На порядок выше

«Нет, нет у нас больше свободы,
Обилие выбора закрыло тебе все дороги,
Мы захлебнулись в нами же добытой свободе
Мы заперты в клетках, где прутья из страха и боли».

– Приплыли походу, Тошка.

– Приплыли, – Антон смачно сморкнулся и оттёр грязной грубой перчаткой копоть с лица.

Здание горело. Трещали металлоконструкции, отлетала, звонко гремя, бетонная крошка от стен. Языки пламени жадно обгладывали старую, ещё прошлого века, деревянную, покрытую прозрачным лаком, до ужаса официальную мебель. Все административные бумаги, являющиеся лейкоцитами этого прибрежного города, все налоговые сметы, все строительные подряды и распоряжения мэрии сейчас становились лишь очередным блюдом для всепожирающего пламени войны. Где-то там, на нижних этажах до сих пор трещали редкие выстрелы и автоматные очереди. Видимо, там ещё оставались редкие очаги сопротивления, доживающие, увы, свои последние секунды.

И вот, посреди всего этого урагана безнадёжной борьбы, на третьем этажа бывшей городской администрации, не так давно переквалифицированной в штаб местного Революционного Совета, сидели два молодых парня. Сидели на грязном пыльном полу, посреди разбросанных бумаг и бетонного крошева. Сидели, крепко сжимая в руках автоматы с полупустыми магазинами. Светло-фиолетовые повязки – клеймо, что ставила революция на каждом своём последователе, давным-давно почернели от копоти, истрепались в пылу сражения, превратились в нечто, больше напоминающее бесцветные половые тряпки, чем гордые символы непокорности. Но ребятам, по большей части, было плевать на это. Их сейчас волновали куда более важные вещи.

– Погано… – тоскливо протянул Володя.

– Что именно? – спросил у него Антон, поводя дулом автомата в дверном проёме.

– Да вот это вот всё. Найти бы того, кто за всё это отвечает и…

– А чего искать? Молчунья вроде как в Городе сидит.

– Да какая Анька, бес с ней, – отмахнулся Володя. – Я не про неё.

– А про кого? Про этих что ли, которые?..

Володя лишь раздосадовано помотал головой, без слов ответив на вопрос брата.

– Не-а. Я про вон того, – и ткнул пальцем куда-то в потолок.

– Володька, ты чего? Ты же в Бога никогда не верил! – удивился Антон.

– Я и сейчас не верю. Но вот кто всё это наворотил? Люди что ли? Да как бы ни так. Не может столько сволочи по земле разом ходить, чтобы так погано всё было. Очевидно, кто-то там сверху рулит. Вот я и говорю, найти бы его, да спросить: всё так и было задумано, или вышло случайно?

Режущий по ушам дикий крик агонии на секунду прервал их диалог, заставив обоих бойцов сжать зубы и покрепче перехватить цевья винтовок.

– Ты никогда не хотел свалить? – спросил Антон у своего брата после небольшой паузы.

– В смысле?.. – не понял Володя.

– Ну как… собрать вещи, доехать до аэропорта, сесть в самолёт, у бортпроводницы попросить кофе, подлить туда чуть-чуть дьютифришного конька и – туда! Где какими-нибудь булочками вкусными пахнет, и девочки красивые ходят по улицам.

– И чё бы я там делал, среди этих булочных? Сам-то подумай?

– Ну как чё. За девочками бы ухаживал, ясен пень. Ты же у нас класса с девятого такой – ни одной бабе проходу не давал. Пока я над учебниками сидел-потел, ты всё за юбками волочился, – с улыбкой напомнил Антон.

– Да и хрен ли мне эти юбки? Особенно тамошние, заграничные, мля. Ты, блин, головой-то думай. Мы же с тобой ездили туда, сам всё видел. С виду люди как люди, ходят, говорят, улыбаются даже чаще чем у нас. А в глаза как поглядишь – так повеситься хочется. Пусто там, Тоша, понимаешь, пусто. У наших, у всех кто в Стране живёт: у тебя, у меня, у Ленки твоей, вон, у всех там, во взгляде, что-то было. Кто-то ходит вечно с постной миной, хотя в душе чуть ли не в пляс готов пуститься от радости. Кто-то улыбается во все тридцать два, а внутри такая печаль, что аж рёбра ломает. Но у всех, слышишь, у всех что-то есть. Мы этого просто показывать не привыкли. Не знаю почему, то ли климат такой, то ли менталитет. А там, – Володька махнул своим грязным, в пятнах сажи и копоти, рукавом куда-то, где, по его мнению, находилась государственная граница. – Зомби, мля, биороботы. Всё у них напоказ: и горе, и радость. Руки на людях заламывают, рыдают горькими слезами и чуть ли не трахаются прям на улицах. Все всё видят, всё прозрачное, блин. Да вот от глаз ты ничего не укроешь. Вытворять-то на публику всё что угодно можно. Все у них там актёры высшего разряда. Да вот только глаза их выдают, уродов. Глаза у них пустые, понимаешь, Тош?! Пусто там, пусто, гниль, труха, муть серая вместо взгляда!

Диалог пришлось ненадолго прервать. Где-то в коридоре разорвалась граната, посекла осколками и так уже достаточно изувеченные стены. Ребятки тут же прыгнули на пол, прикрыв голову руками.

– А Ленка уехала… – задумчиво протянул Антон, смотря на кусок обгоревшего лежащего на полу портрета какого-то старого вождя, родом из прошлого столетия.

– Как уехала? – недоумённо спросил Володя.

– Да так вот. В самолёт села, коньячку рюмку – и туда. К узким речным каналам и древним соборам. Сразу, как только вся эту буза началась.

– Вот сука, – в сердцах бросил Володя, но, посмотрев на Антона, тут же поправился. – Извини, Тох. Я же знаю, как она тебе дорога была.

– Дорога, братан. Именно что дорога. У меня же по жизни никого и не было, кроме неё. Я с ней мужчиной стал.

– А я?

– А ты, братан, уж извини, не в моём немного вкусе, – улыбаясь, ответил Антон. – Было бы очень странно, если бы… ну ты короче меня понял. Да и батька бы нас просто убил за такие коленца.

Не смотря на совершенно неподходящий момент, сидя посреди огня и смерти, двое братьев смеялись. Смеялись громко, долго, перекрывая звонкую пулемётную трель и гулкую, массивную корабельную канонаду.

– Знаешь, с чего Родина начинается? – неожиданно сказал Антон.

– Знаю. С картинки в твоём букваре! Помнишь, у нас с тобой был красивый такой букварь, крутой, в зелёной обложке…

– Да нет. Не с букваря. В той песне вообще мало правды. Больше чушь одна, что-то там про будёновку и клятву. Но она всё равно красивая, песня эта.

Антон взял паузу и, переведя дыхание, продолжил.

– Родина с женщины начинается.

– Чего? – не понял брата Володя.

– С женщины, Вовка, с женщины. С той самой, у которой юбочка красивая, глаза светлые и волосы длинные. Не можешь ты патриотом быть, пока в твоей жизни женщины нет. Оно ведь всё с малого идёт, понимаешь? От малой любви, любви к одному конкретному человеку, к его голосу, к его мыслям и чувствам, Боже мой, да даже к его телу, мы же не святые в конце концов! От такой маленькой, совершенно незаметной, совершенно личной – к любви огромной, всеохватной. До той любви, что любит каждую кочку, каждое поле, каждое деревце и каждого человека, которые в этой Стране живут. До той страшной любви, что заставляет тебя лезть с гранатой под танк, бросаться грудью на пулемётную амбразуру или наводить свой самолёт на вражескую танковую колонну. И мне кажется, что за всеми теми героями прошлых лет, от которых, как говорится, не осталось даже имён, за всеми теми великими людьми стояли по-настоящему великие женщины. Великие потому, что силой своей любви они смогли превозмочь даже саму смерть. Великие потому, что ради таких женщин стоит идти на танк с ножом. Хотя, по всем законам это и бессмысленно. Но ради такого – стоит.

– А твоя взяла и уехала… – задумчиво пробурчал Володя.

– Да, уехала. Но я же здесь. Для меня Родина всё-таки началась. Началась, и уже больше никогда не закончится.

– Значит, не любила она тебя. Ни тебя, ни Родину свою!

– А какая разница? – с печальной улыбкой ответил Антон. – Любовь, Володь, она вообще очень альтруистичная штука. Ей не нужна какая-то там взаимность, это, в конце концов, не сделка купли-продажи. Любовь абсолютно самодостаточна. Не нужны ей никакие жертвы. Это такая абсолютно бессмысленная вещь, которая и придаёт смысл всему остальному. Наполняет им вообще все: от печенья к чаю за завтраком и до самолётного тарана.

– Хочешь сказать, любовь важнее жизни? – скептически уточнил Владимир.

– Конечно. Важнее и жизни, и денег, и вообще всего на свете. Альфа и омега.

– А свобода? – подозрительно уставился Володя на брата.

– А что свобода? Тебя какая свобода интересует? Та самая, которая позволяет тебе свободно пить, курить да колоться? Та самая, что позволяет предавать друзей и родных? Та самая, что ставит тебя, нет даже не тебя, а твои низменные, звериные желания во главу угла? Свобода самоуничтожения, свобода медленной и отвратительной смерти? Свобода гнить заживо, умирая душой? Не нужна она мне, такая свобода. Плевать я на неё хотел.

– Чего же ты тогда здесь сидишь? С такими убеждениями тебе на два этажа спуститься и ручки поднять. Там такие же, свободу не особо ценят.

– А кто сказал, что я за свободу дерусь? Да пропади она пропадом, Господь с ней! Я за свою Страну дерусь, понимаешь? Потому что они, – Антон кивнул в сторону лестничного пролёта. – Это точно не моя Страна. Это осколки той самой свободы, которую нам, будто собаке кость, кинули лет тридцать назад, просто чуть под другим углом. Той самой свободы, которая задушила нас, в которой мы захлебнулись. А некоторые люди, чуть хуже, чуть изворотливее, чуть гаже остальных в тот момент нарастили себе жирок, купили пиджаки от «Армани» и теперь продолжают нас душить. Раньше продавали любовь за свободу, теперь продаём любовь за нефть и газ. Я не хочу этого для своей Родины.

Разрыв снаряда, донесшийся с улицы, снова заставил братьев вжать голову в плечи.

– О чем вообще можно говорить, ты лучше меня ситуацию знаешь. Помнишь, те бесчисленные пьяные кухни, на которых мы сидели в молодости? Как раболепно и покорно там играл Егор Летов? Человек, вся жизнь которого была вечным бунтом, который всегда был против и постоянно писал напоперёк, вдруг стал камерным оркестриком для морально разлагающейся молодёжи. Это ведь самое страшное, когда такие песни из клича восстания и бунта превращаются в звон рабских кандалов. Свобода убила сперва нас, уничтожив нашу ответственность за самих себя, превратив в дегенератов, жизни не мыслящих без алкоголя, лёгких наркотиков и беспорядочных половых связей. А затем убила саму себя, став лишь тазиком с бетоном на ногах у нашего поколения, и так идущего ко дну.

Антон снова выдержал небольшую паузу, внимательно покосившись в коридор. Громыхающая поступь тяжелых солдатских сапог становилась всё громче и всё отчётливее, перебивая даже громкий треск огня и далёкие звуки затихающих городских боёв.

– Свобода убила нашу любовь, брат, – закончил Антон.

Грохот сапог приближался. Это шли по зданию морские пехотинцы, проводя зачистку, заглядывая в каждый угол, в каждое помещение, ища оставшихся в живых революционеров.

– Сдаваться будем? – спросил Володя.

– Да как бы сука не так! – радостно ответил ему Антон. – Сдаваться мы не умеем. Да и поздно уже. Мы могли свалить ещё год назад. Туда же, куда и Ленка, например. Мы, в конце концов, люди умные, с высшим образованием за плечами. Не пропали бы. Но видишь, не убежали. Не сдались. И сейчас тоже не сдадимся.

– Потому что любим?

– Потому что любим.

Как по приказу ребята одновременно встали и вылетели в коридор. На их лицах сияла улыбка. Они улыбались, когда в другом конце комнаты увидели своих противников. Улыбались, когда вскидывали автоматы. Улыбались, когда зажимали спусковые курки, поливая длинное узкое помещение очередями. Улыбка не сползла с их лиц даже тогда, когда они, поймав каждый не менее шести грамм свинца, упали на грязный, горячий, усыпанный гильзами пол.

Они улыбались, потому что знали – есть нечто, что важнее и жизни, и свободы, и даже самой смерти. Есть вещи на порядок выше.