На память

Осень срывала золото наклонившихся к сырой земле берёз и швыряла его на мокрый асфальт. Листья, облепившись грязью, мигом сбивались в кучи с уже посеревшими собратьями, образуя вязкую кашу под ногами у прохожих.
Между этими самыми берёзами и вековыми соснами, высившимися над ними и теперь неуклюже качавшими своими огромными тёмно-зелёными лапами на холодном октябрьском ветру виднелись коробки домов – старых «хрущёвок» из жёлтого кирпича, таких же грязных, унылых мокрых, как потрескавшийся асфальт, на который сыпались погибшие в войне с беспощадной осенью храбрые воины-листья. Они складывали свою голову и вдоль ограды детского сада, и напротив располагавшейся недалеко от этого сада школы, которая таращилась своими тёмными провалами окон на пустую улицу, наслаждаясь субботой, когда можно было спокойно отдохнуть от шума и беготни учеников и рядом с парой четырёхэтажных домов, где несмотря на то, что только недавно кончился обед уже горел свет, и если бы какой-нибудь прохожий заглянул бы, скажем, в окна первого-второго этажа, он разглядел бы старомодные абажуры или пару хрустальных люстр, в которых из шести лампочек горело бы всего две.
Но прохожих не было: утренний сильный холодный дождь, о котором сейчас напоминали стекающие из желобов ржавых труб струйки воды и капли срывающиеся с карнизов крыш, а потом дневная неприятная изморось распугали всех желающих погулять. В такую погоду детворе на детской площадке не попрыгать, да и сгорбившимся сморщенным старушкам, перекрикивающим глухоту друг друга на лавочке не посплетничать.
А ведь действительно странно, когда они находятся рядом: дети на площадке и старики на лавочке. Одни пышут жизнью, бесятся, скачут, радуются солнцу и дождю, другие как бы с жизнью потихоньку прощаются, глядя на эту бесполезную по их мнению суету, осуждая молодость и веселья, вжимая голову в плечи от ревматизма и боли в суставах.
Ещё раньше тут не было никаких площадок и лавочек, никаких домов, школ, детских садов, а был только степенный вековой сосновый лес, перемежающийся иногда липами и берёзами, но потом всё вырубили, выкосили, навалили кирпичей, сделали фундамент и прощай благоговейная тишина.
Остались лишь немногие – немые памятники безвозвратно ушедшего прошлого, кидающие листву и сухую хвою под ноги прохожим и молча наблюдающие за ними, куда-то вечно идущими, глядящими себе под ноги и словно боящимися поднять голову вверх или посмотреть по сторонам.
А если посмотреть – может начаться жуткая дисгармония: вот что, позвольте спросить, среди этих прекрасных могучих сосен, делает помойка? Каменный забор, два чёрных контейнера из которых торчат толстые набитые требухой полиэтиленовые пакеты, а прямо к заборчику прислонены какие-то доски, стекла, железки (видать кто-то затеял ремонт). Около же контейнера лежали разбухшие от дождя книги, расползшиеся тетради, постепенно превращающиеся в кашу, несколько фотоальбомов, вокруг которых валялись вырванные листы картона и чёрно-белые прямоугольники фотографий (до них судя по всему, успели добраться местные подростки или вороны) и большая цветная фотография в рамке с чёрной ленточкой, прислонённая прямо к мусорному баку, с которой на всё это из-под толщи стекла покрытого каплями дождя грустно взирала, поджав губы, пожилая женщина в очках с заделанными в тугой пучок седыми волосами.
Именно около этих баков и остановились, прервав свой неблагородный путь за добавкой подняв воротник своей кожаной куртки Генка Сухов, водитель автобуса, старательно и усердно отдыхавший в свой честно заработанный выходной и его компаньон, местный интеллигент, безвременно безработный, хотя сам он себя позиционировал свободным художником (но, скорее всего, в метафорическом смысле, так как кроме «ручек-ножек-огуречика» рисовать ничего не умел) Иван Петрович Гаврилов. Никто во дворе, конечно, не мог бы ни за что сказать, было ли у Ивана Петровича злополучное высшее образование (скорее всего не было), но читать он любил. Даже в состоянии изрядного подпития его можно было увидеть на лавочке около подъезда с книгой или изрядно помятой газетой. Ни один человек не мог с точностью утверждать, понимает ли Гаврилов смысл того, что он читает или просто устав от разноцветных этикеток эмпирическим путём выискивает новые знакомые буквы, но это было и не важно. Тут важна была позиция самого Ивана Петровича, а он, надо сказать, очень возмутился, когда увидел размокшие книги около помойки.
Гаврилов остановился, хмыкнул, запустил руку в оттянутый карман потёртого коричневого пальто пальто, которое пузырилось на нем, будучи явно не по размеру, и по длине полами едва ли не волочилось по земле, и достал оттуда мятую пачку красной «Явы».
- Не порядок! – пробурчал он, возмутившись всем свои существом. - Совсем у людей ничего святого не осталось!
- Петрович, ну ты чего?! – Генка уже успел своим привычным широченным шагом пролететь на пару метров вперед, естественно не заметив безобразия у помойки, и теперь сердито таращился на Гаврилова, который неторопливо начал раскуривать сигарету, продолжая глядеть на ворох насквозь промокших книг.
- Петрович! - окликнул он товарища ещё раз. - Чего ты там застрял, пойдём быстрее, а то Томка сейчас поменяется, а, коза, эта, Вероника, в долг мне чекушку точно не даст, это только Томка даёт, пошли уже, потом покуришь!
Но Гаврилов его будто и не услышал. Генка плюнул, развернулся и, разбрасывая грязными ботинками пожухлую листву пошлёпал по мокрому растрескавшемуся во многих местах асфальту к Иван Петровичу, чтобы расшевелить нерасторопного собутыльника. Нечего портить такой день! Сели, выпили, закусили, на душе хорошо, там на столе ещё шпроты, огурцы солёные, которые мамка позавчера принесла, а он тут застыл, как памятник. Нашёл время курить!
Сухов подошёл к Гаврилову, хотел ему что-то сказать, но осёкся – взгляд его упал на фотографию в рамке с траурной ленточкой.
- Выкинули, - задумчиво едва слышно произнёс Иван Петрович немного сдавленным голосом, словно Генку не замечая вовсе, всё больше пристально вглядываясь в лицо женщины на фотографии, а потом, глубоко затянувшись, добавил, снова как бы ни к кому конкретно не обращаясь, - вот так и нас всех когда-нибудь выкинут… Взяли чью-то жизнь, целую жизнь, раз и на помойку, мокни под дождём… И ничего уже не стоит…
Он повернулся и хотел пойти дальше и в этот момент заметил, что Генка тоже внимательно разглядывает портрет. И вдруг, ему показалось, что у его приятеля, как будто бы, наворачиваются на глазах слёзы.
Лицо Сухова действительно стало очень грустным. Он закусил нижнюю губу и почесал правый глаз, потом нос. Алкоголь буквально вмиг весь из него выветрился, словно он и не пил сегодня вовсе.
- Геннадий, вы чего? – удивлённо окликнул его Гаврилов, обдав перегаром вперемешку с запахом табака.
- Это же классная моя, Лидия Павловна, - пробормотал Сухов, - русский и литературу у меня вела в школе…
Он посмотрел на Ивана Петровича, тот тоже посмотрел на него сквозь стекла облепленных белыми водяными мушками очков и кивнул, мол, продолжай.
Но Генка не знал, как продолжить. Нет, ему было, что рассказать. Лидия Павловна была строгой, иногда даже суровой, но с другой стороны очень справедливой, отзывчивой и…и… Кроме этого Генка не знал, что добавить. Словарный запас больше не позволял. Да тут и не было как таковых слов, как их подберёшь слова-то? Ему только воспоминания приходили на ум.
Когда он пирог из столовского буфета украл в пятом классе, Лидия Павловна сразу же его вычислила. Она весь класс тогда собрала, тридцать человек, оглядела всех с ног до головы, и сразу про него, Генку, всё поняла. При всех ругать не стала, оставила его после уроков и поговорила. Долго она говорила, и все слова – ножом по сердцу. У него, у Генки, даже ком к горлу подступил, хотя мужики и не плачут, а он чуть не разревелся. Стыдно было, именно перед ней, перед Лидией Павловной стыдно, что он так её подвёл. Она и потом всегда ему повторяла: «Сухов, хорошим учеником можно и не быть, а вот хорошим человеком ты стать обязан!». «Хороший человек» … Генка не знал, удалось ли ему выполнить завет учительницы, «стать хорошим человеком». Нет, вроде плохим не был. В ПТУ в итоге он поступил, профессию автомеханика освоил. Выпить да, до сих пор не дурак, но в запой не уходит, с работы ни разу не увольняли, только сам уходил. В понедельник всегда готов, руки ходуном не ходят. С женой развёлся, но дочке алименты платит, видится с ней, когда это возможно. Друзьям всегда помогает машины чинить, если попросят. Тогда, наверное, получается, стал...
Ведь больше после того случая он никогда чужого не брал, а Лидия Павловна так отцу и не сказала. А если б сказал он бы из него, из Генки, весь дух ещё тогда выбил, проклятый алкаш. Отец пил туго, почти каждый день к бутылке прикладывался. Вот, ещё одно воспоминание: в седьмом классе он дня три не ел, мамку тогда в больницу положили, а отец запил, и Лидия Ивановна снова увидела, отвела к себе домой, накормила, чаем напоила, дала три рубля.
Она ведь не только ему, Генке, всем так помогала. Всегда, поговорит, поможет если сможет. Ну… как мама совсем.
После уроков бывало оставит человек пять, у кого двойки за диктант, шпану местную, и доски всё стоит, объясняет, чтобы поняли, чтобы дураками по жизни не были. И ведь слушали. Оно, вроде тебе и не надо, а перебивать Лидию Павловну не хотелось, она ведь так радела душой, так за всех переживала.
Он и после того, как из школы выпустился её на улице встречал –узнавала (она всех учеников, кого выпустила всегда помнила по именам), спрашивала, как дела, интересовалась.
Про себя она мало рассказывала. В школе ещё на уроках литературы иногда вспоминала, как они в деревне в войну жили, в колхозе работали, что у неё отец и дядя погибли на фронте, мать через год после войны умерла, а она сама вместе с сестрой, кажется, в детском доме выросла…
А после школы, когда её встретишь, спрашиваешь, как дела, она вкрадчиво так улыбается и отвечает: «Да, всё хорошо, Геночка, чего про меня, старуху, слушать, расскажи лучше, как ты» …
Вот такой хаос воспоминаний закрутился в голове у Сухова: вспомнилась доска, Лидия Павловна у доски с мелом и указкой в руках что-то настоятельно объясняет про запятые, он за партой, лопоухий мальчуган в мятой рубахе с тетрадкой и учебником, вокруг его друзья-хулиганы -  Димка Булка, Сашка Косой, (с которыми много они по молодости накуролесили), ещё один рыжий веснушчатый мальчишка, которого все Кузнечиком звали (а почему, он никак не мог вспомнить, может, фамилия была Кузнецов, может по другой причине), карябают что-то в тетрадках…
 - Хорошая она была? – прервал его поток мыслей своим внезапным вопросом Иван Петрович, успевший почти докурить сигарету.
- Хорошая, - кивнул Сухов, сжав руки в кулаки и напрягавшись всем телом, чтобы не видно было дрожи. Странно, он весь дрожал, хотя ему было совсем не холодно. Наоборот, при воспоминаниях о Лидии Павловне разливалось нежное, приятное тепло, словно кто-то обнимал тебя сзади и крепко прижимал к себе. Но с тем, это ощущение перебивалось невесть откуда взявшейся дрожью, такой сильной, что слышно было, как постукивают зубы.
- Месяц уже как схоронили нашу Лидию Павловну, - неожиданно раздался за спинами приятелей хриплый старческий голос, заставивший обоих вздрогнуть и мигом развернуться.
Из-за частокола деревьев выполз древний, сморщенный весь какой-то кривой и нескладный дед в кепке в сером грузном пиджаке, еле двигавший ногами по промокшей земле, опираясь на деревянную клюку. Он глянул маленькими глазками сначала на портрет, потом на Сухова и Гаврилова и продолжил, шамкая беззубым ртом:
- Учительницей в этой школе работала почти сорок лет наша Лидия. – кивнул он мимоходом на задние. - Каждый день всё с детьми, да с детьми. Все её в этих домах знали, скольких воспитала, ох… Своих-то не нажила, вот с чужими нянчилась. Схоронил-то племянник. Квартирка-то хе-хе, теперь ему, вот и выкинул всё. Я давеча иду, вижу, таскает, говорю: - Куда вещи-то нашей Лиды понёс, неужели на помойку? - А он мне: - Нет, старый пень, себе оставлю, мне к чему этот хлам? Хочешь – бери.
А я куда возьму? У меня квартира маленькая.
Генка дослушивать деда не стал. Он вернулся к помойке, наклонился к мешанине из слипшейся бумаги, которая раньше была тетрадями. Это были старые тетради бывших учеников Лидии Павловны. Она ведь давно из школы ушла, а столько лет хранила…
Генка осторожно начал их перебирать. Иногда ему вроде бы казалось, что попадаются знакомые фамилии.
На фотографиях, валявшихся на земле, смеялись и махали руками дети. Повсюду детские улыбки. Генка отложил тетради, взял в руки верхний альбом, пролистал. Какой-то выпускной класс. Все такие нарядные, серьёзные, молодые, полные надежд и веры в светлое будущее. Вот групповая фотография. В середине рядом с директором, кажется у него фамилия Карпов или вроде того, в белоснежной парадной блузке, стиснув руки в замок, стоит и улыбается очень счастливая, ещё совсем молодая Лидия Павловна.
- Одна она была одинёшенька, - донёсся до него скрипучий голос деда, - только иногда ученики её заходили на чаёк, вот тогда она радовалась, молодела даже как будто. Три дня потом садится к нам на лавочку и рассказывает про того, кто приходил, кем работает, как живёт. А сама вся улыбается, светится, любо-дорого смотреть. Но вот последний год заболела тяжело, почти не вставала. Тогда это племянничек и появился, на квартирку, видать, позарился…
 Генка положил альбом, подошёл к портрету учительницы, отёр его рукавом и поднял с земли. Фотография внутри ещё не успела намокнуть. Он вкрадчиво посмотрел в лицо Лидии Петровны и мысленно прошептал: «Лидия Петровна, дорогая, ты уж прости, что не приходил, хотя жил по соседству, прости, я ведь тебя никогда не забывал, честное слово, клянусь, может только немного, ненадолго, мы все тебя будем помнить, всегда, клянусь, ведь ты всегда про нас помнила».
Он осёкся. К горлу опять подступил ком. Нет, мужики ведь не плачут, нет, не плачут. Не плачут ведь?
- На память хотите взять? – поинтересовался дед, прервав свою гневную тираду о жадных наследниках, которую внимательно слушал Иван Петрович, докуривая вторую сигарету.
Снова пошёл дождь, кали вновь стали падать на стекло рамы, на голову Генки, очки и сигарету Ивана Петровича, кепку ворчливого деда.
Деревья снова стал клонить к земле промозглый осенний ветер. Серое небо насупилось, угрожая пролиться дождём ещё сильнее, а листья продолжали падать, устилая мокрый асфальт.
- Пойдёмте, Геннадий, а то Томка скоро сменится! – задорно крикнул Иван Петрович. - Не стоит портить хорошо начавшийся день, - успел многозначительно подметить он.