de omnibus dubitandum 112. 47

ЧАСТЬ СТО ДВЕНАДЦАТАЯ (1905-1907)

Глава 112.47. МИРОЕД…

    Мы поселились коммуной в большом угловом доме в пустых комнатах. Купили столы, скамейки. На кровати денег не хватило. Пятнадцать - двадцать уволенных бурсаков спали вповалку на полу, прикрываясь шинелями, многие без простынь и подушек.

    Стали обзаводиться хозяйством. У нас появились тарелки, ложки, ножи, вилки, стаканы. Их понемногу перетаскивали, "тибрили" наши доброжелатели - сверстники, уцелевшие в семинарии. Принесли даже несколько одеял.

    Огромный, помятый, с прозеленью самовар, купленный на толкучке, встретили с ликованием. На том обзаведение наше и окончилось. Комнаты имели нежилой, сарайный вид: замусоленные обои, клочки газет, окурки, обрезки колбасы и селёдок дополняли убогость нашего жилья. Но было много солнца, мы были все молоды и рады, что не живём больше в бурсе и что нам не нужно готовиться к экзаменам.

    В низкие, обычно открытые окна то и дело с неприязненным любопытством заглядывали прохожие, - обыватели косились, богомольные салопницы крестились, переходили на другую сторону улицы.

    В соседних лавках лавочники отпускали нам свой товар презрительно и неохотно. Весёлый гам, песни, галдёж беспокоили будочника, стоявшего на посту неподалёку от нашей квартиры. Он таращил глаза, шевелил усищами, внушительно и предостерегающе крякал, строго поправлял шашку, уныло болтавшуюся у него сбоку.

    Мы научились недурно распознавать агентов наружного наблюдения. У них были почему-то мелкие, словно стёртые черты лица и одинаковые головные уборы: студенческие фуражки. Они прохаживались взад и вперёд, стараясь не глядеть в сторону нашей коммуны, исчезали, когда мы начинали свистеть и улюлюкать.

    Заглянул к нам однажды молодцеватый околоточный надзиратель, прошёлся по комнатам, увидел сорванные кокарды, повздыхал сочувственно и покровительственно: "Эх, молодые люди!" - пошевелил недоумённо плечами и вышел, любезно попрощавшись.

    Дмитрия вызвал полицмейстер. Предлагал коммуну распустить. Дмитрий сказал, что многим некуда пока деться. Полицмейстер завеликодушничал: ничего не поделаешь, придётся взять бунтарей на свою пред Наказным Атаманом ответственность, но он убедительно нас просил дать обещание в революционные организации не входить, участия в массовках не принимать, вести себя благопристойно.

    Тут же он поведал Дмитрию, что семинарского начальства он и сам не выносит, что у него брат - известный эмигрант, эсер, что и он, полицмейстер, когда-то, будучи студентом, тоже увлекался "этими делами", читал "Капитал", но убедился во вредоносности революционных идей и т.д.

    Дмитрий вступил с ним в двусмысленные и бесплодные словопрения, обещания не дал. Полицмейстер больше нас не беспокоил (?).

    Деваться нам, взаправду было некуда. Одни не хотели ехать бунтарями к своим родителям, другие их не имели. Усиленно искали заработков. Удалось получить несколько дешёвых уроков, кое-какую временную работу в земстве по статистике. Остальные жили за счёт работавших и, на случайные поступления.

    Обедов не полагалось. Но иногда приходили наши приятельницы по ученическому кружку, Оля и Лида, кончившие гимназию. Оля, беленькая, в свежепахнущем мылом коричневом платье с чистейшими нарукавничками и воротничком, была дочь генерала в отставке, человека молчаливого, но почему-то жаловавшего революционную молодежь.

    У её подруги Лиды были дремучие и наивно-порочные глаза и каштановые косы ниже колен. Они приходили, подметали комнаты, убирали со столов объедки, кипятили молоко, стряпали яичницы.

    Женоненавистник Похотин в присутствии Оли мрачно потел, краснел, делался невменяемо тупым; за Лидой увивались Мелиоранский, Коля Добродеев, Вознесенский, искоса длинно поглядывал на неё и Дмитрий.

    Одно время в коммуне появились гуси. Выяснилось, что Алексей Обабко и Иосиф Виссарионов облюбовали луг у пруда в саду Шика. Алексей ходил с дубинкой и, уловив удобный момент, сшибал гусям головы, Иосиф прятал добычу в заготовленный им мешок.

    Гуси поедались жадно, но вскоре коммунары разделились на два лагеря: одни почитали гусиный промысел позорящим честь коммуны хулиганством, другие прикрывали грехи коммуны ссылками на Прудона - собственность есть воровство - и намекали на сомнительное появление у нас тарелок, ножей и вилок.

    Победили порядок и дисциплина. К тому же Алексей Обабко заявил, что ему надоело промышлять гусями и что недавно за ним гонялся мужик и чуть не настиг его. Иосиф подтвердил печальное повествование.

    Состав коммуны менялся. Поживут - уедут, прибывают новые. Но восемь - десять человек - безотцовщина по преимуществу - держались за коммуну крепко. Кроме всего, коммуна пополнялась членами необычайными.

    Ранним утром нас разбудил однажды неожиданный посетитель. У него было всё широкое: лицо, плечи, грудь, спина, сюртук, соломенная шляпа, брюки, борода с лёгкой проседью.

    Запылённый с ног до головы, он живо окинул взглядом валявшихся на полу бурсаков, провёл рукой по темно-русой, спутавшейся бороде, зычно спросил:

    - Мой Димка у вас, что ли, греховодники вы эдакие?

    Дмитрий протёр сонные глаза, уставился на отца.

    - Выгнали, брат?

    - Выгнали!

    - Ладно, потом поговорим. Я задам вам всем перцу. Чай есть? Я, брат, девятнадцать вёрст на своих дрожках отмахал.

    Он помылся, отфыркиваясь на всю квартиру, шумно начал возиться с самоваром, чертыхаясь и распевая. Через час мы уже знали, что Полуян Василий Макарович   - в 1895 (1905-1906 гг. – Л.С.) году недолгое время был атаманом станицы Елизаветинской. С должности его сняли через полгода из-за поблажек приезжим — такая политика сильно не нравилась местным казакам.

    Василий Макарович считал, что все люди должны обладать равными правами, вне зависимости от происхождения (Это официальная версия, написанная нашими дипломированными историками). Правда жизни гораздо прозаичнее…

    В книге  "Казачьи роды Елизаветинской", автор Н.А. Тернавский, есть одно упоминание фамилии ПОЛУЯН.
1862 г. Посемейные списки мещан и лиц духовного звания.
Макар Артемов Полуян, 46 лет, служащий.
Жена - Марфа - 38 лет.
Сыновья: Василий - 5, Иван - 2.
Дочери: Елисавета - 12, Феодосия - 9, Феврония - 7.

    ПОЛУЯН Василий Макарович (евр?)(1857-1918) – уроженец ?, ? уезда, ? губернии; Отец – Макар Артемов, р. 1816 г., служащий духовного звания. Мать - Марфа, р. 1824 г. Брат - Иван, р. 1860 г. Сестры: Елисавета, р. 1850 г., Феодосия, р. 1853 г., Феврония, р. 1855 г.
Жена - ?, р. ? г. Сыновья: Яков, р. 1885 г.  Дмитрий, р. 1886 г.  Ян, р. 1891 г.  и Николай, р. ? г., подкидыш – Михаил, р. 1903 г. и дочери: Сина {Синклетия}, р. 1884 г.  и Надежда, р. 1896 г.

    Начинал Василий Макарович сидельцем или так называемым подносчиком в кабаке или трактире. В станице Елизаветовской дом его был едва ли не самым богатым т.к. принадлежал виноторговцу, или лицу, которое положило начало своему состоянию виноторговлею в связи с кулачеством.

    Для человека, не останавливающегося ни перед какими средствами, не много денег нужно, чтобы начать свою деятельность, но, конечно, нужны известного рода смётка, ловкость, изворотливость, особенно на первых порах, пока положение ещё шатко и кулак не оперился, не забрал силы, не заручился нужными связями.

    Эти связи всего легче заводятся и эти силы всего более укрепляются тогда, когда такой кулак, находит возможным забрать в свои руки власть. От этого он, всячески стремился пробраться на такое место, которое бы давало им силу и влияние, — например, добиться выбора в станичные атаманы, что иногда, — особенно в прежнее время в казачьих краях не имевших института земских начальников, — им и удавалось.

    А раз попадала в руки власть, крылья развязывались и можно было зайти далеко, поприще впереди раскрывалось широкое. За невозможностью попасть в станичные атаманы, можно помириться и на другой должности, даже и не сопряжённой с фактической властью, как например, должность церковного старосты, или так называемого ктитора, лишь бы выбраться из общего уровня и стать на более видное место, откуда легче бывает обделывать всякие дела.

    И надо отдать справедливость некоторым из таких дельцов, типа Василия Макаровича — выходили иногда старосты очень хорошие, заботливые, которые радели о церкви и способствовали по мере сил её благолепию, не останавливаясь даже перед довольно крупными пожертвованиями из собственных средств.

    Быть может, тут отчасти влияло желание хотя немного замолить перед Господом те грехи, которые невольно чувствовались на душе, причём, однако, эти пожертвования и эти замаливания иногда отнюдь не останавливали дальнейшей мирской деятельности такого радетеля в прежнем направлении, но это объяснялось ими обыкновенно тем, что силён враг рода человеческого…

    Это и подвигло его устроить всех своих сыновей «казаков» (кавычки мои – Л.С.) в духовную семинарию, обеспечивающую освобождение от военной службы, а значит и разорительных расходов на казачью справу.

    Не брезговал он и местной торговлей, скупал или брал у казаков за долг их хлеба, табак, шерсть и другие продукты. Характер таких торгашей в этом отношении также достаточно известен. Не говоря уже про те низкие цены, по которым они принимают от казаков их произведения, тут пускаются в ход все обычные у таких скупщиков приёмы — обмеривание, обвешивание, заманивание во дворы, с неправильными потом расчётами, покупка на дороге, у въезда в город, у придорожного трактира, с соответственным угощением и т.п.

    Нередко, казакам, приезжающим на базар со своими продуктами, давалась цена, значительно низшая, против существующей — при обычных в подобных случаях стачках между покупщиками; — затем при приёме, — кроме нередкого установления совершенно произвольной единицы меры, вроде четверти в девять мер, берковца в 14 пудов или пуда в пятьдесят фунтов, — самое измерение производилось неверными мерами, фальшивыми гирями и т.п.

    Известно, что нередко даже клеймённые меры весы бывают неверны. В Екатеринодаре, где производилась проверка мер, можно было заказать себе и представить в городскую управу для наложения клейма специальные меры для покупки и специальные для продажи.

    А раз на мере или гире имеется установленное клеймо, доказать её неверность почти невозможно и, конечно, ни один казак об этом и не подумает, только недоумевая, отчего при ссыпке хлеба вышла такая большая разница, против его собственного измерения, дома, и нередко, в простоте души, припишет эту разницу своей же собственной ошибке.

    Эти приёмы обманывания казаков при покупке у них хлеба в значительной степени поддерживались существующим ещё во многих местах России обычаем покупки хлеба не на вес, а на меру. Вероятно, этот обычай и сохранялся так крепко ссыпщиками хлеба, особенно при покупках у казаков, потому что при покупке на меру гораздо легче обмерить продавца так, что он этого и не заметит.

    Тут большое значение имели различные приёмы насыпки, — в одну и ту же меру можно было поместить и более, и менее хлеба, смотря по тому, как насыпать, к тому же насыпали иногда не под гребло, а с верхом, горою, сколько может удержаться, да и при сгребании можно греблом вдавить в меру известное количество хлеба. Мера, большею частью, для удобства ссыпки, подвешивалась на верёвке и тут, известного рода приёмами постукивания, можно было заставить хлеб улечься плотнее. У Василия Макаровича были для ссыпки хлеба у казаков особые приказчики — настоящие виртуозы по этой части.

    Бывали случаи, когда Василий Макарович покупал казачий хлеб дороже существующих цен, — дороже, чем он же покупал его у помещиков, в экономиях — дороже, чем потом сам его продавал. Расчёт при этом был различный — иногда это делалось для того, чтобы привлечь массу продавцов и потом, когда съедется множество казаков с хлебом, разом уронить цену вдвое; иногда, чтобы ещё шире пустить в ход приём обмеривания, рассчитывая на то, что казак, обрадованный высокою ценою, будет менее внимательно следить за приёмкой.

    Одним словом, различных способов знал Василий Макарович очень много, но все они, конечно, к явной невыгоде продавца и к вящей прибыли ссыпщика, который, накупив казачьего хлеба, потом уже обходя помещичьи партии, прямо заявлял, что хотя у помещиков хлеб качеством и лучше, но ему не сподручно его покупать.
Такие же приёмы обмеривания и обмана казаков в широких размерах практиковал Василий Макарович на мельнице, при размоле казачьего зерна.

    Помимо назначения за размол совершенно произвольного вознаграждения, которое получается обыкновенно натурою — зерном или мукою, хлеб, поступающий в размол, очень часто вовсе не мерялся, а прямо с воза пускался под жёрнов, а потом казаку возвращался мукою столько, сколько заблагорассудит хозяин мельницы, да и из этого ещё количества удерживалась плата за помол.

    Известно, что со времени освобождения крестьян и по мере ослабления, оскудения старо-дворянского элемента, масса помещичьих имений и Войсковых земель перешла в руки купцов, мещан и вообще всяких разночинцев. Отнюдь не ставя вопроса на сословную почву и не отвергая того, что между этими новыми землевладельцами были лица, серьёзно принявшиеся за хозяйство, обладающие солидными капиталами и потому могущие поставить дело на самую правильную почву, — нельзя, однако, закрывать глаза на то, что такие лица составляли, к сожалению, сравнительно редкое исключение.

    В большинстве случаев покупателями или арендаторами помещичьих и Войсковых земель были те же, уже более или менее разжившиеся, кулаки, — имеющие в виду цели спекуляции или дальнейшей наживы на счёт, сперва естественных богатств купленного или арендованного имения, а потом на счёт окрестного казачьего населения, которое при этом ещё скорее и ещё вернее поступает к ним в кабалу.

    Начинал такой землевладелец или арендатор, — если только он не связан слишком строгим контрактом и за ним не следят упорно, — с разорения усадьбы, которая продаётся на снос, — вырубки сада и свода лесов, причём этим способом нередко покрывается вся затраченная за имение сумма и земля достаётся новому владельцу — даром.

    Одновременно с этим распродавался скот и хозяйственные орудия, потому что новый владелец обыкновенно или вовсе хозяйства вести не намерен, или имеет в виду производить запашку и уборку наймом, по более дешёвой цене, рассчитывая на подневольный для него труд своих же прежних должников казаков.

    Если была в имении целинная степь или вековая залежь, она распахивалась; то же делалось и с землёю из-под вырубленного леса или сада; если были пруды — они спускались, чтобы на месте их посеять коноплю или просо.

    Но это только, так сказать, приступ к делу, начало работы, — это снимание пенок с приобретённого имения, которое иногда бывало настолько выгодно, особенно, если дело касалось арендованного имения, что потом его можно бросить, или возвратить хозяину, якобы по невыгодности аренды, хотя бы даже с уплатою договорённой по контракту неустойки, если владелец был настолько осторожен, что вводил её в условие при заключении договора. Но если земля оставалась за новым владельцем, если арендная цена сама по себе была не высока, то большею частью начиналась подесятинная раздача земли казакам или иногородним крестьянам, причём цены бывали, конечно, тем выше, чем более казаки или иногородние крестьяне нуждаются в земле.

    Так, самыми выгодными считались в этом отношении те имения и Войсковыя земли, которые находились в такой местности, где большая часть казаков или государственных крестьян сидела на даровом наделе и где им некуда было иногда выгнать корову или выпустить курицу, без того, чтобы она не попала на чужую землю.

    При таких условиях всё умение «хозяйничать», заключалось в умении эксплуатировать нужду и бедность окрестного населения. Недаром между такими хозяевами-кулаками сложилась циничная поговорка, хорошо характеризующая их взгляд на дело и их образ действия. Восхваляя друг перед другом поле своей деятельности и, рисуя выгоды приобретённых ими владений — «сторона у нас богатая», говорили  они, «потому — кругом народ нищий»…

    Наряду с подесятинной сдачей земли казакам или иногородним крестьянам, — конечно, с уплатою денег «до снопа», т.е. до своза хлеба с полей, и если без задатков, то иногда с залогом от крестьян-съёмщиков, — хотя бы в виде зимних полушубков, которые до осени складывались в амбаре у сдатчика, — иногда начиналась  буквальная борьба с соседями из-за потрав, из-за казачьего или крестьянского скота, борьба, которая иногда принимала характер настоящей травли.

    Наём под работы, если не вся земля разбиралась казаками или иногородними крестьянами, производилась, конечно, с зимы, причём выдача задатков, — а иногда, надобно сказать правду, — и всех денег вперёд, обыкновенно подгонялось к тому времени, когда с казаков или иногородних крестьян собирают подати и когда, следовательно, можно нанять дешевле.

    Когда же казаки или иногородние крестьяне выезжали весной и летом на работы, которые большею частью оплачивались издельно, от десятины, — придумывались особые, произвольной меры десятины, которые иногда умышленно нарезались такими причудливыми формами, такими «вавилонами», что казаки или иногородние крестьяне решительно не могли смекнуть, сколько именно земли им отведено под работу.

    При найме казаков или иногородних крестьян на работу с платою от десятины, десятина обыкновенно считалась сороковая, хозяйственная; при сдаче тем же казакам или иногородним крестьянам той же земли в наём — принималась десятина казённой меры, тридцатая.

    Во многих местах — это уже такой обычай, который всем известен и в котором, по крайней мере, обмана нет, потому что дело ведётся начистоту. Но вот что нехорошо, и чем однако многие включая и Василия Макаровича не брезговали: для отмеривания земли употреблялись обыкновенно или мерные цепи, или чаще сажени.

    Одна цепь, или сажень, хозяйственная, заказывалась подлиннеЕ, — чтобы захватывала побольше земли, — это, когда земля отмеривалась казакам или иногородним крестьянам под работу. Другая цепь, или сажень, — покороче, — употреблялась тогда, когда земля отводилась крестьянам, снявшим её в наём под распашку и посев.

    В обоих случаях выгоды «хозяина», таким образом, соблюдались вполне, а казаку или крестьянину, конечно, невдомёк, да если он и догадается, что что-то не ладно, то большею частью спорить не станет, потому что «за всякою малостью не угоняешься, известно, дело хозяйское».

    Но бывало и хуже. Бывало и так, что в горячее рабочее время, особенно когда посылал Бог урожаю, а народу мало и, цены на уборку растут, какой-нибудь один такой хозяин объявлял вдруг при найме на базаре, где бывает много всякого пришлого люда, цену такую несообразно-высокую и заманчивую для иногородних крестьян, что народ к нему валом валил.

    Вслед за этим и все другие хозяева вынуждено повышали цену на работу, чтобы не остаться совсем без рабочих, не смотря на то, что цена иногда была совершенно невозможна по своей высоте. Когда же приходило время к расчёту, первый, поднявший цену, хозяин, у которого, конечно, раньше всех хлеб убран и свезён, просил повременить, пообождать с расчётом, так как у него сейчас денег нет.

    Рабочие сначала пошумят немного, а потом поневоле соглашаются. Проходит неделя, другая, — приезжают за деньгами, но денег всё нет, просят подождать, пока продастся хлеб.

    Наконец, и хлеб продан, а расчёта всё нет, — и так идёт время до тех пор, пока рабочим предложат — грех пополам, взять половину денег, а остальное скостить, — и рад бы хозяин отдать всё, да денег нет, времена стоят тяжёлые, хлеб дёшев, в торговле заминка.

    Рабочие и тут опять пошумят, и о Боге напомнят, но, в конце концов, и на это соглашаются, разве иногда выторгуют у хозяина ещё какую-нибудь прибавку, да с тем и уезжают, до следующего года, когда опять попадают на ту же удочку.

    Соседи же такого хозяина-кулака, ведущие дело по Божьему, наняв рабочих по цене, поднятой вследствие описанной проделки до невозможного размера, и расплатившись с ними как было условлено, сводят хозяйственный год с дефицитом, потому что низкие продажные цены на хлеб действительно не оплачивают повышенных цен на работу.

    Таковы приемы и таковы результаты хозяйственной деятельности кулаков-землевладельцев или арендаторов, заменивших прежних помещиков, которых нередко обвиняют в том, что они оскудели, потому что не сумели примениться к «новым условиям землевладения».

    С другой стороны там, где молодой дворянский элемент сохранился сильнее, где меньше имений, перешедших в руки купцов и кулаков, там казакам или иногородним крестьянам жилось легче, там меньше простору хищничеству ростовщиков, там правильные, человечные и нормальные отношения между землевладельцами и казаками или иногородними крестьянами, между нанимателями и рабочими, там до самой смуты твердо сохранялось убеждение, что богатство и сила страны — в богатстве и силе народа, а никак не наоборот.

    По мере же разорения и исчезновения коренного дворянского элемента, слабело, истощалось крестьянское население, не находящее себе ни поддержки, ни защиты в сменяющих его разношерстных элементах.

    Этот факт, подтверждаемый многими исследователями нашего сельского быта, даже из числа тех, которые может быть и желали бы видеть дело в ином свете.

    Такова еще одна темная сторона нашей сельской жизни, в которой, наряду с возрастающей бедностью казаков и иногородних крестьян, получают все больший простор алчные стремления описанных выше хищников, большая часть которых, — надобно сказать правду — вышла из среды тех же казаков или иногородних крестьян, но которые, как говорят их прежние односельцы, «забыли Бога».

    Выше приведенных фактов достаточно, чтобы показать, на сколько было бы важно урегулировать эту сторону дела, положить конец зловредной деятельности сельских ростовщиков, кулаков и скупщиков, хотя эта задача крайне трудная, особенно при невежественности сельского населения и той полной экономической необеспеченности, которою с таким успехом пользуются ныне эти самые опасные его элементы, как пиявки высасываюшие последние соки народного благосостояния и находящие себе, тем более раздолья и поживы, чем беднее и обездоленнее крестьяне

    А вот что пишет официальная история, поклонники которой до сих пор не могут включить свой интеллект, чтобы понять то что с нами произошло... С Елизаветинской связана судьба видных большевистских деятелей Кубани и России, братьев Полуян – Яна, Дмитрия, Якова и Николая. Их отец – "урядник" (непонятно как он тал урядником - Л.С.) Василий Макарович Полуян был "приверженцем запорожской старины, мечтал о справедливом обществе" (кавычки мои - Л.С.), где бедняк обладал бы равными правами и пользовался теми же благами, что и богатые. Идеи и чаянья В.М. Полуяна были популярными среди многих беднейших казаков станицы. В 1895 (1905 – Л.С.) г. Василия Макаровича даже избрали станичным атаманом, но, видимо, теория и мечты его слишком расходились с жизненной практикой, так как уже через полгода станичное общество, получило приказ Наказного Атамана Кубанского Казачьего Войска и переизбрало атамана. Тем не менее, стремление к справедливому обустройству общества передалось детям, которые, несмотря на свои "казачьи  корни" (кавычки мои - Л.С.), стали профессиональными революционерами.

    В.М. Полуян был «казаком»-середняком (кавычки мои – Л.С.), он управлял наделами, полученными на сыновей, никаких наделов он на сыновей не получал, т.к. они не принадлежали к казачьему сословию – Л.С., имел довольно крепкое хозяйство, что позволило ему в начале 1900-х годов купить большой дом в Екатеринодаре, куда он и перебрался жить с семейством.

    Часто у него в доме собирались «казаки-однодумцы» (кавычки мои – Л.С.), которых он агитировал голосовать за «большевиков» (кавычки мои – Л.С.).

    Во время выступления урупцев, Василий Макарович оказывал им помощь, доставлял восставшим сено, хлеб. За это он был арестован и посажен в тюрьму, и только участие в его судьбе депутата государственной  Думы Ф.А. Щербины позволило В.М. Полуяну выйти на свободу. У Василия Макаровича имелся дополнительный надел (?) земли на хуторе Веселом, из-за которого он и поплатился жизнью.

    В 1918 г., когда добрармейцы и Рада отступили за Кубань, а в Екатеринодаре установилась советская власть, В.М. Полуян отправился на хутор, чтобы передать свой земельный пай в фонд советского государства  (?). В Веселом он был задержан отрядом казаков, как отец главного большевика Кубани. Хуторской атаман отправил в Екатеринодар письмо Яну Полуяну (?), являвшемуся тогда председателем облисполкома.

    В письме он предлагал обменять отца на генерала И.Е. Гулыгу, захваченного красноармейцами. Ян Полуян во время обсуждения этого вопроса на заседании облисполкома заявил: «Не могу я тысячи жизней поменять на одну, хотя бы и родного отца» Василий Макарович был расстрелян за околицей хутора, а фотография со сценой казни отправлена Я.В. Полуяну.

    ПОЛУЯН Иван Макарович (евр?)(1860-?) – уроженец ?, ? уезда, ? губернии; Отец – Макар Артемов, р. 1816 г., служащий духовного звания. Мать - Марфа, р. 1824 г. Брат - Василий, р. 1857 г. Сестры: Елисавета, р. 1850 г., Феодосия, р. 1853 г., Феврония, р. 1855 г.
Жена - ?, р. ? г.

    ПОЛУЯН Елисавета Макаровна (евр?)(1850-?) – уроженка ?, ? уезда, ? губернии; Отец – Макар Артемов, р. 1816 г., служащий духовного звания. Мать - Марфа, р. 1824 г. Братья: Василий, р. 1857 г. и Иван, р. 1860 г. Сестры: Феодосия, р. 1853 г., Феврония, р. 1855 г.
Муж - ?, р. ? г.

    ПОЛУЯН Феодосия Макаровна (евр?)(1853-?) – уроженка ?, ? уезда, ? губернии; Отец – Макар Артемов, р. 1816 г., служащий духовного звания. Мать - Марфа, р. 1824 г. Братья: Василий, р. 1857 г. и Иван, р. 1860 г. Сестры: Елисавета, р. 1850 г., Феврония, р. 1855 г.
Муж - ?, р. ? г.

    ПОЛУЯН Феврония Макаровна (евр?)(1855-?) – уроженка ?, ? уезда, ? губернии; Отец – Макар Артемов, р. 1816 г., служащий духовного звания. Мать - Марфа, р. 1824 г. Братья: Василий, р. 1857 г. и Иван, р. 1860 г. Сестры: Елисавета, р. 1850 г., Феодосия, р. 1853 г.
Муж - ?, р. ? г.


Фото 1906 г. Семья Полуян. Фотография из фондов Госархива Краснодарского края
Василий Макарович (сидит посередине) по левую руку - жена ?. С правой стороны с музыкальным инструментом стоит подкидыш (?) Михаил Васильевич (приписываемый впоследствии как сын Синклетии (?)  Сыновья: Яков (сидит усатый – четвертый слева?), Дмитрий (стоит второй слева?), Ян (стоит третий слева?),  и Николай (сидит в ногах отца и матери?) и две дочери — Сина {Синклетия} (сидит по левую руку от матери?) и Надежда (стоит первая слева?)