Ах, васильки, васильки

В верхнем левом ящике комода хранились конверты, бумага для письма, документы родителей да черный пакет с фотографиями. Больше всего было армейских снимков папы и несколько карточек мамы. Я как–то достал этот пакет и машинально стал перебирать фотографии. На одном снимке, пожелтевшем, с заломленными углами, был запечатлен мамин выпускной седьмой класс. Какими они были тогда, в последний перед войной год, взрослыми, пропустившими свое детство. Мама взяла у меня этот снимок и стала разглядывать и называть фамилии и имена застывших перед объективом мальчиков и девочек. Мне было неинтересно, фамилии и имена в моей голове не застревали. Она еще назвала какого-то паренька, и, помолчав немного, добавила:
- Его потом расстреляли…
Я мгновенно очнулся от рассеянности и невнимательности:
- За что?
- Он деньги подделывал. Фальшивомонетчик…
Было мне тогда лет восемь или девять. Полвека прошло с тех пор, и даже больше. Мои фотографии теперь хранятся в альбомах, больших красивых альбомах, в компьютере и айфоне. Но есть и  у меня свой черный пакет. Как-то насмотревшись на содержимое этого пакета, на старые снимки, я воспрянул душой и через интернет связался с одноклассницей Галей Акчуриной и предложил устроить встречу, собраться в нашей старенькой школе, позвать всех, кто жив, кто хочет этого свидания. Накануне один мой старый знакомый пытался отговорить меня от этой затеи, мол, едешь на встречу с мальчиками и девочками из своего детства, а там сидят старики, да больные толстые старухи. В очках. На веревочках.
Собралось нас немного – восемь человек. Кто-то поленился и не пошел, кто-то делом был занят, кто-то постеснялся и  не захотел трясти своими сединами. Не пришла и та, которую я больше всего хотел увидеть. В здание нас пустили, теперь там располагается школа искусств. Детишек не было. Лето. На втором этаже мы распили бутылку коньяка на всех (за встречу), закусили шоколадкой, повспоминали учительницу первую нашу – Веру Ивановну Свиридову. Она два года назад умерла. Жила у сестры. Своей семьи так не завела. После войны женихов на всех катастрофически не хватало.
Повздыхали, еще о чем-то пустом поговорили и разошлись, кто по домам, кто-то поехал на местный рынок, помогать детям торговать китайским ширпотребом, продуктами, бытовой химией, еще чем-то.
Вернувшись восвояси, я нашел в черном пакете две заветные фотографии, положил их перед собою и вонзил локти в стол. На левом мы только-только закончили первый класс, и пошли за школу фотографироваться. Весна. Тепло. Все в костюмчиках и платьицах. Кто на задних лавках стоит, а кто на передних сидит. Все с октябрятскими значками. Совсем цыплята, из яичной скорлупы только вылупились, смотрим, куда велели, всему верим и доверяемся. Классы в то послевоенное время были большие – по сорок пять – сорок семь человек. И существовали первый «А», «Б», «В», «Г»… Рожали русские женщины в тот исторический период охотно и по многу раз. Чего бояться-то? Войну выиграли, бояться теперь нечего. В нашем доме (двухэтажном, с тремя подъездами, всего двенадцать квартир) детей было около сорока человек. У Симоновых трое, у Митрофановых – четверо, у нас – шестеро…  У каждого подъезда стояло несколько детских колясок.
Вера Ивановна в центре сидит, ей еще тридцати нет, а кажется, что она без возраста: то ли 40, то ли 50. Широколицая, умная, родная. Рядом со мной Толик Шершебнев стоит. Вовка Долгов звал его Шерхебель и Рашпиль. Толик нашелся спустя полвека, когда я работал в Москве. Полковник Шершебнев служил в столичном угрозыске. Честный, принципиальный во всем. Общались мы по телефону или переписывались по интернету. С ленцой был полковник, а может, и сильно уставал. Вышел на пенсию, всякие частные предприятия, фабрики и заводы приглашали полковника возглавить охрану капиталистической собственности, хорошие деньги предлагали. Он не пошел. Из нажитого за долгие годы службы – дача на шести сотках земли и жигули пятой модели.
Как-то спросил его по телефону:
- Толик, а каково происхождение твоей фамилии, откуда она взялась?
И вот что услышал в ответ.
Многое в судьбе отца Анатолия, Федора Никитовича Шершебнева, покрыто тайной. Даже подлинную его фамилию не знает никто, даже сын. Федор Никитович позаимствовал фамилию у первой своей жены – Анны Сергеевны, отец которой до революции был секретарем калужского отдела «Русского Народного Союза имени Михаила Архангела». Кто не знает, напомню, что эта правомонархическая организация действовала в Российской империи с 1907 по 1917 годы, у ее истоков стоял легендарный В. М. Пуришкевич. Из-за соображений безопасности и поменял отец Анатолия свою фамилию на фамилию жены.
 Вся дальнейшая жизнь Федора Никитовича подтверждает тот факт, что это был незаурядный человек, мужественный патриот, горячо любивший все русское. Особенно ярко эти качества проявились в нем во время Великой Отечественной войны, когда он работал машинистом паровоза в Сталиногорске. Осенью сорок первого немцы вплотную подошли к окраинам Тульской области. Высокое начальство подготовило к отправке в глубокий тыл эшелон особого назначения. Чем он был нагружен – остается только гадать. Наверняка в вагонах было ценное (демонтированное) оборудование, оружие, банковские активы (золото, серебро и так далее), партийные и советские архивы, что-то еще. Поезд доверили вести опытному и проверенному человеку – Федору Шершебневу. Он сидел в местном депо и ждал команды. Но когда враг стремительно ворвался в город, партийное и военное начальство попросту забыло про эшелон и машиниста.
Фашисты спокойно входили в город, а Федор Никитович все ждал команды. И когда он увидел неприятеля воочию, то все понял и без команды.
А дальше происходит нечто необъяснимое. Шершебнев поднимается в кабину машиниста и дает плавный ход паровозу. Вокруг сновали люди в мышиной форме, но никто не попытался его остановить, в него не стреляли…  Они просто не ожидали такой дерзости от русского машиниста. Возможно, что события развивались как-то иначе, но тут важен результат: Федор Шершебнев совершил настоящий подвиг, выведя из города, по сути, полностью занятого непрятелем, целый эшелон ценного груза.
На войне он потерял ногу. И уже в наши школьные годы, я это хорошо помню, когда мы по весне плавали на плотах на местном карстовом озере, он стоял на берегу, ругался и грозил нам костылюшкой. Умер фронтовик Федор Никитович 9 мая 1964 года. И когда его понесли по весенней дороге, усыпанной цветами, все паровозы города загудели громко и пронзительно, отдавая последние почести герою.
Обо всем этом я рассказал на страницах тульской газеты «Позиция» в 2015 году. Один экземпляр послал Толику. Он позже позвонил, сказал, что читал и плакал. Спустя какое-то время я написал ему в интернете поздравление по случаю праздника, в ответ получил ровно три слова от его жены: «Толя умер. Сердце».
…Фото, фото, старые фото. Перевожу взгляд на правый снимок и вижу наш класс, уже повзрослевший, у многих на груди – пионерский галстук. Мы пришли перед летними каникулами в березовую рощу (за спиной пихтовый лес). Мальчишки сидят на траве, девочки стоят у нас за спиной. Вокруг долгожданное майское тепло. В самом центре мальчишек – Валера Боклин, тычит указательным пальцем в объектив и корежит смешную рожицу… Валеру суд приговорит к высшей мере. Дело было в самом начале семидесятых. Он только-только вернется со службы на флоте, заберется в магазин, а в магазине - сторож, сторож был не один… За двойное убийство Валера получит по полной.
Вспоминается мне зимний холодный вечер. Мы вдвоем или втроем пошли к Валерке. Он еще днем в школе сказал, что у него есть сигнальная железнодорожная петарда, такой красный круглый пирожок с усиками. Его кладут на рельс, чтобы в экстренной ситуации остановить поезд. Вдруг впереди авария или дорога повреждена, тогда кладут петарду, она под тяжестью локомотива взрывается, извергая целый фейерверк искр, огня, молний и грома. Классно!
И мы пошли взрывать. Подогнули усики, положили металлический пирожок на рельс. Долго ждали поезда, замерзли окончательно. Ну, вот и состав несется, мы замерли в ожидании зрелища, но поезд пронесся вихрем – и никакого взрыва. Наверное, неисправный был взрыв – пакет, а, может, отсырел.
- Пошли ко мне, - сказал Валерка, - погреемся, может, чего пожрать найдем.
Жили Боклины в финском домике, мать работала на железной дороге. Еще у него были два младших брата. Отца не было. Мать уже ушла в ночную смену. На горячей плите стояла большая алюминиевая кастрюля, накрытая полотенцем. В пятилитровой посудине мать сварила рожки и обильно приправила их мелко порезанной краковской колбасой.
Мы отогрелись и плотно поужинали, умяв чуть ли не полкастрюли вкусных макарошек.
- Ладно, - сказал Валерка, - пойдемте, провожу вас да еще немного погуляю. А кастрюлю надо куда-нибудь подальше запрятать, чтобы братья не нашли. А я вернусь и еще пожру немного.
Младшие братья его, Пикля и Мика, позже тоже попали в тюрьму и запропали там, и уже назад не вернулись.
И снова смотрю на правый снимок. За мной сидит толстячок Васька Тимаков и хохочет. Веселится он оттого, что пристроил моей голове рожки, известную фигуру из двух пальцев указательного и среднего. Когда я приезжаю в Новомосковск и иду на местное кладбище навестить родителей, то обязательно захожу и к Ваське. Он лежит в соседней могиле, рядом со своими родителями.
Васька ушел из жизни, когда ему не было двадцати пяти лет от роду. Вначале мне кто-то рассказал, что его зарезали на автовокзале. Он вроде как не захотел дать пьяницам рубль на опохмелку. Но Толик Шершебнев позже сказал, что у меня неверная информация. А было на самом деле так. Он отслужил армию, женился, родился ребенок (или двое). Однажды рано пришел с работы и застал молодую с другим. Васька был человеком взрывным, зачатки жесткого характера, гневливого и беспощадного, просматривались у него еще в детстве. В той короткой схватке кто-то один должен был погибнуть. Погиб Васька. Удар ножом в сердце. И все.
Васька в ребячестве не прощал обиды никому. Обычно они с отцом ловили обидчика, отец держал, а Васька бил, бил, бил.
Кажется, после второго класса Вера Ивановна повела наш класс в Урванский лес на экскурсию. Сказала, чтобы мы взяли с собой что-нибудь перекусить. А что взять, когда жили бедновато, кашу и щи с собой не возьмешь. Но мама быстро нашла выход, напекла пресных оладушков, налили в бутылку теплого сладкого чая, горлышко заткнула бумажной скруткой. Потом в лесу на привале перекусываем каждый тем, что ему Бог послал. Васька долго двигался ко мне по травке боком – боком, потом жалобно так попросил:
- Меситов, дай мне два блинчика, пожалуйста, а я тебе – два вареных яичка и шоколадную конфетку.
Конечно же обмен состоялся. Когда я дома рассказал об этом случае, мама довольная улыбалась и говорила:
- Вот какие у меня оладушки, а вы не цените, заелись…
В школьные годы мы часто собирались у Саши Чиркова. Во-первых, его родители никогда не были против наших сборищ, а, во-вторых, у них была отдельная квартира, большая, старая, приветливая. О чем мы только там не говорили! Обо всем на свете, в том числе и о девочках нашего класса. Саше Чиркову нравилась Нина Еремина, мне Лида Смирнова, а Выставкин (имени его не помню) как-то ляпнул, что лучше всех и красивее всех Галя Володченкова… Увалень и молчун, что он понимал в девчонках? Маленькую серую мышку назвать первой красавицей класса? Ха-ха-ха.
После шестого класса я уехал в Тулу и кого-то из своих одноклассников либо вообще не видел, либо видел очень и очень редко. Галю я встретил единственный раз, когда мне было семнадцать лет.
Я шел от деда с бабушкой и на пустыре недалеко от финского дома Володченковых увидел ее. Там было навалено несколько бревен, похожих на телеграфные столбы, вот мимо них она тихонько взад-вперед похаживала. Стройная, в брючках в обтяг, в какой-то многоцветной симпатичной кофточке. В правой руке крутила незажженную сигаретку, вроде как в такт, вроде как что-то напевала. Там на бревнышках сидели еще два каких-то хмызника. Но я не обратил на них внимания. Поздоровался. Она кивнула головой, продолжая что-то напевать. Когда я увидал близко ее лицо, то просто обомлел и задохнулся от ослепительной, свежей красоты. Я только-только посмотрел польский фильм «Закон и кулак» и увидел в нем актрису Еву Вишневску, потрясающей красоты и очарования молоденькую женщину. Ева серьезно уступала Гале Володченковой. Безупречные линии лица, теплые красивые глаза, нежный рот, тонкие брови, совершенный подбородок… Я смотрел и боялся потерять сознание. Хорошо, что в этот момент подошел еще один хмызник. На нем был мешковатый пиджак, из карманов которого торчали две темные бутылки. Компания оживилась, кто-то достал из-под бревнышек граненый стакан, кто-то спросил:
- Галь, твой чувак выпьет с нами портвешка?
Она ничего не сказала, только подняла красивые брови вверх и вопросительно посмотрела на меня.
- Нет – нет, я спешу. Спасибо, потом как-нибудь…
И я ушел, спотыкаясь на ровной дороге и повторяя про себя только одно: «Вот это экземпляр!»
Когда я только задумал ту встречу с одноклассниками в нашей старой школе, то долго пытал другую Галю, Галю Акчурину, выспрашивая, как там тот, а как этот, а что слышно об этой? Конечно же, спросил и о Володченковой. И упал с небес на грешную землю, в темноту, мрак и скрежет зубов. Красавица Галя и ее закадычная подружка Лена Плотникова, дочь завуча школы, милое существо с очаровательной головкой в мелких густых кудряшках, всегда сосредоточенная (не могу представить, чтобы она улыбалась) – обе давно спились и умерли. Когда кто-то из наших одноклассников во взрослой жизни видел Лену или Галю на улице, то сразу же переходил на другую сторону улицы. С землистым лицом, пустыми глазами, ужасно одетые в рваную и грязную хламиду, они просили денег в долг, впивались дрожащими пальцами в собеседника, хватали за грудки, назойливо просили, требовали угостить их красненьким… Работали они, кажется, уборщицами в пивной, сливали недопитое посетителями пиво в одну кружку и жадно пили, пили свою судьбу, неупиваемую чашу… Выпили.
На моем снимке обе подружки, ученицы четвертого класса, стоят рядышком. Галя отрешенно смотрит в землю, а Лена хмуро и сосредоточенно в объектив. Но были в иные моменты эти две подружки (в моей памяти это тоже осталось) веселыми и озорными. Как-то за полгода до нашего похода в  весенний лес (когда и был сделан снимок в березовой роще), зимним вечером я возвращался из библиотеки домой. Всегда распахнутые настежь деревянные двери нашего подъезда на этот раз были плотно закрыты. Я дернул ручку на себя. Двери распахнулись и… на меня с гиканьем и визгом налетела свора маленьких разбойниц, я сразу же узнал Володченкову, Плотникову, Акчурину… Девчонки в одну секунду свалили меня с ног, и начали, хохоча, запихивать мне за шиворот, в рот  снег, натирать лицо, голову… А я, выхватив из-за пазухи библиотечную старенькую книжку, кричал:
- Дуры! Книгу не порвите!
Девочки, как налетели на меня, так в долю секунды и убежали, исчезли за углом. Когда я пришел домой, в пальто с оторванными пуговицами, весь мятый, взъерошенный, с красной физиономией (в одной руке – шапка, в другой – мокрая книжка),  мать недоуменно посмотрела на меня и спросила: 
- Ну, что еще стряслось?
 Я ответил прямо и без затей – девки налетели. Отец читал газету, отложил ее, посмотрел на меня с улыбкой, на мать:
- На кого попало девки не налетают…
… Справа рядом со мной Вова Долгов, школьная кличка Пышкин. Плотный, медлительный, с белесыми ресницами, он постоянно щурился. Говорил весомо, медленно, смешно. Я любил с ним возвращаться из школы, мы жили рядом. Он рассказывал что-нибудь забавное, а я хохотал, как безумный.
Миша Копылов поведал потом, что Пышкин работал на автобазе механиком или слесарем. На работе произошла трагедия. Тяжелый грузовик  стоял на домкрате. По какой-то причине домкрат не выдержал нагрузки и выстрелили в сторону, а машина всей махиной рухнула вниз и как топором отсекла ногу Вовы до самого паха. Сейчас он инвалид, уехал доживать свой век куда-то к родным на Украину.
…С каждым годом учеников в школу приходило все больше и больше. Учеба в две смены тоже ничего не давала. Учащие и учащиеся задыхались от перенаселения. И вот году в шестидесятом часть классов перевели через дорогу в освободившееся здание пожарки. Переехал и наш класс. За пожаркой простирался пустырь и на нем наш учитель физкультуры Тихон Иванович в первую же зиму обустроил лыжную трассу. И все классы должны были одолеть зачетный километр лыжни. Время значения не имело, надо было просто осилить дистанцию – и все. Некоторые ребята вихрем понеслись по протоптанному Тихоном Ивановичем следу, было видно, что катаются они давно и с удовольствием. У меня же лыж никогда не было, и я обреченно отправился вперед шаркать и скользить неспешным шагом. Погодка стояла морозная и уже через десять минут руки мои скрючились и посинели от холода. Сунул руки под мышки, палки болтались, колотили по ногам и мешали путешествию. Меня догоняли, обгоняли и уносились вперед. Ни варежек, ни перчаток, ни шарфов в нашей семье никогда не было. В многодетной семье денег хватало только на необходимое.
Я шел, шел, шел, еле двигался. Потом меня догнала Нина Ключникова, раскрасневшаяся, она остановилась, все мгновенно поняла, сдернула свои мохнатые варежки и протянула мне: «На! Держи! Потом в школе отдашь». И убежала вперед. Какие горячущие были эти девчачьи рукавички, какие приятные. И я пошел, побежал. Побежал… Потом у школы я вернул варежки Нине и под впечатлением от происходящего пошел сдавать лыжи, забыв снять их с плеча. В тесном школьном тамбуре я попятился перед дверью и, угодил гнутыми углами в лицо Тихону Ивановичу, которому не повезло оказаться у меня за спиной. Физрук сорвал с моей головы шапку, отхлестал меня ею по башке и совершенно испортил и омрачил мою нечаянную радость. Я шел и бурчал про себя: «Тихон – соломой напихан!»
Есть у меня мечта, купить красивые - красивые рукавички и отвезти их Нине Ключниковой, которая уже давно-давно носит фамилию мужа – Черных. Но Ключникова мне нравится больше.
Нина всегда дружила с Любой Поповой, они и сидели за одной партой. Вот Люба, большеглазая толстушка, на фото она стоит, трогательно прижав к груди букетик полевых цветов. Когда в третьем классе у Любы умер отец, наша школьная мама Вера Ивановна Свиридова своеобразно решила выразить сочувствие и соболезнование Любе и ее маме. Мы, сорок одноклассников, пришли в тесную квартиру Поповых, заполнив все жилое пространство. Люба закрылась в соседней комнате и не вышла к нам. Мама, заплаканная и несчастная, жалко улыбалась и что-то говорила Вере Ивановне. А мы смотрели на покойника в гробу, не чаяли скорее уйти на улицу, на свет, на солнышко. До сих пор не могу понять, определиться – этот коллективный поход детей на похороны родителя одноклассницы был целесообразен? необходим? душевно полезен и сострадателен для маленьких лопоухих граждан? Вроде бы – да, а вроде бы и – нет. Не знаю.
Рядом с Любой стоит Тамара Баринова, статная, строгая, очень взрослая. С ней нельзя было шутить, рассказывать в ее присутствии какие-нибудь побасенки. Она сразу же сдвигала брови и смотрела осуждающе. Когда ее выбрали председателем нашей классной пионерской организации, она сразу же после школы пошла инспектировать нас всех на дому, смотреть, есть ли вывешенный над письменным столом режим дня (подъем, зарядка, завтрак и так далее), беседовать с родителями, помогает ли пионер (всем ребятам пример) по дому, на огороде (если есть огород)… У меня она проверила, сам ли я чищу свою и младших братьев обувь, обнаружила отсутствие в распорядке дня пункта «Беседа с родителями о школьных новостях».
Наверное, она могла бы стать народным депутатом, хорошей общественницей, председателем профсоюзной организации, еще кем-то. Но не стала. В десятом классе она влюбилась, рано вышла замуж, родила ребенка и через год умерла. Рак.
Смерть в нашем классе спокойно прогуливалась в проходах между партами и выискивала, выбирала себе жертвы. Во втором классе от рака умерла голубоглазая дюймовочка с библейской (почти библейской) фамилией – Светлана Грек. Она жила в ближней деревеньке Урванка. Больную мы пошли навестить опять же всем классом (она уже месяца три как не ходила в школу). Светлана лежала на кровати, слабая и невесомая, одни только глаза виновато светились еще и жили угасающей жизнью. Вера Ивановна с напускной веселостью стала тормошить Светлану, ее маму, одетую по-деревенски и оттого немолодую, выцветшую.
- Так, - сказала Вера Ивановна, - а кто у нас сегодня дежурные по классу? Надо будет полы помыть в хате, воды из колодца наносить…
- Что вы, что вы, Вера Ивановна, мы сами приберемся. Спасибо, что пришли.
Потом, когда я читал «Дети подземелья» Владимира Короленко, я всегда плакал и представлял на месте Маруси Светлану Грек.
И еще двое на снимке – Саша Чирков и Лида Смирнова, самые близкие мне на этой фотографии люди, самые – самые.
С Сашей мы познакомились первого сентября 1957 года. Было замечательное солнечное утро первого дня осени, первого моего (и не только моего) похода в школу за знаниями. Наш класс учился во вторую смену, и чтобы скоротать время я пошел прогуляться к клубу, около которого накануне прошла торжественная линейка. Тогда нас познакомили с классными руководителями, рассказали, что завтра с собой принести в школу (тетрадь, букварь, счетные палочки, карандаши). А в конце общешкольного сбора повели в зрительный зал и показали отличный мультик «Волшебные краски».
Я это все вспоминал, прогуливаясь и мечтая о новой неизведанной жизни, первом школьном дне. И тут ко мне подошел мальчик, он спросил:
-Ты помнишь меня? Мы вчера на торжественной линейке рядом стояли?
Так мы начали дружить и дружили сорок лет, пока он не пропал.
 Его мама тетя Нина дружила с мамой Лиды Смирновой, и они семьями ходили в гости друг к другу. Я завидовал их дружбе.
Саша родился в многодетной семье последним ребенком, причем разница между старшим и младшим была более двадцати лет. Первенец Володька уже имел свою семью и работал на Молодежной станции железнодорожным обходчиком. Альберт был музыкантом-самоучкой и играл в ресторане на трубе. Славка оканчивал профтехучилище и был хулиганом, драчуном и уличным заводилой. Юлька вот-вот должна была выйти замуж. И первоклассник Саша Чирков. Все братья отлично рисовали и в драке могли за себя постоять. А еще они все были заядлые рыбаки.
Помню, как Володька поставил в заливе Любовки (рядом с Ключевкой) мостик. Место оказалось уловистое. И мы, наверное, уже шестиклассники, умудрялись с Сашей в этом месте за вечернюю и утреннюю зорьки на поплавочную или донную удочку добывать по пятнадцать кило разнорыбицы: карасей, карпят, окуней, плотвы, голавлей… У Володи была хорошая снасть: бамбуковые удильники, простые катушки и звездочки ленинградские по пяти рублей за штуку, подсачек, классный садок. Обычно он, уходя домой, весь этот арсенал уносил с собой. А тут как-то оставил, доверил нам, мол, все равно завтра к обеду приду, чего эту ношу таскать взад вперед. А еще оставил лодку. Не свою, а друга, местного рыбака Лепехина. Ночью, когда мы сладко спали в лодке, набитой духмяным сеном, и притороченной к мостику, кто-то все удочки у нас спер. Приплелись мы домой с опущенными головами, все в слезах. Сашин брат Славка, успевший к этому времени окончить профтехучилище и отсидеть три года за хулиганку, и приобрести на животе крутостеганый шов (следствие от драки с поножовщиной) решил разобраться в ситуации на месте. С собой он взял всего лишь одного из поселковых «шестерок», ну и нас с Сашей, и мы пошли на разборку.
На Ключовке быстро выдернули местную шпану, которая через пять минут приволокла типа с узкими бегающими глазами, широкоскулого, монголоидного.
-Что скажешь? – спросил Славка.
-Бля буду, не я. Клянусь, Чира, я бы не смог твоего брата, клянусь…
И тут Славка, как заправский кикбоксер, сделал в воздухе «ножницы» и в прыжке подъемом правой ноги так двинул по харе монголоида, что он в долю секунды уже лежал и выл на земле. А Славка двумя ногами прыгал у него по спине, топтал и вминал его голову в грязь, с носка пыром  бил по ребрам, по почкам…
- Умираю, - чуть слышно проблеял узкоглазый, - хватит… Мой грех!
Я уже учился в училище в Туле и мы с Сашей посылали друг другу одно письмо в неделю. Сообщали о своих новостях, взглядах на жизнь. А однажды эта переписка прервалась. Он несколько недель не писал мне. Причину я уже узнал из письма моей мамы. Тетя Нина Чиркова повесилась. Мы знали, что она с мамой Лиды Смирновой крепко выпивали. А тут вот такая трагедия. Проводила Сашу в школу, остальных на работу, а сама достала заначенную бутылку водки, выпила и…
К восемнадцати годам Саша стал мечтой всех окрестных девчонок. Возмужал, вырос. В тот период он был очень похож на молодого Бельмондо. И одна пышная дамочка положила свой зеленый кошачий глаз на завидного жениха. Была она постарше и пустила в ход всю свою хитрость, всю свою лукавость. После первой близости, не теряя ни секунды, она спросила:
- Саш, а ты хотел бы, чтобы я стала твоей женой… В общем, ты представляешь, что мы с тобой – муж и жена?
Глупый Саша, проваливаясь в сладкую дремоту, ответил:
- Ну, да…
- Ой - ой, - возликовала, прямо взвилась дамочка, - ну тогда я скажу сегодня родителям, что ты сделал мне предложение!
Ах, губошлепые бельмондята, и когда только вас жизнь научит мудрости и неспешности при ответе на такие непростые и ответственные вопросы. Впрочем, пышногрудая дамочка не учла одного обстоятельства. Жан-Поль в силу своей натуры не сможет жить в частном доме родителей своей жены, окучивать картошку, чистить выгребной туалет и кормить по очереди свиней, кур и уток. Через год они развелись. Но дамочка долго еще умоляла Сашу одуматься и вернуться, хотя была на четвертом месяце беременности от другого и вовсю готовилась к свадьбе с соседским парнем, водителем тягача.
Саша окончил химтехникум, отслужил срочную и уехал работать на Север, на Кольский полуостров. Там он еще раз женился и больше уже не разводился, хотя счастлив в семейной жизни не был, да и не мог быть. Очень сложный характер достался Саше. Добрый, мягкий, отзывчивый на чужое горе, он в иные минуты вдруг ощущал, что жизнь впустую, в никуда, нет смысла, нет и главной цели. Он, то впадал в меланхолию, то был, как нерв, натянутый до предела, мог в автобусе, если его вдруг толкнули или задели плечом, взрываться и чуть ли не драться. Часто не по делу доставалось жене, близким. Мог собрать все свои документы, сложить их в таз и поджечь. Потом спрашивал жену, друзей, мол, что важнее – человек или бумажки.
Говорят, что все это усугубилось после того, как он на работе стал свидетелем несчастного случая – человек упал в ванную с серной кислотой.
В свои тридцать пять я тоже перебрался на Север, правда, не на Кольский, а в соседний восточный регион. Он, спустя какое-то время, заказал со мной телефонный разговор. Рассказал, что в семье у него все плоховато, и он хочет сменить обстановку, приехать поработать годик где-нибудь рядом со мной. Могу ли я принять его, помочь с работой?
Через месяц после того как открылась северная навигация, он приплыл на большом корабле Мурманской судоходной компании. По дороге много рисовал и привез целую кипу карандашных рисунков: судно, со всех доступных пассажиру ракурсов, матросы за работой, море, чайки, закат, сопки… Сам двойник Бельмондо сильно изменился. Пегий чубчик набок, все передние зубы вставные, но глаза все те же - голубые, застенчивые. И неизменная с юношеских пор фраза по любому случаю и поводу: «Вполне серьезно!»  Я это вспомнил в первый же день его приезда, когда он спросил, где тут находится магазин, потому как ему надо срочно купить носки, полотенце и зубную пасту… Вполне серьезно!
Несколько дней он пожил у меня, ходили смотреть город, посидели с удочками на берегу речки Куи, наловили полведра сороги, попили вина. Потом  устроили его на работу в Тиманскую экспедицию. Он рисовал бесконечные графики, занимался оформительской работой, старательно выводил стрелки «Бокс № 1», «Камеральные исследования», «Пиропы. Вход посторонним воспрещен» и так далее. В общежитии ему дали койку в комнате на троих человек. Иногда он выезжал в тундру, рисовал геологов в поле. Вот они забивают в землю металлические штыри, связанные между собой проводами, вот подается разряд, вот смотрят на результат на осцилографе…
Виделись мы редко. Как-то в поселке Искателей делал я репортаж о водителях из автотранспортного геологического предприятия, которые возили на буровые трубы, глинопорошок, химреагенты, топливо. Заодно забежал в Тиманскую к Саше. Он корпел над очередным графиком с десятком разноцветных кривых. Обрадовался, пошли на улицу покурить. Говорил, что дела в целом идут неплохо, вот только начальница над ним вредная темноглазая бабенка. Еще сказал, что не любит, когда им руководят бабы, особенно одинокие. Он помолчал, посмотрел на полузатухшую сигарету, а потом вдруг вдохновенно предложил:
- У меня в тумбочке заныкана бутылка водки и две банки оленьей тушенки. Пойдем, раскурочим? Все равно уже конец рабочего дня. А?
И мы пошли. В комнате соседей еще не было. Над одной кроватью висела журнальная полуобнаженная красотка (бедная, ведь на улице тридцать пять градусов мороза), у другого, вырезанный из литгазеты портрет колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса, у Саши собственный рисунок, на котором чахлые кустики тундры, красная куропатка и в уголке буква «N». Норд. Север.
Мы выпивали в теплой комнате, закусывали хлебом и крупными кусками оленьей тушенки, вспоминали детство. День рождения у него был двадцатого января. Его родители еще в первом классе устроили Саше грандиозный праздник. Со скромными подарками пришло нас в гости в общей сложности человек семь-восемь. Пили чай с пирогами. Стол был заставлен вазочками, вазами и широкими блюдами с яблоками,  дорогими конфетами, пирожными с розочками, печеньем и мармеладом. А потом отец дал Саше гитару (он только учился играть и брал уроки у соседа). Сосредоточенно глядя только на свои пальцы и  разметку на грифе, он стал пощипывать струны и старательно и чистенько запел замечательную песню про васильки, их собирали для Оли. Слов я не помнил, но мотив, ощущение чего-то хорошего и чистого воскресли тогда во мне. Я об этом и сказал Саше.
Он сделал глубокую затяжку, отложил сигарету, сощурил глаза, все мгновенно вспомнил, и опять старательно и очень душевно, совсем как тогда в детстве, запел:
Ах, васильки, васильки,
Сколько мелькает вас в поле.
Помню у самой реки
Я собирал их для Оли.
Оля цветочек сорвет,
Нежно головку наклонит:
- Милый, смотри василек,
Вот поплывет и утонет.
Как и тогда в детстве, у себя на восьмилетии, он спел только два куплета милой  и наивной (как мне показалось тогда) песенки. А на самом деле она перекликается с другой, более популярной в народе песней «Окрасился месяц багрянцем».  Любовь и смерть правят бал в обеих этих песнях, любовь и смерть.
Год пролетел, как неделя. К весне он засобирался в дорогу. Я думал, что домой, но он решил по-другому. Он задумал переиграть судьбу по-крупному. Собрал в толстую папку все картины и наброски, которые у него накопились за год на Севере и поехал поступать в высшее художественное училище в Вильнюсе. Но в училище преподавание велось на латвийском языке, и его затея провалилась. Он присылал мне короткие письма, написанные на обрывках бумаги и на почтовых бланках, просил денег. В одном из писем он подробно описал свои злоключения в Архангельске, где у него в аэропорту, когда он ночью заснул на лавке, украли ондатровую шапку (весна на Севере – это еще зима), а вместо нее подсунули чудовищную кроличью рванину без одного уха. А потом за ним пристально следили люди из милиции и КГБ (пошло весеннее обострение). А потом опять короткие строки о том, что все вокруг чужое, деньги кончились, постоянно хочется есть, куда податься и что дальше делать – Бог весть. По штампам на конвертах я видел его метания по Прибалтике, а потом он перестал писать. Все оборвалось. На старый домашний адрес я не писал, не было у меня этого адреса. Он почему-то не хотел, чтобы у меня были координаты его новой семьи. Знаю только, что жену звали Люда, дочку Диана. За два года до развала страны, после многообещающей медовой перестройки, я с семьей вернулся в Тулу. В родных местах среди близких людей сложные времена переживать легче. Газеты закрывались, предприятия разваливались на глазах. Я поработал немного в местном книжном издательстве, но и оно приказало долго жить. Вместе с тремя такими же безработными коллегами как и я, образовали мы частное издательство и делали все, чтобы выжить, чтобы зарабатывать какие-то деньги, чтобы кормить детей, поддерживать родителей. Вскоре маленькое предприятие худо-бедно стало приносить плоды. Нашу продукцию (русскую классику, учебники, книги о вкусной и здоровой пище) народ покупал в тот период охотно. Мы даже приобрели небольшой грузовичок и на нем развозили книги по своему региону и по соседним областям. Младший брат за рулем, а я – директор и экспедитор в одном лице. Как-то поехали мы в соседний регион, дорогу выбрали мимо родительского дома, чтобы навестить маму, дать ей немного денег, а заодно и переночевать в родных стенах. Мама обрадовалась, включила много света в честь нашего приезда, стала хлопотать насчет ужина. А потом вдруг вспомнила:
- Да, Сашка Чирков приехал, тетка его тетя Капа умерла, вот он и приехал квартирой распорядиться. Она последняя из их родни оставалась. Заходил, тобой интересовался.
Я не стал дожидаться ужина, сорвался и полетел к нему. По дороге прихватил в поселковом магазине пару бутылок дорогого коньяка да банку балыков осетровых. Что я не предприниматель? Чего жалеть серебра, случай-то особый. Позвонил в дверь, он тут же открыл, будто ждал меня. Схватились, обнялись. Потом сидели в его комнате, знакомой еще с детства, и  чего-то говорили, говорили. Потом спохватились, распечатали коньяк, ароматный, душистый, настоящий. Тогда его еще не подделывали, спокойно на витрине стояли бутылки коллекционные, многолетней выдержки, такой нам и достался. Захмелели, винились друг перед другом. В чем? Не помню. Потом пришла какая-то барышня, заглянула к нам и ушла в другую комнату. Вначале подумал, что много выпили, показалось. Но на всякий случай спросил, мол, что это за видение было. Кто это? Он отмахнулся:
- Они у меня квартиру покупают. Обмануть хотят.
Мы напились, как следует. Я уже собрался уходить, обещал после Рязани заехать. У меня были с собою деньги, выручка, которую мы собрали в книжных магазинах, пока ехали из Тулы в Новомосковск. Я сунул ему в карман, не считая, толстую пачку. В дверях столкнулся с какой-то тяжелой угрюмой рожей, от внешнего вида которой даже и протрезвел. Впрочем, какая мне разница, кто он такой. Покупатель он и есть покупатель, деньги отдал – и до свидания. Что с ним, жить что ли? Прикрывая дверь, услышал, как этот тип отчитывал Сашу:
- Это что за пьянки у меня дома? Ты кого притащил? Я сказал – никого не водить.
- Да, - подумал я, - неприятное рыло.
Вернуться на обратном пути не получилось. Позвонили из офиса и сообщили о большом заказе на учебники из Подмосковья. И мы поспешили с братом назад, срочно грузиться и лететь закрывать заявки аж в пяти районах Московской области.
Приехал к Саше через две недели. Тот же недобрый тип в шортах и майке встретил меня в дверях, грубо спросил:
-Тебе чего?
Я ответил тоже недружелюбно, мол, хочу друга повидать.
- Он уехал, - коротко ответил тип. Дверь перед моим носом захлопнулась резко и громко, мельком увидел густо тушеванные наколки на руках и предплечье. Еще раз позвонил. Дверь открылась. Рыло смотрело на меня с прищуром, на скулах заходили желваки:
- Какого хера?
Я уперся ногой в низ дверного полотна:
- Куда уехал?
Мой собеседник помедлил. Помолчал, на этот раз дал разглядеть звезды на предплечьях, крест, надпись «Магадан», потом устало ответил:
- Завербовался и уехал… в Магадан.
Я заехал к матушке, посидел с ней на кухне, поговорили о том, о сем. Потом, оставив на столе денег, пошел на улицу. Там столкнулся с соседом, давним моим напарником по  рыбалке. Покурили, поговорили о разном. О Саше тоже поговорили. Когда я уже сел в машину, мой друг детства вдруг ни с того ни с сего сказал:
- Эти и убить могли…
Дома, в Туле, меня ждало письмо от Саши. Вскрыл конверт и на стол выпали, мелко высыпались пять маленьких фотокарточек, наверное, отклеенных с пропусков или каких-то удостоверений. Это были умершие отец дядя Сережа, братья Володька, Альберт, Славка, и в этой компании покойников сам Саша. И ни письма, ни записочки.
Каждое утро по молитвослову я читаю утреннее правило, молюсь о здравии близких мне людей, потом поминаю усопших. Как-то вспомнил я об одном своем знакомом, коллекционере древностей, по совместительству поэте. Посчитал, сколько же ему нынче лет и получалось, что девяносто. Я без колебаний записал его в список усопших и стал поминать таким образом. Но как-то дело не заладилось, спотыкаюсь, называя Валентина Ивановича покойником, и наступает какой-то ступор. Стал звонить на старую работу и в профкоме один ветеран сказал:
Что вы, что вы, Пудовеев жив. Вот вам его телефончик…
Позвонил. Оказалось и впрямь человек жив, ухаживает за своей парализованной женой, пописывает еще стихи. Перенес я Валентина Ивановича в другой список – и дело заладилось, молитва пошла шибчее, как говорила моя бабушка.
Та же самая история произошла позже и с молитвой о здравии Саши Чиркова. Подумал – подумал, и перенес его имя в правый столбец, где записано одиннадцать Александров, близких моих друзей и знакомых, теперь среди них и «Александр Ч».
Иногда мне представляется одна и та же страшная картина: где-то в посадке двое копают неглубокую на два штыка могилу, и закапывают в нее лицом вниз мужчину без обуви, без шапки в испачканном глиной осеннем пальто… Преследует меня это видение вот уже много лет, и никак не уходит, никак.
…И снова возвращаюсь к фотографиям, двум школьным снимкам. Они особенно ценны для меня еще и потому, что на них есть Лида, моя первая любовь.
Как это происходит - понять невозможно. Вот приходит мальчик в первый класс, в котором двадцать пять девочек, и мгновенно обращает внимание только на одну. Другие тоже прелестные, милые, но он никого не видит кроме нее. И уже отравлен этой любовью до конца жизни. Спросите стариков о первой школьной любви, чище и светлее которой не бывает, и увидите, как засветятся, как встрепенутся старики.
Боковым зрением я постоянно следил за ней, за каждым движением, слушал с замиранием сердца ее грудной, чарующий голос, ее смех. А если приходилось невзначай столкнуться у классной двери, увидеть близко на миг серо-голубые прищуренные глаза, то сердце мгновенно сладко падало вниз, обмирало. Это было подлинное счастье.
Перед тем как присесть на траву, удобно расположиться для снимка (того правого снимка) я придавил ногой шмеля на цветке и, зажав его в кулаке, подошел к ней и посадил неживого полосатика на хрупкое девичье плечо. Ах, как она весело испугалась, как вскрикнула, отбиваясь от погибшего мохнатого шмелика.
А еще в третьем классе мы ходили поздней осенью в колхоз, помогать обрабатывать сахарную свеклу в буртах. Надо было ножом отрезать от клубня тонкий корешок (на толщину карандаша) и отсечь ботву. Вот и вся работа. Там в поле некоторые отчаянные ребята ловили мышек и несли их, зажав в кулаке, к девчонкам. У них перед самым лицом надо было резко разжать пальцы и… Визгу было, визгу! Я тоже отважился, хотя ловить живую мышь голой рукой не очень-то приятно. Но чего не сделаешь ради того, чтобы заметили и оценили твою храбрость и отчаянность.
Наша классная, Вера Ивановна Свиридова, любила в течение года устраивать экскурсии. Так мы ездили в совхоз, руководил которым папа Гали Володченковой. Еще мы ходили и смотрели, как работают люди на хлебозаводе и в типографии. На хлебозаводе после того как мы прошли все участки и посмотрели, как выпекают батоны, буханки и булочки, нас угостили горячей сдобой, начиненной повидлом. Тетенька в белом халате и белом колпаке по приказу директора разламывала большую (очень большую) сдобу в форме крученой улитки и давала каждому из нас эту вкусную, горячую, обсыпанную сахарной пудрой половинку. Мы ели, обжигаясь, пачкая пальцы липкой сахарной корочкой. Ела и Лида, очень аккуратно, маленькими кусочками. Я любовался ее неторопливостью, изяществом.
А вот в типографии я про Лиду забыл совершенно. Невероятно, но я забыл про нее. Еще только мы подошли к зданию типографии и столпились у дверей, как я увидел, что сбоку находятся целых две вывески. На верхней я прочитал: «Сталиногорская правда. Газета районного комитета партии и Совета народных депутатов». И грянули, громко застучали барабаны судьбы. Я просто млел от счастья, созерцая эту вывеску и представляя себя там, среди корреспондентов, корректоров, выпускающих, метранпажей… Я не мечтал об этой работе, не фантазировал. Я откуда-то знал наверняка, что непременно буду работать в редакции. Кто-то дал мне это почувствовать. Потом целая цепочка неслучайных случайностей вела меня по жизни к моей мечте, к моей любимой профессии. Помню, забирали (извините, призывали) меня в армию. Как положено проводы, много вина, много провожающих, гулянка до утра, слезы. Привезли нас на сборный пункт, продержали почти до ночи, потом объявили, что едем служить в Германию (ГДР). Дали команду грузиться в вагоны, грузиться всем, кроме меня. По ошибке записали в мой военный билет в графу «образование» -«8 классов», а надо было «средне-техническое». А за границу служить малообразованным было нельзя, призывались только те, кто закончил десять классов или уже имел диплом о средне-техническом образовании. И отправили меня с призывного пункта домой. Ночь. Фонарики. Никого на улице. И вдруг стук в дверь. Мама, открой, это я, меня вернули.
На другой день в военкомате попытался я, что называется, наехать на рыжего подполковника:
-Что вы мне и моим родителям нервы мотаете? Ошибки в военный билет лепите! То иди служить, то давай дуй назад до дома! Что это за стиль работы? Рыжий подполковник Швецов молча слушал меня, одновременно читая и подписывая какие-то бумажки. Потом спросил: «Все?»  Еще помолчал, поподписывал документы и вынес вердикт:
- Повезло вам, товарищ призывник. На завтра как раз одного человека не хватает в московский набор, в столице будете служить.
Уже под самый конец моих армейских дней имел я у командования авторитет и уважение, как-никак секретарь комсомольской организации полка. А потому безропотно отпускали меня командиры сдавать вступительные экзамены в МГУ. В военной форме шел и держал испытание на факультет журналистики. И поступил. А если бы армейский эшелон увез меня в Германию? Нет, случайности в жизни не бывает. Слава Богу за все!
В детстве выражение чувств - своеобразное. Вот нравится тебе девочка – скажи ей доброе словечко, подари апельсин или конфету, но нет, нет этих порывов, а есть странное желание – подойти и стукнуть портфелем по голове. Однажды я так и сделал. Было это зимой. Она носила плюшевую шубку и розовую шапочку. Вот по этой шапочке я и стукнул ее тяжелым портфелем. Дня два или три она не приходила в школу, так болела ее маленькая головка. А мне, злодею и хулигану, Вера Ивановна устроила обструкцию перед всем классом. Она говорила гневно и громко:
- Что голову опустил? Посмотри – посмотри своим товарищам в глаза?
И руками мяла мне щеки, корежила мое лицо, пытаясь его во всей красе обратить к испуганному классу. Ну и конечно же еще вызывали родителей. И уже в присутствии отца отчитывали меня, но уже не так гневно, как перед классом.
А спустя неделю, у нас был урок, посвященный загадкам. Каждый должен был приготовить и потом перед классом продемонстрировать свой золотой запас загадок. И мы притащили полные портфели общеизвестных «Сидит девица в темнице», «Без окон, без дверей», «Два конца, два кольца»… И все тараторили и бубнили одно и то же. А вот Лида молодец, она раздобыла редчайшие и никому в классе не известные шедевры. Например, «Лежал, лежал, и в речку убежал».
- А это понятно, - сказал Петька Баев, - дядька на пляже перегрелся и побежал в речку купаться.
- Нет, не так,-смеялась Лида, - это снег весной.
 И еще вот такая загадка. «Ныряла, ныряла. И хвост потеряла».
- Это ящерица, - сказал Толик Жирнов, - я читал, они могут хвост отбрасывать.
- Нет, не угадал, - веселилась и торжествовала Лида, - это иголка и нитка.
Я смотрел на нее во все глаза и думал: «Какая умница. А я, дурак, ее портфелем по голове».
И так продолжалось до седьмого класса, а потом родители отдали меня в специальное училище, чтобы я, как и отец стал шахтером, но не рядовым, а маленьким начальником – горным техником-электромехаником. И всякая связь у меня с родным классом прекратилась, только Саша Чирков писал мне, сообщал о школьных новостях. А через год и он поступил в химико-технологический техникум. И теперь уже никакой связи со школой не осталось совсем. Мы стали взрослыми.
Однажды зимой на каникулах я жил у родителей, и каждый день заходил к Саше, просиживал у него в комнате по многу часов. А один раз (было это 23 января) вечером я застал его, что называется, при полном параде. Оказывается, он собирался в клуб на танцы.
- А что? – сказал Саша, - пошли вместе. Там интересно, девчат симпатичных полно, потанцуем, получим удовольствие.
Мне было пятнадцать с половиной лет, и на танцы я еще ни разу не сподобился сходить, а потому даже как-то испугался и смутился от такого предложения.
- Нет, нет, - сказал я, - я не готов, да и одет простовато.
- Да нормально ты одет. Пошли, не дрейфь…
И мы пошли. Ах,  как ярко и празднично было на этой молодой ярмарке тщеславия и желаний, неведомых еще ощущений. Вдоль четырех стен зала, который был мне знаком по еще совсем недавним детским новогодним праздникам, стояли не мальчики-зайчики и девочки-снежинки, но неудержимо спешащие во взрослую жизнь подростки. Свежие красивые лица, розовые от волнения, горящие азартом глаза… И только Клавка Кулагина жеманничала, стояла с опущенным долу взором и строила из себя саму невинность. Все местные ребята старались во время  киносеанса сесть рядом с Клавздюшей. Она сразу же, как только погаснет в зрительном зале свет, нашарит в темноте руку соседа и тут же сунет мальчишескую растопыренную пятерню себе под кофту…
Я пробежал глазами по лицам девчат, стоящих вдоль оркестровой стены,  и сразу же увидел ее. Лида разговаривала с подругой и меня не видела. Я подошел, сказал как можно независимее, но с улыбкой: «Привет»…
Что ответила она, о чем говорил я ей в тот вечер - не помню. Гремел оркестр, очень громко играла музыка, непрерывно звучали мелодии: «Летка-енка», песенка про белых медведей, что-то из ранних «Битлз», «Капель», «На тебе сошелся клином белый свет»… И ее рука дрожала в моей руке.
Я провожал ее домой, до маленького финского домика в военизированной горно-спасательной части, где работал ее отец, и без умолку говорил – говорил, боясь, что если умолкну хоть на минуту, видение исчезнет. Около порога, около двери ее дома, сам не понимая, что делаю, я ткнулся своими губами в ее мягкие горячие губы. И тут же видение исчезло.
От ее дома до моего, расстояние в полтора километра, я прошел, пролетел за одну секунду. У меня началась новая жизнь, полная ожидания счастья и самого счастья.
Каникулы закончились. Я уехал продолжать свою учебу, учебу бесполезную, но неизбежную и обреченную. Я знал, что никакой техник – электромеханик из меня не получится. На занятиях по горному делу, электроприводу, технической механике, автоматике и телемеханике я писал и писал, писал ей письма, писал стихи. Она отвечала коротко, всего полстранички в каждом конверте. У меня и теперь хранятся несколько конвертов с ее почерком. Глупые, наивные, чистые, святые строки. Она еще школьница, я – пятнадцатилетний учащийся заведения, собравшего в своих стенах триста мальчишек, отцы которых работали в шахте. В канун праздника Международного женского дня 8 марта все триста ребят училища были озабочены тем, что подарить своим матерям, сестрам, теткам, бабушкам и подружкам, любимым девушкам. Кроме открыток, мимоз и тюльпанов мы искали иные подарки, сами не понимая, что мы ищем. Мы рыскали по магазинам в поисках плюшевых мишек, зайчиков. На большее фантазии не хватало. А когда Володя Птицын купил своей сестре бусы, мы все сорвались со своих мест и полетели в город искать, где продаются красивые бусы. У меня перед моими однокурсниками было одно преимущество. Я пробовал писать стихи. И когда я сочинил четыре строчки, то тут же понес их показать нашей училищной библиотекарше Аэлите Григорьевне.
Образ твой весной и солнцем веет,
И зовет, куда-то вдаль маня.
Милая сверкающая фея,
Поздравляю с праздником тебя.
Аэлита Григорьевна сказала, что это свежо, красиво, трогательно. Я тут же перенес стихи на оборот красивой открытки и по почте отправил свой шедевр на знакомый адрес.
Зимой в каждый мой приезд мы совершали бесконечные прогулки прямо по автодороге, которая простиралась - от южного до северного Новомосковска. Гулять вечером по автобану было в то время совершенно безопасно. Частных машин в шестидесятые было невероятно мало, а грузовые исчезали с улиц по окончанию рабочего дня.
О чем мы тогда говорили? Говорил в основном я, стараясь в начале наших встреч, говорить что угодно, только не молчать. Читал я в то время Конан Дойля, и пересказывал все известные мне истории по порядку. А еще читал наизусть Есенина, врал много про себя, какой я спортивный и ловкий, другого такого удальца во всем училище еще надо поискать.
Позже, летом, мы ходили гулять в детский парк, где у нас была своя любимая скамеечка. И там мы тоже говорили, говорили. А если не говорили, то, значит, целовались. Из заповедных наших мест надо назвать небольшое озеро Шурф. Это недалеко от ее дома, прямо за железной дорогой. Это озерцо я очень любил. На его берегах я впервые объявился в семь лет. Объявился не просто так, а с удочкой. В тот день я поймал четырех карасиков, бережно опустил их в двухлитровый бидон и понес домой. Думал, мамка ругаться будет, мол, такую мелочь принес, лучше бы отпустил их назад в родную стихию, пусть бы подросли. Но мамка неожиданно для меня обрадовалась невеликому улову.
- Как хорошо, - сказала она, - я сейчас маленькую кастрюльку ухи сварю.
На этом озерце, рожденном провалами заброшенных шахтных выработок, были мостки, с которых можно было и белье прополоскать, и рыбу половить, и с невестой под звездами посидеть.
Я читал ей Есенина, а она слушала и тихонько покачивала в такт правой ногой.
А месяц будет плыть и плыть,
Роняя весла по озерам…
В этом месте она сказала: «Ой!» Оказалось, туфля соскользнула с ноги и ушла ко дну, пугая карасей. Я начал медленно раздеваться, а она говорила, тараторила о том, что туфли старые, как-нибудь можно и босиком до дома дойти.
Вода была теплая, в глубине похолоднее, но вполне терпимая. Я методично нырял и искал, постепенно расширяя круг поисков. Но туфельки нигде не было, как в воду провалилась… Ну, да, в воду она и впрямь провалилась, куда-то далеко, далеко. Через полчаса я замерз. Она уговаривала меня выбираться из этого бучила, уговаривала  всякий раз, когда моя голова появлялась над водой.
- Все, - сказал я, - последний разочек…
Наверное, я уже и искать не собирался. Перебирая руками по опорному столбу, я ушел под воду, решив просидеть на дне, сколько смогу, и уж тогда сдаться. Но только опустился я на дно, как почувствовал, что что-то мешает мне сидеть. Я потрогал это что-то. И оно оказалось ее туфелькой.
Назад я шел в мокрых брюках (не мог же я позволить себе при ней снять с себя и отжать мокрющие трусы), шел и чувствовал себя рыцарем без страха и упрека.
В один из жарких дней мы на электричке поехали купаться на Любовку. Народу было очень много, совсем как на море, на котором ни я, ни она ни разу не были. Мы один разик окунулись в парное молоко реки, которая на самом деле была водохранилищем, омывающем горячие котлы местной ГРЭС. А потом легли загорать, легли на живот, подставляя спины горячему солнцу. И так пролежали несколько часов, оживленно о чем-то беседуя, и влюбленно глядя друг на друга. Перевернуться на спину мы почему-то постеснялись. В результате сильно обгорели и вечером родители мазали Лиду сметаной. Меня не мазали, я стоически терпел.
Иногда мы с ней ссорились, виной этих коротких размолвок был мой несносный характер, моя ревность, моя подростковая глупость. Переживал разлады я тяжело, понимал свою вину, а от этого мучился еще больше. После двух-трех вечеров самоукоров, уныния и тоски, надевал отцовские резиновые сапоги и шел в темноту, осеннюю (весеннюю, летнюю, зимнюю) непогоду к ее дому. Мерил хлобыстающими сапогами грязную дорогу и повторял – повторял про себя, уместные, как мне казалось, к моей ситуации строки Арсения Тарковского.
С утра я тебя дожидался вчера,
Они догадались, что ты не придешь.
Ты помнишь, какая погода была?
Как в праздник! И я выходил без пальто.
Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли текут по холодным ветвям.
Ни словом унять, ни платком утереть…
В такие дни все мне напоминало о ней. Даже журнальная страница с картиной Леонардо да Винчи «Мадонна Литта» мне виделась и слышалась по-другому: «Мадонна Лида». Я вырезал картинку, правил шариковой ручкой (они только-только стали продаваться) «Литту» на «Лиду» и, запихнув в боковой карман, уходил по окраине пустого поселка в темноту и ненастье.
Поначалу долго стоял под окном, закрытым плотными бежевыми шторами и не решался постучать. Потом все-таки легонько выстукивал анапест. Распахивались шторы, негромкий свет вырывался на улицу, и она, легко вспорхнув на подоконник, высовывала голову в форточку, очень тихо смеялась и говорила:
- Привет. Как хорошо, что ты пришел. Заходи...
Свиданий наших каждое мгновенье,
Мы праздновали, как Богоявленье,
Одни на целом свете…

После Нового года мы встречались редко. Лида заканчивала десятый класс и усиленно занималась, готовилась к экзаменам. Зато мы стали больше писать друг другу. И когда все темы в письмах были проговорены, и стало не о чем писать, я стал составлять длинные, вопросов в сорок, экспресс - опросы. Анкета охватывала самые разнообразные сферы наших интересов: любимые песни, артисты, писатели, школьные предметы, книги, телепередачи, конфеты, виды спорта, женские и мужские имена, домашние животные, а также ваше - хобби, будущая профессия, личные недостатки… И так до бесконечности.
В ответах я черпал много чего полезного и интересного для себя. Вот назвала она своим любимым музыкальным произведением «Рондо и капприччиозо для скрипки с оркестром Сен-Санса». Интернета тогда не было, и я побежал по своим знакомым, которые учились в музыкальной школе или местном музучилище. Что-то такое мои знакомые напевали, насвистывали, но я не понимал, не слышал мелодию. И тут же в эти дни по радио по заявкам слушателей вдруг зазвучала мелодия, которую я искал, которой я бредил. О, как она была изумительна, мурашки бежали по коже, хотелось плакать. Вот, оказывается, какая у нее душа, восторг и нежность.
Были и разочарования в ее ответах на мою анкету. Я думал, надеялся,  то ее любимое мужское имя связано со мной, только со мной. Но она любимым мужским именем назвала «Муслим», а женским – «Эдита». Впрочем, удивляться тут по большому счету было нечему. Муслим Магомаев и Эдита Пьеха были мегазвездами советской эстрады, их песни раздавались из всех распахнутых окон Москвы и Ленинграда, больших и малых городов и деревень Советского Союза.
К 23 февраля она прислала мне открытку с приблизительно таким текстом: «Сашка, помни: борьба есть условие жизни. Там, где кончается борьба – там кончается жизнь!»  Где-то я это уже читал, где-то слышал. Пошел в училищную библиотеку искать автора крылатой фразы. Аэлита Григорьевна сразу же сказала, что это Белинский. Девиз Виссариона Григорьевича и пожелание Лиды очень скоро забыл. Но ненадолго.
8 марта от 23 февраля отделяют какие-то две недели. И очень скоро, накупив на свои скромные средства всякой безделицы, я поехал в Новомосковск, представляя до трепета, до дрожи во всех жилках, как я ее обниму, поцелую и вручу целый ворох подарочков по случаю Международного женского дня. Но дома Лиды не оказалось, родители сказали, что она вместе со всем классом празднует 8 марта  у Толика Шершебнева, который с мамой только-только переехал в новую квартиру. Адреса они не знали, но сказали, что новый дом находится где-то рядом с автовокзалом. Я поехал к автовокзалу и быстро нашел дом. Квартиру тоже. Позвонил. Дверь распахнулась, предо мной стоял Шершебнев, он улыбался широко и радушно.
- Привет, старик! Заходи-заходи, тут все наши!
У него за спиной гремела музыка, крутилась пластинка на радиоле, но музыка была почти не слышна за молодым веселым многоголосием, кто-то смеялся, кто-то подпевал пластинке, кто-то требовал еще вина… Хоть Толик и сказал, что тут все наши, но для меня далеко не все были своими. Кто-то после восьмого класса поступил в химико-технологический техникум, кто-то уже пошел работать, а на места выбывших прибыли новички, которые с родителями переехали в Новомосковск из других городов и союзных республик. Лида танцевала с новичком, упитанным, смазливым, был он почему-то в кепочке, модной и яркой, в крупную клетку. Меня она не видела и продолжала кокетничать, улыбаться, как она обычно улыбалась только мне. Борьба есть условие жизни. Я дотронулся до ее плеча. Она обернулась и продолжала улыбаться. Потом будто постороннего спросила меня: «Чего?» Я сказал, что искал ее, нашел, хочу поздравить с праздником, позвал на улицу погулять.
- Не понял, - сказал парень в кепочке и сощурил пухлые красивые глазки, - она, что, твоя собственность?
Я как можно спокойнее сказал, что его это никак не касается, но  если он желает побеседовать со мной, то можно и побеседовать. Но он резко отвернулся и ушел к столу, демонстративно налил в стакан красного вина и мелкими глотками стал пить.
Мы вышли на улицу, шли молча. Уже у самого дома сунул ей в руки подарочки. Сказал: «Поздравляю». И ушел домой злой и обиженный.
 На следующий день (это было воскресенье) я завалился к Саше Чиркову, и вместе с ним и с его техникумовским другом Олегом Ивановским валял дурака, что-то рассказывал, но был, как говорят, в сильно расстроенных чувствах. Пили белое сухое вино, а радости не было. Вчерашний день украл и радость и веселье. Ближе к вечеру Саша и Олег засобирались в клуб на танцы, позвали и меня. Я долго отнекивался, но тоже пошел. И как только мы поднялись на второй этаж, среди многолюдья я увидел Лиду и рядом с ней вчерашнего знакомого, он и тут был в своей кепке. Саша нехорошо улыбнулся  и зло сказал: «Давай ему дюлей навешаем!»
Сквозь танцующих, мы как волнорезы, поперли к заданной цели. Он нас тоже увидел, поспешно снял кепку, сунул ее в карман и стал озираться по сторонам, кого-то высматривая в этой толчее. И тотчас рядом с ним как из-под земли вырос мой друг и сосед Володя Пискун. Рассудительный Володя сказал:
- Не дело втроем на одного. Я впрягусь. Если хотите, то валяйте - один на один…
И я поволок своего обидчика на первый этаж под лестницу. Там я прижал его к стенке (борьба - есть условие жизни) пару раз тряханул его затылком об эту самую подлестничную стенку и сказал-прошипел:
- Ты, хрен в кепочке, если я еще раз увижу тебя рядом с ней, то…
- То что?
- По рештакам пущу!
И он сломался, по-настоящему испугался, суматошно ринулся на выход. Драки не получилось.
 Люди боятся неизвестного. Бог весть, что он подумал. А все от того, что услышал незнакомое страшное слово «рештаки». Но он же не учился на горняка, не был никогда в шахте. Это мы с моим другом по училищу Витей Гончаровым как раз в те дни воочию видели, как скребковый конвейер из лавы гонит по рештакам дымящиеся гребешки только что добытого свежего угля. Это была первая наша практика на шахте. Нам с Виктором Устинычем не было еще восемнадцати, а потому мы работали целый месяц на поверхности. В мехцехе. А под землю на глубину почти ста метров нас опустили с инженером по технике безопасности для первичного ознакомления с будущей профессией. Почему я сказал тогда, что пущу по рештакам? Не знаю. Но гораздо больше меня терзает другой вопрос: а он-то что подумал?
Все успокоилось и вернулось на круги своя. Мы встречались, дорожили друг другом и про минувшее не говорили, не вспоминали. Она окончила школу, получила аттестат и стала готовиться к поступлению в институт. Институт у нас в городе был один, там готовились кадры для местного химического гиганта, иного выбора не было. Она пряталась среди старых кустов акации, и там на толстых ветвях устраивалась с большим комфортом и зубрила, зубрила, зубрила. Отличница и аккуратистка, в талантах которой родственники ни на минуту не сомневались – вступительные экзамены в институт имени Дмитрия Ивановича Менделеева провалила. Она горько рыдала несколько дней подряд, говорила, что у нее теперь только один выход – пойти и повеситься на первой встречной осине. Я утешал как мог, жалел ее, говорил, что на следующий год она наверняка исправит это недоразумение. А потом мы бросались друг к другу в объятья и целовались, как сумасшедшие.
Вскоре она устроилась на швейную фабрику, трудовой стаж должен был стать дополнительным бонусом при вторичном поступлении в институт. Работала она гладильщицей готовой продукции, коллектив был молодежный, веселый, все плохое быстро забылось. А в институт она больше не пыталась поступить.
Девятого сентября у нее был день рождения. На семейном совете восемнадцатилетие решено было отметить по-взрослому. Пришел брат, приехала сестра из Москвы, еще пара подруг, двоюродная сестра, тетка, еще кто-то. Кстати, эта самая тетушка, еще совсем молодая и несчастная в своей семейной жизни, охмелевшая от выпитого вина, стала живописать наше с Лидой будущее.
- Вот, говорила она, - Саше на следующий год тоже исполнится восемнадцать, он уйдет служить в армию. А когда придет в отпуск, то вы поженитесь. А потом, когда совсем демобилизуется, то вернется домой, где его будут ждать жена любимая и сынок. Места тут всем хватит. Саша будет работать на шахте, зарабатывать хорошие деньги, содержать семью. А Лида будет готовить вкусный ужин, и встречать мужа с сияющими глазами.
- Ишь ты, они уже все за меня решили, - подумал я раздраженно и зло. Попытался представить все сказанное тетушкой, но картинки рисовались одна другой тоскливее. Всю жизнь прожить тут на задворках? А как же мои мечты, в которых я то плыл на пароходе в Египет, как Николай Гумилев, то как Максим Горький сидел на больших морских валунах острова Капри, то смотрел корриду, как Гарсиа Лорка, то бродил по Монмартру, как Экзюпери… Самое невероятное в этих моих мечтах было то, что им было предопределено осуществиться спустя какое-то время. И тени великих писателей сопровождали меня в богемном Париже, бестолковом Каире, безлюдном мегаполисе - Хельсинки, ревущем ночном городе - Барселона, беспечном Риме… Тогда в юности я не знал деталей моего будущего, но я его ощущал, как неотвратимую реальность. Лиду в этой реальности я не видел, не чувствовал.
А что там было еще? Не помню. Помню проливной теплый дождь ночью, и мы, мокрые до последней нитки, целуемся под всполохи молний, прижавшись к холодному стволу старого тополя. Помню еще одну размолвку, после которой  (буквально через три дня) я видел ее с новым парнем, которому она разрешала обнимать себя вольно, очень вольно. Помню, как один мой друг, спустя несколько лет выговаривал мне: «Вот из-за таких, как ты, хорошие девки не могут выйти замуж…» Помню, что я скучал по ней всю свою жизнь. Помню, что тот же самый мой друг сообщил о том, что она наконец-то выходит замуж за моего приятеля, инфантильного, тихого пьяницу. Я бросил все в Москве и к назначенному времени (11-15) стоял в пустом фойе кинотеатра «Победа». Стоял у окна, через которое хорошо были видны двери загса.
На ней было белое платье,
И венчик приколот из роз.
Она на святое распятье
Смотрела сквозь радугу слез.
Это песня. Платье же на ней было бледно-розовое.
Спустя год я случайно встретил ее на главной улице нашего районного города. Она катила перед собой детскую коляску с маленькой дочкой и улыбалась солнышку и своему женскому счастью. Знаю, что за свою счастливую семейную жизнь она долго и героически боролась (борьба – есть условие жизни). Вылечила мужа от пагубной страсти, завела хорошие традиции в семье. Она очень твердо сказала мне как-то: «У меня хорошая семья».
Спустя полвека после того, как мы пошли учиться в нашу поселковую школу №20, я задумал организовать вечер встречи одноклассников, тайно надеясь увидеть среди знакомых лиц и ее. Но она не пришла. Через Галю Акчурину я передал ей свою новую книгу. Раза два-три переписывался с ней через интернет. На мой дежурный вопрос - как жизнь - она серьезно ответила: «У меня хорошая семья».
Через несколько лет у нее умер муж. Онкология, кажется. Через месяц позвонила Галя Акчурина, сказала: «Шок. Лида умерла». Она была хорошей преданной женой, поэтому не оставила мужа по смерти, и поспешила за ним, чтобы не оставаться самой в одиночестве и не обрекать на одиночество мужа.
Той ночью уснуть мне не удалось. Поднялся на второй этаж, долго разбирал архив, нашел, что искал. Читал ее детские письма, разглядывал школьные фотографии. Вот и теперь эти снимки передо мной. На одном – первоклассники, на другом – четвероклассники. Не про всех рассказал, судьбу не всех знаю. Очень хотелось, чтобы кто-то из моих одноклассников стал известным человеком – актером, космонавтом, музыкантом, спортсменом, капитаном дальнего плавания или генеральным директором… Вон Витька Носов из параллельного класса (мой бывший сосед по бараку в поселке Депо) поработал генеральным директором какого-то крупного завода, кажется, в Дзержинске Новгородской области. Это Галя мне или Миша Копылов рассказали о Носове из параллельного класса. А у нас, значит, никого. Не знаю, может, Володя Долгозвяга (школьная кличка – Черноглаз) стал капитаном. Он мне встретился на нашем поселке шахты № 26, когда я был еще студентом и приезжал навестить маму, братьев и сестер. Отец к тому времени уже лежал в сырой земле, и жили мы более чем скромно. Вот я и приехал, чтобы передать маме половину своей очередной стипендии. Черноглаз, в двух словах, сообщил о том,  что он матрос торгового флота, только-только пришел из Японии, где закупил партию отличных, просто роскошных шарфов. И тут же из-за пазухи вынул несколько этих самых и впрямь волшебных по красоте шарфиков. Но как покупатель я не состоялся, не до шарфов мне было тогда, хотя очень хотелось пофарсить, помодничать в те молодые московские годы.
Авторитет учительницы для нас тогдашних птенцов был абсолютен и не мог подвергаться сомнениям. Как-то в первом классе она увидела на одном из нас крестильный крестик, ну и произнесла пламенную речь, сказала то, что была обязана сказать советская учительница. Что Бога придумали богачи, чтобы бедные люди работали на них в поте лица и не роптали, надеясь на счастливую жизнь в Царствии Небесном после смерти. А быть счастливым рабочий человек должен сейчас, все предпосылки для радостной и справедливой жизни в СССР есть. А вот Бога никакого, дети, нет, запомните это хорошенько. И мы запомнили. Выросли и пошли искать счастье без Бога, не подозревая, что без Бога счастье невозможно. Мы стали жить без Бога. Но жизнь не заладилась. Без Него только грех, только неправда, только вечная смерть.
Сама Вера Ивановна прожила свою жизнь одиноко и неустроенно, без мужа, без детей. Последние годы ютилась в семье своей сестры. Всех обманула любимая учительница – и нас, и себя.
Сама Вера Ивановна прожила свою жизнь одиноко и неустроенно, без мужа, без детей. Последние годы ютилась в семье своей сестры. Всех обманула любимая учительница – и нас, и себя.
Человеческий век на земле краток, в это быстротекущее время мы должны своими добрыми делами заработать себе место в Жизни Вечной. Мы не сдали главный экзамен нашей жизни, и переэкзаменовки не будет.
Прости, Господи, прости, если можешь, мальчиков и девочек из моего 1 Б класса, прости живых и мертвых. А я буду молиться о прощении их грехов до скончания моих дней. Прости, что дерзаю грешный и недостойный просить за других. Но ведь любить и жалеть моих одноклассников мне запретить не может никто?

Апрель - август 2020 года.