Молчун, страх и мат. Цикл Баланс белого

Оттягивая краем ложечного черпала к ободу огромной кружки сгущенную пленку, «сковавшую» поверхность свежекипяченого, щедро подсахаренного молока, Огра Бяли, выверенно, чтобы вобрало в себя побольше вкусной силы, но при этом не развалилось, подтапливал в нем, придерживая пальцами за уголок, хрустящее печенье «Юбилейное». После чего отправлял набухший желтый квадрат себе в рот, безмятежно запивая долгим глотком молока, от которого так потешно белели его тучные губы. До того, как он их облизывал.

Корпулентный, глыбообразный, со зло кучерявой тяжелой головой-ядром, неожиданно по-африкански примятым широким носом, крупными передними зубами со значительными зазорами между ними, с темной, как будто пропитанной дубовым танином, кожей, Огра слыл молодым человеком на удивление всем так и не научившимся в определенных «шухерных»  ситуациях пользоваться своей неординарной, устрашающей внешностью костолома-преступника, которая, пожалуй что, могла заинтересовать самого Ломброзо, имей Чезаре исследовательскую удачу жить в это же время в Гуджарати.

-Огра! Огра! – раздались отвлекающие его от молокопития голоса с улицы.

Это были известные всему Верхнему кварталу, в нем жители часто за ненадобностью забывали  не веря в их предназначенность подлинные имена друг друга, Доклапия и Васадули, о которых судачили, что основой их глубокой дружбы стали равные побуквенной длиной прозвища.

-Спускайся. Дело. Срочное!
---
В чужом квартале Васадули решился с серьезными намерениями оказывать непорочные знаки внимания изящному созданию в ладно сидящих джинсах, не так давно переехавшему вместе с родителями «откудатова» на новое место жительства в Гуджарати.

Ослепленный яркостью ее лица, подчеркнутой загадочной (сказать тогда «обольстительной» в Гуджарати - табу) улыбкой, оглушенный ароматом шафранных волос, чарующе распущенных по трогательным плечам и трепетной спине до самых - «э, бичо, ты куда смотришь?» - бедер, Васадули влюбился. До у-мо-пом-ра-че-ни-я!
А она?
А что она? «Вдруг голубка прилетела, …», вокруг люди живут. Смуглые. Темпераментные. Другие.

Васадули - из их числа. Впрочем, как и его соперник Кёса - шухарной, матерый «лысун», настолько уверенный в своем превосходстве, что издевательски назначил распаленному Васадули  для назревшего выяснения отношении «стрелку» в его же квартале. Чтобы показательно, при чужих и своих, проучить наглеца по месту жительства.
Ясно?

Мнением голубки «на счет себя» оба претендента в женихи не интересовались.
Васадули, слывший смельчаком еще с того дня, как в четвертом «Б» увел с урока свой любознательный класс в соседний со школой утренний подъезд, смотреть на без присмотра отставленную к стенке «на попа» крышку гроба и приложил к ней перед замершими девочками левую ладошку, собирался встречаться с Кёса один. Но Доклапия, собрав (разведка!) кое-какие сведения, знал: «их будет много».

Со стороны Васадули бойцов и сочувствующих на бесперспективное противостояние экспедиционному корпусу Кёса в назначенный день собиралось немного и тогда у ловкача Доклапии родился безрассудный вроде бы план мистификации.

Для визуального воздействия на противника и подавления его воли к сопротивлению, захватить с собой Огру, которому всего то нужно было постоять суровым молчуном-пугалом и раскаляя лицо, как «железо в огне», по ходу «стрелки» - его взялся вести виртуоз Доклапия – создать и закрепить впечатление злобного, беспощадного тузилы.

В случае успеха «базара» - разговорной стадии «стрелки», в ее кульминации, по заранее обговоренному знаку Огра был обязан:
Изобразить священный гнев;
Дьявольски выпучить немигающие, с кровью, глаза;
По - буйволиному  угрожающе прокачать ноздри;
Оглушить противника ужасающим воплем и так начать его изгнание за пределы досягаемости своего голоса. А также - квартала.

Такой, несколько противоречивой в первой и второй фазах, представлял себе успешную мистификацию Доклапия. Но мало ли противоречии случается в жизни!

Огра в мистификации участвовать не соглашался.

Васадули (разочарованно) и Доклапия (знающе) продолжали начатый между собой еще до переговоров с Огрой спор.

-Говорил же, он трус! Поорать на оплошавшего одинокого судью на стадионе - вся его ярость. Там восемьдесят тысяч болельщиков так же орут.
- Именно! В стае станет смелым. Это легко!
- Их стая будет больше нашей.
- Возьмем «на дух»!

Доклапия был нарочито оптимистичен, отчасти имея ввиду привлечение на свою сторону и Святого Духа. Во имя подлинной – а ее «нэльзиа» запретить! – любви друга.

Отслуживший конвоиром внутренних войск «на зоне», где напивался вдрызг так, что собутыльники-заключенные вдвоем, благо веса в Доклапия птицам на смех, легко выносили его из караула за руки и ноги, пока третий аккуратно нес автомат, он, проявляя навыки тактического мышления, рассчитывал на коварную обманчивость впечатлении в незнакомых для обнаглевшего противника местах, находящегося  - вот уязвимость! -  в отрыве от своих тылов.

- Огра, братуха, главное поскорее вызвать у этих «ошарашек» спасительный для нас «жим-жим!»

Двойная вытяжка слова «сжиматься» - в то время почти медицинский термин, которым в Гуджарати определяли спазм определенных мышц у человека в состоянии стресса.

«Люди - как мелочь в копилке. Сами по себе ничего не стоят. Только вместе! Как мы!» - Доклапия любил образы и, гипнотически убеждая Огру отважиться участвовать в его плане, внушал ему чужой опыт своих старших, многочисленных друзей. Как правило, это были круглосуточно нетрезвые люди с неблагополучными одутловатыми лицами. Из тех, кого судьба успешно  и быстро  перебрасывает из «офтальмологов в оленеводы». И никогда-обратно. Без исключении!

Огра не соглашался. Ни в какую!

Все решил неожиданный вопрос Васадули, необъяснимо глубоко – так бывает - задевший его.
 - Ты мужчина или швабра?
 - Я не швабра!

И Огра согласился. Нехотя.

В ночь перед «стрелкой» спал он плохо. Мучали кошмары: снилось и повторялось, как с неба костяным дождем падают… зубы людей.

Мать Огры утром посоветовала ему спуститься к реке выговорить сон воде против течения : пусть унесет его.

Дед Огры как о лично проверенном им факте сказал, что износ человека он и на небе - износ.
---
Этот безлюдный, первобытно каменистый пятачок  - шаг во вневременье - фатально зияя пустотой, неожиданно выбивал геометрический и без того путанный код Гуджарати, тесного во всех очерчивающих его городских линиях: параллельных, перпендикулярных, пересекающихся.
 
Краешек свободного пространства, существующий как редкая возможность остаться на пару мгновении незамеченным для посторонних глаз. Как раз то, что нужно, чтобы состоялся идеальный, без посторонних, ритуал «стрелки-базара».

Раньше здесь стоял торжествующе устремленный ввысь, полностью деревянный, раз сто со дня постройки выкрашенный водоотталкивающей краской, «ослепляющий белизной до слез»* летний концертный зал с пружинящим полом, скрипучими стульями-хлопушками, сочувствующими сухому кашлю несдержанных слушателей, и еще дореволюционным сочным разноцветьем декоративных витражей в  фрамугах окон.

Его снесли по постановлению, как сказал пожарник-тяжеловес Гирэ, «надзирающих органов» квартала, озабоченных то ли опасностью возгорания зала на сто первом году «жизни» от шального окурка, то ли ожиданием набега неизвестных злонамеренных поджигателей с факелами. В бурых капюшонах.

После падения концертного зала с  мешанины  пыльного, хрустящего разлома под «просевшим» над ним беззвучным небом, некоторые гуджаратцы успели утащить «в хозяйство» по пучку относительно прямых, но бесполезных гвоздей с однажды отбитыми шляпками и наспех присмотренные голые доски. А дворник Кучу зачем-то прихватил еще и блестящие осколки битых витражей.
Сорока какая-то, а не дворник!

После этого Кучу принялся утверждать, что зал… остался стоять на том же месте упрямым призраком, проявлявшимся всякий раз, как шел легкий предрассветный дождь, после которого он, когда был настоящим, тепло пах и неспешно сох, пока лучистое солнце грациозно освежалось витражными брызгами.

Никто ему не верил! Мало ли что привидится спросонок дворнику.

У Огры, фотографа-любителя, сохранился «нерезкий» грустный снимок старого зала, случайно сделанный за день - два до того, как его снесли. Никогда не знаешь, какое фото окажется последним.
---
Кёса с братвой расположились там, где раньше в зале находились заглатывавший всех крохотный буфет и строгое, ненадолго вызывающее благоговение, фойе, в  котором  вырываясь из тесноты быта собиралась до концерта и в антракте принаряженная публика: тяжело парфюмированные дамы и кавалеры в начищенной обуви с эглетами шнурков, интеллигентно скрытых в резинке над голенищем черных хлопчатобумажных носков.

Издалека Огре показалось - оптический обман или нервы? -, что пустырь заставлен скопищем пригнувшихся  словно под избыточным давлением небрежных манекенов.  С грубоватыми, «чисто» мужскими изломами в очертаниях колен и локтей.

При сближении безымянные «манекены» ожили энергичными выпадами рук. Они как будто отрабатывали движения, характерные для боксерских ударов «jab» и «hook».

Доклапия гордо шел на противника тощей грудью вперед маршем без меры уверенного в себе вождя и, вдохновляя своих, ухарски напевал:
-Пацанам приветы, а жмут «мэнэ» штиблеты!

За ним с деланно жестким лицом с резко выдающимся подбородком в основании - Васадули. Далее,  настороженным клином,  приноравливаясь к  весомому  шагу таинственно, идолом,  громоздящегося в его центре Огры, все остальные.
Подошли. Встали с подветренной стороны. Огру обдало сильным запахом серы.
Васадули предупреждал, что противник из квартала серных бань. Там, вроде, все так пахнут. Кроме, разумеется, его избранницы.

Васадули и Кёса встретились взглядами. Оба демонстрировали, что готовы биться «в кость», как бьются «в рога» по той же природной, «из-за Нее», причине взрослые олени-самцы, не испытывающие со дня своего сотворения сострадания друг к другу.

Кёса, смачно жевавший губами размоченный кончик осинового черенка спички зажигательной головкой с бертолетовой солью и сурьмой наружу, оценив Огру, исторически безупречно повторил взгляд византийского стражника Константинополя, первым в 1453 году увидевшего исполинскую бомбарду осадившего город султана Мехмеда II.
- Это кто? - в усмешке перекладывая спичку из одного уголка губ в другой, но явно настороженно, испытывая беспокойство под взглядом Огры «сверху» спросил он.

Вместо ответа Доклапия живописно показал Кёса, что прямо-таки задыхается от глубокого возмущения, а затем резко застыл с выражавшим, как на британских похоронах, траур лицом, по которому деликатному человеку и без знания иностранного языка было понятно: «Always in our hearts and prayers».
«Но только после того, как мы вас убьем! Ведь не поскорбеть - это как-то не по -людски…».

Огре же вспомнилось, как бурчал старик Ломбрэ, азартный читатель некрологов с последней страницы газеты «Вечерний Гуджарати», дежурно завершавшихся безответным   признанием усопшим в том, что память о них навсегда останется «в сердцах» пока еще живых: «Сердце – насос. Кровь качает. Как можно в насосе память хранить? Не самое надежное место…».

Кажется, ни один Огра слышал, как качает кровь его родное большущее сердце.

- Огра! Бяли! За драку с умышленным причинением тяжкого вреда здоровью на «малолетке» так «свое» отмотал, что дома иссохла - мать, облезла - мать, зубная его щетка.
Доклапия любил образы. Очень.

Как будто подобострастно и робко оглянувшись на Огру, он пояснил насупленным противникам:
- Разрешил начать.
---
Испытывая  страх и подозрительность, Огра попытался занять себя изучением кизильного цвета кирпичной, разлинованной оловянным кладочным раствором с тайнописью пористых трещин глухой стены  (через такую исповедоваться захочешь - Услышит), с нахально нестройно пробитым в нем на уровне второго этажа единственным окном дома, обращенного к пустырю задней стороной.

По горизонтали в ряд - шесть кирпичей.

По вертикали друг над другом - шестнадцать.

Два измерения бесполезной сейчас точности знания.

В его третьем - глубинном - измерении жила известная животным свойством ничего не стесняться Аули, женщина-процентщица, на левой половине лица которой, ближе к губе осела значительная, пугавшая с первого взгляда незнакомцев, темно-синюшная бородавка, формой похожая на гриб ядерного взрыва. В миниатюре.
Полную драм тетрадь займов процентщица хранила под маленьким источенным зеркальцем в оплывшем лиловом футляре.

Должники - в их числе была и мать Огры - шептались, что по ночам заговоренное  «на соли» зеркальце отчитывалось перед хозяйкой об отраженных им угрозах за период «с… / по…» : имена, наветы, проклятья и проклятья с особой жестокостью – «гореть ведьме в костре на медленном огне!»

За окном виднелся стоящий грустным вопросительным знаком графитовый корпус массивного настольного вентилятора. У Огры был такой же. С тремя резиновыми лопастями – лопухами. Летом, упрямо останавливая мясистым указательным пальцем их бесполезное коричневое вращение, он любил послушать, как вентилятор напряженно, но беспомощно гудит. Словно хочет взлететь.
Рухлядь какая-то, а не вентилятор!

Огра с надеждой подумал, хорошо бы Аули выглянуть в окно и, увидев их подозрительную сутолоку, разогнать всех по-деревенски визгливыми причитаниями «ти-ту, ти-ту!» и нешуточной угрозой «милицию зову!»

Правда, может примчаться участковый, капитан милиции Сору по прозвищу «Баклана» с гиреобразными кулачищами и привычкой матом «разъяснять», что все равно установит подлинные - назови себя хоть Гантенбайн**- имена всех нарушителей закона и общественного порядка.
Но ведь, может и не примчаться!

Вспыхнул и резко погас крик за глухой стеной ниже окна Аули.
За ней жил Ашик, портной с дрожащими руками, начавший чудить в затяжных круглосуточных скандалах с женой, по недосмотру которой, как он был убежден, их единственная дочь и выросла такой «дармоедкой».

Портной угрожал им обеим – жене и дочери - «пряма щаз» смерить желто - черным метром початый батон вялой «Докторской», чтобы начав с приближающегося ужина единолично, а главное, разумно контролировать расход колбасы и иных, поддающихся измерению без меры пожираемых бессовестными «ртами» продуктов.

Жена называла его «извергом», «пряма отсюда» толкающим ее в зимнюю могилу, а она не хочет лежать под гуджаратским «недоснегом» и чтобы старик Ломбрэ читал некролог, который небритый Ашик (убийца!)  с воспаленными глазами и запахом внутренних органов изо рта побежит - так принято у людей - давать в городскую газету».

«От твоих ночных газов и храпа задыхаются и краснеют даже облака!» - зло предъявила она унизительную претензию мужу : стаж брака неизменно делает общение между двумя когда-то любящими друг друга людьми максимально неформальным…

Ашик, перебивая ее, скороговоркой жалостливо поделился сам с собой якобы лучшей, естественно до женитьбы, частью своей светлой биографии. После чего зло обещал отомстить домашним за… ххххх (неразборчиво).

Жена саркастически отвечала: «А кому еще мстить, если не нам? Мы - рядом, мы – близко! На расстоянии брошенного стакана!»

Послышался гневный звон бьющегося о стену стекла.

«Интересно, - думал Огра,- кто-нибудь назначал в свое время Ашику стрелку из-за будущей жены? Если - да, тот, кто уступил сейчас, наверное, счастлив».

У Огры с портным летом как-то вышел спор, какие брюки считать расклешёнными?
Ашик архаично настаивал на том, что «целые 24 см» ширины брючины внизу – «нормальный клёш – мош, больше и не надо!»
Огра, с учетом его анатомических особенностей, упорно просил «сделать пошире».
Раздраженный жарой портной, уже отработавший метром и мелком по отрезу ткани, огрызнулся в соленые от пота усы: «Паруса не шью!»
---
Доклапия и Кёса начали «базар» издалека, подвергли хуле и поношению тех, кто живет не «по понятиям». Огляделись, вроде, тьфу-тьфу-тьфу, рядом таких нет.
Затем пронзительно помянули авторитетов, трагически согласно местной мифологии, пострадавших «за честь». Обязательно в лагерях снежно-ледяной Сибири, которую обсуждали с таким знанием, как если бы она - Сибирь - находилась за углом ближайшего почтового отделения.

Сошлись в том, что «по зиме варежка с  большим  пальцем-паханом, не какая-то там понтующаяся перчатка…». «Темен смысл, а слов премного».*** Пересказать содержание местного «базара», тем более, вникнуть в него – невозможно. Установлено его клинически подтвержденное психогенное воздействие на человека с задатками логического мышления - тот обреченно обнаруживает себя заблудившимся. Как в лабиринте. Пожизненно.

Наконец, согласно законам улиц, стороны перешли к сути дела.

Огра потихоньку начал «раскалять лицо, как железо в огне».

Усилия Доклапия, вошедшего по ходу «базара» в раж, не пропали втуне. Какофония его доводов громыхала все  победительнее.

Противник, несмотря на численное большинство, становился уступчивее, а имя угрюмо и немо раскрасневшегося  Огры, к которому то и дело артистично апеллировал Доклапия, все набирало и набирало силу, пока, наконец, не обрело признанную ценность. Как серьезная купюра. Не мелочь.
 
Увереннее и резче исполнителей горлового пения зазвучали и Васадули с братвой.

В какой-то момент Доклапия подал условный знак, «шалабаном» с присвистом запустив как шутиху вверх и в сторону непогашенную, сигнально искрящую в полете сигарету.
Огра, тут же послушно воспылав священным гневом, дьявольски выпучил немигающие, с кровью, глаза, по - буйволиному прокачал клокочущую ярость сквозь ноздри и, запуская в  рядах противника паническую («жим-жим») реакцию, оглушил его жутким, боевым ревом марокканского десантника перед броском в смертельную атаку.
Все!

Не придется даже  ощетиниваться матовыми клинками карманных складных ножей.
Можно бить. Голыми руками. Победно. Адресно.
Выбрать самого ненавистного из пришлых на пороге их страха и покарать его первым, дав в рыло под нахальной кепкой, для влюбленного Васадули не составило труда.
Хэрак!

Измочаленная спичка вылетела изо рта Кёса и упала на землю с металлическим лязгом отстрелянной гильзы.

«Ти-ту, ти-ту!» - подходяще вовремя распахнулось – о, экзистенциальная сила надежды! - караульное окно Аули и…

…не желая встретить в страшных муках горькую кончину в чужом квартале Кёса  малодушно бросился наутек.

За ним, съежившись, чохом, врассыпную с поля несостоявшегося, но в пепел проигранного сражения дезертировала, в сопутствующее позору горькое бесславие, мучающее необходимостью оправдания, вся его неустойчивая братва, подгоняемая неотвратимыми ударами в спину пылко ликующих, во все горло рычащих, гордых собой мощных победителей, синхронно-парно взмывающих вверх в модном атакующем прыжке с вытянутой «по-японски» ногой вперед.

-Сан, ни, ичи! Получайте, сволочи!

- Эй, ошарашки, она – «нашя»! И только!

Побежденные на бегу обещали свирепо вернуться. Люто отомстить! Всласть! Безжалостно! Когда не будет рядом «этой горы» - Огры Бяли.

- Ждет тебя пагуба, стая! Будь мать моя – бл..! До седьмого колена, стая! Будь мать моя-бл…!

А пока – многоногим вихрем, бешеными тенями в безмолвные переулки, в обычный сумрак подворотен, в проломы проходных гулких дворов. Срезая телами как ножами осыпающуюся в песок шершавую штукатурку мерзлых стен, мгновенно, обжигающе отзывающихся скребками страха: тэси… тэси… тэси…
---
Вся недолга.

Огра остался стоять один. И обмяк. Осознание того, что все позади  радует  всегда, если только приходит не в конце жизни.

Чувствуя, как на губах ссыхается в ржавчину кисловатый вкус страха, он устало и грузно пошел было с пустыря.

Издевательски раскинув руки словно для  приветственных объятии, навстречу ему спешил, продлевая этот тяжелый день, энергичный капитан Сору. Легко дыша, милиционер незамысловато крыл и крыл Огру матом, когда не отдавал повторяющийся, короткий как при захвате, приказ:

- Стоять! Стоять!

Испуганный, неповоротливый Огра попробовал побежать. От капитана Сору. По прямой. Сквозь скудные снежинки серого февраля, толкаясь  со встречным «потным» (бывает и такой!) ветром. Выбивая  коленями ставшие враждебными полы собственного пальто.

Так неуклюже с багажом бежит за ушедшим поездом  окончательно опоздавший, обреченный остаться в конце короткого перрона, понурый пассажир.
---
* Луис Макнис- ирландский поэт
** "Назову себя Гантенбайн" – знаменитый роман М.Фриша
***Кристобаль де Кастильехо – испанский поэт ХVI века