Никитин сон

Бесспорно, летний день снился. Только летним днём солнце лучиться так ярко, что за окном не разобрать пейзаж.
 
Никита находился на кухне. Свет снисходительно-мягкий, приятный, умиротворяющий, заливал помещение. Контуры предметов - амиантового холодильника, дымчато-белой коробки газовой плиты, вальяжно разлёгшейся прихватки, разноцветных квадратов тряпок, одинокой губки, столовых приборов, букетом стоящих в стакане и прочего ; распылялись немного, зыбились, и серебрились. Всё излучало собственное сияние.

Согнувшись вопросительным знаком, парень навис над столом. Над книгой. Что за автор? Не разобрать - текст походил на рандомный набор литер. Однако, парню казалось, он улавливал смысл читаемого.

– Твой дед тоже любил книги, –  прозвучал ошуя знакомый голос, бархатный, полный.

Эффект от услышанного оказался сродни потрясению - Никита, будто уколотый, резко выпрямился, оглянулся. Никого. Будто пространство сказало ему. И смолкло. Никита прислушался.

Голос изрёк одеснуя:

– Какую библиотеку скопил. А ты книжки покупаешь… деньги тратишь, – старый знакомый упрёк. – Взял бы у нас что-нибудь да… почитал.

А эти слова Никита слышал каждый раз, когда бабушка видела у него новую книгу.
Никита вспомнил невзначай, что во сне ничего нельзя брать у мёртвых, идти за ними. Однако присутствие бабули ощущалось реально. Тот факт, что она умерла казался диким и немыслимым.

– Нет, бабуль, – мотнул головой Никита. Ему не терпелось увидеть бабушку. Отложив книгу, парень поднялся, выглянул в гостинную.
 
Никого.

– У него же интересные книжки есть, – продолжал голос.

– Иди… посмотри. Детективы разные. Конан-Доиль, Агата Кристи... и фантастика твоя любимая: Стругацкие. Крапивин... земляк наш...

– Да нет же, бабуль, – с улыбкой повторил Никита. С дедушкиной библиотекой парень ознакомился ещё в зелёной молодости. – Всё читано и перечитанно не раз.

– Как знаешь... – и тише, будто отголоском, до Никиты дошло: – Что я тебе советовать буду…

– Где ты, бабуль? – не унимался Никита. Ему страсть как хотелось увидеть бабушку. – Ну?..

Бабушка вошла. На внука не взглянула. Приведенчески тихо прошла до плиты. Её желание Никита ощутил как своё собственное - это было мощным, но обузданным порывом… чего?! Что она хотела?.. Обнять его? Да, похоже, она хотела его обнять… Но какая-то причина, которую Никита не помнил и не мог сопоставить с настоящим, но которую между родными людьми ввернула пресловутая память, отстранила женщину.
Бабушка достала из холодильника серебрящуюся алюминиевую кастрюльку, поставила на плиту. Послышалось шипение газа, трель электрической зажигалки, возгорание пламени.

Некоторое время Никита смотрел на бабушку (как и всё вокруг она излучала мягкое сияние), и гадал, почему же она не оборачивается и ведёт себя так, будто кроме неё в пространстве никого не было.

– Бабу-уль, – позвал Никита неуверенно и жалостливо. Голос его чуть надломился, как за секунду до плача. Много чувства в произнесённом слове заключалось, как и мольбы, обращённой к правящей здесь силе сделать так, чтобы  бабушка его заметила.

Голос растворился в пространстве.

Полноватая фигура, коротко стриженные обесцвеченные волосы, узорчатый халат с розовыми бутонами обвитыми соломенно-жёлтыми стебельками, принадлежали знакомому образу. Встреча родных людей должна приносить радость, а тут натянутость, недосказанность, тайна.

Бабушка была чем-то задета, возможно даже обиженна, а Никита, не видящий предмета обиды не знал, как наладить отношение.

Чтобы нарушить молчание, парень сказал очевидное, первое, что пришло:

– Это же я, бабуль.

– Вижу, Никита.

Прокатилась слеза, Никита наяву почувствовал влагу.

– Я, признаться, кое-что отдал библиотеке. Вы не в обиде?

– Нет, Никита.

– Бабуль… – опять позвал Никита.

Парень хотел обнять бабушку. Чуть приподнялся, но она, предчувствуя горячий порыв, остановила внука:

– Мы же взрослые люди, Никита, – сказала бабушка выразительным строгим тоном. – Что за детскость?..

Пред Никитой неожиданно прояснилось.

Он вспомнил, как родительские нежности стали постыдны, неуместны в отношении. Вспомнил, как боялся, что друзья увидят знаки выражения любви. Он же пацан! ему должно быть стрёмно, когда с ним миндальничают.

Никита попросил родителей проявлять сдержанность в отношениях. Обходится без объятий, без уменьшительно-ласкательных имён, без любимых сыночек.

Просьбу исполнили.

Никита не говорил родителям о своей любви, но слышал их признания. Он сильно любил и маму и бабушку но, думая, что любовь родителей к детям, как и детей к родителям, очевидна, не считал нужным об этом напоминать.

Как совестно ему теперь вспоминать о том моменте! о резкости, оставившей шрамы на ранимых родительских сердцах. Просьбы его, как теперь видно, прошли трещиной между ним и родителями. Да, совестно за ту ошибку, за грубость натуры, стыдно за невзвешенные поступки молодого недальнозоркого ума, горячего сердца.

Совестно... что он, ведомый своими якобы взрослыми воззрениями, отрекся от выражений любви.

Совестно… ведь в повседневной деловой рутине порой возникает острая нужда в действиях родных, несущих внимание, любовь, заботу; нужда в их дружбе, в совете, в присутствии. Их участие.

Бабушки не стало. С отцом, ушедшим от семьи, Никита контакта не искал. А с мамой, единственным оставшимся близким человеком, виделся редко. Внешне встречи проходили сдержанно, будто чувства выветрились и каждое слово, каждое действие были выверенны...

– Расскажи, как вы поживаете? – голос бабушки размяк, вернулись ласковость и бархат.

– Да как?.. У меня работа… новая, кстати - из “Ренессанса” я ушёл. Теперь сотрудник торгового зала. У мамы тоже работа, дела домашние. Редко видимся. Но когда встречаемся, то вспоминаем вас. Сойдёт снег, мы съездим на могилки, приберём, помянем... Нам вас не хватает.

– Помините. Нам всегда приятно.

Никите показалось, что бабушка сейчас повернётся, он разглядел её профиль, но в кастрюльке неожиданно поднялась пышна шёлковая пена. Бабушка вернулась к плите.

– Не женился ещё?

– Бабуль, у меня планы наполеоновские. Я артистом хочу стать. О сцене мечтаю. Некогда мне об амурных делах думать.

– Некогда? Чтобы артистом быть, нужно дисциплину соблюдать. Навыки развивать ежедневно. А ты, наверное, как раньше пьёшь. На пьянках-то время уходит впустую… С Алёшей дружишь?

– Дружу.

Плечи бабушки опустились. Голос погрустнел:

– Испортился мальчишка. Раньше другим он был, мягче и добрее. Помогал... как сейчас помню, – Никита представил, что бабушка улыбается веянию прошлого, – иду с сеткой тяжёлой, он мне на встречу выбегает (должно быть, к тебе спешил). Видит, что тяжесть несу и кричит: "Тётя Тома, давай помогу". Я ответить не успела, а он уже за ручки тянет. Ну я отпустила сетку, а он в подъезд. Я только по лестнице поднимаюсь, а ты с Алёшкой уже вниз бежишь. Он за тобой всегда первый заходит.

Последнее выражение прозвучало как-то таинственно, сакрально. Никита дважды повторил его про себя и почувствовал неприятное послевкусие.

– Ты бы с ним не общался. Хорошего в нём мало осталось, испортился парень. Ещё при жизни заметила как он по наклонной пошёл. Да смолчала. Подумала - шалость, временное...

Бабушка  вздохнула тяжело.

– Люди в жизни многое не договаривают, – продолжала бабушка. –  Копят ношу, да не делятся ей. И возникает боль невысказанных слов.  И мучает человека, точит ему сердце, нервы. Надо бы научиться открывать помыслы да сердце близким. И давать выход чувствам в большей мере, нежели есть. Разговаривать друг с другом. Удивительно, но такой вещью элементарной, как разговор, многое разрешается.
Никита почувствовал подступающий к горлу ком.

Одна из первых мыслей, приходящих со смертью человека, заключает в себе сожаление об упущенной возможности изъясниться с ним - где-то, наконец, признать его правоту, где-то раскаяться. Обиды становятся глупостью и вздором, а молчанка, какую после ссоры затягивают люди - глупой игрой.

– Тебе есть что сказать?

– Да, бабуль, – ответил Никита. Голос его опять надломился.

Парень будто заново пережил похороны, на которых впервые ощутил тягчайшее давление упущенных возможностей.

Неожиданно для себя Никита признался в том, что подавлялось его представлением взрослости.

То, чего он давно не говорил вслух:

– Бабуль…

Бабушка повернулась.

– Да, Никита?

– Бабуль… – на глаза выступила влага, голос подвёл, сорвался, – я люблю тебя.
На лице её появилась улыбка, канальца морщин углубились, глаза стали щелочками, сияние, исходившее от образа бабушки, усилилось. Тронутая словами, она вытянула руки и Никита, поняв намерение, встал со стула, примкнулся к ней, обнял.

– Я знаю, Никита, – ответила бабушка, – я  тоже тебя люблю.

Никита заплакал.

Проснулся.

Исчезла кухня, мягкий свет, бабушка, чьё присутствие ощущалось чуть ли не физически. Парень вернулся в залу, на диван. Слёзы часто, неумолимо лились из глаз его. Под пальцами, вдавленными в мякоть подушки, чувствовалась влага. Плач о безвозвратно утерянном принял форму рыдания, сотрясающего плечи, грудь, душу...