Глава VII Первый арест

Лифт двигался медленно, но с постоянной уверенностью, минуя этаж за этажом.
Интересно, куда он едет, подумала дверь. Ей не спалось. Что-то тревожное таилось в этом предрассветном, Московском небе. Улавливала эту тревогу. Чувствовала её. Так и тогда, когда пришли лесорубы с пилами и длинными топорами.
Было ли это в её жизни, или просто, какая-то неимоверно страшная, на уровне молекулярной памяти информация, хранилась в её волокнах, трудно сказать. Вот так вот часто, оставаясь наедине сама с собой в тишине городской ночи, прислушивалась к звукам, шорохам, шёпоту города, где-то далеко в глубине себя помня, как шумит листва на морском ветру, кричат совы, тявкают лисы и воет волк. Но, здесь, сегодня, в советской Москве всё отдала бы за признание факта схожести с той, такой же предрассветной тревогой, что ощутила, возможно всё же будучи стволом ещё живого дерева, перед тем, как пришли её рубить.
Тогда не пели птицы, молчали звери, даже волн на море не было видно. Полный штиль, как перед бурей. Но, разве может быть буря в городе? Разве есть тут чему выходить из гранитных берегов, затапливая мощную канализацию дождями, или массово валить ветром деревья? Нет, конечно нет. Ведь это же каменная пустыня, город, в котором нет жизни звукам дикой природы. И она зря волнуется, предчувствуя что-то с самого вечера, мучая своего друга – дверь напротив, глупыми вопросами про его чувства, которых и не могло быть. Ведь всё хорошо, конец лета, листья ещё не падали, а напротив, где раньше стоял храм, роется глубокий котлован. Настолько большой, что в него можно спрятаться всему их дому, в случае, если, что-то произойдёт в стране, или городе.
Лифт только начинал своё движение, где-то далеко внизу, уверенно преодолевая шаг перекрытий, равный четырём метрам, когда увидела двух, спешно крадущихся по лестнице мужчин в штатском, но, с пистолетами в руках, будто охотились на свои, бегущие перед ними тени.
- Ты спишь? – поинтересовалась у своего друга.
- Нет, я вижу.
- Зачем они здесь?
- Кого-то ловят.
- Кого здесь можно ловить? Это ж жилой дом, в котором живут непростые люди.
- Вот именно! Непростых и ловят.
Лифт проехал мимо. Успели разглядеть в нём ещё двух мужчин в тёмных плащах, коменданта, и испуганного, но не теряющего зверски ответственного выражения лица вахтёра.
Все их напряжённо застывшие фигуры, словно памятник защитникам революции, освещённые потолочным лифтовым светильником, проплыли мимо их этажа, и скрылись за перекрытием.
- Тебе не показалось, что у коменданта развязан шнурок на правом ботинке? - спросила командармская дверь.
- Нет, я не обратил внимания. Но, похоже, его подняли с постели.
Лифт остановился на последнем этаже. Открылись двери. Послышался нервный шёпот, шаги, затем решительный, громкий стук в дверь. Такой, словно стучали не для того, чтоб им открыли, а для создания шума. Причём старались на славу. Судя по частоте стука было слышно; стучали сразу двое незнакомых прежде людей в плащах.
- Глупые люди. Не могут позвонить, - заметил друг, дверь героя соцтруда.
- Ты думаешь, что они глупы? А мне кажется, так специально грохочут, чтоб придать важности.
- Они ж и так с пистолетами. Куда уж серьёзнее?
- Нет. Не серьёзнее, а важнее чем есть на самом деле.
Стучали долго. Шум эхом разносился по всему подъезду, будя его жителей.
- Открывайте немедленно! – явно на чей-то в испуге заданный вопрос, прозвучал решительный, произнесённый сиплым голосом ответ.
- Кто-кто!? Конь в пальто! Открывай контра, пока дверь не выломали! – вторил ему другой, более зычный, словно у керосинщика, тонко дребезжащий голосок.
Наконец дверь открылась, и узкая полоска света осветила, где-то далеко наверху часть самого последнего лестничного марша. Протопало, теперь уже не сдерживаясь, гулким сапожным грохотом множество ног.
- Селекционера какого-то берут, с последнего этажа, - догадался друг, дверь героя соцтруда.
Дверь командарма, хотела что-то ответить, но была прервана рукой домработницы Надежды, слегка приоткрывшей её. Она пыталась понять, прислушиваясь к незнакомым ей прежде звукам, что происходит в их доме. Но, именно в этот момент, всё затихло и воцарилась тишина. Казалось; всё это только причудилось, померещилось. На самом деле дом по-прежнему спит и видит замечательные сны. Каждый в своей квартире, в большой, качественной, казённой, с инвентарными номерками кровати. Лётчикам-героям – полярное небо. Писателям – Сталинская премия. Деятелям культуры – банкет в кремле.
- Скоро станет ясно, чем всё это кончится, - предположил друг, дверь героя соцтруда.
Было так тихо, что даже доносился отдалённый храп ответственного квартиросъёмщика из-за неё. Надежда прикрыла дверь.
- Наверно увезут на допрос. Ведь не с обыском же они так подкрадывались? - вспомнила, что хотела сказать дверь командарма.
- Спорим, что сразу арестовывать приехали? – не согласился её друг.
- Спорим. Только вот на что?
- А хоть бы и на то, что если я прав, ты должна будешь теперь плохо открываться.
- А, если я права, то ты будешь скрипеть?
- Хорошо. По рукам.
- По рукам. Но, как долго?
- Пару дней. Идёт?
- Идёт.
Наверху опять загромыхали сапоги, захлопали двери. И снова лестничный марш осветился лучом света из приоткрытой двери квартиры.
- До свидания дети, - доносились обрывки фраз в предутреннем, впитывающем в себя звуки, перед тем, как разразится грохотом просыпающихся улиц, воздухе Москвы.
- Папа, мы будем тебя ждать.
- Эдуард!
- Не надо Ирина. Будь сильнее. Я не виновен. Всё должно определиться в ближайшее время.
- Увозят, - многозначительно, произнёс друг, дверь героя соцтруда.
- На допрос, - осталась при своём дверь командарма.
Лифтовая кабина поехала вниз.
Опять приоткрылась дверь командарма. Надежда на этот раз была уже со свечкой в руках. Спускающийся первым, один из двух, человек в штатском, резко прикрыл дверь. Так, что свеча выпала из рук Надежды на пол и тут же погасла. Тень от неё мелькнула по стене, скользя словно в одноимённой сказке «Тень».
Подобно неведомому жителям земли, инопланетному космическому кораблю, плыла вниз, к самой земле, светясь «иллюминаторами» кабина лифта. Мужчина в широкополой шляпе светлом плаще, пенсне, бородкой клинышком, и кожаным портфелем в руке, стоял под самым потолочным светильником, светясь от него, начиная от подбородка, по мере приближения к туфлям теряя мощность свечения. Вокруг него, подобные солдатам, охраняющим похожего на космического пришельца гражданина, расположились двое в тёмных плащах и убогих шляпах, комендант, в картузе с матерчатым козырьком и вахтёр в кепке.
Все, старались не глядеть друг на друга, стыдливо пряча свои взгляды в пол, или разглядывая торцы преодолеваемых перекрытий. Один только арестованный смотрел уверенно вдаль, не видя перед собой стен, а действительно находясь внутри спускающегося на землю космического корабля, любуясь земными, такими незнакомыми ему, но не кажущимися всё же враждебными пейзажами. Старался запомнить их, сохранить в своей памяти, зная, что надолго, если не навсегда останется на этой планете.
Командарм не спал.
Взял под одеялом за руку жену. Не мог уснуть. Догадывался, что скоро придут и за ним.
Вспоминал.

Гражданская война была в разгаре.
Командовал тогда, несмотря на свои двадцать с небольшим лет, целым батальоном. Стояла задача подавления народного восстания под Тамбовом.
Многих порубил в бою шашкой лично. Тех же, что взяли в плен, простых Русских мужиков, загнали в сельский овин. Не все из кулацких семей, некоторые просто озверевшие от голода и постоянных поборов красных.
В боях красноармейцы приобрели злость и ненависть к своим же собратьям, таким же, как и они деревенским, или городским рабочим и мастеровым. У многих, ещё не обстрелянных, не хватало духу стрелять в человека. Да и те, кто уже навоевался с Германцем, более хладнокровные и не подверженные сомнениям, так же не могли, запросто выпустить пулю в крестьянина.
Провёл разъяснительную работу перед захватом деревни. Но, всё пустое. Пришлось самому показывать пример, впереди на лихом коне, с шашкой в руках. Знал, ходили слухи, что у Котовского сабля с запаянной внутри ртутью, для верности удара. Завидовал ему. Эко лихо разрубить человека одним взмахом, сверху вниз, и, затем, через петлю в воздухе справа-налево, крестообразно, сразу на четыре части! Не умел так.
Выводили крестьян по десять человек. Ставили перед стеной сарая. Расстреливало так же десятеро красноармейцев. На каждого по пуле. Распорядился выбрать отвоевавших уже хотя бы год. На расстрел пришёл командовать сам.
Глаза, полные ненависти, смешанной с звериным страхом, но с какой-то уверенностью, основанной на веру в Бога, что Тот не оставит. И, если не отведёт смерть, то, хотя бы не покинет Там. Вера укрепляла. Никто не просил о пощаде. Видели, что и тут не выжить. Откуда могли знать, что потом всех, у кого оставалась хоть какая-то воля, спрячут в лагеря. Но, понимали – сегодня важный день не только с точки зрения перехода в жизнь иную. Сегодня начало конца той, прежней, такой понятной, родной им жизни. И те, кто примет новую, всё равно не выживут в ней, если не поменяют свою человеческую на подобное животным, лишённым душ существование.
- За измену социалистической революции и советской власти, именем революции и товарища Ленина, приговариваетесь к расстрелу! – коротко, не слезая с коня, изложил суть. Родившись в семье учителей, рано ударился в революцию. Закончив пехотные курсы, а, затем командные, вступив в партию, умел формулировать ясно и по-революционному коротко.
- Командуйте товарищ боец, - приказал взводному.
- О-о-отовсь! …
Взводный выдерживал паузу.
Старший, Парфирий, самый зажиточный из всей деревни, сделал шаг вперёд. Фингал с кровоподтёком был на правом глазу. Из-за этого держал голову набок. Косо, пронзительно, словно проверял на верность, посмотрел на своих односельчан. Снял картуз левой рукой. Сказал:
- Мужики, простите, коли, что не так, когда делал, или говорил кому. - затем, сжав его в трудовой, мозолистой руке, перекрестился. Все повторили за ним. Кто-то обнялся с родственниками, поцеловавшись по-Русски. три раза.
Скомандовал по-новому:
О-о-отовсь! …  Э-э-эльсь! … О-о-онь! – неспешно, но со знанием дела, произнёс три, одно страшнее другого, слова, боец, в протёртых на местах складок сапогах. Бойцы, имевшие на ногах, кто ботинки, перевязанные телефонным проводом, а кто просто в лапти, лишь двое было в сапогах, без особого энтузиазма выполнив две первые команды, исподволь разглядывали с завистью добротную обувь крестьян.
Выстрел не прозвучал. Солдаты опустили ружья.
Взбесился. Проорал:
- Именем революции! выполнять приказ командира!
О-о-отовсь! …  Э-э-эльсь! …– уже более сжато, не давая особого времени на размышления, командовал взводный.
Солдаты подняли ружья, прицелились.
- О-о-онь!
Прозвучал одинокий выстрел. Щепа с слегка подгнившего под крышей, последнего венца сарая, отслоилась от попавшей в него одинокой пули.
- Всех, в расход пущу! – обнажил шашку, и с размаху, вдоль, начал рубить крестьян, одного за другим. Основательно. Уверенно. Со знанием дела.
Ненавидел врагов. Был непримирим. Так учили на курсах. Так сам к этому пришёл. Так требовала беспощадная к старому режиму революция. Он сам избрал и верил ей больше чем самому Богу, от которого не отрекался, как и не знал о нём ничего больше того, что тот сидит на небе, и многие постоянно просят у него что-то. Не понимал таковых. Считал, что сам возьмёт от жизни всё.
Зарубив живьём всех десятерых, спешился. Отвёл коня в сторонку, чтоб нечаянно не пристрелили. Встал рядом со взводным. Приказал ему выводить следующих.
Крестьяне, что выходили из овина, были одеты попроще. Косились на изрубленные тела односельчан. Сразу менялись в лице, снимая картузы. Ощущали себя, словно в другой реальности.
- Готовсь! Цельс! Огонь! – командовал сам.
На этот раз стреляли все.
Парочка крестьян оказались ранеными.
Приказал двум крайним бойцам:
- Ты, и ты. Добить.
Дальше всё шло, как по маслу.

Очень плохо спал. Точнее боялся уснуть. Часто снился один и тот же сон. Человеческое мясо. Тёплое, парное, обильно сочащееся кровью.

* * *

- Стой! Руки вверх! – крикнул друг Петька Вилену, прислонив к его спине длинную палку, представляя себе, что у него в руках ружьё.
Замер. Не ожидал, что его поджидают в кустах, куда залез переждать пару минут затаившись, чтоб осмотревшись, пробиваться к своему подъезду, где собирался скрыться в квартире, выйдя тем самым из игры не пойманным. Рука потянулась за вырезанным из деревяшки пистолетом, заткнутым под рубашкой за пояс.
- Сдать оружие! Стрелять буду! – орал, что есть сил, будто и в правду арестовывает шпиона, Петька. Играли не в гражданскую войну, как раньше, всем двором, а в НКВДешников, которые ловили шпионов.
И не хотел Вилен быть шпионом, или предаетелем, как его ни упрашивали, но, вдруг, какое-то кратковременное просветление вспыхнуло в его голове, дав понять, что в противоположном случае быть ему НКВДешником. А этого ещё больше не хотелось. И, если Петька был младше и не понимал: именно эти люди приходят за жильцами их дома по ночам, то сам хорошо знал от отца для каких целей создана та служба, что помогает милиции наводить идеальный порядок в стране.
Вспомнил, что он шпион. Вытащил пистолет, сделав вид, что собирается его сдать. Но, прислонил стволом к сердцу, произнеся:
- Живым я вам не дамся!
Аа-ав-ав-ав-ав! – гулко, басом пролаяв, попыталась пробиться через кусты патрульная овчарка, сильно натянув свой поводок.
- Алтай! Ко мне! – прикрикнул на неё молодой боец, зло прищурившись на Вилена и окруживших его теперь со всех сторон детей их дома.
- Ну, ка быстро все из кустов вылезли! – сдерживая свою собаку, прикрикнул на детей молодой НКВДешник, с разлапистыми, словно лопухи ушами. Он видел в них врагов априори. Да и вообще, побаивался этого дома, попав в Москву из далёкой деревни, был счастлив устроиться на такую престижную, как он думал работу. И, теперь, когда начинались аресты, понимал, каждый из проживающих здесь может оказаться врагом народа. А, уж дети тем более, к тому же, если они вообще играют в подобные игры, имитируя взрослых. Именно в то время, когда за каждым углом таился враг, следовало быть на чеку, следить в оба за всеми на вверенном ему участке. Ибо если не он, то его могут обвинить в самом настоящем шпионаже, о котором так ничего и не понял, хоть не раз спрашивал своих товарищей по службе. Те объясняли, как могли, да и сам лейтенант проводил разъяснительную работу. Но, всё, как-то пролетало мимо ушей, не оставляя и малейшего следа в его деревенской, не подготовленной к политической борьбе голове.
- Дыщ! – глядя в глаза бойцу выстрелил Вилен, поняв, что проиграл. Но, ему не было стыдно в этот момент. Показалось на мгновение, что не столько проигрывает перед своими товарищами в этой невинной детской игре, сколько воспользовался случаем, чтоб показать, что не сдался в руки власти. Странное ощущение проникло в этот момент в его сердце. Он был свободен, хоть и условно мёртв. Таковы правила игры, в которую сейчас играли. И они не подразумевали пыток, признаний, а, затем, раскаяний, унижений, вымаливания единственного, самого важного, что только может быть у каждого человека – жизни.