Купание красного коня

      (Из цикла "Курортные рассказы")

      Прогуливаясь по набережной – традиционный вечерний моцион – Николай Петрович наткнулся на соседа по столику, сидящего на скамейке неподалеку от уреза воды. Он, по всей видимости, дожидался здесь заката. Зрелище того, как огромный алый диск, обманчиво превышающий свои привычные размеры, касается линии горизонта, затем постепенно пересекает её и, скрываясь, оставляет в небе нежно-розовый нимб, бледнеющий и растворяющийся в звездной синеве, действительно было завораживающим.

      – Любуетесь картиной принятия солнцем очередной водной процедуры? – поприветствовал его Николай Петрович.

      Находясь в санатории, большинство отдыхающих быстро переходило на бытующую здесь лечебную терминологию. Мозг тоже требовал отдыха, и вербальные импринты внедрялись в сознание курортников без особого сопротивления с его стороны. Поэтому специфические термины то и дело слетали с языка помимо воли говорящего. Слово же «процедуры» было одним из наиболее употребимых и, потому,
обладало особой липучестью.

      Каждый день в санатории начинался со скрупулёзного планирования прохождения этих самых процедур и строгой очерёдности посещения кабинетов, где они отпускались. Какие-то из них назначались ежедневно, иные через сутки или даже через двое. И нужно было ничего не пропустить и, что не маловажно, не перепутать дни недели. Иначе, как строго инструктировал приезжающих главврач, всё пойдёт насмарку.
     -  А второй попытки, – добавлял он, – у нас не предусмотрено.
Он произносил эту, уже набившую оскомину, фразу, словно известную всем шутку, но никто почему-то не улыбался. Многие воспринимали его слова всерьёз. Отдыхать и лечиться сюда приезжал народ в большинстве своём ответственный, старой закалки, и к своему здоровью все относились трепетно.

      Тем не менее, в словах главврача был определённый резон. И не только в части получения максимальной пользы от назначений. Порядок есть порядок. И Николай Петрович как-то уже обжёгся с этим, ненароком вспугнув парочку не совсем одетых пациенток своим неожиданным появлением в раздевалке водолечебницы в неурочный день. Да это и не удивительно: в отпуске один день похож на другой, как близнецы-братья, потому как все – выходные.

      – Вы совершенно правы. – отозвался на его приветствие сосед. – Люблю я это дело – наблюдать купание красного коня.

      – Это вы на Петрова намекаете? Который Водкин? 
Упоминая фамилию художника, Николай Петрович пытался блеснуть своей эрудицией.
      – В некотором смысле вы правы.
      – А при чём же тут конь? 
– Так ведь на Руси солнце издревле конём называли. Особенно, у вас там, на севере. Зимой – сивкой, летом – буркой. Помните сказку Ершова?
Николай Петрович вскинул брови.
      – Ах, вот оно что, оказывается?!
      – Да-да, именно так. И, представьте себе, каждый раз я ловлю себя на странной мысли, что однажды до меня донесётся шипение испаряющейся где-то там воды! – Он кивнул в сторону заката. – Конь-то уж больно горяч!

     Сосед улыбнулся. Николай Петрович присел рядом. Ему импонировал своеобразный юмор своего сотрапезника и его осведомлённость в самых неожиданных вопросах. Хотя, присущая тому привычка подтрунивать над оппонентом и отпускать в его адрес довольно язвительные остроты подчас огорчали. Особенно, когда разговор заводился о политике или об, как он скептически выражался, «уникальном пути русской цивилизации». 

      Частенько монолог соседа при этом сводился к критике позиции собеседника и выпячиванию её уязвимых мест, из чего, как полагал тот, вытекал вполне естественный и логический вывод. Впрочем, он избегал формулировать его напрямую, ходя вокруг да около, и предлагал это сделать другим. Николая Петровича раздражал такой приём: он привык ценить в людях открытость и недвусмысленность суждений, а не диалектическое размазывание словесной каши по тарелке.

      – А всё-таки наши сочинские края ни с чем не сравнишь. – продолжил сосед. – Живу вот здесь уж не первый десяток лет, и всё не перестаю ими восхищаться.
      Николай Петрович знал, что тот обитает где-то в районе большого Сочи, и, казалось бы, давно уже должен был всё здесь облазить и пресытиться им. Но даже на отдыхе тот не стремился увидеть что-то новое, предпочитая оставаться в привычной обстановке.
    
      – Видел я заграницу вашу. Гондурас с Титикакой и даже Баб-эль-Мандебский пролив, эти ворота скорби, – любил приговаривать он, делая особое ударение на последнем слове в названии пролива. – И что там такого? Да никакая «терра-инкогнита» и в подмётки не годится нашему Кавказу или тому же Горному Алтаю и Байкалу.

      Это было одно из его немногочисленных мнений, которое Николай Петрович разделял безоговорочно.
      – Но жить, всё же, нужно здесь, в Сочи, – продолжил сосед, – и спокойно, не отвлекаясь ни на что и излишне не суетясь, созерцать красоты здешней природы. Примерно так же, как это делают буддийские монахи на своём Тибете. А наш Тибет здесь. Вот тогда и наступит просветление, свободное от мучительных поисков ответа на этих два извечных русских вопроса.

      Он сделал паузу, словно давая собеседнику время на то, чтобы он вспомнил их формулировку, после чего добавил:

      –  Ну и на третий, наиболее типичный. – Он лукаво прищурил глаз. – «Что это они там всё время сверлят»?

      Николай Петрович усмехнулся столь неожиданному повороту. Но он знал, что это «лирическое отступление» ничего не означало. Сейчас вырулит на излюбленную тему о причинах бытия нашего скорбного, подумал он и тут же поспешил пресечь этот опасный манёвр. Слушать его нравоучения желания не было.

      – Завидую вам. Вы, наверное, просто знали прикуп! – улыбнулся он, намекая на избитую присказку о Сочи.

      – Вовсе нет, – пожал плечами сосед. – Никогда не увлекался азартными играми.
      Николаю Петровичу на мгновение показалось, что тот всерьёз отнёсся к его реплике, но по ухмылке соседа убедился в обратном.
      – Не скрою, нам с супругой тоже нравятся эти края, и мы стараемся каждый год сюда выбраться. Но и наш север тоже богат на природные красоты. Да и не только на них. Про культурно наследие и архитектурные жемчужины Питера и его пригородов говорить не буду, сами знаете. Зато какие у нас чудные места на Карельском перешейке! Какая рыбалка на Ладоге!
      
      – Ой, я вас умоляю, разве у вас там рыбалка?! За рыбалкой надо ехать на Волгу, или на ту же Ахтубу – я знаю о чём говорю, у меня там свояк живёт. Рыбак от бога. А какая там стерлядка! А осётр, или тот же толстолобик?! И удовольствие получишь, и пальчики оближешь. А у вас что? Одна щука да окунь, и комары в нагрузку, да такие лютые, что твой алабай на зоне. А гнус? Ну уж нет! Бывал я у вас – еле ноги унёс от этих кровопийц!
      Он покачал головой.
      – Признаюсь, я даже как-то мечтал с семьёй осесть в ваших краях, но вовремя одумался. Ну разве можно столицу в болотах закладывать!? Или вы считаете, что в угоду государевых амбиций нужно было народ губить и обрекать его на страдания?

      Говорил он вещи, во многом справедливые, но Петровичу вдруг стало так стало обидно за места его родные, что аж зубы заломило. Хотя, это могла быть всего лишь внезапно проявившаяся оскомина от фруктового десерта. Но не суть. И везде-то побывал, и всё-то он знает, этот ценитель покоя и адепт утончённого созерцания природы. Еле он ноги, видите ли, унёс от наших маленьких бедных комариков! Пожалел нас, страдальцев, заложников царского произвола.

      – Можно подумать, что у вас здесь никаких кровопийц не водится!
      – Абсолютно никаких! И если попадаются, что это крайняя редкость, то отнюдь неопасные. Да вы и сами знаете – те же клопы лесные, они совершенно не кусачие, даром что клопы.

      Он с удовлетворением потянулся и погладил себя по загривку, как бы проверяя на всякий случай отсутствие там непрошенного посетителя.
      – Да я с любым готов биться о заклад, даже поставить ящик коньяка, что проведу раздетым вот здесь, на этой набережной, всю ночь и ни один паразит меня не тронет.

      – Так уж и не тронет?
      – Ни за что! Потому что их просто здесь отроду не было.
      Николай Петрович и сам был почти уверен в справедливости этих слов. Телесный ущерб здесь можно было получить, разве что, только от медузы. И то не от каждой, а, как утверждал сосед, лишь от корнерота, этой плавучей крапивы.

      И тут, словно в пику этого утверждения об исключительном дружелюбии и деликатности местной фауны, он почувствовал лёгкое пощипывание на тыльной поверхности кисти руки, опирающейся о скамейку. Он взглянул на неё и увидел маленького бурого муравья, деловито исследующего фалангу одного из пальцев. Видимо, того привлёк аромат персика: после обеда они с женой полакомились этими фруктами, и он, как человек, отдыхающий от всего обыденного и рутинного, скорее всего, забыл ополоснуть руки. Он стряхнул незваного гостя и снова расслабился. Меж тем солнце уже вплотную приближалось к линии горизонта.

      Через минуту щекотание повторилось. Он снова взглянул на руку. К тому месту, где она опиралась о скамейку, уже пролегала свежая муравьиная тропа, по которой мчались наверх несколько рыжих особей, каким-то хитрым способом оповещённые их собратом о сладкой находке. И двое из них уже добрались до цели и своими мандибулами дербанили его кожу в основании указательного и безымянного пальцев – там, где, по-видимому, сохранились остатки нектара.

      Он инстинктивно встряхнул рукой, чтобы избавиться от этой въедливой парочки. Сброшенные лакомки, описав невидимую дугу, неожиданно – и Петрович слегка обомлел от этого совпадения (хотя, правильнее было бы назвать не «сов», а «муравьевпадения») – оказались на футболке у соседа. Впрочем, эта парочка вполне могла добраться туда и самостоятельно, без его «помощи». Но, судя по тому, как муравьи тут же опрометью юркнули в ближайшее укрытие, тому за шиворот, они были явно «его».

      Первой его мыслью было сообщить соседу об этом досадном казусе. Он уже, было, открыл рот, но в последний момент его что-то удержало. Может, ещё не улёгшееся раздражение по поводу его вечных безапелляционных суждений и отыскания единственно верных решений. Да ещё и последнее самонадеянное заявление про насекомых и коньяк.

      Собственно, соседу в этот момент было вовсе не до Петровича. Солнце уже коснулось линии горизонта, и странная суета этого питерского прагматика, постоянно отвлекающегося на какие-то мелочи и ничего не понимающего в сосредоточенном, медитативном созерцании величественных явлений природы, его ничуть не беспокоила.

      И вдруг поза соседа переменилась. Скрещённые на груди руки упёрлись в колени, весь он распрямился, свёл вместе лопатки и даже слегка приподнялся.
      
      – Неужто шипение? – как можно невиннее поинтересовался незадачливый метатель муравьёв.
      Подспудно он уже ожидал нечто подобное, потому как не ощутить муравьиное щекотание на спине мог разве что только престарелый и давно не мытый слон в зоопарке. И даже отчасти сожалел о том, что не согласился заключить с ним пари. Хотя сосед вряд ли пошёл бы на это. Так, фигура речи, красное словцо. Кстати, «красное»…

      – Да как вам сказать… Не совсем...
      Тут он вскочил и с гримасой недоумения на лице и хлопнул себя по спине рукой.
      Видимо, насильственное перемещение муравьёв на эту «терру-инкогниту», где не было и следов обещанных райских кущ с обилием сочных плодов, огорчило их, и они принялись яростно вымещать ей свою досаду.
      Сосед между тем безостановочно вращал лопатками и пытался дотянуться до мест укусов, чтобы почесать их. Конечно, это были далеко не укусы красных огненных муравьёв, подобные ожогу, но месть их рыжих собратьев тоже была весьма болезненной.

      – Что с вами, любезный? – продолжал разыгрывать святую невинность Николай Петрович.

      – Какая-то аллергия. Иногда у меня это случается. Пойду-ка я, пожалуй.
      – А как же красный конь?
      – Оставляю его вам. Думаю, справитесь в этот раз без меня.
      
     Странно озираясь, как будто стараясь разглядеть какого-то невидимого врага, сосед засеменил к выходу. Время от времени он останавливался, хлопал себя по плечам истово чесал под лопатками. В какой-то момент он даже не выдержал, стянул с себя футболку и стал из неё что-то вытряхивать.

      Глядя на эту картину, Николай Петрович испытывал смешанные чувства. С одной стороны, он отчасти стыдился своего малодушия. Предупреди его вовремя, он бы избавил соседа от приступа этой муравьиной «аллергии». А поделом, нечего хлестаться, твердила другая, уязвлённая постоянными безапелляционными суждениями потерпевшего часть его сознания. Места ему питерские не глянулись! Болота наши комариные…
      
      И тут, будто услышав его немой упрёк, сосед перестал хлестать себя. Видимо, осознал, что этим компрометирует себя, ибо аллергикам, к которым он столь лукаво себя причислил, такое поведение несвойственно. А, стало быть, причина здесь совершенно иная, и понятная многим. В том числе и тому, перед кем он только что так распушил хвост.

      Он расправил плечи, вернул себе прежнюю горделивую осанку и важно направился в сторону спальных корпусов.
      Да, братец, подумал Николай Петрович, то-то же! Не каждый раз твоя правда выходит, даже в таких вот бесспорных вопросах. Что ж, и на солнце бывают пятна, даже в периоды его минимальной активности. Пусть маленькие, почти неразличимые, но всё же пятна.
     Он вспомнил фотографию солнца, которую он однажды видел в каком-то научном журнале, и усмехнулся возникшей ассоциации. Маленькие и тёмные, а местами даже рыженькие, с разбегающимися в стороны лапками-трещинками, эти пятна сейчас напомнили ему муравьев. А те, что побольше, вполне могли бы сойти за яблоки-китайки на красном коне.
      
      Кстати, о коне. Он перевёл взгляд на море. Солнце уже село. Ну вот, справился. Искупал. Стало быть, можно со спокойной совестью подниматься и идти вслед за соседом, так неожиданно пострадавшим в борьбе за истину в последней инстанции. И вовсе не потому, чтобы сознаться в случайно содеянном, ибо своей вины в этом он особо не чувствовал, а потому, что через пятнадцать минут начинался ужин