Степанов - друг окаянный

В начале седьмого, когда мы еще спали, раздался звонок. Звонили в дверь.

Жаркая июньская ночь разметала нас по смятой постели. Балкон был открыт. Одеяла лежали на полу. Струи свежего воздуха  приятно холодили влажную кожу.

Когда через минуту я понял, что замерзаю, я потянулся за одеялом. После этого мне уже перехотелось спать, и я открыл глаза.

В комнате было светло от разлитого в воздухе молока, но не так, как ярким солнечным днем, когда обращаешь внимание на мелочи: на грязновато серую вату, которая вылезла из стула, на пожелтевшие обои, которыми так гордилась Рита, потому что болотные растения, изображенные на них, по ее мнению, создавали иллюзию близости воды; тогда почему не представить себе, что вата - это жаба, а настенные часы – избушка на курьих ножках,  и все это – не призрачный оазис, а картина высохшего болота.

-Кто бы это мог быть? – спросил  я. 
               
Опять позвонили. На этот раз звонили настойчивее.

-Твой друг Степанов,-  приподняв над подушкой голову, чтоб  посмотреть, который час, сонным надтреснутым голосом произнесла Рита.- Пять минут седьмого.

-Он будет звонить, пока мы не откроем ему дверь.

-Подожди, не открывай, - придвинувшись ко мне, попросила Рита.

Снова завизжал звонок.

-Нет, это невозможно. Я открою.

Встав с кровати, я пошел открывать дверь. Когда я открыл дверь, на площадке стоял Степанов.

-Заходи, звонарь,- зевнул я, повернувшись к нему спиной.

Степанов, смутившись, хихикнул и, чтоб скрыть смущение, иронично и очень громко сказал:
-Здравствуй, друг.

-Что тебя принесло в такую рань?- спросил его я.

-Вот, был рядом – думаю, давай зайду к старому другу, - плюхнувшись на диван рядом со мной, пробормотал он.

-В шесть часов,- не скрывая раздражения, сказал я.

-Я только что с дизеля,- сказал он, поглаживая мокрые, зачесанные за уши волосы.

Открытый  узкий белый, как снег, лоб, осунувшееся лицо, которое еще больше вытянулось за то время, что мы не виделись, шишка возле переносицы, увеличившаяся в размерах, трехдневная щетина на острых скулах сильно старили его. Ему можно было дать все пятьдесят, хотя он только на два года старше меня. Его болезненная бледность и стариковский вид заставили меня смягчиться. «Неужели, у него и в правду все так плохо, как он рассказывает»,- подумал я и  повторил уже вслух:
-Неужели, все так плохо?

-Очень плохо,- радостно закивал он.

-Если плохо, то чему ты радуешься?

-Ну, как ты не поймешь!- с досадой воскликнул он.

-Не кричи, - прошипел я.

-Как ты не поймешь,- придвинувшись ко мне, часто задышал мне в лицо Степанов.

Я скривил губы. «Сейчас будет исповедоваться»,- вздохнул  я и отодвинулся.

Я и в сорок лет чувствую себя одиноким, но не таким,  не так сильно, как в юности, когда считал себя непонятым, не принятым, а значит, отвергнутым, и, казалось, отвергнутым всем обществом.
Тем летом весь наш курс был в фольклорной экспедиции в Большом Селе. Нас поселили в школе. Девочки жили в классах. Мы – в актовом зале, на сцене, где нам поставили раскладушки. Кормили в ресторане. Случалось после завтрака, миновав магазинчик, где собирались местные алкаши, я присоединялся к Степанову и Айку, которые ходили в пельменную возле моста, чтоб послушать матерные частушки дяди Пети.  Затем я шел на речку купаться; ровно, как ножичком, подрезая поросшие сочной травой берега, она текла через Большое Село, под мостом и незаметно ускользала за поворотом за ветлами. В последние дни экспедиции погода испортилась – стало холодно; я уже не купался, а  сидел на скамеечке рядом с Мариной и Ритой и слушал, о чем они говорят. К ним пристала Вероника. Там, раскручивая детскую карусель, они разговаривали между собой, а я сидел рядом на корточках и вставлял короткие не всегда уместные реплики. У Вероники разошелся замок на джинсах. Рита вспомнила, что у нее в сумочке была булавка. Пока они искали булавку, я смотрел, как они ищут, что, наверное, разозлило Веронику. Она спросила: «Что ты здесь делаешь? Иди к ребятам». И хотя Марина и Рита заступились за меня, мне стало так обидно. Так тоскливо было! После этого случая я стал носить в кармане брюк лезвие и ждал случая, когда можно будет вскрыть вены.

В сорок мне казалось, что все отвернулись от меня, но это не то же, что быть отвергнутым -  я никому  не нужен. «Если сейчас я никому не нужен, - думал я, -  то, что будет, если я заболею, или стану старым - слабым и немощным?» Надо бы пожалеть себя. Но особенность этого возраста – я не чувствую к себе жалости.

«Почему же я должен жалеть его!» - выкрикнул я про себя.

В комнату вошла Рита.

-Куда поставить Ожегова?

-Куда хочешь. 
   
-Как Юля? - спросила она у Степанова.
-Юля? Как Юля!? Как всегда. Юля – дура. Все женщины – дуры,- он посмотрел на Риту, как бы подчеркивая важность своей мысли,- за исключением, разве что, Маргарет Тетчер.

Рита улыбнулась.

По тому, как она улыбнулась, я понял, что нам со Степановым не сдобровать.

-Так куда, ты сказал, поставить Ожегова? – переспросила Рита, ударяя увесистым томом по маленькой ладошке.

-Поставь на полку. Рита, ты можешь нам не мешать.

-Ты, ведь, не работаешь, - сказал я, поглядывая на дверь, за которой скрылась Рита.

-Я – не работаю? Да, я не работаю, то есть я работаю: я переживаю, я волнуюсь, в конце концов, я думаю. Ты же знаешь, я очень мнителен, поэтому случайно оброненное слово, любая деталь, которая касается непосредственно меня, может вызвать во мне бурю чувств, обязательно подвергается тщательному анализу. О! Это так утомительно.  Если разобраться, то - это тоже работа, работа эмоций, работа мысли. Ты будешь смеяться, если это работа, то я работаю без отдыха – и днем, и ночью. Очень тяжело! все время быть в напряжении, ждать неприятностей. Именно, неприятностей. Я уже ничего другого не жду, потому что жизнь моя не устроена. Ты знаешь, я разошелся с Юлей. Сейчас живу у матери. Как ее устроить? Как? Я постоянно думаю об этом. И это изматывает меня. Я весь измучился. Так что, духовные переживания – вот моя работа.

-Зачем ты мне это рассказываешь? Ты хочешь, чтоб я тебе посочувствовал? Или, может, чтоб дал денег?

-Нет. Хотя, почему бы и не посочувствовать. Кто знает…

За дверью бахнуло. Это Рита в прихожей ударила Ожеговым по тумбочке.

-Что это? - вздрогнув, спросил Степанов.

-Нам лучше уйти, - сказал я.
-Да, вам лучше уйти! И не приходить! – ворвавшись в комнату с перекошенным от злости лицом с Ожеговым в руке, прокричала Рита.

-Рита, успокойся, - оттеснив ее назад – в коридор, попросил ее я.

-Значит, я – дура. И не разбрасывай книги по всей квартире! Вот, возьми своего Ожегова.  Поставь его на место!

Когда я вернулся в комнату, Степанов по-прежнему сидел на диване, уставившись в пол. Казалось, его совсем не тронула Ритына выходка со словарем.

Я поставил Ожегова на полку, на то место, где он обычно стоял.

-Ну что, пошли? – сказал Степанов, вставая с дивана.

-Пошли, - сказал я  и подумал, что Степанов убегает. Что ж, он правильно делает. Нам надо скорее уходить: кто знает, что еще выкинет Рита.

Мы вышли из душной квартиры и, спустившись на лифте на первый этаж, оказались в темном коридоре, а затем - на улице.

-Почему она так?

Я не дал ему закончить:
-Потому что ты назвал ее дурой.

-Но я не называл ее дурой. Наоборот. Маргарет и Маргарита… Ты понимаешь?

-Я понимаю. Она не поняла.

-Жаль.

-Знаешь. Не знаю почему, но сегодня я вдруг вспомнил Большое Село, - сказал я. - Тогда я хотел перерезать себе вены.

-Да, - удивился он. – А сейчас?

-Сейчас не хочу.

-У тебя? Что же? Никогда не возникала мысль о самоубийстве?

-Иногда появляется блуждающая мысль.

-Как это?

-Обычно, на третий день после пьянки, когда особенно тяжело. Она появляется и, не задерживаясь, исчезает.

Мы прошли под аркой и начали подниматься по лестнице, которая, прижавшись к железобетонной стене, крутилась горящей спиралью, увлекая наверх, откуда, как только мы преодолели последнюю ступеньку, открылся вид на Днепр: бетонные исполины, выросшие из песка, край узкой полоски зеленого берега, к которому, выкатив на небо огненное колесо, подползла уставшая волна. Если б подняться над землей! Мы обозрели бы весь берег в подробностях: сразу же за многоэтажками  дорога, через дорогу – православная церковь, а дальше истыканный тысячей ног холодный песок, ближе к воде, за несколько метров до зарослей ивняка, появлялись неровные тропинки, по которым знойным днем, шатаясь, шли перегретые на солнце пляжники, и, наконец, река.

Я провел Степанова до остановки, но он никуда не собирался ехать.

-У тебя будет две гривны? - спросил он меня.

-Будет. А тебе зачем?

-Зайдем? – кивнул он в сторону магазина.

Я знал, что от него просто так не избавиться, и послушно пошел за ним.

В магазине никого не было, кроме, конечно, нас и продавщиц, которые проводили нас красными глазами до буфета. Там Степанов распорядился, чтоб ему налили сто грамм водки.

-Дай две гривны, - сказал он мне.

Я расплатился.

-Ты, может, думаешь, что я ни на что не способен? – он посмотрел на меня, требуя немедленного ответа.

-Ничего я не думаю, - не скрывая досады, сказал я.

-Я очень способный. Ты можешь еще дать две гривны?

-Нет. Нам пора, - сказал я и встал со стула.

Мы вышли на улицу. На остановке было много бедно одетых людей, которые ехали на работу.

-Ты куда сейчас? – спросил меня Степанов.

-Домой, ответил я.

-Дай денег на проезд, - попросил он.

-Сколько? – спросил я, подозревая, что деньги ему нужны не на проезд, а на водку.

-Три гривны.

Я вынул из кармана деньги и отдал их ему, чтоб избавиться от него еще, как минимум, на неделю.