Глава X Горький

-Ты слышала, что в Испании началась война?
- Нет.
- Странное дело, но мне кажется, что начиная с этого года, события будут развиваться настолько стремительно, что нам предстоит запутаться в них.
- С чего ты взял?
Ну, вот смотри сама. Чкалов совершил перелёт. Не успел он ещё взлететь, как в Испании поднялся мятеж, который возглавил Франко. И никто бы не обратил на это внимания, если б не желание правительства помочь молодой республике, в этой далёкой от нас стране. И потом Горький ещё умер.
- Это всё совпадения. Я так думаю. Не может быть, чтоб в один год произошло больше событий, чем во все остальные. Просто количество их увеличивается, потому что страна идёт к победе социализма.
- Я тебя умоляю.
- И, всё же, что-то должно приостановить весь этот ход. Но, что?

Лежала между старой, кривой сосной и молодой, идеально прямой, но, слишком тонкой, на самом дне баржи, слыша иногда, а точнее чувствуя, как по тонкому корпусу, обшитому доской, скребётся песчаное дно. Мы неминуемо сядем на мель. Иначе и не может быть, думала она.
Теперь, была уверена, что вспоминает своё прошлое. Но, почему ей казалось так? Что послужило уверенностью в этом? Неужели страх, вот так вот остаться здесь, будучи придавленной остальными своими братьями и сёстрами, с которыми выросла на одном крутом берегу. Нет, тут скорее другое. Страшное нежелание, предчувствие, что жизнь пройдёт не совсем так, как хотелось бы. Вдали от Родных мест, не принося пользы, создавая красивый вид на берег из моря, с борта поморского карбаса, возвращающегося с полным трюмом рыбы, с уловом трески, и атлантической сельди, с редкими особями пикши и даже сёмги.
Даже в том случае, если б её и уложили в замену нижнего, прогнившего венца храма, или, дома, а может и вовсе сарая, она бы перенесла это с достоинством, не впадая в смертельную тоску.
Но, то, что понимала, ощущала всеми своими обрубленными сучьями, говорило об одном – её везут далеко отсюда, в другие края, где нет деревянных домов, и люди не знают, что такое бесконечно длинная линия горизонта, лишь изредка вздрагивающая маленькой точкой рыболовецкого карбаса, или случайно проходящего вдали от берега парохода.
- Скажи, а ты не знаешь, Соловецкие острова, где побывал в 1929 году Максим Горький, находятся в Белом море? – зачем-то спросила у своего друга, двери, напротив.
- Да. Во всяком случае так сказали по радио. И я запомнил. Ему понравилось там.
- Хорошее место. Мне кажется, что будь моя Родина там, меня бы не тронули.
- В каком это смысле?
- Не срубили.
- Если враг не сдаётся – его истребляют.
- Что ты имеешь ввиду?
- Так он написал после поездки.
- И вот, сегодня последний день прощания с ним. Неужели туда, на острова вывезены враги нашей страны? Почему же они там не сдаются и зачем их следует истреблять. Неужели он ездил для того, чтоб сделать такой вывод? Но, что же потянуло его туда? Для чего вдруг решил проверить наличие раскаяния у своих врагов?
Из двери героя соцтруда вышла его жена. За ней мелкими шажками супруг, взяв её тут же под руку, заискивающе, с хитринкой, снизу-вверх посмотрел ей в глаза.
- Вчера в колонном зале было очень много народа. Сегодня, думаю поспокойнее. Правильно, что едем сейчас.
- Ты стал очень ревнив ко мне.
- Я!? – постучал по двери лифта, - просто очень люблю тебя.
- Я не давала тебе повода.
С лязгом закрылась лифтовая дверь и кабина начала подъём с первого этажа.
- А на банкете, на прошлой неделе?
- Тебе показалось. Просто мы мало спим вместе.
- Я боюсь тебя. Ты всё время уставшая.
- Я устала от врачей. Мы никогда не будем иметь своего ребёнка.
- Может, всё же взять из детдома?
- Нет. Никогда. Говорила, что не люблю чужих детей. И, потом, мы же не знаем, какие у него были родители.
- Неважно. Мы будем новыми.
Лифт, выплыл из-под перекрытия нижнего этажа и плавно подъехал, напоследок всё же слегка дёрнувшись, и качнувшись еле заметно пару раз вверх-вниз, остановился.
Дверь открылась.
Вошли. Кабина ушла вниз.
Шумные детские голоса раздались на лестнице. Поднимались на верх, не дожидаясь лифта.
- А мы завтра едем в Крым, - кричал Вилен.
- Везёт. А мы этим летом на даче. Только вот отца на неделю вызвали в Москву, - так же громко вторил ему другой, не менее звонкий голос, принадлежащий мальчику, позвонившему в дверь квартиры этажом ниже.
- Хорошо, что мы сегодня были в колонном зале Петь.
- Да. Но, какие у него усища, как у Сталина. Недаром говорят, что они дружили.
- Тебе жалко Горького?
- Да. Вот бы прожить жизнь, как он. И умереть так, чтоб все переживали, что ты ещё многое не успел.
- Да, Петька. И мы с тобой сможем так.
- А как же! Ведь мы дети революционеров.
- Пока Петька. До осени.
- Слушай, Вилик, а правда, что ты на самом деле Виленор, а не Вилен? – отойдя от двери, оперевшись на перилла, посмотрел вверх Петька.
- Правда. Просто так короче. Владимир Ильич Ленин – отец революции, если уж быть до конца точным, запыхавшись, на ходу переводя дыхание, не добежав до своего этажа пару ступенек, перегнувшись через перилла, сверху вниз, ответил Вилен. Затем, глубоко вдохнув, преодолел последние две оставшиеся ступеньки, что отделяли его от своего этажа, и, прицелившись, буквально упал на звонок.
- Что ж ты так звонишь-то окаянный. Аж всё из рук валится, - открыла ему Надежда. Она была в фартуке, готовила обед.

* * *

Эти Соловки. И зачем я только вернулся в Россию?
Слабость, колоссальная слабость. Поразительное дело, ведь ничего же не боялся, когда сидел в Петропавловской крепости. А теперь этот дикий страх. Откуда он?
За плечами было бурное прошлое. Написал в 1905 году революционную прокламацию. Ненавидел царя, за кровавое воскресенье. Что же произошло с ним за эти последние годы? Говорили же ему не возвращаться ни в коем случае. Никого не слушал. А ведь как хорошо жилось в Италии! А сочинялось как! Божественная страна! Никогда бы не подумал прежде, что для того, чтоб писать о России лучше, будет находиться вне её. Хотя, как же тогда объяснить те годы, до первого ареста, когда были написаны «Дачники», «Дети солнца», «Варвары»? Нет, тут всё же, что-то не то. Тянуло на Родину. Тянуло неимоверно. Он человек, всеми фибрами своей творческой души ратовавший за революцию, теперь боялся её последствий. Стала страшным шоком та волна террора, что опрокинулась на святая святых, интеллигенцию. Не понимал, как такое мог допустить Ленин. Надеялся на Сталина, подхватившего его дело. Но, всё оставалось по-прежнему, да и не собиралось меняться, судя по приходящим из РСФСР новостям.
Очень любил Марию Андреевну. Но не разводился с женой. Всё откладывал. Вспоминал, как не мог остановиться ни в одном отеле Нью-Йорка из-за отказов владельцев, ссылающихся на отсутствие с ней брачных отношений, и венчание с первой женой, с которой не развёлся.
В мае 1928 года, когда приехал в Москву по личному приглашению Сталина, народная толпа несла от вокзала до дома на руках. Останавливался тогда на квартире у официальной жены. Был польщён таким вниманием. Знал, что при жизни ни один писатель не мог достичь такого почёта. Был до глубин души тронут этим.
Пятинедельная поездка по РСФСР закрепила первое впечатление.
Второй раз приезжал через год. Понимал, что ждут от него, но не видел в этом ничего плохого. Радовался успехам страны. Легко согласился на просьбу Сталина съездить на Соловки, посмотреть жизнь заключённых, чтоб потом написать отзыв об этом.
К этому моменту ощущение, что обязан советскому народу, сильно давило на него. Правительство молодой страны платило неплохие гонорары за издательство его книг, Одно проживание в Италии обходилось для РСФСР в 1000 долларов в месяц. Понимал, что просто так ничего не бывает в жизни. Чувство долга перед страной тяготило.
Как писатель умел отличать правду от лжи. Уже научился понимать степень показухи сопровождающих его по стране грандиозных мероприятий. Но, на Соловках увидел многое, что просто обескуражило, буквально заставив понять – вся его жизнь суетлива и мелочна, а возможно и прожита в пустую. Волна страшной депрессии накатила на него в эти дни.
Заключённые рассказывали о своём быте, бодро отвечали на вопросы, словно выдрессированные обезьянки. Понял всё, что происходит здесь, в бывшей обители до самых мелочей. Замкнулся в себе. Никому не задавал вопросы.
Зачем?
И так, всё было теперь ясно.
Глаза. …  Эти душераздирающе пронзительные глаза узников лагерей, что были убраны на задний план, но, и оттуда прожигали его сердце насквозь. После посещения барака с несовершеннолетними, где беседовал с подростком, вышел из него опустошённым, словно выжженным изнутри огнём от полученной информации.
Ждал конную коляску, чтоб ехать дальше. Не сумел сдержать слёз, покатились по щекам. Достал платок. Как можно незаметнее для всех постарался их вытереть самым краешком.
С этого дня всё понял.
Его жизнь не имела никакого смысла. Сытая, достойная, не требующая никаких переживаний, разрушилась в миг, оставив его перед той пустотой, что открылась сейчас перед ним. Его Родина, страна, где получил первую известность, была полностью разрушена и на развалинах в наскоро построенных муляжах жили те, кто был напрочь лишён своего прошлого, и, что самое главное не стремился к его познанию. Все, кто мало-мальски умел мыслить были уничтожены, или гнили в лагерях. Об интеллигенции и говорить не приходилось. Та, что не успев понять, что её ждёт, доживала свои последние дни в бараках по всему Северу, подступаясь к Сибири. На воле же оставались только те, кто действительно, от всей души, если только она у них оставалась, были счастливы в этом, искусственно созданном мире.
Не может быть! Не хотел верить своим глазам, ушам, фактам.
Закружилась голова.
Хорошо, что я не вернулся окончательно и у меня всегда есть возможность уехать обратно, в Италию. На Капри. В виллу Il Sorito. Но, нет же нет! Подкосила ноги страшная тяжесть. Рухнул в подъехавшую коляску.
Меня больше нет. Я побеждён. Полностью. Окончательно и бесповоротно. Иосиф взял меня своей хитростью, и, теперь я всецело завишу от него. Им принадлежит теперь всё. Права на издание моих книг полностью их. Мои слова, мысли, поступки, дела, всё не моё. Посмотрел на свои руки. были чистыми. Отряхнул. Показалось, что испачканы барачной пылью. И они так же теперь принадлежат им. Они достанут меня откуда угодно, как Троцкого. И уже ведут за руку словно слепого ребёнка. Я больше не писатель.
Вспоминал разговор:
- Послушай Максим, а почему бы тебе не написать обо мне книгу?
- О тебе? – удивили слова Иосифа. Никогда не думал о том, что можно написать книгу о живом человеке.
- А, что? Разве это так сложно? Я не прошу тебя что-то придумывать. Напиши правду. Мне всё понравится, что бы ты ни написал.
- Я не смогу Иосиф.
- Сможешь. Это очень просто. Как написать пьесу. Даже проще того, - лукаво улыбнулся Иосиф.
Ощутил страшный стыд. Теперь, казалось, что все смотрят на него, пытаются пожать руку, заговорить, не с целью увидеть великого писателя, а прежде всего, как на глупого, зависящего от чужой воли клоуна. Он был теперь клоуном. И стал им именно с того момента, как понял всю окружившую его ложь. Прежде, ни он, ни его близкие, не замечали этого. Теперь же, в один миг произошло непоправимое.
Я больше не могу улыбаться, говорил внутренний голос. Нет, ты будешь ещё много шутить, смеяться, веселиться. И это не будет происходить через силу. Ты сделал шаг. И, теперь нет пути обратно, спорил с ним другой, живущий в нём изменившийся до неузнаваемости голос его эго.
Но, я же ещё ничего не совершил, и не буду писать лживого очерка об этой поездке, возражал первый.
Будешь. Уже написал мысленно. Осталось только нанести на бумагу, успокаивал второй.
Замкнулся в себе. Старался ни с кем не разговаривать.

В 1934 году умер сын.

Я упустил его.
Когда же это произошло?
Перебирал в памяти события. Пытался докопаться до того момента, когда сын принял решение поступить в ряды НКВД. Вспоминал …
Вырос балбесом, так и не найдя себя в жизни. Катался по Москве на служебной машине, пил …  Нет. Не то. … Не в этом дело. Я сам виноват. Такой же неприкаянный, как и он. Помогал этой проклятой революции. Поздно понял, что совершившись, она уничтожит потом всех, кто участвовал в ней, оставив только самых никчемных, лицемерных и глупых.
Теперь, вернувшись на Родину окончательно, видел, что теряет не только себя, но и всё своё окружение. Смерть сына оставила тяжелейший след. Кашель усиливался. Не хотел уезжать из России. Не стремился на виллу в Италию. Она больше не грела его. Готовился к смерти.
27 Мая 1936 года, в не особо хорошем состоянии вернулся из Крыма. На следующий день поехал на Новодевичье, на могилу сына.
Сидел долго в тишине. Молчал. В последние годы, после Соловков часто задумывался. В такие минуты, время пролетало стремительно. Полностью забывался, словно проваливался в прошлое.
Сейчас общался с сыном.
Лето начиналось без особого желания согреть землю. Пасмурное, дождливое, вступало в свои права, словно вторило его настроению.
Вернувшись домой, слёг. Уже знал, что не поднимется. Три недели провалялся в Горках. К 12 Июля всем уже стало ясно, что наступили последние дни.
Три раза приезжал Сталин. В последний раз, сел рядом, у постели, долго смотрел. Затем сказал:
- Я не в обиде, что не написал про меня, - медленно встал, и, не попрощавшись ушёл.
Где-то внутри себя отчётливо понимал, что наступили последние дни. Но, отчаянно сопротивлялся. Не хотел, не желал покидать этот мир, не вернув себе былой воли, не победив в том сражении, что было им проиграно. Но, никто не собирался с ним больше воевать. Он давно стал для тех людей, что выбрали его для себя, Богом.
Словно буревестник, искал бури, чтоб победить её.
- А знаешь, я сейчас с Богом говорил. … - сказал медсестре, что сидела в это утро у его кровати. Ничего не ответила ему. Знала, что хочет ещё, что-то дополнить.
- … Ух, как спорил! – дополнил фразу, упёрся взглядом далеко перед собой, в дальний угол комнаты, где падала на стену тень от занавески, отброшенная первыми лучами, появившегося именно в это утро, долгожданного летнего, по-настоящему уже греющего солнца.
Больше не дышал.