единого слова. Как-то возвращались из театра: Блок ехал в санях с матерью, Люба — с Белым. Отстали, остановились на набережной, за домиком Петра, она сдалась: «Да, люблю, да, уедем».
     После этого пошла форменная неразбериха — жадные поцелуи, как только оставались вдвоем, клятвы и колебания, согласия и сразу за тем — отказы. Однажды она даже поехала к нему. Уже были вынуты из волос шпильки и сняты туфли, но… Белый что-то сказал, и вот уже она опрометью бежит вниз по лестнице… Никогда больше Люба не даст ему такой возможности, никогда больше Белый не поймет с такой ясностью, что любит эту женщину больше всего на свете, никогда больше Александр Блок не напишет таких уверенных строк, посвященных жене:

                Что огнем сожжено и свинцом залито,
                Того разорвать не посмеет никто!

    Люба смогла окончательно порвать с Белым только в конце 1907 года. После этого они встретились только дважды — в августе 1916-го («Мы говорили о прошлом и осознали свою вину каждый») и пять лет спустя — у гроба Блока. До конца жизни Белый будет исповедоваться желающим — с такой страстью и таким отчаянием, словно не прошло многих и многих лет:

                Кровь чернела, как смоль, запекаясь на язве.
                Но старинная боль забывается разве?

    А пока на дворе стоял 1907 год и Люба разбиралась с Белым, всепрощающий и всепонимающий Блок страстно влюбился в актрису театра Мейерхольда Наталию Волохову.
    Между тем Люба, расставшись с Андреем Белым, раз и навсегда отказывается от роли мужниного «придатка» и решает устраивать личную жизнь по своему усмотрению. «Я же верна моей настоящей любви! — сказала она как-то Блоку. — Курс взят определенный, так что дрейф в сторону не имеет значения, правда, милый»? Милый согласился, и Люба начала дрейфовать — сладко и неудержимо.
    Другими словами, она ударилась «во все тяжкие». Сначала она стала любовницей поэта Георгия Чулкова. И когда туманные слухи об этой связи дошли до Блока, объяснила это просто: «Я же верна моей настоящей любви, как и ты? Курс взят определенный, так что дрейф в сторону не имеет значения, не правда ли, дорогой?»...
     И поскольку «дорогому» нечего было на это ответить, Люба стала «дрейфовать» от одного романа к другому. Она увлеклась театром, играла небольшие роли у Мейерхольда, гастролируя с театром по России. О каждом новом любовнике она честно писала Блоку, не забывая приписывать в конце неизменное: «Люблю тебя одного в целом мире». Блок все больше замыкался в себе, наблюдая, как «идеальная любовь» терпит крах.
     Однажды на гастролях в Могилёве Люба сошлась с начинающим актёром Константином Лавидовским, выступавшим под псевдонимом Дагоберт.
     «В нем и во мне бурлила молодая кровь, оказавшаяся так созвучной на заветных путях, - напишет она спустя много лет в своих воспоминаниях, - И начался пожар, экстаз почти до обморока, может быть, и до потери сознания - мы ничего не знали и не помнили и лишь с трудом возвращались к миру реальности».
К суровой реальности ее вернуло известие о беременности. Было и стыдно и страшно, но Блок, который в юности переболел сифилисом и не мог иметь детей, выслушал признание жены с радостью:
     «Пусть будет ребенок! Раз у нас нет, он будет общий»... Но и этого счастья Бог им не судил: мальчик скончался, прожив на свете всего восемь дней. Сына, родившегося в начале февраля 1909 года, назвали в честь Менделеева -  Дмитрием. Блок переживает его смерть гораздо сильнее своей жены… После его похорон он напишет знаменитое стихотворение «На смерть младенца». Блок сам похоронил младенца и часто потом навещал его могилу в одиночестве.
     После долгого путешествия по Италии еще два года между Любой и Сашурой все было спокойно. Позже сама Люба назвала года с 1909 по 1911-й — «Без жизни», а с 1912 по 1916-й — «В рабстве у страсти». Под страстью подразумевался тот же театр и все к нему прилагающееся: беспрестанные гастроли, толпы разномастных актеров, ночные гулянья, кино, славный поэтический кабачок «Бродячая собака», про который молоденькая Ахматова писала: «Все мы бражники здесь, блудницы…»
     К 1913 году Люба целиком ушла в личную жизнь и бывала дома все реже и реже. Блок смиренно пишет ей в Житомир: «Приехала бы, весна, я бы тебя покатал и сладкого тебе купил. Ты даже почти не пишешь…». Только теперь он начал понимать, как хорошо жена усвоила его собственный взгляд на свободу! И, надо сказать, от этого ему ничуть не становилось легче…
     Но тут Блок вдруг снова влюбился. Однако Любе можно было не тревожиться — поток восхитительных стихов иссяк уже через три месяца.
     …Шла Первая мировая война. Осенью 1916-го Сашуру призвали на фронт, но уже в марте 1917-го он вернулся в революционный Петроград, где стал оживленно сотрудничать с новой властью. Во время «революционного воодушевления» были написаны «Двенадцать» и «Скифы», крайне неоднозначно воспринятые и публикой, и коллегами-поэтами, и большевиками.
    Потом — Гражданская война, и Блокам стало не до выяснения отношений: «Мороз. Прохожие несут какие-то мешки. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая с голоду…» — мрачно описывает Блок в дневнике. В тот последний, 1921 год Сашура особенно мучился: ему стало окончательно ясно, что на всем свете у него было, есть и будет только две женщины — Люба и «все остальные». В апреле он уже был болен. Страшная слабость, испарина, сильная боль в руках и ногах, бессоница, раздражительность…
    7 августа 1921 года Александр Блок умирает. Оставшись без мужа, Любовь словно рождается заново. Она уходит из театра, признавшись, наконец, самой себе, что таланта актрисы в ней не было никогда. Через сцену она лишь хотела стать ближе Блоку, которого всегда манили актрисы. В личной жизни Менделеева тоже навсегда опускает занавес, приняв решение стать лишь вдовой великого поэта, которому так и не смогла стать настоящей женой.

    М.Горький: «В ресторане "Пекарь" барышня с Невского рассказывала мне:
- Это у вас книжечка того Блока, известного? Я его тоже знала, впрочем - только один раз. Как-то осенью, очень поздно и, знаете, слякоть, туман, уже на думских часах около полуночи, я страшно устала и собиралась идти домой, - вдруг на углу Итальянской меня пригласил прилично одетый, красивый такой, очень гордое лицо, я даже подумала: иностранец. Пошли пешком, - тут, недалеко, по Караванной, десять, комнаты для свиданий. Иду я, разговариваю, а он - молчит, и мне было неприятно даже, необыкновенно как-то, я не люблю невежливых. Пришли, я попросила чаю; позвонил он, а слуга - нейдет, тогда он сам пошел в коридор, а я так, знаете, устала, озябла и уснула, сидя на диване. Потом вдруг проснулась, вижу: он сидит напротив, держит голову в руках, облокотясь на стол, и смотрит на меня так строго - ужасные глаза! Но мне - от стыда - даже не страшно было, только подумала: "Ах, Боже мой, должно быть, музыкант!" Он - кудрявый. "Ах, извините, говорю, я сейчас разденусь".
     А он улыбнулся вежливо и отвечает: "Не надо, не беспокойтесь". Пересел на диван ко мне, посадил меня на колени и говорит, гладя волосы: "Ну, подремлите еще". И - представьте ж себе - я опять заснула, - скандал! Понимаю, конечно, что это нехорошо, но - не могу. Он так нежно покачивает меня и так уютно с ним, открою глаза, улыбнусь, и он улыбнется. Кажется, я даже и совсем спала,когда он встряхнул меня осторожно и сказал: "Ну, прощайте, мне надо идти". И кладет на стол двадцать пять рублей. "Послушайте, говорю, как же это?" Конечно, очень сконфузилась, извиняюсь, - так смешно все это вышло, необыкновенно как-то. А он засмеялся тихонько, пожал мне руку и - даже поцеловал. Ушел, а когда я уходила, слуга говорит: "Знаешь, кто с тобой был? Блок, поэт - смотри!" И показал мне портрет в журнале, - вижу: верно - это он самый. "Боже мой, думаю, как глупо вышло".
     И действительно, на ее курносом, задорном лице, в плутоватых глазах бездомной собачонки мелькнуло отражение сердечной печали и обиды. Отдал барышне все деньги, какие были со мной, и с того часа почувствовал Блока очень понятным и близким.
     Нравится мне его строгое лицо и голова флорентийца эпохи Возрождения.

    Ефим Эткинд: Исполнилось 100 лет Александру Блоку, и это невероятно. Более юного голоса в нашей литературе нет. И ведь не только в том дело, что он умер, едва перешагнув рубеж 40-летия, и что лицо его остается в нашей памяти лицом молодого рыцаря, дело еще в немеркнущей современности его страстей и мыслей, его преданности культуре и слову, его одержимости музыкой и духовной свободой. Стихи его давно, с 1910-х годов, вошли в сознание русских людей и определили духовную жизнь нескольких поколений. Кто же из нас не твердил с отрочества:

                Я унесу тебя с собою,
                Я вознесу тебя туда,
                Где кажется земля звездою,
                Землёю кажется звезда.9