Ева

Рид сидел у приёмника. Маленький ночник скупо освещал угол комнаты со старыми обоями, середину низкой широкой  тахты, на которой грудой были свалены толстые туристические журналы, поверхность столика с непочатой бутылкой игристого «Лыхны», букет гвоздик в узкой стеклянной вазе и широкую керамическую посудину с румяными яблоками. За окном было темно, двор и глухой тупичок освещал один-единственный фонарь, да и тот подмаргивал всем и никому. Над глухой стеной время от времени высвечивались иллюзорные макушки деревьев парка. Тяжелые хлопья снега метались в воронке неверного света в замысловатом танце. Они летели то вниз, то вверх, то куда-то вбок, то наискосок, то по всем направлениям сразу.

В доме напротив никто не спал. Окна располагались так близко, что Рид видел цветочки на обоях в освещенных комнатах, а сквозь тонкий тюль – фигуры и мебель. Он наблюдал за владельцами окон, выходящих в этот унылый тупичок, уже шесть лет кряду, и каждый день картины повторялись с небольшими вариациями, такие же тошнотворно привычные и унылые.

Рид возвращался из кафе, куда заходил ужинать после работы, в свою маленькую съёмную квартирку, и садился к приёмнику – слушать вечерние новости и музыку по заявкам. Через полчаса за стеной его соседи – молодая супружеская чета – начинали очередную ссору – когда муж навеселе вваливался в квартиру. Рид иногда встречал его в кафе – всегда с друзьями, всегда с пивом. Соседи кричали до хрипоты, осыпая друг друга отборной бранью, а Рид невольно съёживался от стыда и отвращения. И каждый раз Рид ждал, когда у мужа кончится терпение, и он уйдёт к друзьям, громко хлопнув дверью, а вслед ему полетят баул с вещами и куртка. Но, оттянувшись таким образом, они неизменно умолкали, выдохнувшись, и как ни в чем не бывало, шли ужинать и заниматься сексом. Видимо, ссора хорошо их стимулировала к нему.

Затем наверху слышался дробный перестук каблучков и тяжёлые мужские шаги – молодая, полненькая, симпатичная проститутка возвращалась домой с добычей. Ровно в двенадцать по коридору, топая и гогоча, возвращались из бара студенты под хмельком. Затем всё стихало. Напротив гасло 4 окна – два крайних справа и два посередине. А на верхнем, третьем этаже, на широком окне гостиной, в глубине которой горел призрачный голубой ночник, раздвигались занавески, и седая женщина прижималась лицом к стеклу и долго стояла так, словно гипнотизируя таких же смотрящих, пока не гасли все окна. А уличный фонарь заливал её лицо мертвенно-серым светом, делая похожей на ведьму. Иногда Риду казалось, что он встречается с ней глазами, и ведьминские глаза вспыхивают зловещим отсветом.

Слева, на первом этаже, в однушке, жил одинокий мужчина. Ровно в 9 он возвращался домой и вёл себя, как положено нормальному человеку. Бросал портфель на стол, зажигал свет на всю катушку, включал телевизор на музыкальном канале, шёл в кухню, приносил чайник и блюдо с бутербродами, в которых на оковалках батона лежали оковалки колбасы и оковалки сыра. Он ужинал долго и обстоятельно, потом уносил всё на кухню. И в комнате появлялся уже с ярко накрашенными губами для того, чтобы начать раздеваться. Он раздевался догола и начинал примерять лифчики, кружевные трусики, сарафаны и туфли на шпильках. Он размахивал руками и что-то напевал, разевая рот. У него было длинное, бледное и гладко выбритое лицо, а занавески в комнате всегда раздвинуты.

Над ним жили двое. Эти включали музыкальный центр и начинали раскачиваться и кружиться, кружиться и раскачиваться, всё быстрее и быстрее. Рид не слышал музыки, но физически ощущал её электрическое мерное завывание и тяжёлый басовый ритм. И тогда его суставы начинали ныть. А потом они сдирали с себя одежду, валились на пол и сцеплялись в любовной схватке – а иначе, зачем им было раздеваться, обнимать друг друга, сцепляться губами, а затем падать, как не для того, чтобы заниматься сексом?

Рид не видел свой дом со стороны, но знал, что он точно такой же, и точно так же «охвачен вниманием», и кто-то точно так же следит за ним из тёмного окна. Рид злорадно думал, что эта слежка за ним не доставляет наблюдателю удовольствия, и оставляет разочарованным.

Сам он крутил ручку приёмника с каким-то упорным ожесточением и неутолённой страстью, ища чего-то – чего? – и не находя того, что могло бы приглушить его одиночество. Он ощущал, как медленно и неотвратимо затягивает его это бездумное и полуидиотическое существование. Тело сводила судорога, когда его взгляд скользил по извивающейся парочке напротив, но он не ощущал ни вожделения, ни возбуждения, ни интереса.
 
Кто-то скажет, что Рид находился в глубокой депрессии – и будет прав. Он действительно находился на самом краю, и если бы этот край был реален и достаточно высок, он бы бросился с него вниз, на асфальт, в колодец двора. Но края не было, а окружающее и без того казалось ему «тем светом» - мёртвым, бездумным, безнадёжным. А тишина, как в старом фильме, где в немо открывающиеся рты забиваются аккорды, вопила сотнями глоток, моля о пощаде. Он чувствовал, как впиваются в него совиными когтями эти безгласные вопли тишины, и когда спазмы сжимали горло, начинали душить, он, как загнанный зверь, метался по квартире в тщетном стремлении найти выход и сбежать от них, словно именно он был в ответе за весь безумный мир. А потом выпивал снотворное, чтобы уснуть холодным, мёртвым сном.

Безумие увлекало его в манящую бездну, сулящую освобождение и сладкий покой. И он глядел в его гипнотические очи без содрогания, с обречённостью оторванного от внешнего мира беглеца на льдине, уносимой в открытый океан, находясь еще не там, но уже и не здесь.

Пока не появилась Ева. Она была новенькой медсестрой его лечащего врача, у которого он наблюдался и проходил реабилитацию каждые три месяца. Она делала ему уколы с обнадёживающей улыбкой, укрывала тонким одеялом после того, как врач утыкивал его иглами, поглаживала по руке, когда пора было снимать иголки. Уверяла, что еще немного – и он сможет вернуться к работе, сможет сесть за компьютер и снова начать писать – ведь его верный читатель с нетерпением ждёт его новых книг!

Ева… У неё были жаркие волны медно-рыжих волос и медленный тёплый голос. Она взяла его за руку и вывела на свет. И он очнулся, и с удивлением ощутил, как его губы раздвигаются в улыбке, как они двигаются, выталкивая звуки, слагающиеся в слова, находящие отклик в другом живом существе, идущем рядом. Почувствовал живое тепло руки в своей руке, увидел ответную улыбку, предназначавшуюся именно ему.

Первый раз на воле они случайно встретились в парке, где он кружился на детской карусели среди пестроты летнего дня, заброшенный в глубины чужого веселья, чужого смеха. Он думал, что сумеет влиться в них, а наблюдение даст толчок и стимул, но не получилось. Он даже немного гордился своим безысходным одиночеством, лелея его. И шёл сквозь людей, как сквозь толпу призраков, или тугую пелену тумана, смазывающего краски.

И вдруг увидел и узнал эту новенькую медсестричку, Еву. Она стояла у коричневого пруда, вытканного белыми лебедиными отражениями, а он подошёл к пруду, пытаясь отыскать в душе место для их чистой красоты и попытаться описать словами. Именно эта немота травмировала его более всего. Кто-то называл это «творческим кризисом», «творческим застоем», а он – не иначе как смертью.

Она могла бы сделать вид, что не узнала. Но она улыбнулась ему – не официальной заученной улыбкой, а как старому знакомому. Так легко, без усилий, еще никто никогда не вступал в его душу. Она была предназначена ему судьбой. Она заговорила первая.

- Вы любите смотреть на воду? – спросила она.

- Люблю ли я смотреть на воду… - повторил он, дивясь звуку своего голоса.

Они провели вместе весь день. Ева тоже была одинока, как и он, хотя совсем не так, как он. Хрупкий челнок в море чужих радостей и горестей, чужого безумия, больных душ и тел, которые необходимо было не просто врачевать, но вытаскивать из иного мира. Так ему нравилось думать о ней. Он всё время касался её тонкой незагорелой руки, и с настороженной печалью ждал, что вот она исчезнет, как мимолётное отражение в воде, порождение его измученной фантазиями души, и всё снова погрузится во мрак, ещё более густой и клейкий. Что уж поделать – такова была его тошнотворно минорная муза.

Но лекарства помогали, держа его на поверхности, книга подвигалась, а Ева осталась. Она была вполне реальной, земной, человек из плоти и крови, занимающийся обычной, реальной работой. Она делала ему уколы, она дула на горячий чай и каждое утро расчёсывалась у зеркала, а потом закалывала шпильками тяжёлый пучок. А потом, схватив сумочку, выбегала из дома, на ходу застёгивая дешёвую куртку и натягивая шапочку.

Весь мир сомкнулся в один сияющий рыжий  круг, и в центре его была Ева. Каждая минута его жизни обрела смысл: он ждал Еву, он знал, что она придёт. Он работал ради Евы. И герои его книги, к которой он вернулся, высветлялись и обретали радость бытия.

Сколько раз он спасал её в своих фантазиях! Спасал от мыслимых и немыслимых напастей и монстров – и все фиксировал в своем романе, медленно, но верно продвигающемся в самые глубины его души, его сюжетов, его вымыслов. Он сам со своими героями становился героем, суперменом, блистающим повелителем, а издательство терпеливо ожидало очередной шедевр и очередной киносценарий.

И Ева приходила к нему почти каждый день, в ореоле пламенных волос – она знала, что ему нравится видеть её с распущенными волосами. И где она ступала, к чему прикасалась, о чём напевала – везде оставался сияющий след, и тут же жизнь поселялась в тех предметах, о которых он почти забыл – он заново узнавал их, очнувшись после долгой спячки. Познавал не только их утилитарное значение – но и некий глубинный смысл – взаимосвязь с самим собой и Евой. Мостовая, дверь, расчёска, журнал, звуки музыки, птицы, камни старого дома, фонарь, цветок в вазе, ручка, хлеб, вода, раковина, небо, дерево, окно, тарелка, простыня, лампа, снег, трава, осенний лист, вино, часы, голоса вокруг, яблоки… Слова, обозначающие предметы, перестали быть формальными.

Ему даже пришло в голову смешное: закуточек в офисе, его бывшая работа в редакции – они тоже что-нибудь да значат, и он рано или поздно вернётся туда. Ева благословила его своими ловкими белыми руками, своим чудесным смехом, лукавыми глазами – благословила на жизнь.

Каждый вечер он ждал её у больницы после работы или в квартирке ровно в 12, где именно – они обговаривали заранее по телефону. Его комната заблестела чистотой, в вазе завелись цветы, на рабочем столе черновики были разложены в картотечном порядке – и ему хотелось писать, с самого раннего утра, и он пообещал себе, что скоро закончит и понесёт книгу в редакцию. Вечером он сидел у древнего радиоприёмника и глядел на зелёный глазок, подобный гипнотическому глазу фантастического животного. Он любил этот вечерний час ожидания, с удовольствием прислушивался к белому шуму, который наполнялся далёкими голосами и позывными, сгустками звуков. Резких и глухих, пронзительных и вибрирующих, возможно, прилетающих из иных миров. И голоса – слабые и страстные, земные и неземные выпевали звучные, чуждые слуху слова. В его голове шуршали, двигаясь, жёлтые дюны, бились о белый берег зелёные моря, распахивалась над головой жаркая заря, цвели бескрайние сады, распускала ослепительный шлейф комета и перезрелыми жемчужинами осыпались с бархатного неба звёзды. И он бежал к бесстрастному белому экрану записывать свои прихотливые ассоциации, которые утром облекались в долгие сюжеты и быстрые фантазии. И всё это – благодаря ей, Еве! Ева. Рыжее море волос, обнимающее раскалённое до белизны тело. Их солнечная ночь, свитые воедино тела – двухголовый сфинкс с одним огромным сердцем…

Пройдёт совсем немного времени, они накопят достаточно, чтобы обменять квартирки и съехаться, и это непременно будет большой современный и светлый дом, не менее чем на 10-м этаже, чтобы город лежал перед ним, торжественно, с прихотливо разбросанными вечерними огнями, такой распахнутый – и такой отъединённый.

Скоро, скоро. И каждый вечер он будет ждать с замиранием сердца, и считать минуты. Близится таинственный миг её явления. Явления весёлой феи, нагруженной сумками с провизией. Она включит свет на всю катушку, поставит сумки, скинет новую белую шубку, которая ей так идет, поцелует в губы и спросит беззаботно: «Ну, как прошел день? Скучал без меня? Ты много написал? Ты должен много писать, а я – много работать, и тогда мы сможем переехать отсюда». Подойдёт к монитору, он поспешно начнёт листать страницы, а она удивится: «Ух ты, так много? Молодец! А ты гулял сегодня? Отличный день! Кстати, завтра у меня отдых, обязательно пойдём в парк!»

Она не ждала от него бурных речей и словоизлияний, он всегда говорил мало – все слова сидели у него внутри до поры до времени, и она знала, что всё, что нужно, он выложит на бумагу и на Вордову страницу. А ему было достаточно того, что она будет говорить за двоих, и они прекрасно поймут друг друга.

… Рид в волнении встал, подошёл к окошку, прижался пылающим лбом к льдистому стеклу. В это время ожидания он уже не мог писать. Он только ждал. Всё так же падал тонкими искристыми бациллами снег – назло угрюмому дворнику, ложился призрачной вуалью. Ева торопливо пройдёт по этой девственной белизне, оставляя маленькие следы, которые тут же накроет та же самая вуаль. Пройдёт торопливо, замерзшая, припорошённая неоном, в своей старенькой курточке. Он поспешно выбежит сначала в подъезд, потом на улицу ей навстречу. Так было вчера, так будет сегодня и завтра, а потом… Потом жизнь вздрогнет и убыстрит бег, и изменится, и непременно - к лучшему.

Мысли тут же перескочили на морской берег. Вот так же однажды она побежит по белому песку, отпечатывая следы, и он будет любоваться ею.

Вдруг свет фонаря дрогнул и споткнулся. Рид не сразу понял, что случилось, медленно отходя от мыслей, блуждающих далеко, по морскому берегу, среди белых раскаленных каменных натёков и игольчатых пальм. Не сразу осознал, что на середину двора выбежала неуклюжая тёмная фигура. А когда понял – вздрогнул: Ева? Но кто же еще, в это время, в этот богом проклятый двор… «Ева!» - вскрикнул он беззвучно, вжимаясь лбом в стекло.
 
Нет, это была не Ева. Женщина в темной распахнутой курточке, с непокрытой белой головой. Замешкалась, неуверенно огляделась, метнулась назад – и тут же попятилась, заметалась словно зверь, запутывающий следы. Вскинула руки и обхватила голову, словно в отчаянии. Рид понял, что она не вполне трезва – она пошатывалась, волосы всклокочены, рукав куртки оторван. Мало того, она прихрамывала. Скорее всего, подумал Рид, она из тех ночных шлюшек, которые раскручивают кавалеров, а потом сбегают, показав кукиш, но тут обломилось, не на тех напала, неудовлетворенные кавалеры увязались за ней, и она от них спасается.
Нет, слишком гладко, это не из реальной жизни. В реальной жизни их, случается, убивают, и Рид ненавидит этот реал.

Потом она подбежала к фонарю, обхватила его руками, и только тогда Рид увидел её исказившееся лицо и раскрытый рот – женщина кричала, но что? Что означает этот крик? Тонкий голос пронзительно бился о крутые склоны стен, рассыпался по поверхности окон, где шла своя вечерняя жизнь, и обессиленно замирал в тёмных кронах. «Помогите!»

«Помогите?» - Рид недоумевал. Смысл слова застрял где-то на полпути, отстав от звука, и Рид потёр виски, вылавливая этот смысл где-то в закоулках неподатливой памяти.

И вдруг он вспомнил, и рот его открылся сам собой, и по спине побежал холодок. А затем он заметил, как из темноты под аркой в круг неонового света ступили две темные мужские фигуры, неспешные и уверенные. Сначала из тени вышли их ноги, потом туловища, и только потом – головы.

«Помо…» - крикнула женщина и закашлялась, Рид видел, как она согнулась, вздрагивая, и схватилась за грудь. Бросилась к подъезду напротив, рванула ручку, еще раз, и еще – но в этом доме каждый имел свой ключ от подъезда. Тогда она с силой заколотила в безобидную с виду дверь кулаками.

Рид судорожно сглотнул: «Почему никто не открывает?» Двое остановились у фонаря, повернувшись к нему спиной. Они что-то говорили ей, но Рид не слышал, он мог только гадать, что вот они уговаривают её прекратить дурить и вернуться с ними обратно, подзывают к себе, давая ей возможность одуматься. Потом один из них так же неторопливо пошёл к ней, а второй закурил – Рид видел, как мелькнул огонёк зажигалки. Ну вот, сейчас всё разрешится и хорошо закончится! Мужчина уже протягивал руки. Но женщина резко рванулась в сторону, обогнула мужчину и понеслась к противоположному концу двора – там высокая чугунная ограда отгораживала большой сквер. Поздно. Если бы она пробежала мимо двора и сразу проскочила в сквер, подумал Рид, она смогла бы улизнуть: сквер большой и тёмный, но если она тут впервые, то могла бы и не знать, а так – вряд ли она сумеет преодолеть ограду.

Тогда и второй мужчина сорвался с места и побежал в том же направлении. Рид снова огорчился – с двоими она точно не справится, там-то они её и нагонят, если только не желают поиграть, как с мышкой – два крепких, здоровых кота. Сейчас она попытается влезть на ограду – но сорвётся, потому что соскользнёт больная нога, или они просто сдёрнут её, оторвав второй рукав.

Мимо окон метнулась тень – теперь женщина бежала вдоль стены и на бегу стучала в каждое окно, потом заколотила в дверь, потом её пальцы скользнули по его окну – и Рид отпрянул, боясь, что его заметят. Мужчины выругались ей вслед. Они уже бежали, потому что шумиха им никак не нужна. Рид не мог точно разглядеть лица троицы, они были больше похожи на белые маски с чёрными провалами глаз и рта, словно бы ненастоящие, кукольные.

Но его лицо обдало прерывистое, жаркое и хриплое дыхание беглянки, а дом дрожал, и каждый шаг и стук гулко отдавался в его мозгу. «Почему никто не открывает?» - думал он, стискивая кулаки.

Двое оторвали её от двери и выволокли в самый центр неонового пятачка – словно на середину арены. Рид обессилено упал в кресло, поджав ноги, его затылок леденел от прикосновения снега.

Дома затихли, замерли фигуры в окнах, голый мужчина, седая женщина, парочка, пляшущий под фонарём снег, все приникли к окнам, которые бесшумно исчезали одно за другим, словно темнота неспешно заглатывала их. Рид каждым нервом ощущал их испуганные лица, сжавшиеся тела, лихорадочно горящие или зажмуренные глаза. «Вызови полицию, идиот!» - истерично визжала за стеной соседка. Рид зажал уши ладонями.

Мир замер в напряжённом ожидании, и только для троих в круге света время продолжало лететь. Тёмная масса извивалась на снегу. Вдруг всё затихло. Один из мужчин выпрямился и обернулся к другому, со смехом что-то показывая, затем поддел лежащее тело ногой. Они оба стояли и смеялись. Но вот женщина зашевелилась, перевалилась на живот, судорожно загребая руками, попыталась ползти. Двое стояли демонстративно, никого не боясь и никакого вызова или отпора не ожидая. Женщина ползла, оставляя на снегу широкую борозду.

«Доползёт или нет?» - оба дома разом выдохнули. Двое тоже наблюдали, заключая пари. У Рида ломило руки от желания задушить мерзавцев. Еще один рывок. Вот рядом дверь. «Ну, ну же!.. почему никто не откроет дверь и не вызовет полицию?»

Слабое скрежетание у двери отдавалось в ушах болезненным грохотом. Женщина замерла в нескольких метрах, он не видел её головы и рук, в поле зрения оставались только ноги. Под ними расползалось чёрное пятно. «Всё», - безучастно подумал Рид и недоуменно вгляделся в пятно. «Кровь? Вдруг это кровь?»

Он вслушался в себя и увидел, что почему-то не ощущает ничего, кроме пустоты. Кто-то закончился у него на глазах, и Рид тоже закончился, в голове была гулкая пустота, заполненная пульсирующей болью. Он привстал, перегнулся через кресло, и его стошнило. А затем дикий страх сдавил горло. «А-а-а-а-а!» - закричал он, но крик сорвался в стон, не дойдя до апогея и перейдя в кашель.

«Ева!» Он вдруг увидел разметавшееся по снегу пламя волос – и снег начал таять. Рид жмурился, сжимал голову руками, пытаясь отогнать наваждение.

«Вот я сейчас… сейчас… Надо набрать номер полиции… нет, скорой помощи… нет… номер – какой номер?..» Но он не сдвинулся с места, продолжая поджимать ноги, словно до его ног протянулась чёрная полоса крови. Его била крупная дрожь, холодный пот стекал по шее. Женщина лежала вблизи двери.

Ева в сияющем ореоле…
Женщина у двери.
Ласковый берег моря…
Женщина на снегу.
Цветущие яблони…
Женщина в рваной курточке.
Поющие пески желтоглавых дюн…
Окровавленный снег.
Ева… Сейчас сюда придёт Ева!

Он вскочил, шатаясь, доплёлся до ванной, налил таз воды, взял тряпку, вернулся и начал скрести пол от крови и желчи. Унёс и слил воду в унитаз. Его снова вырвало желчью. Ева… Он поправил скатерть на столе. Расправил цветы в вазе. Ева! Сбросил журналы с кровати на пол. Потом долго собирал их по одному и снова укладывал в стопку. Их свадебное путешествие! Ева! Заплетаясь и спотыкаясь, пошел к окну.
Кружился неспешный снег, медленно припорашивая женщину у двери. Ева, Ева, Ева, Ева!

Двое так же неспешно покидали двор, уходили из круга света. На границе света и тьмы один из них обернулся и помахал рукой обитателям домов, бросая вызов их бесполезности, и – оба исчезли, словно их и не было. Время побежало, стремясь наверстать упущенное. Торопливо, судорожно заколотились настенные часы, и над застывшим, безмолвным миром торжественно пробило двенадцать раз.

Рид отпрянул от окна. Нет! Ева придёт к нему, непременно, она обязана прийти. Придёт к нему сегодня, сейчас, она задержалась по работе, но обязательно придёт. Она не имеет права не прийти. Она нужна ему, она – его спасение… Эта женщина была чьим-то спасением.

Он опустил засученные рукава пуловера, одёрнул его. Стук знакомых каблучков, быстрые шаги, подобные шуму зелёного прибоя. Ева… Она спешит к нему, золотоволосая, стуча каблучками чёрных сапожек. Останавливается у двери, достаёт из сумочки зеркальце. Белые зубы. Белое лицо. Чёрное пятно расползается на белой груди. Надо его запудрить. Скорее! Вот так. Теперь хорошо. Рыжее пламя волос. Дверь подъезда скрежещет, каблучки – чок-чок – стучат всё ближе. Входи, Ева!

И Рид широко распахнул дверь.