de omnibus dubitandum 112. 43

ЧАСТЬ СТО ДВЕНАДЦАТАЯ (1905-1907)

Глава 112.43. ЖГИ, ПОДЖИГАЙ!..

    ...Случилось так, что средние школы решили совместно с родителями подать начальству общую петицию. Взялись за дело горячо, привлекли даже епархиалок.

    Женоненавистник Похотин распустил мрачные слухи, будто епархиалки к петиции присоединились, но включили дополнительное требование, чтобы по воскресным и праздничным дням им наравне с классными дамами выдавали по полдюжине слоёных пирожков. Порочные измышления женофоба были с жаром и со всеми подробностями ниспровергнуты.

    Дмитрий настоял на включении в петицию политических свобод.

    В одну из перемен по коридорам забегали, зашныряли надзиратели, торопливо приглашавшие бурсаков в актовую залу: "Сейчас прибудет его преосвященство".

    Актовая зала быстро наполнилась, раздалось "Ис пола эти деспота", сквозь расступившуюся толпу молча, решительно, ни на кого не глядя, прошёл к кафедре властный, угрюмый, высокий, благообразный старик в клобуке, постукивая посохом, - обвёл сгрудившихся и примолкших бурсаков внимательным, острым взглядом из-под нависших, густых, седых и сердито двигавшихся бровей, заговорил.

    Он говорил о "татях, приходящих ночью", о "великой смуте", о "ядовитых семенах", о "поджигателях" и уже благополучно добрался до "разрушителей народных основ", но в это время стоявший возле меня Алексей Обабко пригнулся, вложил два пальца в рот. Раздался пронзительный, молодецкий, разбойничий посвист.

    Архиерей умолк. Стало тихо. Иосиф Виссарионов, протяжённо-сложенный дылда, умница, лентяй и сатирик, отчётливо и отлично гаркнул:

    - Пошёл ты к чёрту, иезуитская лахудра!

    Толпа застыла, но на один лишь миг. Затем она колыхнулась, зашумела, засвистела, затопала, заулюлюкала. Где-то зазвенело возбуждающе разбитое стекло.

    Низенький, приземистый инспектор с бельмом и с косым, большим, отвисшим животом тщетно и беспомощно махал руками, неразборчиво хрипел. Толпа неистовствовала.

    С потемневшим от гнева лицом архиерей спустился с кафедры, немного постоял, как бы что-то обдумывая и, направился поспешно к выходу.

    Вечером стало известно, что состоялось заседание училищного совета; на нём обсуждался список семинаристов, подлежащих немедленному увольнению. Вот тогда-то и было пущено слово "бунт".

    Неведомо, кто и когда решил бунтовать, но это уже решили бесповоротно. Испокон века громили семинарию. Громили её в 90-х годах, в последний раз громили в 1902 году. Таков неизменный, освящённый всеми традициями прошлого обычай.

    И уже назначили время: бунтовать будут после всенощной под воскресенье, сегодня.

    Подпольный кружок спешно собрался в пустом классе после обеда. Что делать, следует ли присоединиться к бунту? Слово взял Похотин. Он говорил обстоятельно, начал издалека, с теоретических основ: экономический материализм отвергает стихийные, неорганизованные вспышки; мы должны ввести в закономерное русло анархическое движение масс, нужно выпустить листовку. Всё шло у него гладко, и речь отличалась убедительностью, но Иосиф Виссарионов положил предел его красноречию. Играя ямочками на щеках, он не произнёс, а как-то особенно полно, всем своим существом выдохнул:

    - И-эх! И звездарезну же я сегодня косопузого!

    Вертлявый забияка Алексей Обабко подпрыгнул на месте, толкнул радостно Виссарионова, завертелся волчком, стукнул кулаком по парте.

    Похотин крикнул: "Хулиганство!" - но, не встретив сочувствия, обиженно умолк и, по обычаю своему, засопел.

    Решающее слово произнёс Дмитрий. Он доказал нам наглядно, что наш бунт - это анархия и противоречит Бакунину, но, с другой стороны, революционеры всегда должны быть с массами во время их выступления, иначе нас посчитают за трусов.

    "Иного выхода нет!" - заключил он. Мы поспешили согласиться. Согласившись, приступили к соответственным приготовлениям.

    Наверху, в церкви, шла всенощная, а внизу, в классных коридорах, уже началась борьба за территорию.

    Начальство решило не допустить погрома. Кособрюхий и косоглазый инспектор собрал преподавателей, надзирателей, субинспекторов, служителей. Штабом нашего противника была учительская, наш штаб помещался в одной из классных комнат, в конце коридора.

    Перед началом всенощной лампы-молнии оказались снятыми с проволочных крюков, их подвесили к потолку: так их трудней было тушить. В коридорах инспектор расставил сторожей. Входы и выходы тоже заняли наши противники.

    Мы же набили карманы булыжниками, вооружились палками, ручками от швабр. В руках Дмитрия я увидел жёлтый резиновый шприц с костяным наконечником, его употребляют в семейном обиходе.

    Я спросил, для чего он ему понадобился. Для того, чтобы лучше тушить лампы: достаточно пустить струю воды в стекло, оно лопнет, нужно затем помахать пальто, лампа потухнет. Просто и бесшумно. Я подивился его изобретательности, но долго размышлять об этом не мог.

    Два штаба находились слишком близко друг от друга, и боевые действия открылись ещё до окончания всенощной. Начались они с того, как "косопузый" решил перейти в наступление.

    Отряд его в пятнадцать - двадцать человек подошёл к классу, где помещался наш штаб, довольно невежливо предложили нам удалиться. Мы отказались. Тогда инспектор приказал очистить от нас класс. Вид у него был вдохновенный и многоопытный. Он выглядел настоящим полководцем в своём мундире и при шпаге. Шпага была игрушечная, но всё же это была шпага.

    Нас принялись выталкивать и выгонять из классной комнаты. Сторож, потащивший меня к дверям, тихо, но выразительно выругался: "Ну, катись, жеребячья порода, сволочь долгогривая!".

    Мы потерпели поражение, собрались в одной из спален. Дмитрий сказал:

    - Нужно немедленно послать за подкреплением. Идите к всенощной, приведите сюда человек тридцать. К концу всенощной мы должны снова занять классы, разогнать сторожей. Иного выхода нет.

    С ним согласились. Спальня наполнилась бурсаками. Сидели в потёмках, стараясь не шуметь. Начальство, по-видимому, несколько успокоилось. Пришёл вестовой, сообщил - всенощная идёт к концу. Наша ватага выбралась из спальной, спустилась по лестнице. Впереди шёл Дмитрий со шприцем в руке.

    - Эй, уходите, бить будем, - предупредили мы противника.

    Сторожа, надзиратели мялись в коридорах. Мы пошли на них сплошной стеной. Полетели булыжники, палки. Они раскатисто зашоркали по асфальтовому полу. Раздался звон первых разбиваемых стёкол. Кто-то охнул.

    Сторож с сивой бородой, нелепо расставляя руки, бросился на нас, отставши от своих. Его мигом сбили с ног, понеслись дальше. Надзиратели трусцой побежали к учительской.

    Мы заняли коридор. Одна из ламп от удара жердью толчком снизу вверх вылетела из ободка, грохнулась наземь. Керосин разлился по асфальту, вспыхнул.

    - Чёрт вас побери, - заорал Дмитрий, вертя в руках беспомощно шприц, - пожар будет - тушите!

    - Вот это-то и хорошо, - спокойно и философически заметил Иосиф Виссарионов, с удовольствием созерцая распространение огня.

    Откуда-то приволокли несколько семинарских шинелей, набросили на загоревшийся пол. Огонь потух.

    Всенощная окончилась. Первые толпы семинаристов заполнили коридоры. Лампы всюду загасили. Били стёкла, срывали с петель двери, вышибали переплёты в оконных рамах, разворачивали парты. Беспорядочно летели камни. Один работал палкой, другой поленом, третий просто кулаком. Рёв, гам, свист, улюлюканье, выкрики, ругательства, сквернословие.

    - Бей!.. Долой!.. Держись, ребята! Лупи субов, учителей! Не давай спуску! Довольно издеваться над нами! Да здравствует Учредительное собрание!

    Коридоры наполнились оглушительным грохотом. Казалось, в ночи бьётся огромная, чудовищная, зловещая птица: махнёт крыльями - вылетают рамы, двери; вот она долбит клювом, вот кричит, шипит, словно бросается на врага и просится и рвётся наружу, на простор.

    Что делал я в эти мгновения? В разорванном сознании остались: кровь на руке от пореза гвоздем, сутулая и противно-покорная спина надзирателя, по ней я бил палкой. Затем я куда-то бежал, кричал истошным голосом, бил стёкла. Я познал упоительный восторг и ужас разрушения, дрожащее бешенство, жестокую, злую и весёлую силу, опьянённость и радостное от чего-то освобождение.

    Время сжалось, словно стальная пружина, как бы уплотнило и сблизило чреду событий, состояний. И я почуял в себе нечто древнее, простое, могучее, огромное, безыменное, давно забытое и страшно охватившее всё моё существо. И было в этом разрешающее облегчение.

    Спустя много лет в ботаническом саду на юге я остановился пред семейством кактусов. Один из них привлек моё внимание. Он был больше других, почти в человеческий рост. Уродливый, свежий, злой, крепкий, узловатый, колючий, он застыл в странном напряжении. Посреди прелестных, восхитительных и нежных растений и цветов он выглядел как остаток древнейших, грубых и сильных своей первобытной силой эпох, и, вероятно, поэтому он напомнил мне то, что испытал я в эту ночь погрома и побоища.

    И ещё раз я вспомнил об этой ночи. Было южное, яркое лето, густая зелень леса, запах ладана от хвои, сумрак вечереющего дня в лесу, сухие, обсыпающиеся иглы, серый мох, замшелые лапы ёлок, шум реки внизу и сквозь скупой просвет опаловые клочки неба.

    Мучаясь от страха, от унижения, я впервые видел недавно ещё родные и близкие, а теперь таинственные, чужие, испуганные и напряжённые глаза. За рекой закрякала утка, на одно мгновение я ощутил в себе неразложимую, грубую, хаотическую, первобытную силу, - и опять, вновь и снова по-особому пережил я тогда своё состояние в ночь погрома, буйства и увечья.

    Я вбежал в класс, не зная, что делать с собой. Рванул окно. В небе сияли светляки-звёзды, плыл запоздалый колокольный звон. Я опомнился, поспешил в коридор; бросился отыскивать Дмитрия, нашёл его в конце коридора.

    Лицо его, полуосвещённое жёлтым, жидким светом из раздевальной, дёргалось, как у больного тиком. Шприц исчез. Раздвигая толпу зевак, в приёмной показался ректор, чёрный, статный монах.

    - Дети! Что вы делаете, остановитесь! - кричал он, продвигаясь к нашему коридору.

    Дмитрий сделал несколько шагов навстречу, легко и упористо взмахнул рукой - в голову ректора полетел булыжник, сбил клобук. Нелепо и неловко, по-бабьи подбирая полы рясы, ректор побежал к учительской. Не говоря ни слова, Дмитрий бросился за ним.

    Широкоплечий, но рыхлый субинспектор Петров попытался задержать Дмитрия, тот мигом вывернулся, кинулся дальше. Я последовал за ним.

    И вот мы вдвоём в учительской: высокий, худой, трепещущий Дмитрий и я.
Срывно, задыхаясь, он закричал в дверях:

    - Ага, вот вы где, мерзавцы! Я - эсер, а вы довели меня до такого состояния, что мы вынуждены устроить погром! Обманщики, душители! Я покажу вам...

    Он поднял первый попавшийся под руку стул, бросил его в толпу наших воспитателей. Воспитатели шарахнулись в противоположный угол комнаты. Около нас очутился учитель словесности Жданов.

    Он был поклонником Пушкина, Гоголя, Лермонтова, слыл превосходным преподавателем. Небольшого роста, большеголовый, он бодро входил в класс, потирал энергично руки, поправлял золотые очки, проводил урок содержательно и интересно. Лекции он читал торопливо, заключал их неизменными словами - "вот и всё", - вся сила его содержалась в умелых вопросах и замечаниях.

    Лучшим учеником у него был Валентин. Вызывал его он редко и выводил лучший балл. Жданова почитали, и, кажется, он был единственным, к кому не пристало ни одно из злых, оскорбительных и обычно метких семинарских прозвищ. Дмитрий нередко беседовал с ним о Чехове, о Горьком, о Толстом, о Короленко и находился в почтительном содружестве, насколько это дозволялось семинарским бытом.

    Жданов быстро шагнул в нашу сторону, загородил собой дорогу:

    - Что вы делаете? Опомнитесь, нехорошо. Успокойтесь.

    Он схватил Дмитрия за руку. Дмитрий вырвал руку, с размаху полновесно ударил Жданова по лицу. Жданов попятился назад, споткнулся о кресло, упал. Дмитрий начал бить его ногой. Жданов поднялся, губа у него оказалась рассечённой, кровь стекала на подстриженную клином бороду. Лицо стало багровым, жалким, недоумённым. Оставив Жданова, Дмитрий подбежал к столу, покрытому зелёным сукном. Он дернул за край сукно, на пол посыпались чернильницы, ручки, книги, пресс-папье, тетради.

    Воспитатели, видимо, несколько пришли в себя.

    - Заприте двери, не впускайте остальных! Держите этих!

    Толстый и круглый учитель Священного писания с кличкой неудобосказуемой (в станицах так называют лошадиный помёт) оторопело гундосил:

    - В них бес вселился, бес в них, бес!

    Двери закрыли и заперли. Нас стали ловить и хватать десятки рук. Тут впервые я догадался, что мы только вдвоём среди учителей.

    За учительской была большая приёмная, набитая отчасти враждебной, отчасти просто глазеющей на погром толпой; в коридорах буйствовали бурсаки, не подозревая и не зная, что мы в учительской. Мы геройски отбивались, увёртывались, но всё же нас поймали.

    - Вяжите их, вяжите! Где верёвка? Довольно, повоевали!.. Какое безобразие!..
Рослый, отлично сложенный учитель богословия Феногенов прижал меня к стене, навалился всем своим могучим корпусом, дышал горячо и зловонно.

    Тогда я закричал, подавая весть своим, просил о помощи. Кажется, я долго кричал.

    Меня услышали. Прорвав толпу, бунтари задубасили в двери. Скоро их сорвали с петель. Началось рукопашное побоище. Преподавателей загнали в угол. Их били долго, упорно - табуретками, стульями, палками, галошами, зонтиками, кулаками, били с ругательствами, с воем и рыком.

    Сорвали большие стенные часы, они с грохотом разбились. Освободившись от Феногенова, я схватил графин с водой, обильно поливал себя и окружающих, размахивая им вокруг.

    Похотин добрался до шишки на макушке преподавателя греческого языка Константиниди. Он не давался, мычал, дико вращая выпуклыми, воловьими чёрными глазами. Дмитрий носился с чьей-то шубой на лисьем меху, не зная, куда её деть. Ловчее всех работал Мелиоранский, картёжник, лучший семинарский танцор, ухажёр, жилистый, с гибкой талией. Удары его отличались спокойной, меткой и расчётливой сокрушительностью.

    Трудно сказать, сколько времени длилось побоище, невиданное в летописях нашей семинарии. Я увидел настежь раскрытые окна и прыгающих вниз на улицу с подоконников преподавателей, без шапок, растерзанных и избитых. Кое-кто, очевидно, улизнул в двери.

    Рыжий, лоснящийся дьякон, махая руками, всхлипывая, умолял наседавших на него бурсаков отпустить его. На диване без сознания лежал, неловко повалившись, один из помощников инспектора.

    Учительская была свободна от преподавателей.

    Верзила Вознесенский, с корявым лицом и руками гориллы, схватил кочергу у камина, подбежал к запертому шкафу, засунул конец кочерги за дверцы, рванул, дверцы раскрылись.

    - Друзья! - завопил он. - Здесь журналы, кондуитные книги! Рви их! Бери!

    Бурсаки бросились к шкафу. Вот где записывались бурсацкие грешки, где ставились единицы и двойки! В руках замелькали книги, журналы, тетради. Их рвали яростно и ожесточённо. Кто-то крикнул:

    - Ребята, давай костёр! Жги, поджигай!

    Из огромного камина вытащили горящие дрова на середину комнаты, стол отодвинули в сторону. В огонь полетели листы бумаги. Огонь весело пожирал их, кроваво играя на окнах. Густой дым наполнял учительскую.

    Похотин увещевал:

    - Товарищи! Соблюдайте организованность!

    - Соблюдаем, - скороговоркой отвечал ему Алексей Обабко, старательно всовывая в огонь пачку уже разодранных в клочья классных журналов.

    - А ведь это, пожалуй, пожар! - рассудительно и довольно отметил Виссарионов, пододвигая ногой к костру кучу бумаг.

    - Безусловно, пожар! - согласился я с ним.

    Коля Добродеев, суетясь возле костра, возглашал:

    - Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, боже!

    - Обливай керосином!

    - Подбавляй углей из камина!

    В углу послышалась возня. Поймали ночного сторожа Михея. Он попытался стащить пальто одного из преподавателей и ножницы. Его окружили бурсаки.

    - А-а! Воровать, воровать, мерзавец! А мы отвечай за тебя!

    Щетиня усы, Михей злобно и трусливо скалился:

    - Да я что ж... всё равно погорит добро... ей-богу! Братцы!

    Его вытолкали в двери, пальто отняли, бросили на пол.

    В суете не заметили, как подошли казаки. После мы дознались: ректор и архиерей обращались к Атаману; полусотню казаков спрятали неподалёку от семинарии, за Казенным винным складом, но произошла непонятная заминка, - казаки подоспели, когда погром уже подходил к концу.

    Сопротивлялись мы слабо. Нас разгоняли прикладами. Небольшой, курносый,  бородатый казак очутился возле меня. Молча, мы смотрели друг на друга пустыми глазами. Потом он ожесточился, засопел, странно крякнул, ударил меня прикладом в плечо.

    Я выбежал.

    В приёмной Мелиоранский тащил Дмитрия за рукав. Откуда-то появился инспектор.

    Во время погрома, его и ректора, никак не могли найти, хотя охочих до них находилось немало. Инспектор стоял с высоким, худым полицмейстером. Заметив Дмитрия, инспектор, тыкая пальцем в его сторону, прохрипел:

    - Вот главный зачинщик, арестуйте его!

    Полицмейстер остро взглянул на Полуяна и, быстро почему-то отвернулся.

    Накинув на себя в гардеробной шинели, мы выбежали на внутренний двор. Звеня и громыхая, к зданию подъезжала пожарная команда. Из учительской валил густой дым.

    Мы поспешили выбраться на улицу.