Глава IX Новое время, новые башни

- И всё же эта башня никак не способна украсить Москву. Торчит словно палка из костра, цепляясь за небо, мешая самолётам, разрывая в клочья облака.
- Ты это о чём
- О телевизионной башне.
- А-а-ааа! Пусть строят. Новое время, новые башни.
- Да, но дворец советов им построить не удалось, - взглянула на парящий под открытым небом, на морозном зимнем воздухе, бассейн Москва, дверь командарма.
- Не удалось. Но страна справилась, победив в войне.
- Ага, залив водой, словно кровью, котлован этого не построенного монстра.
- Телебашню тем не менее заканчивают. Но всё же Вавилонские башни строить иногда можно и с пользой для телевещания. Вон, Шаболовские совсем уже не справляются.
- А мне кажется, что Вавилонянам всё же удалось построить свою башню, прежде чем империя распалась.
- СССР никогда не распадётся. Более великой и могущественной страны мир ещё не видел.
Задумалась над тем, почему их церковь в Няндоме, будучи шатровой устремлена в небо больше, чем любая башня. И почему в Москве Никон, в семнадцатом веке, как раз в то время, когда строилась их церковь, запретил шатровые храмы. Может боялся повторения судьбы Вавилона?
Отчего тяга к небесному так карается властью, которая собственно сама стремится к нему? Одни сплошные противоречия. Однако, куда более естественно и лаконично выглядят деревянные храмы, имеющие у себя на маковке крест, а не фигуру, какого-то, пусть и признанного народом, но вождя. И в то же время, конечно ещё более странно, почему один вождь, укравший обманом всю власть в стране, боготворил другого, того, что возглавил было весь этот хаос, обрадовавшись данной возможности, своевременно подхвативши инициативу среди множества других партий. Не является ли всё это уже какой-то безжалостной борьбой за власть, той, что описана в одноимённой книге «Моя борьба»? Нет, всё же, что-то сильно объединяет этих двух лидеров, сцепившихся ещё в первой мировой войне 1914 года стран.
Кто из них умнее? Наверно тот, кто проиграл. Ведь победитель всегда диктует свои условия. А побеждённый не вправе их оспорить, так, как был не слишком безжалостен, в отличие от победителя. Именно бескомпромиссность, твёрдость характера и безжалостность и есть те качества, что затмевают ум, думала дверь командарма, вспоминая своих жильцов, смотря в окно, как, где-то далеко, в Останкино, заканчивалось строительство башни, словно игла проткнувшей сердце великой страны.
Она не знала, что автором её был тот самый Никитин, который в своё время проектировал фундаменты Дворца Советов, пытаясь применить неординарный в смелости расчёт, позволяющий максимально распределить нагрузку здания на фундаменты в целях уменьшения его чрезмерной толщины. И, теперь, как ни хотел отказаться от их массивности, что требовалась ранее, когда повсеместно применялась помпезная архитектура, экспертиза тянула проект по привычке в средневековье. С огромным трудом удалось построить на всего лишь шестиметровой толщине фундамента, в отличие от сорока метров, залитых в основание не построенного Дворца Съездов. Ему всё же довелось осуществить свой расчёт в этой ажурной, современной башне, которую так же хотели строить на месте снесённого храма, но, всё же правительство отказалось от данного решения из-за нарушения исторически сложившегося ансамбля окружающей застройки центра Москвы.
Да она и не была символом власти.
Скорее технологическим достижением развивающейся страны, позволяющим вещать свои каналы и на Московскую область, в отличие от слабых Шаболовских башен. Наверно именно поэтому её так и не решились построить рядом с Кремлём. Ведь, таким образом для каждого стала бы слишком явной значимость влияния телевещания на головы жителей освободившейся от лагерей страны. Получив свободу физическую, народ теперь подпадал под воздействие психологическое. Влияния только газет и журналов на людей свободных сегодня катастрофически не хватало.
Таким образом, Никитин не сумев воплотить вместе с Борисом Михайловичем основной проект, занялся второстепенным, более современным на его взгляд, никоим образом, не связанным с Вавилоном.
Но главное, чего ему удалось достигнуть в этой башне, не будучи при этом архитектором – это функционализм и минимализм форм, что уже говорило; в стране многое изменилось.

* * *

Лифт остановился на этаже. Неся перед собой большую картонную коробку, на которой был нарисован телевизор, вышел из него Вилен. За ним жена. Открыла ключом дверь. Но коробка не пролезала. Поставил на пол. С трудом расковыряв шпингалеты сверху и снизу, открыл вторую створку. Пронёс в квартиру.
За ним гордо проследовала супруга.
- О! У нас новый телевизор! – деланно изобразил удивление сын, выйдя навстречу родителям из своей комнаты.
- Лучше не юродствуй, а помоги отцу поставить его на стол в комнате.
Репортажи Вилена показывали по телевизору. Хотел, чтоб мама видела их в хорошем качестве.

- Видал!? Купил новый телевизор. Цветной. Рубин, - не без гордости похвасталась дверь командарма.
- Давно пора. А то я думал, что всю жизнь с чёрно-белым проживёте. КВН-то всего лет десять, как поменяли.
- Теперь и мне видно будет, что там показывают.
- Сейчас у всех телевизоры. Даже в деревнях, в юртах, в машинах у некоторых, особо продвинутых. А у твоих всё этот средневековый стоял. Не стыдно?
- Не стыдно. Новости и из газет можно узнавать.
- Глупая ты дверь. Сколько лет с людьми живёшь, а простых вещей не понимаешь. На дворе двадцать первый век, а ты всё до революции живёшь. Сразу видно, что с Белого моря тебя привезли.
- Ты то вспомнил откуда родом?
- Нет. Да и не важно мне.

* * *

Вилен не считал расстрел своего отца справедливым, но видел в нём некую кару за слишком большую энергию, проявленную им в деле становления советской власти. Отец не любил рассказывать ему в детстве о своих подвигах. Зато брал часто с собой на работу и на парады.
Какая-то недосказанность всегда витала в воздухе этого дома. Во многих семьях знали, куда больше, чем в них же самих и говорили. И дети росли догадываясь о многом, но не понимая окончательно весь тот объём недосказанности, что продолжал витать в атмосфере самого дома, никем не замечаемый, но чувствуемый, самыми пытливыми даже наводя на некие мысли, открывая то, о чём молчали многие архивы.
Вилен ждал реабилитации отца, но не сидел сложа руки. Хлопотал о его деле. И, практически через пару лет после смерти Сталина, она была получена. Не сомневался в том, что никто из расстрелянных в годы репрессий не виновен. Часто задумывался; почему же все жили тогда так, словно бы ничего плохого в стране не происходило. Почему никто в их доме, как он знал практически наверняка, не оказал сопротивления при аресте.
Класс не являющийся самым передовым, не может создавать общество, в котором собирается жить, частенько вспоминал слова Плеханова. Соответственно Ленинская модель не подходит для мира, где интеллигенция - главная сила, которая не требует равенства, ей нужно поощрение умов. Следовательно, ведёт к неравноправию.
После смерти Сталина всё изменилось. Люди стали свободнее, но ещё больше деградировали, не чувствуя в себе стержень. Многие из тех, кто жил в доме на набережной, оказались выше основной массы, что наводняла страну, переродившись из того, запуганного, угнетённого стада, прореженного репрессиями. Вилен, его мама и сын, безусловно были выше основного, населения его Родины. Они, так же, как и прежде, не могли жить среди остальной толпы, отдаляясь от неё всё дальше и дальше.
Задумал писать книгу о детстве, той, довоенной Москве. Хотел сравнить два времени, до 1953 года и после. Часто представлял себе, моделировал ту ситуацию, когда пришедшие арестовывать НКВДешники вдруг могли нарваться на жесточайшее сопротивление. Ведь, несмотря на то, что все в пол-уха слышали, знали о том, что оттуда не возвращаются, добровольно клали свои головы на плаху. Неужели были не уверены в своей чистоте перед советской властью?
Нет. Не в этом дело.
Гнал от себя прочь такие мысли. Знал, что многие имея у себя в квартирах именное оружие всё равно не воспользовались им. Надеялись на то, что останутся живы. Но, почему же, порою расстреливая в гражданскую самолично, или отдавая приказы другим, не смели вновь применить оружие?
Этот вопрос не давал покоя.
Вспоминал о том, как хотел покончить с собой в детском доме. Залез на крышу и стоял на самом краю, трёхэтажного здания с высокими, четырёхметровыми этажами.
А, если не убьюсь на смерть и потом буду мучаться всю жизнь, была первая мысль, что невольно заставила отшатнуться от края. Не мог ощущать себя сыном врага народа. Он, который был воспитан отцом, как простой советский человек, теперь был сыном врага, и всё то, что вложено в него в детстве, теперь оказывалось вражеским, неприятным другим, но, таким родным для него. Это раздирало изнутри, лишало веры в будущее, разрушало все надежды на то, что сможет принести пользу Родине.
Понял, что трус. Боится прыгнуть вниз. Возненавидел себя за это. Но, …  подумал тогда …  а, потом, постоянно после этого возвращался к тому страху, стараясь понять его, и сейчас, сегодня уже не жил без его анализа. Начал осмысливать ту, пришедшую нечаянно мысль.
Они не были так смелы, чтоб покончить с собой. Испугался догадки. Так же, как тогда, когда понял, что трус. Холодок пробежал по спине. Но, кто же тогда не струсил? Те, кто выстоял, не подписал, не сдал товарищей, соратников? Были ли такие? Безусловно были. Не знал о них, но, догадывался. Пытался писать об этом. Ничего не получалось. Хотелось докопаться до истины, до той глубины, при которой всё встаёт на свои места; и правда может обернуться ложью, а ложь правдой. Понимал, что лезет в ту глубину, которую лучше не знать, не стремиться к ней. Она опасна. Понимая её становишься бескомпромисснее, ибо теряешь ту грань, что разделяет добро и зло.
Работал международным корреспондентом. Ездил по странам Европы. Как социалистического лагеря, так и капиталистического.
Лагеря!
Какое подходящее слово! Именно лагерная система пронизывала всю суть социализма, если только он исходил от его страны. Понимал это, но не хотел писать и говорить об этом. Держал где-то глубоко в себе.

* * *

Империя? Или, правильнее сказать будет ампир. Неужели он жил, когда этот стиль был востребован в стране? Нет, он любил имитировать его, ощущая себя в начале девятнадцатого века. Сколько лет прошло с тех времён, и теперь всё стало проще. Примерно так, как было, когда вернулся из Италии. Но тогда у него были грандиозные перспективы. Сейчас же имел всё. Положение в обществе, имя, множество знаковых для него, страны, самой истории мировой архитектуры, объектов.
Тяжело переживал период, когда пришёл к власти Хрущёв. Даже и представить не мог, чем закончится борьба с культом личности. Видел во всём этом лишь смену вождей. Хотя, какой из Никиты Сергеевича был вождь? Так, одно недоразумение. Но, не унывал. Знал; его профессия никогда не оставит в унынии. Продолжал проектировать, осуществляя авторские надзоры.
Но, кто бы мог подумать, что ситуация изменится кардинально, да ещё и таким образом, что придётся избавляться от излишеств.
Излишества! Где они!? Разве он, когда-либо увлекался ими!?
Нет. Никогда не позволял себе этого, всегда заботясь о том, чтоб каждый декоративный элемент фасада был к месту. Ничего лишнего. Но, даже и представить себе не мог то, что возможно строить без них. Что украшением здания может служить сама же его пластика. Окна, балконы, стилобатная часть, витражи.
Сейчас, как никогда прежде начал стыдится своего не воплотившегося проекта дворца советов. Особенно нелепую, как понимал теперь, статую Ленина. Видел благо в том, что его всё же не построили. А, как верил в свою правоту при создании образа данного сооружения! Что же за наваждение нашло на него в те времена? Как ни старался понять его причины, найти корни, не мог, виня во всём уж слишком помпезный подход того руководства страной, которым был взласкан и взлелеян.
Считал; ещё в средние века, каменщики перейдя на кирпич сильно деградировали, разучившись резать узоры. И, ограничившись стандартным размером, пусть и природного, но сделанного руками глиняного камня, оставив для души лишь только арочные проёмы и своды, утеряли истинное звучание названия своей профессии. Сам так же боялся растратить ту глубину знаний, что впитал в себя ещё в Италии.
Всегда ненавидел панели, считая переход на них, признанием в своей беспомощности. Невозможностью справиться с поставленными заказчиком задачами. Кто бы мог сказать ему тогда, что всего за каких-то полтора, два года, вместе с самим руководством, в корне изменится и градостроительная политика страны, окончательно и безоговорочно уперевшись в панельное домостроение. Правда были ещё попытки применять крупные блоки, за которые лихорадочно хватались многие архитекторы, но, эти решения оказались мёртворождёнными. Оставалась теперь только панель. Правда, в исключительных случаях, когда речь шла об индивидуальном строительстве, всё же разрешался кирпич, порою, даже с отжившими свой век блоками.
Проект застройки Щербаковской улицы был принят им с удовольствием. Знал, что, как архитектор сможет сделать в любом стиле, и даже без таковых, если потребуется, имея огромный опыт проектирования под влиянием времени и моды. Принялся за работу с энтузиазмом.
Четыре четырнадцатиэтажных каркасно-крупно-блочных жилых домов, с кирпичными вставками, на стилобатной части, объединивших их вдоль улицы, наподобии застройки Нового Арбата, сильно увлёк его. Не думал, что на старости лет сможет заинтересоваться тем, что так ненавидел ранее. Всегда думал, что величие страны определяет прежде всего Имперский стиль. Как теперь не только понимал, но и видел, дело заключалось совершенно в другом – отсутствии государственного терроризма к своим гражданам. Страна, в которой не требовалось расстреливать тысячи ни в чём не повинных людей, не нуждалась в Ампире, ибо была уже не империей, а простым, заботящимся о своих гражданах государством. Это радовало, но в то же время и пугало его. Думал, что все эти послабления не приведут в итоге ни к чему хорошему. Большую часть жизни прожил при терроре, поэтому, не то, чтоб скучал по нему, скорее не понимал, как ни старался, что можно жить без такового.
В стране, которая перестала проявлять свою агрессию к окружающим государствам в том объёме, как прежде, уже не нужен был Имперский стиль. Вполне достаточно такого ненавистного ему прежде конструктивизма, вылившегося в панельный минимализм. Так, как он и есть самый логичный для страны, больше не нуждающейся в завоевании своего имени, ставшей самодостаточной, утвердившейся в мире победой над культом личности.
Сидел в своём кабинете, рассматривал старые, дореволюционные открытки. Одно время собирал их. Потом бросил. Но, несли, дарили, знали, что хоть и оставил это дело, всё равно будет рад, убрать ещё одну в очередной, полупустой, давно начатый, теперь не спешащий заполняться альбом.
Вот Храм Христа Спасителя в момент открытия, что на станции Борки, на месте железнодорожного крушения императорского поезда. Напомнил ему Дворец Советов, но завершался куполом, в отличие от его неосуществлённого проекта. Это была фотография с сильной ретушью. Много людей, сам император с семьёй.
Вот царский поезд. Нарисованный умелой рукой художника. Да, пожалуй, сегодня так уже не рисуют, да не фотографируют.
Чем ярче и замысловатее картинки и фото открыток, тем истенней и патриотичней народные чувства. И, чем лаконичнее и проще, тем ограниченней и примитивнее патриотизм.