Сон золотой длинною в полжизни. Ч. I

Впервые я заинтересовался им в детстве, рассматривая картинку: «Ленин празднует Новый год в кругу детей» (Фото №1).
– Папа, это кто? – спросил я.
– Это дедушка Ленин.
– Это Ленин дедушка? – я почему-то решал, обращаясь к матери, что это родственник дочери её знакомой.
– Нет, Ленин – дедушка всех советских детей, – и мама загадочно посмотрела на отца.
– А он где?
– Он в Москве. В мавзолее.
– Ура! Теперь у меня тоже есть дедушка! – не сумев сдержать эмоций, не дослушав и не уяснив, что такое «мавзолей».
«Кажется, домик такой», – подумал, и стал внимательно рассматривать вновь приобретенного родственника. То, что Москва – это сердце нашей Родины, об этом я слышал раньше. «Мавзолей – в самом сердце», – эта фраза почему-то запало в душу.

Мне понравились его борода и усы. «Как у деда Мороза. Он тоже добрый. У него подарки для детей», – решил я. По дедушкам я был обездолен – полный сирота. Оба они, Леонид Викторович и Дмитрий Никитич, погибли от рук фашистов защищая Советскую страну на фронте, а мне так хотелось, чтобы они у меня были, как у некоторых, как мне казалось, счастливых детей… ну хотя бы один настоящий дедушка. Особенность поколения моих родителей: многие были лишены проклятой войной своих отцов и старших братьев и воспитывались в трудные и голодные военные годы женской половиной страны.

Первая встреча с Лениным, запечатлелась в моей детской памяти светлым воспоминанием, каким-то новогодним подарком, значительным приобретением. «Теперь у меня тоже есть дедушка, как у всех советских детей», – радостно повторял я мамины слова. Тогда я ещё не догадывался, что только у советских ребятишек был такой общий для всех сказочный дедушка, окруженный добрыми легендами-рассказами, образ которого был непоколебим и непререкаем в то время.

Я рос домашним и в тоже время дворовым ребенком. Моим воспитанием специально никто не занимался: в детстве родители учили – «что такое хорошо, а что такое плохо» –назидательно, применительно к тем или иным ситуациям или опосредованно, по советским книжкам; двор давал уроки как вести себя среди сверстников и как постоять за себя: «защищай ребят со своего двора», «от драки увиливают только трусы».

В моё время детских книжек было немного, в отличие от современного изобилия, но они в большинстве своём были идеологически выверены и посему моё сознание ребенка никогда не теряло советских ориентиров: уже несколько потускневших к тому времени заветов большевиков-ленинцев.

Хотя некоторые детские стишки, которые читал мне отец сбивали с толку: «Идёт бычок, качается, / Вздыхает на ходу: / Ох, доска кончается, / Сейчас я упаду!»
«Что за бычок? Почему он качается и идёт по доске? Сам он этого не сделал бы. Его заставили и поэтому он вздыхает, предчувствуя своё падение», – вероятно подумал я, потому что спросил отца: «Папа, а его хотят убить?»

Стихи Барто легко запоминались, так как были эмоционально заряжены, необъяснимо загадочны, с необычными концовками: «Мама, а что Таня ревёт. Все дети знают – мячики не тонут. Вот глупая. А зайку жалка, как он слезет со скамейки? Пропал зайка», – комментировал я своеобразные стихи дочери Левы Нахмановича Волова и Марии Эльяшевны Блох. В её стихах подспудно возмущала неспособность персонажей преодолевать неприятности и возникала какая-то обреченность: обязательно что-нибудь будет не так. Во мне они вызывали неприятие, хотя, как нестранно, хорошо запоминались.

Почему я упомянул родителей поэтессы? У Агнии Барто есть стих – «Имя и фамилия», который заканчивается словами: «Да, имя и фамилия / – Не пара пустяков!» Никогда не следует забывать свои корни – ими подпитываются не только деревья. Поколение моих родителей и моё тоже через советскую литературу, песни, кинематограф невольно воспринимали элементы новой советско-еврейско-интернационалистской культуры и искусства. «Искусство принадлежит народу, говорил Ленин. – Оно должно уходить корнями в самую толщу трудящихся масс. Оно должно быть понятно массам и любимо ими. Должно объединять чувства, мысли и волю масс, подымать их», разумеется на борьбу за идеалы коммунистического завтра.

Один из почитаемых мною психиатров и психологов – Эрих Фромм в книге «Иметь или быть?», исследую «нового человека в новом обществе», выделял такое понятие как «социальный характер». Под ним он подразумевал взаимосвязь индивидуальной психики человека с социально-экономической структурой общества. Последняя, по его разумению, формирует социальный характер своих членов таким образом, что им хочется делать то, что они «должны» делать. Подспудно у меня формировался соответствующий социальный характер: под влиянием общества мне хотелось того, что я должен был делать в том обществе, в котором я существовал.

Русская культура– дореволюционная, царско-буржуазная, реакционная – всячески либо принижалась, как чуждая, либо замалчивалась, либо переделывалась под новые реалии. Моей любимой песней в детстве была: «Там, вдали за рекой, загорались огни, / В небе ясном заря догорала, / Сотня юных бойцов из будённовских войск / На разведку в поля поскакала…». Позже я узнал, что первоначально эта песня с другим текстом была создана в память подвига казаков русско-японской войны 1904-1905 гг.
Почти через двадцать лет эту песню переписал латышско-эстонский боец Николай Кооль, участник братоубийственной гражданской войны, беспощадный ЧОНовец, гроза русских крестьян, бдительный сотрудник ОГПУ. Первоначально эта песня звучала несколько по-другому: «За рекой Ляохэ загорались огни, / Грозно пушки в ночи грохотали, / Сотни храбрых орлов из казачьих полков / На Инкоу в набег поскакали». Так переделывалась история нашей страны.

Интересно: «храбрые орлы из казачьих полков» шли в бой за Веру, Царя и Отечество; «сотня юных бойцов из буденновских войск» умирали за марксизм-коммунизм, за Ленина, Советы и большевиков, за социалистическое отечество, – а по сути и те, и другие боролись за веру в объединяющую идею о мироустройстве; за крепкую государственную власть, пусть даже навязанную активным меньшинством, во главе которой всегда оказывался вождь или хозяин; за жизненное пространство, считавшееся своим. Хотя черт всегда скрывается в деталях, всегда оставаясь чертом, отсюда, вероятно, народная мудрость: какие бы детали не были, всё одно и тоже – «один черт».

В детстве я и мои друзья постоянно играли в войну, в которой красные безусловно побеждали. У моего поколения послевоенных детей начала пятидесятых годов прошлое было освещено священным огнем ради светлого будущего. Так мне ребенку по крайней мере казалось. Все мы жили ради будущего и это примеряло нас с несовершенным настоящим. Советская власть стремилась «уберечь» моё поколение от темных пятен и ошибок прошлого: «не сомневайся, в прошлом всё было правильно, а если и были жертвы – то не напрасные и ради единственно правильного передового марксистско-ленинского учения».

В то время я всегда мог сказать, что живу в самой лучшей стране и самой прекрасной семье советских народов и впереди у меня самые замечательные перспективы. О том, какое меня постигло разочарование, когда я пошел в первый класс города Ратенова Германской Демократической Республике в 1959 году – ожидания не совпали с реальностью – я уже рассказывал (Фото №№2,3). Могу добавить, что первые школьные годы был свидетелем переживаний родителей, связанных с бытовой неустроенностью, наступившими новыми временами в стране после смерти Сталина, переездом из ГДР на родину, с их озабоченностью сокращением армии.

Отец рассказывал маме с возмущением как увольняли фронтовиков и неугодных начальству офицеров, не выслуживших срока до пенсии. Я видел, как родители и семьи знакомых офицеров поколения отца переживают, сообща обсуждая в своём кругу туманные планы на будущее, которое, по их представлениям, отнюдь светлыми не казались. Мне приходилось по-детски приспосабливаться к этой напряженной и нервозной обстановке.

Переезды, чужие комнаты, частые смены школ – я не успевал привыкнуть к одной обстановке, к одним людям, как возникала необходимость перестраиваться. Поэтому от торжественного приобщения меня в школе районного города Осиповичи к октябрятам-ленинцам почти ничего не осталась. Как известно, памяти нужно за что зацепиться, на что-то опереться, а в то время всё менялось, как в подаренном отцом сказочном разноцветном калейдоскопе, стоило его только повернуть. События яркие, но не связанные между собой, по крайней мере мне так казалось.

После перевода отца в одну из артиллерийских частей города Осиповичи в начальных классах я учился в какой-то избе, а затем был переведен в школу №2, называвшуюся железнодорожной. Здание было построенное в 1931 году по проекту бывшего ученика Подгурского С.Н. силами учащихся школы вместо деревянной 1906 года (Фото №6).

Остался в памяти высокий мост через железнодорожные пути, который первоначально с детским страхом приходилось преодолевать ежедневно по пути в школу. Затем боязнь высоты, открытого пространства и скользких ступенек притупилась, но ещё какое-то время этот мост будоражил меня в детских снах. В школе запомнились занозы-рифмовки: «октябрята – дружные ребята, правдивые, смелые, ловкие, умелые», «только тех, кто любит труд, октябрятами зовут», «октябрята – будущие пионеры».

Мы с усердием, широко раскрывая рты и старательно артикулируя, громко повторяли эти слова звонкими голосами каждый раз хором на встречах с нашей пионервожатой, словно желторотые птенцы из октябрятского гнезда, в надежде получить хоть какую-нибудь пищу для нашего детского пытливого ума от старших. Не знаю кто научил пионервожатую древнейшему правилу: «Repetitio est mater studiorum» (повторение – мать учения), но она неизменно его придерживалась. В классе на стене перед нашими взорами висела портрет-икона «дедушки всех советских детей», но он уже подарков не раздавал, а внимательно и серьёзно следил, как мне казалось, кто как учиться и кого можно в будущем причислить к семье ленинцев. Я, как и многие, мечтал оправдать его надежды и быть отличником, но не всегда это получалось (№5).

Вожатую я помню смутно, так как смотрел только на её красный галстук. Он мне напоминал «мулету» – кусок ярко-красной материи, котором тореадор дразнит быка. Это слово я запомнил, услышав его от отца, когда рассматривал картинки с изображением корриды. Очень хотелось стать тореадором, таким же смелым и ловким, хотя родители мне так и не объяснили для чего у главного героя арены на поясе острый клинок. Кажется, мама сказала: «Для красоты».

Потом я узнал, что испанский глагол «corer», от которого образовалось понятие коррида (corrida), имеет два значения: бежать и претерпевать некую судьбу. Второе подходило мне больше. Я завороженно смотрел на «мулету» девочки из старшего класса, словно бык на арене, и мне хотелось до обиды стать командиром звездочки, как мне казалось тореадором… но меня не выбрали, и я был опущен очередной раз с высоты мечты на землю.

«Тореадором» выбрали мальчика, предложенного вожатой. Кроме того, октябрята нашего класса его знали. Мальчик, как потом я понял, был хорошим для всех. И именно поэтому руководить нами не хотел. Но не мог и отказаться, так как был – хорошим. Тогда я подсознательно усвоил первые уроки: во-первых, неизвестных никому – в командиры не выбирают; а если назначают, то «старшие вожатые»; во-вторых, напрашиваться в руководители, чтобы выполнять волю, поручения этих самых «вожатых» – не стоит, даже если очень хочется; и, в-третьих, нельзя быть хорошим для всех. Когда я рассказал отцу о выборах в классе, он прокомментировал мой опыт загадочными и тогда ещё непонятными словами: «от службы не отказывайся, но и на службу не напрашивайся».

Дома, оставаясь ребенком, я распевал песню нашего отряда: «Мы шли под грохот канонады, (к груди я прижимал мамину алюминиевую кастрюлю-барабан) / Мы смерти смотрели в лицо. (хмурился, искоса поглядывал, как отреагируют родители) / Вперед продвигались отряды / Спартаковцев, смелых бойцов. (прохаживался с важным видом по комнате) / Средь нас был юный барабанщик, (этим барабанщиков я представлял себя) / В атаках он шел впереди / С веселым другом барабаном, (бам-бара-бам, бам-бара-бам) / С огнем большевистским в груди».

На этом, после не очень мелодичного кастрюльного «барабанного боя», моё выступление заканчивалось. Дальше петь (правильнее сказать декламировать) не хотелось: в песни, как вы полните, барабанщик погибал, а я не желал расстраивать родителей. «Надо, чтоб было весело», – хотелось мне. Вообще, я формировался ребенком, для которого стакан всегда был полу полный, а расстраивался только тогда, когда было от чего-нибудь сильно обидно, а это случалось редко.

В том в юном возрасте я не понимал, кем были спартаковцы и большевики. Это меня мало интересовало, но восторженный пафос и героика стихов Светлова (Мойши Ароновича Шейнкмана) оказывался завораживающим. Позже я узнал, что советский поэт лишь перевел и приспособил к нуждам времени немецкую песню «Der kleine Trompeter» (Маленький трубач). Перевод оригинала разочаровал своей обыденностью, прозаичностью, банальной последовательностью и занудливой германской основательностью:
«Среди всех наших товарищей не было никого любимее и лучше,
Чем маленький трубач, счастливый красногвардеец.
Мы сидели вместе, нам было весело в грозовую ночь.
Мы были счастливыми и распевали песни свободы.
Тут прилетела вражеская пуля во время веселой игры,
И с отважной улыбкой на лице упал маленький трубач.
Мы взяли кирки и лопаты и выкопали ему могилу,
После чего в молчании опустили его в нее.
Спи спокойно, маленький трубач, мы все так тебя уважали.
Спи спокойно, маленький трубач, счастливый красногвардеец».

Прообразом юного барабанщика неожиданно оказался 28-летний трубач полувоенного союза Рот Фронт (Roter Frontk;mpferbund) Фриц Вайнек, из-за малого роста имевший прозвище «маленький трубач», погибшего: по одной из версий – от случайного выстрела, по другой – закрыл собой главного спартаковца Эрнста Тельмана от полицейской пули. В последнее утверждение я не верю: иначе это было бы непременно отражено в тексте песни.

Вот так рождаются мифы и легенды, а я в детстве искренне верил в правдивость образа мальчишки, верного ленинца, «с огнем большевицким в груди», созданного разностороннее одарённым поэтом, журналистом и драматургом Шейнкманом. А барабанщик был всего-навсего придуман… как, впрочем, и псевдоним поэта от слова «свет» – Светлов, куда прозаичнее перевод с идиш его настоящей фамилии – трактирщик, шинкарь. Куда не повернись, всё было выдуманным, пусть даже и талантливо.

Помните замечательное стихотворение Беранже «Безумцы»? «…Если к правде святой / Мир дороги найти не умеет – / Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой!» В третьем классе советской школы я, всё ещё прибывая в «золотом сне», был принят в пионеры. Хорошо помню, как мы друзья-одноклассники с одного двора нашего военного городка, Стукалов, Кораблёв, Малый и я, гордые, с повязанными на шеи новенькими галстуками, возвращались домой (Фото №7). Счастливый день запомнился сильными эмоциями. «От чего же хорошо кругом, – пелось внутри, – за деревьями густыми светлый дом, и дорога золотая, ясным солнцем залитая, по которой мы идём, мы идём, до чего же хорошо кругом».

Наши пионерские лица светились. Впрочем, сияли мы весенним днём не столько от того, что приобщены к семье юных ленинцев, сколько от того, что повзрослели и уже не октябрята. А в голове ещё звучали строчки стихотворения, рассказанное одним из одноклассников на торжественной линейке: «Как повяжешь галстук, / Береги его: / Он ведь с красным знаменем / Цвета одного». Так мы, мальчишки северного военного городка узловой железнодорожной станции Осиповичи, вырастали из «Сказки о Мальчише-Кибальчише». Многое забылось из детства, но слова: «нам бы только ночь простоять, да день продержаться», остались на всю жизнь как программные… для выживания.

Первая часть ленинской планеты «Пионерия» была заполнена дворовыми, школьными, развлекательными и спортивными играми и всякого рода коллективными увлечениями, вторая – совпала с пубертатным периодом развития, со всеми вытекающими из него индивидуальными половыми особенностями, включая зажимания девочек в укромном уголке класса нашей школы №2 за вешалкой для верхней одежды. В это время красный галстук многие из моих знакомых ребят перестали повязывать поверх школьной одежды, а стали прятать под неё, забывали его гладить и мятый, испачканный чернилами, использовали в виде шейного платка.

Пришло время, и мы повзрослели. Надо было вступать в комсомол, не могу сказать, что я пробудился от «золотого сна», – тем более, что моему поколению обещали, что мы будем жить в светлом будущем, и, продолжая верить в идеалы марксизма-ленинизма, я рассчитывал и верил, что коммунизм, когда «от каждого по способностям, каждому по потребностям», не избежать и к нему надо быть готовым. «Комсомольцы-добровольцы, мы сильны нашей верною дружбой, сквозь огонь мы пойдем если нужно открывать молодые пути. Комсомольцы-добровольцы, надо верить, любить беззаветно, видеть солнце порой предрассветной, только так можно счастье найти!» Эти проникновенные слова Евгения Ароновича Долматовского из одноименного замечательного фильма остались на всю жизнь.

Я был убежден, что комсомольцы, верные дружбе, именно так и поступят, и мне тоже хотелось дружить, открывать и любить беззаветно. «Если к правде святой, / Мир дороги найти не умеет», – ну вы помните, что за этим следует… Однажды, когда мне было лет пятнадцать, с отцом состоялся, запомнившийся разговор.
– Папа, я прочитал, что Великая французская революция совершалась под лозунгом: «Свобода, равенство и братство». Это мне понятно.
– Что тебе понятно? Наверное, ты думаешь: свобода – это когда можно всё?
– Но если что-то нельзя, разве это свобода? – самоуверенно заявил я старшеклассник.
– Свобода – это осознанная необходимость, так Карл Маркс утверждал, а раньше его Спиноза, – разъяснял мне отец и тут же, как обычно, перешел на житейские примеры.
– Простыми словами и примитивно: твое поведение в школе, как я надеюсь ты осознаёшь, ограниченно определёнными правилами, и их соблюдение это – необходимость… чтобы получить школьное образование. В рамках этих правил, ты свободен. Можешь учиться на отлично, можешь на тройки – полная свобода. Нет таких строгих правил, чтобы все учились на отлично, пожелания, конечно, есть, но не все к ним прислушиваются и не все осознают эту необходимость, – и отец внимательно посмотрел на меня.

– Но почему некоторым учёба даётся легко, а некоторые и простые задания усвоить не могут? Что это? Неравенство? – я всё ещё находился под впечатлением лозунга французской революции, и мне хотелось поменять тему, последнее время по некоторым предметам, которые мне не нравились, я сполз на тройки.
– Как ты заметил, равенства в природе не бывает: одни сильнее, другие умнее. Одни обладают способностями, например, к музыке, другим слон на ухо наступил. Против природы, которая и создает неравенство, и тем самым разнообразие, не поспоришь.
– Выходит, – перебил я отца, – лозунг французской революции – это обман?
– Не совсем. Я бы назвал его: пожеланием в области общественных отношений. Те, кто умирал на баррикадах Парижа под свободой понимали – освобождение от порабощения, под равенством – равноправие и ликвидацию привилегий, под братством – тесный союз людей связанных общей идеей, родственных по духу. Пока об абсолютном социальном равенстве говорить не приходится. Как ты заметил, генералы и рядовые, большие начальники и подчиненные далеко не равны в своих правах. Впрочем, в этом нашем разговоре мы далеко можем зайти. Когда-нибудь ты сам всё поймёшь.
– Постараюсь, – ответил я, понимая, что отец, что-то важное не договаривает.
Уже позже я начал осознавать, что жить придётся в условиях необходимости и приспосабливаясь к неравенству, а о братстве следует только мечтать, чтобы не оказаться совсем в одиночестве.

Знакомясь с историей комсомола, тогда я ещё не имел представление о судьбах первых секретарей комсомольской молодёжной организации –  «безумцах, навевающих сны золотые»: о Ефиме Цетлине (1918-1919) – участнике Октябрьской революции в Петрограде, расстрелянном в 1937 г.; об Оскаре Рывкине (1919-1921), участнике Октябрьской революции в Петрограде, расстрелянном в 1937 г.; о Лазаре Шацкине (1921-1922), в мае 1917 г., в возрасте неполных 15 лет, вступившем в партию большевиков, члене Исполкома Коммунистического Интернационала молодёжи, расстрелянном в 1937 г. Как оказалась до 1938 года должность – первого секретаря ВЛКСМ была смертельно опасной и руководили комсомолом одни «враги народа» и интернационалисты-единоверцы-марксисты, в последствие признанные невинными.

Хотя до сих пор некоторые патриоты считают, что отмена политически мотивированных обвинений коммунистов-интернационалистов-троцкистов в 30-тые годы была тоже политически мотивированным решением руководства 50-60-тые годы. Как не связывали репрессии с именем Сталина, многим было понятно, и мне старшекласснику тоже, что компартия в целом тоже не безгрешна, и не такая идеальная, как её пытались представить, цитируя Ленина: наша партия – «ум, честь и совесть нашей эпохи».

«При Сталине многие трудились и жили ради будущего: и за страх, и за совесть. А сейчас при Хрущёве? Многие работают и служат – и ни за страх, и ни за совесть – одни приспособленцы», – говорил мой отец, член компартии и разочарованно махал рукой. И добавлял: «Надеюсь ты таким не станешь».

Изучая историю ВЛКСМ, готовясь предстать перед комиссией городского комитета ВЛКСМ, я добросовестно заучивал предложенный материал для поступающих в комсомольцы. Даже «Задачи союза молодёжи» Ленина внимательно проштудировал. Родители сохранили конспект мыслей вождя с моими пометками. Недавно я перелистывал его.

В первом абзаце этой речи вождь, обращаясь к коммунистической молодёжи, заявляет, что поколение «работников, воспитанных в капиталистическом обществе, в лучшем случае (Ленин сомневается!? – пишу на полях) сможет решить задачу уничтожения основ старого капиталистического быта, построенного на эксплуатации (а если этого не произойдет, основы капитализма останутся? Эксплуатация продолжиться?). Оно в лучшем случае (снова Ленин сомневается!) сумеет решить задачи создания такого общественного устройства, которое помогло бы («бы» – в значении предположительной возможности действия?) пролетариату и трудовым классам удержать власть в своих руках и создать прочный фундамент» для нового поколения (а если «в лучшем случае» не получится? – власть удержать не удастся? И когда-нибудь она всё равно падёт, если молодёжь не решит задач коммунистического строительства?). Тогда я не предполагал, что сомнения Ленина и мои, обернуться реальностью, и новое поколение «решит задачи создания такого общественного устройства», которое откажется от власти коммунистов.

Не буду приводить мои критические пометки полностью, так как у меня было много вопросов к речи, условно говоря, «моего дедушки Ленина» на III съезде Российского Коммунистического Союза Молодежи. Читая свой конспект сейчас, я подумал: «Хорошо, что меня тогда на комиссии не попросили пересказать статью классика своими словами – вот бы я их неприятно удивил».

На городской комиссии я волновался конечно, но всё закончилось для меня благополучно. А вот один мой знакомый поплыл: не смог назвать все награды Ленинского коммунистического союза молодёжи, воспроизвести слова из речи Ленина на III съезде РКСМ, хотя ему подсказывали: «Коммунистом стать можно лишь тогда…» После чего следовало продолжить: «когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество».

Когда ему сказали, что он не готов, мой шапочный знакомый заявил примерно следующее (привожу по памяти): «Я из рабочей семьи. Революцию делали для рабочих. Наверное, я не так умен, как некоторые. Да и память у меня не самая лучшая. Но я готов жизнь отдать за дело Ленина. За родную коммунистическую партию. Я не так начитан, но мой любимый герой – Павка Корчагин. Я верю в светлое будущее коммунизма» Много ещё чего он говорил бессвязно, но убеждённо и громко. Его монолог был слышен через приоткрытую дверь, и когда он вышел, по его раскрасневшемуся, но довольному лицу было понятно – принят в ряды, как я про себя сформулировал, на правах преданного, ревностного приверженца марксизма-ленинизма на эмоциональной основе.

Этот случай полностью опровергал мысли Ленина насчет обогащения памяти богатствами, выработанными человечеством. Думаю, и члены комиссии были из категории «не обогатившихся богатствами человечества», хотя и считались коммунистами и комсомольскими руководителями, и как мне показалось они трудились на ниве комсомола, по словам отца, и ни страх, и ни за совесть, а ради своей политической карьеры. Таких приспособленцев, в находящейся у власти партии, как я убеждался становилось всё больше.

Себя же я причислял, с юношеским самомнением, к «сомневающимся ленинцам». В это время я прочитал статью о французском философе и математике Рене Декарте, считавшего: «Во всем следует сомневаться» (De omnibus dubitandum). Всякие латинские выражения я выписывал в отдельную тетрадь и старался запомнить. К тому же меня вдохновляло и оправдывало то, что это был любимый девиз Карла Маркса (Фото №№4,8).
(Продолжение следует)