Тюремные рассказы 9

После зоны

Шла весна, та ранняя весна, когда на календаре март, но по утрам заморозки, а днем пригревает ласковое солнышко и так хочется жить. Особенно хочется жить после зоны. Вот тогда каждое движение в природе к теплу воспринимается, как Божий дар. Освободившись, Колесов проходил пару недель без дела и устроился на зерноочистительный комплекс – ездил на работу из своего городка в деревню на автобусе. Рано утром на площадку в центре городка приезжали вот такие автобусы и развозили людей на предприятия.

Особенно нравилось Колесову глядеть на простирающиеся поля, еще сонные поутру, молчаливые, но добрые, вселяющие своей ширью какие-то светлые надежды.

После работы, когда запах зерна еще чувствовался в одежде, довольный Колесов приезжал на прежнее место – жил он неподалеку. Это однообразие давало ощущение надежности. В один из таких вот дней и познакомился он с девушкой. С виду была она неразговорчивая, и взгляд настороженный, но когда разговаривала с подругами, то улыбалась очень красиво. Работала она тоже на каком-то предприятии и уезжала с той же площадки, что и Колесов.

Вот после работы они и встретились. Она улыбнулась приветливо, как старому знакомому, и эта улыбка сломала робость Колесова, и он улыбнулся в ответ.

Встречались они после этого ежедневно – после работы. Заговорил Колесов и о свадьбе, Надя – так звали девушку – приняла его надежды с неожиданной сдержанностью, которая зародила у него сомнения: любит ли она его? Но вскоре он узнал из ее слов, что родители ее были против их отношений и на свидания к нему она уходила из дома всегда со скандалом.

Через некоторое время они перестали встречаться.

Прошел год. За это время Колесов уже обвыкся на воле. Сдружился с милой девушкой. И решили они создать семью.

В день «росписи» чувствовал парень такое торжество, будто вновь выходил он на волю – обретение семьи считал он всегда важнейшим смыслом человеческой жизни. И тут, возле загса, когда фотографировались новобрачные, случайно увидел Колесов Надю – она стояла с подругой и молча смотрела на него. И столько было грусти в ее взгляде, что захотелось ему подойти к ней и как-то ободрить, и это чувство было так ему необычно – он не считал себя сентиментальным человеком.

Переезд

Столыпинский вагон дрогнул, и медленно поплыли за окнами в решетках какие-то сонные привокзальные постройки. В таких местах кажется, что мир замирает, как замирает судьба узника на годы неволи – время преобразуется совершенно по другим законам. И его однообразие очень тягостно. Как мутный омут. Вот почему всякая смена обстановки приятна зэку.

Саньку перевозили по Указу в родную область. Это было совсем неплохо – родственникам легче будет ехать на свиданку. Уже от этого настроение повышалось. К тому же была поздняя весна, та весна, когда все дышит надеждой.

Санька лежал на верхней полке в своем отделении – ему нравилось ехать так. Можно было из своего отделения, отгороженного от центрального прохода по вагону железными сетками, глядеть на внешнее окно, хотя и с решеткой, на волю.

Самое, может, удивительное, что для узника эти моменты зрительного соприкосновения с волей, как кадры любимого фильма, остаются в памяти надолго. Где-то в сознании они теплятся и согревают в минуты тяжелых переживаний, когда срок давит, точно мраморная плита на человека.

Вот в этом состоянии и пребывал зэк. Отсижена была половина срока – никаких поблажек не намечалось, поскольку не отличался он дисциплинированностью и добрым отношением к режиму содержания. Так что сидеть настраивался по приговору, как говорят на зоне, «от звонка до звонка».

Вечерело. Устали глаза глядеть на однообразные пейзажи.

И сон пришел как избавление от тяжелого пути. И сон был очень радостным. Он нес в себе неясные картины то ли из прошлого, то ли из будущего. Он приносил отдых от испытаний, которые выпали на его долю. Сон был похож на желанную свежесть реки после жаркого дня.

Его могло встряхнуть только яркое событие внешнего мира, и оно пришло – это были женские голоса. Санька открыл глаза и осторожно перевернулся на другой бок, поправил вещевой мешок под головой. Он не ослышался – на каком-то полустанке в соседнее отделение посадили этапируемых женщин.

Они были буквально через стенку от его отделения. И этот женский, приглушенный шумом идущего вагона смех вмиг стряхнул остатки сна, как сбрасывает с себя пудель воду после купания.

Конвойный, безусый солдат – вероятно, ровесник Саньки, – смотрел в окно.

Санька написал записку. Свернул газету в длинную трубку и записку нитками примотал к концу газеты. «Стукнул» условный сигнал знакомый всем зэкам – два раза, – в соседнее отделение. Просунул руку с газетой из своего отделения в сторону другого отделения, и тут его взгляд встретился с глазами конвойного, глядящего на него. Они смотрели друг на друга – потом конвойный первый отвел свои глаза и снова стал смотреть в окно, где уже вовсю темнел вечер.

В другом отделении записку взяли. Санька вернул затекшую уже руку назад.

Смех стал громче.

Через некоторое время Саньке стукнули в стену – два раза.

Он с трудом дотянулся до газеты, высунутой из того отделения, и забрал предназначенную ему записку. Простые слова поддержки.

Вероятно, они очень много значат, когда человек один в пути.

Худой

Он плакал и просил прощения у матери, на похороны которой он не попал – был на зоне, – только во сне. В реальности он старался выглядеть жестким и насмешливым, как и его друзья, желающие, чтобы их жизнь не казалась очень уж скучной. Но вот во сне Худой – так звали зэка – расчувствовался. Ему даже показалось, что он в детстве, мальчишка, и мать идет с ним по улице. Вечереет, и звезды на небе, как светлячки, и тянется взгляд его к ним, и боязно отпустить руку матери. Он проснулся вот с этим состоянием боязни и понял, по-настоящему понял, что нет больше этой руки матери, его поддерживающей, – нет. И от этого волчьего одиночества Худой стиснул зубы, до боли прикусил губу. Нет уже давно этого мальчишки, нет теперь и его матери, а есть он – зэк, которому срок отмерил наказание.

В то утро осеннее и ненастное было непривычно тихо. Ветер не пришел к зоне из степной глубины.

Худой стоял в строю своей бригады и ждал очереди на разводе на работу. В рабочей зоне можно было спокойно чифирнуть, как-то отойти от навязчивого недавнего сна.

– Эй, скорее, что ли! – пробурчал Худой.

Запахнул свою телогрейку потуже и отчего-то тяжело перевел дыхание.

После того как прозвучала протяжная сирена, возвещающая о съеме с работы, бригадир, внимательно глядевший на строй, забеспокоился.

– А Худой где? – с тревожным предчувствием спросил он у понурого строя.

В ответ было гробовое молчание – зэки очень даже спокойно смотрели на понурого низкорослого бригадира. Им не было дела до его тревоги, мало кто из них подумал и о Худом – даже мысли о побеге не возникло. Худому оставалось отсидеть несколько месяцев.

А Худой тем временем тоже не думал о зэках. Он уже сидел на верхотуре башенного крана и смотрел пристально на пустую степь, точно надеясь увидеть там одинокую фигуру матери.

Волк

В эту ночь плотная мгла была не кромешной, как обычно, благодаря полной луне. Волк бежал по насту дороги, проложенной к деревне и иногда принюхивался к ней, будто стараясь почувствовать, почему его так тянет к человеческому жилью.

В этом захолустье гостили двое, они приехали на машине еще засветло. Не были они охотниками, желающими побить зайца по первому снегу. А просто два уставших от городской беготни человека, мужчина и женщина. Их связывала многолетняя дружба. Те искорки любви, которые вспыхивали при первых встречах, давно угасли. Но что-то их связывало. Она искала в нем надежную опору в жизни. А ему было просто легко делиться с ней своими проблемами. Может, это и называется дружбой.

Печка была уже растоплена в доме приготовленными с осени дровишками. Холод отступил, и только его тени изредка копошились по углам небольшого двухкомнатного дома.

Сюда хозяин обычно приезжал по осени с семьей. Отдохнуть. Походить по грибы в ближайший лес. Зимой он сюда не приезжал. А вот так получилось сейчас.

Волк приблизился к ограде, за которой в окне призывно мерцал свет.

Присел на снег, прислушиваясь к окружающему миру. Но в опустевшей давно деревеньке не было даже собак.

Волк лежал и старался понять, что же скрывает этот дом – угрозу или покой.

Ему непонятна была логика людей, скрывавшихся таким образом от других людей.

Может, поэтому его так тянуло к этому месту – из волчьего любопытства. Дикость его давно уже превозмогалась вот этим странным желанием – побыть поближе к людям. Может, потому что волк был одиночкой? В этих местах не осталось волков. Кого убили люди. Кто ушел в другие места. А этот старый волк остался – как охранник этого леса.

Им было хорошо вдвоем. Окружающий мир напоминал о себе только потрескиванием поленьев в каменной печке. Жар от печи помогал им найти уют в объятиях друг друга. Наступившая ночь все не приносила сна. Может, полнолуние так действовало на людей?

Волк ушел уже под утро. Остались лишь его следы. Он так и не нарушил покой непонятного ему людского счастья.

Поутру они с интересом смотрели на крупные следы, уходящие от окна в сторону темнеющего зимнего леса.

– Гляди-ка, собака к нам приходила, – улыбнувшись и запахнув шубку, сказала она.

Он заботливо обнял ее и промолчал. Волчьи следы напомнили ему о той жизни, которая ждала их обоих.

Щегол

Эту дорогу, каменистую и почти непроезжую, он помнил хорошо – не раз через эти колдобины выезжал от дома. Сам дом стоял под косогором.

Дойдя до одинокого забора, открыл ключом навесной замок. Дверь во дворе закрывала на замок его сестра, и это всегда вызывало у него усмешку. В самом доме никто не жил.

Двор в предвечерней хмари казался неуютным, каким-то сиротским.

Он молча осмотрелся. Высокая трава вплотную подступала к крыльцу.

В самом доме было сыро. Он в первые минуты даже пожалел, что не остался ночевать у сестры, но они давно более чем спокойно относились друг к другу, родство уже не сближало, хотя в силу условностей жизни они общались. Думая сейчас об этом, он невольно почувствовал одиночество. Кроме старшей сестры, в этом городке у него не осталось родственников. Родители умерли.

Да и этот дом, купленный им по случаю, когда он жил здесь, уже не тянул к себе. Время безжалостно оторвало его от прошлого.

Спалось как-то неуютно. Но все же усталость с дороги взяла свое.

Говорят, что сны – это будто иная жизнь.

Этот сон был похож на жизнь. Он и во сне лежал на той же кровати, что и в действительности.

И было так же сыро и неуютно.

Он открыл глаза. На стене висела деревянная клетка, и в ней на жердочке сидел щегол – тот ли, что был в его жизни когда-то, он в своем сне не спрашивал, он знал, что это тот самый щегол. Он уезжал тогда на пару дней и выпустил щегла из клетки. Когда приехал, то вначале щегла не нашел, а когда нашел комочек между стеклами – рама в окне была двойная, – то понял, что оставил перед отъездом внутреннюю форточку открытой, а щегол, почувствовав волю, влетел в нее и ударился о стекло внешнего окна. Так и не смог вернуться обратно в комнату.

– Надо выпустить щегла, – зачем-то вслух проговорил он. Поднялся с кровати и подошел к подоконнику. Открыл обе форточки. Подошел к клетке. Взял сонного теплого щегла. Отнес его к выходу на волю. И выпустил.

Проснулся под утро. Было очень прохладно в комнате. Он невольно поежился. Вспомнил свой яркий сон про щегла. Посмотрел в сторону окна – обе форточки были открыты.