Бал Сатаны

               
    Понтий Пилат после вчерашних жутких событий, связанных с жестокой казнью Иисуса Христа, спал плохо, как никогда мучила сильная головная боль. Проснулся он очень рано, потянулся, огляделся и впал в некий ступор. Он лежал в своей кровати и в своей спальне города Коровинска, не успев как следует осознать, что же это с ним было вчера, то ли сон, то ли какое-то наваждение, и что происходит сегодня, как к нему вошла его жена Марго с подносом, на котором дымился горячий, только что приготовленный кофе. «А как же Клава, моя жена, когда я был Понтием Пилатом, - подумал Понтий Пилат, а сейчас это уже был шеф Анан, - нежелательно, чтобы они встретились. Она же говорила, что беременна от меня». Такие сумбурные мысли, как вихрь проносились в голове Анана одна за другой и никак не могли выстроиться в логический ряд и, когда они все же начали выстраиваться в некую закономерную цепочку, он успокоился: - «Эта позорная эпопея с казнью Иисуса Христа закончилась. А может её никогда и не было? Но почему так невыносимо болит голова?».
   Марго, поставив поднос подле кровати между делом сообщила, тебя в прихожей ждет Пархом, а меня вызывают по очень серьезному делу, так что я тебя ненадолго покидаю. Анан был зол на Пархома, так как считал, что вся эта неприглядная эпопея, когда он был вынужден принимать позорные решения вместо истинного Понтия Пилата началась с Пархома, который в той жизни был Иудой, и что теперь из-за него его имя может войти в историю как убийцы Иисуса Христа наряду с этим Пархомом-Иудой. В таком ключе он и хотел говорить с Пархомом. Но тот вошел, точнее влетел прямо в спальню: - «Шеф, сегодня я встретился с другом детства, Волькой Анатасом, мы с ним в детстве рядышком сидели на горшках в яслях. Он сегодня самый главный судья во всей Украине: и Верховный, и Федеральный, и еще какой-то, но сейчас, сегодня он работает экстрасексом, - тут Пархом запнулся, но сразу же поправился, - экстрасенсом, у нас находится проездом и приглашает нас сегодня на бал. Он будет выступать под своим сценическим именем – «Чёрный лебедь». Один из его фокусов состоит в том, что он может любые деньги моментально удвоить. Ты даешь ему, к примеру, сто баксов, он кладет на них руку, и они превращается в двести баксов». И Пархом продемонстрировал озадаченному шефу двести долларов, одна бумажка была довольно сильно помята, а другая была новенькая, будто ее только сегодня изготовили и привезли из ФРС. «Новую он только что мне сделал. Только у него есть одно условие – эти деньги нужно потратить в течение одного месяца, иначе они превратятся в пустые бумажки». Проговорив всё это быстрым речитативом, Пархом приложил руку к пустой голове, будто отдавая честь, взял пятилитровую банку с маслом и хотел выйти на улицу. На безмолвный вопрос шефа Анана так же скороговоркой ответил: - «Параше на днях приносил такую же банку с маслом, но она его разлила, вот несу еще» и не прощаясь покинул его дом.      
   «Параша разлила масло?!» – задумчиво пробормотал шеф, где-то я такое уже слышал. «Параша уже разлила масло?» «Параша уже разлила масло!» «Параша уже разлила масло!?»
    Гнев у шефа будто рукой сняло. После того, как он побывал в тоге Понтия Пилата и вкусил прелестей жизни римских патрициев, он уже решил, что сейчас удвоит свои деньги, которых у него было немало в различных загашниках, за время его отсутствия ему аккуратно приходили отчисления от своих нижесидящих коллег и он здесь будет жить так же, как когда был Понтием Пилатом. Но только, чтобы этот Черный Лебедь не обманул. И он решил взять с собой некую небольшую сумму и если это не обман, то в любой момент смотается и привезет остальное.
    На бал он выдвинулся одним из первых. Только выйдя за дверь, неожиданно оказался на площади перед местным кинотеатром, где и должен был сегодня проходить бал. Вся площадь уже была забита людьми, которые держали в руках большие пачки денег. «Я случаем не лоханулся, не перестраховался, может нужно было взять побольше денег, вон у людей их сколько, в обеих руках и во всех карманах». Только он это подумал, как посреди площади появился Анатас.  Он шел в окружении Бычкова, Пармазелло и еще нескольких похожих на них, как две капли воды, черных и молодых двойников, которые с унизительным почтением обращались к нему по имени «Мессир». Анатас вышел на площадь в грязной заплатанной сорочке, которая висела на его худых плечах, ноги были обуты в стоптанные ночные туфли. Был он со шпагой, но пользовался ею как тростью, тяжело опираясь на нее. На середину площади вынесли высокое кресло, больше похожее на трон и Анатас тяжело уселся на него. На площади стояла гробовая тишина. Анатас медленно провел взглядом по притихшей толпе и спросил: - «Денег хотите?» По площади прошелестел одобрительный гул и стих. Анатас еще раз провел взглядом по замершей толпе и спросил самого ближнего: - «Это ты Пархом? Двуликий анус. Хочешь халявных денег? А почему у тебя в руках банка с маслом? Мне взятку принес?» Пархом хотел ответить, но слова застряли у него где-то там далеко в глотке, и он лишь безмолвно проглотил большой ком слюны вместе с соплями.    
     «Знаю, знаю, Параша уже разлила масло». И обращаясь ко всем продолжил: - «Сейчас я удвою все ваши деньги, но запомните, если вы их не потратите в течение ближайшего месяца, они превратятся в пустые бумажки». Немного помолчав, добавил: - «И еще запомните, халявные деньги еще никому не приносили счастья. Я вас предупредил». Сделав еще одну паузу, продолжил: - «Если кто-то захочет остаться при своих деньгах, у него есть еще три минуты, он может покинуть эту площадь». Наклонив голову, замер, даже казалось, что жизненные силы совсем покинули его, но ровно через три минуты поднял голову и увидел, ни один человек даже не шелохнулся. «Я сказал всё, приглашаю всех на бал. Еда и выпивка без ограничений и за мой счет. Кто проигнорирует бал, сумма не удвоится, и он останется при своих деньгах». Поднялся, провел рукой, как бы накрывая ею всю эту пеструю толпу и у всех прямо на глазах, начали расти пачки денег. У кого они были в руках, пачки увеличивались и некоторые не могли столько денег удержать, и деньги падали на землю. Люди, ошалевшие от такого счастья, падали на колени и жадно собирали их. Причем некоторые пытались прихватить и чужие деньги, из-за чего тут и там вспыхивали ссоры, переходящие в драку. У некоторых пачки с деньгами в карманах разбухли так, что рвали сами карманы, а у одной женщины по имени Параша случился приступ, она хранила деньги в интимных местах и те удвоившись, порвали ей эти интимные места. «Да, за две тысячи лет люди ничуть не изменились» - подумал Анатас и величаво удалился.
     А ночь неумолимо надвигалась, Маргариту уже искупали в какой-то горячей, густой и красной жидкости, когда она сумела попробовать ее на вкус, она поняла, что ее моют кровью, но никакого негативного впечатления это на нее не произвело.
    После омовения в крови какая-то неведомая сила подняла Маргариту и поставила перед зеркалом, в волосах у нее блеснул королевский алмазный венец. Явился Бычков и повесил на её грудь тяжелое в овальной раме изображение черного лебедя на такой же тяжелой цепи. Это украшение сразу же стало натирать ей шею, тянуло вниз и заставляло ее согнуться. Но оно и вознаградило Маргариту за эти неудобства, которые ей причиняла цепь с черным лебедем.  Бычков и Пармазелло стали относиться к ней с почтительностью, как к настоящей королеве.
   «Ничего, ничего, ничего! -  пробормотал Бычков, - ничего не поделаешь, надо, надо». «Позвольте, королева, вам дать последний совет. Среди гостей будут различные люди, ох, очень различные, но никому, королева Марго, никакого преимущества! Если кто-нибудь и не понравится не нужно выражать этого на своем лице. Даже нельзя подумать об этом! Анатас это заметит, заметит в то же мгновение. Нужно полюбить каждого, именно полюбить, королева. Потом за это хозяйка бала будет вознаграждена сторицей! И еще: не пропустите никого. Каждому хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть малюсенький поворот головы. Все, что угодно, но только нельзя обидеть невниманием. От этого они захиреют и здесь же начнут разлагаться. Он этого не простит. Вперед».
      Тут Маргарита в сопровождении Бычкова и Пармазелло шагнула из бассейной в полную темноту.
      «Бал!» - пронзительно взвизгнул кто-то, Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Она летела прямо на цветы белой акации. Диковинные желтогрудые с голубыми хвостами фазаны, как украинские жовто-блакитные флаги, цеплялись за цветки белой акации и оглушительно верещали на понятном людям языке: - «Я в восхищении».
   «Там же огромные колючки», - только успела подумать Маргарита, как всем своим голым телом опустилась на них. Исцарапанная в кровь она со всей своей окровавленной свитой влетела в зал. Бал упал на нее сверху в виде невыносимо яркого света, неземных благоухающих запахов и чарующих уши звуков. Разноцветные фазаны попадали с деревьев и превратились в негров, из одежды на которых были лишь желто-голубые повязки на головах, и они неподвижно стояли возле колонн. На нее обрушился рёв оркестра, одетого во фраки, тщательно присмотревшись Маргарита не увидела и на них ничего, кроме этих фраков.
     Возвышавшийся перед оркестром человек во фраке, увидев Маргариту, побледнел, заулыбался и поклонился ей низко-низко, широко разбросив руки, и Маргарита, улыбаясь, помахала ему рукой.  «Мало, мало», - зашептал Бычков, - он не будет спать всю ночь. Крикните ему: «Приветствую вас, король вальсов!»
      Маргарита крикнула и ее голос, перекрыл гул оркестра. Дирижер от счастья вздрогнул, левую руку приложил к груди, правой продолжая махать оркестру белым жезлом.
     «Мало, мало», - шептал Бычков - посмотрите налево, на первые скрипки, и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали в отдельности. Здесь только мировые знаменитости».
     «А кто этот дирижер»? - спросила Маргарита. «Иоганн Штраус, - заглушая оркестр, закричал кто-то, - и пусть меня повесят в саду на колючке белой акации, если на каком-либо балу когда-нибудь играл такой оркестр. Я пригласил его и других знаменитостей!  И, заметьте, ни один из них не заболел и ни один не отказался».
    Дирижер, увидев Маргариту, согнулся перед ней так, что головой коснулся пола, потом выпрямился и пронзительно закричал: - «Аллилуйя!»
   «Где же гости?» - спросила Маргарита у Бычкова. «Будут, королева, сейчас будут. В них недостатка не будет. У нас все должно быть готово заранее, королева», - объяснял Бычков, поблескивая глазом сквозь испорченный монокль.
    «До полуночи не более десяти секунд - добавил Бычков, - сейчас начнется». Эти   десять   секунд показались   Маргарите   чрезвычайно   длинными. По-видимому, они истекли уже, и ровно ничего не происходило. Но тут вдруг что-то грохнуло внизу в громадном камине и из него выплыл поднос, на котором покоилась улыбающаяся голова Пархома.
      «Первый пошёл», - задыхаясь прошептал Бычков. «Это Иуда, в миру Пархом – это он предал Иисуса Христа за тридцать сребреников. Сегодня он их нёс, чтобы Анатас их удвоил, тогда у него получилась бы сумма из десяти шестерок. Таким образом он за эти деньги надеялся вымолить прощение у христиан. Больной человек, думает, что всё продается и покупается. Но сегодня утром, Параша разлила масло, Пархом поскользнулся на нём и попал головой прямо на рельс трамвая, который и отрезал ему голову».
    Побледневшая Маргарита, раскрыв рот, смотрела в камин, откуда выплыла голова Пархома.
   «Я в восхищении», - заорал ей прямо в лицо кто-то.
    В это время внизу из камина появился безголовый скелет, ударился оземь и превратился в живого Пархома, который на ходу пересчитывал новоявленные шестьдесят сребреников.
      «Ах, вот и она, Параша! Свежачок! Потомственная фармазонщица. Она сегодня выполнила свою миссию, разлила масло, теперь она никому не нужна. Ее больше не выпустят из гроба, у нее пачки денег порвали все гениталии. Ах, какой чудесный публичный дом был у нее на Крещатике! Мы в восхищении! Бывшая киевская портниха, мы все ее любили за неистощимую фантазию, она держала ателье при публичном доме и придумала страшно смешную штуку: провертела две круглые дырочки в стене и показывала своему сыну игры проституток, как те развлекаются с клиентами. Этот двадцатилетний олух, полнейший олигофрен с детства отличался странными фантазиями, мечтатель, бездельник и чудак. Его полюбила одна девушка, а мать взяла и продала ее в этот публичный дом. А он в дырочку наблюдал, как она удовлетворяет чужих мужчин».
     «А дамы не знали?» - спросила Маргарита. «Все до одной знали, королева, но у них не было ни выбора, ни другой работы», - отвечал Бычков. «Я в восхищении».  «Кончилось для Параши всё сегодня утром, она прятала деньги в интимных местах и когда они удвоились, порвали ей все гениталии, и она только что скончалась от потери крови. Да и кровь у нее была гнилая, не кровь, а моча».
  «Супруга господина Кулька» - громко провозгласил Бычков, та уже становилась перед Маргаритою на одно колено и, бледная от волнения, целовала колено Маргариты.
 «Королева», - бормотала супруга господина Кулька.
«Королева в восхищении», - кричал Бычков.
«Королева»,- тихо сказал господин Кулек.
 «Мы в восхищении», - завывал кто-то.
«Королева», - будто в бреду бормотала супруга господина Кулька. Подари мне свою любовь, и я отравлю своего мужа. Мы откроем самый лучший публичный дом в Киеве. У меня много поклонников. Вот они.   Молодые люди, ее спутники   криво улыбаясь   безжизненными, но приветливыми улыбками, уже теснили господина Кулька в сторону, к чашам с шампанским, которые негры держали в руках, а сами пытались образовать вокруг Маргариты кольцо.
   «Воооон» - закричал Бычков и стая молодых людей рассыпалась на части и частями так же рассыпалась по залу. «Мы в восхищении».
    По лестнице как-то неестественно, боком поднимался вверх одинокий фрачник. «Граф Кишкадюк, местный франкмасон», - шепнул Маргарите Бычков, - «по-прежнему не только интересен, но и опасен. Обратите внимание, как смешно, королева - обратный случай: этот был любовником жены своего брата и отравил свою жену, чтобы не мешалась. Кроме того, она хотела участвовать в их масонских ритуалах, которые всегда заканчиваются повальным сексом».
     «Мы рады, граф, мы в восхищении» - вскричал Пармазелло.
      «А вот это самая скучная женщина на бале Галюся Гаврилюк, по кличке «Сосуля», - уже не шептал, а громко говорил Бычков, зная, что в гуле голосов его никто не расслышат, - главная местная минетчица, обожает тусовки, по старинке молодится, красит волосы красным стрептоцидом, все мечтает пожаловаться Мессиру на свои использованные прокладки».
     Маргарита мельком глянула на ту, на которую указывал Бычков. Это была   женщина чуть выше среднего возраста с еще не увядшей красотой, которую абсолютно не портила огромная бородавка на носу, но с какими-то беспокойными и назойливыми глазами.
      «К ней приставлена секретарь, - пояснил Бычков, - и она тридцать лет ежедневно кладет ей в сумочку использованные прокладки. Как Сосуля объявится, так прокладка тут как тут. Она уж меняла секретарей и сжигала прокладки у местной ведьмы, но ничего не помогает».
     «Какие прокладки?» - шепнула Маргарита, чтобы та ее не услышала.
    «С синей каёмочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин как-то ее  зазвал  в  кладовую, а  через девять  месяцев  она  родила мальчика,  унесла его в лес и засунула ему  в рот использованную прокладку, а потом  закопала мальчика в земле. На суде она говорила, что ей нечем кормить ребенка».
     Из камина подряд, один за другим вывалились, лопаясь и распадаясь, три гроба, из которых выскочили три лохматые то ли собаки, то ли волки, то ли шакалы с неимоверно широко разинутыми и непропорционально огромными пастями. «Попок, Каледина и Кривоглазова, руководящая свита, вернее всё что от нее осталось, такие огромные пасти у них развились от того, что они при жизни никак не могли нажраться», - зажимая нос проверещал Бычков. Затем кто-то в черной мантии, это было нечто среднее между поповской рясой и судейской мантией выбежал из черной пасти старшего шакала и ударил первого встречного в спину ножом. Послышался сдавленный крик. Из камина выбежал почти совсем разложившийся труп и набросился на маньяка с ножом. Маргарита зажмурилась, на нее пахнуло могильным смрадом, и чья-то рука поднесла к ее носу букет с цветами белой акации. «Это последний честный судья Новик, которого эта тройка упекла по наговору в тюрьму и там его убили их подельники», - услышала она комментарий Бычкова. «Мы в восхищении».
   Теперь уже на каждой ступеньке стояли, издали казавшиеся совершенно одинаковыми, фрачники и с ними голые женщины, отличавшиеся друг от друга только цветом перьев на головах и прическами на интимных местах.
    «Маркиза Путанко, - бормотал Бычков, - профессиональная воровка на доверии, отравила отца, брата и сестру из-за наследства»!
    «Королева в восхищении!» «Госпожа Путанко, ах, как хороша!  Немного нервозна.  Но зачем же нужно было жечь сестре лицо щипцами для завивки!  Конечно, при этих условиях обязательно зарежут!»
     «Королева в восхищении!»
      «Королева, секунду внимания: потомственный прокурор Кононюк, жулик, вор, чародей, поэт и алхимик». 
     К Маргарите приближался, ковыляя, в странном деревянном сапоге на левой ноге, которая казалась намного короче правой скелет с монашески опущенными глазами, худой, но очень длинный и почему-то с широкой зеленой повязкой на шее.
    «Почему зеленая?» - машинально спросила Маргарита.
    «Серьезный, солидный человек, очень любил американские доллары, потому и зеленая - шептал Бычков,  - рекомендую  вам: господин Кононюк, был  чрезвычайно популярен среди  молодых очаровательных  киевлянок,  а  также жительниц Криворожья, и  в  особенности среди тех,  которым надоели  их  мужья. Ведь бывает же так, королева, чтобы надоел муж».
     «Да», - глухо ответила Маргарита, в то же время улыбаясь двум фрачникам Фисене и ***ло, которые один за другим склонялись перед нею, целуя колено и руку. «А это «Ху...» Маргарита запнулась, он или она и это имя или фамилия?» «Это производное от ее инициалов, Ходосова Ульяна Йосифовна».
    «Ну вот, продолжал шептать Бычков Маргарите и в то же время кричать кому-то: - Герцог, бокал шампанского королеве! Я восхищен! Да, так вот-с, господин Кононюк входил в положение этих продажных женщин и продавал им какую-то воду в пузырьках. Жена вливала эту воду в суп супругу, тот его съедал, но через несколько часов ему начинало очень сильно хотеться пить, затем он ложился в постель, и через день прекрасная Коровичанка, накормившая своего мужа таким супом, была свободна, как весенний приступ у психопатов. Рассчитывались они с Кононюком сексом».
      «А что это у него на ноге?  - спрашивала Маргарита, не уставая подавать руку гостям, обогнавшим ковыляющего Кононюка, - и зачем эта зелень на шее? Больная шея?»
    «Я в восхищении, князь! - кричал Бычков и в это же время шептал Маргарите, - шея здоровая и очень длинная, но с ним неприятность случилась в тюрьме, его там в тюрьме слегка удавили. На ноге у него испанский сапожок, но он на самом деле не на ноге, а на его мужском достоинстве. Это у него такое большое достоинство. Мужское. Больше никаких достоинств у него нет. Вторую ногу ему тоже в тюрьме оторвали».
      Теперь по лестнице снизу вверх поднимался условно живой поток. Она уже механически поднимала и опускала руку и, однообразно скалясь, улыбалась всем гостям подряд. В воздухе на площадке уже стоял гул, из покинутых Маргаритой бальных зал, как море, слышалась музыка. Снизу текла река. Конца этой реки не было видно. Источник ее, громадный камин, продолжал ее питать. Уже никто не интересовал Маргариту, ни один из королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников и сводниц, тюремщиков, шулеров, палачей, доносчиков, изменников, безумцев, сыщиков, судей, предателей, прокуроров, растлителей. «Законы бального съезда одинаковы, королева, - шептал Бычков, - сейчас волна начнет спадать».
   «Клянусь, королева, что мы терпим последние минуты.  Вот группа киевских гуляк. Они все время проводят в аду и им разрешают раз в году приезжать лишь на бал, и они всегда приезжают последними. Ну да, это они, Дык-Дык и Белена. Два пьяных вампира. Все? Ах нет, вот еще один. Нет, двое»!
     По лестнице подымались еще двое последних гостей.  «Это кто-то новенький, - выговорил Бычков, щурясь сквозь стеклышко своими раскосыми глазами, - «Ах да, да, да.  Это дочь и зять Пархома, их Семь Енюк навестил по наущению Пармазелло и за стаканом шмурдяка нашептал ему совет, как избавиться от одного человека, разоблачений которого он чрезвычайно опасался. И вот он составил иск на 183-000 гривен, но налоги не заплатил и вот они уже здесь. Они, правда еще не умерли, но их пригласили, чтобы они увидели, что их ждет впереди».
   «Как их зовут?» - спросила Маргарита. «А, право, я сам еще точно не знаю, но одного точно зовут Лёха Холуй поцелуй собаке х…, хвост», - слегка запнувшись ответил Бычков. «Они еще живые, но это уже наши клиенты».
   «Я восхищен!»  - прокричал Бычков последним двум.
   «А где Семь Енюк?» «Ему Иисус Христос в своё время восстановил зрение, чтобы он перестал заниматься предательством, воровством и подстрекательством, но он наоборот, получив зрение начал этим заниматься с удвоенной силой. Тогда он совершенно нечаянно упал на колючку акации, выколол себе оба глаза и опять потерял зрение. И, когда приходит на бал, всегда проходит мимо и все это время плутает. Вот и сегодня его нет. Где-то плутает».
    Лестница, идущая из камина, опустела. Из предосторожности подождали еще немного. Но из камина более никто не выходил.      
     «Еще, еще, королева Марго, последний штрих, - шептал появившийся рядом Бычков, - надо облететь залы, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными».
   И Маргарита вновь вылетела из комнаты с бассейном. На площади, где играл оркестр под руководством короля вальсов, теперь бесновался обезьяний джаз. Громадная, в лохматых бакенбардах горилла с трубкой в зубах, тяжело приплясывая, дирижировала.  На скамейках сидели орангутанги, на плечах у них верхом поместились веселые шимпанзе с губными гармониями. Два гамадрила в гривах, будто настоящие львы, играли на роялях, но этих роялей не было слышно в громе и буханьях саксофонов, скрипок и барабанов в лапах гиббонов, мандрилов и мартышек. 
     Вдруг Маргарита очутилась в огромном по размерам   бассейне, одуряющий запах шампанского подымался из него.  Дамы, дико смеясь, с криком ласточкой бросались в бассейн. Пенные столбы шампанского взбрасывало вверх.  Хрустальное дно бассейна горело нижним светом, пробивавшим толщу вина, и в нем видны были серебристые плавающие тела. Дамы выскакивали из бассейна совершенно голыми и совершенно пьяными. Хохот звенел под колоннами и перебивал звуки оркестра.
    Пармазелло сделал несколько пассов руками с шипением и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, которая тут же сменилась на жидкость темно-желтого цвета. Дамы с радостным визгом и воплем: - «Коньяк»! - кинулись снова в бассейн, но тут Бычков подхватил Маргариту под руку, и они покинули купальщиков.
     «Последний выход, - прошептал ей озабоченно Бычков, - и мы свободны».
     Она в сопровождении Бычкова опять оказалась в бальном зале, где гости, как овцы в загоне стояли плотной толпой, оставив свободной лишь середину зала.  Она взошла на возвышение, и к удивлению своему, услышала, как где-то часы бьют полночь, которая давным-давно, по ее счету, истекла. С последним ударом установилась мертвая тишина. Маргарита опять увидела Анатаса.  Он шел в окружении Бычкова, Пармазелло и еще нескольких похожих на них негров. Анатас, повернувшись к Маргарите и будто прочитав ее мысли мимоходом произнес: - «У нас время течёт по-другому». Вышел он в этот свой последний выход на балу в том самом виде, в каком был на площади, в грязной заплатанная сорочке и в стоптанных ночных туфлях, обнаженной шпагой он пользовался как тростью, так же опираясь на нее. 
    К нему привели трёхпалого предателя Ковальчука, который работал объездчиком и сегодня следил за передвижением Анатаса в Киеве: - «Каждому будет дано по его вере, - проговорил Анатас, - предатель, если он предал один раз, обязательно предаст ещё».  В тот же момент что-то сверкнуло в руке Пармазелло и алая кровь брызнула из груди предателя и залила его новую крахмальную рубашку и жилет. Бычков подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Анатасу.
    «Я пью за ваше здоровье, господа, - негромко сказал Анатас и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами. И тут произошла моментальная метаморфоза, исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли.  Анатас оказался в какой-то богатой черной накидке, расшитой золотом и со стальной шпагой на бедре.  Не было смертельно уставшего старика, а перед ней стоял мужчина в полном расцвете сил. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал: - «Пей!»
   У Маргариты закружилась голова, ее пошатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса шепнули в оба уха:
    «Не бойтесь, королева...  Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья».
    Маргарита, не открывая глаз, сделала небольшой глоток, и сладкий животворящий ток пробежал по ее жилам, в ушах зазвенело и все вокруг начало быстро меняться. Где-то вдалеке, но вполне отчетливо раздался крик петуха, и толпы гостей стали терять свои очертания и начали распадаться в прах. Колонны также распались, угасли огни, все съежилось, и не стало никаких фонтанов, тюльпанов и камелий.  Перед ней была небольшая комната и из приоткрытой двери в нее падала небольшая полоска света. В эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита. Это была спальня Анатаса. Он в одной сорочке сидел на кровати, Бычков и Пармазелло накрывали стол для ужина. Маргарита, шатаясь подошла к столу и Анатас поманил её пальцем и показал, чтобы она села рядом.
     «Ну, что, мы вас сильно измучили?» - спросил Анатас.
    «О нет, мессир», - чуть слышно ответила Маргарита.
   «Ноблесс оближ, – на чистом иностранном языке заметил Пармазелло, - положение обязывает», - и налил Маргарите полный граненый стакан какой-то прозрачной жидкости.
    «Это водка?» - слабо спросила Маргарита. Пармазелло обиженно подпрыгнул на стуле.
    «Помилуйте, королева», - прохрипел он, - разве я позволил бы себе налить даме водки? Мы обхождение знаем. Это чистый спирт!»
    Маргарита улыбнулась и сделала попытку отодвинуть от себя стакан.
    «Смело пейте», – сказал Воланд, и Маргарита тотчас взяла стакан в руки. «Ночь полнолуния – праздничная ночь, и я ужинаю в тесной компании приближенных и слуг. Итак, как чувствуете вы себя? Как прошел этот утомительный бал?»
«Потрясающе! - заверещал Бычков, - все очарованы, влюблены, я бы даже сказал раздавлены, столько такта, обаяния и шарма!»
Анатас молча поднял стакан и чокнулся с Маргаритой. Маргарита покорно выпила, думая, что тут же ей точно будет конец от выпитого чистого спирта. Но ничего плохого не произошло. Живое тепло потекло по ее жилам, что-то мягко стукнуло в затылок, вернулись силы, она почувствовался сильный голод, ведь она ничего не ела со вчерашнего утра, и она стала жадно ложкою глотать черную икру. Наевшуюся Маргариту охватило чувство блаженства. Воспользовавшись паузой, Маргарита обратилась к Воланду и робко сказала:
     «Мне, пожалуй, пора. Поздно уже».
     «Куда же вы спешите?» – спросил Воланд довольно вежливо, но суховато.
       «Да, мне пора», – совсем смутившись от этого, повторила Маргарита и обернулась, как будто ища накидку или плащ. Она вдруг поняла, что она совсем голая и её нагота вдруг стала стеснять ее. Анатас молча снял с кровати свой вытертый и засаленный халат, а Бычков набросил его Маргарите на плечи.
     Она поднялась из-за стола: - «Благодарю вас, мессир», – чуть слышно сказала Маргарита, и вопросительно поглядела на Анатаса. В ответ он улыбнулся вежливо, но равнодушно. Черная тоска подкатила к сердцу Маргариты, она почувствовала себя обманутой. Никакой награды за ее услуги на балу никто, по-видимому, ей не собирается предлагать. Никто ее и не удерживает, а ей совершенно ясно было, что идти ей отсюда больше некуда. Попросить, самой, как искушающе советовал ей Пармазелло в Александровском саду?       
     «Нет, ни за что», – сказала она себе. «Всего хорошего, мессир», – произнесла она вслух. И тут же подумала: - «Только бы выбраться отсюда, а там уж я дойду до реки и утоплюсь».
     «Сядьте-ка», – вдруг повелительно сказал Анатас. Маргарита немного изменилась в лице, но села.  «Быть может вы хотите что-либо сказать мне на прощанье?»
     «Нет, ничего, мессир, – с гордостью ответила Маргарита, –но если я еще нужна буду вам, то я готова охотно исполнить все, что вам будет угодно. Я ничуть не устала и мне было очень весело на балу. Если бы он продолжался еще, я бы также охотно предоставила мое колено для того, чтобы к нему прикладывались хоть сотни, хоть тысячи предателей, висельников и убийц».      
      Маргарита глядела на Анатаса, как сквозь белую пелену, глаза ее быстро наполнялись огромными каплями слёз.
    «Верно! Вы совершенно правы!   Гулко и страшно прокричал Анатас. Так и надо!»
     «Так и надо»! – как эхо, повторила свита Анатаса.
    «Мы вас испытывали, – продолжал Анатас, – никогда и ничего не просите! Никогда и ничего не просите, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут! Садитесь, гордая женщина!»
     «Итак, чего вы хотите за то, что сегодня вы были у меня хозяйкой? Чего желаете за то, что провели этот бал нагой? Как вы оцените ваше колено? Говорите! И теперь уж говорите без стеснения: ибо теперь предложил я».
   Сердце Маргариты застучало, она тяжело вздохнула, видно было по ее лицу, как противоречивые мысли бегают у нее в голове.
   «Ну, что же, смелее! – поощрял Анатас, - будите свою фантазию, лишь одно присутствие при сцене убийства этого трёхпалого отпетого негодяя и предателя стоит того, чтобы человека наградили, в особенности если этот человек – женщина. Ну-с?»
     У Маргариты перехватило дух, в ее мозгу теснились и не могли найти достойного места различные мысли и вдруг, как электрический разряд в мозгу возникло: - «Понтий Пилат, Понтий Пилат».
    «Так я, стало быть, могу попросить об одной вещи?»
    «Потребовать, потребовать», – отвечал Анатас, понимающе улыбаясь, – потребовать одной вещи!»
      Маргарита вздохнула еще раз и сказала: - «Я хочу, чтобы Понтий Пилат упокоился. Мой муж Анан его реинкарнация в этой жизни и у него при каждом упоминании имени Понтия Пилата страшно болит голова и мучают кошмары. Я боюсь, что он просто сойдет с ума».
     «Ииййяяаа» - взвизгнул Пармазелло и крепко закрыл рот обеими руками.  Потом возвел глаза к небу и шумно вздохнул, но ничего больше не сказал.
    «Вы понимаете, что у меня просите? Я знал, что вы хотите именно это попросить у меня, но думал, что не решитесь. Это не моя епархия. Моя епархия мир материальный, а у Него, - тут он поднял голову вверх и ненадолго замер, - епархия душевная. Я вам мог подарить половину материального мира».
   «Вы о чем говорите, мессир?» – изумилась Маргарита, выслушав эти действительно непонятные для неё слова.
   «Я о милосердии говорю, – объяснил свои слова Анатас, не спуская с Маргариты огненного глаза, – иногда совершенно неожиданно и коварно оно пролезает в самые узенькие щелки. Теперь мне придётся обращаться к Нему, - он снова поднял голову вверх, - ведь ваш муж не всё вам рассказал. Он не рассказал, что он струсил и предал невинного человека Иисуса Христа смерти, тем самым продав мне свою душу. Уже в этой жизни он предал еще одного невинного человека – Власа Семёру. Он мог его спасти, но опять струсил, поповскую рясу, которую они называют мантией, променял на последние остатки своей совести. У меня за двадцать тысяч лет не было такого прецедента, чтобы я возвращал душу обратно.  Теперь мне придется это сделать, я обещал. Придется и мне делать добрые дела, а я к этому не приспособлен. Но я обещал, и я сделаю. Нет такого преступления, чтобы Он не простил». При этих словах он долго смотрел вверх, как будто с кем-то там разговаривал. «Приведите ко мне Понтия Пилата». Посмотрев еще раз вверх с тяжелым вздохом, добавил: - «Сегодня Он победил меня».
    Не успел он это произнести, как перед ним предстал шеф Анан в образе Понтия Пилата.
      «Это ты и есть Понтий Пилат?»   
      «Да, Мессир! Меня мучают угрызения совести. Я плохо сплю, у меня болит голова и я все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите, будто я гуляю по этому лучу и каждый раз прихожу на место казни. Какая ужасная казнь! Но вы мне, пожалуйста, скажите, ведь её на самом деле не было! Молю вас, скажите, не было?» «Ведь, правда, не было?»
   Сделав небольшую паузу, продолжил: - «В наказание за смертный приговор Иисусу Христу я получил бессмертие. Тысячу людей хотят получить бессмертие, совершают при этом невиданные и неслыханные злодеяния, но я один знаю, какая это невыносимая мука, когда все болячки, накопившиеся за две тысячи лет, начинают разом болеть. И эта невыносимая каждодневная головная боль…, а с приходом новолуния, меня терзает бессонница и этот лунный луч, он меня убивает, я постепенно схожу с ума».
    Анатас молча выслушал этот крик души и немного подумав, произнес: - «Нет преступления страшнее предательства. Да еще когда предательство заканчивается смертью невинного человека. Поэтому предательство и убийство невинного человека люди так и не признали смертными грехами, это моя большая победа. Но он выше. И я обещал. Две тысячи лет будет через тринадцать лет и тогда само собой закончится твое наказание, но я обещал… И я исполню сегодня. Видать пришло время и мне просить прощения у Него.»
    Немного подумав, продолжил: - «Осталось тринадцать лет и все твои приключения закончились бы сами собой, но я чувствую, что ты не выдержишь этого срока. Тринадцать лет!?» Здесь он усмехнулся и продолжал далее: - «Люди думают, что тринадцать, это моё число. Глупцы! Это я им смог внушить такие мысли. Да что это! Я им смог внушить, что и меня нет! И многие мне верят. Многие думают, что и власть от Бога! Глупцы. Это моя епархия! На самом деле число тринадцать состоит из двух цифр: шестерки и семерки. Шестерка – число мира материального и семерка – число мира духовного. В числе тринадцать они практически равны по своей силе, но семерка всегда выше. Если на пути человека, творящего доброе дело, встречается число тринадцать, оно усиливает положительные моменты, а если оно встречается на пути человека, совершающего злодейство, оно усиливает негативные моменты. Сегодня Его день. Он был прав, главное вера. Религия что? Та же материальная оболочка, как и тело человека. Сегодня есть, а завтра её уже нет. Нет человека, нет для этого человека и религии. Главное душа. А это Его епархия. Бог один, провайдеры разные. Бог есть любовь. Нужно просто верить, надеяться и любить».
   Как только он произнес эти слова, сверху посыпался пепел, который засыпал и стол и всех сидящих за столом. Анатас прямо на глазах присутствующих, снова превратился в немощного старика и еле-еле выдавил из себя: - «Он простил». Анан схватился за голову: - «Первый раз в жизни у меня не болит голова, я даже и не представлял, какое это блаженство, когда просто не болит голова…»
    Анатас посмотрел на Анана, который держал в руках пачки денег и с усмешкой сказал: - «С начала бала прошел ровно месяц, я же ведь говорил, что у нас время течет по-другому. Запомни сам и передай другим – халявные деньги еще никому не приносили счастья».
   Немного помолчав, как бы с великим трудом, выдавил из себя: - «Теперь ты свободен» - произнес Анатас, и жестом руки показал, что всем нужно расходиться. Обернувшись, добавил: - «А те пустые бумажки, что ты держишь в руках, можешь выбросить». «А…». «У остальных тоже. С первым криком петуха прошел ровно месяц, как начался бал. Я свое слово держу. Не забудь, передай им – халявные деньги еще никому не принесли счастья».