Счастье

В последнее время, обычно под Новый год и в приготовлениях к другим детским праздникам, я всё чаще вспоминаю собственное детство.  Особенно своего деда, Алексея Ивановича Даниилова. Но одно воспоминание врезалось в мою память так крепко, как осколок снаряда врастает глубоко в тело бойца и к перемене погоды теребит старую рану.
В доме моих любимых стариков всегда был кот, на дворе - привычная собака в будке, мятная антоновка на покалеченных войной старых, но жадных до жизни яблонях.
В деревню к старикам меня отправляли на каникулы.
Зимой мы с дедом ходили на пруд, и неуверенно владея коньками, я чертила полозьями на свежевыпавшем снегу каракули, завитки и линии, а чаще всего, садилась на лёд и краями лезвий, как циркулем, рисовала аккуратные круги. Мне представлялось это вершиной конькового мастерства. Иногда выводила на пороше снежных ангелов, а дед любовался моей непосредственностью и, вероятно, припоминал что-то из своего давнего прошлого.
Дома мы пили чай. Кот ходил где хотел и обладал, как мне казалось, счастливой душою. Но однажды, когда кот замурлыкал у меня на коленях, дед спросил меня:
- Знаешь о чём поют коты?
- Нет- сказала я.
Дед закурил и затянул песню. Вот слова-то этой песни и запомнились мне на всю жизнь. Грустью и тоской разливались звуки по комнате и заполняли все уголки не только  домашнего пространства, но и моей маленькой души:
Я вырос в захолустной стороне,
Где мужики невесело шутили,
Что ехало к ним счастье на коне,
Да богачи его перехватили.
Я вырос там, где мой отец и дед
Бродили робко у чужих поместий,
Где в каждой хате - может, тыщу лет
Нужда сидела на почетном месте.
Я вырос там, среди скупых полей,
Где все пути терялися в тумане,
Где матери, баюкая детей,
О горькой доле пели им заране.
Клочок земли, соха да борона -
Такой была родная сторона.
И под высоким небом наших дней
Я очень часто думаю о ней.
Я думаю о прожитых годах,
О юности глухой и непогожей,
И все, что нынче держим мы в руках,
Мне с каждым днем становится дороже.
По рассказам моего деда, я знаю, что рос он в одесском детдоме. И я, тогда ещё совсем маленькая девочка, понимала, что это не просто перевод с кошачьего языка, а боль одинокой души человеческой. Да и кота становилось жалко, как будто он и дед - сиамские братья, или близко посаженные деревья, которые пронзают ветвями и корнями плоть друг друга, становясь неразлучными.
Конечно эту "песню" первым перевёл с кошачьего языка Михаил Исаковский, но я тогда этого не знала. 
Мой дед часто пел мне это стихотворение, именно пел, растягивая куплеты, как гармонист растягивает меха задушевно и с оттяжкой.
Почему именно эта история не исчезает из моей памяти, я не знаю. Знаю одно, я очень скучаю по своему наполненному до краев впечатлениями детству, по рассказам деда и бабушки, по незапертым дверям в домах и по ветхим чердакам, где хранились сокровища и тайны всего мира.
А нынче, от уже своей старшей дочери я получила звукозапись песни её кота Симбы. И я, как и мой дед, спросила её, знает ли она, о чём мурлыкают коты. Она сказала, что не знает о чём, но знает отчего.
- Они мурлыкают от счастья, - сказала она.
Я, конечно, предложила ей свою версию, потому что, вспоминая пережитые непростые времена, я не могу отделаться от ощущения, что поют они о родине, одиночестве и какой-то никому неизвестной тайне.
Ведь счастье определяется не сытой жизнью в достатке, а теми едва уловимыми моментами, когда тебе становилось доступным сокровенное в протяжно-мелодичной дедовской песне, сливающейся с мырлыканьем кота, с грустными, но тёплыми воспоминаниями.
Моё счастливое детство уже не вернуть, однако я храню его в сердце для своих детей, бережно обернув в белый талит.