Тюремные рассказы 8

Коридор

Его провели по тусклому коридору, куда-то в подвальные помещения, и в старинном здании тюрьмы казалось, что ведут его в преисподнюю, это чувство в нем усилилось, когда в камере, сырой и большой, с длинными шеренгами железных нар, он никого не увидел – он был один, как у ворот ада. Положив тощий мешок на нары, перевел дыхание, точно пытаясь осмыслить свое положение. Из областной туберкулезной больницы, находящейся на территории колонии строгого режима, его вывезли неожиданно и, по всей видимости, везли обратно в ту колонию, где он отбывал до этого наказание. И поспешность и неожиданность этого этапа его настораживала, он начинал думать, что его куда-то отправят на Север, вывезут из здешних мест, в другое управление, никто ведь не говорит зэку на этапе, куда его везут. Неопределенность эта напоминала жизнь маленького самодельного кораблика, подобный он пускал по ручью мальчишкой по весне, не зная, куда он поплывет, куда его занесут воды ручейка, впадающего в местную речку, а та, вероятно, впадает в Волгу, а Волга в море. Так, наверное, он тогда размышлял о судьбе своего детища, и, вероятно, он и тогда понимал, что кораблик бессилен выбрать себе путь – он предначертан струей течения воды.

В этом каземате было холодно и сыро, на нарах ни матрасов, ни одеял, и Колесову даже почудилось в какой-то миг, что о нем забыли, и это было нехорошо, что вот так, в этом каменном мешке, его судьба вдруг заперта и будто застыла.

Он прислушался к тишине коридора, она была точно могильная, и весь мир точно не существовал, только он и эта камера…

Время тянулось тяжело. Казалось, что оно превратилось в какую-то нескончаемую тоску. Но вот по коридору пронеслась какая-то команда, и вмиг напрягся Колесов, прислушался, он даже сел на холодных нарах, на которых лежал, свернувшись калачиком, прямо в телогрейке, стараясь как-то согреться; открылась кормушка, и женский голос приказал кому-то в коридоре:

– Давай сюда баланду! Тут есть человек!

И впрямь показалась миска, протянутая рукой в зоновском костюме. Колесов, быстро сообразив, стряхивая с себя оцепенение, бросился к кормушке и повеселевшим голосом сказал:

– Принимаю!

Взял теплую миску с едой, а второй рукой торопливо взял хлеб – он был черствым, и в руке не чувствовалось его мякоти, но еда как-то успокоила зэка, он примостился на нарах. И ел с удовольствием, с удовольствием думая, что о нем помнят, и, значит, и мир существует, и эта сотрудница с сильным нервным голосом, командующая в коридоре, и этот шнырь, отдавший ему еду. Мир существует. И его жизнь в этом каменном мешке, точно его, Колесова, замуровавшем в свою непреодолимую глубину, как ни странно ему самому, Колесову, существует, и он может радоваться еде, представлять красавицу-сотрудницу из коридора, да и сам длинный серый коридор теперь после ужина не казался ему уже таким серым. И как бы можно было теперь привычно прилечь на нарах, и отдохнуть, забыться и помечтать о человеческой жизни, о той, что вне этого каземата.

Только опять наступившая тишина не давала покоя, почему-то именно тишина мешала отдыху.

Именно она… А в коридоре была жизнь… И Колесов с томительным вниманием прислушивался к звукам коридора, казавшимся ему сейчас чем-то важным, приятным даже…

«Хорошо, что не забыли покормить, может, завтра и на этап», – подумал Колесов, и тепло тела, согревающее его, давало какие-то смутные надежды на перемены. Как мало нужно человеку, чтобы поверить в свое будущее! Порой это может быть и коридор тюрьмы, напоминающий о том, что жизнь есть, помогающий разуму, даже коридор может стать тем другом, который в одиночестве протянет сознанию незримую руку помощи.

Колесов улыбнулся от этих своих размышлений – впервые за все часы пребывания в этом сыром каменном узилище.

Перемена места

Эта даль, где полоса неба плотно прилегает к полосе моря у горизонта. Эта прелестная даль, когда глазам просторно и кажется, что мир необозримо милостив, приснилась то ли на миг сна, то ли на миг забытья, которое приходит на помощь уставшему сознанию, чтобы оно могло перевести дух. Колесов открыл глаза, приходя опять к реальности от открывшейся со скрипом двери «отстойника», полностью уже набитого пришедшими с предыдущего этапа людьми. Но в открывшуюся дверь входили новые люди, и казалось, что невозможно вместить их в эту душную камеру, полную чада от дыма курящих, полную вони, но «отстойник» принял новую порцию людей, и дверь закрылась, как дверь преисподней. В такие минуты человек забывает о прошлом, человек не думает о будущем, потому что сами минуты настолько физически тяжки, что даже такое тяжелое будущее, как пребывание в камере, кажется чудом – побыстрее бы в камеру, на этаж тюрьмы, где можно спокойно отдышаться от этой невообразимо тяжкой кутерьмы перемещения людских судеб. Колесов сидел на краю холодных железных нар, и рядом вплотную были другие люди, и эти их места были не самыми худшими, ибо остальным пришедшим с этапа этих мест на нарах не хватило, и они были вынуждены кто стоять, кто сидеть прямо на полу, на своих дорожных мешках. В этой человеческой кутерьме бытия не было выхода, только ожидание. И казалось, что эти люди забыты. Но прошло какое-то время, никто, наверное, не смог бы определить его, уточнить, – и дверь снова в «отстойнике» распахнулась, и из коридора проник какой-то тяжелый желтоватый свет освещения, и те, кто стоял возле двери камеры, невольно ахнули, ожидая нового этапа, но послышался голос сотрудника, называющий чьи-то фамилии, и весь «отстойник» затих, ожидая избавления от этой тесноты, и кто-то торопливо со своим дорожным мешком на весу уже покинул камеру, но людей не убавилось, по-прежнему было тесно и тоскливо. Но кто-то узнавал знакомых, кто-то здоровался. Какой-то даже сдавленный смех. В этой паутине мыслей, в этой паутине усталости… Колесов глядел прямо перед собой и старался ни о чем не думать, тяжело дыша, точно выброшенная на берег рыба.

Но вот снова дверь распахнулась, стали называть новые фамилии и назвали его фамилию. И Колесов стремительно поднялся с нар, даже еще не веря в свое избавление, и неожиданно в этот миг увидел кем-то оставленный на стене самодельный календарь, и на нем было начерчено красным фломастером идущее число – тринадцатое. И Колесов протискивался ближе к двери, и кто-то шел рядом тоже к двери, кто-то чертыхнулся, и уже у двери Колесов на мгновение замешкался, оглянулся, точно припоминая, не забыл ли он что на этом зловещем месте. И нырнул мгновением позже в коридор, где встал в строй таких же счастливчиков, которых сейчас разведут по их камерам. А остальные люди, по-прежнему, будут ждать своей очереди в «отстойнике» человеческих страданий с самодельным календарем на стене, со зловещим сегодняшним числом, на нем отмеченным.

Первый снег

От контрольной вахты доносились голоса сотрудников, то ли спорящих, то ли отдающих друг другу распоряжения. Колесов запахнул потуже телогрейку и с наслаждением вдохнул в себя морозный воздух. После чифира сердце гоняло кровь, давало мыслям какую-то ширь, прибавляло воображению какие-то полузабытые, тревожащие, волнующие картинки воли. Они наперегонки бегали в памяти, как резвые кони по проселочной тихой дороге. Колесову нравились вот такие минуты – когда можно было после душного помещения спального отряда, перед разводом на работу, немного прийти в себя ото сна. К тому же сегодня выпал снег. Он принес свежесть, и почему то вспомнился Новый год – этот Новый год был особенно в памяти ярким, как не забывается в жизни первая любовь, так и эта встреча этого светлого праздника вместе с любимой девушкой всегда согревала парня. Вот и сейчас он с добродушием вспоминал, как шел с Любашей по улице их городка, и медленно падал снег, и было радостно, и вдали, на площади, маняще горели огоньки на высокой елке… Колесов улыбнулся, наверное, со стороны в эти минуты зэк с искренней улыбкой, в своей черной одежде стоящий в одиночестве среди пустынной колонии, гляделся даже неестественно. Но вот с контрольной вахты по селектору дежурный по колонии объявил «подъем!», и перестал идти снег, и первые зэки стали выходить в локальные свои сектора, топча ногами снежную чистоту. И мир сразу наполнился привычной скукой для Колесова, он тяжело перевел дыхание, смахивая доброе воспоминание о прошлой жизни…

Поле надежды

И шел он по полю, поле было необычайно чистым, с ровной зеленой травой, точно кто-то невидимый приласкал, пригладил ее, траву, и потому идти было легко, и казалось, что мир затих, не пели птицы, солнце светило в какой-то маревой небесной дали, грело тем теплом, которое не смаривает, а только дает силы, и в этом своем каждом шаге он чувствовал прибавление уверенности, он шагал по этому бескрайнему полю, сам не зная куда… И голос ночного шныря, извещающего о начале очередного дня, всполохнул сознание, как рассвет тьму уходящей ночи, и Коренев проснулся, в жилом помещении отряда уже начиналось движение, кто-то уже спешил с чифирбаком, с приготовленным чифиром к своему проходняку, чтобы дать толчок организму, настроить на нелегкий день в рабочей зоне. Коренев оделся, с кем-то перекинулся парою незначительных фраз, больше для порядка, совсем не придавая этим словам какой-то важности, он еще думал о поле… И так хотелось туда, на волю, и идти по зеленой траве… В локальном секторе зэки выстраивались по бригадам – шел монотонный развод на работу. Дул холодный ветер. Вдруг помело снегом, совсем несильным, свежим, падающим откуда-то из глубины еще черного неба, подсвечиваемого прожекторами, светящимися от контрольной вахты, разносящими свой желтоватый свет на локальные сектора колонии. Какими-то черными тенями двигались зэки в этом утреннем мире, чертыхались, бурчали, переговаривались, прислушивались к командам. Коренев был одним из них – но, может быть, с ним еще было воспоминание о том поле – необычайно сильный сон взволновал его, и сейчас хотелось весны среди этого пасмурного, холодного, зимнего утра. Падал снег и неумолимо покрывал белизной асфальт локального сектора. Сон в сознании Коренева угасал, приходили другие мысли, заботы повседневности убивали мечту о том вольном поле, – шел развод на работу… Коренев прокашлялся и как-то внутренне затаился, точно стараясь сохранить в себе остаток ночного видения о воле, затаился среди холода и утренней суеты колонии.

Уже в цеху, в рабочей зоне, среди станков, ревущих, точно пойманный в западню зверь, Колесов опять припомнил этот сон, совсем на немного, но, что интересно, думал он об этом сне как о чем-то реальном, и этот сон согревал его мысли надеждой. «Смешно так, – мелькнуло в сознании Коренева переживание, яркое, доброе. – Иду я по полю куда глаза глядят, и ни конвоя, ни колючей проволоки на столбах, ни запретки, иду куда хочу!» Что-то особенное сейчас почувствовал всегда немногословный зэк, пожилой, неторопливый в движениях, уже привычный к жизни в колонии, и это особенное пришло будто ненароком в это зимнее утро, как приходит хорошее настроение среди неудач, как приходит радость от достижения успеха, – фантазия о том мире будоражила, волновала, и только, может, к обеду уставший Коренев позабыл о своем прошедшем сне, и это, видимо, было естественно, человеку свойственно забывать, даже самое хорошее в какой-то миг жизни, особенно если сама жизнь своей монотонностью глушит, дает усталость, не радует, так и идет своим чередом день за днем.

А хочется радости исстрадавшемуся сознанию человека, и тогда на помощь ему приходят союзники – сны.

Поток

Старый деревянный мост, по весне едва сдерживающий пучину привольных вод, летом становился для нас, пацанов, местом игры в догонялки. Самые отчаянные плавали от сваи к свае, норовя преодолеть быстрое течение, а еще одной нашей забавой было плыть от этого хлипкого моста перед въездом в наш городок, стоявший на реке ниже по течению. Река вдоль берега была особенно быстра в тех местах, где заросли наклонялись к воде, открывая глазам невидимые с берега уютные затончики – в них грелась на солнечном припеке рыбная мелюзга. И несло тебя течение мимо этого спокойного привольного мирка, и ты с волнением глядел, как смотрит зритель на экран в кинотеатре, на эту приречную жизнь природы. А быстрое течение тянуло и тянуло тебя дальше, пока не выплывал ты героем на городской пляж и счастливый не выходил по речному песку на берег. И казалось, что солнышко светит для тебя!

Течение реки по-прежнему быстрое в этом месте, на берегу у моего городка, только давно нет уже хлипкого моста. И неоткуда плыть по студеной речке к пляжу.