Счастье - это когда нет несчастья, часть 4

        ... В 1995 году я обращался в Генеральную прокуратуру РФ по вопросам реабилитации. (Я рассказывал в "Суд праведный?"). Мне ответили, что никаких дел (судебных, уголовных) в архивах генеральной прокуратуры нет, поэтому вопрос о реабилитации не может рассматриваться. Вот так-то! Значит, мама сама поехала? И таких судеб «без дел» – миллионы! Потом я узнал, что был секретный Указ от 21 февраля 1948 г. о выселении в необжитые районы СССР колхозников, и согласно этому Указу любой председатель колхоза, сельсовета, бригадир, даже счетовод, мог отправить в холодные края любого рядового колхозника, практически любого жителя деревни без суда и следствия даже по анонимному заявлению. И таких случаев расправы над неугодными было очень много. Даже из-за межи на огородах, из-за брошенного невзначай косого взгляда. Поссорились - ага, не уважаешь меня, счетовода колхозного, тогда иди на высылку в Сибирь, в места вечной мерзлоты, где и лягушки не живут. А для того, чтобы избавиться от неугодного, счетовод сам или по указанию председателя, мог просто в отчётной ведомости уменьшить количество трудодней, и никто не докажет, что это не так, что на самом деле установленный минимум выработан, ведь значительная часть колхозников были неграмотными, ...  Никто и не спрашивал, по этим вопросам судов не было. И жалобы по этим вопросам не рассматривались никем и ни на одном уровне, ... Такие времена тогда были ... После тяжелейшей войны был страшный голод, многие от истощения падали и умирали на дорогах, ... Было много недовольных властью ... И Н.Хрущёв придумал высылку в отдалённые районы Сибири, ... Проект Указа был подготовлен аппаратом Н.С.Хрущёва, возглавлявшего тогда Компартию Украины и прозванного впоследствии "палачом Украины". В архивах КГБ хранятся, так называемые, расстрельные списки, составленные Хрущёвым, который был членом одной из действовавших тогда троек, отправлявших людей на расстрелы и на высылки без суда и следствия. На некоторых списках рукой Сталина подчёркнуто: "Никита, уймись!". Страшный эксперимент начали с Украины, а потом стараниями Хрущёва, направившего письмо Сталину, распространили на весь СССР. Правительством СССР под предлогом укрепления трудовой дисциплины было принято постановление № 1871-730-с грифом "Секретно, не для печати" за подписью Сталина и Чадаева, в котором был подробно описан порядок применения Указа и определены отдалённые районы для будущих спецпоселенцев в бассейнах рек Оби, Енисея и Лены. Руководители страны не понимали или не хотели понимать, что таким жестоким отношением к населению они увеличивали количество противников Советской власти ... О высланных, родивших после тяжелейших лет тяжелейшей войны маленьких  детей власти говорили, что они вели "антиобщественный образ жизни"...
             Потом мне пришли справки из прокуратур Красноярского края и Винницкой области ....
             И сейчас, многие, в том числе и я, хотя я всегда был за Советскую власть, ибо, как говорил Максим Горький в статье "Народ должен знать свою историю", капитализм - это самое плохое в истории человечества, это алчность и жадность, выдавливающие из людей всё мало-мальски человеческое, неуважение к другим, ..., и вот и я, и многие другие так и остались сейчас не реабилитированными, без документов о реабилитации, … Наверное, власти документы не выдавали потому, что, как я узнал впоследствии, реабилитированным полагались какие-то там льготы, а их властям, как всегда, для народа жалко, власти издавна привыкли экономить на народе, чтобы самим взять больше, ... Ведь рассказывают же многие свидетели блокады Ленинграда, что в то время, когда жители города умирали от голода, руководство блокадного города питалось весьма хорошо, даже рыбьей красной икрой, ...
        ... День прощания с мамой для меня был шоком, хотя в принципе его ждали все. Так, видимо, в жизни устроено: сколько ни жди, а все равно всё случается внезапно. Как выдерживали все муки несчастные женщины (а, в основном, собрали женщин по всему району) трудно представить. Каждый день к кому-то приходили родственники – родители, мужья, дети, братья и сестры – и вся боль встреч и прощаний воспринималась каждой несчастной, как своя. Особенно тяжелые были встречи-прощания с малыми детьми. Несчастные просили приводить их или приносить, чтобы увидеть (может, в последний раз, думали они с ужасом!) своих кровиночек. А что там можно было увидеть через решетки, на большом расстоянии? Слезы, слезы, слезы непрерывно, крики, стенания. Горе, горе, горе кругом, и умерла последняя надежда, что «разберутся, отпустят, ведь никто не нарушал закон!». Недаром от дедушки Степана и бабушки Ефросинии я только и слышал: «О горе, горе!». Я не помню даже, были ли мы с папой в тот день прощальный вдвоем или были еще другие родственники. Наверняка, был дедушка Филимон и бабушка Анна – мамины родители, мамина сестра Ефросиния. Но я этого ничего не помню. Я помню только плач, стенания, крики женщин, словно они в последний раз видели своих родных и весь белый свет. Трудно представить, как тяготила их неизвестность. В селе испокон веков боялись неопределенности, неизвестности, селились рядом, помогали друг другу, все было известно наперед: когда пахать, когда сеять, когда убирать, когда женить, и т.п.  А тут страшная неизвестность... Неизвестность ничего хорошего не предвещающая …
Не знаю, сколько дней прошло с того дня прощального, когда отец сказал однажды: «Маму увезли». Куда? Неизвестно! Все люди уже знали: «оттуда» не возвращаются! Горе, горе!
        Так для нас всех наступили долгие месяцы неизвестности и ожидания.
Отца дома я видел очень редко. Не знаю, как пережил он после трех войн еще и этот удар. Испытал он голод гражданской войны, будучи, еще в возрасте 7-11 лет, испытал он страшный голод 1933 года, будучи, уже юношей. Испытал он также лишения, голод и ужасы Польской, Финской и Великой Отечественной войн. В Финскую войну морозы были такие сильные, что окопы рыли только в снегу, а буханку хлеба рубили топором или пилили пилой, тушёнка от мороза становилась твёрдой как камень, а в снежных окопах огонька не было, да и не положено было, чтобы не демаскировать позиции. Да и в годы Великой Отечественной испытаний было достаточно. За что столько горя и испытаний одному человеку? Как дальше то жить?
         А мама пережила немало тоже: одна (отец на войнах), все время в поле, даже меня ей пришлось рожать в поле, страшные годы войны, оккупации, голодовок! За что ей столько? Она же была совсем ещё молоденькой, 1920 года рождения ...  Как все это вынести, выдержать? Какое надо иметь здоровье, нервы?
        Бабушка Ефросиния – папина мама – взяла нас с Володей под свою «опеку». Я редко видел отца. Днем я пас корову в поле, вечером еле до постели добирался, а вставали в селе очень рано. Володя ходил маленький, белоголовый, животиком вперед, уже хорошо говорил; женщины с ним заигрывали, спрашивали: «Где твоя мама?  Он тут же отвечал: «Рыжий выслал». «Рыжий» – это сосед через три дома. Он был член правления колхоза и на заседаниях правления любил клеветать на людей.  Кто-то научил Володю так отвечать, и он отвечал однозначно. Женщины жалели Володю, гладили его по головке, а он стоял и не по-детски серьезно рассказывал, что его мама далеко, ее «рыжий выслал». Иногда по выходным и по праздникам дедушка Степан сам вел корову в поле, а бабушка наряжала меня и Володю и отправляла в «село», к церкви, к клубу и навестить бабушку Анну и тетю Ефросинию – они жили в центре села.  Мы шли с Володей, взявшись за руки через все село, по пути одни жалели нас, расспрашивали, есть ли новости о маме, а кто просто пальцем показывал, комментируя, кто мы, «мол, маму их выслали, без мамы растут». Иногда нас некоторые называли "детьми врага народа" ... Иногда родственники давали нам мелочь на билеты в кино, и однажды мы попали на фильм «Дубровский». Фильм оказал на меня сильное впечатление. Мне мечталось, что, когда я вырасту, я тоже стану разбойником, как Дубровский, как Кармалюк, о котором рассказывал отец, что он «у богатых отнимал, а бедным отдавал», и отомщу за маму и за всех нас. Часто отец пел песнь Кармалюка: «За Сибиром солнце всходит, хлопцы, не зевайте - вы на меня, Кармалюка, всю надию майте… Имею жинку, имею детей, та я их не бачу, як сгадаю про их долю – сам горько заплачу …». В 1957 году, я чуть не стал на путь мести, но не смог я поднять руку на людей униженных, обездоленных, напуганных, несчастных рабов - такими я увидел тех, кто ратовал за ссылку нашей мамы. Ведь они исполняли то, что им приказывали власти. Созданная в стране система власти душила всех. А тогда потрясённый судьбой Дубровских – отца и сына – я всё думал до ломоты в висках: «Где справедливость? Есть ли она вообще? Как это Бог позволяет, чтобы подлые, злые люди обижали людей добропорядочных и ломали их судьбы?». Я не мог забыть, как злой районный прокурор, когда маму от дяди Григория привезли в контору колхоза им. Буденного, которая размещалась в хате Червонного Семена, и мы туда побежали, кричал на нашу маму, когда она, защищаясь, говорила, что это руководители довели народ «до ручки», что они воруют колхозное добро, что из-за плохой власти народ бедствует. Прокурора это бесило, и он кричал: «Будь моя воля, я бы эту женщину завязал в мешок и бил бы по мешку палкой». Я до сих пор не понимаю смысла его «посадил бы в мешок и бил бы по мешку», но до тех пор с такой злобой я не встречался. Здорово, наверное, старался показать свою лояльность властям этот прокурор.    
          Я не хотел быть «бандитом», как меня нарекли, я хотел быть благородным разбойником, как Дубровский, чтобы меня поддерживали и любили простые люди. После этого фильма я как-то изменился, стал больше понимать людей – кто - дрянь, кто просто боится, а кто - хороший человек. В играх с двоюродными братьями я надолго стал «Дубровским»: тогда мы любили присваивать себе имена легендарных героев. Потом, когда нам показали фильм «Чапаев», я «заболел» Чапаевым и стал «Чапаевым», отстояв в потасовках с двоюродным братом Василием Ивановичем  это легендарное имя.
  Отцу люди говорили: «Что ты ходишь? Детям мама нужна, тебе  - жена. Анна уже не вернется, хоть она и молодая ещё: оттуда здоровыми и живыми не возвращаются (люди помнили ещё пропавших в страшные тридцатые, в том числе и арестованного в 1938 году С.В.Карандюка, о которых после ареста ничего не было известно). Женись, говорили, и живи, а про Анну забудь, больше вы ее не увидите, а жить надо, детей растить надо! Вон сколько вдов молодых в селе!».
         Мы знали, что мама в школе не училась (работать надо было и она, будучи еще 12 летним ребенком, пошла на полевые работы, так как в начале коллективизации их семью жёстко прессовали, из их старенькой хатёнки выселяли, хотя семья их была многодетной, бедной, и она пошла «на норму» на колхозные сахарные плантации, на адски тяжелый труд, и в 15 лет была уже звеньевой), но весточки от мамы ждали все равно.        И вот однажды пришло письмо от мамы! Из далекой Сибири, из Красноярского края, из прииска Викторовский. Даже царь своих политических врагов – революционеров туда не ссылал!
        А как их, стыдливых, в большинстве своём целомудренных и застенчивых сельских молодых женщин, воспитанных по старинным обычаям на скромности и уважительности и стеснявшихся даже грубых слов, везли в переполненных, без туалетов, вагонах для скота под охраной грубых, вооружённых мужчин, не дававших ни пищи, ни воды, постоянно издевавшихся над бедными женщинами, - этого не описать. Когда кто-нибудь спрашивал об этом, мама говорила: "Не дай, Бог, никому такое испытать!". 
        Письмо написала мама сама! Она научилась читать и писать! Чего только она не передумала, чего только не испытала за это время! И научилась писать, чтобы собственноручно дать нам весточку, как бы лично самой пообщаться с папой и с нами! Бедная наша мама! Отец как-то ожил, чуть повеселел: жизнь продолжается. Вскоре в селе праздновали какой-то религиозный праздник, а надо сказать, что по древнему обычаю в такие праздники люди наряжались и семьями шли к церкви. Отец нарядился сам, нарядил нас с Вовкой, и мы пошли к церкви, там было много людей, как всегда из Томашполя пришел фотограф Сема, и нас сфотографировал (для мамы). На фото мы втроем, все в шляпах - тогда мода такая была - улыбались маме, как могли. Сёма фото делал очень хорошо и аккуратно. Это был бедняк из еврейской семьи, он постоянно приходил или приезжал в село на велосипеде (автобусов тогда не было), если были праздники, свадьбы и другие торжества. Я всегда удивлялся Сёминому долготерпению: сколько его обзывали, оскорбляли, и даже били пьяные мужики, ломали его велосипед, а он всегда приезжал и все прощал глупым и жестоким людям. И всегда он был доброжелательным, спокойным и терпеливым, всегда с грустной, какой-то виноватой улыбкой ...
      Вскоре отец засобирался к маме. Так как денег тогда за труд не платили, то пришлось кое-что продать, чтобы собрать денег на дорогу и на теплую одежду себе и Володе: отец решил ехать пока только с Володей, а я оставался на попечение дедушки Степана и бабушки Ефросинии.
       Провожали их на станцию Вапнярка мы с дядей Федором – мужем тети Ефросинии. Там впервые я увидел большую станцию, поезд. Взрослые что-то все бегали, оформляли билеты, багаж, а мы с Володей сидели на скамейке (было лето) во дворе станции притихшие, ошеломленные. Не было шалостей, не было движения, даже слез не было. Я был тогда, как оглушенный и мало что помню. Сколько ни пытался я не мог вспомнить, чем мы ехали в Вапнярку? И сейчас я не помню того дня. Скорее всего, ехали до села Гнатков или Яланец подводой (у папы был большой багаж, да и Володя не мог еще далеко ходить), а оттуда до Вапнярки поездом – узкоколейкой. Из всего дня у меня в памяти остались всего каких-то два – три эпизода. Даже посадку папы и Володи в вагон я не помню совсем. И поезда не помню, хотя должен: ведь впервые видел! Я был в каком-то ступоре. Помню только, что я не плакал даже когда отец, прощаясь со мной, сам скривился, чуть не заплакав, от боли расставания, прижал меня к груди своей и поцеловал. Маленький Володя, хоть и не понимал еще ничего, стал капризничать и плакать. Я не помню совсем, на чем и как мы доехали до Нетребовки из Вапнярки (и теперь я не могу ничего вспомнить).  Очнулся я немного, когда подходили поздно ночью с дядей Федором к его хате. Но, как мы оказались в этом месте, я не помню. Видимо, мои внутренние переживания были столь сильны, что на внешний мир моё сознание совсем не реагировало. Скорее всего, мы из Вапнярки доехали районного центра Томашполь (в сёла тогда автобусы не ходили), а далее до села порядка 20 км шли пешком, или до села Савчино, и пришли пешком через сёла, через поля, ... Но я этого ничего не помню ... Когда я очнулся, было тихо, нигде не светил ни один огонек, сияли звезды, ярко светила Луна. Тетя Ефросиния предложила мне переночевать у них. Утром, а в сёлах вставали тогда очень рано, когда я пришел домой к бабушке, она, как всегда, молилась на коленях перед иконами и плакала, а дедушка Степан собирался вести в поле нашу Милку. Он только повторял: «Беда, Петю, беда!». Пожалуй, дедушка Степан очень верно выразил наше тогдашнее положение: «Беда!». Он уже не говорил, как раньше, – «Горе!». Он говорил: «Беда!». Он стал повторять: «Беда!». «А горе, как говорится, – не беда!»: беда сильнее горя, и она почему-то выбрала нас – наших дедушек и бабушек, наших родителей, столько переживших за годы войн и голодовок, моего брата Володю и меня, не видевших еще ничего хорошего в жизни. А вскоре после того, как уехали наш папа и Володя, у нас из погреба кто-то ночью украл хранившуюся в нём картошку. Я помню, как убивались тогда бабушка и дедушка. Ведь они были уже старенькие, старость давила их, не было денег, не было сил, не было что есть, а тут оставили на них дитя и корову, обворовали,... Как мы тогда выжили – не знаю, наверное, благодаря нашей корове Милке, которую папа, поступив очень мудро, не стал продавать, хотя деньги нужны были. И, наверное, помогли родственники.
         О том, как папа и Володя доехали до прииска Викторовский Северо-Енисейского района Красноярского края, где находилась мама, папа рассказывал впоследствии, что всю дорогу (поездом тогда до Красноярска ехали неделю) Володя капризничал и плакал. Отец с ним намучился: проблемы с туалетом, со сном, со здоровьем! А о том, чего стоило им, сколько поездок в районный центр и обратно в Викторовский в условиях тяжелейших проблем с транспортом, сколько нервов, переживаний и хождений по кабинетам, чтобы перевестись из Викторовского в Северо-Енисейск, тяжело было даже вспоминать. Одному Богу известно, что пережили отец, мама и Володя за все это время! Много помогали люди. Людей хороших, доброжелательных значительно больше, чем злых, грубых, плохих. А тогда вообще простые люди были добрее, чем сейчас. Конечно, подлецов, хапуг всегда тоже хватало.  Отец потом рассказывал, что его за провоз багажа штрафовали несколько раз, а когда он говорил, что уже платил, то ему отвечали, «что - то была «другая» дорога, то была Южная дорога, а теперь – Московская, и т.д. Спорить было нельзя: высадят для разбирательства с вещами и с маленьким ребенком – себе дороже станет. Понятно было, что подлые хапуги пользовались ситуацией, как и теперь, пользуются, например, при похоронах и т.д. Спорить с власть предержащими подлецами – себе дороже! Эту мудрость жизни отец усвоил хорошо. Конечно, если бы не Володя и не мамин ярлык «враг народа», то отец постоял бы за себя, но тут надо было быть мудрым. Я представляю, как трудно было отцу стерпеть, подавить свою гордость, проглотить унижение! Сколько раз мама рассказывала о его гордости и проявлениях непокорности унизительным требованиям власть предержащих! Так, однажды отца за что-то задержали при какой-то облаве в 1932 или в 1933 году. В те трудные, голодные времена, это случалось часто. На дорогах для ограничения передвижения голодных людей из района в район власти выставляли заставы. Группу задержанных повели куда-то. Один из конвоиров особенно жестоко обращался с задержанными, ни в чем не повинными людьми. Бывают такие люди, как злые собаки. Этот конвоир пинал людей, оскорблял их, бил прикладом, издевался всячески. Люди вынуждены были терпеть эти издевательства. Большинство из них попали в эту команду случайно и ничего не понимали в происходящем. Улучив момент, когда жестокий конвоир был рядом и замахнулся на одного из конвоируемых, отец наотмашь ударил садиста в зубы. Конвоир упал, у него оказались выбиты передние зубы, кровь заливала подбородок, он не заметил, кто его ударил, хрипел, что всех перестреляет, клацал затвором, но старший конвоя, видимо, сам с одобрением отнесся к поступку отца, пресек его угрозы. Людей довели до места назначения, а там многих, в том числе и отца, отпустили на все четыре стороны «за отсутствием состава преступления». А садиста они больше не видели: видимо, у них свои разборки были. Конечно, отца никто не выдал, а слава о смелости и справедливости отца пошла среди людей.  У отца было очень много друзей и знакомых в селах района и области. Это были сослуживцы по армии, боевые товарищи по войнам с Польшей, Финляндией, с фашистской Германией. Однажды, когда отец служил в кавалерийском полку, при чистке коня, конь ударил отца в нос, произошло сильное кровотечение, отца отвели в казарму и положили на кровать до остановки кровотечения. Вскоре в казарму зашел политрук и, увидев на кровати отца, вместо того, чтобы разобраться, закричал: «Встать!». Не поднимаясь, на ощупь, отец  взял с тумбочки графин с водой и запустил его в политрука. К счастью, и этот случай обошелся без последствий: видимо, политрук понял, что «перегнул».
         В голодные послевоенные годы умерла жена папиного двоюродного брата Михаила. У Михаила остались на руках нетрудоспособная мать, несовершеннолетняя сестра и трое малолетних детишек. Он только что вернулся с фронта, хозяйство (если можно назвать хозяйством маленькую хатенку и приусадебный участок) было запущено, семья голодала, в колхозе на трудодни не платили ничего. Я помню тот день, когда Михаил вернулся с войны: это было зимой, все ребятишки, как обычно, были на речке, катались на льду, и вдруг пронеслась весть: «Михайло вернулся!» Естественно, мы все побежали к нему в его хатенку, чтобы посмотреть на фронтовика и получить гостинцы. Тогда это было в обычае. В хате было полно народу, подтянутый и  красивый, в военной форме Михаил раздавал конфеты и яблоки (тогда конфеты и яблоки зимой были исключительной редкостью), все были счастливы …  А весной любимой жены Михаила не стало. Даже для видавшего виды фронтовика это было страшным ударом.  Не выдержала психика Михаила этого удара. Ведь закончилась война, вернулся живой, здоровый к любимой семье, только жить да жить, а тут … Михаил, обладая огромной физической силой, все крушит, бьет, ломает, никого к себе не подпускает. Люди боятся подходить к нему, родные разбежались по соседям. Как его усмирить, как привести в чувство? Когда наш папа узнал о том, что случилось с его двоюродным братом, он немедленно пошел к нему, тихо и властно   стал ему что-то говорить, приказывать, глядя прямо в безумные глаза Михаила, и Михаил стал выполнять все приказания отца. Отец накормил его, уложил в постель, напоил каким-то домашним лекарством и дежурил возле его постели до полного выздоровления Михаила. Только отца слушался обезумевший от горя Михаил, только его приказания выполнял, только из его рук принимал пищу и воду. Знать была какая-то сила у отца, коль мог он воздействовать даже на безумных. Как поется в песне: «Святая наука услышать друг друга!». Видимо, отец владел этой наукой, коль слышали его, умел находить такие слова и интонации, что доходили они до ума и сердца человека. Разные, конечно, бывали случаи в жизни нашего отца. Были и такие, конечно, люди, что не любили его, я не хочу его идеализировать, но то, что он любил и жалел людей, и люди отвечали ему тем же – это факт. Люди, конечно, а не подонки: у них свои мерки. Хотя отец говорил, что каждый человек имеет право на своё собственное мнение.
         Итак, отец с Володей уехали, а я остался с дедушкой Степаном и бабушкой Ефросинией – папиными родителями. Осталась пока и наша любимица, и кормилица Милка – красивая, умная, большая корова. Продавать ее отец не решился: она кормила семью. Отец понимал толк в животных, покупал только красивых, умных и полезных. Милка давала много молока, мы ею гордились, многие завидовали, что у нас такая корова. Я Милку пас летом и с нею у меня связано очень много приключений и воспоминаний. Вообще в селе добрая корова очень ценилась, и Милка тоже, и, когда в 1957 году я вернулся в Нетребовку, то мои ровесники и старшие часто вспоминали Милку и ее «детей». Милки уже, к сожалению, не было. Петр Сауляк, например, даже подвел меня к своей корове и спросил: «Узнаешь?». Я узнал Милку, но, к сожалению, как я уже сказал, Милки уже не было. Это была ее «дочь», та самая, с которой я расстался, уезжая к родителям в Сибирь, а она была тогда маленьким теленком и ходила с Милкой. А теперь это была большая, красивая корова. Я понял, что это высшая оценка нашему отцу, который выбрал и выходил таких породистых коров.
        Детство наше, прерванное войной, проходило в поле, в лесу с нашими кормилицами – коровами. У кого не было коровы, семья, как правило, вымирала от голода. Сколько раз мы в поле промокали до «ниточки»! Сколько провели голодных дней! Сколько было отравлений, нарывов на ногах: ведь бегали босиком от снега и до снега. Отравлялись и сырыми грибами, и недозрелыми овощами и фруктами, и незнакомыми ягодами – ведь были голодные, и ели что попало. А сколько километров мы наматывали за день? Одному Богу известно. Приходилось идти на пастбище в одну сторону несколько километров, да и на вытоптанном многими коровами пастбище бегать, возвращать их на выделенный участок, ведь коровы в границах пастбищ не разбирались, они просто хотели хорошо поесть.
        Так мы тогда жили, таково было тогда наше детство, прерванное войной: без игрушек, без подарков, голодное и холодное, скупое на ласку.  Такие вот мы были пастухи своих коров. Я был тогда еще мал, и Милка это понимала. Она знала свое дело: хорошо поесть и дать много молока. Но зачастую коровы шли в места, где нам не разрешали выпас, потому что в этих местах трава была не вытоптана или были посевы. Особенно тщательно надо было смотреть, чтобы коровы не забрели в клевер: от клевера они «вздувались», газы могли разорвать их желудки, если своевременно не оказать ветеринарную помощь и не проколоть вздувшийся живот. Такое уже однажды случалось с нашей коровой и коровой дяди Андрея – папиного брата. Это было, когда мне совсем еще маленькому поручили смотреть за коровами. Коровы ушли в клеверное поле, вздулись и им делали проколы. Больше это не повторялось. Если я мешал Милке уйти с места выпаса, то она отгоняла меня рогами и грозно «фукала»: «фф-ф-у-у». Конечно, в отличие от нашего петуха, который, как только я показывался с поля, вскакивал мне на голову и клевал изо всех сил, Милка и не думала меня бить, она как бы говорила: «Не мешай, малявка!». Петух же слушался только маму, а меня бил, чем ни попадя: крыльями, лапами, клювом. Он специально поджидал меня вечером. С Милкой у меня связано много воспоминаний, и светлых, и горьких. Ведь мы с нею проводили почти всю весну, лето и осень от восхода до заката солнца. Когда был отец, то мы с Милкой ходили в лес: у отца были хорошие отношения с лесником, и он разрешал пасти корову в лесу. Кстати, не нам одним: таких, как мы, было много. Однажды случилось знойное лето, в лесу и в поле выгорела вся трава, и коров кормить стало нечем, они мычали, голодные, исхудали, стали давать мало молока, разбегались в поисках травы или листьев, но вся трава выгорела или была съедена и вытоптана, а листва объедена тоже.  Было плохо всем. Как назло, лесничий определил для выпаса довольно небольшой участок, и он вскоре был весь вытоптан. И, вдруг однажды я увидел, как Милка достала губами высоко растущие листочки, подогнула ветку под шею, и, держа ее своей шеей, стала жадно обгладывать листья. «Эврика!» Я тут же стал ей помогать: я влезал на молодые деревца, на их вершину, и стал, держась за вершину, спрыгивать с него. Дерево гнулось, подходила Милка, объедала листья, а я залезал на следующее. Я и ребятам показал, как надо кормить коров. Было интересно (нашлось живое дело – прыжки с деревьев) и полезно: коровам нашлась пища. Вскоре весь участок был в понуро погнутых молодых деревцах, на которых не было ни единого листочка. Лесничий ахнул, когда увидел, что мы сделали с участком, и с криками и руганью выгнал нас всех из леса. Вскоре, правда, он, будучи умным человеком, выделил нам другой, нетронутый еще участок, и проблема была снята. Как видим, благодаря Милке. Некоторое время, правда, нам пришлось пасти коров в поле, где паслись колхозные коровы. Поле было сплошь вытоптано и все высохшее. Там я увидел в колхозном стаде Милкину «дочку», которую колхоз забрал у нас за налоги: был тогда такой закон, чтобы сдавать шерсть, яйца, шкуру, телят в колхоз или платить деньгами. Но так как денег не было, то забирали телят, которых никуда не спрячешь. Так вот я увидел нашу молодую Милку (папа всех Милкиных дочек называл тоже Милками). У нас она была упитанной и красивой, а увидел я ее понурой, с вытекшим глазом и сломанным рогом, с выпиравшими из кожи ребрами. Я заплакал, глядя на нее, на бывшую нашей Милку. Все люди возмущались состоянием коров в колхозном стаде: жутко было смотреть на бедных истощенных животных.
          Когда отец уехал, Милка снова принесла нам телушку. В этом сказывалось еще одно положительное качество Милки: она рожала только телушек, которые в крестьянских хозяйствах ценились значительно выше бычков. Это как раз была та Милка, что мне показывал Пётр Сауляк. Вскоре дедушка решил выпустить маленькую Милку в стадо с её мамой Милкой. Пасли мы в лесу, и однажды я увидел, что когда я подхожу из-за кустов к Милке, то маленькая Милка шарахается от меня, смешно взбрыкивая и задрав хвост. По глупости я подумал, что она так играет со мною, и стал пугать ее. И маленькая Милка убежала в лес. Никто ее не видел: она забивалась в чащобу, как только слышала какой либо шорох. Так было несколько дней. Я понял, какую сделал глупость, но было уже поздно. Маленькая Милка пропала. Мы все очень переживали и горевали. Дедушка договорился с местным охотником, чтобы тот нашел и застрелил ее, чтобы хоть мясо было: ведь ее могли убить чужие люди или могли задрать волки, которые бродили по лесам. Кто-то даже сказал, что в соседнем лесу видел волков. Все были встревожены. Я не находил себе места: ведь это я виноват во всем. Но, к счастью, и здесь проявились Милкины гены, ее ум. Однажды Вася Шатайло и мой двоюродный брат Коля уже вечером перед тем как вести коров домой, повели их на водопой на Дахталийский ручей. Их очередь была. Возвращаясь с водопоя, ребята зовут меня: «Милка пришла, Милка пришла». Я прибежал, и увидел, что наши Милки идут с водопоя вдвоем, весело помахивая хвостами. Не описать мою радость! Да и все были рады: и ребята, и дедушка с бабушкой, и соседи. Дедушка пару дней сам пас обеих Милок, чтобы маленькая  привыкла к полю и лесу, а потом уже я за ними смотрел, но уже никогда не пугал животных. А в 1957 году П. Сауляк, показывая мне ее, сказал: «Узнаешь ее? Это та самая Милка, что убегала». Так я еще раз встретился с нашей Милкой.  Наверное, в Нетребовке и сейчас есть потомки папиной Милки. И здесь осталась добрая память о нашем отце.
          Осенью мы с дедушкой Степаном для Милки запасали корм, ходили часто по ночам за кукурузными стеблями на поля соседних сел. Зимой я был занят только школьными делами, а так как после высылки мамы, друзья как-то отдалились от меня, то я пристрастился к чтению художественной литературы. Моими друзьями стали книги. Я их полюбил: они меня успокаивали, они меня не оскорбляли, не обижали. Они были верными друзьями. Я читал все подряд, все мне было интересно, особенно про судьбы людские. И, конечно же, про казаков, про войну, про край родной, про путешествия. Я верил слепо всему, о чем читал. Об «авторском домысле» не было никакого понятия. Читая, например, про Тараса Бульбу, я искренне верил, что были такие люди, как Тарас Бульба,  Остап, и люди должны брать с них пример. Я хотел походить на Остапа, я верил, что дружба и товарищество непобедимы. Тогда я еще не знал, как было ликвидировано запорожское казачество, я тогда верил, что все мы казаки, только сейчас условия и подвиги другие. Одним из первых писателей, чьи книги дали мне в сельской библиотеке, был Лев Толстой. Его повести «Казаки», «Хаджи Мурат». «Севастопольские рассказы» так увлекли меня, что я перечитывал по несколько раз. О Гоголевском «Тарасе Бульбе» я уже говорил. Это была моя самая любимая книга. Долгими зимними вечерами я читал при керосиновой лампе или, как правило, при чадящей «масленке», ибо керосин был не всегда. Читал все без разбору. Но особенно любил читать советских писателей про подвиги советских людей на фронте, в партизанах, в подполье:  А.Фадеева, Б.Полевого, В.Катаева, П.Вершигору, А.Толстого, О.Гончара, А.Твардовского и других. Очень любил читать исторические повести и романы В.Шишкова, А.Пушкина, И.Злобина и других авторов. Не мог уснуть, пока не прочитывал их. Не мог  уснуть, например, когда читал, исторический роман Ивана Ле «Наливайко». Так поразил меня герой романа С.Наливайко – овеянный славой народный вожак, руководитель восстания крестьян и казаков Украины в 90-е годы XVI в.
          Бабушка перед сном всегда молилась, стоя на коленях перед иконами и отбивая поклоны. Иногда дедушка брал меня с собой в «ночные походы» за кормом корове и теленку. Дедушке тяжело было их кормить. Дорогу «туда» я преодолевал спокойно, а «оттуда» (с поля соседнего села) – тяжело. Я удивляюсь дедушкиному терпению и мужеству: ночи были темные, осенние, «хоть глаз выколи», где-то плакала лиса, где-то лаяли собаки, кто-то или что-то выло,  было страшно попасться охране, хотелось спать, ужасно ныло тело, хотелось здесь, сейчас умереть, чтобы не идти, не нести тяжесть, не бояться. Но действовали терпеливые дедушкины уговоры, ласковые слова, я вставал и шел до очередного приступа усталости и отчаяния. Бабушка меня очень жалела, утром старалась подсунуть мне кусочек получше, а дедушка хвалил, рассказывая, как мы много принесли и корова будет сыта и даст много молока.
          Так мы жили в селе, а мама, папа и Володя – где-то очень далеко в Сибири. Папа писал, что он устроился на работу начальником военизированной пожарной охраны в районном центре и перевез маму с прииска, и они получили комнатушку и живут все вместе, что мама болела, но теперь вроде все налаживается.  Потом только я узнал, что у мамы был тяжелый сердечный приступ ночью, что-то там какой-то  врач не хотел приезжать, чтобы оказать медицинскую помощь, тогда папа взял карабин, сел в машину и поехал к этому врачу. Врачу он сказал, что если мама умрет, то и ему (врачу) не жить, посадил его в машину и отвез к маме для оказания помощи. Однажды папа прислал фотографию, где все они были сфотографированы в теплой зимней одежде, Володя держал в руках гармошку, и все они были неузнаваемо похудевшими: в то время они жили еще по карточкам и недоедали. Однажды пришла от них посылка, а в ней  для меня – красивая офицерская шапка. Я тогда не знал, что это крашеная овчина, да и никто не знал, поэтому я всем говорил, что «это голубой песец» (о голубых мехах из голубого песца я начитался к тому времени в книгах). Я очень гордился этой шапкой. Иногда папа писал, что в письмо они положили деньги, но, как правило, денег мы не получали: за долгий почтовый путь почтальоны их вынимали из писем, поэтому нам пришлось написать, чтобы в письма денег не клали. Мало того, что воровали наши деньги из писем, но однажды ночью кто-то забрал из ямы картошку. Это был для нас тяжелый удар: ведь мы держались на молоке и картошке. Теперь картошки не было: какой-то вор позарился на картошку пожилых, немощных людей.
          Вскоре после этого случая из Северо-Енисейска приехал наш сосед Дмитрий, жену которого тоже сослали в Северо-Енисейск, она постоянно болела и не могла работать. Он привез от папы и мамы письмо, в котором говорилось, чтобы я собирался и приезжал с Дмитрием к ним. Дело было поздней осенью, дедушка и бабушка засуетились: надо было продавать Милку (кормилицу!), чтобы собрать деньги мне на дорогу.
           Где-то перед новым годом мы поехали.  Ехали втроем: Дмитрий, я и еще одна девушка ехала в Красноярск  к своему дяде – железнодорожнику с целью устроить свою жизнь в городе. В Красноярске мы у ее дяди и остановились, а дальше до С.-Енисейска путь был только по воздуху самолетом. Мы остановились в огромной комнате, где жила большая семья, все вповалку, нам отвели угол в этой комнате, посередине была постель душевнобольного мальчика, постарше меня, которого я почему-то раздражал, и он со страшным оскалом и скрежетом зубов бросался в мою сторону, а его мама перехватывала и успокаивала его. Это было ужасно, и находиться в комнате постоянно было в тягость и Дмитрию, и мне. Дмитрий   взял меня однажды в город, чтобы показать мне знаменитый Красноярск. Мы шли по улице. Был сильный мороз. И, конечно, я не был готов к такому морозу: одежда моя была легковата, все были в валенках, а я – в сапожках, без рукавичек, в простом, на вате, пальтишке, без единой шерстяной вещи. В Красноярске шел тогда трофейный фильм «Тарзан». Как правило, его показывали по две серии подряд (тогда это был у нас первый многосерийный фильм). Мы проходили мимо кинотеатра, и Дмитрий захотел посмотреть фильм. Мне он сказал посидеть в вестибюле, но разве я мог высидеть в вестибюле? Я вышел на улицу, чтобы продолжить знакомство с городом, и намеревался вскоре вернуться. Но заблудился. Я отрешенно брел по улицам, продрогнув до костей, часто прохожие предупреждали меня: «Мальчик, ты щеки (уши) отморозил, растирай скорее!». Я был в отчаянии, я не знал, как спросить (стеснялся своего русского произношения), как пройти, как найти, я не знал, как называется улица, где мы остановились, где кинотеатр, как называется кинотеатр. Так брел я, уже ничего не соображая, и готов был уже упасть и заснуть, и не знаю, чем бы все это закончилось, ибо уже наступали сумерки (в Сибири зимой день очень короткий), как вдруг услышал голос Дмитрия: «Ты здесь? Молодец! Пошли на квартиру». Оказалось, что совершенно случайно я оказался у выхода из кинотеатра как раз, когда Дмитрий выходил из него после окончания фильма. А похвалил он меня за то, что ему не пришлось искать меня в вестибюле (на входе). Вот такие бывают случаи абсолютного везения. Дмитрию я ничего не сказал, понял, как я опрометчиво поступил, и как мне повезло.
          До Северо-Енисейска мы летели в маленьком самолетике,  было очень холодно, мы постоянно проваливались в воздушные ямы, но меня воодушевляло ожидание скорой встречи с папой, мамой и Володей. Встретил меня отец, обнял, прижал к себе, поцеловал. Дома меня ждали мама и Володя. Володю я не узнал: волосы его потемнели (были почти белокурые и завитые), кудряшек уже тоже не было, он подрос и был очень худенький. Когда я спрашивал, его с кем он играет, он отвечал коротко: «Один»». Бедняжка, он научился играть один, пока родители были на работе. Вообще вид у всех был изможденный, папа и мама тоже были очень худые: они бедствовали, Сибирь жила еще по карточкам, люди не доедали, а фруктов и овощей вообще не видели годами. Масла не было, сахара не было, картошка продавалась только сушеная (свежая не выдерживала низкой - до 50 градусов мороза – температуры). Денег у них тоже не было, они ожидали, что я привезу, но я тогда в деньгах не разбирался, отдавал Дмитрию, сколько он требовал (билеты, питание...), и я тоже ничего не привез. Но родители ничего мне не сказали: слава Богу, мы все были вместе, несмотря на все невзгоды и тяготы. Так вот и я стал сибиряком. Впереди было устройство в школу, знакомство с местной ребятней, с Сибирью-матушкой.  Жили мы в бараке, в малюсенькой комнатушке, где была чугунная плита для приготовления пищи и обогрева, и еле-еле вмещалась полутора спальная кровать. На ночь отец доставал из-под кровати доски, клал их на печку и кровать, на них стелили фуфайки – и постель нам с Володей была готова. Так мы и жили некоторое время, потом нам дали в этом же бараке комнатушку побольше, это была уже квартирка с маленькой кухонькой, где была отдельная кровать для нас с Володей, был столик для приготовления уроков.
         Мне часто вспоминается, как именно в эту квартирку к нам стали приезжать люди с приисков. В основном это были мамины знакомые по этапам и приискам. Некоторых освобождали, и они приезжали в посёлок, оформляли документы и уезжали домой. Часто они оставались ночевать. Стелили им тулупы и всякую одежду на полу. Конечно, было холодно, но выхода не было, да и не спали люди, вдохновлённые встречами и освобождением. Они почти всю ночь разговаривали с нашими родителями, лёжа на полу, рассказывали о пережитом, о том, что происходило с ними, с их родными и близкими, как везли их долго-долго в вагонах для скота, как жестоко издевались над ними конвоиры, как спали они в тесноте, сидя на полу, как грязно и душно было в вагонах, как задыхались они от духоты, как многие не выдерживали и умирали, …, а я, лёжа рядом на кровати, слушал их рассказы и, накрывшись с головой, тихо плакал в подушку, переживая вместе со взрослыми всё происходившее ...  Особенно мне запомнился маленький, шустренький мужичок по фамилии Чудненко. Он все время восклицал: «Вспомнишь Чудненко!». Он много рассказывал о пережитых и увиденных издевательствах над людьми, всё время повторяя: «Они, что, Хрущёв и его команда, хотят переселить всех украинцев в Сибирь? Будет, будет им божия кара! Вспомнишь Чудненко!». Мама рассказывала, что она писала (писала, конечно, не сама мама, а писали от её имени грамотные юристы) и Сталину, и Ворошилову, и Швернику, но ни на одно письмо ответа так и не получила. «Не добиться правды, нет её на свете» - со слезами повторяла мама, а Чудненко всё повторял: «Будет, будет кара божья! Всем будет! Вспомнишь Чудненко!». Никто тогда не знал о том, что Указ о высылке в Сибирь был секретным, и никакие письма по нему не рассматривались. Впоследствии мы часто шутили: «Вспомнишь Чудненко!».  И потом мы часто вспоминали его «Вспомнишь Чудненко!».
          У папы в то время было много занятий по политграмоте, задавали много конспектировать, а он поручал все переписывать мне: когда ему было заниматься? Он все повторял: «Мое дело главное – чтобы нам с голоду не умереть, а остальное все ерунда». Он выхлопотал участок под огород, огородил его плетнем (с моей помощью, ибо он всегда на домашние работы брал меня с собою: трудовое воспитание!), мы стали сажать картошку. Уже стало лучше. А я переписывал в папину общую тетрадь «Краткий курс истории ВКП (б)». И с детства впитывал в себя коммунистическую идеологию, в которую верил всю жизнь, думая, что у нас все «не так» только потому, что люди чего-то недопонимают, и что, если бы все люди дружно трудились каждый на своем месте, заботились друг о друге, то у нас давно был бы уже коммунизм, и все люди жили бы так прекрасно как описал в своей книге "Город Солнца" Т.Кампанелла. Только потом, уже в зрелом возрасте, я понял, что извращают все, прежде всего, люди на самой вершине власти; что «рыба гниет с головы»; что политика – это обман и коварство; что политики стремятся обеспечить, прежде всего, самих себя, что о простых людях никто никогда и не думал – это просто инструмент для достижения честолюбивых и корыстных замыслов политиков, что все обещания политиков  - это ложь, что чем большее положение занимает человек в так называемом обществе, тем больше он ворует и, притом, безнаказанно. А из-за конкуренции, зависти среди людей часто случаются драки, убийства, войны.Часто приходит на память вычитанный где-то эпизод еще царского периода истории: «Умер один штабс-капитан, очень честный человек и настолько бедный, что хоронить его было не на что. Собрались его друзья, сложились, похоронили, а на надгробье сделали надпись: «… Был честен, весь век трудился и умер гол, как гол родился». Иногда мне кажется, что человек не учится на опыте поколений, что человек за сотни тысяч лет не стал добрее к себе подобным, к живой и неживой природе, что природа создала человека на свою погибель, что человек – самое злое, тупое и жестокое животное. Конечно здесь перехлест эмоций, но, как бы там ни было, как поет А.Малинин, «… мой удел жить среди людей …». Еще русский историк Н.М.Карамзин, описывая жестокость наших предков, говорил, что тогда были «суровые и жестокие времена …». М.Ю. Лермонтов в романе «Герой нашего времени» заметил (устами героя романа Печорина): «Вот люди! Все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, - а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные».
           Или в произведении "Волны и люди": "Люди хотят иметь души ... и что же? - Души в них волн холодней!" ...
           В общем-то человек поддается внушению, и поведение его зависит от внушений власть предержащих, а во власть, как правило, попадают самые честолюбивые, лживые и непорядочные люди. Круг замкнулся.  Многое, конечно, зависит от внутренней культуры человека, элементы, которой передаются через гены, «с молоком матери», воспитываются обществом, средствами массовой информации, школой и самим индивидуумом. О семье я уже не говорю, ибо ей отводится главная роль в процессе воспитания и становления человека. Культура человека – это его внутреннее состояние: тактичность, доброта, мягкость, доброжелательность, деликатность, … Культура не обязательно сопутствует людям так называемого высшего сословия. Очень часто культурных людей можно встретить среди простых, даже малограмотных людей, но можно встретить грубое животное, быдло, среди высокопоставленных чиновников, имеющих не только дипломы о высшем образовании, но и учёные звания, добытые неведомо какими путями. Как часто мне приходилось встречаться с теми и другими! Особенно в последние годы. Конечно, интеллигентность должна идти рядом с образованностью, но, к сожалению, в жизни это не всегда так: бывает и так называемый «образованный человек» хамом, грубияном, невеждой, а бывают тактичными и деликатными люди без образования. А вообще, человечество может спасти только доброта людей…
Да, такова была жизнь. В школе, а также возле клуба были довольно часто драки, зачастую без всякого повода. Все животные, в том числе недочеловеки, нелюди, в природе ищут более слабого, чтобы боднуть, лягнуть, куснуть, клюнуть (даже голуби), ударить, ... Таков мир. Видимо, отсутствие агрессии у одних вызывает агрессию по отношению к ним со стороны других, … Так и у нас в детстве северо-енисейском было когда-то. Вспомнил, как в день смерти Сталина плакали все, даже наш весьма всеми уважаемый и любимый учитель русского языка и литературы Кржижановский Александр Анатольевич, как он принёс в наш класс радиоприёмник и мы слушали радиопередачу о смерти Сталина, и он, и все мы плакали, ... Потом на отпустили с уроков, и мы с Толей Малогалимовым пошли к клубу, и там в очередной раз на меня напал взрослый уже (мне было тринадцать с половиной), пьяный молодой человек Панов. Панов, взрослый уже, и раньше проявлял агрессию по отношению ко мне. Не знаю даже почему: я знал его только со слов Толи Малогалимова, видел иногда около клуба - обычный молодой, недоучившийся в школе парень того времени - пил, курил, матерился, чего я не любил и не допускал, ... В этот день он был со своим младшим братом моего возраста и стал заставлять брата своего, чтобы тот меня бил, а когда младший замахнулся, то я его оттолкнул, тогда старший напал на меня, укусил за щеку ниже глаза и ударил в то же место, тогда я его оттолкнул, он упал, а Толя Малогалимов говорит мне, мол, пошли отсюда, и мы пошли домой (жили на Донского, 5), я пришел домой у меня щека опухла, стала синеть, слёзы от обиды навернулись, вошёл отец, спросил "Ты что плачешь?", я, стараясь, чтобы он не увидел синяк, ответил: "Сталин умер". "Не стоит он слёз людских" - ответил папа, а я вышел и залез на трансформаторную будку в лесу недалеко от дома, желая в одиночестве пережить всё происходящее, ... Вскоре, этой же весной, Панова призвали в армию, а я пошёл в спортивные секции - бокса, гимнастики, лыжную, ... Как-то мы года через три вечером возле клуба гуляли - я, Юра Калмыков, Толя Малогалимов, Марат Руснак, Гена Шишков. И тут появился снова Панов. Уже года через три, отслужив в армии, пьяный, ... Снова налетел на меня, но я был уже подготовленным боксёром, и я ударил его в подбородок, он упал, вскочил, снял с себя плащ, бросил на землю, побежал в клуб, матерясь и грозя расправой, ... Юра Копылов сказал, что он думал, что я отправлю Панова в нокаут, а Генка Шишков заметил, что достаточно и этого, что всё ещё впереди, сейчас прибегут и веселее станет, ... Мы продолжали с ребятами гулять, но "веселее не стало" - больше я Панова уже не видел никогда, возможно, он переехал куда-то в другой район, ...
Итак, мы все вместе жили в бараке, большом и многонаселенном. Все жили в нем независимо от национальности, расы и вероисповедания почти одинаково: обстановку делали сами из досок, коих было достаточно, одеждой и продовольствием магазины тоже не баловали: завоз на год в Северо-Енисейск был летом по плану навигации. Летом шла интенсивная заготовка дров, ягод, у кого были огороды – картофеля. В магазинах в то время не было ни овощей, ни фруктов, ни вин, ни даже водки. Продавали спирт по 40 г., 80г. и т.д. Наш маленький Володя забыл, что такое яблоки, груши, помидоры, … Родители наши работали почти без выходных, чтобы выжить самим и нас прокормить. Отпуска не брали: получали денежные компенсации (тогда позволялось). Как они выдерживали такой напряженный режим – одному Богу известно! На летние каникулы после шестого класса я тоже пошел на работу: отец нашел мне ее в геологической экспедиции. Первая моя работа сама по себе была простая: включать и выключать насос, подающий воду на буровую установку, но высидеть целый день в тайге, хоть и не далеко от поселка, отмахиваясь от мошки и комаров, было пыткой, учитывая мой возраст, и то, что друзья, товарищи гуляли сами по себе. Но я и не подумал хныкать, наоборот, я возгордился тем, что работаю, как взрослый и получаю зарплату. Потом я уже устраивался на более сложные виды работ - на вырубку деревьев и кустарников на просеках, на копку канав на просеках. Копать надо было до скальных пород и, как правило, копать приходилось довольно глубоко, иногда в рост человека. Я попросил отца записаться во взрослую библиотеку в Доме культуры (меня туда не записывали), отец получал там для меня заказываемые мною книги, а я целыми днями читал, дежуря на насосной станции. Как я уже рассказывал, отец всегда привлекал меня к различным работам по хозяйству, «пошли, мол, помоги мне», и это во многом помогало мне в адаптации к труду. В самый первый раз, помню, отец попросил ударить обухом топора, чтобы забить жердь вверху, которую он держал внизу, я размахнулся, что было силы, и лезвием топора разрубил себе голову. Понимая, что «сам дурак», я не сказал об этом никому, рана зажила, а шрам на голове остался на всю жизнь, как память о моем первом неудачном трудовом опыте. Учитывая то, что в то время носили кепки, рана была небольшой, а кровь никто не заметил, а я, почувствовав, что что-то теплое потекло по голове, побежал под каким-то предлогом домой и приостановил кровь. Иногда отец, держа гвоздь пальцами, просил меня забить гвоздь, ударить молотком или обухом топора по шляпке гвоздя, и, если я, промахнувшись, бил по его пальцам, он дул на ушибленные пальцы, говорил беззлобно: «Добре бьешь по чужим пальцам!». Если же после моего удара гвоздь гнулся, отец говорил: «Ветер». Особенно любил я ходить с отцом на сутки в тайгу заготавливать дрова на зиму.  Выбрав такое место, чтобы и деревья росли достаточно кучно и машину можно было подогнать, мы валили деревья - лиственницу, сосну, березу. Потом срубали ветви, сучья, распиливали двуручной пилой стволы деревьев на бревна по длине кузова грузовика, потом, используя вырубленные шесты как рычаги, собирали бревна в один штабель, чтобы потом можно было подъехать и погрузить все в кузов грузовика. Дома до осени бревна надо было распилить на «чурки», переколоть и сложить в поленницу. Таким образом, лето у меня не было беззаботным. Было не до игр. Летом надо готовиться к зиме. Кроме того, с мамой, а когда и с отцом, мы ходили в тайгу за ягодой. За день набирали обычно по ведру ягоды. В тайге полно было ягод (чем дальше, тем больше было ягод) -  черники, брусники, голубики, смородины черной, смородины красной, ежевики, клюквы. Руководила здесь мама: сколько, какой ягоды надо было насобирать, она знала, сколько пойдет на варенье, сколько на морс, сколько брусники надо заморозить и т.д. Однажды мы с отцом ходили далеко в тайгу за смородиной. Вдруг отец подзывает: «Смотри». Я увидел на лиственнице чуть выше моего роста ободранную кору дерева, следы острых когтей, а чуть в стороне свежий медвежий помет. Стало жутковато: где-то рядом мог быть зверь. Был слух, что медведь задрал двух ягодников – мужчину и женщину. Может быть, это тот самый?  Мне было не по себе. Я стал вспоминать все, что знал о медведях из книг и разговоров взрослых: «Это не шатун: шатуны бывают зимой и поздней осенью, если их разбудят, они очень злые и нападают на людей, сейчас лето, полно ягод, медведь сытый, вряд ли нападет. А если это медведица с медвежонком? Она будет защищать медвежонка и нападет. Хоть бы она напала на меня, а не на отца. Хоть бы отец спасся. Что без него будут делать мама и Вова?». Постепенно я расфантазировался - как  медведь напал на меня, я бросился на дерево, залез высоко, медведь – за мной, но я каблуком сапога бью медведя в нос, он падает с дерева на землю и разбивается насмерть.  Отец же не проявлял никакого беспокойства, шел дальше в поисках зарослей смородины, и это меня успокоило. К счастью медведя мы не встретили, набрали в таежной глухомани полные ведра смородины и вернулись домой без приключений, если не считать многочисленных "встреч" с бурундуками и белками.  Летом день в Сибири длинный, светлый, солнечный, в тайге интересно, красиво, много белок и бурундуков, других грызунов, которые очень забавны. Летом много дел можно сделать за день. Летом все интенсивно готовились к суровой девятимесячной сибирской зиме. Зимой для игр и детских забав было больше времени. «Фехтовали» на палках, команда на команду, катались на лыжах, благо гор и снега хватало (толщина снега достигала 2-2,5 метра), рыли на огородах снежные катакомбы.  Я, когда подрос, особенно полюбил походы на лыжах в тайгу. У нас был родительский дом, крепкая дружная семья – это главное, а все остальное было преходяще. Все необходимое для дома отец делал сам. Со временем родители купили отдельный домишко. Он был маленький, но свой. Обзавелись своим хозяйством: отец утеплил сарай, купил поросенка, приобрели щенка (овчарку), завели кошку, имели свой огород. Домик стоял на самом краю поселка на улице Ломоносова (второй с краю). Действительно: «Ничто не может нас выбить из седла».
      В марте 1990 года я посетил Северо-Енисейск, там все уже было по-другому: пятиэтажки с  отоплением, другая планировка, но улица Ломоносова и бывший наш домик из лиственных бревен стояли, не тронутые временем и нововведениями. Но вначале, сойдя с трапа самолёта, я окинул взором посёлок, и не узнал его. Я не увидел водокачку, куда когда-то ходил за водой. Воду тогда выдавал по талонам китаец Ван, которого все  звали «дядя Ваня». В старших классах я на водокачку ходил уже без коромысла с двумя вёдрами, чтобы «подкачивать» руки. Периодически я поднимал вёдра на вытянутых руках вверх.  Обычно такие упражнения делают с гирями. Но это было очень давно. А теперь я не заметил даже копёр шахты. Растерявшись, я подумал: «А туда ли я прилетел?» – и подошёл к небольшому зданию аэропорта, чтобы уточнить.  Оказалось – туда - в Северо-Енисейск. Через 33 года. Медленно (было очень скользко и яркий, отражённый от чистого белого снега свет сильно слепил глаза) я стал спускаться с аэродрома на улицу посёлка. Моей первейшей целью было найти военкомат, чтобы расспросить есть ли в посёлке кто-нибудь из моих одноклассников. Я шёл, а в моей памяти возникали картинки прошлого  ...
      В Северо–Енисейске я нашёл всего четверых своих одноклассников: Володю Вишнякова, Толю Малогалимова, Юру Юнусова и Володю Чалбышева. Все они после школы пошли работать в шахту, а дальше как у кого сложилось: Володя Вишняков стал первым секретарём Северо-Енисейского райкома партии, Толик Малогалимов – начальником военизированной пожарной команды, где когда-то начинал наш папа,  Юра Юнусов работал шахтером,  Володя Чалбышев по состоянию здоровья – у него была аритмия - был уже на пенсии по инвалидности. Только-только выписался из больницы после инсульта Толик Малогалимов. Он был еще очень слаб, хотя на службу вышел. Я вылетел из Северо-Енисейска 14.03.1990 г. Провожали меня Володя Вишняков и Володя Чалбышев. В феврале 1991 г. не стало Юрки Юнусова, а 14.03.1991 г. (ровно через год, как я оттуда улетел) не стало Володи Вишнякова. Он умер во сне. А 09.09.1991 г. не стало Володи Чалбышева. Сообщила об этом его жена. Мы с ним дружили ещё в школе, в 1990-1991 г.г. переписывались, он всё звал меня в тайгу, «где тихо, кроме комаров и мошкары нет никого, где покой, и никаких политических проблем». Тогда как раз процветала Горбачевская болтовня, люди переживали, предчувствуя, что будут какие-то изменения и не в лучшую сторону.   Так как там люди очень сильно зависели от наличия работы и от поставок продовольствия, то все, что происходило в Центре, они воспринимали остро...  Впоследствии в Интернете я прочел, что в Северо-Енисейске на несколько лет закрывались шахты, а в одну из зим было шестьдесят семь градусов мороза. Как там люди выжили, в Интернете не писали. Там и в хорошие времена люди жили мало – где-то лет 50: силикоз, вечная мерзлота, низкое атмосферное давление, разреженный воздух, недостаток кислорода, недостаток необходимых для тех суровых климатических условий продуктов питания, витаминов, минералов. Там всегда было очень много туберкулезников, они лечились собачьим жиром, и было очень много силикозников, гипертоников, сердечников. А еще там было много алкоголиков: там очень сильно пили от невыносимых условий такой тяжелой, распроклятой жизни.
        Преданность  семье, родственным связям, борьба за выживание, особенно детей, самопожертвование ради друг друга – эти черты способствовали выживанию семьи, рода. Так было с древних времен. Такова жизнь: обстоятельства диктовали, что необходимо делать, и побеждали трудолюбие, любовь к жизни. И все это в отличие от современности – честным трудом, достойно и благородно! И без малейших признаков лени с чьей бы то ни было стороны! Делать - так делать! Это сейчас пререкания, ссоры, «а почему я?», и т.д. При таком отношении в тех условиях семья  просто не выживала.
        Так вот наладили наши родители жизнь и быт в далеком сибирском краю. Мы полюбили эти суровые красивые места. В 1953 г. умер Сталин, где-то после 1956 года были массовые освобождения, люди стали разъезжаться по домам. Когда умер Сталин, в городке сбросили памятник ему с пьедестала, хотя многие плакали. Я  тоже, под впечатлением того, как плакали учителя и дети в школе, плакал, а отец заметил: «Не стоит он слез людских». Отец имел уже свое мнение по поводу политики и политических деятелей. Часто он говорил: «Была бы шея, а ярмо найдется!». Помню, как простые мужики говорили: «Какая бы власть ни была, нам плохо при любой власти: кормить ее нам, это нам ярмо на шею».
Итак, отменили 58-ю статью, мама уже не была «врагом народа», поплакала: «За что изверги жизнь, здоровье покалечили!». Я пошел уже в 10 класс, родители радовались моим и Володиным успехам в школе, тем более что после семи классов я хотел бросить школу и идти либо на работу, либо в Красноярское речное училище. Отцу тогда стоило большого труда разубедить меня от опрометчивого поступка: родители мечтали, чтобы я стал врачом, и окончание мною 10 классов входило в их планы.
          В 1957 году я окончил 10 классов, и мы с ребятами втроем поехали в Казань в авиационный институт «учиться на инженеров». Конечно, инженер это - не врач, но тоже выход в «люди», поэтому родители смирились, поддавшись на мои уговоры что «так будет лучше». Дело в том, что я не хотел быть врачом, я не видел себя в этой профессии. А родители вдобавок боялись за мою жизнь: как-то мы с Геной Шишковым подрались со старателями (это взрослые бездельники, которые приехали на лето в тайгу, чтобы намыть золота, а все остальное время года пропивать его в курортных городах) и поколотили их. По сути – это полууголовные и опасные элементы. Они стали грозить, что как только мы им попадемся, больше нам не жить. Как это бывает в молодости, мы с Геной не придали особого значения этим передаваемым нам угрозам. Но правильно угрозу оценили взрослые родители и постарались скорее нас отправить подальше. Тем более что с одним из старателей из этой компании я уже сталкивался, когда мне было лет пятнадцать. Этот старатель в коридоре барака, где мы жили, черенком от лопаты избивал свою жену, а я заступился за нее, вырвал у него черенок. Меня от расправы спасла мама: она совершенно случайно откуда-то шла и в коридор вошла в самый подходящий момент. Старатель пьян, но, как он сам сказал, маму уважал и сказал ей буквально: «Тетя Нюра, я Вас уважаю, но щенка Вашего я все равно зарежу!». В тот вечер я намеревался идти в кино, уже даже билет был куплен, но мама в кино меня не пустила, билет порвала: она уже хорошо знала эту публику. Виктор в клубе кого-то в этот вечер зарезал все-таки, его пытались задержать милиционеры, но при побеге его застрелили. Так вот можно считать, что мама спасла мне жизнь, ибо я тогда никакой опасности не понимал и страха не ощущал. Теперь же со старателями снова отношения обострились, и снова родители поняли, что это опасно. Видимо, они уже твердо знали, что уголовники свои приговоры приводят в исполнение всегда.  Кстати, когда в 1958 году Г.Шишков приехал на летние каникулы из Казани в Северо - Енисейск, то с ним старатели чуть было не начали разборки, но выручило то, что Генкин отчим, постоянно проживая в Северо - Енисейске, руководил работой старателей, и они его хорошо знали. Отчим предупредил Гену: «Если что, скажи им про меня, они знают меня!», что и спасло Гену.
          А тогда сборы были недолгими, и мы – я, Гена Шишков и Юра Решетников -  отправились в путь. До Енисейска летели самолетом, потом автобусом до Красноярска, в Красноярске пожили некоторое время, пока купили билеты (очередь была очень большая), и недели через две приехали в Казань. Города поражали нас, таежных ребят, своей чистотой, красивыми скверами, парками, домами. Ехали медленно, с пересадками, с остановками «у каждого столба». Ехали от Красноярска до Казани через Свердловск 2 недели, и все глядели, глядели, глядели на новые места, леса, ландшафт, деревни и города. В Казани у Гены Шишкова жила тетушка, очень добрая и премилая женщина из старого купеческого рода. Приняли нас очень хорошо: очень приветливо, тактично, доброжелательно. Сейчас, наверное, возмутились бы: вдруг ввалились три здоровенных парня, которых надо покормить, где-то спать уложить, стирать, убирать надо после них. Ни малейшим намеком нам не дали понять эти добрейшие люди, что мы для них обуза. Так тогда было: гость есть гость. У них мы переоделись, помылись: ведь было в пути очень жарко, душно, а мы ехали по-сибирски: в сапогах, в пиджаках (в Сибири днем тоже жарко, но ночью холодно и приходилось всегда при себе иметь верхнюю одежду). Моя футболка перепрела, и когда я стал ее снимать (в первый же день мы решили искупаться в Казанском озере Кабан), то футболка моя треснула поперек спины, и пришлось ее выбросить.
          В Казани нам понравилось: Кремль, башни, чистые улицы, вежливые люди, реки Волга и Кама, озера. Мы старались ознакомиться со всеми достопримечательностями города, смотрели, купались. При первом же посещении Волги я решил переплыть ее «туда и обратно», но я переоценил свои силы: ведь до этого мне нигде не приходилось плавать дальше 5 метров, а тут – Волга! Спор я выиграл, но, когда я приплыл обратно, ребятам приходилось меня вытаскивать на берег: у меня уже не работали ни руки, ни ноги. К тому же в тот день в Казани отмечался какой-то национальный праздник, по реке сновали лодки, люди в них играли на гармошках и пели национальные песни, и я удивляюсь, как я вообще не захлебнулся. Я вспомнил, когда выполз на берег, как мне повезло еще в Енисейске, когда я решил искупаться в Енисее, нырнул и зацепил носом корягу, а мог удариться головой и не всплыть. После Волги я стал при купании осторожнее, по пословице: «Не зная броду, не суйся в воду». Два раза повезло, а на третий могло не повезти, а принести родителям горе я не хотел и не мог (о личной безопасности в молодые годы как-то меньше всего думаешь, поэтому в молодом возрасте столько ошибок).
      Вскоре мы сдали документы в Казанский авиационный институт (КАИ), прошли медкомиссию. У ребят все было хорошо, а состояние моего здоровья комиссии не понравилось, как и комиссии в Северо-Енисейске. Врачи и сестры наперебой советовали мне ехать домой, не поступать в институт, потому что все равно, мол, я «не выдержу с моим здоровьем институтских нагрузок: и ослепну и вообще умру …». Врачи находили, что у меня было увеличено сердце. Сердце и глаза я, видимо, перегрузил  во время выпускных экзаменов и  моих тренировок на дальние переходы, бег на большие дистанции (выносливость), на длительность нахождения без сна и без пищи. (Через год при поступлении в военное училище врачи отмечали у меня повышенное давление, но говорили, что это из-за волнения). Так я, начитавшись разной литературы, готовил себя к будущим испытаниям: в то время нам постоянно внушали о военной опасности и необходимости всем быть в постоянной готовности дать достойный отпор врагу. Возможно, это были осложнения после простудного заболевания, когда 30.12.1956 года (как раз перед зимними каникулами) я на спор скатился на лыжах с очень большой и крутой сопки. У основания сопки проходила санная дорога, о которой я не знал. На огромной скорости я вылетел на эту укатанную дорогу, меня выбросило с дороги, я ударился головой в дерево, на какое-то время потерял сознание и сильно простудился: мороз был лютый, а я был одет в легкую курточку, а на голове вместо шапки у меня был шерстяной «крест», прикрывавший только уши. Когда я очнулся, то заставил себя в гору по санной дороге бежать бегом, чтобы согреться: ног и рук я не чувствовал совсем.  Я добежал до дома, переоделся, побежал в поликлинику, чтобы мне зашили разбитую голову, а утром я уже не мог встать из-за поднявшейся температуры. Так я провалялся все зимние каникулы в жару. Поэтому врачи советовали мне в институт не поступать при таком здоровье, а забрать документы и ехать домой. Но куда ехать? Ведь столько денег я уже израсходовал, провалились еще в Северо – Енисейске мои мечты о морском или летном училище, как теперь я мог огорчить родителей, вернувшись к ним! Я стал сдавать экзамены и притом хорошо, ибо времени у нас на подготовку было предостаточно: в институт мы приехали в числе первых, жили в институтском общежитии, и все было хорошо.  Но однажды неожиданно я получаю письмо, в котором отец пишет, что они с мамой оба серьезно заболели (сердце, гипертония), и врачи им настоятельно рекомендуют поменять климат, ибо в суровом сибирском климате долго им не протянуть. Еще отец писал, что они хотели бы переехать к нашему знакомому дяде Коле в Макеевку Донецкой области, что они теперь не знают, как я смогу учиться: ведь материально теперь они, в связи с переездом, помогать мне не смогут. Дядю Колю Высоцкого я знал хорошо: они дружили с папой, часто бывали у нас со своей женой тетей Пашей. Вообще-то дядя Коля родом из Дзиговки Ямпольского района, соседнего с нашим, Томашпольским районом. Во время войны, будучи без сознания, он попал к немцам в плен, и, как он говорил, подвыпив: «Я ел траву в немецких лагерях и грыз землю в советских». Он был в немецких лагерях, потом, когда его освободили наши, то посадили в советский лагерь, а уже из лагеря сослали на поселение в Северо-Енисейск. Дома, в Дзиговке, жена его умерла, осталось трое детей: старшему Лёне лет 13, Володе лет 6, младшей Оленьке года 4. Как они жили и выжили без отца и матери одному богу известно! Конечно, понемногу помогали родственники, Лёня был очень смышленый мальчик. Когда дяде Коле разрешили переписку, он написал Лёне, чтобы они втроем приезжали к нему в Северо-Енисейск. Он ведь и не думал, что когда-нибудь его освободят. Детям нашел мачеху – тетю Пашу, и так они и жили, а когда их освободили, то они сразу же уехали. Какие это были прекрасные люди!
           И вот теперь и нас жизнь заставляет куда-то ехать, где можно жить, и отец советовался со мною – как быть дальше. Они сушили головы над тем, что если они переедут, они не смогут помогать мне материально в учебе. Но разве я стану учиться ценой здоровья и жизни своих родителей? «Не судьба мне самолеты строить» – сказал я себе и ребятам и стал собираться в дорогу. Решил я поехать к дедушке и бабушке, а потом к дяде Коле Высоцкому, чтобы подсказать родителям, куда им переезжать.
          Родителям я тут же написал, чтобы они не волновались, что надо выполнять предписания врачей, что я выезжаю в Нетребовку к дедушке Степану, а оттуда, если мне не понравится, поеду в Макеевку к дяде Коле Высоцкому на разведку. Так все я и сделал, и через несколько дней на восходе дня я подходил уже к Нетребовке и рано утром был уже у дедушки Степана и бабушки Ефросинии. Меня узнали сразу, хотя я вырос и стал уже совсем взрослым человеком (почти 18 лет!) и было много радости моему приезду, собрались все родственники: пришли бабушка Анна (мамина мама), тетя Ефросиния (мамина сестра) и много соседей, знакомых. Приходили поприветствовать меня мои тоже повзрослевшие сверстники. Они звали меня в клуб – единственное место, где собиралась молодежь. Люди относились ко мне все дружелюбно и приветливо.  Все расспрашивали «как там?», о маме, папе, Володе.
           За эти годы очень сдали дедушка Степан, бабушка Ефросиния и бабушка Анна. Вообще все мне теперь казались какими-то изможденными, худыми. Оно и верно: тяжелый труд хлебороба не красит. По пути в Нетребовку у меня зрели мальчишеские мечты, как отомстить тем, кто обижал когда-то маму, меня, Володю, но, увидев до какой степени эти люди обиженны, жалкие, обездоленные, у меня пропало желание выслеживать и расправляться с ними по планам, что я уже придумал. По этим наивным, глупым, детским планам я выслеживал ненавистника и сопровождал его до мостика через нашу Журавку. На мостике бил камнем по голове и сталкивал тело с мостика в речку, где он, падая с высоты, вдобавок разбивал голову о камни и захлёбывался в воде. И никаких следов. Так думал я тогда. Но, больше всего я думал о том, что у них ведь семьи, дети, и, если бы я оставил их без отцов, без кормильцев, то не простил бы сам себе этого никогда, да и родители мои не поняли бы меня, ведь они никогда никому не мстили,... И не стал я мстить никому. И перестал я думать об этом, стал больше общаться со своими ровесниками и всеми людьми села, и стало легче мне, а вскоре я и совсем забыл об обидах, нанесённых нашей семье, ...
          И спасибо судьбе, я не совершил задуманное зло. Судьба всегда вовремя вразумляла меня. И судьба моя, и совесть моя чисты...
          Вскоре приехал мой двоюродный брат Коля Качур – сын папиного брата Андрея. Это был очень талантливый юноша, он учился в Донецке в музыкальной школе, был артист от Бога, прекрасно пел, плясал, был отличный юморист. Но, к сожалению, он был болен: ревматизм, порок сердца. Таких детей после войны было много, к сожалению. Мы с Колей часто ходили в клуб, он прекрасно играл на баяне, и где он появлялся, там сразу собиралась молодежь, были шутки, музыка, песни. К сожалению, в 1960 году Коли не стало: он гастролировал с концертами по Украине, не щадил себя, и умер ранней весной в больнице в городе Виннице. Открыл форточку, как он сказал, чтобы «свежего воздуха глотнуть», лег и скончался. Дома все знали, как сильно я любил этого талантливого юношу, и он меня. Отец прислал мне в военное училище телеграмму о его смерти, меня отпустили на похороны, и мы все проводили Колю в последний путь.
          А тогда мы весело и беззаботно проводили время. В селе было очень много молодежи. По вечерам все собирались около клуба. Особенно мы сдружились с Володей Маслий, Петей Гладчуком, Федей Донцом, Колей Романовым (так звали его по имени отца, он приехал в отпуск из Макеевки, где работал в шахте) и другими ребятами. Ф.Донец был постарше нас, он был уже завклубом, а остальные ребята ждали призыва в армию. С допризывниками проводились различные мероприятия – комиссии, соревнования, кроссы, и я участвовал в этих мероприятиях вместе с ребятами, хотя и не состоял на учете в Томашпольском военкомате. Просто мне было интересно: готовился в армию. Вместе с ребятами ездил на комиссии в Томашполь, Комаргород. Там мы купались в местных прудах. У нас в селе тогда не было своего пруда.
        Руководил всеми вопросами допризывной подготовки в селе учитель сельской школы Иван Н. Рассказывали, что Иван Н. одарён был талантом художника. И после войны ещё совсем молодым, на простой бумаге, простыми красками Иван Н. нарисовал тогдашний советский рубль. И пошёл с ним в лавку. В селе в те времена после войны магазина ещё не было, а была только лавка.  И в лавке, ничего не заподозрив, рубль Ивана Н. взяли. И только потом обнаружили подделку. Не знаю, чем всё тогда закончилось, но впоследствии Ивана Н., зная о его способностях, взяли на работу в школу учителем физкультуры, рисования и военного дела. Так он стал заниматься призывниками даже во время школьных каникул.  Рассказывали ещё, что, будучи уже в довольно солидном возрасте и имея уже взрослых детей, Иван Н. влюбился. И так влюбился, что о его страсти; о его тайных встречах с любимой женщиной в самых неожиданных местах; о пересудах и сплетнях односельчан, не понимавших и не принимавших подобных отношений между взрослыми семейными людьми и строго осуждавших такое поведение, можно было бы написать целый роман или снять занимательный кинофильм. По рассказам односельчан, у него всё было, как в романе М.Шолохова «Тихий Дон» у Григория и Аксиньи. Мне не довелось учиться у Ивана Н., так как когда я уехал из села, он ещё не работал в школе. И я не знаю, чем закончились любовные приключения Ивана Н., но тогда, в 1957 году, он регулярно и добросовестно, с секундомером в руках, проводил кроссы с допризывниками и вёл учёт, как посещаемости, так и результатов их подготовки.
         В те времена ребят часто призывали в армию, и однажды провожали одного парня в армию, и на проводы пригласили и меня. Народу много было. Перепились все. Я вышел в сад покурить, смотрю - лежит там на траве навзничь Коля К-ль., а у него изо рта самогон бьет фонтаном. Пили тогда чайными стаканами. Залпом. Старались "показать" себя, свою стойкость. Вот он и перебрал. Его вывели из-за стола, уложили на травку в саду, и он уснул. А желудок не выдержал, пустил фонтан. Ребята ходят, смеются. Я перевернул его на бок, чтобы он не захлебнулся, не задохнулся. А через некоторое время вижу: Коля уже снова, как ни в чём не бывало, как будто и не был только что в бесчувственном состоянии, за столом, и снова пьёт самогон.            
         В клубе игрались спектакли, работала библиотека, был небольшой читальный зал. Жили тогда все одинаково бедно, но сколько энергии, задора было у ребят! Одним словом, жизнь в селе кипела и бурлила! Многие приходили из армии, женились, было много свадеб. На свадьбах играл духовой оркестр, люди танцевали и веселились, зачастую ребята тут же делали предложения нравившимся им девушкам, и таким образом намечались новые свадьбы …  На свадьбы по древнему обычаю собиралось чуть ли не всё село, люди встречались, приглашали друг друга в гости, праздновали, по всему селу раздавались песни ...   
        Однажды еще в 1957 году, когда мы были около клуба, к моему двоюродному брату Коле привязался и стал грубо оскорблять его пьяный мужик. Его знали в селе как грубого деспота в семье: он часто в пьяном виде избивал тестя, пожилого уже человека, издевался над женой и детьми. Это был здоровый бугай, и его все боялись. Когда он стал оскорблять Колю, то я вышел вперед, став между ним и Колей, и потребовал, чтобы он убирался домой. Он меня узнал и протянул презрительно: «А, это ссыльный, снова хочешь…». Пожалуй, это был первый и единственный случай попытки оскорбить меня. Моя левая помимо моей воли выбросилась вперед (сказались занятия боксом в Северо–Енисейске: как никак, а в полусреднем весе в 1956 году я был чемпионом района по боксу), удар пришелся в подбородок хулигана, как и требовалось. Он свалился навзничь, но тут ребята, стали уводить меня от клуба, говоря, что в селе милиция и начальник милиции. Ребята говорили: «Уходи скорее, сейчас сюда придет милиция, еще увезут в Томашполь, зачем тебе это …». Я, не спеша, пошел в сторону от клуба, как вдруг услышал, что меня чуть ли не хором окликают ребята. Сзади послышался топот ног. Я оглянулся и увидел, что мой противник занес большущий камень над головой и готов уже размозжить мою голову.  Инстинктивно я бросился на него, выбил камень из руки (я почувствовал, как выбитый камень упал мне на плечо, а затем на землю). В мгновенье ока я сбил его на землю и, буквально озверев, стал его избивать, пока не прибежали ребята и не оторвали меня от него. Вскоре подошел майор милиции (кто-то вызвал его из конторы), спросил, в чем дело. Ребята дружно рассказали, что вот женатый мужик пристает к молодежи, ругается, оскорбляет. Майор приказал увести Ивана домой и ушел в контору, а меня долго еще благодарили родственники Ивана за науку, которую я ему преподал. Иван болел недели две, потом перестал пить, перестал бить тестя, жену и детей, стал вежливым и тактичным человеком. Длительное время я Ивана не встречал. Только через несколько лет я, будучи уже курсантом московского военного училища, приехал на каникулы, сошел с поезда на станции Вапнярка и стал искать, на чем бы доехать домой, как вдруг увидел на станции Ивана с каким-то молодым человеком. Они подошли ко мне, поздоровались, сказали, что они на грузовой колхозной машине, молодой человек - шофер, скоро поедут в Нетребовку и могут меня подвезти. Мы пошли к машине, Иван усадил меня в кабину (на свое место!), а сам полез в кузов, и мы поехали домой. Они привезли меня прямо к дому, мама накрыла стол, посидели, выпили, поели, и никто не вспомнил о прошлом, о драке. Впоследствии Иван стал старостой церкви. Этот пост предоставляется только очень уважаемым, ведущим правильный образ жизни людям. Я очень рад за него. И думаю, что на него подействовали не побои, как многие расценили его исправление, а испуг, пришедший после протрезвления, что он мог убить (!) человека (меня), что он допился до того, что стал терять контроль над собой, а это чревато тяжелыми последствиями.
        А тогда, пожив в Нетребовке, я  пришел к выводу, что больным родителям здесь будет тяжело не меньше, чем в Сибири, что надо ехать в город Макеевку. Я поехал в Дзиговку, нашел родственников дяди Коли Высоцкого, очень милых и гостеприимных людей, и они дали мне Макеевский адрес дяди Коли. Но я по неопытности не учел того, что в городе мы никому не нужны. Я не знал тогда еще, что без квартиры нет прописки, а без прописки нет работы, и, таким образом, получается замкнутый круг, из которого нет выхода. Через некоторое время я поехал в Макеевку, семья дяди Коли Высоцкого приняла меня хорошо, мы быстро подружились с его старшим сыном Лёней, который уже отслужил    в армии в танковых войсках и был очень хорошим, воспитанным парнем. Лёня работал выемщиком на Макеевском труболитейном заводе, куда вскоре я тоже устроился на работу. Обо всем этом я написал родителям и писал, чтобы они приезжали в Макеевку. Родители приехали в январе месяце 1958 года. В Сибири в январе месяце самые суровые морозы! Невозможно представить, как они в жестокий сибирский мороз (40 градусов и более) ехали на грузовой машине из Северо-Енисейска до Красноярска. Ехали несколько дней по зимней дороге. А ведь все имели слабое здоровье – и Володя, и мама, и папа. Володя был с детства слаб здоровьем – видимо, сказались стрессы, когда остался без мамы.  Мама потеряла здоровье, когда ее сослали, а папа - и на войнах, и из-за ссылки, и на работе в шахте, где он работал в последнее время. Каково им было в грузовике?
Ехали, как рассказывал папа, почему-то аж через Шушенское (Шушенское находится южнее Красноярска, а Северо-Енисейск - на 700 км севернее) – такой маршрут был у водителя грузовика. Когда водитель сказал, что в Шушенском в ссылке был В.И.Ленин, то подумалось: царь своих врагов высылал ближе, чем «народная власть» свою частичку - нашу маму. Как же надо бояться и ненавидеть свой же народ! Вот и прав наш мудрый отец, говоривший: «Любая власть – ярмо на шее народа!»
         Папа рассказывал, что когда, через несколько дней поздно вечером, они приехали в Красноярск, то семья водителя приняла их очень хорошо: накрыли стол, поужинали горячей пищей, достали бутылку «казенки». Потом маму и Володю уложили спать в доме, а папе пришлось идти снова в машину караулить вещи. Приехали в Донецк, из Донецка – в Макеевку.  Но работы для родителей не было: «без квартиры – нет прописки, без прописки – нет работы», и родители вынуждены были ехать в родное село. Как говорится, круг замкнулся. Кстати, в Макеевке им очень не понравилось: слякоть, дым, грязь, горы отработанной руды (терриконы). Они уехали в село: другого выбора не оказалось. Я проводил их до Донецка. Поезд шел ночью, и когда я их проводил, то никакого транспорта уже не было. Я пошел в Макеевку пешком, но где-то между Донецком и Макеевкой возле меня остановился пустой автобус. Водитель подвёз меня до Западной Макеевки, где я жил у дяди Коли Высоцкого и даже денег с меня не взял.
         Я остался пока работать на заводе. Начальник смены М.Куликов стал агитировать меня поступать в Макеевский металлургический техникум, потом, мол, у меня будет хорошая перспектива на заводе, но меня стали вызывать в Макеевский городской военкомат: впереди был призыв в армию. Я хотел в армию, хотел больших испытаний, нагрузок. Состояние души было как в известной песне: «… меня моё сердце в тревожную даль зовёт …». И хотя Куликов обещал "броню" от армии, я решил уволиться, уехать к родителям и в армию идти уже от них. Так я и сделал. Ведь я успел уже соскучиться за родителями, за братом Володей, а в связи с призывом в армию предстояла ещё более длительная - года на три - разлука, … И я уволился и уехал в Нетребовку.
         Когда я приехал в село, многие мои друзья уже поженились или ушли в армию. Мой двоюродный брат Коля Качур учился в Виннице, другой двоюродный брат Коля Марценюк где-то плавал «в загранке», а потом служил в Находке на Дальнем Востоке, Петя Гладчук учился в Донецке. …  Не было уже «старой гвардии». Но вернулся из армии мой двоюродный брат Вася Марценюк. Он служил на Дальнем Востоке, в Шкотово, служил хорошо, был сфотографирован у Знамени части, и много рассказывал об армейской службе. Но вскоре Вася уехал в г. Обнинск Калужской области на работу, я подружился с гораздо старшими от меня ребятами – Иваном Скрипником (Демчиком) и Гришей Ткачуком (Музычкой). Иван, большой, широкоплечий, сильный, с мужественным, красивым лицом, в солдатской форме одежды (только без пилотки и погон), в кирзовых солдатских сапогах подошёл ко мне в библиотеке клуба. Я слышал о нём, когда-то от двоюродного брата Коли - по маме они были родственниками - но видел я Ивана впервые. Он подошёл, протянул мне руку, поздоровался, и мы разговорились с ним о прочитанных книгах, о писателях. Видимо, обо мне он тоже уже всё знал. Как-то сразу мы нашли с ним общий язык, тон. Ивану было уже лет 27-28, он прошел суровую школу политического заключенного и боевых действий в Венгрии. Но был он жизнерадостен, весел, обладал неиссякаемым юмором и острым умом, непрестанно сыпал шутками. Даже самые драматические эпизоды своей жизни Иван рассказывал весело, с юмором. Мне кажется, что у него после тюрьмы, лагерей и боев выработалась своеобразная защитная реакция на пытки, издевательства, унижения и страх, через которые он прошел, будучи ещё совсем молоденьким мальчишкой. Иван был очень начитанным парнем. Мне было интересно с ним. А он привязался ко мне, видимо, найдя, видимо, родственную душу из репрессированных. Иван в свое время после семилетки пошел продолжать учебу в педагогическом училище. Окончил его и стал работать учителем в Нетребовке.  Там его не поделили две молодые училки, написали на него донос - якобы он создал подпольную антисоветскую молодежную организацию и занимался антисоветской деятельностью. Ивану было где-то 16 лет.  Его тут же арестовали и без суда и следствия определили в Соловецкие лагеря. Долго выбивали из него сведения о его подпольной организации. Доносов на других людей не добились, так как не было никакой организации, да и быть в селе её не могло: в селе ведь все люди, как на ладони, и никого больше по этому делу в селе не арестовали. Ивана определили на 10 лет в лагеря на лесоповал с поражением прав, т.е. без права переписки и пр. Где-то в 1955 году его освободили и, так как он уже был далеко не подросток призывного возраста, а в армии ещё не служил, то его сразу же  призвали в армию. Служить попал он в танковый полк, который участвовал в 1956 г. в подавлении восстания в Будапеште. Так он попал «из огня да в полымя» и мы часто шутили над такой его судьбой, над её превратностями. Мы с Иваном много времени проводили вместе. Часто один из нас произносил: «А не сходить ли нам в Томашполь за сигаретами?»  И мы шли в Томашполь (25 км в одну сторону), шли полями, беседовали, делились воспоминаниями и прочитанным.  Поработали мы с Иваном и в колхозе. В том году руководство колхоза решило построить предприятие по выпуску черепицы. Место для завода выбрали на спуске в Гнатковсий яр.  А тогда мы с Иваном, мечтая о настоящей пользе для колхоза, пошли копать котлованы для этого предприятия. Было там ещё пару человек, но они работали индивидуально, а мы с Иваном копали вместе, не делясь работой. Работал он здорово, да и у меня был сибирский опыт канавокопателя, и мы, бывало, за полдня зарабатывали по 3 – 4 трудодня и уходили домой. Как правило, шли к нему пить «медовуху» - так мы называли самогон, настоянный на мёде. После него болела голова (после чистого самогона обычно голова не болит), но было вкусно, а мне льстило, что я дружу с таким взрослым парнем, настоящим мужиком. Предприятие по выпуску черепицы почему-то не получилось, наши котлованы впоследствии зарыли. Получилось, как в том анекдоте, где до обеда копали канаву, а после обеда зарывали. Или как в армейском анекдоте: «Копать от забора до обеда!». Позднее там, недалеко от места нашей работы, выкопали колодец, посадили иву, и они, когда я проезжал или проходил мимо, всегда напоминали мне о том времени, о том, как мы с Иваном копали в 1958-м котлован. В селе в то время было много свадеб, мы с Иваном и Гришей ходили на свадьбы, но смотрели на веселье со стороны, слушали оркестр, смотрели, как танцуют под музыку парни и девчата. Когда я поступил в военное училище, Иван женился на девушке Марусе, работал бригадиром в колхозе, окончил заочно Киевский строительный институт и переехал с семьей (у них с Марусей родился сын) в Киев. Но всё-таки пережитое дало знать о себе, видимо, не выдержали нервы Ивановы, не исключено, что его бесшабашность и весёлость были наигранными, внешними, а внутри была сплошная боль от всего пережитого. Стал он выпивать, семья распалась, и умер он, будучи совсем ещё молодым. Предостаточно настрадался он в юности морально и физически и очень устал от жизни «в земном аду». Такая вот судьба человека.   

2008 г.

... Продолжение следует ...(http://proza.ru/2021/01/09/956) ...