Нарцисс Араратской Долины. Глава 54

Живя опять у художника Миши По, я вернулся к живописи. Конечно же, не на холстах, так как холст и масло – это было для меня чем-то недостижимым. Рисовал я на картонках, которые можно было раздобыть по доступной цене, и к тому же живопись быстро высыхала. И рисовал я свои картинки на полу. У Миши была очень хорошая комнатка-мастерская, где можно было спокойно брызгать красками. С краской тоже были проблемы. Акрила тогда у нас не было, и я смешивал гуашь с клеем ПВА. Цвета выходили довольно бледными, но это меня вполне устраивало. Получалась такая вот метафизическая и сдержанная живопись. Это даже была не живопись, а скорей - раскрашенные рисунки. Лаконичные и быстрые. Я не очень думал над композицией. Рисовал, как мог, и это мне приносило удовольствие. Тягости Бытия в этот момент отступали, и меня радовал сам процесс Творчества. А что может быть лучше?.. Я даже не знаю…

                В середине же января 1991 год началась война в Персидском заливе, где демократические страны во главе с США напали на Саддама Хусейна, который оккупировал маленький Кувейт. Война под названием «Буря в пустыне» была быстрая и победоносная. Добро восторжествовало, и злобный тиран Саддам убрался восвояси, - его не стали до конца громить, - о чём потом сильно пожалели. И только через двенадцать лет этого страшного Саддама сумели, наконец-таки, свергнуть и даже казнить, и направить многострадальный Ирак по пути свободы, демократии и гумманизма. Пишу это с некой иронией, так как уже понимаю, что… Что?..  Ну то, что этому Саддаму Хусейну все до этого помогали (и США, и СССР), когда он воевал против Ирана. Восемь лет шла та страшная война (1980-1988), закончившаяся ничем, и в которой погибло миллион человек. А потом он вдруг стал жутким тираном, с которым надо бороться всему доброму человечеству. Тиран Хусейн же, на самом деле, попал в долговую яму, потратившись на эту бессмысленную войну, и поэтому он и напал на своего бывшего союзника, на богатый процветающий Кувейт… Честно говоря, до этой войны в Кувейте мне было тогда совершенно никаких дел. Меня это всё мало интересовало…

                В нашей стране тоже что-то происходило, но я как-то за всем этим не следил. Примерно в это же время произошла так называемая денежная реформа и у населения отобрали сто и пятидесятирублёвые  купюры, якобы для того чтобы уменьшить денежную массу и побороть инфляцию. Я это не особо заметил, так как этой массы у меня попросту не было. И в Сберкассе в длинной очереди я не стоял, чтобы поменять какое-то там разрешённое количество старых купюр на новые купюры. Было только очень странно. Вдруг взять и отменить самые ценные советские деньги! Это окончательно подорвало доверие нашего народа к Горбачёву, и наш СССР начал окончательно рассыпаться. Прибалтика совсем ушла, и никакой рижский ОМОН и танки в Вильнюсе ничего не могли с этим поделать. Магазины совсем опустели. Демократии было выше крыши, а еды не стало. Что там продавалось в продуктовых магазинах, - это я помню смутно. Хлеб, вроде бы, был. Какие-то консервы были. В общем, настали очень нервные времена. И это чувствовалось везде, и на том же Арбате… где появились кучи столиков с матрёшками и шкатулками, и толпы молодых и нахальных продавцов. Арбат окончательно превратился в дикий рынок. И нигде не было свободных мест и всё контролировали бандиты.

                Перед нашим забором, который простирался от магазина «Охотник» до театра имени Вахтангова, стояли столики с расписными матрёшками. Самый популярный набор был – от маленького Ленина до большого Горбачёва. А на самом же заборе, все места уже были поделены, и так просто там было не встать, разве что поздним вечером. Начало дикого капитализма в России, особенно чувствовалось на Арбате. За право стоять платили ещё не все, но очень многие. Это постепенно проникло в некогда свободную зону, где могли выставляться и продавать свои картинки художники. Продажа тоже была полулегальной, и в особенности за валюту. За рубли – продавай, и здесь проблем не было. Хотя, опять же, это официально не разрешалось. А вот, за валюту – нельзя. На Арбате были так называемые «спецы», которые наблюдали за нарушением валютных операций. А тех, кто торговал матрёшками за валюту, называли «утюгами». И главные «утюги» покупали доллары («грины») и немецкие марки по чёрному курсу, чтобы потом эту валюту куда-то там дальше продать. Никто из нас в сбербанк не ходил, чтобы поменять заработанные доллары. Сам я старался продавать за рубли, но иногда нарушал наше советское законодательство. Мы с моим другом Лёшей договаривались о встрече с иностранным покупателем где-то в другом месте; часто у гостиницы, где проживал клиент. У самого забора продавать за валюту было очень стрёмно. Спецов, одетых в неказистые советские одежды, на Арбате было много. И довольно часто они ловили тех же «утюгов», и отводили в милицейский участок, где отбирали валюту. Иногда можно было наблюдать, как какой-то молодой «утюг» убегает в арбатские переулки, а за ним гонятся несколько спецов. Они его потом где-то в переулке ловили и радостно вели в участок. Что там с ним они потом делали, - про это я не знаю. Я в участке никогда не оказывался, ибо был очень осторожен. И мой дружок карикатурист Лёша туда тоже не попадал. Я не думаю, что там происходило что-то особенное, - всё-таки, это было не очень страшным преступлением, и это была даже какая-то смешная игра в «охотников и зайцев»…

                За этим забором, находились развалины дома. Когда этот дом развалился, это я не знаю, но тогда многие дома разваливались. И таких мест на Арбате было несколько, и деревянные заборы, которые охраняли от взглядов прохожих эти уродливые и печальные места, были облюбованы художниками. И такие вот, завешанные картинами, заборы сильно украшали улицу. И я горд, что тоже принимал в этом непосредственное участие, на протяжении пяти лет. Но никто мне за это медаль не даст, и памятник не поставит. На нашем заборе к началу 1991 года, места были поделены, и мой друг Лёша всегда вывешивал свои карикатуры посреди этого деревянного двух с половиной метрового ограждения. На самом почётном месте. Лёша за место никому не платил. И бандиты его уважали. Бандиты или как их называют рэкетиры, обкладывали данью столики с матрёшками и продавцов картин. Тогда ещё не все художники должны были кому-то там за место платить. Лично я никому не платил, и ко мне только один раз подошли такие вот малоприятные персонажи, и это было уже в конце моего стояния на Арбате. После этого я оттудова ушёл, и перебрался в другое место, которое находилось на улице Димитрова, у художественного салона «Художник РСФСР»; и туда перебрались постепенно многие мои арбатские приятели. И это произошло уже где-то весной 1992 года. Конечно же, это был уже не Арбат. Иностранцев здесь было значительно меньше. Зато здесь ощущался высокий культурный уровень прохожих, и не было никаких спецов и утюгов, бандюганов и матрёшек с Горбачёвым, Брежневым, Хрущёвым, Сталиным и Лениным. А через дорогу находилось посольство Франции. Было ощущение, будто я переехал в другое измерение. К тому же, я тогда жил у своей любимой тётушки, на этой же улице Димитрова, напротив гостиницы ЦК КПСС. Ну, тут я забежал вперёд, и я совсем про другое хотел написать, но меня всегда сносит в разные стороны, и мне непросто не отклоняться от темы. Это я просто к тому, что с Арбата я ушёл не по своей воле, а по воле неприятных обстоятельств. И для меня это было крайне травматично и даже драматично И мне долго потом снились сны, как я туда прихожу и не нахожу своего места… и стою потерянный и одинокий.

                По левую сторону забора, ближе к театру, стояли продавцы и художники из Пензы. Их было несколько человек, и они были людьми простыми и молодыми. Продавали они масляную живопись рабоче-крестьянской направленности. В хорошем смысле слова. Там не наблюдалось никакого авангарда, и это были, в основном, добротные работы пензенских художников. Мой друг Лёша с ними сдружился, и даже один раз поехал к ним туда в гости, в эту далёкую Пензу. Надо сказать, что Лёша, в отличие от меня, умел общаться с простым народом. Вроде бы московский сноб, и курит американский Кэмел без фильтра, а с народом общаться умел. Лично я никогда с простым народом не умел поддерживать отношения, и во мне чувствовался некий изъян и некая червоточинка. А народ не проведёшь. Он тебя насквозь видит. И Лёша мне после этой поездки в Пензу, радостно рассказывал, как они ходили в русскую баню, и с ними были девчонки, и они там пили водку, и все его там уважали. Он был очень доволен этой поездкой в настоящую Россию. Пензенские продавцы разговаривали на каком-то своём русском языке, и они грубовато шутили и хохмили. Лёшу они звали Лёхой. Среди них был один Коля, который имел крепкие кулаки и очень суровое лицо. Возможно даже, что пензенцы бандитам ничего не платили. Когда они появились на нашем заборе, - этого я не помню. Они просто пришли и заняли пол-забора. И это стало их местом. Потом этот Коля исчез и, по словам Лёши, его где-то там убили в какой-то разборке. У Лёши было доброе сердце, и он по этому поводу сильно переживал. Мне же среди них нравился один молодой простой парень, которого звали Игорёк. И он потом продавал картины на Крымском Валу, куда мы все перебрались в середине 90-ых. И этот Игорёк был всегда в хорошем настроении и без какой-то там хитрой гнили в душе. И он летом ходил загорелый, как  никто другой, и улыбался открытой белозубой улыбкой. А потом он тоже внезапно ушёл на Тот Свет! Поехал к себе в Пензу, начал там сажать картошку, и упал на русскую землю, и умер от остановки сердца, не дожив даже до тридцати лет. При том, что он и не курил и не особо выпивал. И он не был женат, и детей у него тоже не было…

                А по правую сторону забора, если стоять к нему лицом, и ближе к магазину «Охотник», стояли другие продавцы. Мне запомнились их шутливые прозвища. Одного звали Пожарник, и он пил водку как настоящий пожарник, и у него было отменное здоровье и громкий смех. Другой был худой  интеллектуал, и задумчиво-меланхоличный москвич, и звали его Циркуль. Видимо за длинные и прямые ноги, которыми он неторопливо вышагивал вдоль забора, не сгибая колен. Циркуль разбирался в живописи и, возможно даже, имел диплом об окончании института. С ним рядом постоянно можно было видеть маленького и простоватого продавца, имя которого я не помню. Они были такой вот забавной парой. Стоял там также высокий парень с красивой внешностью и с повадками «голубого», которого звали Паша; он разговаривал с женскими интонациями в голосе и хорошо одевался, и был очень невозмутимым и спокойным персонажем. В паре с ним работала одна барышня, которая была некрасива и разговаривала с мужскими интонациями. Возможно, что они были сожителями, но точно сказать не могу. Появлялся там также продавец Игорь, про которого я немного уже писал, и кого мы звали «Праздник». Появлялся там иногда мой друг Махаон со  своими бабочками. Это было весёлое место. И картины на заборе висел очень плотно. Иногда там возникали конфликты по поводу места под арбатским солнцем. Вроде бы такая длинная улица, а с местами начались проблемы. Я думаю, что виной тому - наплыв молодых продавцов с раскладными столиками и матрёшками. И это произошло как-то довольно резко. Это было как нашествие гуннов. Многие художники уже не стояли сами, а отдавали свои работы продавцам. Возникали такие вот союзы. Наш «Праздник» приносил работы своих друзей из Ижевска. Иногда он напивался и терял сумку с этими акварельками. Игорь сам не рисовал, но он так же, как и Циркуль был таким вот арбатским искусствоведом. Когда я ушёл с Арбата, он тоже вскоре перебрался к художественному салону у метро «Октябрьская». И, можно сказать, «Праздник» был таким вот человеком, который постоянно находился где-то рядом. И он, конечно же, вносил некое напряжение своей грубоватой манерой общаться и острым саркастичным языком и своими тёмными немного злыми глазами. Деньги же он зарабатывать умел, и этим сильно от меня отличался. В Москве он обитал на разных съёмных квартирах. Был скуповат и расчётлив. У него была подруга, с красивой восточной внешностью, и которую звали Гуля, и она тоже была из Ижевска. Гуля мне понравилась; она была татарских кровей и очень скромная и умная. «Праздник» её очень любил и он был очень ревнив. Я бы не стал устраивать с ней шуры-муры. Чувствовалось, что этой девушке не хватает культурного общения и её тяготил алкоголизм своего партнёра. В Москву она иногда приезжала. «Праздник» же, примерно раз в месяц, уезжал к себе на родину, - за новыми акварелями и чтобы отдохнуть от московской суеты. Ездил он всегда на поезде, и это было довольно большое расстояние, где-то тысяча двести километров к востоку от Москвы, в Удмуртской АССР…