Глава XVII Дым

Прошло ещё десять лет.
Вилен умер. Его жена, продала квартиру, уехала в Америку к сыну.

Какая-то страшная тишина повисла в воздухе. Мебель стояла тихо. Ни потрескивания рассохшейся створки, ни скрипа старого паркета от идущего по нему человека.
Ничто не издавало звуков. Всё, оказалось в некоей сказочной обстановке. Квартира будто парила в невесомости нового мира. Не знакомого ей, но такого непредсказуемого, готового навалиться и раздавить собой всё, какое-бы ни было сопротивление.
Кто этот человек? Почему же я не слушала тогда всех тех многих покупателей, что заходили через меня в квартиру, для того, чтоб увидеть её изнутри? Может та женщина, что первым делом пошла смотреть туалет и кухню, словно не знала о них ничего из такой стремительно набравшей массовое использование вещи, как интернет. Или тот, с солидным брюшком мужчина, что сказал: - «Жалко, что Кремль плохо виден».
- Да, кто бы это ни был, все вызывали в ней отвращение. Не могла поверить, что вот так вот, когда-нибудь, останется одна на один с пустотой. И эта незаполненность, граничащая с отчаянием была не та, что наступала в этих стенах, когда всех арестовывали. Нет, то была совершенно другая, не наполненная такой безысходностью и отчаянием пустота. Она давала надежду на новых жильцов. Но, чем же страшны они, один из которых в итоге и купил её? В них нет той веры, поразила догадка. Не способны понять то ради чего живут. И стремятся к лучшему, не вникая в его корни и историю. Им нужна показная, придуманная, раздутая до неузнаваемости, слащавая правда. Они живы одними лишь яркими моментами. Но жизнь состоит и из горя, которого много, и его надо обязательно пережить. Не могут, да и не хотят этого.
В замочной скважине провернулся ключ. Открылась металлическая дверь. Небольшого роста, отдалённо похожий на Хрущёва, мужчина в костюме, прошёл через неё, так, как и раньше не закрывали на ключ деревянную дверь.
Вот он какой. В костюме. Тот плотно облегает его тело, не так, как носили прежде, много лет назад, и от этого кажется, что не его размер, а на два, или даже три меньше. Не любила ничего нового, не понимала, зачем это придумывается, если всё уже было придумано и не требовало доработок.
Зажёг свет, присел за стол. Потом встал, и подошёл к металлической двери, не прикасаясь к двери командарма. Её будто и не было для него.
- Ну, где же вы там ходите! Скорее, скорее! У меня мало времени, - крикнул кому-то на лестницу.
Возвращаясь, прошёл сквозь металлическую, полуторную дверь, но не успел развернуться боком, чтоб пройти через деревянную, двустворчатую, зацепился фалдой пиджака за гвоздь, что торчал из-под неоднократно менянного и чиненного замка. С треском порвался пиджак.
- Ах ты сволочь такая!
В проходе столпились двое, молодой человек и женщина, следующие за ним.
- К чёртовой матери ломаем! Ненавижу всё это старьё! Оно тянет назад в проклятое прошлое.
Прошли в квартиру. Снял пиджак, рассматривал его на тусклом свете люстры. Заметила, что лысина у него покрывается злобным потом. Ничуть не испугалась, что услышала сейчас свой приговор. Готовилась к нему в последнее время. Понимала - он неизбежен. Знала на примере других дверей.
- Полы не циклевать. Будем класть новый, дубовый паркет. Мебель всю на помойку. Внутренние двери туда же, - перечислял фронт работ новый хозяин. Мужчина записывал с его слов, что-то у себя в записной книжке. Женщина пыталась быстро замерять основные размеры, для дальнейшего выполнения дизайн-проекта. Была видимо дизайнером. Дверь командарма ненавидела это слово. Считала, что только один архитектор, Борис Михайлович, способен заниматься такими вещами, как интерьеры квартир в этом доме. Что, собственно и сделал в своё время. И, те, кого они не устраивают, вряд ли смогут добиться здесь лучших результатов. Тем более, если они всего лишь дизайнеры.

- Вот её, … - указал на дверь командарма, - … мебель, внутренние двери и паркет вывозим. Завтра будет три контейнера. Сегодня нужно всё сломать, - на следующий день руководил процессом вчерашний молодой человек. Он, видимо, был прораб.
Ну, вот и всё. Дождалась и я.
Не сопротивлялась. Легко снялись с петель две её створки. Коробка так же просто была выломана из стен, попилена болгаркой, и сложена в углу, до завтра.
Все эти годы, что стояла в доме, являлась преградой между прошлым и будущим, затрудняя тем самым проход через настоящее, и теперь она разрушена. Ничто больше не сдерживает людей в их стремлении увидеть будущее таким, как они сами представляли себе. Она же, пусть и не знала его, но была частичкой оного, пока находилась в этом доме. Теперь грядущее навалилось на не имеющих страха людей. Выдержат ли его напор? Смогут ли остаться людьми?  Или продолжат разрушение?
Да, безусловно постарела за те года, пока страна молодела своим чиновничьим аппаратом. Руководящий состав становился всё младше и младше. Это приводило к отсутствию опыта среди управленцев. Но, ведь и Сталин нуждался в энергичной молодёжи, нежели чем в проворовавшихся, ставших стопроцентными функционерами чиновниках.
Может и репрессии были направлены на достижение этого, испугалась отчаянной мысли.
Но, кто бы мог подумать, что молодые люди ещё стремительнее способны стать функционерами и научиться воровать, нежели те, кто к этому шёл десятилетиями! Наверно молодость и отсутствие опыта способствует ускорению такового процесса в разы.
А ведь руководимые данным видом чиновничьего аппарата считают, что давно наступил рай. Впрочем, такие и в аду счастливы, поскольку не видят различия.
В итоге, страна становилась очень похожей на ту, что была так знакома двери командарма, которую увидела впервые, попав в этот дом, когда у власти был Сталин.
Сегодня голова её была светла. Думалось легко и от этого становилось ещё страшнее нежели чем от понимания, что жизнь подходит к концу. Не видела ничего хорошего в будущем. Оно выглядело хуже прошлого, несмотря на всю его ужасность.
Лежала в контейнере таким образом, что могла наблюдать дом, в котором провела 89 лет своей жизни. Было стыдно перед ним. Не понимала свой стыд. Пыталась докопаться до его причин. Может считала, что проиграла в борьбе за жизнь, и, теперь каждое из многочисленных окон видит её искромсанное тело, среди куч мусора. Нет, всё же, пока люди не полюбят дома, в которых живут, точнее то, из чего те состоят, они не полюбят Родину.
Понимала теперь те чувства, что ощущали арестованные, когда их увозили из дома ночью.
Вспомнился последний разговор с дверью героя соцтруда:
- В городах уже давно ад. Но, как и было сказано пророками, никто из людей не заметит и не поймёт, что творится вокруг, продолжая считать; с каждым днём жизнь становится лучше. Что произошло в 1937 году ничтожно по сравнению с тем, что сегодня повсеместно.
Хотя, впрочем, не совсем уж так и повсеместно. Всё самое зло сосредоточено в городах. В лесах, полях, морях на реках, другое.
- Что ты имеешь ввиду? – спросил её друг, дверь героя соцтруда.
- То, что Бог ведёт равную войну с силами зла. Это длится с незапамятных времён, когда согрешил Адам, и люди только начинали появляться на земле.
- Что же это за война такая?
- В городах уже давно победил…
- Кто? Кто победил в городах?
- Не Бог.
- А, кто же?
- Тот, кто не может пока ещё до конца сломить вольные души не горожан. Поэтому-то людей и сгоняют теперь искусственно в мегаполисы, чтоб легче их поработить. Те же, кто не спешат оставлять свои родные земли, остаются людьми, ещё какое-то время.
- С чего ты это взяла?
- Ну, вот посмотри сам; Сибирь постоянно горит, заливается нефтью, испещрена воронками от ядерных взрывов, свалками токсичных отходов, а люди там остаются людьми.
Почему?
- Вот именно! Почему!?
- Они сильнее горожан, которым достаточно телевизора, чтоб продать душу.
- Так уж и одного телевизора?
- Не одного. Много чего ещё, сам знаешь. Но с городскими гораздо легче. Остальных же пытаются сломить стихией.
- Пытаются!?
- Да. Тёмные силы бесчисленны.
- Вот, смотри, опять горит тайга под Красноярском. Говорят, что пропало солнце и наступила ночь среди белого дня. В городах такое не происходит. Зачем же это нужно Богу?
- Я подумала вот о чём…
Люди не могут жить со светом. Мешает им. Слепит. Получается, где свет, всегда тьма. И наоборот.
- Как Инь и Янь…
Ты разочаровалась в людях?
Ничего не ответила своему другу.

Ехали долго. В пробках. Москва сильно изменилась. Не узнать. Старых домов больше не встречалось. Если и оставались какие-то, то были похожи на искусственно состаренные муляжи. У людей злые, уставшие лица. Но, одеты гораздо ярче, чем тогда, когда её везли в новый дом.
Что же произошло с ними за все эти годы, ибо они забыли свои улыбки? Неужели все эти тяжелейшие испытания выжгли их души?
На припаркованной у обочины машине прочитала: - «Полиция». Не поверила своим глазам. Всё, как раньше, до революции. Но, в то же время совершенно не так. Увидала двух пассажиров патрульно-постовой службы, проходящих через шумно разлетающихся в разные стороны голубей. На спинах охранников законопорядка красовалась та же надпись, что и на машине.
Лучше бы я свалилась в море, вместе с подмытым утёсом, и плавала в нём до тех пор, пока не была разбита штормами в мелкую щепку и выкинута на берег, как многие другие умершие деревья. Зато оставалась бы при этом всегда на родной земле.
Интересно, как же теперь живут люди там, где я родилась, на севере? Не имея с детства всего того, что было у многих жителей крупных городов, стали озлоблены на власть? И эта злость уже выражается не столько на неё, скорее на всех, кто только попытается хоть что-то предпринять, чтоб улучшить их быт? Будут ли встречены отчуждением? Не дадут ничего сделать, сожгут ночью построенный благотворителем для бедного родственника дом, зарежут подаренную корову, лошадь, или козу, только потому что логичное, живое жизнеутверждающее уничтожено на корню советской властью?
Сейчас стало много таковых, отвергнутых людей. И им уже ничего не нужно от этой жизни. Они словно монахи, живут в своём аскетичном, пускай и не таком воцерковлённом мире. Зато их собственном, граничащим с окружающей суровой природой, которую любили их предки, ценя за то, что давала средства к существованию, теперь же ненавидя, готовы мстить и ей, заваливая мусором, уничтожая, словно в отместку за все годы советской власти.
Вспомнила Доната Капитоныча, начальника заготконторы, отвечавшего за рубку леса. Стали такими же, как он жители той, родной ей деревни? Или, всё же сумели сохранить в себе собственное я, что сильнее суровой природы, и всеразрушающей силы советской власти? Думала об этом, хоть и знала, что никогда уже не получит ответа на свой вопрос.
Через три часа машина выехала на МКАД, чтоб по ней добраться до следующего шоссе, ведущего на полигон городских отходов. Ещё пара часов сквозь плотную застройку с горбатыми крышами, чуть ли не слипшихся друг с другом домов, и они оказались в лесу. Проехав через него стало ясно, что это всего лишь узкая полоска деревьев, сквозь которую виднелась грандиозная свалка, куда постепенно свозили из города все его устаревшие, отжившие своё части.
На КПП проверили документы.
Проехали на территорию. Долго поднимались по похожей на серпантин дороге, с трудом разъезжаясь с другими, уже вывалившими свой мусор грузовиками.
Наконец, добрались до вершины.
Водитель мусоровоза, умелым движением, опрокинул контейнер таким образом, чтоб из него высыпался весь мусор. Затем, опустив его на место, вышел из кабины, достал сигарету и подошёл к местным бомжам, чтоб подкурить от их костра.
- … Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма, невыносимой диктатуры над людьми.
Меня полностью поддержала моя жена, которая поняла необходимость этого даже раньше, чем я. Именно для достижения этой цели я использовал свое положение в партии и стране, …  - доносилось из китайского приёмника, что стоял у костра.
- Откуда дровишки? – поинтересовался беззубый, бородатый, с запахом концентрированного аммиака бомж.
- Из дома на набережной, - подкурил от превратившейся в головешку спинки стула водитель.
- … Когда же я лично познакомился с Западом, я понял, что я не могу отступить от поставленной цели. А для её достижения я должен был заменить все руководство КПСС и СССР, а также руководство во всех социалистических странах. Моим идеалом в то время был путь социал-демократических стран. Плановая экономика не позволяла реализовать потенциал, которым обладали народы социалистического лагеря. Только переход на рыночную экономику мог дать возможность нашим странам динамично развиваться.
Мне удалось найти сподвижников в реализации этих целей. Среди них особое место … - вещало радио.
- На набережной? Что за набережная такая?
- Напротив кремля.
- Что ж им там не нравится у себя в доме, раз выкидывают вещи?
- Да не нравится. Сам знаешь, как сейчас живут. Всё новое подавай. А старому места нет в квартире.
- Это да. Наслышан. … - задумался, посмотрел на стулья. Добавил: - А ничего такие, добротные, - вытащил один из кучи мусора, поставил у костра, присел на него.
- … Мир без коммунизма будет выглядеть лучше. После 2000 года наступит эпоха мира и всеобщего процветания. Но в мире ещё сохраняется сила, которая будет тормозить наше движение к миру и созиданию. Я имею в виду Китай.
Я посетил Китай во время больших с…
- Друг друга ненавидит народ. Кого ему любить, если Сталина больше нет? – поддержал другой бомж, с презрением покосившись на свой старенький, Китайский магнитофон. Затем пошарив в кармане и вытащив из него пустую руку, поинтересовался:
- Сигаретки не будет? – и вытащил себе из кучи обломков второй стул, так, как сидел на автомобильной покрышке.
- На, - протянул водитель одну, сам вытащив её из пачки, чтоб тот не замарал остальные своими руками. Но, отметив неравнодушие к Сталину, поделился от всей души.
- … Вы слушали речь Горбачёва на семинаре в Американском университете, в Стамбуле, записанную в 1999 году, - объявила диктор по радио.
- Хороший домишко. У меня в нём бабушка жила, - подкурив, сделал тише радио.
- Да ладно!? Что ж ты теперь здесь, по помойкам тусуешься?
- Долгая история. Деда репрессировали. Бабку на зону отправили. Родителей выслали. С девяностых скитаюсь. Раньше на юг было подался, а теперь вот лучше тут, в средней полосе. Народ побогаче малька. Прожить можно. Только вот зимы всё равно холодные.
Подбросил в огонь часть дверного косяка.
Разгорелся. Бросил ещё кусочек. Добавил:
- Сейчас много святых стало. Народ разделился, - выпустил дым бомж.
- В каком это смысле? – принял его за юродивого водитель, вторя ему струйкой жадно вдохнутого перед этим дыма.
- На тех, что с Богом на «Ты», с нимбами над головами, и всезнающих, ничегонеумеющих атеистов.

Главное поддержать тот огонь, самую его малость, чтоб горел и грел других. И это важнее чем таить в себе память. Ибо только сами себе способны показать, что видим и хотим передать, сгорая, придавая большего звучания в других жаром сгорающего сердца, думала дверь командарма.

Водитель докурил, бросил бычок в костёр, сел в машину, завёл мотор и уехал в сторону Москвы.
Вечерело. Становилось холодней. Первый снег незаметно повалил на землю. Костёр уже горел не на шутку. Дров должно было хватить до утра. А там, уже с спозаранку, начнут подвозить новые. Но, вот только таких сухих вряд ли привезут. Старых домов становилось в городе всё меньше и меньше.
Сквозь огонь видела командарма, его жену, Вилена, Хосе, наркома. Они, словно мираж трепыхались на зыбком осеннем воздухе, будучи готовы раствориться в любой миг. И она знала это, стараясь как можно дольше видеть их в этой дымке.
Все они были теперь частью её жизни, прожитой не зря. И это настолько отчётливо, что не могла переживать о том, что когда-то покинула север, свою Родину. Она для неё теперь была везде, где только могла видеть тех, кто помнил своё прошлое.
Эти, пусть и не такие лояльные к инакомыслящим лица её жильцов, выглядели для неё гораздо ближе и приличнее всех тех, что заполнили собой страну ныне, ненавидящих друг друга в соперничестве в успешности и быстром обогащении.
Поднималась дымом в небо.
Дальше и дальше от земли.
Мечтала когда-то о такой смерти.
Теперь уже не понимала, хорошо ли прожила свою жизнь, или плохо. Постепенно уходила в небытие. Сверху виднелось ночное зарево из многочисленных городских огней, сливающихся в один большой костёр, в котором горело прошлое, но можно ли было на его месте построить настоящее, так и оставалось вопросом.
Чёрный дым, тянулся выше и выше, смешивался с пушистым снегом, постепенно становясь белее и прозрачнее, словно очищался в его хлопьях.
Теперь она была легче воздуха.