Ещё одна педагогическая поэма

                ЕЩЁ  ОДНА  ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМА
Когда-то давно, в 2004 году, эта маленькая повесть была  написана для  книги  «Учитель» и в ней опубликована под  заглавием «Неформальные заметки о директоре Лашевском». Сейчас мне хочется назвать её  «ЕЩЁ  ОДНА  ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ  ПОЭМА».
                Посвящается  памяти  Заслуженного учителя               
                Лашевского   Льва  Николаевича

    Секретарь  сказала: «Сегодня лучше к нему не подходить. Приходите завтра». Из кабинета выскочил, рыдая,  здоровенный парень.
    «Какой ужас!» - подумала я и ушла.
  Утро третьего дня моей работы в школе № 121 и три минуты до звонка. Сияющие глаза и зубы, каблучки: топ- топ- топ – это я бегу на урок! Там, где подъём, слева стоит Лашевский, нагнулся над собственной рукой, пытаясь разглядеть циферблат часов. Кажется, он приглашает спросить, сколько времени. Я и спрашиваю!
      Господи, зачем  я это сделала? Зачем? Зачем? Кто слышал рык Льва, тот никогда его не забудет! Я отпрыгиваю в ужасе и прижимаюсь к батарее на лестнице, бормочу какое-то заклинание и убегаю, оглядываюсь: не гонится ли он за мной.
    Сегодня же бросить заявление на стол. Ни за что! Ни за что! Ни за что! Ни за что я не буду работать с ним.
     Исполнить задуманное никак не удаётся: сначала уроки, потом похороны ( все вздыхают о ком-то, кого я не знаю), потом поминки, и в школу никто не пошёл.
    Ладно, завтра! Завтра я брошу заявление на стол.
     Назавтра  Лашевского нет: он почему-то в Зеленстрое. Я занята с ребятами: « распределяем портфели» и думаем  о том, куда пойдём в поход  и когда у нас будет вечер со свечкой (это устраивается так: в темноте по кругу передают зажженную свечу, и тот, у кого она в руках, рассказывает о своих увлечениях – своеобразная форма знакомства с классом).
     К сожалению, количество зла на  Льва Николаевича стремительно уменьшается.
     Ладно, отложим до завтра.
     До завтра…
     До завтра...
     Так я и проработала со Львом Николаевичем  Лашевским  почти 26 лет и не заметила, как они пролетели.
     Он увлекал, он заставлял всё время помнить о значительности нашего труда, хотя об этом уже, казалось, никто не помнил, как не помнят и до сих пор.
     Я поняла, зачем ездил Лев Николаевич в Зеленстрой, когда весь школьный двор оказался завален саженцами и огромными кучами земли.
      Каждый класс получил свой участок и мог делать на нём всё, что хотел. Мы захотели сделать клумбу. Вокруг клумбы двумя дугами посадить кустарник и поставить скамейки друг против друга. «Сюда мы будем привозить в колясках своих детей, когда встанем взрослыми», -- сказали мальчики, вспомнив слова директора на комсомольском активе. Девчонки захихикали.  «Для вас же делаем, дуры», -- пробурчал Олег и изо всей силы воткнул лопату в свою ногу, пробив насквозь парусину кеда.
     Хромаем в медкабинет, оставляя на  дорожке капли крови.
     На следующий день Лев Николаевич подробно расспрашивает меня, как и что мы делали. Я рассказываю и по пути сообщаю о ране Олега.
       -  Медсестра обработала и перевязала и какой-то укол поставила. 
       - Когда это случилось,  вы  где были?
       - Я рядом. Мы с Катей землю на носилки  грузили.
Я чувствую, что директор чем-то доволен.
       -Вы не плачете?
 Странно! Что за вопрос?
       - Конечно, плачу.  Иногда по ночам в подушку.
       - Из-за класса?
       - О, нет!
      - Мы хотели Вам дать другой класс. Этот трудноват, наверное, для начала.
      - Другой не надо. Мы понравились друг другу.
   Позже я узнаю, что из-за моего класса, а точнее из-за девочки Кати*, ушла учительница географии. Она была классным руководителем и сказала Лашевскому: «Или Катя, или я». Лашевский ответил: « В таком случае,  Катя!».
    Учительница подала заявление.
     Теперь понятно, чем был доволен мой директор:  Катя ни на шаг не отходила  от меня, мы даже дневники проверяли вместе. Её постоянное присутствие меня абсолютно не тяготило.
       Лев Николаевич часто, даже очень часто расспрашивает меня о поведении  Катерины, и сам сообщает мне некоторые подробности из жизни девочки, порой страшные, такие, например: школа из фонда всеобуча купила  Кате пальто. Отчим, пьяница и наркоман, порезал его на маленькие кусочки.
        Может быть, потому что подобных историй набирается достаточно много, я не могу предъявлять к девочке такие же требования, как к другим детям. Когда Катерина делает что-нибудь не то, я просто молчу или плачу.
         Молчу, например, в электричке, когда мы едем на станцию  Гать, чтобы дойти до  Чертова городища.  Народу столько, что не протолкнуться. В середине плотно стоящей толпы наша Катя начинает ругаться самыми  погаными словами, дико орать и бесноваться.
          Я почему-то совершенно спокойна, дети с недоумением смотрят на меня, а я смотрю в другую сторону, всем своим видом показывая, что никакого отношения к этой девочке не имею.
           Катя замолкает, и потом, во время похода, она уже хорошая, и никто не напоминает ей о её странном поведении
           Плачу…
           Совершенно откровенно реву, сидя возле актового зала на подоконнике. Рядом стоит Катерина, гладит меня по голове и говорит:  «Проклятый  Попов, до чего довёл Татьяну  Анатольевну. Я ему ещё покажу!»
            Попов – это очень талантливый учитель пения. Где его нашёл Лашевский – не знаю. На уроках полная самоотдача. Никто не смеет нарушить священную тишину, если Попов объясняет, как и какую ноту надо взять.
            За спиной учителя дверь. В эту дверь на глазах у завороженного класса вошла Катерина, спокойно вынула иглу из звукоснимателя и тихо удалилась. В это время  Попов повернулся к проигрывателю, чтобы включить его – иглы нет.
            - Кто? – выдохнул он.
           - Катька П., - ответил хором класс.
             - Почему  молчали?
             - Мы вас слушали.
             Я узнала всю историю на следующий день.  Разговариваю с  Катей. Понимаю, что она мне лжёт, отнекиваясь. В конце концов, я даю ей  три рубля.
               - Где хочешь, достань иглу.
(Она стоит 50 копеек, но была, как и всё тогда, в страшном дефиците).
               - Потом пойдём вместе отдавать. Отдашь на моих глазах.
                Катерина очень довольна.
                Я догадываюсь: сейчас на эти три рубля купит сигарет, а иглу притащит ту самую, потому что она у неё.
                Вот игла уже здесь. Идём в кабинет пения. Я открываю дверь. Катя подаёт иглу и сразу же выходит в коридор.   Попов вне себя выскакивает из кабинета и кричит вслед  Катерине:
                - Тебе место в колонии, гадина! Там тебе место!
                Я прячу Катю за собственную спину, шепчу что-то вроде:
                - Нельзя так с ребёнком!
                А он продолжает:
                - Ребёнок! Нашли ребёнка! Хулиганьё!
                Мы пятимся, а потом убегаем с Катериной на второй этаж, и вот я сижу на подоконнике и откровенно реву…
                А потом, уже на следующий день, рассказываю обо всех этих историях Лашевскому, так как мне кажется, что я нарушаю все законы педагогической этики.
                Лев Николаевич внимателен, немного хмурится:
                - Конечно, - говорит он, - не нужно позволять себя обманывать, но ничего страшного не произошло. Поведение учителя иногда должно быть парадоксальным. Талантливые учителя – это очень часто люди, способные к парадоксальному мышлению.
                Я молчу и думаю про себя, что я неталантливый учитель, потому что ни к какому мышлению вообще не способна. Просто мне жалко ребёнка, и больше ничего.
                Вероятно, за своё « парадоксальное» поведение в декабре получаю от Катерины  контрольное сочинение на тему  «Мой друг». Там написано буквально следующее: « На всём белом свете у меня два друга: это моя собака Рекс и Татьяна Анатольевна». Далее подробно рассказывается о собаке  Рексе.  Ставлю «4»: расширение темы, нужно было писать об одном друге;  показываю Лашевскому. Он, улыбаясь, говорит:
                -Умная девочка. Я всегда это видел. Катя умная и достаточно способная девочка.
                Очевидно, ему понравилось описание собаки Рекса.


           Лев Николаевич идёт ко мне на урок. Первый раз!  Нет, сразу на два урока: русский и литература,
           Мне не страшно.
           На русском дремлет  (о, ужас!  ему  неинтересно!), а на литературе предельно  внимателен.
           Не приглашает к себе, ну и не пойду – может, забудет.
           На следующий день ловит меня в перемену. Сухо, явно сдерживая себя, чтобы не взорваться:
           - Почему вы не пришли на разбор уроков?
          Я прикидываюсь дурочкой:
          - А это Вам  надо?
          Бледнея, сквозь зубы:
          - Это  Вам надо!
          Уходит. Я смотрю ему в спину. Его явно трясет. Мне его не жалко, хочется высунуть язык и скорчить рожу, но мне это уже по возрасту не положено, а жаль!
        За пять лет работы в школе никто ни разу не разбирал мой урок. 
        После занятий стучусь в дверь его  кабинета.
        Лев Николаевич – сама любезность. Я успокаиваюсь. Он спрашивает, как спрашивал потом всегда:  через пять, через десять, через пятнадцать лет – о целях урока. Я что-то выдумываю, потому что на самом деле никаких целей не ставила, знала, что надо выдать определённый материал, чтобы дети усвоили, и всё.  Это уже Лашевский приучил меня час сидеть над формулировкой цели, связывая воедино всё, что дети знали раньше и будут знать через три – пять лет.
        Это сейчас я вижу, что надо делать в пятом классе, чтобы потом не плакать в десятом, а тогда…
        За русский он меня похвалил. Сказал так:
        - Здесь всё варится, и неплохо варится. И разбор к месту, и комментарий хороший, и про орфографию не забыли, и написано достаточно много, и даже интерес у детей есть, есть интерес.
         Затем спросил:
          - А как вы оцениваете свой урок литературы?
         -  По-моему, хороший, - бодро ответила я.
         Он помолчал. Наверное, думал, как я отреагирую на его слова. Потом улыбнулся и спокойно выдал:
          - По-моему, ничего хорошего.
         Я рассмеялась.
         Он долго объяснял мне, насколько далёк от детей  ХV l l l  век, как трудно понимать им принципы классицизма; говорил о том, в какие моменты и почему у детей просыпался интерес к моей лекции, когда им было совершенно неинтересно. Прорисовал возможные варианты этого урока, показывая, как следовало организовать деятельность учащихся, каким должно быть домашнее задание.
         Вообще вспомнить, что советовал Лашевский, разбирая наши уроки или,  наоборот, готовя нас к открытым мероприятиям, сейчас уже невозможно. Могу только сказать, что, во-первых, после его анализа урока всегда хотелось  работать дальше и было бесконечно интересно работать; во-вторых, я никогда не могла воплотить его идеи, но  тут  же появлялось множество своих идей, которые я воплощала, иногда  наперекор Лашевскому;  в третьих, это после его разбора я, присутствуя на уроках других учителей, всегда видела, похитил  учитель  у детей открытие или дал им возможность совершить его и насладиться победой.
        Лашевский, приходя неожиданно к нам на уроки, всегда  позволял в любой момент прийти  на  его урок  и требовал от нас такого же разбора, подозреваю -  учил анализу собственной деятельности.
        В молодости я пользовалась этим правом часто и с удовольствием.  Вместе с учениками тянула руку, чтобы ответить на его вопросы, подсказывала шёпотом выводы, порой невпопад, что-то спрашивала, провоцируя на импровизацию, внимательно слушала домашнее задание.
        Позже просто не хватало времени, а может быть, жалела его и себя.
        Обязательные прежде партийные собрания и политзанятия он хитроумно превращал в методсеминары и требовал их посещения. Требовал своеобразно…
        Здесь необходимы пояснения. Моя  юность пришлась на шестидесятые годы. Мы оказались стаей непуганых птиц, поэтому говорили, что хотели, цитировали вперемешку Ленина и Вознесенского, не замечая в семидесятые, что время изменилось. Мой первый директор в небольшой деревенской школе, куда я была распределена, - очень порядочный человек, во время войны бывший лётчиком-истребителем, не знал, как прервать мою крамольную  речь на политзанятии, суть которой сводилась к тому,  что роль политической партии по мере продвижения к коммунизму должна не возрастать, а уменьшаться. Речь, пересыпанную цитатами из ленинских работ, выученными наизусть. Он поступил по-военному просто: пошёл в атаку. Он кричал так, что стёкла звенели, и топал ногами. Я выскочила из учительской как ошпаренная и больше ни на одно занятие не ходила. Впрочем, меня никто нигде уже и не звал на эти мероприятия.
      Позвал Лашевский.
     Очень мягко, но очень определённо дал понять, что только мещане могут не проявлять интереса к общественным проблемам. Мещанкой я быть не хотела и потому пришла, и ходила вплоть до самой перестройки, даже готовилась, чтобы не сердить Льва Николаевича, потому что он прорабатывал материал  очень тщательно. И ни разу, как бы крамольно ни звучал мой вопрос, он не ушёл от ответа.
     В коммунистической идее он выделял общечеловеческие ценности, ориентировал нас на них, а мы, в свою очередь, находили ориентиры  для детей.
     Гуманистический ориентир, по-другому – идея, совершенно необходим учителю, воспитателю, иначе ничего не получится, иначе он не справится с классом, а тем более – со школой.  Чем ярче этот ориентир, тем ярче деятельность детей, тем гуманней отношения в коллективе, тем  воспитанней, цивилизованней дети.
     Когда мы создавали парк  в  школьном дворе, готовились к празднованию 60-летия образования  СССР  или отправлялись в совхоз на прополку, мы всегда знали, что сказать детям и как сказать так, чтобы у них загорелись глаза, появился интерес.
        Мы знали не потому, что были такими умными и профессионально подготовленными, а потому, что таким умным профессионалом был наш директор.          
         Я не помню, чтобы когда-нибудь на педсовете или совещании я проверяла тетради или заполняла журнал, -  я всегда слушала и слышала всё, что говорил он и мои коллеги.
          Да, тетради на педсовете не проверяла, а вот бумажных голубей запускала – посылала записки Татьяне Евгеньевне, тоже учительнице русского языка и литературы. Мы почему-то оказались не рядом, а стола через три-четыре друг от друга и так делились впечатлениями – позаимствовали способ у наших учеников. После  педсовета мне  надо  было подписать какую-то служебную бумагу,  и  я,  перепрыгивая через ступеньки,  помчалась вниз,   на первый этаж, впрыгнула в секретарскую  и уже  хотела заглянуть в кабинет Льва  Николаевича,  но услышала  голос  завуча  и  притормозила.
            - Татьяны наши совсем совесть потеряли, ничего слушать не хотят, совершенно  откровенно записками перебрасывались. Надо бы, Лев Николаевич, им внушение сделать!
             - Педсоветы надо готовить  как следует, а не внушения делать, -  прошипел Лев Николаевич.
             Я хихикнула про себя, на цыпочках выбралась из секретарской, добежала до раздевалки  и степенно пошла по коридору снова к кабинету директора, надеясь всё-таки подписать нужную бумагу.
             Сегодня в 18.20  партсобрание.
             Повестка дня:  что-то про коммунистическое воспитание.
             Но я не пойду, ведь я не член партии и быть им не собираюсь.
             Не пошла.
             На следующий день перед вторым уроком в мой класс заглядывает Лашевский.
             - Татьяна Анатольевна, я вас очень прошу, если у вас  есть свободное время, зайдите  в 2 часа ко мне в кабинет.
              Что это с ним?  Едва ли не расшаркивается. И зачем сам приглашает? Мог бы передать через кого-нибудь…
               В 14.00 подхожу к кабинету директора. Там уже ждут Фаина Наумовна, Елена Васильевна, ещё кто-то, ещё…- всего набирается человек шесть. Лашевский очень вежлив, почти ласков.  Усаживает нас, кому-то приносит стул и последовательно ( видно, что очень тщательно продумал)  начинает рассказывать о том, что  нас ждёт в ближайшие два месяца, как будет построена работа с детьми.
               Мы переглядываемся между собой, понимаем, что эти планы и были предметом обсуждения на партсобрании. Нам немного смешно, и неудобно,  и стыдно, что мы заставляем любимого, в общем-то,  директора тратить на беседу с нами целый час.
                В конце он, уже откровенно смеясь, потому что доволен достигнутым результатом, говорит:
                -  Не могу  приказывать, но очень вас  прошу, не пропускайте больше открытые партсобрания.
                Дважды просить ему не пришлось.
                Вообще, быть директором в женском коллективе, наверное, очень трудно: в школе не должно  быть сплетен, а  мы от природы сплетницы;  не должно быть зависти, а мы завистницы;  мы капризничаем, плачем по каждому пустяку, ябедничаем, бываем  мстительны и жестоки.
                Я влетаю в кабинет к Лашевскому со слезами:
                - Не пойду, не пойду, не пойду больше на урок в этот класс! Не давайте мне её классы. Я с её классами  работать не могу и не буду. Они всех за дураков считают и подчиняются только ей. Пусть она и ведёт все уроки сама!
                Лев Николаевич спокойно выслушивает эту тираду. Будничным голосом начинает говорить о каких-то предстоящих нам семинарах, словно он меня ждал, чтобы обсудить всё, что нужно делать к ним. Я начинаю отвечать на его вопросы, увлекаюсь, слёзы мои высыхают, и мы полчаса планируем вместе какой-то урок внеклассного чтения. Когда я собираюсь уходить, он говорит:
                - В воскресенье не проверяйте тетради. А в понедельник наденьте  голубое  платье: оно вам идёт.
                Я улыбаюсь.
                Через неделю на совещании директор с несколько наигранным  раздражением произносит:
                - У нас находятся люди, которые могут себе позволить покапризничать, заявить, что они не будут работать с кем-либо  из коллег,  не понимая, что подобные заявления безнравственны.
                - Ничего себе, - думаю я, - сразу в безнравственности обвинил. Нет, чтобы разобраться.
                Поднимаю на него взгляд и вижу в его глазах смешинки, как будто спрашивает меня: ну, что, получила, голубушка?
                Я почти смеюсь: получила, получила, отомщу при случае.
                Это я думаю про себя и, конечно, в шутку: никогда мне и в голову бы не пришло мстить  Лашевскому за его выговоры,  иногда тайные, иногда явные, потому что, во-первых, им чаще всего руководили интересы дела, а во-вторых, он, мне кажется, обладал безукоризненным нравственным чутьём.
                Если  кто-то пытался сплетничать в его присутствии или ябедничать, он тут же пресекал эти попытки, напрямую заявляя, что говорить об отсутствующих гадости нехорошо или сплетничать безнравственно. Сам, если перегибал палку в своих требованиях или просто был не прав, старался загладить свою вину, а иногда и извинялся.
                Лашевский снова идёт ко мне на урок. Вот теперь мне страшно! А вдруг не получится?!
                Пытаюсь себя уговаривать:  уже столько раз получалось, получится и сейчас, Уговоры не помогают. Я  безнадёжно порчу первую половину урока: в каком-то раздражении даю схему анализа лирического стихотворения, поясняя каждый пункт. Про себя думаю: пусть ругается, мне надо дать этот план перед началом изучения лирики Пушкина, и буду делать, как мне надо – нравится ему или  не нравится. Потом начинаю рассказывать  о  Пушкине, знакомя ребят с романом Юрия Тынянова «Пушкин».
                Увлекаюсь и всех увлекаю. Лашевский дремлет. Теперь я уже знаю:  он дремлет тогда, когда ему нравится. Всё хорошо.
             Во время разбора:
            - Почему так долго не могли взять себя в руки?
            - Мне нужно было дать этот план заранее, чтобы потом не нарушать эмоциональную атмосферу, чтобы анализ стихотворения входил в урок очень органично, не разрушая поэзию.  А вдруг вы не поймёте!
             ¬- Где уж нам!
             Я смеюсь.
             - Зачем рассказывали про то, как гадала Аришка, и про Монфора,  и про Руссло?
              - Сцена гадания в «Евгении Онегине» будет понятна. Нет!  Ещё потому, что надо было показать, что салонной, жеманной, надуманной жизни европеизированного дворянства противостояла живая, естественная народная жизнь и граф  Монфор и его воспитанник участвовали в ней, любили и понимали её. Отсюда путь к сказкам, к реализму, к теме маленького человека.
              А про то, как пил  Монфор и плакал – это про любовь к родине. Потом будут понятны:
               Москва, как много в этом звуке
               Для сердца русского слилось!
              А про то, как  Руссло  смеялся над  стихами  маленького  Пушкина  и как  Пушкин загнал его в угол  и  размахивал перед ним горящим поленом, - это,  чтобы дети знали, что посредственность и только посредственность может быть так самоуверенна и что вообще самоуверенность – следствие внутреннего бескультурья,  что надо отстаивать своё право делать то,  к чему ты призван, отстаивать  ещё тогда, когда ты  и призвание до конца  не осознал.   
              Лашевский  удовлетворён. С этого дня он всегда предупреждает меня, когда идёт на мой урок. Если есть возможность, то накануне, нет – значит минут за двадцать. Двадцать минут мне хватает, чтобы смириться с  мыслью, что у меня будет кто-то посторонний, и начать думать.  Ведь если учитель на уроке не думает, а только выполняет план  продуманный и написанный заранее, урока нет, нет диалога. Интересно, что по форме урок может быть монологом, но по внутреннему содержанию это всё равно должен быть диалог. К сожалению, внешне очень часто на уроке идёт диалог, а по сути это монолог учителя, дети глухи. Бывают случаи, когда на уроке все глухи: и ученики,  и  тот, кто без позволения учителя вошёл в класс, желая проверить качество преподавания.
             Времена Андропова. Чиновники всех мастей рьяно взялись за выполнение, как им кажется, своих обязанностей: кого-то ловят в универсаме в рабочие часы,  облавы в магазинах, в гастрономе на прилавках появляются осетрина и красная икра. Нас приглашают в профком и предлагают путёвки на выбор: оказывается,  есть такая книга, толстая-претолстая, где к учительскому отпуску скапливается огромное количество профсоюзных путёвок (интересно, кому раньше доставалось это богатство?).
                В школу без всякого предупреждения являются инспектора. Все судорожно заполняют журналы. Я тоже записываю несколько уроков в 8 «в», заглядывая в журнал 8 «г» – там у меня всё в прядке. Мне некогда – мой класс дежурит. Я обегаю все этажи: дети на постах – молодцы! По  пути вылавливаю кого-то без  сменной обуви и заставляю вымыть грязные сапоги, потом разнимаю какую-то драку, потом нахожу плачущую малышку, потерявшую свой класс, отвожу её в кабинет музыки (девочка, оказывается, забыла, что у неё не чтение и не арифметика), где-то в коридоре на первом этаже наталкиваюсь на Льва Николаевича.
                - Татьяна Анатольевна, через час к вам придут на урок, постарайтесь не нервничать, настройте себя.
                - Постараюсь.
                Про себя думаю:  там у меня будет литература в 8»г» - спокойные дети, лишь бы не в 8 «в». Я вообще-то люблю этот класс, но боюсь за Ваську…  У этого мальчика месяц назад из тюрьмы вернулся отчим, и ребёнок уже вторую неделю дома сидит на шкафу – так безопаснее, поэтому в классе его поведение непредсказуемо. Кроме того, в 8»в»  я должна была повторить урок русского языка, данный вчера в 8»г», а у меня там какая-то мелочь не получилась. Подумать, почему,  было некогда:  к литературе, дай Бог, успеть приготовиться, потом нельзя было пропустить фильм «Дорога к храму», утром с 5 до 7 проверяла тетради!
                Звонок!
                С первого этажа скорей на третий, вбегаю в 8»в» класс – там сидит инспектор, молодая женщина. Васька корчит ей рожи и плюёт в неё из трубочки.
                О, ужас! Пол уходит у меня из-под ног.
                - Здравствуйте, садитесь. Проверим домашнее задание (сегодня же у меня совсем не то,  надо дойти до стола и взять план). Девочка у доски читает домашнее упражнение. Дети делают вид, что слушают. Я как будто само внимание – на самом деле ничего не слышу. Перед моими глазами вверх – вниз подскакивает лохматый затылок Васьки. Вот он приставил к ушам растопыренные ладони и поворачивает их вперёд – назад.
                - Вася, открой тетрадь.
                Зачем я это говорю, ведь у него сегодня, как, впрочем,  и вчера, нет тетради, нет и  портфеля – надо дать ему листок. Вот кто-то ему уже сунул ручку и подаёт лист.
                Надо же что-то писать на уроке.  Я  наконец подхожу к своему столу, но вместо того, чтобы взять конспект урока, беру контрольные тетради, открываю первую попавшуюся. Диктую какое-то предложение. Дети безропотно пишут, пишет и Васька, пишет и девочка, которая читала домашнее упражнение. Мы даём грамматический комментарий. Диктую ещё и ещё,   в конце концов успокаиваюсь, открываю свой план – звенит звонок.
                Провал! Такого со мной ещё не бывало. Ловлю в коридоре Ваську:
                - Ты зачем ей  рожи корчил?
                - Я же видел, что эта тётка мешает Вам. Я хотел, чтобы она ушла, ЩАС учиться будем!
                - Боюсь, что сейчас вы будете учиться у кого-нибудь другого!
                Васька раскрывает рот.  Я молча ухожу по коридору в учительскую.
                Зачем-то смотрят мой план, зачем-то берут тетради у моих детей, что-то спрашивает Лидия Алексеевна, очень хорошая учительница русского языка, согласившаяся  поработать какое-то время завучем.
                Вечером, уже дома, до меня доходит: я же в журнале записала тему вчерашним днём, потому что списывала с журнала 8 «г». Они решили, что я показала им предыдущий план, -  этого ещё мне только не хватало!
                В это время звонит Лидия Алексеевна:
                - Татьяна Анатольевна, ты успокойся. Лашевский за тебя заступился. Эта молодая, подающая надежды инспекторша сказала: «Может быть, нам её на аппаратное  вызвать?»  Он сказал: « Мы сами разберёмся». Ты почему тему-то записала на предыдущий день? У тебя же там урока не было.
                - Да я второпях списала с журнала 8 «г».
                - А она решила, что её обманывают. Она в школе-то не рабатывала.  В ПТУ  полгода после института вела математику, потом сбежала – не справилась. Вот её и устроили инспектором. Я ей тетради показала – она успокоилась.
                Директор проводит совещание по итогам проверки.
                - Некоторые товарищи, к сожалению, - говорит он, но я не даю ему закончить фразу.
                - А некоторые товарищи, -  говорю я, -  должны бы  сначала представиться и хотя бы формально попросить разрешения присутствовать на уроке, тогда сожалеть не придётся!
                - Правильно! – поддерживают меня учителя. – Мы не машины!
                Лашевский взбешён;
                - Мы выдаём уроки на уровне деревенской школы и ещё…
                Что « ещё», я уже не слышу, потому что меня уже в кабинете нет. Хлопнув дверью, я убегаю вон из школы, мне кажется , навсегда.
                Но не пойти на уроки утром я, конечно, не могу. Иду. Работаю. Никто меня не упрекает, никто не злорадствует. Всё тихо и спокойно. Настолько спокойно, что меня начинает мучить совесть: во-первых, действительно, стыдно до такой степени не владеть собой, стыдно так пугаться каждого проверяющего; во-вторых, зачем нагрубила Лашевскому?  Он за меня заступался, а я такую бурю подняла, ещё и дверью хлопнула.
                Где-то через неделю муки совести становятся нестерпимыми.  Я  прохожу по вестибюлю:   двери  секретарской и кабинета Льва Николаевича распахнуты,  видно,  как он что-то пишет,  низко склонившись над столом. 
                Огромное желание зайти к нему и сказать: «Простите!» - глупости!   Я выхожу из школы, спускаюсь по широкой лестнице крыльца, дохожу до перекрёстка.
                Здесь телефон- автомат. Не раздумывая, набираю номер кабинета директора и слышу привычный, очень спокойный голос:
                - Конечно, Татьяна Анатольевна, заходите. Я жду вас.
               Господи, как просто, как ясно, как хорошо!
                Мы разговариваем очень долго. Эмоции остаются где-то в стороне. Лев Николаевич анализирует ситуацию тщательно, спокойно, заставляя меня смотреть на неё так же рационалистично, как он. Запомнилось:
                - Я докладывал на партактиве, и не только на партактиве, что рабочая неделя добросовестного учителя составляет 63 часа, что такую нагрузку могут выдержать лишь немногие.  Отсюда неизбежны срывы – меня не слышат, вернее,  не хотят слышать. И всё же надо стараться  всегда быть в форме. А вы, Татьяна Анатольевна, иногда вы позволяете себе…
                Он не договорил, что я позволяю себе. Наверное, побоялся обидеть меня, но я понимала его с полуслова.  Я знала: ему не нравится, что слишком многое у меня построено на интуиции и мои планы далеко не всегда отражали ход работы. Поэтому я часто отставала от программы, особенно по литературе. Но рациональные решения, которые  порой подсказывал  Лев Николаевич, были мне чужды,  и он это чувствовал.
                Интуиция, безусловно, помогает учителю выстроить очень сложные, «нежные»  связи в духовном общении с  детьми,  но работа на интуиции часто делает учителя  беззащитным в стрессовых ситуациях. Наверное, поэтому Лев Николаевич полностью отказался от неожиданных для учителя  посещений уроков.
                Когда я, работая уже в гимназии, показывала детей родителям или давала открытый урок, завершавший этап большой программы, всё получалось само собой, и, когда спрашивали, как это удаётся, мне приходили на ум  строки  стихов Ахматовой:
               Когда б вы знали, из какого сора
              Растут стихи, не ведая стыда…
             
               Постоянно понуждая нас к творчеству, Лашевский  очень часто заставлял рисковать. В конце концов  я научилась вместе с учениками анализировать, что у нас вышло хорошо, а что нет и почему. Зарождался какой-то непривычный с точки зрения обычной методики, способ работы. Работа эта была очень интересна и значительна, как для учителя, так и для детей, рождался дух единения в познании.
              С благословения Льва Николаевича мы соединяли уроки литературы, МХК, истории и риторики. Дети знакомились с первоисточниками, читали  энциклопедии, иногда и научные труды, потом всё найденное, открытое творчески перерабатывали, выстраивая сложную композицию, в которую органично включались элементы театрального представления, научного доклада, беседы со слушателями: их необходимо было подвести к пониманию проблемы, помочь им сделать выводы.
              Дети настолько проникались значительностью духовных открытий древнего человека, что порой не могли извинить прорехи в образовании взрослых.
              Однажды на родительском собрании группа шестиклассников должна была рассказать о первом в истории человечества литературном произведении.
              - Прежде чем начать наше выступление, - сказал важно Андрюша, -  я хотел бы, чтобы вы вспомнили, кто такой Гильгамеш.  Пожалуйста, уважаемые родители, скажите, кем он был?
                Наступила мёртвая тишина. Андрей немного растерялся, удивлённо похлопал своими светлыми ресницами, а потом спросил:
                - Не знаете, что ли? – и с упрёком: - А ещё уроки заставляете учить…
                С тех пор я стала предупреждать родителей о том, к чему им готовиться.
                Наблюдая нашу деятельность,  Лашевский  объяснил, что мы, сами того не ведая, интуитивно вышли к разработке методов и приёмов развивающего обучения.
                Вероятнее всего, потому и вышли, что  он нас к этому вёл.
                Вообще, представить себе время, когда с нами не будет  Лашевского,  мы не могли.
                А он говорил об этом, говорил в момент перестройки:
                - Ну что вы,  Татьяна Анатольевна, так радуетесь, что всё вот-вот рухнет.
                - Ложь, ложь,  Лев Николаевич, невыносима.
                - Но это же всегда было. А сейчас всё перевернут, и наладится более или менее нормальная жизнь самое малое лет через пятнадцать, а может быть и вероятнее всего, лет так через двадцать  –  двадцать пять. Вы тогда с палочкой начнёте ходить, а меня уже на белом свете не будет. А сейчас в первую очередь придётся плохо нам, учителям.  Вот увидите!
                Увидели очень скоро. Зарплату сначала задерживали, а потом вообще выдавать перестали. Я с дочкой жила на гуманитарную помощь. Учителя по очереди спрашивали:
                - Лев Николаевич, деньги будут?
                - Не знаю, - цедил он, болезненно скривив рот.
                Мы поняли: он чувствует себя виноватым в происходящем, и спрашивать перестали. Он с трудом доработал год в 121-й школе и, отказавшись от директорской должности, перешёл в только  что открывшийся «Менталитет»  заместителем директора по научной работе. Директором была Морщинина  Нина  Васильевна.
                Позже, года через два, оказавшись в  «Менталитете», я  сказала:
                - Это сказка. Я никогда не думала, что буду работать в таких условиях.
                Лев Николаевич ответил, что это только норма, это не идеал.
                Я сразу почувствовала, что в гимназии создана какая-то особая атмосфера очень уважительного и доброжелательного отношения между учителями и учениками, смею думать, по замыслу Лашевского, - это была его выстраданная в течение многих лет работы в школе мечта.
                Новеньким детям, особенно мальчикам, трудно было это понять, и они нередко попадали в неловкое положение.
                7-й класс. Мы с девочками приводим в порядок наши цветы: поливаем, обрезаем засохшие веточки. Аня встала на стул, потянулась к кашпо и, пошатнувшись, схватилась за штору, та оборвалась.
                - Юра, - обращаюсь я к новенькому ( других мальчиков в классе не оказалось – они были чем-то  заняты), - заберись на стол, повесь штору, пожалуйста.
                Юра хватает свой портфель и выскакивает из класса. Он бежит по коридору, сильно топая ногами, стараясь как можно скорее скрыться за поворотом на лестницу. Мы, стоя в дверях, растерянно глядим вслед. Из соседнего класса выходят два мальчика и вместе с нами смотрят на убегающего Юру, потом спрашивают:
                - Что это  с ним? Вроде никто не гонится.
                - Да вот новенького попросили штору повесить.
                - Давайте мы вам повесим.
                И повесили быстро и хорошо.
                Мои дети уже в девятом классе. Начало учебного года – день пятый или шестой. У меня «окно», я сижу в пустом кабинете.
                В перемену в класс заявляется целая делегация – человек семь или восемь.
                - Татьяна Анатольевна, бить морду новенькому неинтеллигентно, - это говорит самый воспитанный мальчик моего  класса.
                Я растерянно смотрю на детей.
                Понимаете, - начинают они объяснять вразнобой, -  он издевается над нашими учителями.  Задаёт глупые вопросы,  перебивает…  Если он не перестанет, мы объявим ему бойкот.
                Пришлось  разговаривать. Костя очень быстро понял,  что здесь, в гимназии,  его никто в безобразиях не поддержит, утвердиться  можно только в учёбе, и стал учиться, да так серьёзно, что через  полгода из троечника превратился в отличника и впоследствии  окончил  школу с медалью.
                Вообще  обстановка в гимназии была такова, что детям нравилось учиться.
                Помню, мы поехали в Москву.  После первой экскурсии  пожилая, очень образованная женщина-экскурсовод сказала:
                - Знаете, у меня были всякие группы, но чтобы на Воробьёвых горах  цитировали  Герцена наизусть – таких  групп у меня не было.
                Никто, конечно, не  задавал учить наизусть отрывки из «Былого и дум», учили сами – нравилось.
                В старших классах  Лашевский  стал преподавать моим детям историю.  Они поклонялись ему как великому человеку.  Я их понимала.
                Сейчас, когда Льва Николаевича всё-таки  не стало, так хочется снова  сказать ему:  « Простите!»
                Помните, вы просили не спорить с важной персоной,  посетившей  121  школу, о том,  продвигается или не продвигается реформа образования, потерпеть,  чтобы не стало хуже, -  и знали, что мы всё равно скажем, что думаем, -  мы и сказали…
                Помните, как вы, совершенно уже больной,  проводили очередной семинар  и было интересно, а многие  опоздали или совсем не пришли…
                Помните, как мы не хотели готовиться к урокам, потому что нам перестали платить за труд и не платят до сих пор, а вы готовились, как прежде, демонстративно выкладывая на стол свои тщательно продуманные планы…
                Помните…  Помните…  Помните…
               
                Т. А. Малюгина*, учитель русского языка и литературы 
                школы №121, гимназии « Менталитет»,
                школы № 23   г. Екатеринбурга.
    *Имена детей в большинстве случаев изменены.
   *Это моя реальная фамилия, под которой было опубликовано данное повествование.