Meserere

*MESERERE  [Господи], помилуй! (лат.)

     Едва первые лучи солнца касались далёких облаков и начинали таять утренние туманы, он отворял дверцу своей  хижины и, низко пригнувшись, выходил на свободу. Расправив после тесной лачуги широкие плечи и шумно вдыхая, он набирал полную грудь чистого  воздуха. Улыбался, радуясь встрече с новым днём и новой жизнью и упиваясь прохладой ветра, по святой земле, по росистым травам, он начинал свой путь туда, где в свете разгорающейся зари сияли купола прекрасного города.

   Вместе с ним просыпался город. Ночь теряла свои права, и улицы наполнялись суетливыми  людьми. В торговых рядах кричали, зазывая покупателей, торговцы; ругались растрёпанные, неистовые от лет старухи; в тени раскидистых деревьев весело и беззаботно смеялась молодёжь; стоя у прилавков с плетёнками, мирно ворковали прилежные хозяюшки, обсуждавшие качество предлагаемых им товаров; кричали младенцы на руках своих беспутных мамаш, а по булыжным мостовым катились, гремя скарбом, повозки, и вместе с ними катилась, скрипя и громыхая, по городским дорогам жизнь.

  Осторожно обходя лужи полные ночного дождя, он ласково смотрел на стайки умывающихся в холодной воде воробьёв. С умилением в сердце смотрел на то, как серые от грязи собаки с визгом и весёлым лаем гоняют взлохмаченных и ошалелых котов, слушал, как ветер шелестит и шепчет в изумрудных кронах деревьев.
 
  Он шёл медленно по улицам своего любимого города и улыбался каждому им встреченному. Надрывно кричащие  младенцы при его приближении переставали плакать, старухи прекращали скандалить и низкими поклонами устилали его путь. Торговцы приветственно и дружелюбно протягивали ему руки. Булочницы предлагали ему теплых и ароматных хлебов, молошницы утреннего молока и масла. Сапожник предлагал починить его старые словно вечность сапоги, а цветочницы безо всяких слов дарили ему душистые и яркие как солнце цветы. А дети! Они как птицы слетались к нему со всех сторон и весёлыми стайками, неугомонно галдя, неотступно следовали за ним.
 
  Все готовы были отдать ему всё, что имели за подаренное им добро, но он вежливо отказывался, кланяясь в ноги, благодарил каждого и шел дальше. 
 
  Подойдя к чёрной стене королевского замка, он открывал скрипучую неприметную дверцу и исчезал за ней.
 
  Люди, провожавшие его добрыми, полными любви взглядами шептали ему вслед:
 
  -     Я знаю, кто этот добрый человек!
 
  -     Кто же он? – спрашивали удивлённые встречей незнакомцы.

  - Он королевский повар! - отвечали одни.

  - Нет, нет! – возражали им прохожие. – Он садовник нашего короля.
 
  - Да, что вы! Он  главный советник короля! - говорили другие.
 
   Все знали, и никто не знал!
 
  А Он, закрывал за собой тяжёлую дверь и начинал свой долгий путь сквозь года и столетия,  по крутым каменным лестницам,  по длинным мрачным коридорам, через сырые лабиринты тёмных подземелий. Он шёл медленно, и лишь старые королевские крысы были ему вечными и верными попутчиками.

  Наконец, он подходил к последней, окованной изъеденным веками железом, двери. Взгляд его менялся, тяжесть и печаль наполняли глаза этого человека. Он входил в маленькую, укрытую тяжёлым сводом комнату, зажигал свечи и, подолгу глядя на мечущиеся, рождённые зыбким светом и недобрыми временами неприкаянные тени, что-то шептал в вязкой тишине, словно беседуя с незримыми собеседниками. Потом Он снимал с себя свою потёртую и залатанную временем одежду и, облачившись в бархатный саван, садился за дубовый стол. Здесь, в полной неподвижности, он сидел долгими часами, читая священные писания, и молился, молился…
 
   А когда наставало время, Он закрывал книги, поднимался и, расправляя своё могучее тело, надевал на себя скрывавший лицо чёрный капюшон, и снова шёл по тёмным коридорам королевских подземелий, и поступь его с каждым шагом становилась всё тяжелей и стремительней, грозное эхо вибрировало и гудело в дыму освещавших дорогу факелов. Крысы в ужасе метались во мраке, стараясь скорее укрыться в тёмных норах от приближавшегося грозного человека. Чёрный саван шелестел, увлекая за собой тьму, и… тьма выходила к свету. Порыв ветра поднимал пыль, и высокое солнце меркло, заливаясь алым заревом.

  Мир ждал его. Судьба идёт!
 
  Тяжело ступая по скрипучим, истерзанныv бесчисленными ногами ступеням, заслоняя собой солнце, он поднимался на высокий помост, в незапамятные времена поставленный на красном месте городской площади и стремительная чёрная тень поглощала собравшихся на ней.
 
  Пред ним был весь город: нищие бродяги и золотые лорды, древние старцы и малые дети, грозные мужья и хрупкие девы. Все сословия и титулы стояли пред ним в одном ряду и трепетали в ожидании скорого зрелища. Сейчас никто не знал его! В новом облике представал он пред людьми, и уже не было в нём той добродетели, тепла и света, что прежде сияли  ярче утреннего солнца. И не было у него лица! 
Сквозь узкую прорезь чёрного капюшона он смотрел на собравшихся на площади и толпа замирала от пустоты, что текла из его скрытых, от простых смертных, глаз. Сердца каменели, забвение проникало в разум людей, и искры безумия, слепого восторга и страсти разгорались в их душах.
 
  И закрыв глаза, укрывшись от яда, он молча вопрошал:

  «Зачем Вы здесь? Что привело Вас сюда и (ЗНАЮ!) будет вести снова и снова? Какая неистовая жажда приковывает Ваш взор к страшному действу? Кровь? Смерть? Страх? Или некая злая тайна, что извечно горит в каждом, подобная далёкому миражу радость, что не Ваша, а другая жизнь…»
 
  Он подходил к дубовой плахе с преклонившим пред ней коленами, брал в руки острый, как крик новорожденного, топор, и когда холодная сталь взмыв в высь и разорвав небеса устремлялась вниз… на людей обрушивался ледяной ливень, вода текла по их  застывшим лицам, и он с грустью смотрел им в глаза и думал:   
 
  «Кто из вас, ныне непринужденно и восторженно следящих за ярким городским действом, брошенным к вашим ногам, завтра сам взойдёт на эшафот и склонит предо мной свою грешную голову?»
 
  И он шептал: MESERERE! MESERERE!