Глава XX III война

Над самым домом, но чуть в сторону от него, скорее над кремлём, пролетел Ju – 52. Он шёл в сторону центрального аэродрома у метро Аэропорт. Никто не заметил этого инцидента. Но, в народе хорошо запомнили свастику на крыльях фашистского самолёта. И, хоть ничего плохого о милитаристически, впрочем, как и сама СССР, настроенной Германии говорить было нельзя, люди в полголоса передавали эту новость тем, кому доверяли. И таким образом она распространилась по всей Москве.
- Слышала, что сняли командующего Московского военного округа Пурпура? – спросил друг, дверь героя соцтруда.
- Да. Экая фамилия! Не знаю причин.
- За пролёт самолёта Люфтваффе над Москвой.
- Это тот, что пролетел на той неделе над Кремлём?
- Да.
- Так я и знала! Его моторы гудели не по-здешнему. Это к войне.
- Брось молоть чепуху! Это просто провокация. Или очередной самолёт, в соответствии с договором о поставке, не согласованно перегнали в Москву. А с Германией у нас мир и дружба.
- Мы покупаем у Гитлера самолёты?
- А ты, как думала!
- Да, я и не думала, если честно. Но, чувствую, тут дело не простое.
- Поживём, увидим.

* * *

- Внимание, говорит Москва. Передаём важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооружённые силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами! – доносилось из радио.
- Ничего страшного. Мы разобьём их за милую душу!
- Не думаю. Скорее наоборот, - ответила своему другу дверь командарма, которая опять стояла опечатанной, вот уже второй год подряд. После того, как арестовали наркома, пришли за женой. Детей успела вывести в Воронеж бабушка. Квартиру опять опечатали. Но, то ли уже совсем закончились партийные кадры, то ли сам Сталин понял, что виной всему этот злосчастный дом, в котором каждый второй превращается в шпиона, или предателя Родины, но новых претендентов на возможность занять там освободившиеся квартиры становилось всё меньше и меньше. И теперь, многие опечатанные так и стояли пустыми.
Командармская дверь настолько привыкла к тишине, что невольно стала считать себя хранительницей той атмосферы, что была законсервирована в её квартире. Для чего её требовалось сохранить, не понимала. Но знала – это очень важно
Первые, примерно десять этажей дворца советов, вылезшие из-под земли своим мощным, металлическим каркасом, напоминали собой огромную клетку, сквозь которую просматривалась Москва на заднем плане. Это создавало видимость того, что сам город был закрыт в камеру, на долгие годы. Но, когда придёт надзиратель с ключом, чтоб отпереть её, никто не знал и не мог догадаться.
«Вавилонская башня» не хотела строиться. История повторялась во всех своих мельчайших, но от этого не менее ярких деталях.
Неужели, родившись у моря, и познав его со всех сторон, видя спокойным, в шторм, покрытым льдами, в виде застывших волн у берега, в дождь, и снег, она так и не увидит то, о чём мечтал практически каждый житель этой молодой страны – гипертрофированно великую фигуру вождя, распростёршую свою руку на Восток, словно Александр Македонский в начале всех своих завоеваний.
Борис Михайлович, построив дом, где проходила жизнь двери командарма, не остановился на этом, и продолжил свой путь по переделке столицы в вечный город, меняя до неузнаваемости его облик. Начав с конструктивизма, но в глубине души будучи влюблён в Барокко, теперь получал истинное удовольствие от возможности вернуть страну, как минимум, на сто тридцать лет назад, в прошлое. Своими декораторскими приёмами натягивая на современную жизнь покрывало имитаций отжившего свой век Ампира.
Но, святая-святых, его самое величественное детище, никак не хотело воплощаться в жизнь.

Москву бомбили. Дверь не верила своим глазам. На крыше дома располагались зенитные орудия, и дежурил женский полк зенитчиц.
Всего месяц прошёл с начала войны. Фронт стремительно двигался в сторону Москвы. РККА отступала, бросая технику, раненных, оставляя города, взрывая мосты, сжигая деревни. И вот теперь, в ночь на 22 июля был первый налёт на столицу. В свет прожекторов иногда попадал самолёт. С большим трудом будучи пойман, в один яркий луч, тут же поддерживался вторым, третьим, и вёлся ими до того момента, где зенитный огонь не настигал его.
Лёгкая вибрация распространялась по стенам дома. Стреляла зенитка, установленная на крыше их секции. Иногда в прожекторный луч попадала клетка каркаса дворца съездов. И, тогда появлялась надежда, что он распилит её, словно луч Лазера. Но проходя сквозь мощные металлические колонны и балки, пробивал их насквозь, вырываясь на волю, словно на его пути и не было никакой преграды.
Казалось, что всё это сон. Не настоящая жизнь, а то, что может только привидится будто ночной кошмар, рассеявшись утром, с первыми лучами солнца. Но до рассвета было ещё далеко. И, невольно приходилось просыпаться, поверив в реальность происходящего.

Дни стремительно летели. Кольцо фронта вокруг Москвы сжималось. В городе началась паника. К опечатанным квартирам прибавлялись теперь ещё и просто пустые, покинутые жителями, эвакуировавшимися в Куйбышев, на Волгу.
- Бежит, - констатировала дверь героя соцтруда, выпуская из квартиры героя, увешанного сумками, повязанными через плечо, и с чемоданом в каждой руке.
- Молодец! – ответила дверь командарма. Понимала, что ей терять нечего, двери нужны при любой власти. Квартира пуста, эвакуироваться некому. Потеряв веру в людей, теперь, как ей казалось, не видела разницы между советским человеком и фашистом.
- Говорят немцы уже в Химках. В городе паника. Вчера впервые не открылось метро.
- Сегодня уже семнадцатое октября. Должно пахнуть дымом костров с опавшей листвой. Но, почему-то веет горечью сгоревших бумаг.
- Да. Это партийные документы жгут на Кировской. Мой герой сказал; будто в Москве пошёл чёрный снег от разносимой ветром сажи.
С лифтом были серьёзные проблемы. Его никто не мог дождаться. Передвигаясь вверх-вниз подобно поршню мощного корабельного двигателя, он больше создавал видимость работы, чем способствовал ускорению движения. Вахтёр, словно кочегар, был сегодня на разрыв. Такого плотного графика у него не было даже в те дни, когда аресты не затихали ни на час, и происходили, как днём, так и ночью.
Те, кто не выдерживал ожидания, волочили по лестницам тюки со своим, нажитым за то малое, тревожное время, проведённое в этих стенах, скарбом. Подъезд теперь напоминал те дни жизни дома, когда первые жильцы только заселялись в его стены. Что же произошло с людьми? Ни участившиеся со временем, ставшие уже привычными авиационные налёты, ни потери среди личного состава РККА, ни оставленные территории, не пугали так, как то чувство всеобщей паники, что повсеместно овладело людьми в одно утро. Будто недоверие к власти всегда таилось в них, все эти годы успешных пятилеток, передовых строек, полярных экспедиций, межконтинентальных перелётов. И теперь вдруг, одновременно получило выход наружу. И причиной послужило такое событие, как случайный прорыв передовых частей вермахта к Химкам, предвестником которого было это глупое, вчерашнее не открытие метрополитена, который все свои молодые годы существования показывал пример точности исправного существования.
Все лозунги, митинги, единогласные голосования, плакаты, этот патриотизм, стукачество ради великой цели, бескомпромиссность и вера в великого гения революции, вдруг обернулось для всех пустотой. А это говорило только об одном. Хоть паника и возникает всегда из ниоткуда, на пустом месте, но корни её берут начало в пустоте человеческих душ, выжженных никчемной философией, не имеющей под собой твёрдого основания, словно тонкий слой дёрна, поросший травой, на старом, но глубоком болоте.
Страна, будто трясина, закачалась на перенасыщенной влагой ложных теорий почве. Те, кто хоть что-то мало-мальски понимал, и был способен предотвратить, давно расстреляны, или сгнили в лагерях. Та малая часть, сохранивших свой мозг, не поддавшихся всеобщему мракобесию, сидела тихо, в своих квартирах, впрочем, как и раньше, не видя возможности остановить толпу. Массовые репрессии, длившиеся с переменной активностью, но постоянно, начиная с первых дней советской власти до этого дня, выкосившие все яркие всходы, будто сорняки, оставили после себя поля с бездушной, прошедшей через руки недалёких селекционеров пшеницей. Из неё можно было печь хлеб, и его было много, но он уже не обладал тем вкусом, что прежде. Черствел быстрее и покрывался плесенью на второй день.
Несмотря на гипертрофированно раздутую армию, превышающую количеством, как техники, так и самих красноармейцев все другие в мире, страх сидел в каждом её солдате. Войско рабов не способно было воевать. Страна, невольно, в одну ночь, поняла это, и теперь её было не остановить. Рушилось всё, что было создано этой бандитской властью. Причём молниеносно, прямо на глазах. Уже вторую неделю разбирали конструкции металлического каркаса дворца советов. Клетка таяла на глазах. Гораздо важнее были металлические «ежи», выполненные из такого теперь дефицитного первоклассного металла, с повышенной прочностью, рассчитанного на куда большие нагрузки, чем фашистский танк. Но, так уж заведено, что когда тонет корабль, пробоину принято затыкать тем, что попало под руку.
«Вавилон» рушился.
Во дворе дома творилась страшная толчея. Грузовики, неизвестно как вырванные из всеобщего месива эвакуации, с трудом разъезжались в узких, не рассчитанных на такое, дворовых проездах, срезая по идеальным газонам, давя аккуратно подстриженные кусты. Никто теперь не боялся НКВДешников с собаками, охранявших двор от шпионов и вредителей. Кто теперь из них был вредитель, или шпион становилось сложно разобрать. Все смешались в одном нервном, борющемся за свою жизнь клубке. Тот страх, что не позволял людям оказывать сопротивление во время арестов, теперь ушёл куда-то далеко на задний план. Все как-то одновременно почувствовали, что этот дикий ужас перед таким коварным и беспощадным противником, которым тот стал вдруг, в один день 22 июня, прокрался и в головы самих карающих органов. Все теперь были равны перед Богом. И те, кто являлся властью, и те, кто безропотно подчинялся ей.
За героем соцтруда шла его молодая, сухощавая жена. Двери командарма показалось, что та нацепила на себя всё, что смогла надеть. Две шубы, минимум, пару платьев. Словно собралась дрейфовать на льдине с группой Папанинцев, или зимовать на льду, покинув ледокол Челюскин, вместе с командой Шмидта.
Продираясь между такими же, желающими сохранить частички своего быта, неприкаянными строителями социализма, спускались по лестнице вниз.
- Почему молчит радио? Нет никаких заявлений правительства, - возмутился оставленный открытым настежь друг, дверь героя соцтруда.
- Наверно убежало всё в Куйбышев, - предположила дверь командарма. Ей почему-то было сейчас, как никогда спокойно. Чувствовала, что ни за что не отвечает, так, как от неё ничего не зависело в этом всеобщем хаосе.
Захотелось увидеть этих, таких страшных, судя по происходящему вокруг, фашистов. Ещё месяц назад они были друзьями, а теперь стали самыми заклятыми врагами. Неужели они так страшны, что сумели навести такую панику среди населения Москвы? И всё же, это может означать только одно – они сильнее. А сильный никогда не обидит слабого, тем более если видит его слабость. Как примитивны все эти люди, если не верят в это. А может, они настолько глупы, что не вправе понять? Нет, тут дело не в глупости. Скорее в вине. Они настолько чувствуют себя виновными в сложившейся ситуации, что не верят ни во что, подвергшись звериному чувству страха, по сути являясь теми же зверьми, лишёнными душ и человеческого обличия.
Как никогда к месту зазвучала сирена воздушной тревоги. Народ на лестнице заметно поредел. Множество брошенных вещей валялось, оставленные где попало. На междуэтажной площадке стояла швейная машинка. Рядом с ней, красивый, с начищенными пузатыми боками самовар. Несмотря на все известные на момент строительства приметы нового времени, на кухнях квартир были предусмотрены специальные самоварные трубы, вмонтированные в стены и выведенные на кровлю. И теперь, брошенные хозяевами, одиноко стоя на лестнице, эти предметы говорили о том, что собрались обратно, в те места, для которых были куплены, коммуналки, с общими кухнями, или деревянные бараки на задворках, каменных доходных домов главных Московских улиц.
- Вот и скажи мне, для чего волна репрессий не коснулась твоего героя соцтруда? Неужели он сейчас способен хоть как-то помочь стране, в отличие от тех, кто уж точно не допустил бы того, что сейчас происходит?
- Просто он честный человек. Не шпион и не предатель. Вот его и не тронули.
- И ты уверен в этом?
- Ещё как!
Когда налёт закончился, из бомбоубежища потянулись за своими вещами жильцы. Но, одна парочка, это были, селекционер и его жена шли наверх с маленькими узелками в руках. Они не собирались бежать из города. Может им было просто некуда? Или считали; вся эта паника яйца выеденного не стоит, перебирала варианты данного поведения дверь. Но, ничто, приходящее ей в голову не имело ничего общего с являющимся истинной причиной их, возможно и кажущегося спокойствия.
- Хорошо, мы не поехали Эдуард.
- На вокзалах толкотня. Институт эвакуируется сегодня. Представляю, что там творится.
- Тебя арестуют за это.
- Ира, я не вижу смысла уподобляться безумию. Да и к тому же для меня есть работа в городе.
- Но, ты же не сможешь жить без науки.
- Ты считаешь, то чем я занимался последние годы, хотя бы отдалённо напоминает науку!?
- И всё же хорошо, что мы отправили Петьку в Сентябре в Тобольск.
Ничего не ответил жене. Молча прошли мимо опечатанной двери командарма. С опаской взглянул на приоткрытую дверь героя соцтруда. Сказал:
- Пустеет дом. Словно тогда.
- Да, но на этот раз добровольно.

* * *

Начиная с ноября месяца, бомбардировки происходили ещё и днём. Находясь в центре могла видеть то, свидетелем чего никогда бы не пришлось стать у себя на высоком утёсе. Не жалела, что была спилена, и привезена в столицу. Но, понимала; мир меняется на её глазах, и она вместе с ним, находясь в самом центре. В любом случае, там, далеко на её Родине, такое не могло произойти.
- Почему же немцы не взяли Москву? Что помешало им? – спросила дверь героя соцтруда.
- Не знаю. Ведь власть сделала всё возможное для того, чтоб не только спровоцировать войну, но, и, потом сдать страну врагу.
- Что же послужило препятствием в этом?
- Наверно всё же та боль, накопившаяся в лагерях. Боль тех, кто и был на самом деле самой страной, порою даже и не веря в Бога, вымаливал своими страданиями прощение у Него за все преступления, совершённые советской властью, пришедшей от дьявола. Только благодаря им, порою не знавшим даже молитв, сформировавшимся, как личности частенько уже в самих лагерях, в отличие от монахов, ранее молящихся за судьбу страны, а теперь так же сидящих вместе с ними, и была сохранена страна. Мученический народ. Страдалец. Но, во имя чего? Ради какой цели послано России?
- Наверно для того, чтоб власть сделала правильные выводы и стала справедливее к народу.
- А мне кажется, народ так и не понял ничего. И, теперь ему предстоит новый, не менее тяжёлый путь познания сотворённого. Когда опять, только молитвой в монастырях возможно будет отстоять и Веру, и страну от новых бед. Люди с трудом видят и понимают, происходящее вокруг них. Им не свойственно осознать прошлое ощутить настоящее и погрузиться в будущее. Они словно кошка, которую отлупили за то, что написала в ботинки и тут же ластится и лезет на руки. Но, у животных нет душ. Зачем они им? С какой целью? Они живут инстинктами и страхами. Людям же даны только лишь, чтоб в минуты ужаса, в свои последние часы вдруг догадаться - прожили жизнь подобно животному.