Глава II Салют

Москва гуляла. Люди вышли на улицы. По радио передали, что будет салют. Народ ощущал победу. Ему хотелось расслабиться, пожить мирной жизнью. И, даже не сама война служила основой этого желания. Она лишь только усугубила его, зародившегося в те годы, что, словно бы и вели к ней. Стала итогом той, прежней, неправильной, но, всё равно поддержанной народом политики.
Живя первые двадцать с лишком лет, под страхом быть репрессированными, как итог, прожили ещё четыре в страхе быть порабощёнными, теперь с радостью и великим желанием старались снова, во второй раз восстановить страну, превратившуюся в развалины. Интуитивно понимали, что опять будут нескончаемые лагеря, расстрелы, страх. Но та свобода, что прокралась, словно яд из освобождённых от капиталистического гнёта стран, не давала покоя, многим вернувшимся живыми с фронта. Она вселялась в измождённые, уставшие, но, всё же ещё живые души остальных жителей страны, что обеспечивали победу в тылу.
В сорок четвёртом вернулся и герой соцтруда. Но один. Его второй жены не было рядом. Она умерла от тифа в Ташкенте.
Квартира наркома пока пустовала.
Рассыпающиеся множеством искр купола салютных разрывов накрывали своими блёстками небо Москвы, напоминая взрывы патронов зенитных орудий. Но небо было пусто от самолётов. Мирное, спокойное, оно больше не угрожало городу пожарами, или разрушениями.
Только лишь разобранный до самой нулевой отметки металлический каркас дворца советов наводил на грустные мысли о том, что теперь уж точно ничего не будет здесь построено долгие годы. Так и не удавшийся Борису Михайловичу проект, зиял огромной, круглой дырой в теле города, аккурат в центре прямого угла, состоящего из прямых линий, проведённых от кремля и дома на набережной. Задумывавшийся таким помпезным, словно кричащим на весь мир, что построен в стране победившего социализма, как бы спорящий с другой страной, где победил национализм, теперь не только не был построен, а ещё и выбран частично своими конструкциями из земли. Оставаясь в ней только многометровым слоем железобетонной плиты, которая могла послужить основанием для любой другой башни.
 Безусловно приходило, вступало в свои права другое время. Незнакомое нам. Вымоленная у Бога страданиями в лагерях отверженных своих самых лучших представителей, страна теперь получила возможность не просто расширить сферы своего влияния, но и, словно пребывая в некоей эйфории от достигнутого, несколько ослабляла строгость своего режима.
Люди теперь по-новому осознавали ту власть, что так же, как и они, несколько переродилась в стране. Понимали ту цену, которой удалось сохранить её. Появился некий общественный страх перед тем поведением, что было раньше повсеместно. Стукачество изжило само себя. Возможно именно осознание быть способным побеждать, несмотря ни на что, вопреки руководству страны и всем его просчётам, как бы искусно они ни маскировались, придавало уверенности в своём величии, не позволяющем опускаться до такого мелкого, неприятного, к чему приходилось прибегать ранее. Народ стыдился себя прежнего, радуясь возможности стать иным, мировым освободителем. Это ощущение уже сложно было изжить, выжечь лагерями из людских голов. Толпа, бывшая ещё, каких-то четыре года назад, управляемым стадом, теперь требовала к себе уважения. Впрочем, получая его, не понимала, что в любой момент всё может начаться сызнова.
В сорок четвёртом, когда по улицам города провели пленных фашистов, на фоне всеобщего праздника, не было понятно, почему этим солдатам и офицерам не удалось стать победителями. Почему именно им пришлось сегодня пройтись по улицам не побеждённого города. Ведь 132 года назад, по этим же, но только не таким широким улицам гуляли победители другой, Французской армии. Почему именно им, а не этим, представителям могущественной и великой страны, третьего рейха, не довелось вот так же пройтись здесь, как подобает победителям? В чём таится подвох истории, так зло посмеявшейся над ними? Может в том, что, когда-нибудь, воссоединённая Германия, опередит в своём развитии эту, сейчас такую могущественную страну? Но, до этого следовало ещё дожить. А, сейчас, пока шли вялым маршем по улицам непобеждённого города, понимали – все заблуждения искупаются кровью. Сегодня она наша. Но, завтра …  Завтра …
Именно тогда, когда по улицам города шли толпы радостных, считающих себя вправе диктовать другим народам, как следует жить дальше, уверенных в своей правоте победителей, лица, которых освещались отблеском гаснущего салюта, в подъезд дома на набережной вошла женщина.
Она держала в руках маленький чемоданчик. Не вызывая лифта пошла пешком.
Дверь командарма сразу поняла, кто это может быть. Но терпеливо ждала, пока женщина, шаги которой казались знакомы прежде, медленно, останавливаясь для отдыха на межэтажных площадках, поднималась наверх.
Ступила на этаж. Поставила чемоданчик. Достала из кармана ватника Беломор. Зажгла спичку. И из полумрака подъезда, освещаемого тусклыми светильниками показался до боли знакомый облик. Что-то говорило о том, что это Люба. Но дверь не верила своей догадке. Слишком уж старым выглядело это лицо, знакомое прежде своей счастливой, жизнерадостной улыбкой, которой теперь не было и в помине.
Люба! Этот она! Жива! Вернулась! Но, как же она войдёт в квартиру, ведь я опечатана. Нужен комендант. А его нет. Его никто не позвал, думала дверь командарма.
Те, кто вынужден был покинуть дом на набережной, тянулись всю жизнь потом обратно в него. Он, словно малая Родина, притягивал к себе своих жильцов, которые были для него будто дети, думал о них, где бы они ни находились. Даже перед расстрелом ощущали его влияние, словно был самым важным для них в земной жизни, местом, где утвердились, как личности.
Но, не всем удавалось вернуться. И те из них, кто всё же умел найти дорогу, встречались его, для всех серыми, но для них сияющими розовым, как и были задуманы Борисом Михайловичем, праздничными, радостными фасадами.

Глубоко затянулась. Выпустила дым. Дотронулась до двери рукой. Погладила её, словно хотела убедиться в том, что та настоящая и не привиделась ей.
Сколько дней и ночей, мечтала о том, как вернётся домой. Знала. Что никогда не застанет там того мира, что был в квартире прежде. Не увидит мужа и вряд ли найдёт своего сына. Но, верила в то, что сможет вернуться. Не важно было, будет ли жить в этом доме. Не так притягивал он сам, как то желание, попасть на исходные, на восемь лет назад. В ту жизнь, где все были ещё живы, и грела вера в светлое будущее. Его у неё не было. Зачем же Господь дал ей сил выжить? Неужели только для того, чтоб вернуться в этот дом, и вот так вот постоять у порога своего прошлого?
Вдруг, словно опомнившись, полезла за шиворот и достала ключ. Он висел у неё на шее. Так и прошла с ним все эти годы, словно с крестом. Он грел её памятью о том месте, где была счастлива. Сняла и, дрожащей от волнения рукой, попыталась вставить в замочную скважину. Не попадал. Потушила папиросу. Не выкинула, аккуратно убрала окурок в спичечный коробок. Попробовала снова. Ключ вошёл. Повернула. Легко прокрутил замок два раза и, щёлкнув, открыл его. Потянула ручку на себя.
Дверь подалась, разорвав бумагу с печатью.
На миг застыла в дверном проёме. Квартира освещалась время от времени заревом салюта. Было видно, что в ней всё было по-прежнему. Не могла найти в себе силы войти. Но, всё же сделала первый шаг. Ступила словно в невесомость космоса. То место, где прошли самые счастливые годы её жизни, теперь казалось неисследованным безвоздушным пространством.
Набрав полную грудь воздуха, вошла.
Казалось; все движения здесь были замедленны. Плыла словно над полом. Паркет ни разу не скрипнул под ногами. Неужели я так похудела, закралась догадка. Но, нет. Не в этом дело, тут же опровергла её. Вошла в гостиную, подошла к окну.
На том берегу реки, виднелась запущенная стройка. Показалось, что за все эти годы, та не просто не выросла из-под земли, а, наоборот, как-то провалилась в неё, выглядя сейчас наподобие воронки от гигантской авиационной бомбы, словно разворотившей историю. Строители будто нашли тот подземный ход, что, судя по легендам соединял дом Малюты с кремлём, и, теперь не знали, что с ним делать. Та забытая связь между домом главного царского опричника и властью оставалась под землёй неразгаданной все эти века, и, теперь, когда страна победила в войне, она проявлялась на свет в недрах глубокого, вновь разрытого котлована. Но теперь уже не была нужна нынешней власти. Реконструировать, или зарыть, возникал нерешаемый вопрос.
Порывшись в чемоданчике, достала маленькую, ещё меньшую чем та, что забрала Надежда фотографию, где остались молодыми; муж, сын и она. За долгие годы скитаний по лагерям, сохранила её, хоть и само маленькое стёклышко пройдя трещиной между ней и мужем, было давно потеряно вместе с деревянной рамкой.
Аккуратно воткнула в щель складного, обеденного стола. Присела на стул.
Смотрела на фотографию. Вспоминала. В тюрьме, затем в лагере, не то, чтоб не было времени вот так вот разглядывать это фото. Скорее не хотелось смотреть на него, как на острый кинжал ранящий её сердце. Но, всегда помнила, что она есть у неё. Что в любой момент, где бы не находилась, сможет достать и взглянуть. Но, никогда прежде этого не делала специально. Только лишь случайно перекладывая содержимое чемодана, мельком замечала её наличие среди немногих вещей.
Сама не заметила, как уснула, положив уставшую голову на руки.

- Не хотите прогуляться за проволоку?
- Зачем? – испугалась предложения со стороны капитана службы охраны. Не понимая его смысла.
- Отдохнёте. Поедите. Получите удовольствие, - без намёка на улыбку, очень обыденно, но, спокойно и без давления, объяснил НКВДешник.
Поняла смысл его предложения. Не испугалась. Просто сказала:
- Неужели я так важна вам, как женщина?
- Да.
- Именно я?
- Именно вы.
- Пойдёмте, - сама не понимала, зачем согласилась. Ведь уже давно знала, что сможет выжить. Была уверена, что ей не поможет эта сиюминутная слабость. Раньше держалась. Знала, что мужа уже нет в живых. Но, не хотела, не думала о том, что способна на такое. Хранила в себе силы. Но, теперь, сегодня, когда прошло ровно три года со дня ареста, не понимала, что нашло на неё. Зачем согласилась. Ненавидела эту страну, вместе со всеми её лицемерными законами. Стремилась забыться в непосильном труде.  Теперь же, захотелось ощутить на себе всё то презрение, что накопилось внутри. Искала ему выход. Зачем? Что могла доказать себе этим?
Скорее непроизвольно, чем сознательно согласилась. Наверно её злоба на окружающий мир дала слабинку и захотелось разжечь новый огонь ненависти. Но нет. Тогда что же сподвигло её на это решение? Боялась себя и этого ответа, вернее того, что за ним стоит, всей пропасти и тоски, что разрывала её по ночам.
Пошла.
И, не то, чтоб пожалела об этом потом. Просто не ощутила в себе той ненависти, что жаждала пополнить.
Офицерский барак. Отдельная комната. Равнодушие с её стороны и страстность с его, заставили пролететь эту ночь быстро. Единственное, где практически невозможно сдерживаться, не выдав лишнего, это постель. Даже, если ты и представитель НКВД, то всё равно природа берёт своё.
- Твоего расстреляли сразу после приговора, - закурил, лёжа рядом с ней, уставшей, но вынесшей его, как мужчину.
- Зачем ты мне говоришь об этом сейчас? – никак не отреагировала на его слова. Знала давно, как они могут прозвучать. Много раз прокручивая их внутри себя. Но, никогда не ожидала услышать их вот так, ночью, в постели с тем, кого внутренне ненавидела. А, может это и не было ненавистью? Просто всё живое давно умерло в ней, не оставив после себя даже памяти.
- Наверно потому, что не привык быть должен. Никогда не думал, что проведу ночь с женой командарма.
- И каково теперь?
- Ты холодная.
- Ты имел отношение к этому делу? – не обращая внимания на ненужное, спросила о главном.
- Нет. Но, знаю наверняка.
- Что ж, достойная плата.
Блатные сидели отдельно. Они ненавидели политических. Впрочем, как и жители чудом выживших после голодомора деревень ненавидели городских, чернорабочие, потерявшие квалификацию, своих новоиспечённых руководителей, согнанные из деревень на стройки Родины строители, архитекторов и конструкторов, по их мнению только и думающих над тем, как запроектировать неисполнимое физически.
В стране все ненавидели друг друга, и эта ненависть проявилась недавно. Всего, за каких-то двадцать лет, восстановив искусственно, практически до основания разрушенную страну, люди возненавидели друг друга, не в силах докопаться до истинной причины этой неприязни. А, ведь она заключалась прежде всего в уничтожении профессионалов. Всё было буквально сровнено с землёй, прежде чем воссоздаться сызнова, причём, порою, не лучше прежнего.
Ненависть, как заразная болезнь, перебралась и в тюрьмы, распространившись через них по зонам и лагерям. Она, словно эпидемия холеры, подминала под себя страну, которой было выгодно не лечить болезнь, в надежде на то, что та самостоятельно выкосит тех, кто хоть мало-мальски что-то соображал, оставив только тупых, послушных исполнителей, превращённых в скотов.
Не видела этого до тюрьмы. Жила словно в облаках. Теперь же, увидев и поняв, прочувствовав до мозга костей, презирала саму же себя за то, что была слепой. Словно в наказание за это, искала смерти.

Дверь командарма, не раз ловила себя на том, что научилась читать мысли, витающие в воздухе. Порой ей казалось, что некоторые из них даже принадлежат ей самой, просто продуманы давно, и летали по этажам много дней, а сейчас пойманы, словно чужие.
Воспоминания, переживания, страдания по арестованным мужьям, матерям, жёнам, увезённым в детские дома детям. Всё это не находило выхода наружу, билось о серые стены дома, иногда перемещаясь между его подъездами, этажами. Словно узники времени, все эти мысли должны были оставаться в этих стенах до самого того момента, когда окружающий мир сможет принять их, и понять. А пока им становилось очень тесно здесь. Они сталкивались между собой, рождая противоречия, которые, в свою очередь усиливали их звучание, доводя до неистовости восприятия, теми, кто способен был слышать их.
Иногда, во все эти переживания вмешивались ещё и воспоминания, они смешивались друг с другом, запутываясь и переплетаясь в одно целое страшное время, которое уже не в силах было раствориться в городском воздухе, как дым от заводов, или пар от ТЭЦ. Придавливая городскую атмосферу всё ниже к земле, делая её тяжёлой, невозможной, не позволяющей дышать полной грудью, тех, кто находился в этом городе.
Ей казалось, что побывала во всех этих многочисленных лагерях, была многократно расстреляна, голодала, работала до изнеможения, мёрзла в ледяной стуже, гнилых бараков. И хоть и была всего лишь дверью, не видела теперь в себе больше той свободы, что знакома ей с детства, что осталась, где-то там, далеко отсюда, на берегу Белого моря. Воды которого, словно кровь, вытекали из него по Беломорканалу в Онегу, а затем дальше на юг.
И, сегодня, сейчас, когда громыхал этот праздничный салют победы, не чувствовала освобождения, скорее, наоборот, понимала, что ещё больше подпала под власть отчаяния и горя, сгущающегося над страной.